МУРАВЕЙ – профетический роман (февраль, 1997 - апрель, 2001), который предсказал
многие события и тенденции двух будущих десятилетий. Он публиковался в Интернет-журналах
и в Интернет-библиотеках (у Сергея Баландина и в библиотеке Максима Машкова,
и т.д.) с марта 1999 года (1-я версия). Неизвестные злоумышленники систематически
и массово стирали его, портили текст, делали купюры. Данная публикация пытается
донести до читателя этот роман целиком, без хакерских купюр и цензуры. Чтобы
не потерять возможность перечитывать это произведение, или сверять его предсказания
с реальностью будущих событий, советуем сохранить его текст на жёсткий диск
своего электронного устройства.
________
Эта работа описывает атмосферу и жизнь удивительного,
неповторимого и противоречивого Монреаля. Это единственное литературное произведение
на русском языке, которое даёт читателю представление о французском Квебеке
и о его крупнейшем городе *.
Читатель видит происходящее глазами главной героини
- юной девушки из русской семьи.
В то же время - этот роман о музыке, о живительной
силе искусства.
Будучи пианистом, композитором и аранжировщиком,
автор описывает культурную жизнь Монреаля, руководствуясь собственным жизненным
опытом. Автор был лично знаком с преподавателями и студентами университета
МакГилл, с легендарными дирижёрами и руководителями музыкальных коллективов
- Иваном Эдвардсом, Юлием Туровским и Шарлем Дютуа, - и с другими известными
деятелями культуры Квебека; принимал участие в концертах Монреальского Симфонического
Оркестра.
Одна из особенностей этого произведения - глубоко
запрятанные юмор, сатира, сарказм, буффонада, ирония. В самых "серьёзных"
местах присутствует толика шаржа, пародии, профанации, скрытой насмешки.
Не почувствовав этой уникальной специфики текста, можно потерять значительную
долю его эмоционального воздействия и смысла.
Ряд идей, теорий, фактов в последующие годы перекочевали
отсюда в другие - не литературные - работы автора.
_____
* Карен Джангиров [был близким другом Льва Гунина] описал Монреаль в небольшом
заключительном эпизоде своего романа ("1000 ТОНН").
La loi interdit les copies ou reproductions destinées à une
utilisation collective. Toute représentation ou reproduction intégrale
ou partielle faite par quelque procédé que ce soit, sans le
consentement de l’auteur ou de ses ayants cause, est illicite et constitue
une contrefaçon sanctionnée par les articles du Code pénal.
All rights reserved. No part of this publication may be reproduced or transmitted
in any form or by any means electronic or mechanical, including photocopy,
recording, or any information storage and retrieval system, without permission
in writing from both the copyright owner and the publisher.
Все авторские права защищены. Закон запрещает копировать или репродуцировать
любую часть этого текста. Любое копирование и распространение возможно только
с разрешения самого автора.
Персонажи, события и сюжетные линии романа: частично плод творческого воображения,
частично отражают реальные события, частично их аналог. В этом романе широко
представлены футуристические и философские теории автора, политические разоблачения,
научные идеи. События после апреля 2001 года, описанные в этом романе, могут
не совпадать с реальными историческими событиями, ибо являются футуристическим
предсказанием ещё не случившегося.
Лев ГУНИН
МУРАВЕЙ
роман
СОДЕРЖАНИЕ.
Гл. 1. Клетка для муравья.
Гл. 2. Рождение.
Гл. 3. Грядущее.
Гл. 4. Талант.
Гл. 5. Четвёртая реальность.
Гл. 6. Первая встреча.
Гл. 7. Родители.
Гл. 8. Русские.
Гл. 9. Межвременье.
Гл. 10. Вторая встреча.
Гл. 11. Анка.
Гл. 12. Ночь.
Гл. 13. На распутье.
Гл. 14. Последний урок.
Гл. 15. Параллельные миры.
Гл. 16. Возвращение.
Гл. 17. Шахматная доска.
Гл. 18. Канадские рабы.
Гл. 19. Перепутье.
Гл. 20. Катастрофа. Пасть урагана.
Гл. 21. Катастрофа. Смерч настигает.
Гл. 22. Мир после мира.
1. КЛЕТКА ДЛЯ МУРАВЬЯ
Когда первые бегущие огни зажигаются на Сэн-Катрин, когда
вертящиеся двери магазинов поворачиваются - и тают, среди бликов предвечернего
шика, словно отделяясь от людей в чёрных костюмах с галстуками, идёт она.
В этом полупризрачном свете, внутри этой грани, отделяющей
день от ночи, словно в коконе пеленающих брызг, она идёт справа налево, как
ферзь на отливающей лаком шахматной доске - ферзь этого часа.
Это её время, время, когда начинается её дежурство в "Queen
Ermelinda".
Она входит в "свою" гостиницу с чёрного входа, который
предназначен только для персонала - и перемещается.
Это проход между двумя мирами, сменяемыми, как звёзды
на небе; миром её дневного покоя - и миром её ночного дежурства. Все другие
дежурные - уборщицы, портье, приёмные администраторши - немного кичатся своей
причастностью к Queen Ermelinda, к этой крохе шика, получаемой ими бесплатно,
кичатся своими профсоюзными книжками и зарплатой 15 долларов в час. Некоторые,
удачно выскочив замуж, не бросили ночного дежурства и построили на деньги
мужей свои собственные маленькие "квинчики": подобие гостиницы в уменьшенном
варианте. Она была у одной из них: те же ковры, та же дежурная роскошь...
Только она, да ещё трое-четверо ночных работниц понимают, насколько это пошло...
Это единственное, что ещё связывает её с прошлым, с тем
сказочным шлейфом неописуемого свечения - линией восторга и ужаса. Она словно
прокатилась на заколдованных американских горках с фантастической скоростью,
в захватывающем дух ритме, и вот - уже остановка - и пустота. Всё кончилось!
Догорела линия волшебного фейерверка, опали последние искры... Всё, конец!
Это только кажется, что кто-то родной и близкий вот-вот протянет руки - как
когда-то к детской кроватке, - прижмёт к сердцу и скажет: "Ну, хватит, хватит,
не хнычь! Это был только плохой сон". Нет, этот "плохой сон" уже никогда
не окончится. Ей уже не проснуться, не прижаться щекой к родной груди, единственной
на этом свете. Она не властна над временем, над его пугающей, умерщвляющей
пеленой: оно движется. Бритва времени движется, как в замедленной съёмке,
к горлу, всё ближе и ближе, и этот безостановочный муравьиный бег пугает
её.
Она помнит, как в детстве мальчики посадили муравья в
банку. В банку вставили стебелёк, и муравей стал отчаянно карабкаться по
нему. Удар ногтем - "щелбан", - и муравей падает на дно банки. Он снова начинает
карабкаться вверх, и снова щелбан, и так без конца. Она кажется себе тем
же муравьём, похищенным из своей родной стихии, муравьём в искусственной
стеклянной банке, маленьким и беззащитным.
"Come on! - ну, ты даёшь! - сказала бы на это её лучшая
гостиничная подруга, чернокожая девушка Джанет. - Зарплата 15 долларов в
час, собственный кондоминиум из пяти комнат, новая машина, не так плохо!"
"Что ты понимаешь, Джанет? Маленькая, чёрная глупышка".
2. РОЖДЕНИЕ
Её родители назвали её "Наташей" не потому, что любили
Толстого. "Наташа - какое-то солнечное имя, - говорил всегда её отец. - И
это современно: Наташа, Нат, Нэт, совсем как за границей..."
Ещё у неё была бабушка Наташа, и её лучшую подругу, с
которой она дружила до одиннадцати лет, тоже звали Наташа.
Она смутно помнит время корзинок, баулов, чемоданов, картонных
коробок... Помнит, как смеялась в детстве над фразой "сидели на чемоданах".
- "Уедем на дачу, - говорил её отец. - Там отсидимся. Они нас не выкинут".
Но выкинули. Тихо, без шума. С помпой "выкидывали" только
Солженицына, Бродского... Ну, ещё человек с десяток. Других выпихивали тихо,
без провожатых и без прессы по прибытию туда.
Месяца за два до отъезда папе что-то шепнули на ушко,
дали в руки бумажки, сказали "это канадская виза, а это - билет, позвонишь
предварительно в Шереметьево". Папа пытался что-то отвечать, но на него цыкнули,
запугали здоровьем жены и дочери, сказали "да мы тебя, как муравья!.." -
и папа понял: надо ехать. И мама поняла по одним папиным глазам, что надо.
Уехали без квартиры на проспекте Мира, без дачи под Питером
и без стотысячных тиражей папиных книжек.
"Уехали, как стояли", - так сказала мама, то есть, без
всех баулов, коробок, чемоданов, приготовленных на дачу. Только мечту папину
о квартире на проспекте Мира и о даче под Питером с собой увезли: всё равно
там не пригодится, вот и позволили.
Папа всегда испытывал некоторое смущение, когда говорил,
что живёт в Тёплом Стане. Ему, выросшему на Сретенке, хотелось "поближе к
детству", в центр. Он воображал, что у него аристократические привычки, по
воскресеньям он ходил в халате, но у него это выходило "не так, как в кино":
он был каким-то "треугольным", костлявым. Один папин дед был извозчиком,
потом кассиром в метро, второй - слесарем на судоремонтном заводе. Оба широкоплечие,
с круглыми красными лицами. А папа оказался худой, бледный, да ещё и в очках.
Папин отец, её дедушка, работал шофёром "Скорой помощи". Она помнит его блестящую
фуражку и кудрявый деревенский чуб на старых фотографиях. Живого дедушку
она запомнила уже лысым и больным: он плохо передвигался на поражённых подагрой
ногах.
Своё московское детство Наташа представляет как предтечу
её первых беззаботных летних каникул тут, в Монреале.
Какой-то простор, какая-то свобода, и тот, и другая абстрактные,
невесомые, нематериальные на ощупь.
Она помнит блики света на стене их квартиры в Тёплом Стане,
когда, глядя на них, папа говорил, что эти пятна солнечного света как будто
переносят его на проспект Мира или на Кутузовский проспект. Она помнит их
поездки к папиной тёте, в самый необычный из всех виденных, неухватный, как
детские воспоминанья, город Бобруйск. Так и запомнилось ей детство - глыбой
света, яркой лентой свободы, летящей по ветру тканью...
И ещё она хорошо помнит, как вокруг папы всегда что-то
происходило, бурлила какая-то активность. Приходили какие-то люди, они вслух
читали папины книжки; папа вбегал в прихожую, на ходу срывая галстук, окрылённый,
одухотворённый. Сразу бросался к телефону; мама просила Наташу не шуметь,
идти на балкон или в свою комнату... Время от времени папа принимался Наташу
учить: географии, истории, древней римской литературе... Он не доводил ни
одного курса до конца, его поглощали дела, его разрывали на куски новые друзья
и идеи. Вечером тенором или мягким баритоном звонил поэт Вознесенский - просто
справлялся, дома ли папа, а по утрам часто - либо Лимонов, его коллега по
праздным шатаниям в ночных электричках, либо из Питера: то Гребенщиков, то
какой-то Виктор Цой. Иногда папе звонили из Питера заговорщическим тоном,
оплачивали дорогу - и он без проволочки бросался туда "Красной Стрелой",
даже не выяснив толком, в чём дело, подмигивая перед уходом и показывая язык:
вот, мол, это не иначе, как в издательство, знай наших!.. И каждый раз оказывалось:
всего лишь диссертация; вновь потребовалось срочно состряпать докторскую
очередному внуку министра... Папа возвращался всегда ночью, выпивший и злой,
растерянный из-за обилия денег и из-за того, что его надежда опубликоваться
снова не сбылась. Изо всех его карманов торчали денежные купюры. "Тебя когда-нибудь
пристукнут в поезде", - говорила мама. Но не пристукнули...
Даже если и была такая вероятность, каждому уготована
своя судьба, и Наташиному отцу не было суждено умереть в поезде от "пристукнутой
головы". Его в Питер и из Питера неизменно сопровождали "двое в штатском":
чтобы вражьим голосам не довелось запеть из динамиков "Спидолы" об очередном
злодеянии коммунистов... Пробитый затылок подарил бы ему на той волне новую
жизнь - жизнь после смерти, - а именно этот вид папиной жизни и хотели убить,
но не ту ничтожную, нужную только Наташе с мамой, папину человеческую жизнь...
3. ГРЯДУЩЕЕ
А вот и номер 514. Сюда въедет завтра маленький
итальяшка, лысеющий, вёрткий и крепкий, с глазами аквариумной рыбки. Четвёртый
год подряд он бронирует номер в одном и том же крыле здания, в одно и тог
же время года. Его номер убирать легко; он не превередлив, не протирает носовым
платочком тумбочки и зеркала, как немец, живший в этом номере раньше. Она
устремляет свой взгляд в пространство между полом и потолком, переводит его
на окно, и видит гигантскую панораму: с крышами зданий на улице Рене-Левек
- на первом плане, с небоскрёбами делового центра - на втором, и с горой
Монт-Рояль, венчающий, как корона, панораму Монреаля.
Она вспоминает их ночную квартиру в Москве. Только
там она чувствовала, как стены, потолок, мебель её лечат. Она приходила из
школы с фолликулярной ангиной и температурой 40 и пять, укладывалась в постель
проваливаясь в мягкую бездну, и - ещё до приёма антибиотиков и жаропонижающего
- чувствовала, как заботливые руки комнаты её лечат, гладят её горячий лоб,
согревают её озябшие плечи... Ночью пятна света перемещались вверху, на стене
и на потолке, из левого угла на середину комнаты - и снова назад: это включались
попеременно то одни, то другие фонари. Такое было только на их улице; она
это хорошо помнит.
Здесь, в её собственном кондо, свет всегда лежит
ровным слоем на всём одинаково: на стенах, на потолке... Это горят равноудалённые
от её балкона два уличных фонаря. Совсем как дежурный свет синей больничной
лампочки, думает она. Нет, не лечит и не согревает собственное её кондо!
Как нельзя войти в одну и ту же реку дважды, так
нельзя вернуться к той московской квартире. В ней теперь живут чужие, незнакомые
люди. Фонари на их улице теперь, по слухам, не горят совсем, а по утрам в
их московском районе теперь ударяет в нос омерзительный, жуткий запах. Что-то
сломалось в этом мире. Плохой мальчик решил разобрать почти живую механическую
игрушку. Разобрал, собрал снова. Всё, вроде, на месте. Но игрушка теперь
не похожа на живую. Она больше не двигается: сломалась. Невидимый колоссальный
"мальчик" решил посмотреть, что внутри их эпохи. Невидимой отвёрткой подковырнул
крышку этого мира. Разобрал. Собрал. Мир больше не дышит. Нет былой одухотворённости
в его глазах. Нет сострадания, нет правды, нет ни капли свободы. И нет борьбы
за справедливость. Только расчёт - статичная, неподвижная сила.
Один известный немецкий философ 19-го века придумал
понятие "усталость класса". Её отец подхватил его, когда началась горбачёвская
перестройка. "Как называется по-русски усталость низов?" - вопрошал он друзей.
- "Революция", - бросал наугад один из них. - "Правильно. А усталость верхов?"
- "Перестройка", - отвечал другой. "С вами неинтересно, - отзывался отец.
- Вы всё знаете..." Так вот теперь и знает Наташа, как называется Всемирная
перестройка: "неолиберализм" и "неоконсерватизм".
"Перестройка" по Генри Киссинджеру, бывшему Гос.
Секретарю США: "Они вырвали у нас слишком высокие зарплаты, слишком хорошую
социальную защищённость, слишком строгие правила по безопасности труда. Потому-то
наша экономика и тащится за азиатскими китами". Так сказал он , выступая
на одной конференции в Монреале. "Перестройка" по Конраду Блэку - человеку
скупившему чуть ли не всю прессу мира: "Бедные сосут кровь из богатых". (Чтобы
богатые сделали вывод). Так сказал он в интервью Монреальско-Торонтовскому
телевизионному каналу CTV. "Перестройка" по Майклу Харрису, премьеру канадской
провинции Онтарио: "Так вы говорите, что это самая массовая демонстрация
в истории Канады? И она против моих решений, угу! Так, что ли? Так сколько,
говорите, миллионов, тут, на этом уличном сборище? - Да-да, понимаю. Пересмотрю
ли я свои решения, чтоб не терять голоса избирателей? Но это ведь нищие,
голодранцы! Их голоса для меня - голоса рыб..."
Так вот и собрались киссинджеры, фридманы, блэки
и харрисы, чтобы подурачить нас, - думает про себя Наташа, - и самим подурачиться.
И начинается, как говорил один папин друг, "большая туфта". Надолго ли? На
век, на два? Им - тем, кто дурачится - весело. Они ведь начали. Ведь только
им - этим жалким десяткам резвящихся бодрых старичков - известны все самые
весёлые детали. Все тонкости их будущих правил, их увлекательной игры. Да,
их ждёт впереди непочатый край работы. Как хорошо им, первым, тем, кто начинает!
Как много вещей, над которыми можно дружно посмеяться здоровым старческим
смехом, подурачиться на пьедесталах ниспровергнутых догм, попрыгать двумя
ножками на осквернённых могилах! За Средневековье, за эпоху Ренессанса, за
восемнадцатый - двадцатый века Человечество так много напридумывало, так
много понаделывало всяких ненужных завитушек, клумб, цветников и фонтанов,
что они, эти старички, теперь истекают слюной в предвкушении удовольствия
поглумиться, подурачиться на этих, никем ещё не топтаных, свеженьких, как
только что выпавший целомудренный снег, лужайках. Права человека? Ха-ха-ха!
Профсоюзы? Ха-ха ха-ха! Ну-ка, вымараем, не оставим и следа от этой ненужной
завитушки! Потопчемся дружно на этой клумбе, пописаем на неё! Социальные
пособия, защита детей, пенсии по старости? Ха-ха-ха! Что за размазня, что
за кисейная барышня придумала это? Что за слюнтяи! Ну, всё, хватит, что за
сюсюканья? Мы, бодрые старички, знаем, что это никому не нужно! Свободное
передвижение между странами? Ой, уморили! Ха-ха-ха! Книжки? Библиотеки? Музыка?
Культура? Ха-ха-ха-ха!
Им весело. Они знают, что будет в начале, в середине
и в конце. А нам - нам, невольным зрителям игры с неизвестными нам правилами,
нам скучно. Мы смотрим на карты, на то, как их тасуют, как одни карты исчезают,
как появляются другие - и зеваем. В этом и состоит план старичков: чтобы
вывести нас из игры.
Слишком много игроков - решили они. Игра распыляется
на слишком многих, азарт -экзальтация - размазывается. Надо вывести всех
лишних из игры: печать как активную силу, организации по правам человека,
профсоюзы, другие излишества, потом - многопартийную систему, зависимость
от голосов избирателей... Останется пять-шесть человек, они и будут настоящими
игроками. Остальные станут не зрителями, нет, это слишком жирно для них;
нет, это просто смешно: они станут.... картами!
В ночной тишине тикают только часы. Толстые ковры
гасят звуки шагов по коридору...
4. ТАЛАНТ
Только по приезду сюда, в Монреаль, выяснилось,
что у Наташи есть подлинный, настоящий талант. И её занятия музыкой сделались
её основным, целенаправленным, делом.
В Москве у них как бы много было всего, и всё было
главное: игра с соседской девочкой в куклы; летние московские рассветы, когда
над балконом небо сначала светлело, превращалось в сиреневый дым, потом синело,
потом - розовело; походы в кино, в парк имени Горького; требовательный лай
собаки одного дедушки, с которой Наташа подружилась на проспекте Академиков...
Так же, как бросили в Москве огромную папину библиотеку, старинные антикварные
часы и шикарную мебель, взяв с собой только самое дорогое - фотоальбомы,
документы и Наташу, - так же и душа Наташина, вырвавшись, как улитка, из
раковины-Москвы, независимо от Наташиной воли, самопроизвольно, выбрала из
своих внутренних ценностей только самое основное: огромный музыкальный талант.
И Наташа стала играть. Не так, как в Москве: с детской
мечтательной простотой. Она моментально повзрослела в игре, и ей стали доступны
самые потаённые дали, самые скрытые глубины зашифрованных музыкальных посланий.
Посланий от дядей и тётей, живших так давно, что иногда их время не смог
бы вспомнить даже самый старый - из живущих на земле - человек. Это был её
маленький секрет. Этих людей давным-давно уже нет, а они шепчут ей из пианино,
дают советы своими чистыми голосами. Ты понимаешь наш язык, говорили они.
Но уши остальных слишком грубы. На каждом ухе у них висит по молоточку. Эти
молоточки бьют, бьют всегда по их огрубевшим ушам. Не дают услышать волшебный
шёпот из пианино. Ты должна - так говорили ей жившие сто, двести, триста
лет назад - подстроиться к этим молоточкам, не только понимать наш старинный
птичий язык, но и сделать его перевод для толстых слоновых ушей всех остальных
людей.
В свои десять-двенадцать лет она выглядела как девятилетний
ребёнок, и, когда садилась за фортепиано и начинала играть, словно читая
толстую, невидимую для посторонних глаз книгу, у всех слушавших её просто
захватывало дух. А у тех, кто не был готов к неожиданностям, отвисала нижняя
челюсть.
Семья тогда испытывала серьёзные материальные затруднения
(как будто когда-нибудь она их не испытывала!). У них не было даже фортепиано,
и папа водил Наташу заниматься в Universite de Montreal, где за двадцать
долларов в месяц можно было получить доступ к пианино. Потом мама с папой
решили, что и двадцать долларов для них - громадная сумма, и тогда Наташа
стала нелегально проникать в репетиционные классы университета McGILL.
Тогда ещё не писали на стенах. Оживлённая переписка
эта началась примерно с девяносто первого года, когда и студенты, и университет
начали солидарно беднеть, а нравы с нулевого меридиана переместились на десятую
параллель. В девяносто втором, когда ей было одиннадцать лет, появлялись
только отдельные надписи и рисунки, заставлявшие краснеть её детские щёчки.
В одном из последних классов сначала появилась надпись "Glen Gould bites
my ass" - "Глен Гульд кусает меня за сраку": похоже, принуждение штудировать
жизнетворчество выдающегося канадского пианиста так докучало автору этих
строк, как укусы прыгающих насекомых в мотеле где-нибудь между Монреалем
и городом Шербрук. Через какое-то время рука другого студента или студентки
вывела под этой надписью другую: "Он должен быть чертовски талантлив, этот
Глен Гульд, раз - и с того света - всё ещё умудряется кусать тебя за сраку".
И приписка: "Так это ты писал(а) помадой или кровью из прокушенной сраки?"
В девяносто седьмом году на стене в комнате с фортепиано номер 383 появилась
голая девица, которая курила всеми имевшимися у неё губами. Рисунок вышел
таким живым и забавным, что на него бегали смотреть студенты из соседних
классов.
В одном из них ей игралось особенно легко. Тогда
ещё музыкальное отделение не закрывали для посторонних на выходные. В субботу
этот класс был всегда доступен после обеда. Вот она разминает пальцы, делает
пробежку по клавишам, и сразу за пьесы - без всяких там гамм или этюдов.
Был жаркий июльский день. Зной с улицы заползал
даже сюда, на третий этаж. Она сидела лицом к окну, и ей виден был из этой
угловой комнаты, выходящей на Эйлмер, угол улиц Эйлмер и Шербрук, всегда
оживлённый перекрёсток, со зданиями Центрады - главным координационным центром
по сбору благотворительных средств, Лото-Квебек и высоткой (напротив) с тремя
из факультетских библиотек университета МакГилл.
В те годы этот перекрёсток был особенно оживлённым.
Он никогда не напоминал ей Москву, но почему-то заставлял думать о ней. Но
даже отсюда, сверху, движения толпы не напоминали броуновского движения -
как в Москве. В этом городе ни одна улица не была столь многолюдной, как
московские улицы. Почему? Этого она не могла объяснить. В городах, намного
меньших, чем Монреаль, которые она помнила с детства - таких, как Минск,
а, тем более, Рига, - люди в центре шли сплошным потоком, как будто все кинотеатры
одновременно выпускали зрителей из многолюдных залов, а тут... Даже на десяти-двенадцати
самых людных кварталах главной торговой улицы Монреаля (улицы Сэн-Катрин)
- прохожие двигались не так скученно, как в Москве.
Ритм! Вот что отличало монреальскую толпу от московской.
В Москве толпа двигалась вблизи на 12 восьмых, издали - на 2 вторых, перед
подземными переходами - на 4 четверти: Эй, дуби-и-нушка, ухнем! В Монреале
каждый двигался в своём собственном ритме: эта дама с портфелем - на 3 четверти,
прихрамывающий мужчина - на 5 четвёртых, порхающая юная особа - на 3 восьмых,
молодая пара - на 3 четверти. Вот на углу, под самым окном, появился и переходит
улицу красивый молодой человек с зачёсанными кверху волосами, с высоким лбом,
в костюме. Несмотря на жару - на его лице ни единой капельки пота. Кто он?
Откуда? На каком языке говорит? Где живёт? Женат ли? Как было бы фантастически
интересно знать ответы на все эти вопросы только взглянув на лицо!
Наташа уже не играет. Она откинулась назад на сиденье,
решив сделать небольшой перерыв.
До тринадцати лет она всегда приходила сюда вместе
с отцом. Он оставался - и ждал, всегда с ней в классе, иногда подшучивая
над её игрой. Чаще он устраивался на подоконнике, и Наташа могла видеть,
какой у него красивый профиль, профиль полководца или героя. Тот парень на
улице напомнил ей отца: похожий разрез глаз, похожий профиль... С тринадцати
- четырнадцати лет папа стал только приводить Наташу сюда, а сам сразу же
убегал писать свои романы. Вот и сейчас Наташа была в классе одна, сидя на
подоконнике и глядя на улицу. Её перерыв, скупо выделенный самой себе, заканчивался,
и она собиралась уже слезть с подоконника, когда тот же молодой человек,
что привлёк её внимание, снова появился на улице, только теперь на другой
стороне. Кого он ждёт? Свою девушку? Друга? А, может, он наркотический дилер?
Вон как нервно вышагивает в сторону остановки: туда - сюда.
В её голове возникает тема ми-минорной прелюдии
Шопена, той самой, которую она особенно любит. В ней - вся сущность трагедии
жизни, тонкая ранимость трепещущей, одухотворённой натуры, мгновенно отзывающейся
всеми струнами души, как арфа на движения пальцев арфистки. Ей хочется немедленно
попробовать убрать акцент с третьей ноты "си", сделать вместо динамического
внутренний, артикулярно-смысловой акцент, а звучание левой руки сточить до
ажурного шлейфа. Она подбегает к роялю, трогает клавиши - и чувствует, как
воображаемое тело рояля начинает податливо трепетать - как будто это её собственное,
Наташино, тело. Затем она играет "Революционный" этюд Шопена, потом Четырнадцатую
прелюдию Скрябина, потом... Но кого (всё-таки, интересно) ждал тот молодой
человек, внизу, на Шербрук? Он заинтриговал, взбудоражил её воображение,
натренированное ежедневными эмоциональными упражнениями. Его гордая осанка,
его аристократический вид не выходят у неё из головы.
Проникнуть бы хоть ненамного в его мысли, подсмотреть
хотя бы одним глазом его жизнь! Это так недоступно, а потому интересно...
Она собирается начать Двадцать шестую сонату Бетховена, как вдруг дверь приоткрывается
(вот рястяпа! не заперлась изнутри!). Что сейчас будет! Станут допрашивать
её: кто она и что тут делает... Дверь открывается шире и ... о, диво дивное!
не снится ли ей! - в проёме появляется голова того самого молодого человека
с улицы.
Она способна говорить сейчас только глазами и бровями,
и её брови описывают, наверное, самый выпуклый в мире вопросительный знак.
"Excuse me, - слышит она мягкий, интеллигентный тенор, - are you the one
who really played here?" - "Why", - только и может выдавить из себя она.
- "I just wanted to see who played so ... so ... unusual. - Peut-etre vous
preferez Francais?" - медленно добавляет он.
Она кивает по инерции, хотя уже уловила в его французской
речи страшный русский акцент (английский был безупречен).
- Est-que c`est correct si nous allons parler
Russe? - спрашивает она.
- Да, я говорю по-русски, - теперь удивлённо
вскидывает брови он.
В свои 14 с половиной лет она выглядела на год-полтора
младше, но по её взгляду можно было определить, что она уже не ребёнок.
Властный голос старшей по этажу прерывает воспоминания.
Наташа покидает номер 718 и спускается вниз.
Только тогда, когда руки её снова заняты монотонной
работой, она мысленно возвращется в тот класс на 3-м этаже с видом на Шербрук...
- Да, я говорю по-русски, - теперь удивлённо
вскидывает брови он. - Я проходил по коридору, и вдруг слышу: что такое?
стиль полностью изменился... Дело в том, что мой партнёр по фортепианному
дуэту любит заниматься именно здесь... чаще... по ... субботам. Клянётся,
что тут ему играется необыкновенно легко. Открываю дверь, и вдруг - вы...
- Это Вы его ждали там внизу, на Шербрук,
да?
- Да... Вы, конечно, видели меня из окна...
Так Вы не заниматься приходите сюда, а улицу созерцать, а?
- И это тоже!
- Наябедничаю Вашему педагогу...
- А у меня нет педагога...
- Что Вы хотите этим сказать?
- Я здесь занимаюсь подпольно.
- А, у Вас учитель на стороне?
- Нет же, нету у меня никакого учителя!
- Ну-ну, везёт мне сегодня на фантазёров.
С двумя я только что познакомился...
- Ну, значит, я третья. Или не похожа?
- А можно мне подождать товарища в Вашем классе,
неохота слоняться по коридору, а - зайду в другой класс - могу его потерять
.... Если Вы будете заниматься, готов поспорить, что и он заглянет сюда...
- Раз это нужно для дела, я не возражаю. -
И Наташа возвращается к инструменту, чтобы сыграть всё подряд - всё, что
она знает.
Через несколько минут бойкий и деловой молодой человек
превращается в притихшего и подавленного чем-то слушателя. Он судорожно обводит
глазами стены и нервно подёргивает своей гордо посаженной головой.
Теперь он верит в то, что у Наташи нет педагога.
Её игра - если принимать во внимание традиционные методы постановки рук,
движений кисти, локтей, плеч и предплечий, звукоизвлечения и манеры - полностью
опровергает все академические каноны. Но только под её пальцами звучит не
мёртвое дерево, ударяющее по струнам, а голоса - да что голоса: души давно
живших людей.
- И что же Вы думаете делать дальше: с этим,
- вставляет он слово, как только ему удаётся это сделать.
- Ничего. Играть.
- Это сейчас Вы играете, пока родители Вас
кормят и пока Вам доступны музыкальные классы, а вот вырастете большой, взрослой,
Вам придётся чем-то зарабатывать, не останется времени для искусства.
- Так я буду играть на публике. Заработаю
денег.
- Это в метро, что ли?
- Почему? В концертных залах, например...
- Например! - передразнивает он её. - А кто
Вас туда пустит?
Наташа хотела бы закрыть уши руками, не слушать,
отогнать наваждение. Она слышит в словах этого холёного жреца искусства какую-то
фальшь, какую-то угрозу своему детскому, уже определённому, миру.
Ведь её папа с мамой тоже взрослые, и они никогда
даже не заикались об этом, они, не говоря ни слова, только по глазам друг
друга, интуитивно решили: ей не нужен учитель. Пусть поёт свободно, как ...
птичка. И вот этот пришелец сеет сомнение и разброд в её душе, в её мыслях,
его слова пугают её и беспокоят. Но она не в силах прервать его, иначе она
не услышит дальше, не распознает опасность.
- Ведь они все, - он обводит головой пространство
класса, - кичатся своими дипломами, призами на конкурсах, званиями, титулами:
точно также, как новенькими автомобилями, домами, собаками. Они затратили
годы на выработку приёмов, какие Вы опровергаете, на получение дипломов,
на медленное восхождение к знаменитости, к "имени": того пригласи в ресторан,
этого задобри подарком, тут сыграй бесплатно, там - за гроши... Они затратили
жизнь на это, а Вы придёте без ничего, смеясь над их черепашьим шагом. Да
они Вас на порог не пустят! Они выдрессировали свои руки скакать по клавишам,
как лошадей в цирке учат скакать по кнутику, а Ваши руки - это продолжение
Вашей души. Как могут кони с крыльями стоять в одном хлеву с грузными рабочими
лошадями? Ведь те оттопчут им крылья...
- Что же Вы предлагаете?
- А притвориться, что Вы из ихних - или выйти
замуж за миллиардера!
- А Вы, Вы - "из ихних"?
- Я - да. Я такая же лошадка из цирка. Мои
пальцы тоже делают реверансы по невидимому кнутику. Выдают порцию искусства:
ни грамма больше, ни грамма меньше...
Так впервые неожиданно возник вопрос об учёбе...
"Так впервые возник этот обаятельный уродец - первый,
ещё внутриутробный, ядовитый зародыш компромисса", - слышит она чей-то голос
в своей голове.
"Да, Петя, что-то было и в тебе, какая-то искра,
и даже благородство - говорит она сама себе. - Но и ты сгинул, хамелеоновское
отродье! Ах, Петя, Петя!..."
Она видит его пальцы, красивые, длинные пальцы на
клавишах. Пальцы типа слоновой кости. Дородные, холёные пальцы. Не играть
бы ими, а показывать их в кино. И музыка из-под них выходила такая округлённая,
приглаженная, причёсанная, с благообразными кадансами и манерами старого
швейцара. Но и этого оказалось мало. Так же, как в римском амфитеатре, публика
хотела крови. Под влиянием заправил музыкального мира, направленная ими,
публика хотела уже не ширмы перед настоящими чувствами, а чтобы пианист обеими
ногами наступил на свою искренность, да ещё и попрыгал.
"Раздавили, растоптали тебя, Петенька... И лежишь
ты теперь на самом дне: на Сэн-Катрин Эст". Она смотрит на часы. Всего лишь
час тридцать. Впереди - целая ночь. И можно мечтать...
5. ЧЕТВЁРТАЯ РЕАЛЬНОСТЬ
С возраста примерно девяти лет Наташа стала невыносимой
"почемучкой", как дети четырёх-пяти лет. Она задавала самые невероятные вопросы:
почему небо синее: ведь воздух прозрачен? что заставляет кран соседей так
гудеть: ведь вода не гудит, а плещется? будут ли евреи через сто лет?
"Если их даже не будет, их опять сделают", - отвечал на
последний вопрос её отец. Папа даже рассказал маме анекдот на тему детей
-"почемучек", который Наташа медленно извлекает из памяти.
"Приходит маленькая девочка к маме, - рассказывал отец,
- и спрашивает: "А бывают ангелы, которые не летают?.." - "А почему ты спрашиваешь?"
- интересуется та. - "Да вот, папа как-то держал домработницу на коленях
и говорил ей "ты мой ангелочек", но ведь она не летает!" - "Ну вот увидишь,
- говорит мама девочке, - завтра же она у меня ещё как полетит!"
Отъезд из Москвы странным образом повлиял на Наташу. Она
стала все вопросы обращать к себе самой, внутрь себя. Она быстро успела сообразить,
что в голове каждого человека, будь он чёрный, белый, жёлтый, красный: всё
устроено одинаково. У каждого имеется одна и та же сложная схема, отдельно
от внешнего мира. Эта схема дана человеку от рождения, она существует у него
ещё в утробе матери.
Познание внешнего мира достигается за счёт наложения этой
схемы на объекты реальности точно так же, как мы совмещаем контур на кальке
с рисунком, с которого этот контур обведён. Поэтому самые дурацкие телероманы,
самые бездарные шоу иногда имеют ошеломляющий успех: потому что на данном
этапе общественного настроя они соответствуют определённым извилинам той
прирождённой схемы-навигатора. Так люди видят в форме кривого сучка профиль
хищной птицы, в линиях на асфальте - контуры континентов, в потёках краски
- человеческую фигуру.
Она закрывает глаза и всматривается в свою внутреннюю
оболочку. Когда она впервые стала тренировать себя, она видела только блики,
полосы и точки света, которые - после первой секунды яркости - начинали бледнеть
и угасать. Потом она научилась удерживать самый яркий блик. Не дать ему угаснуть.
Наоборот, усиливала его яркость. Самое трудное было научиться разлагать белый,
бледный след, оставленный предметами на сетчатке глаза, на сложную цветовую
гамму. Она "обрабатывала" глыбу блика, меняла его форму, заставляла переливаться
всеми цветами радуги, вычленяла невероятные формы и эффекты. Но это было
только начало. Позже она стала проникать ещё дальше.
Оказалось, что эти первые инструментарии - лишь оболочки,
за которыми открывались пугающе-реальные и ни на что не похожие картины.
Выходило, что внутри её, за закрытыми веками, есть какая-то дверца в другое
пространство, куда больше ниоткуда не попадёшь. Поначалу ей надо было до
боли всматриваться в полумрак заплющенных глаз - после того, как ей надоело
играть с формами бликов и разлагать цвета. Она догадывалась, что за этим
полумраком что-то есть. И вот, однажды ей удалось разглядеть еле различимое
- но потрясающе выразительное - чьё-то лицо. Когда лицо это вдруг повернулось
к ней и стало рассматривать её саму (наверное, так же, как она, - вглядываясь
в темноту), она вскрикнула от ужаса - и открыла глаза.
Позже, стиснув зубы, чтобы больше не закричать, она позволила
этим тёмным образам двигаться, приближаться, шевелиться в полумраке. Она
всё боялась, что натолкнётся на какую-нибудь гадость. Но открываемые ей объекты
не были двухголовыми змеями, пляшущими скелетами или пауками с головой человека.
Нет, это была тоже реальность. Только другая реальность.
Сначала она различала лишь неясные очертания, контуры
каких-то вещей. Затем они прояснялись, как будто наступало утро. Из тумана
мало-помалу вырисовывались неизвестные корабли, песчаные барханы или купола
никогда не виденных ею строений.
Сперва она считала, что она видит другие планеты. Уверенность
в этом не отпускала её довольно долго. Но вот однажды ей удалось рассмотреть
внутренность какого-то строения, необычные отверстия вместо окон, странные
ковры на стенах. Потом появились люди. Они ступали своеобычно и угловато;
на их головах были причудливые головные уборы. И вдруг она вспомнила: да
ведь это же Древний Египет! И, действительно, некоторые образы, которые она
видела внутри себя, оказывались картинами прошлого. Это были редчайшие из
редчайших среди той мешанины силуэтов, смутных предметов и видов, которые
с пугающей реальностью вставали за её закрытыми веками. Постепенно она научилась
их выуживать с возрастающей регулярностью, как выуживают любимую радиостанцию
в море радиоволн. С каждой новой удачей образы становились реалистичней,
ярче, и - самое главное - она стала слышать звуки.
Она обнаружила, что слышит звуки речи, плеск воды, шум
лесов: намного позже, чем они действительно стали звучать в её ушах. Парадокс
заключался в том, что звуки как бы угадывались по образам - и она решила,
что представляет их. И только потом осознала, что они существуют независимо
от её воображения. Среди десятков незнакомых ей языков и наречий, слышанных
во время этих сеансов, она распознала армянскую, арамейскую, древнегреческую
речь - и латынь.
Иногда образы застигали её врасплох своей неожиданностью
и пугающей непрошенностью. Нагие мужские тела в какой-то (древнеримской?
древнегреческой?) бане, расположенные полукругом, в падающем сверху приглушённом
свете, который подчёркивал все выпуклости их мужских налитых фигур, однажды
больно резанули её внутренний взор, не подготовленный к видению этой сцены,
своим нереальным совершенством и как бы космической неправдоподобностью надсмехаясь
над её земным существованием, над её подростковой душой.
Наташа не раз задумывалась над тем, откуда идут эти образы,
где находится их источник. Проще всего было предположить, что они коренятся
где-то в её памяти, записанные, как на компьютерном диске. Но что-то ей подсказывало,
что это - подглядываемые ею сцены какой-то реальной, в данный момент где-то
реально текущей жизни.
Она знала, что только в том материальном мире, с которым
соприкасается человек, время необратимо. На самом деле - это цельная глыба,
в которой спрессованы воедино прошлое, настоящее и будущее. Субстанция времени
едина для всех трёх временных категорий, - и потому обратима. Но что именно,
какая материя способна в этом мире плыть против течения по реке времени?
Значит, что-то может... Но это "что-то" - не она, не её сознание, даже не
подсознание. Она не верит, что человек, созданный пленником иллюзорной прослойки
настоящего, решётки тюрьмы которого - это минуты, часы, дни - обладает возможностью
перепрыгнуть через самую высокую стену мироздания - Стену Времени. А это
значит, что на сетчатку её глаз (за прикрытыми веками) образы откуда-то транслируются!
Кто или что этот мощный передатчик, как он функционирует, где его источник?
Однажды желание узнать это сделалось ещё более сильным, чем даже желание
постоянно видеть эти образы. Но никакой возможности удовлетворить своё любопытство
Наташа не знала. Зато она хорошо знала одно: упреждающий механизм, предотвращающий
проникновение человека в слишком глубокие, какой-то силой оберегаемые, тайны
- существует.
Когда однажды в механизме, открывающем её взору все эти
невероятные образы, что-то разладилось, и "реальные" сцены стали вдруг чередоваться
с воображаемыми ею, её охватила, как щипцами, парализующая сила самого сильного
в её жизни инстинктивного страха. Она чувствовала, что падает в какую-то
воронку панического, безотчётного ужаса, откуда уже не выкарабкаться. Что
было бы, если бы всем своим существом она не напряглась бы, не разомкнула
бы веки? Что за этим барьером? Остановка сердца, кровоизлияние в мозг, распыление
вещества тела?
Она уверена, что за тем процессом стояла некая вероятность
минимального познания той мощной силы, того надчеловеческого передатчика,
его природы. Но доступ к нему блокирует страх, такой сильный, что, вероятно,
ведёт к смерти. Она до сих пор помнит, как её трясло, когда она расплющила
веки. Хорошо, что это было не ночью. Ей кажется, что, случись это ночью,
то, расплющив глаза, она увидела бы устремлённые на неё, безумные зеницы
какого-нибудь монстра. С тех пор она знает, что страх - не только защитный
механизм материальной жизни, но и метафизический предохранитель, не пускающий
человека туда, куда "пущать не велено"...
Она знает, что есть ещё третья (четвёртая) реальность,
никак не связанная с тремя предыдущими ("реальной" реальностью и реальностью
за сомкнутыми веками). Это - сны. Только ослеплённые "научным методом" люди,
считает Наташа, могли придти к абсурдному выводу, что сны - это причудливые
комбинации следов каких-то событий и чувств в погружённом в сон разуме. Мешанина
знакомых и незнакомых лиц, предметов, ситуаций, странных ландшафтов, ощущений
и мест - всего лишь крышка, специально изобретённая для того, чтобы скрыть
от любопытных глаз настоящую сущность сна, его глубинную, непроницаемую толщу.
Своим натренированным экспериментами сознанием Наташе удалось чуть-чуть заглянуть
в эту подкорковую бездну. И она поняла: человек живёт, чтобы спать. Его истинный
хозяин (или хозяева) "кормит" человека жизнью, смиряясь с её неизбежностью,
чтобы во время сна эксплуатировать человеческий разум. Она знает: мы совершаем
во сне, под покровом обычных сновидений, какие-то дикие расчёты, непонятные,
необъяснимые вычисления, анализ каких-то нечеловеческих категорий и бездн.
Силе, которая без спросу эксплуатирует погружённое в сон сознание, не нужны
творческие личности. Она благоволит к покорным, хитроватым, более "простым"
людям, так как "ценит" выше всего цепкую работоспособность и исполнительность.
И, конечно же, она не любит бунтовщиков, мозг которых интуитивно, бессознательно
"взбрыкивается". За "примерную работу" эта сила вознаграждает исполнительных
успехом в реальной жизни: благополучием, богатством, преуспеванием. Но порядок
этого вознаграждения иррационален.
В момент совершения этой подневольной работы человек как
бы подключается к общему распределителю благ, к тому котлу, где "варится",
программируется, прогнозируется будущее индивидуумов, народов и стран. Лица
друзей и близких, сложные символы, говорящие о чём-то важном, догадки об
ответах на загадки реального мира, появляющиеся во сне - это не только камуфляж,
но ещё и связь с "подключением". Отсюда и вещие, пророческие сигналы. Мы
все работаем на одного хозяина, вот краем уха невольно и подслушиваем (во
время этой работы) сплетни о чьём-то "увольнении", о "прибавке в жалованье",
о падении или вознесении той или иной страны... Но эти "сплетни" прочитать
не так-то просто, не так-то легко понять их правильный смысл...
И так она знает, что во сне формируется будущее. Если снятся
близкие, друзья, родственники, если тебя посещает кошмар - это что-то значит;
каждый сюжет относится к тому, что должно когда-либо произойти: через день,
год или десять лет, и связано это странным, опосредствованным образом с той
покрытой снами, как одеялом, работой, которую мозг выполняет на своего эксплуататора...
Есть те, в сознании которых формируется историческое будущее
и трансформируется прошлое. Видимо, они выбраны той же (или другой) силой
как некоторое орудие, при помощи коего обрабатываются неведомые материи.
Поэтому, хотя Эксплуататор не благоволит к творческим людям и строптивым,
они занимают особую нишу. Но и от того, как функционирует орудие, многое
зависит. Вот почему - если общество демонстрирует особую, изощрённую несправедливость
к такому человеку: оно обречено... У таких людей кристаллизация характерных
исторических явлений происходит и во сне, и тогда, когда они бодрствуют.
Однажды - это было уже после того, как Наташа познакомилась
с Петей Шевченко - она поняла, что не может больше совмещать "сеансы образов"
- и музыку. Она интуитивно почувствовала это, когда композиторы перестали
говорить ей своими привычными голосами, и она прервала свои сеансы.
Заточённая в искусственную тюрьму настоящего, которого
в Мироздании не существует, человеческая душа рвалась на волю - в настояще-прошло-будущее,
- но она не могла выйти из этой тюрьмы одновременно и в дверь, и в окно.
И Наташа выбрала музыку...
6. ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА
Первая встреча с Учительницей. Вот она сидит перед Ней,
маленькая в свои пятнадцать с половиной лет, как тринадцатилетняя девочка.
Маленькая, но с большими руками. М.М. - так прозвал Учительницу Университет
- бросает на Наташу свой скользкий, но цепкий взгляд. "Ты ведь догадываешься,
что я не работаю со студентами твоего возраста, - говорит она. - И даже с
undergraduate." - Наташа молчит. "Куда она клонит? - думает она про себя.
- Поэтому у меня должны быть определённые гарантии,
что у твоих родителей есть чем мне платить.
"Почему бы тебе не обратиться прямо к ним, - говорит сама
себе Наташа, но не произносит этого вслух. - Наверное, это говорится мне
потому, что ребёнка легче обидеть и легче через него оказать давление на
родителей?"
- Ты слушаешь меня?! - раздражённо полувскрикивает
М.М. - Ведь я говорю с тобой о серьёзных вещах.
- Да, - отвечает Наташа. -
- С другой стороны, - вдруг резко меняет тон М.М.,
- если ты слишком самостоятельна, и всё уже знаешь итак, без педагога, так,
может быть, не стоит и начинать? Я бунтовщиков не переношу! Или ты будешь
делать всё, что я скажу, и играть так, как я хочу, или мы с тобой расстанемся
... навсегда!
Наташа судорожно глотает. Её бьёт мелкая дрожь. Она хочет
встать и бежать, но ноги словно приросли к полу.
- Ну, хорошо, давай послушаем, что ты умеешь. Это
"что" звучит так, как будто Наташа - пустое место, и в её игре нет ни капли
её собственной заслуги. Это "что" имеет в виду исключительно её предполагаемого
педагога.
"Но ведь у меня нет педагога! - хочется закричать Наташе.
- Всё, что я играю, выбрано мной и выучено мной самой!"
- Вы хотите, чтобы я Вам сыграла что-нибудь? - чувствуя,
как стучат её зубы и как дрожит её голос, переспрашивает Наташа.
- Не фокусы же ты показывать пришла, - отвечает
М.М. - Если бы ты пришла ко мне с цирковым трюком, я бы с тобой и пяти минут
не общалась.
Что, какая злая или добрая воля заставляет Наташу вместо
бегства отсюда сесть к фортепиано, расправить на коленях юбку - и заиграть?
И М.М., услышав первые звуки, выходящие из-под Наташиных
пальцев, удивлённо застыла, подавившись словом в горле, так же, как все слышавшие
Наташу до неё: как люди, далёкие от музыки, как её студент Петенька. Наташа
чувствует, что играет не как всегда, что её пальцы - как деревянные, они
стали мокрыми и дрожат, но это как раз то, чего добивалась М.М. Учительница
заговорила о бунте не потому, что она так проницательна, а просто так, чтобы
испытать её реакцию, чтобы испугать, заставить трепетать; чтобы у неё, Наташи,
почва ушла из-под ног; чтобы та всё "запорола" и почувствовала себя маленькой
и беззащитной. Поэтому Наташа просто обязана овладеть собой. Она заставляет
свои пальцы больше не дрожать и доигрывает коду сонатного Allegro даже лучше
обычного.
Ошеломлённая, М.М. пару секунд молчит.
- Да, не так уж безнадежно, - снова овладевает
положением она. - Но вот это место я бы сыграла по-другому. - Она садится
ко второму инструменту - и демонстрирует. Её интерпретация не так уж ненатуральна,
что, в свою очередь, поражает Наташу. После такой надуманной, эмоционально
фальшивой Петенькиной (студент М.М.!) игры Наташа с удивлением отмечает,
что и М.М. - как и ей самой, - если не говорят, то, по крайней мере, шепчут
люди, жившие не менее ста лет назад. Правда, М.М. не до конца понимает их
шёпот; она так наивна и неопытна, как Наташа была, наверное, в свои 10 лет,
но - все же... Всё же, это не полный отказ от попытки понять, не полная замена
музыки развлекающей публику фальшью!
- Интересно, кто твой педагог? - снова врывается
в Наташины мысли голос М.М.
- У меня нет педагога, - отвечает Наташа. - Я занимаюсь
сама.
- Ну не смеши меня! Ух, уморила! Не хочешь называть
этого человека? Так тебя научили?.. Хорошо. Но мне, по крайней мере, можешь
не повторять то, что тебе велено. Другое дело, что тот, кто тебя учит, решил
остаться в тени. Что ж, это его право. Понабирают учеников, отнимают работу
у нас, а сами, небось, на вэлфере сидят, государство за нос водят, да и за
плечами какое-нибудь провинциальное муз. училище. Сколько же вы платили твоему
учителю: 2 доллара в час?
Высказывая это, М.М. перешла на английский. Её английский
чудовищен. Она говорит по-английски странным, комическим тоном, сдавленным,
гортанным голосом. Почему Петя, с его фальшивым отношением к музыке, сразу
же интуитивно почуял, что слова Наташи - не поза, что у неё и вправду нет
педагога, а эта женщина, стоящая ближе него к искреннему исполнению, - нет?
Где тут разгадка? Как это всё понимать?
- У меня нет педагога, - упрямо повторяет Наташа.
- Я ни у кого не беру уроков.
- А, понимаю, - переходит на шутливый тон и с английского
на русский М.М. - У тебя два дня назад был учитель, а теперь уже нет. Вы
его ... уволили!
- Послушайте, во-первых я не пришла Вас обманывать,
- отвечает Наташа твёрдым и холодным тоном, - а, во-вторых, я никогда, никому
не позволю надсмехаться надо мной и над моими родителями! - и выбегает из
класса.
- Что случилось? - в один голос восклицают оба её
родителя, замечая её необычно взволнованный вид, нервный румянец на щеках
и блестящие на ресницах слёзы.
- Мамочка! Папочка! Пожалуйста, не посылайте меня
к ней больше никогда, никогда!
- Ну, успокойся, успокойся, - папа прижимает её
к себе. - Что ж, не получится из тебя великой пианистки, будешь писательницей,
как я, или адвокатом, или врачом. А, Нат?! Она, наверное, тебе сказала, что
у тебя обыкновенные способности, что ты можешь учиться, но что ты не гений.
- Вы не понимаете! Она ... она ... - и, не в силах
объяснить, Наташа колотит кулачками по папиному плечу.
В этот момент дверь открывается, и в коридор выходит М.М.,
не глядя на Наташиных родителей, как будто их просто не существует. Наташин
папа решительно отступает в сторону, загораживая проход.
Только тогда М.М. поднимает голову. "А, так это вы - родители
... Наташи? - спрашивает она, как будто не с ними только что говорила, как
будто их видит впервые в жизни. - А что вы, собственно, хотите? По какому
поводу?"
- Мы хотели бы знать, как Вы оцениваете её игру,
её данные, её шансы чего-то достичь? - вмешивается мама.
- А кто вам сказал, что я буду что-либо оценивать?
- отвечает М.М. - Ну, что, способная девочка, если вам приятно будет это
услышать - талантливая, и что дальше?
- Как что? Сможет ли она ... -
- Я ей всё сказала, ей самой, - отвечает М.М., и
так поворачивается, словно её держали за руки - и она вот-вот вызовет полицию...
- Мать! Ты знаешь, каков запах акулы?
- Каков? - спрашивает Наташина мама.
- Вот и я не знаю, - отвечает отец. - Но зато с
сегодняшнего дня я хорошо знаю, какие у акулы глаза...
Изовские возвращались домой подавленные. Но настроенные
оптимистически. Ну, и что, раз не вышло, раз что-то не пошло не так? Какое
счастье, что Наташа не зависит от этой М.М., что это был для всех всего лишь
кратковременный неприятный шок? "Талант всегда себе дорогу пробьёт", - любил
повторять их сосед-мексиканец, Карлос Кастидо. Будет пока без учителя, ничего
страшного. Успеет ещё и в университет, и к учителям. Наташу успокоили, приласкали...
А поздно вечером вдруг позвонил Петя. "Что Вы наделали?
- взволнованным, перепуганным тоном выдохнул он в трубку. - Вы всё испортили!
Мне стоило стольких усилий уговорить М.М.! Теперь она никогда не даст Наташе
учиться..."
- Успокойся, - отвечал папа Наташи. - Мы ничего
не наделали. Мы ей абсолютно ни в чём не перечили. Поверь мне, всё было не
просто корректно... Мы не успели и слова сказать, как она повернулась и ушла.
Ни словом, ни жестом мы просто не могли её задеть. Мы даже не начали ещё
ни о чём беседовать! Как Наташа? - Талантлива. И всё! Никаких разговоров,
никаких эмоций. А, во-вторых, что, университет принадлежит этой М.М., что
ли?
- Вы не поймёте, - с грустью в голосе отвечал Петя.
Прошло два дня, и родители Наташи вспомнили, что однажды
уже слышали такое же прозвище: М.М. Посещая родственников в Бобруйске, они
узнали от их знакомых об одном преподавателе-"змее", которого студенты в
Минске прозвали М.М. Это был композитор Андрей Мдивани. Известным его сделала
не музыка, а двухстрочие, сложенное о нём в Минской консерватории: "Искусству
нужен так Мдивани, как голой жопе гвоздь в диване".
Этот Мдивани имел хорошо поставленный голос, его речь
была правильной и красивой. Он обладал определённой харизмой, представляя
собой одновременно мягкий и властный, "мужской" тип личности. В его интонациях
слышалась и какая-то сексуальная притягательность. Многие студентки от звуков
его голоса вот-вот готовы были испытать то, что другие испытывают с мужчиной
в постели. Но раз или два в месяц вместо своих красивых оборотов речи он
произносил нечленораздельное м...м... Это значило, что студент музыкального
училища, на которого направлено это "м...м... ", обречён. Не любил Андрей
Мдивани молодых талантливых людей. Не любил - и всё тут. Как не взлюбит -
произнесёт своё знаменитое "м...м...", и начинают с этим студентом твориться
разные дикие вещи. То в приверженности западной идеологии обвинят, то в распутном
образе жизни. А результат всегда один - исключение. Вот и подумали родители
Наташи: а не родственники ли эти два М.М.? Подумали - разузнали. Говорят,
вопрос о родстве звучал не раз уже и в Минске, и в Монреале. Каждый М.М.
отказывался от родства с другим.
И снова Наташа с папой поднимаются по боковой лестнице
в репетиционные классы музыкального отделения университета. Который раз за
последние три года? Наташа знает здесь каждую ступеньку, каждую отметину
на стене. И её знают. После знакомства с Петей и посещения М.М. её узнают
и провожают глазами. Но она больше не чувствует себя тут свободно. Знакомые,
уже родные для неё, стены теперь как будто излучают скрытую враждебность.
Затаённо молчат пустые классы, словно упрекая: вы нелегалы, эти классы для
тех, у кого есть деньги, кто платит, у кого есть студенческий билет. Но Наташа
всего лишь маленький муравей. Что она может поделать в мире гигантов, где
даже её папа - маленький, как воробушек? Она бы рада взмахнуть волшебной
палочкой - и сделать себя и своих родителей богатыми. Но, увы, над тем, кто
распределяет в этом мире блага, не властна ни она, ни её родители... Как
сделать, чтобы вернулось это совсем недавнее ощущение беззаботности? Что
надо, чтобы эти стены - совсем недавно - её друзья, - так на неё не давили?
Она не хочет, чтобы её папа уходил. Она боится теперь оставаться одна в этих
стенах. И её папа не уходит. Он чувствует её настроение, оно передалось и
ему. Они не разговаривают друг с другом, как заведено. Наташин папа сегодня
не шутит. В перерывах между её игрой они прислушиваются к шагам в коридоре.
И вдруг дверь распахивается настежь. В дверном проёме
- человек в форменных рубашке и брюках.
- Please, show your identities, I mean, your student
card, - говорит он.
- And who are you? Are you a policeman? - Спрашивает
его Наташин папа.
Выясняется, что проверяют "нелегалов". Папу и Наташу регистрируют
в каком-то журнале и берут с них подпись, что теперь они знают: в случае
повторного нарушения: будет вызвана полиция. Вот так - с позором - их изгоняют
из храма искусства. Их - людей, более других достойных в нём находиться.
А, спускаясь по лестнице, Наташин папа бросает взгляд вверх, на внутреннее
окно - и ему чудится, что из полутьмы аудитории, окна которой напротив окон
лестницы, следят за ними безжалостные и насмешливые глаза М.М.
Никогда - ни до, ни после - никого больше не изгоняли
из репетиционных классов музыкального отделения, вплоть до 1997 года. Только
в 97-м был один конфликт, но тогда кто-то посторонний просто начал хулиганить
на этаже, так что это совсем другой случай. И только в 1998-м году Наташа
случайно узнала, куда гнула М.М.: осведомлённая о том, что Наташин отец оставляет
её в классе, а сам уходит, она планировала раздуть целое дело. Но тогда,
в ночь после изгнания, Наташа, случайно подслушав, как её мать выговаривает
отцу: "Невероятно, чтобы М.М. была такой театральной злодейкой, ты всегда
думаешь категориями романов", - была на стороне матери. Ах, если бы она до
конца поверила в редкостную интуицию отца, если бы она тогда прочла хоть
одну его книгу! Тогда она бы поняла, что её отец - тот, кто послан в этот
мир, чтобы распутывать козни Дьявола.
7. РОДИТЕЛИ
Изовские жили в Монреале без экстремальных негативных
эмоций. Где была Москва в их душах, там осталось пепелище. Ностальгии по
Москве они не испытывали.
Где была Москва, когда их взашей выталкивали сюда?
Где была Москва, когда казнили её лучших людей и лучших
людей страны? Где она была, когда изгоняли Солженицына, Бродского?
Жизнь в Москве для Наташиного отца окончилась задолго
до приезда сюда: когда все издательства, как один организм, перестали принимать
его рукописи: словно его выплюнуло чрево какого-то гигантского, фантастического
механизма. Ему - члену Союза писателей, профессору, писателю с именем - приходилось
клянчить, как будто он был желторотым юнцом; но ничего не помогало. Для мамы
пережить переезд было эмоционально сложнее, но и ей в общем не о чём было
жалеть.
Папа принялся усиленно изучать французский язык: сработала
подсознательная память о ностальгии по дворянству, французским именам и французскому
образованию. И, хоть на слух квебекский жаргон не очень-то походил на парижский,
Наташин папа наверняка представлял себя одним из тех русских дворян, что
непременно ездили в Париж. Мама усиленно налегла на английский.
Прибыли они сюда без умиления Западом, без тех конвульсивных
припадков раболепия, присущих некоторым советским интеллигентам. Ведь Канада
предала их заранее, ещё не сделав гражданами, согласившись их принять, но
не заручившись их согласием.
Их бывшая страна запросто отобрала у них всё, что они
заработали честным трудом на благо отечества, лишила их своей кооперативной
квартиры, имущества, права на обеспеченную своим собственным трудом старость.
Их выплюнули, как обглоданную кость, выплюнули во внешний мир, ничем не снабдив,
отобрав даже загранпаспорт. Не то, что родная мать - даже отчим не отпустил
бы падчерицу в неизведанное без ничего, а их бывшая "родина-мать" - отпустила.
И талантливого писателя, душой болевшего за будущее страны, и женщину, его
жену, исполнительного старшего научного сотрудника, на работах которой были
сделаны миллионы, и ребёнка, ещё только входящего в жизнь и тоже носившего
звание "гражданина"... Может быть, теперь Россия изменилась? Нет, ни у кого
не попросили прощения, не воротили отобранного, даже гражданство возвращают
не всем, не всегда, и подчас с большой неохотой. А то и вовсе перестают возвращать.
Так одна страна предала их, своих граждан, предала цинично
и бессовестно, а вторая страна предала их ещё до того, как сделала своими
гражданами.
Но на этом все сравнения заканчивались. Эта страна немедленно
начала выплачивать им, пришельцам, социальное пособие, достаточное, чтобы
свести концы с концами, оплатила медицинскую страховку, позволила определить
Наташу в школу, где её, чистокровную русскую, не третировали так, как в московских
школах третируют тех, кто "нероссийского происхождения".
Перед Наташей маячил первый, неизвестный и неуютный, день
в школе. В тот первый же день все её страхи рассеялись, а её родители, в
России всегда дрожавшие за ребёнка, почувствовали себя свободно и раскованно.
Из школы для иммигрантов её досрочно - всего лишь через
полгода - перевели в обычную школу; она уже освоилась и свободно говорила
по-французски.
Перед родителями Наташи лежал большой город, который им
предстояло изучить и освоить; его знаменитая гора Монт Рояль, колоссальные
библиотеки, музеи, концертные залы и парки. Они жили так, как будто в банке
у них на счету числился миллион, у двери их ждала длинная машина с шофёром,
а домработница - когда они возвращались - открывала им дверь. Дни их первого
лета быстро пролетали в огромных роскошных парках: в парке Агриньон, с его
томной и картинной стоячей рекой; в парке Лафонтен, с его извилистым обводным
каналом, лебедями, водными каруселями, озером и сценой под открытым небом;
в парке на горе Монт-Рояль, где крутые и пологие подъёмы и спуски, поросшие
настоящим лесом, чередовались с чёрными голыми скалами, пещерами, замками,
а потом вдруг возникали солнечные поляны, широкие пешеходные дорожки, озеро,
мостики, мостки и тоннели, полукруглая площадка обозрения (целая площадь)
с монументальной каменной балюстрадой, парапетам, фонарями и живописнейшим
старым зданием-павильоном, открытым для всех желающих посидеть в большом
гордом зале внутри, на его террасах и ступенях, на этой внушительной высоте.
А какой циклопический, захватывающий вид открывался отсюда, сверху, на Монреаль!
Они просиживали долгие часы, буквально ошеломленные панорамой метрополии,
пригвождённые к месту, все трое, и каждый думал о своём.
А эти бесплатные концерты в потрясающих красотой, размерами
и акустикой церквях Иоанна Баптиста, Сэн-Лоран, Нотр-Дам!.. Малер и Бах,
Г. Вайль и Берлиоз звучали в них особенно проникновенно, высоко, с таким
откровением, будто их музыка была написана именно для этих церквей; а концерты
в Плаз дез Арт, в Поллак Концерт Холл, в Рэдпасс Холл, и других залах - с
телевидением, радио, с непередаваемой атмосферой; а эти сумеречные, меланхолические
концерты в парке Лафонтен и в парке на острове Святой Елены, под бархатистым
летним небом, в такой интимной доверительной атмосфере! А фестиваль Моцарт
Плюс с несравненным хором Сэйнт-Лорэнс; а выступление ансамблей "Музычи"
и "Амати", оркестров "Камерато" и "Мадригал", оркестра "Метрополитен Монреаль"
и Монреальского Симфонического оркестра со знаменитым Шарлем Дютуа!.. Бесплатные
олимпийские бассейны, бесплатные крытые катки, спортивные залы, Луна-парк,
Международный фестиваль Салютов, Международные Джазовый, Рок- и Кино-Фестивали,
Международный фестиваль французской песни "Франкофолия", Всемирный фестиваль
Танца, Международный фестиваль Документального Кино, и все прочие интернациональные
фестивали, помпезные и богатые парады, бесчисленные международные выставки,
салоны антикварных машин, моды, бесплатные вернисажи и фольклорные представления
закружили их в своём бесконечном хороводе.
Мама и папа Наташи ходили в обнимку, как молодожёны,
покупали мороженое и читали все сто пятьдесят бесплатных монреальских газет.
Они купили новый цветной телевизор, и по вечерам наслаждались перещёлкиванием
всех двенадцати эфирных (некабельных) каналов: после трёх-четырёх московских!
Они радовались, как дети, узнав, что в Монреале действует единый проездной
билет на метро и автобусы, и что он не именной, как в Париже, где мама и
папа побывали по разу, а "ничейный", "общий".
Иногда они спускались в метро и ехали до станции Плас
Викторья - точной копии одной из парижских станций метро. Здесь начинался
Старый Город, где они гуляли до десяти - одиннадцати вечера, вдыхая влажный
воздух, насыщенный близостью огромной реки, запахами следов парфюмерии и
духов, вечерними возгласами и стуком копыт лошадей, впряжённых в развозящие
туристов экипажи. Они двигались по десяткам кварталов со старинными зданиями
в стилях ренессанс, барокко, рококо, классицизма, неоготики, с колоссальными
порталами, с колоннами, лепкой - всеми атрибутами четырёх ушедших столетий.
Они двигались заворожённые, как в фантастическом сне, не в силах проанализировать
увиденное и дать ему объяснение. Этот кусок Европы, перенесённый сюда, не
похожий ни на что в Северной Америке, был неправдоподобен настолько, что,
казалось, они грезят наяву.
Пустынные длинные улицы типично-европейского старого центра,
странный свет стилизованных под парижские конца 19-го века фонарей, тёплый
воздух, и группки без опаски, не спеша прогуливающихся любителей этой вечерней
полутьмы, производили странное, нереальное впечатление. Этот перенесённый
сюда фантастической силой старый город имел какую-то свою, присущую только
ему, тайну, двойную связь с реальным, окружающим миром. Не сам Старый Город
- уютный, роскошный и открытый, - но его неправдоподобность производила на
них иногда жутковатое, сюрреалистическое впечатление. Но это же впечатление
заставляло их снова и снова возвращаться сюда.
Монреаль вдыхал в каждого из них троих новое ощущение
полноты жизни, свежей, благоухающей тайны, безопасности и умиротворения.
Все эти впечатления, эта свободная, беззаботная
жизнь, не могли заглушить тихого диссонанса, который - так же, как червь
точит старое дерево, - точил глубинные тайники их подсознания. В мозгу Наташиных
родителей словно работал часовой механизм какой-то бомбы, и, чем дальше,
тем слышнее звучали эти часы. Этот диссонанс, как двухфазовый поршень, состоял
их двух составных. Бомбой с часовым механизмом была постоянно присутствующая
мысль о том, что эта их беззаботная жизнь зиждется на паразитическом существовании,
обеспеченная гарантированной социальной помощью, т.е. чьим-то напряжённым
трудом. Социальный агент обещал им курсы переквалификации, помощь в нахождении
работы, но дальше обещаний дело не шло. Одни курсы требовали специальных
знаний, т.е. дополнительного курса, который не предоставлялся, другие, например,
кулинарный, особых наклонностей и навыков, третьи были рассчитаны на четыре
года, в течение которых пришлось бы снова сидеть на пособии. Ни к одному
из них ни у Наташиной мамы, ни у её папы не лежала душа, но, стоило им заикнуться
о близких к их профессиям, привлекательных для них курсах, их просьбы словно
натыкались на глухую стену...
Вторым элементом подтачивающего их дискомфорта была всё
более ощутимая нужда. Осознание того, что они скатываются в беспросветную
нищету, посетило их внезапно - как открытие, когда выяснилось, что семья
не может себе позволить купить папе печатную машинку с французским шрифтом,
а маме - приличные зимние сапоги.
Сначала все материальные трудности воспринимались как
должное: весело спали на голом полу, подстелив три одеяла, пока не нашли
в переулке выброшенный кем-то старый диван, и не купили Наташе раскладушку
со вторых рук; весело топали по четыре километра, чтобы сэкономить на билетах;
весело охотились на распродажах за подержанными вещами.
Когда они приехали, все прожужжали им уши об огромном
пособии, о том, что на вэлфере можно жить припеваючи. Вспоминая о размере
сумме, что начислялась в те годы, и сравнивая её с социальной помощью 1999-го,
она невольно присвистывает. То пособие превышало сегодняшнее в два-три раза
(учитывая покупательную способность), жизнь тогда была несравнимо дешевле.
Так же воспринимали тогдашнюю социальную помощь и Наташины родители. Когда
они получали начисленное, оно казались им неисчерпаемым, а к концу месяца
они еле сводили концы с концами. Они спрашивали себя, где они промотали,
растранжирили, прокутили столько денег - и не могли найти ответа. Они посещали
только бесплатные концерты, читали только бесплатные газеты, смотрели по
телевизору лишь бесплатные каналы.
Как только мать нашла свою первую работу, они немедленно
ушли с вэлфера: "чтобы не обманывать государство", и жить стало ещё труднее.
На одну зарплату протянуть до конца месяца было просто невозможно, и они
лихорадочно искали выход из положения, проигрывая все варианты. Мама приходила
с работы "мёртвая", настолько вымотанная, что просто "валилась с ног". Она
рассказывала про каких-то пейсатых евреев, про невыносимый шум, про измывавшихся
над ней, злых, как цепные псы, русскоязычных работницах, про грязь и чудовищную
эксплуатацию. Только спустя какое-то время до Наташи дошло, что её мать -
русская в десяти поколениях - пошла выпекать мацу. Папа ходил мрачный, подавленный
своей мужской несостоятельностью, неспособностью прокормить, защитить семью,
найти хоть какой-то заработок.
К концу первой недели работы руки Наташиной мамы превратились
в одно кровавое месиво, связки кистей рук были растянуты, она не могла удержать
в руках даже ложку, но упрямо шла на эту каторгу, и - каким-то непостижимым
образом - умудрялась удержаться на ней. Папа приказывал ей, уговаривал, требовал
- больше не ходить, но она не слушала его, и, впервые в жизни, у них начались
разногласия. Размолвки между родителями Наташи доходили почти до ссор, но
единственной альтернативой оставалось трудоустройство Наташиного отца, а
с этим ничего не выходило...
Отец Наташи был потрясён до глубины души той безжалостностью,
с какой религиозные евреи эксплуатировали отчаявшихся найти другую работу
русскоязычных женщин. Он был поражён ещё и тем, что для ультра-ортодоксов
- хозяев пекарни - не было ничего святого. Если - по их религии - маца символизировала
что-то самое священное, то и отношение их к ней должно было быть (по его
представлениям) трепетным. Однако, они совершенно игнорировали, что именно
они выпекают: как будто это были будничные коржи. Их цинизм (деньги не пахнут!),
оскверняющий один из самых святых для иудеев символов, который десакрализируется
жестокими, граничащими с пыткой, условиями труда, равносильными издевательствам
над работницами, говорил ему о том, что мир и "вправду приходит к концу".
Хозяйка этой пекарни, некая Белла (пекарня находилась
в преимущественно еврейской части района Утремон), и её муж не останавливали
работу даже тогда, когда кровь бедных мучениц из их окровавленных ладоней
попадала в мацу, что было самым страшным (согласно еврейским представлениям)
кощунством, и делало мацу осквернённой, не кошерной. А они продавали её еврейским
лохам по бешеным ценам.
Вот их светоч, вот их ориентир и предмет поклонения -
ДЕНЬГИ! Которые "не пахнут!" И Наташин папа, подавленный, дезориентированный,
потерявший свою обычную весёлость, смог восстановить равновесие духа только
описав цинизм, жестокость и кощунство хозяев пекарни в рассказе "Кровавый
навет". Смысл рассказа сводился к тому, что такие люди, как Белла и её муж,
если не виновники, то соучастники кровавых наветов.
Осквернённая издевательствами в процессе её изготовления
маца разлагает основы мира, и сквозь разъеденные рёбра мироздания проглядывает
чудовищная улыбка дьявола.
Будучи всё ещё под влиянием своего подавленного настроения,
Наташин папа не удержался - и показал свой рассказ двум - трём русским. Он,
правда, быстро опомнился - и тут же спрятал рукопись на самое дно самого
глубокого ящика, но трёх - четырёх человек оказалось достаточно, чтобы через
неделю уже был пущен слух, что папа Наташи антисемит, что у него не все дома,
а на третью неделю после чтения рукописи появился ещё один слух: о том, что
на самом деле Наташа и её родители приехали не прямо из Москвы, а через Израиль,
где они набрали ссуд и сбежали, "как делают все русские". Этот слух был пущен
настолько искусно, что можно было демонстрировать прямые билеты из Москвы,
сохранённые семьёй, документы, копию иммиграционного файла - люди всё равно
не верили.
Если раньше у Наташиного отца были хоть какие-то надежды,
хоть какие-то шансы устроить свою жизнь здесь, найти приличную работу, где-то
издаваться, то теперь их и вовсе не осталось. Живя в Советском Союзе, они
верили, что в странах Запада нет цензуры, а оказалось, что и здесь "те же
яйца, только в смятку"; с единственной разницей, что, если там была хоть
одна отдушина: "разговоры на кухне" - то здесь цензурой опутали уже и частную
жизнь.
Теперь папа тосковал и впадал в уныние всё чаще. В собственных
глазах он представлялся самому себе размазнёй, неполноценным неудачником,
не способным защитить и прокормить свою семью. Бедный папа! Он просто был
самым чистым, самым не замаранным, самым честным человеком, и не смог стать
другим. Измученный мыслью о том, что даже жена его оказалась более приспособленной
к жизни, папа забывал о том, что она получила работу ценой лжи, назвавшись
еврейкой. Конечно, она решилась на это только потому, что её терпению, истерзанному
сидением на пособии, просто пришёл конец. Но папа не решился бы на такое
даже под дулом пистолета - вот потому и сидел на бобах.
Неудивительно, что он схватился за первую же попавшуюся
работу. Заключалась эта работа в уборке ювелирной фабрики.
На входе и на выходе всех прощупывали специальным прибором,
и дополнительно обыскивали на переходе между общими цехами и специальным
внутренним - закрытым - цехом.
Коллектив фабрики был, как и везде в Монреале, "интернациональный"
(есть такое забытое советское слово).
Тут работали евреи, поляки, латинос, белые англофоны и
квебекуа, чернокожие, голландцы, поляки, румыны.
Фабрика состояла из двух отдельных больших половин: производственной
и административной. Контраст между ними был так велик, будто они находились
на разных планетах. На половине управления пол был устелен шикарными красными
с бежевым коврами, стены покрыты деревом и драпировкой, с подвесных потолков
мягко струился ненавязчивый свет. Эта половина состояла из одного длинного
и трёх перпендикулярных ему - коротких - коридоров, в которые открывались
двери двенадцати комнат. В комнатах стояла роскошная мебель: столы разных
размеров из дорогих пород дерева, мягкие кресла на колёсиках, круглые столики
с низкими креслами для отдыха и лёгкой трапезы, и стеллажи с образцами ювелирных
изделий и дизайнерских разработок.
В административную половину поступал чистый, фильтрованный
воздух, и дышалось тут легко и свободно.
Кроме двенадцати комнат, было три туалета - один за кабинетом
хозяина фабрики, еврея в чёрной ермолке: его персональный туалет. Второй
- для двух других главных начальников, и третий для всех остальных. В туалетах
- керамическая плитка, голубые и чёрные унитазы и раковины, сушки для рук,
бронзовые краны, зеркала, коврики на полу. Для уборщика тут было работы на
целый день: пропылесосить ковры, вымыть полы (там, где не было ковров (в
маленьких коридорчиках, в туалетах под ковриками, в двух больших прихожих
- "снаружи" и "изнутри") специальной шваброй - "мопом", вытереть пыль, убрать
обрывки бумаги, планочки, проволочки, вытряхнуть все урны, и так далее.
Охранник, который устроил Наташиного папу на фабрику,
сказал ему "убирай только управление, а остальное - так, для отвода глаз,
считай, что тебя наняли на работу только для той половины".
Наташин папа, как молодой козёл, готов был прыгать до
потолка от счастья, и выполнять любое распоряжение: офисы - так офисы! Но
это оказалось не так-то просто. Почему? Да потому, что Наташин отец - это
был Наташин отец. Когда он в первый же день своей работы после офисов пришёл
убирать цеха; когда он, подняв пыль столбом, стал наспех сметать лишь кое-что
вокруг ближайших урн, он встретился взглядом с иронией двух работниц. Их
насмешливые глаза без слов говорили: "И ты такой же! Пришёл оттуда, холуй,
небось, всё там повылизывал, а к нам явился только пыль поднимать, разрушать
наши и без того отравленные лёгкие? Не убирал бы уж кто совсем!" Он понимал,
что ему, скорей всего, просто почудилось: да мало ли кто как посмотрит? Но
он увидел и в других взглядах то же любопытство, смешанное с насмешкой и
презрением. И тогда он забросил этот куцый веник, налил полную ванночку воды,
взял моп - и двинул всё это неуклюжее сооружение на колёсиках в цеха.
Фабрика состояла из двух приличных по площади цехов,
к которым примыкали комнаты, комнатки, коридоры и коридорчики, а также десять
туалетов, мелкие цеха ковки и плавки, а также два внутренних, закрытых цеха,
где собственно и делались изделия из золота.
Во всех помещениях пол был покрыт обрывками бумаги, полиэтиленовых
мешочков, обрезками проволоки, кусочками железа, тряпками, обрезками картонных
коробок, и другим мусором. На фабрике не только шёл процесс производства,
и но и распаковка и расфасовка изделий, прибывающих из стран третьего мира:
из Индии, Турции, Пакистана, Бангладеш, из арабских стран. С поступавших
оттуда ювелирных изделий снимали оригинальные наклейки, и, вместо них, мошеннически
прикрепляли фальшивые бирки.
Эта афера с переупаковкой и жульническими махинациями
оставляла на полу, в урнах, на столах коробки, коробочки, мешочки, бумагу,
ящики и полиэтилен. Всё это Наташин папа должен был собирать в одну огромную
кучу, откуда тележками вывозил в довольно обширное помещение возле лифтов.
Там каждый день собиралась великая гора мусора, достигавшая потолка: шесть
метров в длину, и четыре - пять в ширину. И всё это только за один день!
Кроме всего, что приходилось подбирать с пола, в его обязанности
входило каждые два-три часа высыпать все урны, число которых приближалось
к двум сотням, в большие чёрные мешки, эти мешки добавлять в ту же огромную
кучу, а потом вывозить к лифтам. В одном цеху, где стояли чугунные рамы с
натянутыми на них, прямыми, как струны, или закрученными в спираль, проволоками,
приходилось быть эквилибристом; в другом на полу лежал толстый слой никогда
не соскребаемой сажи, гари и копоти, каждый метр которого надо было отдирать
неимоверными усилиями.
В одном из цехов стояли столы с разными приспособлениями
для изготовления колец, серёжек, браслетов и других ювелирных изделий, и
на каждом столе - непременная газовая горелка. Падая с ног от непомерной
усталости, застигнутый врасплох отвлекавшими его мыслями, он задумывался
- и часто спохватывался лишь тогда, когда от пламени одной из газовых горелок
до его руки оставался какой-нибудь сантиметр. От мысли о том, что могло случиться,
его прошибал холодный пот.
Он понимал: рано или поздно наступит такой день, когда
- от усталости или от того, что задумался, - он получит серьёзный ожёг.
Было совершенно очевидно, что каждый день убирать всю
фабрику - даже без управления - невозможно. Было также очевидно, что - и
без уборки - опорожнять все урны, собирать все коробки, протирать все зеркала,
менять бумагу, полотенца и мыло во всех туалетах, уносить все наполненные
работницами мешки в течение дня не смог бы ни один живой человек.
Несомненно, папин предшественник каким-то образом договаривался
с женщинами во "внешних" цехах и с мужчинами во "внутренних", и те выполняли
определённую часть работы (а, может быть, просто вынуждал их своим отлыниваньем).
Но эксплуатация рабочих была итак чрезмерной; у них не оставалось ни времени,
ни сил заниматься ещё и уборкой. Поэтому воздух на фабрике был насыщен обыкновенной
и металлической пылью; на каждом шагу виднелись горы коробок и кучи гниющего
мусора; пол был покрыт толстым слоем сажи, копоти и проволоки; в туалетах
стены, унитазы, раковины и краны были одного цвета - цвета грязи. Чёрные
круги - словно нарисованные - вокруг глаз работников и работниц, покашливания,
измождённые лица, землистый оттенок их кожи говорили не только о высоком
уровне эксплуатации, но и о том, что принято называть "вредные условия труда".
Поговаривали, что магазины закупали у фабрики одних лишь перстней - тысячу
штук, от $300 до $900 (и выше), и что за день хозяин получал столько одной
лишь чистой прибыли, что мог не только улучшить условия труда и снизить эксплуатацию,
но выложить все цеха золотом.
По слухам, нелегальные операции (связанные с мошеннической
переупаковкой-идентификацией незарегистрированных зарубежных ювелирных изделий),
левые продажи, как и производство фальшивок - копий старинных драгоценностей,
- дополнительно приносили хозяину в несколько раз больше. Но даже если его
прибыль была значительно скромней, это всё равно выходила огромная сумма,
из которой он не выделял ни цента на переустройство и модернизацию фабрики.
И при таких доходах он экономил 700 - 900 долларов на зарплате ещё одному
уборщику!
Отделённый от своих рабов всего лишь двумя стенами, этот
кипастый еврей, как паук в паутине, оплетал их жизнь своими отвратительными
нитями, сосал из них кровь, их жизненную силу. Он не только каплю за каплей
высасывал их жизнь (ведь - от девяти до двенадцати часов, то есть большую
часть своей жизни, - они проводили в этой грязи, посреди этой сажи и копоти),
переводя её в доллары, но вдобавок ещё и отнимал у них здоровье. Но он являлся
лишь приказчиком, лишь палачом. Не он был хозяином своей фабрики. Подлинным
безраздельным хозяином была ядовитая, несущая ложь и смерть сила золота.
Сила Зла.
И Наташин папа, один - как Иисус - выступил против неё.
Он носился, как угорелый, из цеха в цех, наводя чистоту, опорожняя бесконечные
урны, надрываясь, толкая платформы на колёсиках, гружёные мусором. В насквозь
промокшей рубашке, с вечной каплей пота на кончике носа и с запотевшими стёклами
очков, он не знал ни минуты покоя. Когда все уходили на обед, он один воевал
с горами мусора, с сажей и копотью, с замызганными туалетами. Уходил он всегда
последним, когда, кроме него, не оставалось больше никого. Это была его дуэль
с сидящим за двумя стенами пауком в кипе, и поначалу Наташин папа побеждал.
Через три дня его работы из-под сора и сажи появился пол; кафель в туалетах
приобрёл свой натуральный цвет; люди перестали чувствовать во рту металлический
вкус. Наташин папа сделал невозможное. За четыре дня он завоевал уважение
и любовь всего коллектива, простых работников, и они стали - втайне от начальства
- ему помогать, прибирая вокруг своих рабочих мест. Кто-то принёс и повесил
на стену театральную афишу, кто-то притащил из дому и поставил освежитель
воздуха в туалет...
Но, если бы сила зла противостояла всему коллективу фабрики
в целом, она бы не имела и полшанса на победу. Коллектив фабрики был разбит
на группы и группки. Формально пребывавшие в тех же самых условиях, что и
другие, хозяйки разбросанных по периметру цехов кабинетов и кабинетиков были
в действительности отделены тем или иным образом от пыли и копоти, от шума
и от вредного воздуха цехов. Работницы, занимавшиеся распаковкой и упаковкой
ювелирных изделий, тоже находились в лучших условиях, чем вовлечённые в процесс
производства, а зарплату получали практически ту же, если не выше. Хозяйки
же "цеховых" кабинетов зарабатывали лучше всех за пределами "той половины".
Они и решили положить конец самодеятельности Изовского.
При помощи хитрых уловок они заставляли Наташиного отца
убирать их кабинеты как минимум дважды в день, посылали его за мусорными
мешками, звали к телефону, когда на самом деле никто ему не звонил, пускали
фальшивый слух, что его вызывает хозяин фабрики... Это было то, что перехлестнуло
через край, и однажды ему на работе стало плохо. Как-то раз, когда он тянул
за собой гружёную тяжёлыми коробками платформу, у него вдруг потемнело в
глазах, он обмяк и провалился в какую-то тёмную яму. Когда он очнулся, то
увидел, что лежит на сваленных в угол пустых картонных коробках, и почувствовал
на своём лице что-то мокрое. Это была кровь. Видно, падая, он оцарапался
обо что-то, и теперь его правая скула кровоточила. Никого не было поблизости
в тот момент, и он поднялся, побрёл туда, где была аптечка (на фабрике она
имелась), заклеил пластырем царапину и вернулся к работе. А назавтра, отработав
ровно месяц, он уволился по собственному желанию.
Всего лишь через пять дней ему сказочно повезло: нашлась
другая работа. Нужно было всего лишь следить за показаниями приборов одного
автоматического процесса. На этом месте были заняты только четыре человека,
сменяя друг друга. Если Наташин папа выходил на свою вахту днём, то его сменщик,
франкофон-кебекуа, работал ночью. Два других человека - один сирийский армянин
и его сын - приходили на субботу - воскресенье, проводя на производстве безвыходно
двое суток.
Сначала он был очень доволен: сам себе хозяин, работа
не пыльная, и, главное, можно сколько угодно звонить по телефону и писать
свои романы. За первые две недели нового амплуа Наташин папа заметно поправился,
стал уверенней в себе, отпустил бороду и повеселел. Но вскоре он почувствовал,
что теряет связь с жизнью и с Наташей, с женой Леной, даже с самим собой.
Он пытался представить себя оператором батискафа, шахтёром, попавшим в обвал,
альпинистом - но ничего не выходило; воображаемый романтический налёт быстро
улетучивался. Новые страницы его романов оказывались описательными, скучными,
пресными. Если бы их смог увидеть один ныне покойный лауреат Нобелевской
премии по литературе, назвавший творчество Изовского излишеством природы
в эпоху убогости, он бы, наверное, грустно вздохнул. Наташин папа тоже чувствовал
это и тосковал по нормальному образу жизни.
Поэтому, когда ему вторично сказочно повезло, и подвернулась
ещё одна не тяжёлая простая работа, - 6.30 утра до 15.30, он быстро уволился
- и был таков. Он никак не мог поверить в то, что с середины дня уже свободен.
Происшествие с изгнанием Наташи из репетиционных помещений
музыкального отделения университета МакГилл случилось именно в тот период:
когда глава семьи переживал своё как бы второе рождение, сбрил недавно заведенную
бороду, и, вообще, воспрянул духом в связи с новой переменой.
Тот дикий инцидент неожиданно больно ударил по всей семье,
потому что вдруг - одним махом - отнял у них все иллюзии и поставил их лицом
к лицу со страшной реальностью. Они внезапно осознали своё полное поражение,
увидели со стороны своё жалкое существование, осмыслили горькую правду своего
ничтожного положения.
Только сейчас они разглядели, на каком они дне, в какую
глубокую, беспросветную пропасть они провалились. Только сейчас родители
Наташи - её отец, который за четыре года, проведенных в Монреале, сильно
осунулся и постарел, "заработал" головные боли и проблемы со зрением; её
мать с искалеченными работой руками - поняли, что никогда не будут иметь
собственной крыши над головой, нормальной работы, не смогут подняться с самого
дна общества, с уровня отверженности, выбиться из нищеты. Эти добрые, честные,
умные, талантливые люди были слишком честны, слишком добры, а жизнь - по
мере их взросления, старения - становилась ещё циничней, достигнув предела
лжи и компромисса. За этим пределом начиналась анархия, разложение общества,
и, возможно, гражданская война: повсюду - от Урала до Лондона, от Нью-Йорка
до мексиканской границы. До начала первых признаков этого полного упадка
оставалось ещё как минимум десять лет, но люди, такие, как Изовские, уже
замерзали от его холодного дыхания.
Если покупка и привоз подержанного (о новом они могли
только мечтать!) пианино превращалась для них в почти неразрешимую проблему,
то что же с ними будет в дальнейшем?..
8. РУССКИЕ
Семья Изовских была, пожалуй, наиболее неприспособленной
и незащищённой из всех русских семей. Это к 1997 году число русских составило
в Монреале, по приблизительным данным, от 25 до 50 тысяч, а в 1990 - 1991:
хорошо, если их было тут от силы 6-12 тысяч. Все они прекрасно устраивались,
покупали дома, машины, становились зажиточными людьми.
Секрет был прост: пока русских в Монреале было немного,
всем им помогала стать на ноги еврейская община.
Не евреем в Монреале из всех говорящих по-русски был,
наверное, только поп местной русской церкви, да и тот, шутили, вынужден был
по делам службы иногда заходить в JIAS. К 1993-1995 году, когда русские и
украинские церкви стали побогаче, а их религиозные общины влиятельней, многие
русские умудрялись по субботам посещать синагогу, а по воскресеньям ходить
в церковь. Так они получали помощь или советы от двух дойных коров.
Те, что по каким-либо причинам - ну, никак не могли показаться
в синагоге или в JIAS`e, те разыгрывали карту федералистов, клеймя позором
квебекское сепаратистское движение, подписываясь в защиту единства Канады
и посещая все собрания, на которых кричали "Да здравствует единая и неделимая
Канада!" Их замечали, выделяли, помогали перейти на ту сторону через бурную
реку жизни: на сторону имущих.
Так как родители Наташи были "слюнтяями", "вшивыми интеллигентами",
ни среди первых, ни среди вторых их не оказалось...
К середине 1990-х годов - с одной стороны: русских стало
слишком много, чтобы всем помогать; с другой стороны - политико-экономическая
ситуация изменились. Тогда и появилось новое поколение русских "выживальщиков":
поколение "муравьедов". Помнится, есть такие животные с продолговатым туловищем
и носом-рыльцем, поедающие муравьёв. Муравей - это пылинка, это сказочная
"маковая росинка", но, когда много таких пылинок, муравьед наедается. Девизом
этих новых русских было "официально не работать" или "с миру по нитке ...
- нищему рубашка". Они получали пособие, а работали тайком, что давало им
на человека вместо одной примерно полторы зарплаты. К тому же, они ведь не
платили налогов (вкалывали за "кэш"), и это приносило ещё четверть жалованья.
Сидя на социальной помощи, они получали право пользоваться
рядом услуг, какие для работающих были бы платными: например, некоторые услуги
дантиста. И, потом, это давало право записи в "банки еды", прозванные у русских
"кормушками". Поразительно, с какой быстротой в русской среде узнавались
адреса этих "кормушек", десятки точек, в то время как Наташин папа тратил
два-три месяца на поиск одной. Прибывшего пешочком, бледного и худого, Наташиного
отца, держащего за руку маленькую для своего возраста, неприметную девчонку,
наотрез отказывались записывать на бесплатное получение продуктов, а какого-нибудь
упитанного Изю Кагана, подъезжавшего на почти новой машине, вламывающегося
в кабинет благотворителей с вонючей сигареткой в зубах и мозолящего всем
глаза новеньким модным костюмом, записывали сразу.
Наташиного папу обвиняли в том, что он нечестен и хитёр,
и пытался получать помощь сразу в двух "кормушках", хотя на самом деле это
была ложь (к тому же - это не запрещалось). И его - самого нуждающегося -
с позором лишали единственной помощи. А Изи с их волчьей хваткой отоваривались
сразу в десяти - пятнадцати кормушках, разъезжая на машинах и подкупая раздатчиц:
чтобы получать побольше и посвежей. Жестокие и алчные агенты социальной помощи,
то ли ожидавшие взятки, то ли наслаждавшиеся властью над судьбой и жизнью
людей, и с охотой нажимавшие на эту педаль тотализатора, пять раз либо лишали
семью Изовских пособия, либо урезали его или задерживали выплату, а Изи,
у которых всегда есть, чем подкупить / запугать, спали спокойно, получали
пособие по максимуму, и вдобавок имели ещё разные льготы. Когда мама Наташи,
Лена, стала работать, никто не сказал ей, что, если трудоустроен только один
из двух взрослых в семье, положена доплата до прожиточного минимума.
Изи Каганы не снимали жильё, как родители Наташи, на улице
Пил, выше Шербрук, - чтобы "быть поближе к музеям, университетам, концертным
залам". Они, эти выходцы из Коростеня, Винницы или Жмеринки, селились на
Кот де Неж или на Кот Вертю, в кишащих голопузыми смуглыми израильскими детьми
кварталах, в соседстве с которыми никто, кроме них, жить не хотел. А Изи
жили: и порой даже ивритяне с их почёсываниями в паху, с ремнём (когда садились
на корточки) ниже заднепроходного отверстия, с рукой, нервно складывающей
пальцы в известном жесте под названием "рэга!" - и те, бывало, убегали от
них. Что же говорить о мирной пейсатой бедноте, которая при виде очередного
Изи чесалась не только руками, но даже пятками. А магазинщик в районе Утремон,
как только видел, что очередной Изя направляется в его магазин, хватался
за сердце с возгласом "киндэрлэх, ратэвет!"
Конечно, среди их тезок, однофамильцев и земляков были
и другие, порядочные, мягкие Изи. Но, даже если на каждых пять жмеринских
Изь приходился всего один "Изя" с большой буквы и в кавычках, Леонид Изовский,
этот бывший защитник "гонимого меньшинства", автор половины московских петиций
против "антисемитизма", вандализма на еврейских кладбищах и наиболее оголтелых
акций общества "Память", впадал в страшный грех обобщения не без провоцирующего
фактора. На самом деле всё было гораздо сложней. Конец ХХ века стал эпохой
наиболее сильного влияния "этого "меньшинства". Фактически наступило "их
столетие". Эта эпоха поначалу не стала самой ужасной в истории, но она оказалась
самой лживой. А ложь - как знал Наташин папа, - всегда ведёт к катастрофе.
То, что самыми приспособленными к ней оказались выходцы из жмеринско-винницких
микрорайонов, и было своеобразным приговором.
Итак, родители Наташи сделали всё наоборот: они сняли
квартиру примерно на сто долларов дороже, чем все русские, в районе, где
были отрезаны от "русской информационной машины"; вместо программы по захвату
бесплатных продуктов они выполняли программу под название "парки и концерты";
вместо подпольной работы - и пособия - предпочли официальную работу - и "долой
пособие"; вместо экономии на телефоне, автоответчике, телевизоре - они завели
телефон, автоответчик и телевизор: чтобы их ребёнок не рос неполноценным
и с комплексами. Они избегали полу-криминальных и криминальных действий,
в то время как рациональные русские покупали только один проездной, скрытно
передавая его друг другу в метро или выбивая друг другу билетики-"контрамарки",
и даже приобретали то ли поддельные, то ли "левые" проездные за половину
обычной цены (по всем приметам - тоже русское творчество); были "прописаны"
в более дорогих квартирах, получая доплату на жильё, а сами в действительности
ютились в дешёвых; практиковали фиктивные разводы: что давало ряд преимуществ;
по три раза в год предоставляли липовые справки о том, что стали жертвами
пожара - и выбивали помощь; занимались продажей контрабандных сигарет; гнали
и сбывали самогон; некоторые даже участвовали в "выносе", то есть, краже
вещей из магазинов; другие профессионально рылись в отбросах, "выуживая"
почти новые чемоданы, стулья, мебель, одежду, телевизоры, телефоны, принтеры,
части компьютерной системы; третьи сбывали подложные телефонные карты для
звонков по межгороду, включались в цепочку изготовления и сбыта поддельных
документов; четвёртые водили новоприбывших по городу, а потом грабили их,
вымогая деньги за помощь в заполнении анкет, оформлении пособия, снятии квартиры,
и так далее, за каждую информацию, например, о кормушках, взимая отдельную
дань... Если бы подобная активность не стала нормой для тех, кто оказался
"на дне" и пытался выплыть, общество бы ориентировало свои нормы на таких,
как Наташины родители, не давая им пропасть, и, наоборот, если бы в обществе
были другие нормы, тогда не те, кто обманывает и ворует, а такие, как Леонид
и Лена, преуспевали бы в жизни... Изовские укоряли себя в несостоятельности,
сетовали на невезение, уверялись в собственной не-предприимчивости, но на
самом деле им не хватало лишь каких-то трёх-четырёх тысяч долларов "подъёмных",
которые без ущерба общему благосостоянию могли быть потрачены на подкуп чиновников,
на получение бесплатных курсов по ходовой и денежной специальности, на взносы
в несколько частных бирж труда - какая быстрей найдёт работу. Это типичная
картина: порядочный, интеллигентный человек обвиняет себя во всех смертных
грехах, тогда как единственная "вина" его состоит в том, что ему не досталось
от предков или от жизни на родине стартовой суммы денег или "деловых" генов...
Если уж говорить о генах, то беда Изовских состояла в
том, что они получили от родителей в избытке гены порядочности.
9. МЕЖВРЕМЕНЬЕ
Итак, родители приобрели для Наташи подержанное фортепиано,
истратив на его покупку и привоз все "излишки" их нехитрого семейного бюджета.
Но эта вынужденная покупка поначалу не принесла счастья. Казалось, теперь
Наташе только бы играть! Но тут начались непредвиденные проблемы с соседями.
Это были если не богатые, то, во всяком случае, состоятельные люди, которые
учуяли беззащитность и низкий социальный статус Изовских. Для них семья с
ежемесячным доходом ниже двух-четырёх тысяч обязана только работать - без
всяких там претензий. Они были раздражены уже тем, что такие люди, как Изовские,
снимают квартиру в "их" доме. Так - мало того: их нищие соседи ещё и приобрели
пианино - замахнувшись на стиль жизни обеспеченных семей!
Соседи Изовских считали, что общество, государство третирует
богатых. По их мнению, все эти бедные поголовно лентяи, дебилы, что рождаются
генетически неполноценными, с тенденцией к уголовщине, алкоголизму и наркомании;
бедные - источник эпидемий, социальной нестабильности и экономических трудностей.
Богатые же, по их мнению - это пуп земли, на котором держится мир, это те,
кому общество обязано самим своим существованием. Но где же вознаграждение?
Если бедные, то есть только виновные перед богатыми (и, значит, перед обществом)
в разных грехах, но не имеющие абсолютно никаких заслуг, смогут так же, как
они, учить детей музыке, о каком вознаграждении за их заслуги может тогда
идти речь? Богатые из кожи лезут вот для блага общества - а получают то же,
что и бедные! Где справедливость?! И они стали восстанавливать справедливость
... ударами в стену.
Как только Наташа начинала играть, за стеной раздавались
мощные, злые удары. Как взрывы, - казалось в квартире Изовских. Удары со
стороны соседей были такими яростными, что все вещи падали на пол: часы,
картины, комнатный термометр.
Немедленно позвали консьержку - плутоватую бабу с высоким
бюстом. Она послушала, как тарабанят соседи, понаблюдала, как падают куски
сухой краски с потолка, и сказала, что завтра "поговорит с жильцами" (почему
не немедленно?).
Из комнаты, имеющей общую стену с квартирой рядом, пианино
немедленно переставили в спальню, и, когда Наташа занималась, закрывали дверь
между комнатами. Дом, где жили Изовские, имел неплохую звукоизоляцию. Соседние
квартиры разделяла не только капитальная кирпичная стена, но и гипсовые перегородки
с обеих сторон: как пирог с гипсовыми коржами и кирпичной начинкой между
ними. После перестановки пианино соседи больше не могли ничего слышать. Но
их неистовые удары не прекратились. Только их приступы больше не совпадали
с началом Наташиной игры. Они, как неожиданный припадок, могли начинаться
и в так называемые Учительские дни - когда не было школы, и когда она завтракала,
и когда делала уроки. Это также свидетельствовало о том, что слышать её игру
хулиганы больше не могли, а их претензии по поводу "шума" были только предлогом.
Несколько раз консьержка поднималась на пятый этаж и звонила в дверь к Наташе,
утверждая, что "многие жильцы жалуются на шум". Но сокрушительные удары таранов,
крики за стеной и приходы консьержки ни разу не случались, когда к Изовским
приходили гости или когда дома были родители Наташи: только когда она оставалась
одна.
В фойе и перед парадной дверью висели камеры видеонаблюдения;
и родители Наташи стали иногда пользоваться пожарным выходом - и всё равно
соседи и консьержка знали, когда Наташа остаётся дома одна. Теперь взрослые
уходили на работу с нескрываемой тревогой, переживая за дочь, а их дочь всё
чаще не могла справиться с паникой, если они чуть задерживались. И это в
сравнительно дорогой - "золотой", как любила говорить Наташина мама - съёмной
квартире!
Однажды, когда Леонид Изовский позвонил с работы домой,
его дочь стала тараторить перепуганным голосом, и сообщила, что в этот раз
соседи колотят не только в стену, но и в дверь, орут на коридоре, требуют,
чтобы Наташа вышла. Наташин папа почувствовал, что на сей раз происходит
что-то серьёзное, взял такси, и - вместе со своим напарником - дюжим квебекуа
(это было в обеденный перерыв) - поехал домой. В это время жена соседа проникла
из своего окна на балкон Изовских и принялась пугать девочку. Наташа бросилась
в дверь, чтобы позвать на помощь, но на коридоре, затаившись, её уже поджидал
сосед, который тут же стал вталкивать её к себе.
Возможно, планировалось затащить Наташу в квартиру соседей,
и тут же вызвать полицию, обвинив её в краже или в попытке украсть.
Когда Леонид прибыл на такси, улица Пил была перекрыта,
и он добрался дворами до чёрного входа в дом, который, к счастью, был открыт.
И соседи, и консьержка знали, что Наташины родители на работе, и, значит,
не могут объявиться внезапно, потому и действовали так нагло, без опаски.
Наташин папа со своим приятелем появились из лифта в тот самый момент, когда
соседи заталкивали Наташу в свою квартиру. Они бросились на выручку. Сосед
оказался атлетом, а тут ещё на подмогу ему уже спешила его жена. Однако,
напарник Леонида был ещё крупнее; он оттеснил негодяя и толкнул его в квартиру
прямо на подбегавшую жену, сразу захлопнув дверь. Тут же все трое - Наташа,
её отец и его приятель - скрылись в квартире Изовских, заперев дверь.
Соседи кричали им с коридора "трусы", "пересрали", но
те не реагировали: они в это время звонили в полицию.
Два полицейских-франкофона симпатизировали пострадавшим
и были на стороне Изовских. Их подкупали французский Леонида, его друг-кебекуа
(свидетель), и, разделяемая ими, антипатия к агрессивным богатым англофононам,
да ещё таким, как соседи Изовских.
И Наташа, и её мама были предупреждены Наташиным отцом
даже не заикаться о том, что хулиганские выходки соседей как-то связаны с
упражнениями Наташи на фортепиано. Изовские утверждали, что те бесчинствовали
по необъяснимым причинам: сначала, когда все были дома, потом только когда
Наташа оставалась одна.
И, наконец, жена соседа, сегодня забравшись к ним на балкон,
"выкурила" Наташу на коридор, где несовершеннолетнюю девочку поджидал её
муж, и принялся вталкивать её в своё жилище. Полицейские вошли к соседям:
поговорить. Вскоре был подключен следователь, и - по всем признакам - соседей
и консьержку (её за соучастие) должны были удалить.
Но те оказались и богаче, чем предполагалось, и со связями.
Несмотря на свидетеля (приятель отца), на повреждённые вещи, упавшие со стены,
на все признаки того, что невероятной силы удары в стену вызвали трещины,
осыпания, повреждения в квартире Изовских, несмотря на то, что соседи представляли
для них опасность (особенно для Наташи), их никуда не убрали.
Но Изовские тоже не бездействовали.
Через два дня врач освидетельствовал синяк на Наташином
запястье, вызванный агрессивным захватом, синюшние пятна от толчков на её
теле; полицейские нашли свидетелей, видевших соседку на балконе Изовских,
слышавших крики и стук в стену; наконец, было доказано, что консьержка докладывала
соседям, когда Наташа оставалась дома одна - и всё равно ничего не происходило.
Тем не менее, уголовное дело было открыто, началось расследование. Соседей
заставили расписаться на подписке о невыезде. Выяснилось, что они - граждане
Израиля и работают в Канаде по контракту. Несколько дней всё было тихо, но
в конце следующей недели позвонил следователь и сообщил, что соседи Изовских
отбыли в Израиль, а это страна, которая даже убийц не выдаёт. Консьержка
потеряла работу, и вместо неё прислали какого-то дистрофичного алкаша, владевшего
зато одинаково хорошо и английским, и французским.
Всё это произошло с такой быстротой, что все трое, как
говорится, не успели испугаться. Но вся эта история оказала негативный эффект
на Наташины занятия музыкой. Отныне она была не в состоянии так же беззаботно,
как раньше, садиться за клавиатуру - и музицировать. Каждый раз, когда она
была готова заниматься, ей казалось, что другие жильцы сейчас начнут колотить
в стену. Она не ощущала больше безопасности и покоя. Хотя пианино было её
собственное, и занималась она у себя дома, Наташа чувствовала себя так, как
в репетиционном классе после встречи с М.М. Если раньше она музицировала,
когда ей вздумается, по настроению, по зову души, то теперь желание тронуть
клавиши казалось ей чем-то искусственным, как будто она принуждала себя...
Вернуть устойчивость, чувство защищённости, а, вместе с ним, и прежнее отношение
к музыке могла только покупка дома! Но это было недостижимо. И оставалась
только одна альтернатива - поступление в университет!
Весь этот большой период в жизни Наташи воспринимался
ей как некое безвременье. Казалось - ничего не происходит. Время, что ли,
остановилось? Начало этого периода было очерчено изгнанием из репетиционных
классов университета, покупкой пианино и конфликтом с соседями. Конец его
терялся в неизвестности.
Каким-то чутьём, интуитивно Наташа предчувствовала, что
именно в такие периоды - где-то совсем рядом - Время ваяет будущее. Совсем
рядом, по соседству с текущим моментом, Судьба уже расставляет фигуры на
шахматной доске их жизней. Они - мама с папой и Наташа, - затерянные в темноте
искусственной ночи Настоящего, накрытые чёрным колпаком того, КТО-ЧТО выше
их... Они - готовые драться до конца друг за друга, живущие полной жизнью,
как бабочки, только один День: то есть лишь на плоскости треугольника, вершины
которого - это бытие каждого из них, только всех вместе. Они живут лишь ради
того, чтобы этот треугольник не распался. Вот М.М. - это точка. Точка в себе.
Не важно - где. На плоскости, в пространстве. Если ветер сотрёт эту точку,
ничего не случится: была - нету. Но если ветер грядущего сотрёт одну из вершин
и х треугольника, две оставшиеся точки окажутся без опоры, без плоскости
настоящей жизни, так как даже на л и н и и они не смогут существовать...
Наташа знает, что, как только окончится этот период Безвременья, поднимет
КТО-ЧТО накрывающий их колпак, ослепит острым и опасным, как сталь, безжалостным
светом - и оставит наедине с заранее приготовленными фигурами противоположного
поля: Грустью, Нищетой, Болезнью, Злобой, Завистью, Жестокостью, Невезением.
Как только пойдёт вверх накрывающий их сейчас Безвременьем колпак, фигуры
эти начнут двигаться, пойдут на них. Только бы среди них не было Смерти!
Господи, пусть не будет среди них Болезни и Смерти, пусть даже отложенной,
- только не это, - с такими мыслями Наташа засыпала.
То ли потому, что они все трое испытывали сходные чувства,
то ли оттого, что действительно были налицо какие-то объективные признаки,
родители Наташи тоже почуяли, что Время именно сейчас расставляет и готовит
на шахматной доске жизни загадочные, враждебные им фигуры. И они решили не
поддаваться опьянению убаюкивающей тихой жизни, а начать действовать: кто
ходит первый - выигрывает.
Так было сделано несколько важных ходов, одним из которых
было принятие окончательного решения о том, что Наташа должна учиться. Через
год она заканчивала французскую среднюю (secondaire) школу. Если бы она ходила
в английскую школу, тогда ей оставался бы только университет McGill. Но в
её случае она могла поступать и в Université de Montréal, тем
более, что столкновение с М.М. и изгнание из репетиционного корпуса оставили
у всех троих неприятный осадок. Конечно, McGill - это МакГилл, это престиж,
и ближе к завоеванию самых головокружительных высот. Но на нём свет клином
не сошёлся. И решено было устроить ей прослушивание в университете Монреаль,
и подготовить все формальные шаги для поступления туда. К тому времени уже
было выяснено, что среди преподавателей фортепиано в университете McGill
авторитет М.М. непререкаем, и потому было большой ошибкой сразу идти к ней.
Случись недоразумение с любым другим педагогом, они могли бы обратиться ко
второму, к третьему... После того, как они уже сунулись к М.М., никто бы
не взял теперь Наташу в ученицы.
Никто не желал перечить Учительнице. Мэтр Айвон Эдвардс,
декан музыкального факультета, добрейший человек и замечательный музыкант,
был слишком интеллигентен, чтобы противостоять ей. Его авторитет в музыкальных
кругах и значение его подвижнической деятельности намного превосходили авторитет
М.М. Как хоровой дирижёр - он считался одним из самых тонких интерпретаторов
и стилистов хоровой музыки. Репетиции - не только концерты - превращались
для участников хора Сэн-Лоран (и других его коллективов) в нескончаемый праздник:
так легко, умно, весело он их проводил. Он обладал рафинированным чувством
юмора, настолько тонким и всеохватывающим, что, если бы собрать все его высказания
- шутки и остроты собственного изготовления - и составить из них книгу, эта
книга наверняка стала бы бестселлером жанра. Он воспитал поколения дирижёров
и певцов, участвовал в подготовке опер, месс, ораторий, симфоний вместе с
лучшими симфоническими коллективами и дирижёрами, но робел и пасовал перед
хамством и грубой силой точно так же, как любой студент-undergraduate.
Конечно, Наташа могла легко заполнить анкеты, заплатить
причитающиеся 60 долларов, подать прошение на студенческую ссуду - и запросто
поступить, пройдя экзамены, в университет де Монреаль. Но сначала решено
было, всё же, прослушаться.
Наташу слушали три педагога. Все они были в восторге от
Наташиной игры, хвалили её, но - вместе с тем - советовали ехать учиться
в Европу: так как её стиль и уровень, якобы, европейский, не американский.
"Зачем ломать себя?" - говорили они. Конечно, Наташины родители не могли
объяснить, что с их средствами не только учиться в Европе, но даже добраться
до Торонто весьма проблематично. Но то, как прослушивавшие Наташу педагоги
прятали глаза, их настойчивые, навязчивые советы - об учёбе в Европе, о занятиях
частным образом ("академическое образование может сбить её с толку") - показалось
родителям Наташи подозрительными. Всё объяснилось очень просто.
Оказалось, что в университете Монреаль на музыкальном
отделении всем заправляет любимая ученица М.М. Только теперь стало понятно,
что имел в виду Петя, когда звонил в день визита к М.М. Его предостережения
начинали сбываться...
В субботу вся семья отправляется к одной старинной папиной
знакомой, с которой он много лет назад учился в московской школе. Они совсем
недавно открыли, что и она живёт в Монреале. Теперь она известный балетмейстер.
Имеет свой дом в районе Westmount. Когда они приходят, им представляют гостью.
Это пожилая женщина армянского происхождения с удивительно добрыми большими
глазами. "Марина", - представляется та. Разговорились. Оказалось, Марина
- бывшая пианистка. Когда они узнают её фамилию, Наташа почтительно вздыхает.
Когда-то эту женщину знали все. Для неё были открыты все
концертные залы. Не только участница конкурсов, но и частый член жюри, она
считалась тонким интерпретатором и обладала потрясающим музыкальным вкусом.
Её игра отличалась особой одухотворённостью. И вот она перед ними - простая,
доступная. Полная противоположность М.М. "Знаю, конечно, знаю, - говорит
она. - М.М. не меняется. Какой была, такой осталась. Жёсткая, грубая, любит
оскорбить и обидеть. Строит из себя бабу-генеральшу, на какую вроде и обижаться
не стоит. Но тут главное разгадать, что кроется за этой внешней оболочкой.
Характерное для неё подтрунивание, обидное подшучивание над молодыми, зелёными
студентами - или это более глубинная вражда, зависть к самобытным талантам,
зависть к бескорыстию, молодости, доброте. Думаю, что ваш случай наиболее
тяжёлый. В Монреале М.М. учиться вашей девочке не даст. Но я знаю противоядие..."
- "Что?!" - в один голос вскричали родители Наташи.
- Да, но не спешите благодарить. Сначала я просто
обязана услышать, как ваша девочка играет... Не волнуйся, я строго судить
не буду, - обращается она уже у Наташе. - Поиграй чуть-чуть. Не важно, что.
Что-нибудь. - Вера, знакомая папы, у которой они в гостях, ждёт, пока они
встанут, потом ведёт Наташу впереди всех в соседнюю комнату. Там, на паркетном
полу, стоит большой концертный рояль "Стэйнвей".
- Ого, - не может скрыть своего удивления Наташина
мама: как будто не было в их московской квартире рояля "Глоб", который, пожалуй,
повыше "Стэйнвея".
Все рассаживаются вокруг рояля в расслабленных, благожелательных
позах. Теперь Наташа ничуть не робеет. Она легко трогает клавиши - и погружается
в свою музыку. Быстро проносятся перед её внутренним взором не картины -
эмоции, дует ветер времён. Солнце десять раз садится и встаёт - как в ускоренной
съёмке. Она не замечает, как заканчивает уже третье произведение.
От группки сидящих отделяется Марина. Она легко, бестелесно,
как девочка, подходит к Наташе, поднимает её, прижимает к себе, целует. "Так
вот кто ты есть, - шепчет Марина (Наташа чувствует на её щеках слёзы). -
Это невероятно! Ты совершила невозможное. Нет, это просто немыслимо. Они
просто убийцы, те, что слушали Наташу. Слышать её, и делать вид, что ничего
не происходит, да ещё и поиздеваться предложением ехать в Европу... - она
стоит посреди собравшихся, как будто испуганная тем, что оказалась на этом
месте. - Это то же самое, что видеть Мессию, и заявить "а мы рекомендуем
ему отправиться на другую планету"! Ни в коем случае не увозите её отсюда.
Вырвать цветок, расцветший на этой почве - и он завянет. Её место в Монреале.
Теперь я уверена, что это сам Дьявол надоумил М.М. остановить этот талант".
За кофе бывшая знаменитость продолжает: "В Хамильтоне,
возле Торонто, живёт замечательная преподавательница, которая помогла М.М.
из небытия подняться до деспота местной фортепианной школы. Однажды эта сердечная
женщина, человек большой души, совершила роковую ошибку. Сделав много добрых
дел в жизни, она - по непонятным причинам - отказалась помочь семье, с какой
дружила до отъезда в Канаду: помочь спасти их сына, молодого человека огромного
таланта со светлой душой и головой... Ничто не может уже исправить той её
роковой ошибки. Одарённый молодой человек был уникальной личностью. Когда
его не стало, ему только-только исполнилось 26 лет! Эта потеря невосполнима.
Но ни одно место на этом свете не остаётся вакантным. Место добра занимает
зло. Помощь, не оказанная В.Г., пришлась на М.М. Круг замкнулся. Открытый
Добром, он был замкнут Злом".
"М.М. никогда не сможет отказать Ц.Н. Не потому, что хранит
верность благодарности за некогда оказанную поддержку. Нет! Она боится Ц.Н.
- та знает о ней что-то такое, чего не знает больше никто".
"Поедете в Хамильтон на лето, пойдите к Ц.Н. , скажете,
что я рекомендовала. А, впрочем, я ей позвоню и договорюсь. Пусть девочка
поучится у неё месяца три, а потом вернётся в Монреаль как её ученица. Снова
обратитесь к М.М. Наташе, конечно, придётся пойти к ней в класс. Всё будет
как надо: М.М. не сможет отказать. И, кстати, Ц.Н. пройдёт с Наташей все
теоретические предметы, что важно для поступления: она прекрасный педагог-теоретик.
Но у меня есть одно условие. Через два-четыре месяца после начала занятий
пусть ваша дочь переведётся к другому преподавателю. Это приказ. М.М. и тут
не будет препятствовать. Запомните моё слово. Конечно, могут возникнуть разные
непредвиденные осложнения. Но сверх необходимости пусть не остаётся у М.М.
ни минуты. Для того, чтобы вам было понятно, что я имею в виду, представьте
себе дрессировщика, который всунул свою голову в львиную пасть - и забыл
вынуть. Если вам не нравится это сравнение, придумайте другое".
"Предполагаю, что у вас могут возникнуть серьёзные финансовые
затруднения в осуществлении этого плана. Но не беспокойтесь, мы с Верой найдёт
вам спонсоров. - Вера выразительно посмотрела на подругу, но ничего не сказала.
- Соглашайтесь, у вас нет иного выхода. Я вам никогда не позволю загубить
такой талант".
После шикарного монреальского аэропорта Мирабель аэропорт
в Торонто произвёл на Наташу гнетущее впечатление. Правда, ей сказали, что
этот корпус - не самый лучший.
Они выходят на асфальтовую дорожку, где их уже поджидают
в машине. Это Ц.Н. с мужем. Когда они едут из района аэропорта в Хамильтон,
только в обществе этой приятной и приветливой женщины Наташа впервые чувствует,
в каком напряжении она пребывала всё это последнее время. Она видит перед
собой новое, улыбающееся лицо, чувствует, как её конвульсивно сжатые плечи
расслабляются, как её лицо разглаживается, как ей становится легко и хорошо.
Ласковый майский ветерок из окна машины овевает её нежную кожу, голос Ц.Н.,
такой мягкий, прозрачный, с лёгким литовским акцентом - напоминает этот ветерок.
Длинные мосты и дороги, панорама полей и полусельских домов вдали, пригороды
дышащего близостью огромного города, синее небо с белыми облачками - и новое,
никогда не пережитое тут, в Канаде, чувство...
Три месяца занятий с Ц.Н. пролетели мгновенно, как один
день. Хамильтон, этот милый, компактный, уютный городок, признанный лучшим
в Канаде по удобству и уровню жизни; тенистые летние вечера; успокаивающие,
вдохновляющие занятия с Ц.Н., умным, вдумчивым педагогом; независимость и
безопасность - всё это сделало Наташу чуточку другой, укрепило её земное
начало: она стала уверенней в себе, пробудилась её женская чувственность
и обаяние, и она превратилась из ребёнка во взрослого человека. Она неожиданно
вытянулась, подросла, и стала стройной, высокой девушкой.
Ц.Н. считалась тонким психологом и чутким преподавателем.
В ней не было ни капли эгоизма, ни толики личного, пристрастного интереса.
Она оказалась честным, приятным собеседником, талантливым организатором и
воспитателем. Она только шлифовала Наташину игру, не пытаясь ничего навязать
или переделать. Они часто и подолгу беседовали о музыке, и это было частью
занятий.
Были выбраны новые произведения, мимо которых Наташа сама,
может быть, прошла бы, привлечённая другими. Ц.Н. впервые обратила внимание
Наташи на современную музыку, в частности, на сонаты американского композитора
Дейло Джойо. Они подолгу разбирали особенности фортепианных стилей композиторов
всех школ ХХ века: Ново-Венской (Шёнберг, Берг, Веберн), Немецкой (Вайль,
Карл Орф, Хиндемит), Французской (Мийо, Оннегер, Мессиан), Польской (Шимановский,
Лютославский, Гражина Бацевич, Сероцкий, Пендерецкий), Русской (Шостакович,
Гаврилин, Успенский, Борис Чайковский, Слоним, Каретников, Габайдулина, Шнитке).
Наташа открыла, что не только столетия, но и десятилетия могут коренным образом
отличаться друг от друга по мироощущению, по атмосфере, и что композиторы
60-х говорят другими голосами, нежели композиторы 90-х. Её фортепианная техника
шлифовалась и получила второе рождение, и теперь она могла также проницательно
и блестяще читать с листа, как раньше играть только готовые, выученные произведения.
Все эти стороны её многогранного музыкального таланта получили новое развитие
благодаря толчку, данному Ц.Н. За три месяца, благодаря её собственной феноменальной
работоспособности, чутью, широте охвата, а также благодаря прекрасному педагогу,
она превратилась в зрелого мастера. Ц.К. также прошла с ней курс тренинга
слуха, обучила её музыкальному диктанту, так, что Наташа стала уверенно записывать
на слух не только трёхголосные инвенции и фуги Баха, но и прелюдии Шостаковича,
прошла с ней курс истории и теории музыки, гармонии, контрапункта и основы
аранжировки, обучила основам дирижирования. Она также прочла Наташе основной
курс музыкальной формы. Были написаны все письменные работы, необходимые
для поступления, закончена подготовка по всем возможным устным экзаменам.
Польза от занятий с Ц.Н., потенциальные скрытые ресурсы
их были далеко не исчерпаны. Они могли приносить замечательные плоды ещё
два-три года - даже принимая во внимание феноменально быстрое развитие Наташи.
Но к концу третьего месяца Наташа уже скучает по Монреалю и по родителям;
деньги, выделенные спонсорами, подходят к концу; и, главное, что, не пройдя
через университет, она не сможет заниматься тем, к чему способна от рождения,
перед ней никогда не откроются двери концертных залов. Таким образом, стаж
её занятий с учителями музыки приблизился к полутора годам: год в Москве,
и вот сейчас - три месяца в Канаде.
Расставаясь, Ц.Н. всё так же приветливо улыбается Наташе
своей открытой, ободряющей улыбкой. Она ни разу за три месяца не позволила
себе выплеснуть из себя симптомы своей усталости, разочарования и нездоровья,
не повесила груз своих проблем на Наташу, хотя теперь Наташа знает, что на
Ц.Н. - заботы о внучке, её больные мать и тётя, заботы о брате, дом, покупки,
ученики, и, кроме того, её прижимает в угол её собственное слабое здоровье.
И, всё-таки, у неё хватает согревающего тепла на всех её учеников. Наташа
покинула Хамильтон со смешанным чувством надежды и растерянности. Что ждёт
её, её родителей впереди?
Слишком много в её ситуации неизвестных.
10. ВТОРАЯ ВСТРЕЧА
И вот она снова сидит перед Учительницей, и прежние обида
и возмущение внезапно накатывают из черноты - так неожиданно, что застают
её врасплох. Ей казалось, что она уже давно позабыла о том дне. Не может
же она быть такой злопамятной, чтобы из своего детства перетаскивать всю
силу своих обид в это более простое "теперь"! Но эмоции, которые охватывают
её, спонтанны, их не так-то просто подавить.
Учительница, казалось, улавливает эту перемену в Наташе.
Она насмешливо оборачивается, "кладёт" ногу на ногу и достаёт сигарету. "Ну-с,
как отдохнула летом? Как впечатления? - М.М. говорит это так, как будто Наташа
как минимум пять лет её постоянная ученица, и сейчас они встретились как
старые подруги. - Говорят, эта новая демонстрация моделей Воланского произвела
целый фурор. Все мои студентки бегали смотреть. А ты, как, ты не была?" -
Наташа пожимает плечами. М.М. даже не делает попытки перейти на свой чудовищный
английский. Разговор заходит о новой университетской газете, о посещении
Монреаля Пендерецким, о недавних гастролях Спивакова с оркестром, об экзотичном
концерте ударно-шумовых инструментов, состоявшемся недавно в McGill. Наташа
не понимает, откуда наставница взяла столько времени для неё, что всё это
означает. Она впервые замечает, какие тяжёлые, будто каменные, волосы у неё,
тугой плотный ком которых завязан сзади, и, казалось бы, вот-вот должен перевесить
голову, откинуть её назад. Сейчас Учительница похожа на учительницу, на строгую,
принципиальную, образцовую преподавательницу, которая, если надо, может найти
время для задушевной беседы с учеником. "Кстати, послезавтра - мой концерт
здесь, в Pollak Concert Hall. Я позабочусь, чтобы тебе дали билет. Можешь
себе представить, что этот концерт совпал с ремонтом, который я затеяла.
Если бы не ремонт, мы бы лучше встретились и побеседовали у меня - там просторно,
свежо, светло - и тишина. Та знаешь, где я живу? Знаешь, такой дом напротив
маленькой синагоги на улице Стюарт, выше Шербрук?"
Конечно, Наташа знала этот дом. Это одиннадцатиэтажный
светлый дом, в стиле эклектики, самый дорогой во всём районе. Элементы эклектики,
такие, как декор, мини-колонны, внушительные, но из-за необычной формы кажущиеся
миниатюрными, скруглённые балконы с гипсовыми ограждениями, подпираемые гипсовыми
фигурными столбиками, обработка оконных проёмов, сочетались в его архитектуре
с конструктивизмом, что делало его архитектурно лёгким, всегда нарядным,
эксклюзивным, шикарным домом. Это было здание с полукруглым разъездом для
машин перпендикулярно, а не параллельно улице, заходящим под крышу длинной
изогнутой колоннады, со швейцаром на дверях и с портье в холле, за которым
сидел ещё и охранник, с двумя бассейнами, с подземными гаражами на трёх этажах,
супер-скоростными лифтами, ландри (комнатами для стирки) на каждом этаже,
где была обслуга - две работницы, с зимним садом, ванной-джакузи в каждом
апартаменте, кондиционированным воздухом, кабельным и спутниковым телевидением,
спортивным залом со всем оборудованием, как в "джиме", и, конечно, с шикарным
видом на Монреаль, на залив и реку Святого Лаврентия, на длинные, протяжённые
монреальские мосты и на страшно далёкие районы за рекой. Ну, и, конечно,
место тут самое эксклюзивное, самое шикарное. Интерьеры всех помещений этого
дома, включая квартиры, были выполнены в пику показной роскоши, и оттого
казались и были в самом деле богаче.
На седьмом этаже, где обитала М.М., находились исключительно
квартиры из пяти комнат, на двух уровнях, с двумя туалетами. Месячная плата
за такую обитель безумно высока. Но, судя по затеянному ремонту, М.М. была
владелицей квартиры, а покупку такого жилья (не дома, который всегда легче
продать) могут себе позволить только очень богатые люди; как правило: не
рядовые преподаватели университета. Иммигранты, приехавшие 7-10 лет назад
и живущие на профессорскую зарплату, пусть даже имея частных учеников, стать
владельцами таких апартаментов просто не в состоянии.
Пока М.М. продолжала говорить, Наташа соображала, что
это - скрытая ирония, вступление к очередным издевательским насмешкам, -
или стремление показать никчемность Наташи в соседстве с той, что обитает
в этом знаменитом доме на улице Стюарт. Но ничего не произошло. Откровение
М.М. о месте своего жительства не имело никакого продолжения. Разговор переключился
на другую тему...
Несмотря ни на что, у Наташи было какое-то странное
и противоречивое чувство. Ей казалось, что голос, который она слышит, принадлежит
не этой, сидящей перед ней, женщине, а исходит из какого-то другого источника.
Это как если бы страшный крокодил, раскрывая пасть, вдруг заговорил усталым
человеческим голосом. Было в этом что-то сюрреалистическое, ирреальное. Наташа
встряхнула головой, чтобы отогнать наваждение, но оно не уходило. М.М. явно
заметила это движение, но ничего не сказала и никак не прореагировала. Создалась
неловкая ситуация, когда М.М. все говорила и говорила, а Наташа не была уверена,
должна ли она сама откланяться и уйти, дождаться ли - пока М.М. объявит,
что аудиенция окончена, - задать ли прямой вопрос, возьмёт ли М.М. её к себе
в класс в случае её успешного поступления.
Чем дольше затягивалась эта встреча, тем более двусмысленной
становилась ситуация. Тот комплекс обиды, который некогда умело создала М.М.
в её сознании, теперь мешал ей задать вопрос в лоб, но и М.М. избегала говорить
о том, ради чего была устроена эта встреча. Получалось, что Наташа злоупотребляет
временем ведущего профессора, а профессор, в силу своей любезности и гостеприимства,
не решается её выставить за дверь. Именно тогда, когда Наташино терпение
дошло до критической точки, в тот самый момент, когда она уже открыла рот,
чтобы сказать что-то типа "извините, но я не могу больше злоупотреблять Вашим
гостеприимством", в тот самый момент М.М. вскользь замечает: "Боюсь, ты устала
от моей болтовни, мы с тобой продолжим беседу сразу после твоих экзаменов".
Прилив тепла - благодарности М.М. за то, что та пришла
ей на выручку, что освободила её. Собачья преданность разливается по её телу,
задевая какие-то крикливые струнки в груди. "Ай да молодчина М.М.! Что за
душевный человек М.М.!" Конечно, у неё достаёт проницательности и чутья,
чтобы почувствовать фальшь. Если бы к ней, Наташе, пришёл человек по поводу
чего-то конкретно оговорённого (ведь виолончелист Грегор Мортисян, студент
McGill, из post-graduates, договорившийся с М.М. о встрече с Наташей, указал
на конкретную цель), она ощущала бы себя виноватой, если бы через даже через
полчаса не заговорила о деле.
Такой стиль, когда человека пытают неловкостью, "неудобством"
ситуации, по-английски называется "offensive". Выручить Наташу из ей же самой
расставленных силков: какой, однако, тонкий расчёт, и, в то же время, какой
дешёвый трюк! Но не это насторожило Наташу. Не это заставило её ощутить,
как похолодело в груди. Ведь Грегор не говорил М.М., что Наташа брала уроки,
а, тем более, у кого. Это она бы сообщила, если бы Учительница заговорила
о главном. Но, выходит, что М.М. знала! Она знала и то, что Наташа обращалась
за анкетами и собирается поступать, хотя, получая анкеты, Наташа назвалась
вымышленным именем.
Теперь она думает, что понимает, с какой целью Учительница
заговорила о том, где она живёт. Это был тонкий намёк на то, что человеку,
живущему в таком доме, нельзя поднести скромный подарок - и этим отделаться.
Наташа уверена, что М.М. знает о поступлении к Наташе благотворительных средств,
и потому хочет сорвать с неё куш пожирнее. Её - как и хозяев той пекарни
по выпечке мацы, где когда-то работала Наташина мама, интересует только одно:
деньги. Наташе страшно от того, что М.М. всё про неё знает. Но каким образом?
Откуда? Не фантазирует ли она?
Она встречалась с М.М. ещё дважды; при том та была поначалу
всё так же многословна, но во время второй встречи Наташа ей сказала, что,
к сожалению, спешит; она уже понимала, что должна будет Учительнице заплатить
за каждый час их рандеву по самой высокой ставке. Оба раза цель встречи не
называлась; М.М. приглашала её через секретаря отделения телефонным звонком.
И снова - никакого окончательного ответа. Только когда Наташа уже официально
стала студенткой и получила schoolarship, она открыла, что её имя уже числится
в списке учеников М.М.
И вот она сидит - уже как студентка - напротив Учительницы.
Она слушает игру Учительницы в задумчивости. Поток звуков, её любимых фортепианных
звуков, ласкает слух, покрывает невидимым душем блаженства; она отзывается
на него всем своим телом. Вот он, храм искусства, тихая, спокойная атмосфера.
Теперь она сможет отдаться музыке полностью. Играть, играть... Быть наедине
со своими любимыми героями - с Бахом, Генделем, Глюком, Моцартом, Бетховеном,
Шопеном, Рахманиновым, Скрябиным, Стравинским, Сероцким... Слушать их мысли,
трогать их бьющиеся сердца, дотрагиваясь до клавишей - какое это блаженство!
Она сможет непрерывно находиться в этом возвышенном, светлом, героическом
мире. В мире своих снов и наслаждений.
Неужели это свершилось?
Её состояние неприятно нарушается той внезапностью, с
которой с какой М.М. оборвала проведение главной темы Первой части Второго
концерта для фортепиано с оркестром Рахманинова. "Это пример неправильной
динамической концепции, - говорит Учительница. - Такое исполнение не учитывает
логики развития и звучания партии оркестра". Словно соглашаясь с тем, что
ей почти нечего дать Наташе в области сольного исполнения, М. М. сконцентрировалась
на ценных советах по читке с листа, ансамблевой игре, на тонкостях звучания
фортепиано с симфоническим оркестром. Так же, как Наташе, ей не нравятся
японские инструменты. Все эти "Ямахи" и "Каваи" заставляют невольно сосредотачиваться
на округлости и силе звука за счёт глубины и объёма, за счёт драматизма исполнения.
Эти полезные, ценные знания и навыки Наташа хватает на
лету, впитывает их кожей, и уже на следующий день так естественно использует
их, как будто досконально владела ими уже много лет. Наташа видит сквозь
внешне неприступную оболочку Учительницы, как та шокирована, потрясена этим.
Но ни словом, ни жестом никак не выдаёт своего потрясения, не радуется по-детски
и не хлопает в ладоши, как сделала бы Ц.Н. Иногда скупая похвала срывается
с её губ, но трудно угадать, что скрывается при этом за тонкой линией её
губ: ирония, сарказм, зависть или злость? Иногда Учительница становится спиной
к Наташе перед большим старинным окном, выходящим прямо на Шербрук, и смотрит
вниз: на летящие по Шербрук машины, на головы людей, на перспективу улицы
Юнион с площадью и скульптурной группой в конце, перед огромным магазином
"Бэй". Наташа играет, возвращается к сыгранному, а Учительница всё так же
молча продолжает обозревать вид из окна. Иногда она аппетитно хрумкает прямо
при Наташе, круша челюстями поедаемую пищу, входя и выходя из небольшой импровизированной
кухни, которой оснащён её класс. Это крошечное помещение без окон используется
с таким назначением. Она никогда не предлагает ничего Наташе, у которой запах
пищи часто вызывает голодные спазмы в желудке.
В конце первого же официального занятия Наташа вручила
Учительнице двадцатидолларовую бумажку, которую та приняла как должное, без
ожидаемой Наташей гримасы презрения. Ей стало известно, что это как бы побочная
мзда, которую М.М. принято платить в дополнение к её университетской зарплате.
Иное дело, что другие, особенно выходцы из богатых семей, ухитрялись заменять
деньги вещами: то щенка поднесут, то пригласят М.М. с собой на отдых в кемпинг
- благо есть специальная машина, дом на колёсах, то подарят привезённые из
Азии ценные сувениры, например, коллекцию купленных в Китае японских боевых
мечей. Почти сюрреалистическое несоответствие этой неразборчивости к подношениям
её общему облику, холодности и неприступности, делали М.М. в глазах некоторых
студентов фигурой загадочной, почти мистической. Она никогда прямо не называла
размеров требуемого вознаграждения, позволяя студентам играть в азартную
для иных игру по занижению сумм. Ведь ни один из пытающихся нащупать нижнюю
границу не знал наверняка, на какой цифре наступит предел терпению гуру,
и - соответственно - конец его карьере. Считалось, что нижняя граница проходит
где-то между пятидесятью и тридцатью долларами для тех, чья ситуация не предполагает
другой возможности.
Верхней границы для М.М. просто не существовало. Наверное,
если бы какой-нибудь малыш шести лет принёс ей в чемодане миллион, она бы
его молча забрала, не задумываясь ни о происхождения денег, не страшась ни
кривотолков, ни криминальной ответственности. Её чудовищно мало заботило
и то, в виде чего подносилась ей требуемая сумма: в виде экзотической валюты,
денег мелкого достоинства, компакт-диска или даже месячного проездного билета.
Говорили, что у М.М. не дом, а музей. Кроме своей основной
работы М.М. занималась ещё и перепродажей произведений искусства. Она находила
свежих русских просителей статуса беженца - художников, скульпторов, - за
бесценок скупала их лучшие работы. Некоторые ей просто их дарили. Для Наташи,
которой нечего было дарить натурой, оказалось труднее, чем всем, выплачивать
эту дань.
Уже к концу первого семестра стало очевидно, что М.М.
так запрягла Наташу, как хорошую гужевую лошадь.
Наташа должна была принимать участие в программе в рамках
шефства над Школой Искусств FACE, по средам дежурить в качестве волонтёра-помощника
в музыкальной библиотеке, опекать двух иностранных студентов из класса М.М.
Учительница настояла на её участии в фортепианном дуэте с немного неуклюжим,
но способным пианистом Лесли Робертсом. И, главное, она внедрила Наташу в
сформированный из студентов камерный оркестр "Маркато" - любимое детище М.М.
Оркестр исполнял музыку барокко , и Наташе были поручены партии клавесина.
Этот инструмент она не то, что не любила, но для него нужен был особый настрой.
Наташина же душа рвалась к фортепиано. И вся эта нагрузка
забирала у неё столь драгоценное время, сводя её свидания с фортепиано к
трём-четырём часам в день. Наташа не взбунтовалась, не отказалась ни от какого
из навязанных ей обязанностей по одной очень важной причине. Не зная, чем
может ей навредить М.М., какие неприятности может причинить, она, тем не
менее, с ужасом думала о том моменте, когда сделает попытку перейти к другому
профессору. Поэтому ей на руку было такое быстрое восхождение к вершинам
студенческой активности. Она должна попытаться стать незаменимой, полезной
университету, важной, безотказной и эффективной, - и тогда гнев М.М., может
быть, не сметёт её полностью...
Чем больше времени проходило со дня поступления в университет,
тем яснее становилось Наташе, что её зависимость от Учительницы растёт день
ото дня. Теперь её перевод к другому профессору (или в другой университет)
поставил бы под удар репетиции и выступления оркестра "Маркато", вынудил
бы отменить две уже запланированные лекции в школе FACE, и потом - это была
бы настоящая трагедия для её партнёра по фортепианному дуэту. Кроме того,
она заметила, что в общении с Учительницей стала совсем ручной. Хищник -
тигр или крокодил - всегда готов к атаке, - а лань привыкает к человеку,
теряет бдительность, не замечая, как человек незаметно вытаскивает нож. Наташа
чувствовала себя такой ланью.
К концу восьмого месяца учёбы Наташа осознала, что больше
платить установленную Учительницей дань она не в состоянии. Расходы в связи
с учёбой росли, а экономить больше не на чём. Она итак уже опоздала перевести
текущий студенческий взнос, и теперь ожидала санкций. Было почти очевидно,
что Учительнице, которая непостижимым образом знала всё о каждом из своих
студентов, уже известно об этом. Конечно, она уже знала, что Наташа "на нуле".
Ну, и что? Меняло ли это что-либо в глазах Учительницы? Не затевать же дискуссию
по этому поводу, в самом деле! А что, если попробовать просто не давать:
без комментариев? Задумано - сделано. Она делает вид, что не замечает привычно
знакомой позы Учительницы во время приёма мзды, её чуть-чуть оттопыренной
руки, проходит мимо, садится за фортепиано. Наступает натянутое молчание.
Учительница безмолвствует, застыв в выжидающей позе. "Что, что-нибудь не
так, - спрашивает Наташа. - Надеюсь, у меня нет паука на голове?" - "Нет,
милая, - раздаётся голос М.М. - Но - ты знаешь, что? - я хочу попросить тебя
одолжить мне 20 долларов на такси. Ровно 20 долларов". - И Наташа даёт.
Конечно, это был недурственный повод, чтобы перевестись
к другому педагогу. Нет денег, и всё! На "нет" - и суда нет. Но как это осуществить,
как практически это сделать? Наташа поражена своей неизобретательностью.
Это не только вопрос, конкретно волнующий её, это вопрос, кем, какой ей быть.
Изобретательный ум таких людей, как М.М., натренированный на бесчисленных
интригах, лучше подготовлен к любой логической проблеме, но отравлен, искривлён
побочными продуктами этого тренинга. Но вот взять хотя бы её отца. Он - честный,
открытый, порядочный человек. И, всё же, его ум так же отточен, так же быстр
и внимателен; он тоже способен разгадать любую головоломку, увидеть в зародыше
любую интригу. Но его ум был, тем не менее, отточен на ненависти: он ненавидел
советскую власть. Наташа не хочет ничего ненавидеть. Она хочет мира, покоя,
и - просто играть, играть...
Может быть, со временем - после анализа тысяч музыкальных
произведений, после бесчисленных коллизий разгадывания музыкального замысла
каждого композитора, тончайших нюансов взаимозависимости выразительных средств
и эмоционального образа - её мозг станет таким же ясным, быстрым и находчивым?
Но специального тренинга она не хочет... Лучше всего, думает она, как-то
дотянуть до конца учебного года, ведь осталось уже всего ничего. В любом
случае с родителями она говорить не будет. Деньги достаются им кровью. Так
и кажется иногда, что на этих голубоватых и зеленоватых бумажках проступает
их кровь. Кроме того, если она дотянет до лета, до каникул, когда многие
из её теперешних обязанностей сами собой прекратятся, её уход от Учительницы
никого не заденет. Это решение - дотянуть до лета - уже необратимо, оно сформировалось
в её голове в прочную схему целиком, в своей неразделимости, но даже теперь,
когда оно только-только принято, она чувствует, что оно - следствие её слабости.
У каждого человека есть в жизни периоды, когда что-то подрывает его решительность,
его волю, его дух. Такой период Наташа переживает теперь.
"Дотянуть до лета" означало продолжать платить дань Учительнице,
а это предполагало работу. Любую. Пусть даже физическую. И, таким образом,
к её итак чудовищной нагрузке прибавилась бы ещё и трудовая деятельность...
Что делать?!.. В первую же неделю поисков работы она задохнулась от беспредельного
негодования. Куда бы она ни звонила, везде обещали место, почти везде оставалось
только придти - и приступать к своим обязанностям. Но ведь её родители с
таким отчаяньем всё это время пытались найти работу, и все эти годы - несмотря
на все их усилия - не были устроены. Отец Наташи сменил, наверное, десять
мест: каждый раз, как только подходил положенный законом срок увеличить зарплату,
его увольняли. Разве не мог бы он устроиться, к примеру, в библиотеку? Ведь
было же место в этой "Либрери Конкор"! Требовались мужчины-библиотекари в
Утремон, была вакансия от муниципалитета Кот-Сэн-Лук. Ведь он с закрытыми
глазами нашёл бы любую книгу, не то, что многие (не все, но многие) невежественные
монреальские библиографы. Кому, как не Наташе, это знать! И что же? Он обзвонил
все поместившие объявления о наборе персонала библиотеки, и везде - отказ...
А она дозвонилась в одну, в другую, и говорят! приходи, пожалуйста, работай.
Конечно, у неё нет русского акцента. Французский - родной (русскоязычное
детство в Москве - это параллельно), английский ... - только опытное ухо
различит в единичных словах лёгкий квебекский акцент. Ну, и манера говорить,
выбирать фразы - местная. Её мать - в своей области редкий специалист с прекрасным
английским (но, конечно, не местным) - звонила, писала везде, сотнями рассылала
свои, как тут принять говорить, Си-Ви; специалисты её профиля всюду нарасхват.
И что же? Кругом, куда ни сунься, отказы. Может быть, отправить одного из
родителей вместо себя? Но нет, всё равно ведь не примут!..
И, всё же, устроиться на работу оказалось не таким уж
простым делом. Там время занятости накладывалось на учебные часы, там - слишком
далеко, там - работа не подходит, можно повредить руки. Наташа уже готова
была начать поиски другого педагога, как вдруг М.М. однажды вызвала её на
экстренную встречу и торжественно объявила, что её - единственную из класса
- выбрали для участия в именитом местном конкурсе пианистов. Каждый участник
конкурса должен исполнить концерт для фортепиано любого композитора. "Будешь
играть "Поэму экстаза" Скрябина. С "Монреальским симфоническим". Что-то заскребло
под сердцем; какое-то нехорошее предчувствие; свело скулы: разве "Поэма экстаза"
- фортепианный концерт? Но волна неожиданной экзальтации-радости тут же вытеснила
туман недоверия, как давление вышибает пробку шампанского. Играть с МСО!!!
С Шарлем Дютуа! Это ли не осуществление её самых самонадеянных грез! И потом
- Скрябин. Этого композитора она обожает. Это известие перевело её жизнь
в другое измерение. Теперь ей просто необходимо найти какое-то решение проблеме
безденежья. И она вскоре нашла его.
11. АНКА
С Анкой она познакомилась через Владлена, парня с большим
ярким чувственным ртом, торчащими острыми ушами и худыми плечами. Он занимался
у Ортеуса, лучшего педагога по классу скрипки.
Весь облик этого парня просто кричал, что ему надо было
родиться женщиной. Кроме подёрнутых поволокой выразительных синих глаз с
длиннющими ресницами и большого женственного рта у него была ещё одна особенность
- чисто-женская манера говорить: аляповатыми, какими-то сельскими оборотами
речи. По-русски он так и сыпал пословицами и поговорками. "Ешь, пока рот
свеж", - неожиданно изрекал он, вручая Наташе, несмотря на её протесты, какой-нибудь
кекс. "Это ещё бабушка надвое сказала", - говорил он в другой момент. Однажды
Наташа не удержалась - и поцеловала его в этот его красный, как вишня, рот.
Он от неожиданности подавился словом - и минуты три сидел без движения, направив
на Наташу немигающий взгляд своих чистых голубых глаз.
Наташа заметила, что после этого поцелуя он несколько
дней ходил какой-то воздушный, с румянцем на щеках и блестящими глазами,
и решила, что этого большого ребёнка трогать больше нельзя.
Как бы само собой разумелось, что у такого колоритного
мальца должны быть не менее колоритные приятели и приятельницы. "Анна", -
представил он Наташе свою знакомую, когда они сидели однажды в главном университетском
дворе - старинном парке с деревьями, скульптурами, университетскими зданиями
прошлых веков и видом на замки горы Монт-Рояль. "Анка", - быстро поправила
та.
"А ты, мать, не слабо глядишься. Так, нога на ногу, сидишь,
как... Только когда поближе подойдёшь, разберёшься, что ты не из этих...
Мне бы твою фигуру!" Анна училась на историческом, полдня сидела в библиотеке,
а ночью подрабатывала в ресторане: мыла посуду. "Ну, так куда мы с тобой
прошвырнёмся", - ни с того, ни с сего вдруг спросила она, как будто Владлена
уже давно не было рядом. Тот собрал свои книжки и двинулся по аллее. "Эй,
Владик, - кникнула Анка, - что сегодня Жирондельке идёт?"
- Не знаю, - слабо,
смущённо откликнулся тот. ("L'Hirondelle - это был кинотеатр посещаемый в
основном, бродягами и проститутками).
- А с чего ты решила, что
я собираюсь куда-то идти? - спросила Наташа. - У меня сегодня ear training,
а потом - к преподавателю по музыкологии.
- Не пойдёшь!
- То есть, как не пойдёшь?!
- А ты, я вижу, маменькна
дочка! Примерная ученица, отличница, да? Я угадала? Ну-ка, подвинься, я расскажу
тебе про примерных учениц. Так вот. Захотел один педик, профессор, не женщину,
а девочку, только не так, чтобы совсем малолетку, а десятиклассницу - но
чтобы девочкой была. Понимаешь? Ну, вот, позвал он своего приятеля, мента,
значит (ты ведь не наша, не русская, то есть, много лет как оттуда, так вот,
мент - это полицейский по-вашему). А мент этот алкашом был законченным. И
тому педику всё, что угодно находил, только бы выпить. Искал мент, искал:
на всех перекрёстках матёрые бляди стоят, сигареты жуют, а кроме них - никого,
значит. Не нашёл он десятиклассницу, в блокноте своём порылся - ни хрена
не нашёл. Взял он тогда потасканную, прокуренную шлюху - по-вашему, "bitch",
- и повёл её переодеваться. "К профессору, - говорит. - Скажешь: отличница,
десятиклассница, девочка я". Одел он её в школьную форму - и привёз к профессору.
Стал тут профессор её допрашивать. "Девочка я, - отвечает та хриплым, прокуренным
голосом. - Отличница я, десятиклассница. Семнадцать мне... завтра исполнится!"
- "А от чего же это у тебя голос такой, - спрашивает педик-профессор. - "Да
вот, знаешь, папаша, вчера холодный сосала - вот и простудилась!.."
- Ты что, обиделась? Или анекдот
тебе не по душе? - спросила Анка, не заметив ожидаемой реакции.
- Ты угадала. Но это не всё. Он
тебе не походит.
- Да ты у нас, мать, психолог...
- Так вот они и подружились.
Анка была не то, что толстушка, но как-то не очень стройная,
невысокого роста, с внушительным бюстом. Если бы её одеть по-другому, сделать
ей красивую женскую причёску, поставить на туфли с высокими каблуками - и
она могла бы мужчин завлекать. Но с её одеждой, подчёркивающей самые невыгодные
части её фигуры, с её резкими манерами, прокуренным голосом и привычкой указательным
пальцем, или - реже - платочком - каждые две минуты вытирать что-то между
грудей: отталкивали.
Анка стала первым человеком, показавшим Наташе другой
Монреаль: итальянский, арабский, голубой, и так далее. Прежде всего, она
ей нашла работу: в ресторане, где сама мыла посуду. Пианисткой. На довольно
обширной высокой сцене, громоздившейся посреди ресторана.
Пришлось срочно выучить несколько джазовых произведений:
Гершвина, Брубека...
Два дня они бегали по всему Монреалю: искали ей фрак (так
требовал ресторан). О престижных, дорогих магазинах (таких, как "Cinquieme
saison", "Holt Renfrew", "Dix versions", даже "Eaton" или "Bay") не
могло быть и речи. Они объездили все ближайшие отделениия "Армии спасения",
"Виляж де валёр", но ничего подходящего не было.
Наташа, которая росла вдали от житейской суеты, вдали
от лихорадочной жажды денег, не имела подруг и не знала мук имущественной
ущемлённости, только сейчас впервые осознала, насколько они бедны. Она как
будто за один момент заглянула в жерло бездонного, тёмного колодца, имя которому
- нищета, и затрепетала от безысходности. Но лишь на секунду. После ночи
тяжёлых размышлений, когда её отец курил на кухне (вдруг в сорок с лишком
начал курить), а мать ворочалась в своей постели и вздыхала, а дождь шелестел
за окном и оставлял длинные, тёмные полосы на стекле - как слёзы на женском
лице, после этой тяжёлой ночи позвонил вдруг бывший виолончелист Юлия Туровского
и сказал, что продаст ей свой фрак. Денег у Наташи не было. Анна отдолжила
ей 150 долларов на покупку и перешивку, и Наташа немедленно забыла все свои
ночные размышления и страхи.
Наташина игра в ресторане начиналась в шесть-семь три
раза в неделю, а в десять тридцать она была уже дома. Ей платили за вечер
100 - 150 долларов. После двух недель работы в ресторане Наташа купила Анке
дорогой подарок и собралась пойти к ней. Как выяснилось, застать её дома
можно было не раньше восьми-девяти вечера. Когда Наташин папа узнал о её
планах, он ужаснулся. После девяти вечера на Сэн-Лоран на уровне Дэ Пэн?!
- эмоционально воскликнул он. Оказалось, что он знал Монреаль и ориентировался
намного лучше, чем Наташа себе представляла. По мнению папы, на Сэн-Лоран
между улицами Принц-Артур и Дэ Пэн ей вечером делать нечего. Наташа не так-то
просто сдалась: ведь в её представлении Монреаль всегда был самым спокойным
городом. Чего тут бояться? Но папа настоял, и они отправились вместе. Решено
было, что папа не покажется у Анки, но подождёт её где-нибудь на улице или
прогуляется, а ровно через сорок минут Наташа спустится от подруги.
Они вышли из своего дома на улице Пил, и Наташа по инерции
хотела было направиться вниз, к остановке 24-го автобуса, но папа потянул
её в обратную сторону. "По верхним улицам, - сказал он, - до Сэн-Лоран не
более пятнадцати минут умеренно-быстрым шагом". - "Как! - воскликнула Наташа,
- это ведь так далеко!" - "Выше, на горе, улицы сходятся, а ниже расходятся".
- "Я тоже об этом не раз думала, - отзывается Наташа. - Но, судя по карте,
об этом не скажешь". - "Карты не всегда отражают реальность". - "Ниже авеню
Доктор Пенфилд и Принц Артур и выше Сэн-Катрин все улицы с запада на восток
делают повороты. Если бы Доктор Пенфилд и Принц Артур соединялись, до Сэн-Лоран
нам было бы ближе". - "Улица Шербрук, - объяснил папа, - огибает гору Монт-Рояль,
а Принц Артур идёт напрямик: помнишь, надеюсь, что прямой путь всегда самый
короткий?".
"Только не в обществе", - подумала про себя Наташа. Для
её отца прямой путь был единственным, и вот чем всё для него обернулось.
"Как хорошо, что он хотя бы существует, прямой путь" , - сказала она вслух.
- "Ах, вот ты о чём думаешь, - щёлкнул ей папа по носу. - Но я с тобой не
согласен - насчёт выбора. Я считаю, что это заложено с детства. Я вот таким
родился, с прямым путём в голове, и всё, баста. Переделать себя теоретически
можно. Это ни к чему не ведёт , только станет причиной ещё больших несчастий.
Красиво, благородно, человечно - это наслаждаться тем путём, какой
для тебя предназначен; считай, навязан тебе: что бы там ни было. И не покушаться
на не своё".
- Какой прекрасный вечер, - говорит
Наташа, вдыхая свежий, холодный воздух полной грудью.
Они идут не очень быстро вдоль умеренно
освещённой нагорной улицы. Вверху, над ними, нависает монументальной глыбой
верхняя часть горы Монт-Рояль. Сейчас склоны её, заросшие лесом, погружены
в таинственную, загадочную полутьму. А внизу, в просветах между домами, видна
грандиозная панорама города. Это словно гигантская картина с мириадами неподвижных
или движущихся огней. Ещё дальше, внизу, отсвечивает серебром лента реки
Сэн-Лоран с чёрточками-мостами. Очень далёкие огоньки мигают, точно так же,
как звёзды на небе.
Погружённый в сияние света, город напоминает
волшебную раковину, излучающую фантастический, притягательный ореол. Здесь,
наверху, огромные шикарные особняки молчаливо застыли в своём великолепии,
как будто погружённые в неведомые людям сонные мысли. Как стражи улицы, они
раскинулись со всеми своими пристройками, захватывая врасплох витражами,
лепкой, резьбой по дереву, словно временно - пока проходишь мимо - берут
в плен твоё воображение. На этих двух самых верхних параллельных улицах,
в уютных особняках, находилось большинство консульств иностранных держав.
"Это посольство России, - говорит Наташин папа: когда они проходят мимо внушительной,
окружённой красивой литой оградой, территории, внутри которой стоит несколько
довольно больших зданий - целая усадьба. - А там, над нами, если подняться
по этой красивой и очень высокой каменной лестнице, там, на соседней, более
высокой, улице, - посольства Швейцарии, Чехии и Кубы. Ты видела посольство
Кубы? Оно стоит на скале, окружено каменной стеной, электронным забором,
колючей проволокой и похоже на маленькую крепость".
- Через месяц, в мае, когда появится
зелень, - говорит Наташа, - здесь будет ещё красивее...
- Посмотри на этот трехэтажный особняк,
- говорит папа. - Это югендстиль в чистейшем виде. Интересно бы заглянуть
вовнутрь. Так и кажется, что найдёшь там расписанные потолки, стальные витиеватые
лестницы с завитушками и манерную, замысловатую мебель югендстиля.
- Как ты считаешь, папа, - на самом
ли деле каждое крупное направление, каждая заметная тенденция абсолютно одинаковы
для всех видов искусств, или это всё притянуто за уши?
- Ты совершенно права, дочь. Меня коробит,
когда я слышу "музыка барокко". Сравнение всех этих мелизмов - трелей, форшлагов,
мордентов - с завитушками, украшениями, узорами в архитектуре, мебели, причёсках
и костюмах той эпохи не лишено проницательности. Но это - чисто внешняя параллель.
Сравнение силуэтов самолёта и птицы тоже не лишено проницательности. Но движут
ими принципиально разные силы. Так и сущность архитектуры - и музыки того
времени, на мой взгляд, принципиально отличны друг от друга и относятся к
разным стилям. Архитектура и мебель барокко пытались по-новому организовать
пространство, заимствованными у живой природы формами освободить человека
из-под власти линейных форм, страха, угрюмости и зажатости. Это было не что
иное, как новый виток построения искусственной среды, призванный создать
психологический комфорт. Это в эпоху рококо - декаданса барокко - обозначились
трагические, драматические штрихи. В музыке же той эпохи присутствовало совсем
другое начало. Трагизм человеческой жизни, космос, космическое давление,
борьба добра и зла, грусть, печаль, героизм, неохватная колоссальность сущего
- и на её фоне - бренность, бессмысленность человека: основные доминанты
музыки той поры. Живопись - ещё один, совершенно аутентичный, срез.
- Когда я играю Дебюсси и Равеля, я
никак не могу смириться с тем, что оба они отнесены к одному направлению.
Даже если композитор самоопределяет себя в рамках этого направления, это
не всегда убеждает. С понятием "эпоха романтизма" я больше согласна. Ренуар,
Малларме, Равель, Дебюсси: это то же самое, что смешать в одной тарелке четыре
разных супа.
- Дело в том, что, расставаясь с уходящим,
но желая его положить в карман, Человечество сжимает, компрессирует
прошлые века под колоссальным прессом классификаций и обобщений. Иначе как
бы удалось их рассовать по карманам человеческой истории? Я чуть ли не физически
слышу, как края этих эпох (и хронологические, и стилистические) со страшным
скрежетом сминаются, обламываются; явления, не вписывающиеся ни в какие обобщения,
всё равно прессуются, при этом теряя свою оригинальную форму, все свои выступы
и шероховатости. Огромный корабль Времени загружается до отказа, в него забрасывают
все, что только можно, и он отчаливает к следующему порту, только Время на
самом деле никуда не отплывает, его движение - иллюзия, мастерски сработанная
теми, кто нас сделал такими. Мы - заложники, пленники времени...
- Папа, - чуть слышно говорит Наташа,
- я тоже думала об этом, и никогда не предполагала, что кто-то ещё ... придёт
к тем же выводам.
Через территорию университета МакГилл они выходят на улицу
Милтон, по которой до Сэн-Лоран примерно 7-8 минут ходьбы. Это студенческий
район, так называемое "МакГилл гетто". Здесь - совсем другая атмосфера.
Тут - уют, покой, тишина. Трёхэтажные особняки конца 19-го - начала 20-го
века тоже другие: другой стиль, другая архитектура. Тут гораздо больше машин,
чем на горе. Они припаркованы вдоль улиц, по обеим сторонам, одна к другой,
ни одного свободного места. Изредка одна-две машины проезжают мимо и сворачивают.
Почти пустые автобусы проходят по улице Парк, когда они её пересекают; зажигаются
и гаснут огни светофоров; запах сжигаемого угля или торфа в воздухе; улица
Сэн-Фамий вырисовывает в перспективе монументальный купол главной церкви
крупной старинной больницы, называемой, как в Париже, "L'Hôtel-Dieu".
Они перемещаются теперь в кажущейся нереальной, призрачной
среде, наполненной странными звуками, запахами и огнями. Прохожие движутся
как бы в параллельном пространстве, не задевая их, не пересекаясь с их движеньем.
Несколько многоквартирных (в 10-14 этажей) домов вокруг Сэн-Урбе вырываются,
ломая и эту атмосферу, выводят к автозаправочной - и к улице Сэн-Лоран.
Молодые бродяжничающие панки, парни и девушки, с капюшонами
на головах, попадаются навстречу, парочка наркоманов пересекает улицу. Наташа
тесней прижимается к отцу.
Вот и подъезд дома, где на первом этаже - вход в ресторан,
на втором - ночной клуб с бильярдом. Оттуда доносится громкая музыка, удары
бильярдных шаров, смех и гул многих голосов.
Они поднимаются выше, на следующий этаж, по более узкой
и крутой лестнице. Перед ней - железные этажерки с бесплатными газетами "Mirror"
и "Hour", и, чуть дальше - "Voir". Они пересекают узкую лестничную площадку
и приближаются к лестнице, что ведёт ещё выше.
Всё это не производит впечатления жилых помещений.
- Может быть, мы ошиблись подъездом? - сомневается
Наташа. - Тут только хоррор-фильмы снимать! -
- Нет, - отвечает папа Наташи. - Мы не ошиблись
подъездом. Поднимемся ещё выше.
- Но ведь тут ничего нет!
- А эту лестницу видишь?
- Она похожа на лестницу на чердак. На ней
и убиться можно!
- Поэтому я с тобой и пошёл.
Они карабкаются по ещё более крутым ступеням. На следующей
площадке - дверь с прямоугольной дыркой посередине, правда, забранной решеткой.
В эту дырку они видят какие-то ящики, картонные коробки...
Справа от двери железные створки, как будто ворота в подземный
гараж. На двери нет никакой таблички.
- Это похоже на какой-то склад. Придется выйти
на улицу и звонить оттуда моей подруге.
- Зачем звонить? Легче тут постучать.
- Ты думаешь, что...
- Да я уверен: это её апартаменты.
- Но откуда ты знаешь?
- Знаю. Стучи.
Их стук не дает никакого результата. Никто не выходит.
Да и не может выйти, ведь это какой-то склад.
- Ага, проспорил! Я была права, - прыгает
на одной ножке Наташа.
- Ну-ну... Хорошо, давай подымемся еще выше...
хотя я уверен, что это была её дверь, просто она тебя пригласила - а сама
ушла по срочным делам... или забыла...
А вот и самая последняя дверь. Они стучат. Дверь открывается,
из неё выходят две огромные собаки. У Наташи трясутся поджилки. Она хватается
за руку отца. Собаки обходят их вокруг, обнюхивают. Папа тянет Наташу назад:
спуститься с лестницы, но её ноги словно прилипли к полу. И вдруг в дверях
появляется девушка. Бледная, она подходит нетвердой походкой. "Мисс Анна
Красная, - выдавливает из себя Наташа. - We are looking for her".
Большим пальцем, без слов, девушка показывает: ниже, и
зовет за собой в дом своих псов.
Теперь Наташа уже не дуется. Хорошо, что папа отправился
с ней. Она облегченно вздыхает, предвкушая теплый автобус, мелькание знакомых,
центральных кварталов, их улицу Peel, свою родную постель: немедленно возвращаться
домой! Но её папа неожиданно снова ломится в дверь "склада". И - о, чудо!
- за решёткой появляется Анна. Идёт к ним навстречу и заявляет: "А тут не
заперто!" -
- Ну, ты даёшь! - вырывается у Наташи. - Мы
уже третий раз пытаемся пробить твою дверь.
- Второй, - поправляет Наташу отец. - Но -
все равно - хотели уже динамитом взрывать.
Договоренность о том, что папа будет ее ждать внизу, забыта.
- Нас чуть не побили рокеры из биллиардного
бара, - Наташа загибает пальцы, - мы чуть было не свалились с твоей лестницы,
и нас едва не съели собаки твоей соседки, - Наташа еще не оправилась от потрясения.
- Да они и мухи не обидят!
- Только ты позабыла нам сказать об этом заранее.
- Да почему я должна была знать, что...
- Почему же ты не спешила встречать гостей?
- Я оставила дверь открытой, чтобы твои ножки
сами тебя в неё завели, повалилась на диван с плейером, ну, и - угадай дальше
- заснула как последняя... А, когда я сплю, меня - из пушки стреляй - не
разбудишь.
- Особенно с наушниками в ушах, - добавляет
Наташа.
- Так хоть теперь намерены заходить?! "не
пускают, не открывают" - а сами на пороге стоят. - Извините, - это относится
к Наташиному отцу. - Я думала, Наташа одна придет, пойду переоденусь.
На Анке - обрезанный до... до всех её прелестей старый
халатик с надорванным воротом, открывающим для обозрения почти всю её объёмистую
грудь. Но этот наряд делает её миловидной, не то что все эти её робы и брюки.
- У меня даже в голове не укладывалось, что
в этом зверинце можно оставить открытой дверь, - бросает Наташа в удаляющуюся
спину Анки.
- Вы думаете, я ищу приключений или люблю
интерьеры в стиле панк-рока? - парирует Анка, на минуту возвращаясь. - А
вы знаете, сколько у меня комнат? Не угадаете. Смотрите: раз, два, три...
А какие размеры, какие площади! Ведь этот "салон" - это же настоящий спортивный
зал!
Слова Анки не расходятся с истиной: особые дощечки на
полу, типа паркета; старые следы от каких-то спортивных снарядов; даже остатки
бывшей шведской стенки в углу; конечно, это бывший спортивный зал. Целых
пять секций парового отопления должны делать тут жизнь зимой вполне сносной.
Но эти огромные окна вдоль всей внешней стены, чуть ли не в тридцати сантиметрах
от пола, на уровне коленей, окна без штор, без занавесок...
Папа перехватывает недвусмысленные взгляды Наташи: "Твоя
подруга права, не занавешивая окна. Не уверен, опасно ли тут жить, но, когда
знаешь, что снаружи люди видят в твоем жилище какой-то малозначительный склад,
обитать тут намного приятней. А занавесь окно, и возбудишь человеческое любопытство:
а? что? в таком месте? а почему? а зачем? Ведь известно, что у идиотов так:
воображение управляет ими, а не они им... Так что Анна очень мудро поступает.
А выбор её связан с низкой помесячной платой и большой площадью квартиры.
Она ведь не из Москвы, как мы, а из провинции. Там у них был либо свой дом,
либо казённая квартира размером c автобусный парк. Верно, Анна?"
- Знаешь, Наташа, твой папа - гений. Я плачу
за этот стадион, за это футбольное поле всего лишь 200 баксов в мес. А ведь
я и правда из поселка - из-под Одессы; у нас там было жилье от поселкового
совета, размером с три этих квартиры. Наташа открывает свой подарок и преподносит
его Анне. Та смущена, удивлена; не ожидала дорогого подарка; ведь она помогла
Наташе устроиться не из-за награды, а от чистого сердца. И теперь ясно: ее
нарочитые "грубоватость" и "разболтанность" - внешние; под ними скрывается
чистая, пламенная натура.
Она наклоняется - и целует Наташу в щеку.
Втроём - по длинному коридору - они направляются в кухню.
Кухня - тоже обширное помещение, где есть место и для
маленькой бутылочки вина.
- Ты знаешь, - обращается к Наташе её папа.
- Мы с тобой сделали непростительную оплошность, что пришли сюда с пустыми
руками.
Наташа не успевает ничего сказать, а её папа уже открывает
дверь на лестницу и куда-то исчезает. Раньше, чем она успевает опомниться,
он возвращается с целым "фугасом" французского вина.
- Так ЧТО празднуем? - спрашивает Наташа.
- Как что? - Анка тут как тут. - Начало твоей
работы!
- "Моей работы", как говорили в бывшем Союзе,
"в сфере обслуживания"; правильно я сказала, папа?
- Сказала правильно, но лучше бы ты это так
не называла. В Москве у нас было поверие, что первая в жизни человека работа,
если она в сфере обслуживания и если человек интеллигентный - плохая примета.
- Всё! Анка встала во весь рост, руки в бока:
как заправская махновская офицерша - если такие были. - Хватит нагнетать!
Вы у меня дома. А у меня это не принято.
От первой же рюмки перед Наташиными глазами все поплыло,
хотя родители уже полгода назад разрешили ей пригубить вино в первый раз.
От того, что она почувствовала себя неловко, она сгребает какой-то листок,
карандаш, наклоняет голову - и начинает водить карандашом по бумаге. Движения
её руки бессмысленны; она ни о чём не думает, просто выводит какие-то линии.
Но линии эти по непостижимым причинам складываются в рисунок. Он на что-то
похож, но она не может вспомнить. Зачем она проводит эти линии крест-накрест?
А вот и женская фигура, перепоясанная ремнями. Неожиданно подскакивает Анка,
выхватывает этот листик из-под Наташиных рук.
- Это что, Анка-пулеметчица?! Ну, вот и удружила,
подруга! А я, знаешь, кем тебя нарисую? Знаешь? Вот! И она одним движением
руки, одним росчерком превращает Анку-пулемётчицу в известного персонажа
комиксов, только в женском варианте. - Раз уж я Анка-пулемётчица, так ты
будешь американским Чапаем с дирижерской ... палочкой! –
- Вот мы и породнились, - задумчиво, каким-то
странным голосом, произносит Наташа.
Анка встает, захваченная врасплох какой-то мыслью. "А
знаете, что, - вдруг говорит она, - у меня ведь есть старая гитара. Она,
правда, не настроена, и, вообще, играть я не умею..."
Она, почему-то, краснеет.
- Тащи её сюда, - отвечает на это Наташин папа.
Наташа, которая все сильнее клюет носом, вмешивается:
"Вы точно думаете, что на гитаре играют, как на арфе с клавишами. Конечно,
я только тем и занимаюсь, что сижу в пианино и дергаю струны".
- А кто тебе сказал, что ты будешь играть?
- перебивает её отец.
- Конечно, нет. Гитара сама будет играть.
Как в мультике ... про этого ... про крокодила Гену!
- Во-первых, там была гармошка, а не гитара,
во-вторых, она сама не играла, в-третьих, ты, что, забыла, что у нас в Москве
была гитара?
Папа берет из рук подошедшей Анки гитару, настраивает
её быстро и умело, проводит рукой по струнам...
- Супер! Вав! - восхищённо клацает Анка.
Наташин папа сначала бренчит на двух струнах, выигрывая
партию бас-гитары из песни группы DEEP PURPLE (вспомнил молодость - поясняет
он). Потом наигрывает неувядающую, "вечную" Yesterday. Анка и Наташа поют
нестройными голосами.
Если Наташе хватило одной рюмки (больше она не пьет),
чтобы её чувство юмора стало выкидывать какие-то кренделя, то Анке потребовалось
три рюмки вина. Теперь она тараторит почти беспрерывно одна, никому не давая
раскрыть рта. Она противится Наташиному желанию спеть три песни "Beatles",
и выдаёт: "Что за привязанность к цифре "три"? У одной бабы спросили: какие
её три любимые вещи. "Стакан вина до и сигарета после, - отвечает она. Или
еще: "Три мушкетёра" - а ведь их было четверо! Или в спорте - три медали,
а Чемпион один! Что за лживая цифра!"
"Это цифра категорий, - вмешивается Наташин папа. - Возьмите
компьютерный, машинный, язык - 0 и 1. Две категории. А третья категория -
это "движение" между ними: различие и общность".
"Три" - одна из мистических цифр. Каждый способ исчисления
- двоичное (его отголосок "чет" - "нечет"), десятеричное - и другие - имеет
свои мистические цифры, но все они ориентированы на некое общее для всех
исчислений магическое число". -
- Три семёрки?
- Другие говорят, три четвёрки....
- Видите, опять число "три".
- Каждый предмет, молекула, атом может быть
назван числом - вспомните таблицу Менделеева, - говорит Наташа. - От этого
ничего не изменится. В конце концов, каждое слово - это тоже цифровое значение,
если брать за основу порядковый номер буквы в алфавите. Но тогда музыка языка,
его интонационная сфера сильно бы обеднела. Можно предположить, что в человеческом
голосе, и в том, какие звуки голоса используются для языков мира, есть закодированная
метафизическая основа.
- Не то ли ты имеешь в виду, что писал тот
китаец, который одно время был популярен?
- Он рассуждал о поверхностном "натяжении"
каждого языка, о его фонизме. А то, что японский язык, например, звучит так,
как магнитофонная лента, пущенная "задом наперед", не заметил. То есть, прошел
мимо очевидного магического, метафизического подтекста их различия.
- Цифры, атомы, электроны, - это то, что стоит
за каждым предметом, - говорит Анка. Одно сочетание цифр даёт динозавра,
другое - растение, третье.... третье - человека. Из цифр состоит пространство
и даже время. Только в этом хаосе цифр логарифма мы так и не знаем.
- И никогда не узнаем, - перебивает Наташа.
- Не з-наем, и потому нам неведомо, что предотвращает весь этот мир и каждую
его конкретную вещь от немедленного исчезновения, распыления, распада. В
романе "Океан" Станислава Лема - среда, что создает объекты - и тут же их
разрушает (распыляет), создавая новые - и так бесконечно. Если посмотреть
на наш мир сквозь призму ускорения времени, то мы увидим то же самое: пластичную,
амбивалентную среду, где из поверхности живой среды возникают разные предметы,
исчезают, заменяемые другими: возникают - исчезают....
- На более сложном эмоционально-образном уровне
роль этих первоначальных цифр - кирпичиков могут играть свойства одних вещей
для определения других; связанные с тем или иным этапом развития, качества
одних предметов для характеристики других, - вмешивается Наташа. - Например,
"волосы цвета спелой пшеницы", "вишневые губы", "васильковые глаза".
- Мы обмеряем этот мир разными способами,
вдоль и поперек, в глубину и в ширину, вверх и вниз. Вся деятельность человека
- не что иное как игра с мерами, с разными единицами, принципами и системами
измерения. Эти "замеры" не производятся раз - и навсегда. Они повторяются
каждым поколением, снова и снова; заново открываются тысячи раз уже открытые
истины. И ничего не меняется, кроме антуража.
- Вам не кажется, что вино на нас подействовало,
как снотворное? - говорим на какие-то сонные темы. Пойду лучше посмотрю,
не убежала ли картошка. –
- И давно это у Вас, Анна? - с самым серьезным
видом спрашивает Леонид Изовский.
- Что "это", не понимаю.
- А, впрочем, может показалось, может, это
все воображение или винные пары....
- Пожалуйста, яснее.
- Куда уж яснее. Упоминание о сбегающей от
Вас картошке после упоминания о сонливости имеет странную коннотацию. "Три
березы за окном робко постучались в дом"....
Анка замахивается на Леонида сложенной вчетверо газеткой.
"Это... один - ухажер - всё дурит мне голову
переменой пола: вот на кухне, если Вы видели, положил плитку вместо линолеума.
Теперь если что-то брызнет на эту плитку несмываемое, он мне задаст. Старый
маразматик!"
- Извините, Анна, - снова голосом вкрадчивым,
от которого ждешь подвоха, говорит Леонид. - Вы это серьезно считаете, что
он маразматик?
- Да это я в шутку....
- Да, это я в шутку! Ну и речь у Вас, Анна!
"Перемена пола", "да, я серьезно.... в шутку".... А позвольте спросить, сколько
ему лет?
- Да наверное сорок ему.... А что?...
- А то, что в его возрасте думать о перемене
- чего, Вы сказали?... - не ближе к маразму, чем в Вашем....
- Наташа, у твоего папаши нет ни капли нормального
юмора, ни капли такта, ни капли уважения к женщине.
- Скажи ему это, - говорит Наташа.
- И скажу!
- Не надо, - говорит Наташин папа. - Вы соизволили
заметить, что началось снотворное, вот я и хотел Вас развеселить.
- Разве так веселят!
- А как?
- Ну Вы и....
- Что я? Сначала заявляете, что Ваш жених
Вас убьет, если что-то вдруг брызнет, а потом говорите, что у меня нет "ни
капли". Я потому все свои капли убрал, чтоб ничего не закапало. И вообще
- не вытряхивайте слов из контекста.
- Что ты имеешь в виду? - переходит Анка с
Наташиным папой на "ты", да так неожиданно, что Наташа поперхнулась куском
колбасы.
- Давайте я приведу пример, как контекст меняет
дело. Давайте начнем стихотворение так: "Как обещала, не обманывая...." Это
начало кажется банальным, даже чуточку вульгарным, с каким-то сальным намеком.
Тем более - если продолжить "так и...." Словом, с Вашим воображением и представляйте,
что будет после "так и....". А если теперь переменим род, всего лишь одну
букву? И будет - гениально: "Как обещало, не обманывая...."
- "Проникло солнце утром рано, - продолжает
Анка, - Косою полосой шафрановою От занавеси до дивана".
- Это кто, Гёте? - спрашивает Наташа.
- Пастернак, мать, - отвечает Анка. - Но ты
же в русскую школу не ходила, тебе простительно.
Наташа закусывает губу.
Она впервые задумывается о том, что о своем отце почти
ничего не знает.
Из каких-то смутных детских воспоминаний, инстинктивно,
она вдруг извлекает забытые представления - о московской среде, - о кругах,
в которых он вращался.
Уставшие от жизни мужи и дамы, многие из которых имели
высокое положение и были облечены большой властью, собирались вместе, чтобы,
как шахматные задачи, мгновенно решать требующие отменной реакции ходы тонкого
и сложного словесного противостояния, раскладывая слова, как пасьянс.
Доставая из холодильников запотевшие, искрящиеся от света
хрустальных люстр, бутылки токайского, раскладывая по тарелкам черную икру,
крабов и редкие сорта копченостей, они перебрасывались остротами, требовавшими
предельного внимания, незаурядной эрудиции и острого чувства собственного
достоинства.
Это постоянное пикирование, подтрунивание друг над другом
щекотало им нервы, давало в награду такой словесный багаж, от которого в
соответствующий момент рты их подчинённых надолго оставались в форме буквы
"о". Эта ежесекундная проверка на быстроту и остроту мышления, на знание
латинских "крылатых фраз", изречений Платона и Гегеля, цитат из Стендаля
и Ж. Ж. Руссо, из текста Библии, острот Аристофана, Лафонтена, Бабеля, Ильфа
и Петрова, Райкина и Жванецкого, на владение историей, географией, геометрией
Лобачевского и основами теорий телекоммуникации, Относительности и Большого
Взрыва: все это наполняло их вечера пикантностью и давало необходимую встряску.
Во всей Москве нашлось бы не более 3-х - 4-х сотен людей, способных провести
хотя бы один вечер в этом кругу, изредка вставляя своё слово. Леонид посещал
эти посиделки только в будние дни, и только в определённые зимние месяцы.
Чтобы чувствовать себя в этой среде на равных и участвовать
в её посиделках, надо было иметь туго набитый кошелек, навыки в горнолыжном
и прочем спорте высокого профиля, в верховой езде; быть обладателем, по меньшей
мере, новой машины ГАЗ 95, танцевать, как танцор оперетты, в стрельбе попадать
в "10", и уметь играть хотя бы на гитаре. Как большие дети, эти взрослые
дяди и тети учреждали такой высокий ценз проникновения в свою среду только
для того, чтобы полнее осознавать своё превосходство.
Наташа хорошо понимала, что, наверное, уже никогда не
сможет так же легко, как отец, поддерживать разговор в любом обществе, обладать
такой же эрудицией и так же быстро ориентироваться в ситуации. Она прекрасно
чувствовала, что все эти качества нужны не просто для ощущения превосходства,
но для завоевания позиций в обществе. И с э т и м и качествами далеко не
уедешь, если природа вложила в тебя излишнюю щепетильность. Но б е з
них твое благополучие будет напоминать благополучие аквариумной рыбки перед
покупкой кота или падением аквариума на пол.
Легенда о том, что наделённые властью и богатые люди -
просто ленивые бездельники, глупые паразиты и ненасытные эксплуататоры, -
придумана для люмпенов или для мстительных злых пираний социального мира.
В действительности богатые хитрее, изворотливее, агрессивней, умнее нас.
Они тренируют свой мозг ежесекундно с целью переиграть
всех. Они поставлены над нами той силой, что контролирует нас во сне. Они
- вассалы её; как послушные собаки, они пасут человеческое стадо в угоду
надчеловеческим пастухам. Она же выбирает их по своему подобию, по родству
- чтобы владеть нами. Сами они гораздо больше зависимы, они пленники времени,
которого лишены.
Вся их жизнь расписана по секундам, и этот график прочнее
любых цепей и кандалов. Их роль состоит в том, чтобы координировать импульсы,
идущие от незримого центра, приводя в движение огромные массы людей. Человечество
для "ЦЕНТРА" - огромный оркестр, на котором исполняется дьявольская симфония.
Роль богатых и могущественных в том, чтобы вызвать согласованные движения
миллионов, чтобы - в угоду невидимой силе - управлять, манипулировать нами.
Их сила и власть передается по наследству, а не завоевывается в борьбе. Они
обусловлены качествами, о которых сейчас думает Наташа.
Даже если неимущий по какой-то случайности становится
богачём, он сохраняет этот успех в лучшем случае не дольше одного-двух поколений.
В семье её отца хранили генеалогическую память о девяти поколениях по линии
Изовских. И никто из них никогда не поднимался выше школьного учителя, владельца
постоялого двора или штабного писаря. Её отец сделал попытку вырваться из
этого проклятого круга, восстать против той силы, что распределяет, кому
кем быть. Он развил и культивировал в себе ряд "запрещённых" для плебеев
качеств. Но на страже чудовищных законов надчеловеческой - метафизической
- силы стоят её человеческие церберы, которые останавливают бунтовщиков.
Не страх перед ней, не её зловонное дыхание помешали закрепить успех в семье
плебеев; земные слуги этой силы сказали: "Выслать из страны", - и мутации
в сторону элиты, появившиеся в качествах отца, уже не перешли к Наташе. В
условиях иммиграции и превращения писателя с огромным талантом в разнорабочего
это получилось само собой. Но ещё рано сдаваться! У неё вместо тех, не передавшихся,
качеств, есть другое, но еще более важное: она умеет играть так, как больше
никто. И э т о её поднимает на тот уровень.
Играя на фортепиано, она заработает кучу денег, и её дети
получат утраченные качества с помощью нанятых ею учителей. "Только куда стремиться,
- нашептывает ей уже другой, ироничный голос. - В слуги Дьявола?"
От этих размышлений её пробуждает звонкий, заливистый
смех Анки. Они смеются с отцом Наташи над чем-то; Анка опирается локтем о
стол, с коленом на стуле, её лицо почти соприкасается с лицом Леонида. Если
бы Наташа не была такой измученной, такой сонной от вина и усталости, она
бы непременно остановила это явное заигрывание.
Анке и Леониду остается только встретиться губами.
Но этого не происходит: отец Наташи с видом экспериментатора
сидит и смотрит, что будет. Он явно ведёт в этой игре - и определенно помнит
о присутствии дочери. Когда Анка замечает, что Наташин отец следит за ней
глазами стороннего наблюдателя, она встает, стараясь не растерять своей весёлости,
берет гитару и начинает бренчать по струнам.
На плите тонко засвистел чайник, и казалось, что стены
сошлись: танцуют в такт Анкиному бренчанию. Никуда не хотелось идти. Стало
так хорошо, приятно и весело, что можно было вот так просидеть ещё много
часов, и никого им больше не надо.
Внезапно обволакивавший их колокол тёплого пространства
раскололся, и оказалось, что их окружал не купольный кокон звуков, а тишина,
сейчас вспоротая сиренами полицейских машин. Там, внизу, на улице Сэн-Лоран
(на улице Святого Лаврентия), три машины полиции, скрипя тормозами, развернулись
- и перекрыли всю проезжую часть. Их мигалки и фонари кровавыми потёками
расползались по стенам, залезая на потолок, и отчего-то вся беззаботность
слетела с них, со всех троих, как сорванная внезапным порывом ветра мантия.
Реальность выпрямилась, и встала во весь свой гигантский рост, и сразу сделалось
пусто и невесело.
"Ну, нам пора", - отзывается Наташин отец.
Действительно, уже поздно. Они торопливо одеваются, прощаются
с Анкой, читая в её глазах грусть и разочарование. Они выходят на улицу и
- как по команде - вдруг чувствуют неприятную пустоту под ложечкой: мать
там была одна всё это время, а они за весь вечер ни разу не позвонили. Леонид
достает 25 центов, подходит к "паблик фон". Длинные гудки. Никто не отвечает.
"Декроше, силь ву пле, декроше, - звучит в трубке механический женский голос.
Они спешат на 24-й автобус, уррря! - он сразу подходит. Мелькают кварталы,
здания; вот Библиотека Художественной Школы, университет Quebec a Montreal,
гостиница "Delta", Центрада, Лото-Квебек, университет McGill, корпус Бронфмана,
вот, наконец, их улица Пил. Как два преступника, они прокрадываются в свои
апартаменты. В квартире темно. Нигде ни горит свет. Что такое?! "Где
мама?" - спрашивает Наташа вслух. "Где Лена?" - проносится в голове у Леонида.
12. НОЧЬ.
Не сговариваясь, они выходят из квартиры; не сговариваясь,
вместе направляются не к лифту, а ко второй лестнице, поднимаются и спускаются,
открывая каждую дверь на каждый этаж.
Длиннющие пустые коридоры с бесконечным рядом дверей слева
и справа, за которыми, чудится, все умерли. Пустота давит на тело, на уши,
на глаза, и сдавливает горло, как невидимый удав. Ни одной живой души; начиная
с девятого этажа; целый дом вампиров, затаившихся за каждой дверью. Их чуть
слышные шаги грохочут в полной тишине, отрезая от неё ломтики и полоски.
Холодные лестничные площадки, абсолютно одинаковые своим ледяным бетоном,
напоминают безжизненные цифры, однообразные, как тёмная материя цифровой
вселенной. Мир, враждебный человеку, но созданный сидящими в нём хозяевами
автоматизированных процессов человеческого мышления. И те, в кого эти хозяева
вселяют ужас, обречены на вечное бегство, которому не будет конца. Уже эта
однообразно-ритмичная архитектурная геометричность, освободившаяся от всех
завитушек и арабесок прошлого, явила взору обнажённый каркас собственной
копии под черепной коробкой. Прообраз будущей компьютерной матрицы, ловушки-тюрьмы
для человеческого сознания. И на тех, в ком ещё остались реликтовые пласты
нелинейного, хаотического мышления, сегодня ведётся охота.
Вот и пустой холл у входной двери, где они так надеялись
увидеть Лену. Казалось, её там не может не быть. И всё-таки, здесь тоже пусто.
Совершенно пусто. Куда звонить? В больницу, в полицию? Они открывают первую,
вторую стеклянную дверь, выходят на улицу, в ещё холодную апрельскую ночь.
И город обрушивает на них свои молоты звуков и красок. По улицам скользят,
мчатся машины; загораются и гаснут свечения; сменяют друг друга огни светофоров.
Всё движется и меняется в безостановочном, неумолимом круговороте, уже не
человеческом, но подчинённом другим законам. И это броуновское движение безразличного
к отдельному человеку механизма заставляет острее почувствовать отсутствие
Лены. Впервые со дня их приезда на них дохнуло Москвой.
Они уже поворачиваются, чтобы идти в ближайшее отделение
полиции, как вдруг замечают бесконечно знакомую фигуру. Лена идёт к дому
какой-то не своей, нетвёрдой походкой, и на её осунувшемся и выветрившемся,
как скульптуры из песчаника, но всё ещё удивительно красивом лице ясно читаются
страх и шок. Леонид не задаёт вопросов, и она прижимается щекой к его плечу.
Они поднимаются втроём на свой 5-й этаж, и Наташа видит, что её мать вся
дрожит. Из её сбивчивого, прерываемого дрожанием голоса, рассказа узнали
следующее.
Когда уже совсем стемнело, кто-то устроил в первом лифте
"дымовуху". Сработала сигнализация. Приехали пожарные. И, как много раз уже
случалось, всех жильцов выставили на улицу, пока пожарные не скажут, что
можно возвращаться. Сначала неорганизованная толпа соседей потолкалась у
крыльца, но вскоре значительно поредела и рассосалась. Кто-то двинулся в
кино, кто-то отправился в кафе; некоторые скрылись в своих, припаркованных
тут же, на улице, машинах, и только Лена, да ещё две-три безденежные горемыки,
так и остались куковать у крыльца, возле сигнализирующих мигалками пожарных
машин.
Вдруг мимо Лены прошмыгнула невысокая женщина, задев её
плечом, и неожиданно набросилась с русской бранью, обвиняя Лену в том, что
та, якобы, только что пыталась отнять у дамочки её сумочку. Пожарные тут
же обратили на них нездоровое внимание, а незнакомка всё наступала, заставляя
Лену пятиться всё дальше и дальше. Когда они поравнялись с проходом во двор
- между домами, незнакомка забежала вперёд, словно отрезая путь к отступлению.
Сзади уже не на шутку активизировались выкрикивающие что-то в переговорное
устройство пожарные; спереди стояла незнакомка, осыпая её всё новыми потоками
брани. Лене хотелось побыстрей сбежать от этой ситуации в проходной двор,
выйти на соседней улице, и пройтись ещё пару кварталов, пока всё не успокоится,
но, когда она углубилась во двор, за её спиной туда же быстренько юркнула
теперь уже совершенно безмолвная незнакомка, а из чуть приоткрытой двери
какого-то чёрного хода показались двое мужчин в одинаковых чёрных костюмах.
А ведь во дворе поблизости не было видно ни единой машины. Тогда Лена молниеносно
повернулась назад, с силой оттолкнула от себя метнувшуюся ей наперерез незнакомку,
и бросилась бежать без оглядки, переведя дух и осмотревшись вокруг только
на углу улиц Maisonneuve и McGill College.
Страх загнал её в метро, где она бродила, с опаской поглядывая
на полицейских, а потом поднялась на уровень выше, прогуливаясь мимо уже
закрытых или закрывающихся магазинов и кафе. Только через два часа или позже
она вернулась домой.
Они сидели в полутёмной квартире, оглушённые, растерянные.
Что это было? Попытка похищения? Но кого? Безденежной, нищей женщины? Или,
может быть, её с кем-то спутали?
Назавтра Изовские услышали от соседей, что мнимый пожар
устроила, по описанию, та самая невысокая женщина, которая позже набросилась
на Лену. Леонид настаивал на том, чтобы обратиться в полицию, но Лена
и Наташа не поддержали его. Что-то было "не так" во всей этой истории; что-то
серьёзное и пугающее, такое, что может быть выше уровня простых полицейских,
как это случалось в Москве. Это явно "не монреальское" нападение; эта явно
"не монреальская" диверсия чем-то не укладывались в "обыкновенные" рамки
криминальных происшествий.
Ни через неделю, ни через две никто так и не пришёл из
полиции, хотя было совершенно очевидно, что имитация пожара: чей-то намеренный
злой умысел. И это оставило в душе Наташиных родителей маленькую дырочку,
как пулевое отверстие: никогда не утихающий в них сигнал тревоги.
Через это отверстие они стали смотреть на мир, который
изменился, будто закрытый фото-фильтром той тревожной ночи. И они не могли
не заметить, как Ночь надвигается на весь, более масштабный мир, на всю планету,
уже итак искорёженную, загаженную и залапанную идиотами и уродами, сидящими
в своей чудовищной скорлупе личного эгоизма и обогащения, откуда вслепую
шуруют по всей Земле своими лапами. И всем троим уже было ясно, куда свернёт
эта эпоха расплодившихся, как тараканы, социальных пособий, банков еды и
благотворительных складов, съёмных квартир и куцых апартаментов-кондоминиумов,
эпоха авосек, футонов, Сетевых поисковых систем, и взрыва информационных
технологий.
Ещё в 1992-м году, через год после их прибытия в Монреаль,
все жители этого города, как правило, спали на традиционных кроватях со спинками.
Это было само собой разумеющимся, как стол и стул в европейской культуре.
Но очень скоро цены на мебель подскочили так, что даже кровать и стол со
стульями оказались многим не по карману. Студенты, иммигранты и малоимущие
были лишены даже такого, казалось бы, элементарного и гарантированного атрибута
цивилизованного образа жизни. Тогда-то и стали набирать популярность так
называемые "футоны": некая помесь раскладного дивана, лежака, кушетки, и
надувного матраса. Сначала доступные по цене, они стали постепенно набирать
веса в долларах, всё дорожая и дорожая, пока их не перестали покупать. Первое
поколение футонов было если не приемлемого качества, то, по крайней мере,
в пределах хоть какого-то приличия, но и они приходили в негодность уже через
3-5 лет. А их более новые сородичи разваливались уже после первого сезона.
Их чинили и латали, и выставляли на улицу уже полными инвалидами. Так лет
на 5 футоны сделались непременным атрибутом студенческой жизни вокруг университета
McGill.
Банки еды, прозванные русскими "кормушками", функционировали
в Канаде десятки лет, но с середины 1990-х стали превращаться в такую же
мистификацию, как и футоны. Сначала более ни менее съедобные продукты и к
чему-то ещё пригодные вещи стали раздавать только по знакомству или за мзду;
позже еда в "кормушках" и товары на благотворительных складах сделались настолько
непригодными, что не было никакого резона их запихивать в сумки. Полные мешки
гниющих продуктов можно было сразу нести на помойку. Матрасы с обломанными
ножками кишели клопами. Потом склады Армии Спасения и банки еды стали массово
поджигать неизвестные пироманы, а церкви, занимавшиеся благотворительностью,
в массовом порядке - закрывать и сносить антирелигиозные канадские власти.
Когда-то в Москве бородатые и длинноволосые приятели Наташиного
отца показывали карикатуру с изображением гружёной, как ишак, русской бабы,
что тащила в обеих руках полные авоськи убогих продуктов, а под карикатурой
стояла подпись: "Советская женщина на пути к коммунизму". Образ тётеньки
из трудового народа, волочащей непосильную ношу из продуктового магазина,
и в самом деле, сделался настолько родным и знакомым сердцу советского человека,
что мог быть признан лучшей заменой гербу СССР. И вот, через 10 лет после
развала советской державы, уже и канадская женщина твёрдо стала на "путь
к коммунизму": непосильная ноша из магазинов Provigo и IGA гирями повисла
на руках тоненьких и хрупких девушек студенческого гетто McGill. Казалось,
что в их образе по монреальским улицам шагает сам посткапиталистический "прогресс".
Наташин папа назвал наступавшую эпоху "неофеодализмом".
Перераспределение богатства и влияния между группами имущих
элит шло полным ходом, неся с собой экспроприацию привилегий у тех, кто стоял
за производством реальных материальных и культурных ценностей, и разработкой
новых научно-технических решений, и переход доминирующей власти в руки тех,
кто ничего не производит и ничего не даёт людям: в руки банков и прочих финансовых
учреждений; рабовладельческих частных бюро по трудоустройству; мафии; агентств
безопасности, охранных фирм и спецслужб; индустрии массового электронного
надзора и шпионажа за гражданами; мошеннических строительных и ремонтных
компаний; мелких и средних домовладельцев; управленческих структур и торговых
гигантов; связанных с Интернетом монополий; и всяческих информационно-компьютерных
фирм. Этого ещё никто не понимал, кроме таких единиц, как Леонид Изовский:
даже сам Дермод Травис, герой дня монреальских "народных газет" The Mirror
и Hour, действовал на благо защиты окружающей среды и прогрессизма, не осознавая,
что его деятельность (при всей её "позитивности") можно интерпретировать
как наступление представителя информационных технологий на производителей
материальных ценностей и благ.
Когда, после той знаменательной ночи, Наташа, всё ещё
взбудораженная и не выспавшаяся, пешком топала в университет, она размышляла
о главной сути её эпохи, о том, что принесёт завтрашний день. Бесцветный
сезон, слякоть и чёрные от влаги тротуары вычерчивали геометрическую модель
её настроения. Вертикальные плоскости столбов и деревьев словно прорезали
горизонтальные линии разноуровненных этажей и крыш. Наташа вспомнила элитный
район Ле Корбюзье, апартаменты с просторными комнатами, залитыми светом из
больших окон - и низкие потолки высотой 2-20, которые сразу срезают вертикаль.
Точно так же и эта эпоха - со всем её захватывающими и позитивными начинаниями,
со всеми её возможностями и надеждами, - где-то выше уже срезается горизонтальным
ножом гильотины, превращающим всё просторное и светлое в ужасное. Сколько
осталось до той - пока невидимой - катастрофы? Что это будет?
Внезапно в глазах Наташи возникает внутренний образ Учительницы,
и начинает казаться, что она и является одним из сотворцов надвигающегося
водораздела. Это такие, как она, сегодня раскладывают карты, определяя кошмарное
будущее. Наташа встряхивает головой, отгоняя наваждение, но неприятный осадок
остаётся, как вкус крови на губах.
На лекциях в университете царила обычная рутина и суета,
не считая того, что все казались то ли облитыми керосином, то ли на каждого
вывернули полную кастрюлю с невидимой лапшой. Какой-то вирус неудовлетворённости
витал в воздухе, и даже самые энергичные из преподавателей и студентов, казалось,
растратили всю энергию на борьбу с этим внутренним разладом. На коридоре
и в вестибюле толкучка у автоматов с противным кофе была хуже обычного, и
какофония шаркающих ног надоедливо аккомпанировала временной линии, как в
больнице.
После обеда Наташа отправилась в нотную библиотеку, что
напротив старинного музыкального корпуса университета на Шербрук, между Эйлмер
и Юнион. Перейти Шербрук на углу Эйлмер на зелёный свет было делом нешуточным:
надутые и наглые владельцы автотранспорта упорно не пропускали пешеходов.
Если во многих других странах и городах такое положение вещей оставалось
навсегда законсервированным во времени, то в Монреале ситуация на пешеходных
переходах менялась несколько раз, от повальной взаимной учтивости, до настоящей
войны на дорогах, когда пешеходы, велосипедисты и сидящие за рулём остро
ненавидят друг дружку. Эта война, как все войны, приводила к человеческим
жертвам, потому что ненависть, пусть даже самая "мирная", неизбежно приводит
к убийству или к собственной гибели.
У зданий Центрады, Лото-Квебек, или офисной высотки, куда
направлялась Наташа, машины пролетали чуть ли не в нескольких миллиметрах
от ожидающих зелёного света людей, обрызгивая их с головы до ног хлипкой
грязью. Углублённые исключительно в свои собственные дела, эгоисты-индивидуалисты,
будто по Айн Рэнд (этой одесско-петербургской мадам Розенбаум-Каплан), не
замечали ничего вокруг и не думали больше ни о ком, кроме себя самих, любимых.
Но даже их, таких напыщенных и надменных, появление на "зебре" представителя
самой богатой и влиятельной прослойки (отличного то ли одеждой, то ли гордой
осанкой и независимой походкой (или чем-то ещё, почти неуловимым) вырывало
из спячки себялюбия и заставляло сбрасывать скорость, любезно пропуская такого
экземпляра. У них в глазах что-то зажигалось, как в игральных автоматах,
в голове что-то щёлкало, и срабатывал условный рефлекс. Как будто в их зрачках
только в такой момент загоралось изображение шагающего человечка, как внутри
зелёного глаза светофора.
Именно такой экземпляр сейчас переходил широкую улицу
впереди Наташи: без шапки, в плотном чёрном пальто с утёплённым воротником,
и с чёрным портфелем в руке. Все машины, как по команде, тут же застыли по
стойке "смирно!", и Наташа смогла спокойно дойти до офисного здания за спиной-кормой
этого ледокола.
Зато в вестибюле ей не повезло: сегодня дежурил тот самый
мордовощёкий охранник, который всегда обижал студенток в невзрачных, дешёвых
пальтишках. Он уже прекрасно знал всех в лицо, а некоторых и по имени, и
всё равно придирался, допрашивая, куда направляются, на какой этаж, и что
вообще делают в этом здании (как будто вход в эту дверь запрещён, и они совершают
преступление, проникая сюда). И, самое унизительное, требовал показать водительские
права или студенческое удостоверение личности. Он точно чувствовал, кого
можно безнаказанно обидеть, и придирался, цепляясь, как репей. Вот и сегодня,
он подскочил к Наташе, и стал требовать отчёта, на какой этаж и куда она
поедет на лифте, и что она вообще тут забыла. Он знал, что она двуязычная,
и что по-французски изъясняется с большей охотой, но всегда обращался к ней
по-английски, имитируя уродующий слова сильный квебекский акцент, хотя, сам
будучи англофоном, владел обоими языками одинаково, и изъяснялся на чистом
канадском английском, или на квебекской французском без малейшего акцента.
И тут случилось неожиданное: юркнувшая в вестибюль вслед
за Наташей незнакомая молодая женщина вдруг сама набросилась на охранника,
и, всё более повышая голос, стала ему угрожать судебным иском (за дискриминацию
слабого пола), а то и заявлением в полицию, советуя самому уволиться с работы,
и больше не мозолить глаза. Тот мгновенно побелел, лишился дара речи, и вылупил
зенки, готовые выскочить из орбит. Он дышал, как паровоз, и ежесекундно сглатывал
слюну. Позже Наташа узнала, что эта молодая дама заработала немалую известность,
что она агрессивная феминистка, что она из очень богатой семьи, и сожительствует
с другой лесбиянкой по кличке "Клипса". Наташе стало жаль несчастного дебила,
но у ярой феминистки с железобетонным сердцем этот жалкий человечек не вызывал
никакого сочувствия.
Эта активистка училась на юридическом факультете, и свою
будущую профессию использовала как рычаг политически мотивированного давления.
Она направлялась в роскошный офис в том же здании, принадлежащий одному печально
известному адвокату, который сначала обвораживал, а потом пробрасывал многих
своих не очень состоятельных клиентов.
В лифте известная феминистка окинула Наташу презрительным
взглядом, и с иронией поглядела ей вслед.
Библиотекарши не позволили Наташе пройти в зал и сесть
за один из столов, чтобы найти в компьютере нужный ей нотный сборник, но
заставили искать этот сборник стоя, в неудобном и неловком положении, пяля
глаза в один из маленьких компьютерных экранов на библиотечном бюро, и все,
что, дождавшись своей очереди, подходили к стойке бюро, невольно толкали
её, мешая сосредоточиться.
Но, как только в очереди появился крупный и объёмный молодой
человек - сын одного из "владельцев заводов, газет, пароходов" (и спонсоров
университета), - его тотчас же подозвали и направили в зал вне очереди, выяснив,
что ему надо, отыскав эту книгу в каталоге, и, сняв с полки, доставили ему
прямо в руки. Тот хищно заулыбался, беззастенчиво оглядывая девушку-секретаршу
отнюдь не платоническим взглядом.
Наташе пришлось приземлиться с книгой поблизости от этого
упитанного молодого человека, потому что все другие места уже были заняты.
Тот оживился, и, передвинувшись своим внушительным задом, спросил (словно
они уже тысячу лет знакомы), не нужна ли ей подсказка кларнетиста. Он показал
на обложку сборника в её руках, где был изображён кларнет. "А что, у тебя
так много времени?" - поинтересовалась Наташа. - "У меня сегодня выходной".
Не имея понятия, что это значит, Наташа возразила: "Так ведь в выходной отдыхают,
а не штудируют предмет в библиотеках".
- Это как посмотреть, - отреагировал толстяк. -
Если вычертить график усилий, то сегодня их требуется не так уж много для
этой работы. -
- А...
- Так что, нужна моя помощь?
- Ну, если такая помощь заслуживает усилий... -
Наташа остановилась.
- Так, во-первых, мы сейчас найдём запись всех этих
пьес, ведь гораздо практичней слушать ушами, следя глазами за текстом, разве
не так?
- А это разве возможно? То есть, я имею в виду:
разве такой, не перворазрядный, сборник, отыщется в этой библиотеке ещё и
в озвучке? -
Толстяк щёлкнул пальцами - совсем как в ресторане, - и
девушка-библиотекарша тут же вывела на наушники звучащую версию этих нот.
- Невероятно, - только и смогла произнести Наташа.
Она пересела на скамью к толстяку, и они вместе листали
сборник, останавливаясь на чисто-кларнетных приёмах игры, и на тех акцентах
и нюансах, которые требуются от аккомпаниатора-пианиста. Оказалось, что Крис
Шорель, её новый знакомый, действительно замечательный музыкант, и отнюдь
не плохой человек. У него повсюду оказывалась масса друзей и знакомых: от
деканата до библиотеки, от отделения духовых инструментов - до дирижёров
симфонического оркестра. Его любили и охотно выполняли его просьбы отнюдь
не из-за влияния его родителей, но просто потому, что он был такой душка
и симпатяга, и сам приходил на помощь. Он не был привередлив, не третировал
аккомпаниаторов и партнёров по ансамблевой игре. С ним было приятно общаться,
приятно играть, приятно иметь дело: как, наверное, с большинством выдающихся
музыкантов. И, когда Наташа выходила из библиотеки, всё её дождливое настроение
улетучилось во влажную уличную сырость, и никакие мрачные размышления не
отягощали её.
На другой стороне улицы, она поднялась по мокрым каменным
ступеням мимо скульптуры сидящей на троне британской королевы в музыкальное
здание. В репетиционных комнатах, куда вела узкая тёмная лестница слева по
коридору после вестибюля, в тот день было свободно, и она целых два часа
занималась перед уроком. Выходя из класса, Наташа столкнулась лицом к лицу
с Анетт, тоже ученицей М.М.
"Наташа, - сказала Анетт. - Что "она" тебе велела приготовить
по аккомпанементу?". - "Вот", - Наташа извлекла из сумки сборник до половины.
- "Знакомая обложка, - оживилась Анетт. - "Она" даёт этот заковыристый том
всем "двоечникам". И мне давала. Хочешь, помогу". - "Спасибо. Мне уже Крис
помог. Он сказал, что его здесь все знают". - "О! Крис! Ещё бы! За ним девки
бегают табунами". - "Он что, ко всем пристаёт?" - "Да нет, ни к кому он не
пристаёт". - "Тогда что в нём такого? В чём секрет?" - "А никакого секрета.
Просто он большой". - "Ну и что?". - "Ты не слышишь, о чём я тебе говорю.
ОН БОЛЬШОЙ". - До Наташи дошло, и она покраснела.
Она входила в класс М.М. как в клетку к зверю, неожиданно
для себя отмечая, что у неё трясутся поджилки. Учительница сидела у окна,
и, кладя правую ногу на левую, никак не реагировала на приветствие Наташи.
"Не заслужила, - подумала Наташа. - Мало заплатила". Она садится к роялю,
и вдруг холодеет: она забыла захватить с собой ежеразовую двадцатидолларовую
купюру.
Осязаемое шероховатое молчание, кажется, длится вечность.
Наташа ощущает затылком настороженную, враждебную пустоту за спиной, откуда
скользит по ней змеиный взгляд М.М. Напряжённые, натянутые минуты, как готовая
лопнуть верёвка, растягиваются в бесконечную липкую тянучку, опутывая класс,
коридор, всё здание, вываливаясь наружу, за окно, своими противными нитями.
А М.М. всё молчит, не издавая ни звука. Наконец, терпение Наташи доходит
до предела. Она не знает, что должна сделать, чего ждёт от неё М.М. Должна
ли она сама, по собственной инициативе, вступить любым из её программных
произведений? Или ей следует ждать указки М.М.? Она не выдерживает, и опускает
руки на клавиши. Легкий и прозрачный, ноктюрн Шопена летит невесомой паутинкой
из-под Наташиных рук.
- Немедленно прекрати эту самодеятельность! И не
дёргайся как припадошная! - взорвался за спиной грубый окрик Учительницы.
Такого она себе ещё ни разу не позволяла. - Мне не нужна в начале урока пьеса,
с которой справится любой дилетант. Я хочу послушать твою трактовку аккомпанемента.
- И, с неожиданной ловкостью, метнулась ко второму роялю: имитировать партию
кларнета.
Учительница намеренно запаздывала, тонко и ловко внедряла
синкопы и замысловатые темповые отклонения, септоли и квинтоли, и всё-таки
не смогла заставить Наташу сбиться. Но это было не главное. Её ученица каким-то
образом следовала правилам, известным лишь опытнейшим и посвящённым в специфические
каноны аккомпаниаторам, не отклоняясь от верной трактовки. М.М. озадаченно
хмыкнула, но ничего не сказала. Она вернулась на своё прежнее место, рассматривая
холёные ногти.
- А как твои родители? Как мать? - совершенно неожиданно
осведомилась она, как если бы Наташина мама состояла в свите её лучших подруг.
- Как её здоровье? -
Наташе показалось, что Учительница знает что-то о кошмаре
прошедшей ночи, что ей известно что-то такое, что заставляет кровь холодеть
в жилах, а сердце ускоренно биться в груди.
Вопрос был задан так неожиданно и в такой несоответственный
момент, что Наташа не нашлась, что ответить. Но М.М. и не ждала ответа. В
её вопросах, которые она задавала по-русски с еле уловимым кавказским акцентом,
доминировали интонации повествовательного предложения. В этом несоответствии
чудилась затаённая угроза.
- Ну, что ты застыла, как вкопанная! Играй!
- Что играть? - только и смогла выдавить из себя
Наташа.
- Что хочешь.
- Так Вы же сказали...
- Я сказала? Ч т о я сказала?
Снова воцарилась напряжённая тишина.
И так: до конца урока. Выходя из класса как из клетки
опасного хищного зверя, Наташа сообразила, что Учительница даже не заикнулась
об обычной мзде. Что-то было не так. Что-то пугающее открылось Наташе за
чуть приоткрытой дверью в некие тайны. Но дверца эта моментально захлопнулась.
На улице совсем стемнело. По Шербрук еле двигались, бампер
в бампер, пленённые пробкой машины, и густая вереница пешеходов передвигалась
в обе стороны. У монументального въезда в университетский двор с часами на
пилонах задержалась стайка студентов, и тут же разлетелась в разные стороны.
- Привет, Наташа, - раздалось оттуда.
- Привет!
- Как дела?
- Как ночь бела.
И вдруг из всех душевных шлюзов нахлынули воспоминания.
Белые ночи в Ленинграде; гуляния на Невском; компании полуночников на набережных.
Силуэты кораблей в нетвёрдом блеске сумеречного света; ни ночь, ни день.
Как в пустоте - мерцающие линии лучей, отражённых от блестящих частей судов,
стоящих на рейде. И острая игла Адмиралтейства, устремлённая в небо.
Она была тогда ещё ребёнком, но запомнила навсегда эти
чистые белые ночи.
Но здесь нет белых ночей, и только чёрная ночь разливает
вокруг свои чернила. Город подкрашивает эту непроглядную чернь неравномерно,
капая в неё то тут, то там пипеткой огней. И людям уютно в освещённой пещере,
и жизнь наполняют тысячи звуков, ароматов, желаний. Пока не наступит совсем
другая, бесконечная ночь. Когда люди такого же склада ума, такие же беспринципные,
как "ОНА", заполнят все привилегированные ниши и займут все самые лучшие
места и квартиры, когда их критическая масса перевесит благоразумие и сдержанность,
и наступит кровавая всемирная ночь. Тогда из всех углов вылезают монстры
войны, убийства и смерти, и только одни шакалы стаями шныряют по улицам,
высматривая жертву. Но почему, если "Она" тоже слышит разговор давно умерших
маэстро, и умеет извлекать из пианино добрые звуки? Как это объяснить? Как
это совместимо?
И Наташа не находит ответа...
13. НА РАСПУТЬЕ.
На следующей неделе в музыкальных классах обсуждали забавный
случай на одном из четвергов в Кафе Кампус. По вечерам все сидели то там,
то в кафе Сараево, и звали Наташу с собой. Ей стоило больших усилий всё отнекиваться
да отнекиваться. Только Мак и Лаура не приставали к ней с навязчивым зазыванием.
Они не вылезали из танцевальных клубов. В районе университета их насчитывалось
не менее 40, и столько же баров, кафе и ресторанчиков. Их адреса и программы
растиражировали 4 бесплатные газетёнки, которые читала в основном молодёжь.
Сокурсники Наташи спешили туда, где несколько заурядных
групп, таких, как Waltons, со своим - не более, чем выпендрёж, - юмором с
сальцем - с 1993-1995 года - вымостили себе короткую дорожку к известности
в студенческой среде. У них были в университете свои почитатели. А остальные,
которым было не по пути, схлынывали после занятий в Бар Камера.
Многие подражали героиням фильма Dance Me Outside, всё
ещё не забытого публикой.
Другие умы занимали такие примеры для подражания, как
Рене Гостиный, или Чарли Браун. И только Наташа не делала себе кумиров и
не подражала никому. Её заинтересовал на короткое время лишь Мишель Ноэль,
но лишь настолько, насколько позволил ей разобраться, почему ему, одному
из немногих, разрешили высказаться по запретным темам, и не открутили головы.
Уже недели 3 как Наташа пристрастилась к двум библиотекам,
в которых просиживала часами, листая критические статьи, или пробегая глазами
страницы новых романов. Хотя времени у неё было в обрез, это занятие помогало
ей собраться с духом, давало отдохновение уму, без которого совмещать столько
дел и обязанностей казалось теперь немыслимым. И вот, между статьёй о сразу
ставшем знаменитым последнем романе Мишеля Ноэля и чтением Кундеры, она наткнулась
на библиографическую редкость: Поэму Экстаза Скрябина. Это были какие-то
старые ноты первой половины века, и она не могла удержаться: так ходелось
подержать их в руках. Слова Учительницы сбили её с толку, заставив сомневаться
в том, что она знала об этом произведении. Теперь, листая страницу за страницей,
она понимала, что никакой Поэмы Экстаза в виде фортепианного концерта не
существует. Что-то чудовищное, сюрреалистическое происходило наяву, а не
в кино или в книге. Ведущая преподавательница отделения самого престижного
университета Квебека её обманула? Обманула так примитивно, так открыто? Но
зачем, с какой целью? Выходит: никакого конкурса пианистов нет; с Монреальским
Симфоническим Наташа играть не будет? Где логика?
Целых 6 дней Наташа бродила как неприкаянная. О конкурсе
она сразу же выяснила. Конкурс действительно существует. В четверг должны
появиться списки номинированных пианистов. Оставалось ещё 2 дня.
Наверное, именно потому, что ей так трудно было дождаться,
она позволила уговорить себя сходить в "альтернативное кафе", хотя не представляла
себе, что это такое. Даниэль Крок (с ним она познакомилась совсем недавно),
объяснил, что это заведение принадлежит его двоюродному братцу, и в понедельник,
когда кафе не работает, тот предоставляет помещение ему и его друзьям на
"посиделки".
Далеко топать не пришлось. Эта крошечная забегаловка находилась
на Дрюммон, и не подавала никаких признаков жизни. Однако, впечатление оказалось
обманчивым. Стоило оттарабанить ритм условным стуком, и дверь распахнулась,
открывая вид на небольшой зал, тонувший в полумраке. За двумя столиками сидело
несколько ребят и девушек. Никаких спиртных напитков. Среди карманных телефонов
виднелось несколько бутылок минералки.
Когда она освоилась, выяснилось, что здесь собирались
одни знаменитости. Один чуть было не вылетел из университета за свой рисунок
в факультетской газете, который назывался Green Party: Вечеринка Зелёных.
На ум тут же приходила партия Зелёных, защитники природы, активисты охраны
окружающей среды. Но как-то не вязалось это с горой битых бутылок под стеной
и кусками одноразовых тарелок под дверью. А рисунок был хитрый, и смысл его
сразу не давался в руки. Только внимательно присмотревшись, зрители понимали,
что в окне дачного домика за столом сидят не подвыпившие активисты Зелёных,
а самые настоящие зелёные человечки. Понятно, что автора карикатуры тут же
обвинили в неполиткорректности, и в прочих отклонениях от нормы, и затравили,
как медведя-шатуна.
Другой организовал танцевальную группу, выступления которой
подвергали осмеянию реп и хип-хоп, навязываемые американской пропагандой
всему миру. После трёх шоу группу "закрыли", а её основателю пришлось перевестись
в другой университет.
Сам Даниэль Крок, которого достала безобразная игра одной
оркестрантки, распространил свою листовку под названием "Не женское дело".
"Оплодотворять, выжимать штангу и играть на тубе, - было написано там - не
женское дело". За это его выперли-таки из университета, и ему пришлось перейти
в другой. Но и там его слава не потускнела. Крок сочинил футуристический
роман под названием "20 лет спустя" (с аллюзией на Дюма), в котором описал
Канаду через четверть века. К тому времени символом Канады уже будет не кленовый
лист, а лист марихуаны, которая (а с ней и все другие наркотики) окажется
легализированной. После того, как закроют все табачные фабрики, станут производить
"альтернативные", "безвредные" сигареты, от которых погибнет больше людей,
чем от "вредного" табака. В канадском Сенате создадут Комиссию Сексуальных
Меньшинств, что не допустит в Сенат больше ни одного "гомофоба" или "анти-феминиста",
или "сочувствующего". В будущей Канаде не только узаконят так называемые
"однополые" браки, но также и воспитание приёмных детей "однополыми парами",
которым, в порядке приоритета и в согласии с особым указом, начнут отдавать
на воспитание всех детей из интернатов и приютов, всех изъятых из "неблагополучных
семей" и у матерей-одиночек. Если "гомофоб" прилюдно озвучил свои взгляды,
его ребёнка у него отнимут, и отдают "однополым парам", как и любого школьника,
который высказал пренебрежение к правам "голубых".
Передозировка наркотиков сделается таким распространённым
явлением, что станет важным подспорьем в борьбе с перенаселением планеты.
Тема связанного с активностью Человека изменения климата и охраны окружающей
среды превратится в главную тему на выборах, и потому власть имущие начнут
строить больше газопроводов, атомных электростанций, шахт, нефтепереработок
и широченных автострад, чем когда бы то ни было: ведь прогресс дойдёт до
того, что они смогут доказать их абсолютную безвредность.
Через 20 лет на волнах канадского национального радио
си-би-си будут звучать только женские голоса, не считая голосов геев и так
называемых трансгендровых женщин, а Союз Людей с Дефектами Речи добьётся
(с помощью юридической процедуры), чтобы администрация канадского государственного
радио прекратила возмутительную дискриминацию, и приняла на работу 350 членов
их Союза.
Через 20 лет в Монреале не останется ни одного исторического
здания, место которых займут пустующие многоэтажные кондоминиумы. Большая
часть города превратится в кондоминиумное кладбище, потому что из-за взбесившихся
цен большинству горожан будет не по карману ни аренда, ни покупка жилья,
и начнётся массовый исход из Метрополии в небольшие городки и деревни. Христианство
запретят как "религию, ущемляющую интересы евреев, масонов, мусульман и сатанистов",
а католицизм вообще станут преследовать по закону, окрестив его как "союз
педофилов". Все церкви сломают, построив на их месте новые кондоминиумы или
храмы других религий.
Камеры видеонаблюдения установят на всех кладбищах,
столбах, во всех помещениях всех строений (включая собачью будку), во всех
кабинках общественных туалетов, на всех деревьях и на всех кустах. Унитазы
станут производить исключительно со встроенной государственной видеокамерой.
Импорт других унитазов будет запрещён. Не иметь при себе в любую секунду
сотового телефона со включённой камерой и с активированным микрофоном будет
считаться преступлением. Передвижение по городу без сотового телефона приравняют
к нарушению паспортного режима, и каждого, кто не имеет при себе мобильника,
станут сажать в каталажку. Распознавание лиц достигнет такого уровня, что
человека можно будет распознать даже по его походке и по картинке разреза
между двумя ягодицами. Но, вопреки тотальному полицейскому подглядыванию
за ежесекундной жизнедеятельностью каждого дышащего и ползающего, уровень
преступности подскочит в 2 раза.
Четверть века спустя в Канаде нельзя будет получить
медицинскую помощь, пока не дашь согласие на посмертную передачу твоего тела
для "научных экспериментов" и для пересадки донорских органов. Каждый канадец
получит по почте бланк с пунктами о завещании своих органов для пересадки,
не заполнив и не подписав который, не сможет пользоваться услугами больниц
и поликлиник. К этой анкете будут прилагаться брошюры о пользе самоубийств
для общества, и о том, что органы самоубийц спасут жизнь отчаявшихся и приговорённых
к смерти богатых людей.
К тому времени примут закон о легализации "врачебной
помощи самоубийцам", что означает: желающим покончить с жизнью больше не
придётся делать это такими неэстетичными способами, как прыжок из окна, или
попытка затормозить движение поезда своим телом. Отныне сами врачи будут
убивать всех желающих смертельной инъекцией. Возрастной ценз сначала снизят,
а потом вообще ликвидируют, и, "по гуманным соображениям", "самоубийство
от рук врачей" смогут принять все возрастные категории, от грудных младенцев
до глубоких стариков. Абсолютными чемпионами по числу самоубийц, получивших
смертельную инъекцию от врачей, станут такие категории граждан, как те, чьи
органы больше всего подходят для пересадки самым влиятельным и богатым, членам
правительства или членам криминального сообщества; за ними будут следовать
инвалиды, старики, бездомные, те, кто на социальном пособии, и все остальные,
являющиеся обузой для общества; и, разумеется, душевнобольные, которых, "из
гуманных соображений", больше не будут запирать в психушки, лечить, или "навязчиво
окружать психиатрами" (ведь помощь психиатра или психолога станет исключительно
платной), но "гуманно" будут бесплатно предоставлять им таблетки, провоцирующие
неодолимую склонность к суициду (как многие транквилизаторы, психотропные
препараты, и другие медикаменты). Смертельной инъекции будут также удостаиваться
несогласные, протестующие, диссиденты, и все, кто кому-то не угодил.
В будущей Канаде все леса - общественное достояние
- приватизируют (как и всё остальное) и поделят между богатыми и очень богатыми,
которые загадят природу тысячами своих лесных домиков, домов, вилл и дворцов.
В произведении Крока насчитывалось ещё много других
предсказаний, таких же окрыляющих, как и предыдущие.
Его главной героиней была неистовая феминистка,
которая ненавидела мужчин по определению: за то, что они биологически уже
созданы диктаторами и агрессорами. Она пылала неудержимой злобой к природе,
потому что любое совокупление с мужчиной является насилием по самому характеру
его механизма. Ведь проникновение мужчины в женщину является насилием по
существу, вне зависимости от того, как оно происходит. Так считала героиня
его романа.
Работала она редактором влиятельного издательства,
издавая исключительно женские романы, а также спонсировала журнал, в котором
участвовали одни лишь представительницы слабого пола. Тогда как авторы-мужчины
оставались неорганизованными, издательницы и писательницы, и другие творческие
работницы - создали свою сильную организацию, целью которой было продвижение
женщин-композиторов, женщин-дирижёров, женщин-землекопов, женщин-штангисток,
женщин-боксёров, женщин-генералов, женщин-футболисток и хоккеисток, женщин-режиссёров,
женщин-писательниц, женщин-учёных, женщин-политиков, женщин-инженеров, женщин-бизнесменов,
женщин-судей, женщин-тренеров, женщин-шахтёров, женщин-строителей, и всех
других женщин на место мужчин.
Они составили список самых влиятельных мужчин -
судей, политиков, финансистов, инженеров, предпринимателей, писателей, режиссёров,
продюсеров, спортсменов, компьютерщиков, тренеров, телеведущих, глав корпораций,
мэров, и т.д., - которых намеревались сбросить со своих пьедесталов. Для
этого членам организации достаточно было всего лишь соблазнить важную персону,
и дело в шляпе. Суд неминуемо признавал мишень провокации виновным в изнасиловании,
и его карьере (а часто и свободе) конец. Если же соблазнить избранника не
удавалось, тогда в ход шло другое обвинение: что, мол, самец отверг симпатичную
женщину, отказавшись совокупиться с ней издевательским и унизительным для
женского достоинства образом, и потому всё равно виновен в "харрасмент".
Эта феминистская организация в кроковском романе
приветствовала катастрофическое ухудшение ситуации в области здравоохранения,
невозможность получить медицинскую помощь, и, особенно, полную катастрофу
в отделениях Скорой Помощи, где больные умирали за неделю ожидания прямо
на скамьях. Хроническая нехватка врачей и медперсонала; наплевательское отношение
врачей к пациентам; доступность эффективной диагностики и лечения только
для пациентов с частной страховкой; невероятная дороговизна медикаментов:
всё это их окрыляло, потому что, как считали они, "пусть будет плохо нам,
но мужикам ещё хуже" (мол, мужчины гораздо хуже приспособлены к общению с
медиками в экстремальных условиях разрушения доступной системы здравоохранения).
Пользоваться услугами платных жриц любви запретили,
доступ к порно-сайтам закрыли, за "нескромный взгляд", брошенный на женщину,
стали сажать на 15 суток.
И, тем не менее, несмотря на явный матриархат, в
будущей Канаде Крока преступления против женщин (насилие на бытовой почве,
сексуальные преступления, и другие, включая повальные изнасилования) расцвели,
как розы в майский день.
Защитники прав животных добились, чтобы, при разбирательстве
трагических инцидентов на улицах и в парках, права зверюшек ставились выше
прав человека ("ведь они же беззащитные животные!"), и покусанных или загрызенных
собаками детей и взрослых стало на порядок больше.
Защитники прав водителей добились, чтобы права водителей
автотранспорта признавались выше прав пешеходов, и задавленных машинами (особенно
самыми дорогими иномарками) стало в стране в сотни раз больше.
И так всё, что делалось в Канаде будущего "из гуманных
и гуманитарных соображений" - сокращение социальных пособий уже не до уровня
бедности, а до уровня голода и бездомности; уничтожение исторической архитектуры
и памятников истории и культуры; общий кричащий рост социального неравенства,
приблизившего нас к эпохам рабства и феодализма намного ближе, чем к 1960-1970-м
годам; разрушение доступной медицины; установление тоталитарной цензуры и
развёртывание преследований инакомыслящих; превращение страны в полицейское
государство: всё это делалось "для блага народа" и для "процветания страны".
Такая оптимистическая картина будущего катапультировала
бы Крока из другого университета точно так же, как из предыдущего, если бы
он по-прежнему оставался на музыкальном факультете, где занимался по классу
ударных инструментов. Но Крок, широко одарённый человек, теперь изучал научные
дисциплины, и участвовал в 3-х очень важных проектах, разрабатывая перспективные
модели применения в области технологий своих собственных изобретений. В эти
проекты, которые могли принести огромную прибыль, уже были вложены миллионы
долларов. А там, где циркулируют по кровеносным сосудам порочной системы
большие деньги - идейные, идеологические, этические и моральные нормы и стереотипы
пока ещё не в счёт.
Рядом с Кроком сидел его лучший друг, борец за права
геев Франсуа Бланшет. Он издавал небольшой альманах, в котором осуждал "однополые
браки" и, особенно, передачу "однополым парам" детей на воспитание, и потому
подвергался травле внутри своего собственного сообщества. Бланшет считал,
что другие права геев гораздо важнее, чем искусственное создание "однополых
семей", и что государство спровоцировало представителей "сексуальных меньшинств"
на опасные демарши, потому что, внешне притворяясь их "защитником", на самом
деле преследует совершенно другие, скрытые цели. Он приводил статистику и
примеры усиления нападок на геев, на которые власти и полиция закрывают глаза.
И то, что в Монреале "нормальные геи" побаиваются селиться за пределами "Голубой
Деревни", что на улице Виже (за Китайским Городом), а в Торонто в их "гетто"
стали пропадать люди: вот реальная ситуация "защиты прав", а не закон об
"однополых браках". Главное, что обязано обеспечить любое государство для
своих граждан: это безопасность, пищу и крышу над головой, а, если этого
нет, все гражданские права и свободы, и все натужные крики о "правах человека":
не более, чем пустой звук. Так он писал в своей статье в бесплатно распространяемой
газете Hour. Другая газета, The Mirrir, сестра Hour, уделила Бланшету внимание
на целую полосу, называя его "человеком года". Франсуа учился на факультете
журналистики, но дважды вынужден был брать академический отпуск, так его
затравили в университете.
На его персональном вэб-сайте красовался лозунг
"Да здравствует Канада". Это была цитата из последней строки романа Крока
"20 лет спустя", который заканчивался тем, что в Канаду направляется огромный
поток беженцев из ряда стран Европы, Австралии, и, особенно, из Англии и
Соединённых Штатов, где к тому времени свои прелести затмили всё, что происходило
в Канаде, не считая климатической катастрофы на юге Штатов и в Австралии.
Напротив Франсуа устроилась Мариша Дортье, "девушка
Сокета", как о ней шептались (Сокет был председателем одной из университетских
организаций). Она прославилась тем, что выбрила половину головы, окольцевала
уши, лоб, нос, губу и подбородок, и соски грудей, которые выставила наружу
из одежды. Её тут же удалили из аудитории, запретили являться "в таком виде"
на занятия, и последовала её долгая и упорная дуэль с университетом.
Какой-то молодой человек, сидевший спиной, показался Наташе
знакомым, и она с удивлением узнала в нём Криса Шореля (ещё несколько собравшихся
восседали отдельно). Но что здесь потерял этот ловелас и виртуозо дыхательно-пальцевых
сопряжений? И кто эти парень и девушка, двое в очках, которых она видела
в компании "правых"? В ту же секунду будто вспышка перед её глазами: и картина
радикально меняется, словно только что она созерцала лишь блеклое фото в
газете, а сейчас уже видит перед собой реальную жизнь. Нет, эти лучшие умы
университета собрались тут вовсе не для того, чтобы восстановливать справедливость,
защитить обездоленных и попранных, или отвести руку, готовую разрушить историческое
наследие и всю нашу планету: наш единственный дом. Нет, они пришли сюда ради
самоутверждения, ради самых гнусных эгоистических побуждений. Вот эта милашка,
слева от Крока, она явилась сюда в надежде отомстить Шорелю, "поставить на
место новоявленного маркиза де сада", опустив "это чудовище" перед всеми
"ниже плинтуса", а тот, завсегдатай этих посиделок, высматривает очередную
жертву среди новеньких за последними столиками, и Наташе крупно повезло,
что он не положил на неё глаз; иначе её жизнь в университете намного бы осложнилась.
"Девушка Сореля", не лишённая фотогеничности, но изуродовавшая себя коростой
грубости и своими несуразными кольцами, втайне мечтает, чтобы мужики передрались
из-за неё, хотя почти догадывается, что привлекает их не больше, чем конь
без мужских причендалов. Это она полагает, что окольцевала себя по собственному
почину, а на самом деле это издевательство совершил над ней её рассудок,
с которым не всё "однозначно".
Валери Дезмон, студент-медик, вполголоса вещал двум барышням
о своих похождениях, расписывая яркими красками свои самые мерзкие (реальные
или выдуманные) поступки, приправляя этот рассказ шокирующими откровениями
о никчемности всех моральных и этических норм, которые нужны только слабакам
и лузерам, и совершенно необязательны для умных и сильных. Он описывал "не
ханжескую" технику заманивая в сети самых хорошеньких девушек, с привлечением
всякого рода гадостей и подлостей, с тонким измывательством над "ослами",
"овцами" и "баранами", которые нужны разве что в качестве декораций устраиваемых
для временной избранницы спектаклей. Дезмон не останавливался и перед использованием
научной психологии, психиатрических методов и даже гипноза. Считая самого
себя "волком", он откровенничал о своей уверенности в том, что для того,
кто прекрасно разбирается в музыке (от Орландо Лассо и Окегема до Пандерецкого
и Шостаковича), в литературе (от европейских классиков до Пруста, Камю, Сартра,
Достоевского, Ремарка и Зускинда, и от Зускинда до Булгакова, Мишеля Фолько,
Александра Жардэна, и даже Лимонова), философии, логике, юморе, и кто
наделён быстрым умом и остро отточенным языком, способными переиграть, унизить,
оскорбить, и даже убить словом - все морально-этические нормы: не более,
чем ошейник, который тупицы от природы, неучи и слабовольные пытаются накинуть
на шею таких, как он сам. Ещё даже не окончив университет, Дезмон подался
в частный сектор, и уже заколачивал большие баксы в частной клинике, где
прославился своей защитой (в кулуарах государственных учреждений) дальнейшей
приватизации медицины. В самом же университете он возглавлял факультетскую
группу, добивавшуюся "равенства" в доступе к врачам и защищавшую интересы
беднейших слоёв населения, которых расширение сферы платной медицины фактически
сделало изгоями в больницах и клиниках.
Бланшет не только обдумывал, но и фактически пытался привести
в исполнение благородную идею сделать Крока гомосексуалистом.
Артур и Джессика, парочка в углу, собирались подать свои
кандидатуры на какие-то выборные посты, и надеялись заручиться поддержкой
самой умной братии.
Когда явилась Наташа, вся компания горячо обсуждала текущие
дела в университете МакГилл. Речь шла о выработке стратегии сопротивления
неуемному повышению платы за учёбу. Казалось бы, всё говорили правильно:
что плата за учёбу в Квебеке, пока ещё одна из самых низких в мире, тем не
менее, пытается угнаться за глобальной тенденцией, грозящей закрепить класс
потомственных пролетариев, и класс потомственных богачей, и повторить эпическую
дуэль этих двух титанов, как это случилось в первой половине ХХ века, когда
в историю Человечества были вписаны самые кровавые страницы; что университеты,
набирая студентов только из самых богатых и чванливых семей, станут выпускать
из своих стен настоящих монстров: бессердечных врачей, учителей-садистов,
или учёных, готовых проводить такие жуткие эксперименты над людьми, какие
сегодня не проводят даже над мышами и лягушками. Но что-то беспокоило Наташино
восприятие. Что-то подсказывало ей, что это всего лишь камуфляж, и что за
этой словесной шелухой-оболочкой кроются совершенно иные цели.
И она не ошиблась. Она очень скоро сумела понять, что
фактически тут обсуждалось, как свалить будущее правительства Либеральной
партии Квебека с помощью "небольшого восстания". Неведомо откуда, участникам
заседаний "После ресторана" было известно, что нынешнее правительство Люсьена
Бушара будет последним правительством от Партии Кебекуа, после чего надолго
воцарится Жан Шарэ. Партия Бушара, по мнению говорящих, после него "сойдёт
на "нет". И вот тогда наступит для собравшихся их звёздный час, чтобы вписать
свои имена в историю. О звёздном часе ни слова не говорилось, но он определённо
подразумевался в речах всех бравших слово, а почему он пока что не наступил:
так это лишь потому, что участники дискуссии пока ещё слишком молоды, и не
набрали нужных очков и регалий, а самым молодым надо сначала окончить университет.
Вот через 5-6 лет...
И тут, будто для подтверждения, что Наташа всё поняла
правильно, заговорили о тактике. Это будут многотысячные демонстрации, которые
завершатся апофеозом миллионных толп, с поддержкой семейных шествий, участниками
которых станут все поколения, от детей до стариков, и с поддержкой демонстрантов
зрителями на балконах, с которых на головы брошенных на усмирение полицейских
полетят горшки с цветами, гантели и арбузы. Одновременно, небольшая часть
"ударных отрядов", основные силы которых будут брошены на физическое столкновение
с полицией, будет направлена на штурм офиса Министерства Образования и офисов
администрации монреальских университетов. Вещалось это и обсуждалось с такой
уверенностью, что всё будет именно так, и что в городе Квебек, в здании Парламента
на годы воцарится Жан Шарэ: будто кто-то, сидящий в этом зале, совершил вылазку
в будущее на какой-то Машине Времени, не прерывая видеосвязи с остальными.
Что-то зловещее почудилось Наташе в этом безапелляционном всезнайстве.
Но для чего всё это нужно было участникам обсуждения?
Что искали они: славы, почестей, престижа? Нет, не похоже. Нет, они не собирались
занять высшие посты в квебекском парламенте, не стремились они и на Парламентский
Холм в Оттаве, не планировали сделать карьеру в качестве телекомментаторов
или политических журналистов (даже те, что учились на факультетах политики
или журналистики). Нет, их целью было, продолжая заниматься своей намеченной
университетским дипломом профессиональной деятельностью, в то же время закулисно
управлять всей квебекской, а, может быть, и канадской политикой, или оказывать
на неё решающее влияние. Они говорили не то, о чём думали, и думали не о
том, о чём говорили. Они могли проповедовать какие угодно взгляды; критиковать
всё, что угодно; быть на стороне каких угодно общественных движений, организаций
или партий; представлять себя защитниками самых угнетённых и обездоленных;
но - при этом - иметь совершенно иные цели и совершенно иное мнение. И ещё
почудилось Наташе, что за ними стоят другие, более матёрые, волки, от которых
поступает важная информация и поддержка которых позволяет собравшимся с таким
апломбом "решать мировые проблемы", не рискуя прослыть блаженными или лентяями,
или пустозвонами.
Не ради справедливости, и не ради левых или правых убеждений
(у них нет никаких убеждений) эти люди решили вмешаться в ход общественно-политических
процессов, но ради своих личных эгоистических интересов. Им глубоко наплевать
на то, что Бушар и Шарэ представляют редкую в Квебеке центристскую позицию,
самую безопасную для всех; что оба этих лидера прямо или косвенно мешают
разрушению последних из ещё оставшихся жемчужин архитектурно-исторического
наследия, не горя желаньем не оставить камня на камне от последних из ещё
не пущенных под снос монреальских церквей; что - вместо итальянской мафии,
на которую стал бы опираться Шарэ, если бы пробился к власти (чтобы не зависеть
от ещё более деструктивной силы), - восстановит своё прежнее влияние другая
этническая (а, точнее: псевдоэтническая) мафия, почти всемогущая на всех
широтах; что всенародное восстание запустит демонизацию полиции, выполняющую
важную функцию поддержки порядка и сохранения безопасности, о которой даже
не мечтают в других мегаполисах мира; что, при условии более активной борьбы
с ростом дороговизны университетского образования именно сейчас, будущее
восстание населения провинции не понадобилось бы; что исчезновение влияния
квебекских либералов и Партии Кебекуа приведёт к власти авантюрных правых
националистов, одинаково опасных (при всех их позитивных задумках) как для
франкоязычных, так и для англоязычных квебекцев; и что неизбежно начнутся
нарушения даже самых фундаментальных принципов прав и свобод (в частности,
прав меньшинств, которые гарантированы канадскими законами и международными
соглашениями).
Но почему, почему они идут именно в таком направлении?
Этот вопрос застрял в Наташиной голове, как рыбная кость в нёбе. Может быть,
не в последнюю очередь, потому, что те "старшие товарищи", или тот "старший
товарищ", что за ними стоит, направляет их именно по этому пути, или ещё
потому, что они все ненавидят Церковь, как их близнецы среди академически-ориентированных
студентов и выпускников университетов, что ни на полшага не отклонятся от
стереотипа: Церковь насаждает невежество и мракобесие-обскурантизм, тогда
как "наука" и прочие университетские предметы утверждают "свет разума". Отсюда:
"иллюминаты", отсюда: называть студентов "аллюмни" (особенно в Канаде); отсюда:
"свет Люцифера" ("свет разума"). Пусть лучше масоны, сатанисты, да кто угодно,
лишь бы не Церковь. Эти двуличные людишки не хотят признаваться себе в том,
что первыми на алтарь человеческого жертвоприношения положили бы их самих,
не будь тут всё ещё другого света, не люциферовского.
- Я вижу среди нас новенькую, - заявляет парень
в противоположном углу. - Пусть она выскажется. -
Наташа ощущает, как бритва опасности приближается к самому
её горлу. Ни в коем случае не выдать того, о чём она думает. Ни словом, ни
жестом, ни даже выражением лица. Её проверяют на детекторе глупости, не подозревая,
что к ней надо применять совершенно другую проверку.
- Я внимательно слушала всех говоривших, - отвечает
Наташа по-английски. - Кто посмеет заявить, что против Свободы, Человечности,
Равенства, Братства, Справедливости, Правды? Но ведь это пустые слова, не
так ли? Они форматируют наше мышление, упорядочивают его, это так, но разве
в обществе не правят другие императивы, такие, как Власть, Деньги, Господство,
хотя признаваться в их верховенстве не принято и не допустимо? Это как верхняя
одежда - и нижнее бельё; как напускная вежливость - и прирождённое хамство.
Мы притворяемся, будто нами правят одни лишь этичные императивы, а ведь на
самом деле нами понукают Господство, Деньги и Власть. И, чем ничтожней становится
"высшее общество", и чем больше признаков общественного разлада: тем глубже
и шире пропасть между бедными и богатыми; тем меньше прав и свобод у первых,
и больше власти и льгот у вторых.
Сначала наступило секундное молчание, и вдруг двое
захлопали; одним из них оказался парень, задавший вопрос. Наташа прошла "детектор",
потому что, во-первых, не произнесла по поводу сегодняшней дискуссии ни слова;
во-вторых, не перешла на личности; и, в-третьих, сказала то, что всем итак
известно, как 2х2.
14. ПОСЛЕДНИЙ УРОК.
День 29 апреля, перед самым 1-м мая, казался Наташе самым
счастливым днём. При любой погоде в воздухе чувствовалось дыхание весны,
и оживление на улицах Центра, наступавшее сразу за зимним сезоном, вселяло
в сердце отголосок радости. В оставленной Леонидом Изовским на кухонном столике
газете красовалось объявление о Пентиуме 150 MHz за 2 тысячи долларов. Она
подняла эту газету; под ней оказалась другая, двухлетней давности, с обведённой
красным карандашом статьёй. Там был шокирующий материал об Орвеллианском
будущем, или, правильней сказать: настоящем. Тут говорилось о зловещей роли
охранных агентств в насаждении тюремного режима во всём Монреале. Городская
администрация не только проигнорировала рекомендации аудитора о проведении
открытого конкурсного отбора субподрядчиков, по принципу тендера, но даже
отказалась назвать тех, с кем городские власти заключили контракт, будь то
строительно-ремонтные фирмы, или охранные компании. "Я не могу сказать, какой
контракт с какими компаниями, - заявил на ломанном английском от имени мэра
шеф "безопасности" Шампань. - Наша политика: не говорить". На самом деле,
администрация Бурка стала исподтишка заменять членов профсоюза "голубых воротничков"
(отказывавшихся отрабатывать не оплачиваемые сверхурочные часы) охранниками
Agence Sécurité Phillips Canada Inc., хотя в реестре правительства
Квебека это агентство числится в числе фирм без наёмных работников. Ещё одна
"мутная история": покупка агентства Sécurité Phillips Canada
Inc. другой фирмой - Sécurité Kolossal Inc., - вместе с контрактом.
Но документация (и, в первую очередь, счета) по-прежнему упоминала исключительно
Phillips!
Бурк не только действовал в манере раннего хищнического
капитализма, методами насилия в стиле мафиозного кодекса поведения, но и
по канонам феодального абсолютизма. "Бурк: человек, помешанный на власти,
у которого нет никакой способности к абстрагированию. Он носитель абсолютной
власти, почти физической власти над вещами", - сказал о нём Жан Руа, бывшей
генеральный секретарь Vision Montréal. Эта физическая власть зиждется
на Орвеллианском кошмаре превращения города Монреаля (как и других больших
городов планеты, будь то Лондон, Нью-Йорк, Сеул, Токио или Москва) в огромную
тюрьму, где орудия тюремщиков - полиция, охранные агентства, спецслужбы,
и другие силовые органы - получили право почти полной власти над рядовыми
гражданами: право незаконно обыскивать, останавливать без оправдывающей причины,
требовать удостоверения личности, арестовывать по любому поводу и без повода,
и даже безнаказанно избивать. Этот тюремный режим будет неминуемо растянут
с больших городов на целые страны, и тогда уже не купишь билет на поезд,
не предъявив паспорт, и даже в автобусах станут требовать удостоверение личности.
Тюремный режим будет отличаться лишь более грубым его
насаждением в одних державах, и более тонким его внедрением в других, где
физическую проверку паспортов заменят практикой компьютерного распознавания
лиц (или установления личности по одежде и походке), считывания регистрационных
номеров машин связанных электронной системой цифровых камер, или с использованием
комбинированных методов. Разумеется, на первых порах можно будет обмануть
ещё не усовершенствованные до абсолюта системы с помощью просчитанной по
логарифму маскировки, грима, или других ухищрений, с помощью специального
крема, способного обмануть систему: но тогда полиция начнёт систематически
останавливать и допрашивать тебя.
Наташа снова согнула в локте опущенную с газетой руку.
"По слухам, мэрия установит камеры даже в общественных туалетах, и, также,
согласно информации от одного муниципального служащего, агенты в штатском
уже носят с собой дипломаты со вставленными в них скрытыми видеокамерами".
Оказывается, ещё 2 года назад только из бюджета безопасности выделялось полмиллиона
долларов на установку новых подглядывающих устройств, шпионящих за гражданами.
Многие из них - это скрытые камеры. Именно на это дело пустили в ход дополнительные
фискальные средства, поступившие в бюджет муниципалитетов по реформе Трюделя.
После того, как (с конца 1997 года) влиятельная Елена Футопулос перестала
быть помехой Пьеру Бурку, а на смену Бурку заспешили кандидаты ещё более
зловещие, чем он сам, возможность уединиться даже в своей собственной квартире:
через лет 14-15 станет более, чем эфемерной, как в знаменитом романе Джорджа
Орвелла. Смерть Пьера Пеладо ещё сильней пошатнула влияние умеренных лидеров,
таких, как Люсьен Бушар или Полин Маруа.
Чёрную Книгу опубликовали как раз вовремя: когда уже не
коммунизм, с его 100 миллионами жертв, является мотором очередного кошмара.
Издатели Чёрной Книги так и не сумели понять, что это не коммунизм и не Россия
стояли за гигантскими рабовладельческими предприятиями сталинских строек
(таких, как Беломор-Балтийский канал), но кавказско-"ейская" мафия, захватившая
и поработившая Россию; что сталинский и северокорейский режимы - никакой
не коммунизм, но реанимированные архаичные религиозные доктрины идолопоклонничества,
фетишем которых являются изображения вечноживущих обожествлённых вождей;
и что, как только на смену руководству сталинской эпохи пришли (в основном)
украинцы: кошмар улетучился наполовину.
Порабощение Человечества проходит под знаком антицерковной
политики агрессивно-атеистических государств, которые, осознанно или нехотя,
но искореняют христианскую религию, парадоксально: якобы, во имя того, что
было достигнуто именно в христианских государствах. Больше ни на одном клочке
суши, где доминирует другая религия, не случилось эмансипации женщин, формального
(по крайней мере) признания и закрепления прав религиозно-этнических меньшинств,
и участия людей всех вероисповеданий, всех цветов и оттенков кожи, и любого
происхождения в общественной жизни: от совместной учёбы в школах и университетах,
до управления государством. И те, что сегодня добиваются смерти христианской
церкви, не желают признаться, или не понимают, что - на самом деле - добиваются
отмены всех этих достижений, ошибочно рассматривая такие страницы прошлого,
как расизм и рабство, почти исключительно через призму оценки роли Церкви
и Белого Человека в тех событиях.
Сегодняшнее порабощение Человечества под властью Машин
возможно лишь потому, что в пустующие ниши христианской идеологии, во все
лакуны, откуда она уже изгнана: хлынули отзвуки сатанических культов, или
сами они, внедряющие поклонение Золоту, Смерти, Колдовству, Власти, Рабству,
и Повиновению. Не случайно, кардинал Жан-Клод Туркотт выступил с предостережением
о возрождении "эры харизматических лидеров". Архиепископ Монреаля увидел
корни этого явления в фундаментальном изменении всей системы образования.
За последние 25 лет, заявил он, воспитаны поколения, в корне отличающиеся
от нас, и это: главная предпосылка для возвращения эры диктаторов.
Не случайно именно 1997 год стал водоразделом, отметившим
рекордно низкое участие избирателей в муниципальных выборах: от 38 (Вердан)
до 45 процентов от имеющих право голосовать. В 464-х избирательных округах
мэры были "назначены", т.е. заняли свой пост в отсутствие политических конкурентов.
В 275 городах и городках Квебека к власти, таким образом, пришли мэры, не
имеющие поддержки большинства населения уже по определению, т.е. ещё ДО выборов.
А это значит, что сопротивление растёт. Его разные проявления дают о себе
знать не только в Квебеке и не только в Канаде.
Не сегодня-завтра это станет серьёзной проблемой для кровожадных
шакалов, оскаливших свои звериные пасти один против другого (один протиранический
режим против подобного). Им придётся искать оправдание усилению тюремно-деспотического
режима и электронно-компьютерной тирании тоталитарного контроля за гражданами.
Что тогда "они" сделают? Взорвут английский парламент, Эйфелеву башню, или
Лувр? Направят на Белый Дом террористический десант? Организуют диверсию
на какой-нибудь атомной станции, свалив обвинения на местных или "арабских"
террористов? Пустят - с помощью дистанционного пульта управления - пассажирские
самолёты на жилые кварталы Нью-Йорка, Берлина, или Мадрида, заранее подсадив
на эти рейсы иностранцев, подозреваемых в терроризме?
Это будет последним уроком для Человечества, не усвоившего
ни одной из пройденных тем прошлого.
Хотя подобных материалов становилось всё больше, и влияние
их на состояние духа нельзя было назвать положительным, Наташа переживала
свои самые счастливые дни: вплоть до конца мая. Она играла трижды в неделю
по вечерам в ресторане; участвовала в камерном оркестре "Маркато" (исполнявшем
музыку барокко); шефствовала над своими опекунами в Школе Искусств FACE;
продолжала по средам дежурить в музыкальной библиотеке и опекать двух иностранных
студентов из класса М.М., и репетировать с Лесли Робертсом. А теперь ещё
и появлялась на еженедельных посиделках на улице Дрюммон.
В ресторане, где она зарабатывала игрой на рояле, Наташа пыталась импровизировать,
и, совершенно неожиданно, у неё это получилось. Она никогда не подозревала
в себе таких способностей, тем более, что главным для неё было совершать
захватывающие дух вылазки в прошлое, чтобы с помощью музыки перенестись в
другой мир, переселившись на короткое время в сознание сочинившего её композитора.
Чувствовать то, что он чувствовал, видеть мир его глазами. И вдруг: импровизации
доставляют ей почти такое же наслаждение. Что это: предательство главного?
Или это просто другое, безотносительно главного?
С каждым днём её импровизации становились всё отточенней
и разнообразней, и она решила сдать специальный экзамен, который принёс бы
ей 6 пойнтов - баллов. Её участие в камерном оркестре Маркато давало ей всего
лишь 1 балл, тогда как игра в университетском симфоническом или в оркестре
современной музыки принесло бы 2 или 3.
Чтобы и впредь иметь право на McGill University Award,
Наташе нужно брать полный курс, и получать не менее 12 кредитов за сессию.
Иначе кто-то другой займёт её место, а таких желающих хоть отбавляй. С огромным
трудом она смогла получить грант. А чтобы ей добавили Award (точно не узнавала,
но, говорят, до 20 тыс.), придётся поднатужиться ещё сильней. Назад дороги
нет.
А тут ещё обязательный для всех коллоквиум. Необходимо
участвовать в 3-х из 15-ти, и самое трудное: это выбор. Разумеется, такие
темы, как копирайт, бизнес, или реклама музыкальных шоу не для неё. Остаётся
исполнительство, педагогика, преподавание классического репертуара, music
and sound recording production, и прочее: что выбрать? И посоветоваться не
с кем. У неё нет близких друзей среди пианистов. И вдруг она вспоминает:
а Петя? Но его надо ещё разыскать. И захочет ли он с ней теперь разговаривать?
Трудностей и проблем всё больше. Они нарастают, как снежный
ком, и она понимает тех неимущих студентов, что совершили самоубийство. Но
она не сойдёт с дистанции. Не дождётесь! Теперь она лучше понимает, откуда
берутся войны и перевороты. Уже со школьной и университетской скамьи их науськивают
друг на друга. Жестокая конкуренция, локтетолкательство, подсидки. Все против
всех. Нет ни друзей, ни приятелей. Любой может всадить тебе нож в спину,
улыбаясь. Поэтому те, что не такие, часто держатся вместе. Наташа, Анка,
те, что на Дрюммон... Хотя, нет. Те: это другое. Между теми: другая драчка,
за другие пироги и пирожные. Но те хотя бы на уровне универа не ставят друг
другу подножку. Или она их просто ещё не знает?
Хорошо ещё, что в Канаде нечасто встречается такое явление,
как в Штатах, известное под названием hazing. Эта дикая инициация, как у
самых примитивных дикарей. Хуже, чем дедовщина в советской армии. Там и получают
боевое крещение агрессивные, наглые, кровожадные, подлые звери. Эти двуногие
твари разбредаются по всей земле, сея ужас, страдания, лишения, смерть. Как
же трудно продолжить и закончить учёбу, не сделавшись одной из них, или одним
из них. Сколько мин, сколько омутов встретится на пути?
Recital даст ей целых 9 очков. Вот на чём следует заострить
внимание. И это её главный козырь. Если получится: многие вопросы отпадут
сами собой. 2 очка мог бы ей дать междисциплинарный проект. И на этот счёт
имеются идеи. Выступить в дуэте с одной танцующей девочкой: она прелесть,
умница, она умеет выразить в движении все оттенки мыслей и чувств. А, если
привлечь кого-то из композиторов, есть возможность получить целых 4 балла.
Читка с листа. Вокальная музыка (голос-фортепиано). Это
тоже её конек. Наташа чуть ли не с детства просматривает (читает, как книги)
горы музыкальной литературы. Она знает всего Шумана, Шуберта, Чайковского,
Мусоргского, море из написанного другими композиторами для голоса с фортепиано.
Как только она открывает нотный сборник - пальцы сами прикасаются к клавишам,
сами начинают играть, словно без участия её мозга. Без малейшего напряга.
Для них порхать по клавишам, вызывая в жизни напечатанное на нотных страницах:
то же самое, как для заядлого читателя проглатывать по 2-3 романа за выходные.
Basso-Continuo: тоже выигрышный для неё курс. (2 кредита).
Пока она дошла от угла Сэн-Катрин и МакГилл-Колледж до
Шербрук и МакГилл, она прокрутила в голове все эти тактические ходы, и дышать
стало легче. Всё образуется. Она перескочит через эти рогатки.
Сегодня она заработает ещё 2 кредита участием в мастер-классе
её же преподавательницы. Поэтому она так торопится, почти добежав до угла
улицы Университет, где она остановилась, запыхавшись. Миновав угловое здание,
тоже университетское, она поспешила к старому корпусу с английской королевой
на троне. А вот и класс, облюбованный М.М., где стоят бок о бок два рояля
и уже шепчутся между собой человек 5 или 6, не меньше. В углу сидит какой-то
незаметный человек в сером костюме, и что-то пишет в блокноте. Самой гуру
ещё нет; только другой педагог со своей ученицей разыгрываются и листают
ноты. Что это? Простая необязательность, или хорошо просчитанный ход: выдающийся
мастер должен явиться последним, чтобы подчеркнуть свою значимость? Наконец,
и М.М. входит в класс, с ходу усаживаясь за клавиатуру; так, что сидевшая
тут перед её приходом коллега едва успевает увернуться.
Это ми-бемоль-мажорная прелюдия Рахманинова, одна из её
любимых. За инструментом - незнакомая китайка, совсем ещё молодая девочка,
едва ли не младше самой Наташи. Учительница прерывает игру студентки: "Эта
виолончельная тема в левой руке должна запеть". "...виолончельная тема"!
Наташа никогда раньше не слышала из уст Учительницы таких выражений. М.М.
касается клавиш второго инструмента. ТЕПЕРЬ это ДЕЙСТВИТЕЛЬНО Рахманинов:
насыщенный, полнокровный, глубокий. Как будто рояль запел и ожил, и теперь
в самом деле поёт человеческим голосом. Вдруг Наташа спохватывается: китайка
понимает по-русски? Что ещё за очередной сюрреалистический маскарад? Или
М.М. блефует, а бедная девочка ни черта не понимает, и только мучается? "Теперь
ты понимаешь?" - спрашивает Учительница. "Да", - отвечает китайка по-русски,
называя М.М. по имени-отчеству. Чудеса, да и только.
- Только не забывай, что это не Массне, не
Дебюсси, не Чайковский. Этот голос баса: единственно только Рахманинов. Это
значит, что здесь всё по-другому. Во-первых, тут надо меньше педали. Рахманинов
не участвует в этих играх с распылением звука. Тут звук собранный и упругий.
Вот так. Попробуй ещё. -
Китайка пробует, но по-своему: у неё красивый, качественный,
но летящий звук. Девочка чутко слушает пространство, заполняя его голосами;
у неё превосходный, звучащий амбианс. Её кисти стоят на пальцах, как на паучьих
ножках, и эти паучки уверенно передвигаются по клавишам, как челночки, так
и шастают взад-вперёд, эти тонкие, длинные пальцы, так, что захватывает дух.
И Наташа залюбовалась; ей нравится, как играет её сокурсница; она с удовольствием
слушает, чувствуя, как расслабляется и отдыхает. И её мысли далеко, взмывая
в какую-то недосягаемую высь. Но голос Учительницы обрывает их снова.
- Вот тут и сделай так, чтоб это запело. -
Студентка делает, но опять по-своему, не так, как играли
в конце XIX - начале XX века. Тогда Учительница ещё раз перебивает: "Нужно
слышать тут два голоса, и слушать оба. Начинается вот отсюда". Она показывает.
"Поняла?". Китайка кивает. Ну, раз уж она даже понимает по-русски, то должна
понимать, наверное, всё на свете. Так кажется Наташе. Но Учительницу это
снова не устраивает. "Прозрачнее, - говорит она. - Прозрачнее".
Сегодня тот акцент, которому Наташа раньше не придавала
значения, в речи М.М. особенно режет слух. Наверное, для тех, кто живёт в
России, этот акцент хорошо знаком. Так, наверное, говорят по-русски в какой-то
из бывших советских республик; скорее, из южных, чем из северных. Но у Наташи
нет опыта, и она не знает, какую точку на глобусе указывает акцент М.М.
- Нам нужно не слишком большое диминуэндо,
но убедительное. И крещендо энергичное, а не рассеянное, но и не взрывчатое.
- И Учительница в очередное раз трогает клавиши. -
В ответ раздаются звуки отличной от её интерпретации.
М.М., не проявляя нетерпения, всё же решительно перебивает: "Вот это отсюда,
по-моему, тема идёт. Да, отсюда. И, значит, это придётся переучить".
- Извините, - оправдывается девочка. - У меня
послезавтра концерт. Я вряд ли успею. -
- Ну, это я не знаю. Я просто говорю своё
мнение. А как там получится... это уже другой вопрос.
- За два дня, думаю, это вряд ли возможно,
- встревает Римма Устинова, преподавательница китайки. -
- Да, это по-всякому можно сыграть. Но что-то
общее должно быть во всех интерпретациях. Вот к этой гармонии надо стремиться,
- она показывает - а не сюда. -
Студентка Устиновой играет дальше, и Наташе её исполнение
нравится всё больше и больше. Что-то загадочное, напряжённое, притягательное
источает музыка, обволакивающая всю комнату, проникающая во все уголки, завораживающая,
интригующая. Несомненно, эта девочка: большой талант. И не важно, что она
не слышит голосов из прошлого, как Наташа. Зато она наделена другим огромным
дарованием, не менее драгоценным и уникальным. Из-под её пальцев распространяется
и захватывает душу эманация чего-то необыкновенного. Однако, похоже, М.М.
то ли этого не понимает, то ли не придаёт значения. Она снова перебивает,
и демонстрирует, как она сама интерпретировала бы этот отрывок. И её исполнение
потрясает. Эта еле ощущаемая остановка на одной из гармоний, словно имитирующая
вторгающийся каданс, вносит широту, свежесть, и неожиданный всплеск энергии
(с усилением звука), разрывающей плавное течение диминуэндо, и будто оживляет
музыку неправдоподобным скачком в ту самую прошлую реальность, в которой
творил композитор. Эта, ни с чем не сравнимая, жизненность, реалистичность
кажется невозможной, в неё трудно поверить.
- И ещё несколько замечаний. В этой прелюдии
связность очень важна. Надо стремиться к такому вот гибкому легато, где только
можно. - Она иллюстрирует это игрой. - Связность помогает сохранять эту ажурную
ткань голосов, потому что тут не один голос, а много голосов, каждый из которых
несёт своё назначение. Вот этот - широкий, октавный: послушай... А этот -
узкий, ми-бемоль - ля - соль. Вот, слышишь?.. Октавный сам по себе достаточно
яркий, его не надо специально выделять. Или можно подчеркнуть: это зависит
от индивидуальной интерпретации. Тут можно сыграть по-разному. И в левой
руке. Кстати, в пятом такте я бы сменила педаль не сразу на первой сильной
доле, а после второй шестнадцатой. Вот так... И, в конце предыдущего такта,
хорошо задержись на ноте до-бемоль, слушай её, не бойся диссонансов: в них
вся... как говорится... соль... -
Теперь, когда Наташа слушает со стороны, её удивляет сравнительная
бедность терминологического словарного запаса Учительницы, её упрощённые
объяснения. И её как будто нежелание касаться формы, гармонии и фактуры.
Не лучше ли было сказать, что тут проходит удивительно элегантное и лёгкое
отклонение в тональность минорной субдоминанты, и что вся прелесть в диссонансах,
образуемых задержаниями и проходящими и вспомогательными звуками?
- И, ещё раз повторяю, постарайся меньше педали.
-
- Дело в том, что она будет играть в зале,
который глухой, и, я бы сказала, суховатый. - Это снова Римма Устинова. -
Его надо как-то озвучить. Вот мы и принимаем во внимание его акустику. -
Римма Семёновна, конечно, лукавит. Эта акустическое исполнение
"стерео", этот дисперсивный звук: изначально присущая её студентке манера,
не имеющая никакого отношения ни к какому залу. Просто девочка так играет,
и это едва ли не главное её достоинство. Необыкновенно объёмный звук, как
будто в 3D и в HD, которого она сумела добиться даже на этом расстроенном
инструменте, её удивительная способность слушать всю звуковую ткань целиком,
и каждый её элемент в отдельности, как на препарационном столике компьютерной
программы...
- Нет, это вовсе не обязательно, - парирует
М.М. - Здесь это не нужно. Это произведение само по себе достаточно акустично.
Я извиняюсь, Вы уж простите, Вы её учили-учили, а я счас встреваю, и всё
поломаю. - Эти слова обдают Наташу холодным душем. Как будто в том, что демонстрирует
эта удивительная девочка, совершенно нет её собственной заслуги, и все её
достоинства: всего лишь результат натаскивания педагогом, как результат дрессировки
собак.
И, несмотря на свои извинения, М.М. вмешивается всё активней
и обширней, заставляя ученицу переделывать уже и фразо-образование, и разделяя
гармонии, которые до того связывались на легато.
Студентка скрупулёзно следует замечаниям гуру, но это
уже чисто-механическая игра, потерявшая всю, присущую ей, прелесть. И всё,
что играет китайка после разрушивших её собственное обаяние "поправок": уже
простое нажатие на клавиши, не имеющее ничего общего с музыкой.
- А здесь я бы использовала обе педали. Вот,
можешь ли ты сыграть вот это с левой педалью? -
Наташа чувствует, как атмосфера накаляется, как сама М.М.
уже начинает волноваться, и её странный для непривычного уха акцент становится
всё заметнее.
- Эти пропадают шестнадцатые у тебя ноты,
- замечает она, используя недопустимые в русском языке инверсии. - Вот, смотри,
как нужно сыграть... Поняла?..
Наташа чутко улавливает, что сейчас действительно происходит
что-то необычное. Неужто М.М. решила отбить у Риммы Семёновны её способную
ученицу? В последнее время многие педагоги всё охотней берут к себе в класс
китайцев. Это крепкие и усидчивые ребята, готовые пахать на пианистической
каторге по 13-15 часов ежедневно, только бы достичь желаемых результатов.
Они, как правило, сообразительные и смышлёные, исполнительные и послушные,
не то, что некоторые. Но тут, как вскоре выясняется, другой случай.
- Надо больше здесь руку освободить, - указывает
М.М. - Помнишь, когда ты занималась у меня, мы даже с тобой использовали
специальные упражнения. -
Ах, вот в чём дело! Значит, эта девочка занималась у М.М.,
и переметнулась к Устиновой? Уникальный случай. Наташа с завистью смотрит
на свою сокурсницу. Значит, у тебя как-то получилось. Ты смогла живой вырваться
из клетки львицы. Счастливица! Наташа думает о себе, и на сердце у неё тяжелеет.
И, словно в резонанс её мыслям, её, как удар кнутом, подстёгивает - обращённый
уже к ней самой - голос Учительницы: "Встань, Наташа, и покажи, как бы ТЫ
сыграла вот это место".
Это запрещённый приём. Но все молчат. М.М. как-никак зав.
отделением. И у неё непробиваемая "крыша". Когда за тобой стоят такие титаны,
как те, от которых зависит финансирование всего огромного, самого престижного
в Канаде университета, можешь вить верёвки из студентов и коллег. Но откуда
такие связи, проносится в голове у Наташи. По родственной линии, по линии
политической, связанной с политиками той, вероятно, небольшой, страны, откуда
М.М. родом? Что она такое? Какие силы за ней стоят?
Наташа с видимой неохотой поднимается и направляется в
центр класса. Тут неловкость ситуации только усиливается. Обе - и Учительница,
и студентка - продолжают оставаться на своих местах: первая по никому не
ведомым причинам; вторая от неожиданности не соображая, что она должна делать.
Лишь через мгновенье (для всех, кроме самой М.М., растянувшееся в вечность)
Учительница отодвигается в сторону, освобождая Наташе место на длинной фортепианной
скамье. Это ещё один запрещённый приём. Ощущая на своей левой щеке неприятное
дыханье Учительницы, и чувствуя рядом с собой её немного грузноватое тело,
Наташа никак не может собраться, продолжая страдать от невыносимой неловкости.
Она просматривает глазами указанное ей место - первую кульминацию с форте,
где появляется триоль, - как будто не в состоянии прочитать с листа, так,
что гуру в нетерпении ёрзает на скамье, словно вот-вот скажет: "Ну, ты уже
сыграешь, наконец!". И Наташа играет, да так, что все присутствующие остолбеневают.
Совершенно невероятным образом, она повторяет этот отрывок точь-в-точь как
его сыграла только что сама М.М., со всеми мельчайшими нюансами, с неповторимой
индивидуальной манерой гуру, со всеми акцентами, со всеми темброво-акустическими
особенностями последней. Ни один пародист, ни один имитатор на свете не был
бы способен на такое. Собравшиеся могли бы ещё поверить, что М.М. заранее
поднатаскала свою ученицу на этом произведении (хотя им уже ясно, что Наташа
не разучивала прелюдию), но так сымитировать исполненное в особой индивидуальной
манере просто невозможно; это лежало за пределом понимания. Разве что сыграно
это было чуть более энергично, со спрятанной мощной силой, как будто они
услышали самого Сергея Рахманинова, выдающегося пианиста.
"А можно сыграть вот так!". И Наташа ещё раз повторяет
тот же самый фрагмент, но теперь уже точно так, как ученица Устиновой: как
будто это её крепкие длинные пальцы, как ножки насекомого, бегают по клавишам
и ткут эту неповторимую акустическую звуковую ткань.
На мгновение у тех, кто находился в классе, отняло речь.
Эти глаза на выкате, эти отвисшие челюсти, это дрожание рук: всё выдавало
наивысшее ошеломление, даже испуг, как если за окном неожиданно раздался
бы мощный взрыв. Ведь всё невозможное и неведомое внушает людям суеверный
ужас: как летающий или проходящий сквозь стены человек, или живой динозавр
на улицах города. Когда профессионалы высочайшего класса, всю жизнь свою
посвятившие какому-то делу, и хорошо представляющие грань, отделяющую возможное
от невозможного, сталкиваются с чём-то, что за пределами "человеческих возможностей",
для них это наваждение, это "от дьявола", и они начинают бояться.
Расширенные глаза больше не сужались; все продолжали сидеть
с вытянутыми лицами; а ученица Устиновой дрожала всем телом, как будто за
окном был тридцатиградусный мороз, и окно было распахнуто настежь. Наташа
хотела всего лишь доказать (продемонстрировать), что студенты имеют право
на собственную индивидуальность, на неповторимую манеру, и что та интерпретация,
с какой пришла ученица Устиновой, имеет право на жизнь, а получилось совсем
не то. Она и не могла предвидеть, какого эффекта добьётся, ведь то, что она
только что сделала, для неё было совершенно естественно и ничего сверхъестественного
не представляло.
- А теперь объясни, что ты только что сделала,
- первой обретает дар речи М.М.
Вместо того, чтобы исполнить повеление, Наташа возвращается
к началу произведения, и... объясняет.
- Это произведение, - говорит она, - как живой
организм. Тут и голос ручья, и чарующая сила земли, и предчувствие чего-то
освежающего, окрыляющего, предчувствие невероятной надежды из сияющего будущего.
Лишь потом рождается боль за это недалёкое будущее, за это неповторимое богатство,
вторгаются опасения за судьбу всего чудесного и родного, а следом и драматическое
развитие. На фоне голосов природы, на фоне шёпота и шелеста листьев звучит
мелодия, в которой звон православных колоколов и чистый воздух родных просторов.
А разве не очевидно, что в поддерживающих голосах спрятана подголосочная
полифония, связанная с русской народной музыкой. Ми-бемоль - соль, и си-бемоль,
эти опорные звуки тонического трезвучия: это женские голоса в полях; напор
неостановимой жизненной силы, всех этих длинных связных фраз: это всё чисто-русское,
это сама душа и вся сущность России. -
В этот момент в классе воцаряется мертвенная тишина. Лица
М.М. и Устиновой побелели. Китайка перестала трястись, и уже сочувственно
смотрела в Наташину сторону; казалось, даже подавала ей знаки. Эта неожиданная,
заставшая Наташу врасплох, солидарность потенциальной соперницы - вот та
спасительная соломинка, что помогла ей выплыть. В университете, где царило
тотальное подсиживание и всеобщее доносительство, только китайка могла проникнуться
жалостью к попавшей в беду профессиональной конкурентке. Отразившиеся на
её лице эмоции помогли Наташе вовремя спохватиться и закрыть рот. Но она
итак уже изрекла слишком много недопустимого. Даже просто тепло отозваться
о любой России - царской, советской, или теперешней - было хуже, чем выкрикнуть
"долой геев!", или призвать к свержению канадского правительства; хуже, чем
громогласно одобрить террористический акт; хуже, чем высказаться о своём
обожании Кастро, или о симпатиях к северокорейскому диктатору; хуже, чем
бросить кирпич в декана университета, целя ему в голову. И Наташа могла запросто
вылететь из университета с волчьим билетом, несмотря на то, что каждый знает:
она не пылает любовью ни к бывшему советскому, ни к теперешнему российскому
правительству, не имеет почти никаких связей с Россией, и не собирается туда
ехать, и по ментальности она больше франкоязычная канадка, чем русская. Только
присутствие на уроке мастер-класса двух русскоязычных преподавательниц и
трёх студенток (кроме неё) не канадского происхождения (для которых одинаково
опасно как не заявлять, так и заявлять о таком скандальном случае) оставляло
ей шанс на выживание. Ведь бездействие всегда легче действия, и потому предпочтительней.
И её счастье, что тогда в классах ещё не установили скрытые (и, к тому же,
"говорящие") камеры.
Даже сама гуру, с её невероятными связями и влиянием, испугалась
не за свою ученицу, а за себя.
Наташа без разрешения покинула своё место, и вернулась
на стул у стены. И все молчали, словно набрав в рот воды: как будто ничего
не произошло, как будто так и надо.
Она так и сидела бессловесно, пока не заняла место китайки
с сонатой одного канадского композитора. Ещё один запрещённый приём, который
никому бы не простили. Ведь во время мастер-класса разбиралась и шлифовалась
игра только одной студентки или студента, а тут М.М. вызвала на урок двоих.
Это было нарушением временной или постоянной нормы, но для Учительницы не
было ничего невозможного. Наверное, она заранее смаковала глумление над двумя
своими самыми нелюбимыми ученицами, которые раздражали её больше всего. И,
не исключено, потирала руки от мысли сделать этих двух девочек непримиримыми
врагами. Но намеченный ею спектакль сорвался, и теперь она срывала своё недовольство
на Наташе, пиная и унижая её неоправданными замечаниями. Однако, то, что
произошло, даже её, гуру, вывело из равновесия, сбило с колеи, и пинки её
выходили вялыми, а укусы беззубыми...
Наташа заработала свои 2 необходимых ей кредита (как в
компьютерной игре), и удалилась восвояси, не дожидаясь, пока все разойдутся,
и она останется наедине с Учительницей. Только незаметный человек в углу
класса почему-то всё стоял у неё перед глазами. У выхода её остановила китайка:
"Здорово ты её осадила! Браво! Но как ты это делаешь?". Наташа без комментариев
поняла, о чём она: "Не знаю. Это получается само собой. Но, если я разберусь:
может быть, научу".
За этим происшествием последовали сумбурные дни; уже по-настоящему
весеннее солнце припекало; Анка сдавала последние зачёты перед экзаменами,
а Линг (так звали китайку) приходила к Наташе домой, чтобы вместе разобраться,
как у её подруги получается феноменально копировать чужой стиль, имея уникальный,
неповторимый свой собственный.
Так случилось, что Наташа не видела Учительницу целых
полторы недели, о чём нисколько не жалела, и чувствовала себя, как маленькая
птичка, которую на часик выпустили из клетки: полетать хотя бы по квартире
до балконной двери.
Заглядывала знакомая родителей, женщина лет под 60; рассказывала
об отношении врачей к малоимущим пациентам.
Когда окончательно одолел артрит, и она не смогла пойти
на работу, сын отвёз её в одну из клиник без рандеву, где она попала к врачу-индусу.
Тот велел ей разуться, открыл дверь своего кабинета, и подозвал рукой одну
из секретарш, требуя, чтобы та сказала, видит ли у пациентки хоть какие-то
признаки артрита. Секретарша пожала плечами: мол, это дело врача ставить
диагнозы. Врач интерпретировал реакцию секретарши по-своему: как доказательство
"незначительности" "не требующих врачебной помощи проблем". Пациентка высказала
своё несогласие, и тогда врач, под тем предлогом, что он, будто бы, захватил
на работу "неправильные очки", велел ей подойти к двери, где "больше света",
а потом и вовсе унизительно вывел её из кабинета на проход между рядами сидений,
занятых ожидавшими своей очереди пациентами. Женщина возмутилась, и задала
ему один-единственный вопрос: зачем проверять, не симулирует ли она, если
итак видно, какие у неё покрасневшие и жутко распухшие ступни, и зачем унижать,
выставляя напоказ зрителям, если в просторном и хорошо освещённом кабинете
предостаточно света для "проверки"?
Вместо ответа, тот выставил её за дверь.
Через день она явилась в ту же клинику, и попросилась
на приём к другому врачу. Её жалобы сначала выслушал какой-то молодой эскулап
или практикант, затем оставивший её одну в кабинете, куда через минут пять
явился тот же самый пожилой индус, плюхнулся на стул, и, унижая пациентку,
водрузил на стол свои ноги в грязных ботинках - прямо в лицо остолбеневшей
женщины: "Купите себе такую вот обувь, и все Ваши боли как рукой снимет".
И весь этот цирк: лишь для того, чтобы не выписывать противовоспалительное.
Знакомая была в шоке.
В тот же день на автобусной остановке две другие женщины
обсуждали ситуацию с врачами, описывая друг дружке всё новые и новые кошмарики.
Одна из них, жившая на социальное пособие, целый месяц ходила по зубоврачебным
клиникам и по частным кабинетам дантистов, нигде так и не добившись удаления
зуба по карте государственной медицинской страховки. Да ещё и в корешке чека
социального пособия указано, что государство покрывает для реципиента все
услуги дантиста, кроме пломбирования канала. Она несколько раз ткнула в эту
строчку пальцем, пытаясь усовестить зарвавшихся вымогателей, но врачи и их
секретарши, устроившие открытый рэкет, только глумились, продолжая нагло
требовать оплаты. "Хоть сама себе вырывай зубы", - сетовала бедняжка, стонавшая
от боли. Пособия даже на жизнь не хватало; социальную квартиру не дали; за
удаление зубов некому заплатить.
У Наташиной мамы на работе всех повергла в шок такая история.
Семейный врач (терапевт) направил пожилого пациента с перитонитом (которого
12 часов мурыжили в зале ожидания отделения Скорой Помощи, и, толком не осмотрев,
отфутболили домой) к хирургу в так называемую клинику одного дня, где больному
должны были сделать операцию, но там секретарша заявила: чтобы попасть к
их хирургу, требуется направление от хирурга именно их клиники. (Совершенный
нонсенс). На следующий день пациент снова отправился в отделение Скорой Помощи,
где, увидев направление в клинику одного дня, не только не помогли ему попасть
туда на приём, но снова отфутболили домой. Несчастный скончался прямо в автобусе,
по дороге домой, ещё до приезда Скорой Помощи. Все виновники, включая врачей,
медсестёр и секретаршу, вышли сухими из воды, как будто не человека убили,
а прихлопнули комара. Этот дикий случай описала газета Hour, которую показывала
на работе родственница покойного. Лена даже запомнила дату и номер выпуска.
Услышав от жены эту шокирующую историю, Леонид Изовский
тут же помчался в библиотеку, чтобы своими глазами увидеть газету. Но оказалось,
что весь номер изъят отовсюду, включая обычно валявшиеся месяцами в подъездах
и при входах в разные забегаловки пачки. Точнее, в библиотеках был и тот
номер, но полностью перепечатанный, уже без разоблачительной статьи. Вот
такая чисто-канадская справедливость, законность, гласность и демократия
в одном фантике.
Наташу охватила паника, когда она представила, что будет,
когда её родители состарятся, и у них объявится куча болячек. На простых
низкооплачиваемых работах, на которых трудится с конца 1990-х большинство
канадцев, ничего скопить невозможно. Если от 1950-х до (примерно) середины
1980-х в семье работал часто один человек (глава семейства) - и его зарплаты
хватало, чтобы купить дом, завести 2-3 машины, оплачивать все страховки,
ездить в вояжи, и хранить кругленькую сумму в банке (не на окне и не под
кроватью), то нынче в семье работают 2 или 3 человека, а на жизнь всё равно
не наскрести.
В Торонто и Ванкувере появились даже работающие бездомные,
зарплаты которых не хватает даже на съём жилья. Пока не издох социалистический
лагерь: волкам, тиграм и львам нужно было задобрить своих буйволов и лосей,
чтобы травоядные не затоптали их, пользуясь численным преимуществом (как
случалось во время революций). Как только хищники почувствовали, что им больше
нечего опасаться, все их разглагольствования о любви к ближнему, равноправии,
правах и свободах, о плюрализме и демократии стали не нужны.
Вот такие "не майские" ветры холодили душу, и хорошо,
что случился этот неожиданный перерыв, отсрочивший встречу с Учительницей.
И всё-таки день урока у М.М. приближался. Словно предсказывая
что-то пугающее, какой-то тяжёлый камень лежал у Наташи на сердце. Она окончательно
выяснила насчёт конкурса, и оказалось, что она и в самом деле числится в
списке с исполнением "Поэмы экстаза" Скрябина, опус 54, с Монреальским Симфоническим
Оркестром. Что за бред? Это ведь не фортепианный концерт. Это фактически
Четвёртая симфония композитора, созданная именно тогда, когда враги, спровоцировав
катастрофу 1905 года, разрушали Царскую Россию. До окончательного падения
государства оставалось ещё целых 10 лет, но трещина, расколовшая его самую
прочную стену, уже наметилась, расширяясь неотвратимо. Написанное не в России
(за границей), это самое загадочное произведение самого загадочного русского
композитора наполнено голосами неведомого пространства, шёпотом других миров,
предчувствием неведомых нам законов. Пронизанное системой лейтмотивов, оно
расширяется от Andante до Maestoso, как расширяющаяся Вселенная, открывающая
свои тайны самой себе, и, значит, подвергая себя самоуничтожению.
Но почему была выбрана именно она, Наташа? И почему выбор
пал именно на Поэму Экстаза? И чем эти два выбора связаны между собой?
Загадки, загадки, загадки...
И вот неотвратимый день наступил. Передышка закончилась.
Наташа снова сидит перед Учительницей в её классе, вся напрягшись, ожидая
упрёков и нагоняев, как удара хлыстом. Но примирительный, едва ли не дружеский,
тон Учительницы удивляет её.
- У меня есть для тебя хорошая новость, -
начинает преподавательница незнакомым Наташе тоном. - Твоё выступление с
МСО будет засчитано как участие в университетском симфоническом оркестре,
а это целых 9 баллов. Ты довольна? Ты рада?.. Не слышу... Ну, хорошо. Мы
с тобой подпишем кое-какие бумаги: это нужно для твоего участия в конкурсе.
Но это потом, в конце урока. А теперь: вот, взгляни - та самая партитура
Поэмы Экстаза, на конкурс. - И гуру водружает на пюпитр рояля огромный фолиант,
грозящий обрушить поддерживающую его дощечку.
- Что это? - спрашивает Наташа. - Ведь Поэма
Экстаза: не фортепианный концерт.
- А ты посмотри. Смелей, смелей! Вот! Новая
аранжировка Джона МакКинли, да, того самого, знаменитого дирижёра и мастера,
который даёт старым произведениям вторую жизнь. Эта аранжировка сделана специально
для тебя. Да, да, не удивляйся. Вот так вот!
Наташа не знает, что и сказать. Она дезориентирована,
удивлена, оглушена обрушившимися на неё новостями.
- Полистай сама партитуру. Видишь, здесь у
фортепиано 4 такта из партии флейты пикколо, тут - пассажи из партий флейты
и кларнета, а в Маэстозо - аккорды из партии органа. Аранжировка сделана
очень тонко, с учётом всех особенностей и оркестровых красок оригинала, на
высшем уровне. - В очередной раз Наташа не может избавиться от ощущения,
что является свидетелем невероятного наваждения или фарса.
Терминологически речь Учительницы звучит настолько убого,
что, кажется, это говорит дилетант. Только лишь потому, что ни русский, ни
английский так и не заменили родного языка? Её мысли снова прерывает голос
М.М.: "Давай попробуем сначала". - И они пробуют.
- Я не могу тебе точно сказать, как это сделать.
Но, когда ты играешь двумя руками, средний голос надо слушать лучше. Поработай
над этим. Вот эти шестнадцатые ноты после восьмой с точкой, вот эти пропадают
ноты, ты их играешь почти как форшлаг. Или ты считаешь, что так лучше подчёркнуть
сильную долю?
- Мне повторить?
- Нет, играй дальше.
- Подожди. Вот тут: тут лучше 3-й палец, а
то 4-й тебя сбивает на легато, а тут надо раздельно. Попробуй ещё раз.
- Повторить?
- Нет, дальше, дальше. Так... Играй до конца
страницы, до вот этого такта, и остановись на половине такта. Так... Попробуй
сыграть вот так... чтобы средний голос слышался лучше. Ну, неплохо... для
первого раза. А тут, тут совсем хорошо. А то одна моя ученица сыграла бы
так, что 4 такта отдельно, а потом нет связи, и не понятно, откуда это взялось.
Продолжай!
- Дальше?
- Нет, здесь надо соединить в одно целое вот
эти аккорды в левой и правой руке, разбивающие фразу. Тут надо всего лишь,
чтобы всё было посчитано очень точно, тогда всё получится. Ну, давай дальше
теперь.
- Досюда?
- Продолжай, продолжай. Короче оконцовки.
Вот, вот, ещё. Ещё раз. И свободней. Не так жёстко. Другой педагог сказал
бы, что у тебя зажаты руки, и что ты, вообще, играешь против правил. Но я-то
понимаю, что у тебя своя, уникальная манера, и что ты, по-своему, но справляешься
с любым музыкальным текстом.
Наташа не верит своим ушам. Впервые перед ней не опасный,
ядовитый, готовый в любую секунду ужалить противник, но вполне благожелательная
женщина, казалось бы: совсем обыкновенная.
- Давай сделаем пять минут перерыв, - неожиданно
предлагает Учительница. - У меня в горле пересохло. - Она выплёскивает себе
кофе из термоса, и застывает у старинного окна, в тихой задумчивости обозревая
улицу Шербрук, где снаружи уже зажглись фонари, и где красные задние фары
машин призрачно подкрашивают дрожащую в майском воздухе мостовую, а белый
свет передних фар напоминает роящихся в двух встречных рядах светлячков.
И вдруг, перемещая пластмассовый стаканчик с кофе в левую руку, она неожиданно
приближается к полиэтиленовому Наташиному мешку, из которого торчат серые
обложки нот. Не спрашивая позволения, М.М. вытаскивает один нотный сборник
за другим, и раскрывает их пальцами одной правой руки.
- Хм... Теодор Киршнер, Ноктюрны. Издание
1900 года? Любопытно. А это что у нас? Йозеф Мартин Краус, Соната. Ого! Ноты
1784 года? Ах, да, переизданы в 1898 году. Зейтц, скрипичный концерт номер
2. Зачем он тебе нужен? Да ещё изданный в ХIХ-м веке? А скажи, как ты носишь
всю эту тяжесть? Тут ведь всех килограмм 8. - И гуру наклоняется ниже, со
стаканчиком в левой руке, тоже готовым наклониться вместе с ней.
В невероятном прыжке Наташа настигает свою ценную ношу,
и молниеносно выдёргивает полиэтиленовый мешок, вместе с раскрытыми нотами,
которые ловит на лету. Кофе Учительницы расплёскивается теперь не на ноты,
а на высокую тумбочку, обдавая её ноги мелкими каплями.
- Ты что себе позволяешь? - вскрикивает М.М.
- Никакого уважения к преподавателю. Дикий зверёныш! Ты что, в лесу росла?
- Эти крики, несмотря на их тон и амплитуду, всё ещё кажутся Наташе весьма
примирительными. - Маленькая дрянь! - Это последнее М.М. произносит почти
беззвучно, одними губами, так, что Наташа вроде бы это слышала, и вроде бы
не совсем уверена, что это произносилось. Такой вот подлый приём.
В классе воцаряется напряжённая тишина.
- И это после того, как я вытащила тебя из
кучи дерьма, в которую ты сама себя вляпала. Вместо благодарности. Да ты
хоть понимаешь сама, что ты там наговорила, на мастер-классе. Одно моё слово:
и ты бы вылетела из университета пулей, и никуда больше бы не поступила,
даже на курсы поломоек. И как только тебя другие терпят! Понабирают в университеты
всяких голодранцев, нищих-попрошаек, и цацкайся с ними. - У Наташи отнялась
речь, и, казалось, отнялись ноги. - И ещё тобой бы заинтересовались компетентные
органы. -
Принимая её молчание за знак безропотности, Учительница
продолжает: "Кто тянул тебя за язык? Тебя вызвали к инструменту только для
того, чтобы показать, как надо играть. Идиотка!"
Наташа, чувствуя, что ноги её по-прежнему не слушаются,
медлит ещё несколько мгновений, и, как только обретает возможность двигаться,
стремглав выскакивает из класса, бросив на тумбочке и на пюпитре все свои
ноты: целое состояние, если за них придётся платить; такую огромную сумму
вряд ли набрал бы кто-то и побогаче семьи Изовских. Она, не чувствуя ног,
летит по коридору, вниз по лестнице, по ступеням исторического здания на
улицу, не замечая того, что припустилась в сторону улицы Пил в одном платье,
оставив в университете свою верхнюю одежду.
Вбегая в квартиру, она бросается на кровать лицом вниз,
и у неё начинается истерика. Она и не заметила, что её мать дома, хотя Лена
Изовская должна была находиться в этот час на работе. С этого дня её работодатели
стали урезать часы, и Лена оказалась в числе "урезанных". И без того было
"весело", а стало ещё "веселее".
Лена бросилась к дочери, стараясь её утешить, но её дочь,
казалось, ничего не слышала и не воспринимала. И то, что Наташа никак не
прореагировала на то, что Лена дома - хотя должна быть на работе, - не предвещало
ничего хорошего. Обнимая её за плечи, мать безуспешно пыталась понять причину
её рыданий. Истерика не прекращалась, и так продолжалось неопределённо долгое
время. Лена укрыла дочь одеялом, и села рядом, как у постели тяжело больного.
Леонид застал их обеих в том же положении, и предложил вызвать амбуланс,
и только тогда Наташа обрела дар речи, категорически заявив о своём несогласии.
Её всю трясло, и Лене удалось заставить её выпить горячий час с малиной.
Но дрожь не унималась, и к ночи только усилилась. Казалось, что Наташа заснула
чутким, тревожным сном. Но она не спала, и, когда Лена подошла к ней среди
ночи, у Наташи был жар. Температура подскочила до сорока, и Леонид побежал
к соседу с машиной, вместе с которым Наташу отвезли в отделение Скорой Помощи
самой маленькой больницы Raddy Memorial Hospital на rue Tupper. Там её продержали
до утра, и отпустили домой с двумя рецептами, целым набором таблеток, и с
направлением к невропатологу. О занятиях в университете не могло быть и речи.
Через день пришла Линг, принесла Наташину верхнюю одежду
и сапожки (день тогда был прохладный, совсем не майский). Лена и Леонид не
разрешили Линг увидеться с Наташей, прикрыли дверь в Наташину комнату, и
стали расспрашивать её подругу. Хотя их дочь по-прежнему молчала, не называя
причину своего нервного срыва, сопоставили время, когда Линг видела её выбегающей
из университета в страшном волнении, и время урока у М.М., и пришли к неминуемому
выводу. Леонид грозился тут же отправиться на приём к ректору; Лена желала
ограничиться переводом Наташи к другому педагогу.
Прошло ещё несколько дней, и состояние Наташи не улучшалось.
Она даже близко не подходила к пианино, и лежала, уткнувшись в подушку, лицом
к стене. Она ничего не читала, почти ничего не ела, и её родители стали не
на шутку волноваться за неё.
В пятницу, 15 мая, Наташа по-прежнему оставалась одна
в своей комнате, никого не желая видеть и не подпуская к себе. К обеду она
забылась беспокойным сном, и видела в той полудрёме какие-то лица, дворцы,
неведомые летательные аппараты. И, вдруг, сквозь полусон, ей послышался самый
пугающий голос, как будто заговорил окаменевший динозавр. Этого не может
быть! М.М. в её квартире? Нет, это какой-то бред. Наташа накрывается с головой,
и затыкает уши: и - о, чудо! - голос Учительницы исчезает из её снов. И в
них врывается музыка: окрыляющая, воодушевляющая, светлая, благородная, освежающая
и вселяющая надежду.
Но ей не показалось. 15 мая М.М. действительно постучала
в дверь к Изовским, неведомыми путями (через консьержа?) пробравшись в их
дом, и смиренно попросила прощения. На ней было скромное тёмное платье, и
в руках: полиэтиленовый мешок с нотами, которые Наташа бросила в классе,
убегая. Леонид сразу намеревался захлопнуть дверь перед этим монстром в человеческом
облике, но его жена пропустила женщину в коридор, не приглашая войти. Та
без спросу, сбросив туфли, прошла в большую комнату и забилась в самый уголок
низкого дивана. Открыв коробку с очень дорогими конфетами, она собиралась
затеять долгий разговор, но Леонид уже был возле дивана, в негодовании сверля
её глазами, как будто вот-вот вышвырнет её из квартиры за дверь. Только одно
удержало его: опасение потревожить дочь.
Скрестив руки на груди, он остановился последи комнаты,
словно боясь заразиться от гостьи каким-нибудь опасным вирусом. Лена тоже
не садилась, оставаясь на ногах. Видя, что она не удостоилась тёплого приёма,
М.М. первой заговорила, пытаясь вымолить прощение, и заверяя, что ничего
"такого" не сделала, и что Наташа просто слишком чувствительная девочка,
слишком остро реагирующая на совершенно безобидные фразы. Родители Наташи
пытались понять, куда клонит гостья, и что ей от них надо. Но та ходила вокруг
да около, не собираясь сразу выдавать цель своего визита и лишь затягивая
время. Леонид, вознамерившись провести разведку боем, заявил, что другие
родители давно бы уже пошли к декану, к адвокату, и даже в полицию, чтобы
раз и навсегда покончить со злобными выпадами против их дочери, чтобы пресечь
недопустимое поведение педагога. "А вы попробуйте. Давайте, попробуйте. И
увидите, что из этого выйдет". Лена и Леонид окаменели.
- Хорошо, - сказала Лена. - Просто убирайтесь
из нашего дома, и больше никогда здесь не появляйтесь. Наташу мы переведём
к другому педагогу, и, надеюсь, что мы Вас больше не увидим.
- Вы думаете, это так просто?
- Мы сделаем всё возможное.
- Что ж, удачи вам на этом поприще. Да, и
последнее. Я чувствую себя невольной виновницей ваших переживаний, так позвольте
же вручить вам вот этот подарок: это выигрышный билет Лото-Квебек. Вы сами
узнаете, сколько за него дадут презренных бумажек. Но эти фантики могут коренным
образом улучшить ваше материальное положение.
- Нет, увольте. Заберите назад свой подарок,
или мы его сейчас разорвём у вас на глазах.
- Я разочарована тем, что разговор у нас не
получился, - сказала гуру не своим голосом, вкладывая лотерейный билет в
свою сумочку. - Но я уверена, что мы ещё с вами встретимся.
Когда за Учительницей захлопнулась дверь, в квартире установилась
сгущённая тишина. Что-то зловещее витало в самом воздухе, как будто М.М.
действительно принесла с собой смертельно опасные бациллы. Её явление и всё
её поведение отдавали чем-то пугающим, как угроза мафии, или как предупреждение
маньяка: серийного убийцы.
Как только Наташа узнала об этом визите, её болезнь, казалось,
как рукой сняло. Она тут же встала, долго плескалась в ванной, оделась, и
отправилась в университет. В её ситуации перевод к другому педагогу оказался
не таким уж простым делом, и, по разным причинам, затягивался до следующего
учебного года. Она стала посещать пока другие занятия, не сделав ни одного
пропуска, вплоть до каникул.
Но это лишь внешне казалось, что Наташа "o'key". На самом
деле недомогание её не отпускало, и она сама отмечала, что ей становится
хуже. Она стала читать русские книги, что не совсем точно сказано, так как
она и раньше кое-что почитывала, с момента приезда из Москвы, но это были
всякие детские книжки, или что-нибудь малозначительное. Теперь же её потянуло
в неизведанную ей доселе вселенную русской художественной литературы, которую
она прежде наблюдала, скорее, в телескоп. Всё её образование - и самообразование
- шло на французском и английском, а Толстого, Достоевского, и даже Лимонова,
она читала в переводах. Теперь же словно кто-то сдёрнул пелену с её глаз,
и она стала открывать для себя Анненского, Маяковского, Блока, Ходасевича,
Бальмонта, Брюсова, Набокова, Мережковского, Гумилёва, Хлебникова, Мандельштама.
И замки мирового торга,
Где нищеты сияют цепи,
С лицом злорадства и восторга,
Ты обратишь однажды в пепел.
Какие грандиозные мысли, какие великие слова без банальной
пошлости! Насколько закончена и отточена каждая фраза!
А это:
Мои глаза бредут, как осень,
По лиц чужих полям,
Но я хочу сказать вам - мира осям:
Не позволям.
Сколь оба четверостишия глубже и ёмче всех заявлений о
противостоянии классов, о засилье тех, кто не участвует в производстве ни
духовных, ни материальных благ, и о том, что бунт рабов так же бессмыслен
и эгоистичен, как и засилье господ.
А сколько забытых звуков, запахов и красок дарили Наташе
стихи этих русских поэтов!
Сладко после дождя теплая пахнет ночь.
Быстро месяц бежит в прорезях белых туч.
Где-то в сырой траве часто кричит дергач.
Вот, к лукавым губам губы впервые льнут.
Вот, коснувшись тебя, руки мои дрожат...
Минуло с той поры только шестнадцать лет.
Какие элегантные, какие тонкие построения, перекинувшие
мост и в эпоху компьютерных иконок-ярлыков, и к замыслу фильма Матрица, съёмки
которого вот-вот начнутся (обещая стать событием, а в главной роли там будет
канадский киноартист:
Девиз Таинственной похож
На опрокинутое 8:
Она — отраднейшая ложь
Из всех, что мы в сознаньи носим.
В кругу эмалевых минут
Ее свершаются обеты,
А в сумрак звездами блеснут
Иль ветром полночи пропеты.
Но где светил погасших лик
Остановил для нас теченье,
Там Бесконечность — только миг,
Дробимый молнией мученья.
Невероятно точные афоризмы, потрясающие воображение метафоры
закружили её в своём неувядающем хороводе:
Багровый и белый отброшен и скомкан,
в зеленый бросали горстями дукаты,
а черным ладоням сбежавшихся окон
раздали горящие желтые карты.
Она списалась с одним рифмофилом из Костромы, который стал кормить её своими
излюбленными стихами:
Горят электричеством луны
На выгнутых длинных стеблях;
Звенят телеграфные струны
В незримых и нежных руках;
Круги циферблатов янтарных
Волшебно зажглись над толпой,
И жаждущих плит тротуарных
Коснулся прохладный покой.
Под сетью пленительно-зыбкой
Притих отуманенный сквер,
И вечер целует с улыбкой
В глаза — проходящих гетер.
"Луны на стеблях", утверждал этот знаток поэзии: круглые
зеркала в парикмахерских, отражавшие свет ламп. "Телеграфные струны": это
телеграфные провода, которые нежно качает ветер. Руки ветра незримы.
А я думаю, отвечала ему Наташа: что луны на выгнутых длинных
стеблях - это московские электрические фонари, которые были тогда ещё в диковинку;
телеграфные струны в незримых и нежных руках - это аппарат передачи данных
в нежных руках телеграфисток; янтарные циферблаты - уличные часы с электрической
подсветкой. И ещё я думаю, что 3 первых катрена самодостаточны, и что окончание
стихотворения на слове "гетер" гораздо выигрышней.
Тот долго не отвечал, а потом стал бомбить её письмами,
допытываясь, из какой книги она это выписала. "Почему они все мне не верят:
что у меня до Ц.Н. не было педагога; что я не выписывала своё понимание Брюсова
ни из какой книжки?"
Они потому и не оставляют места тайне - необъяснимому
и загадочному, - что опасаются, как бы их никто не облапошил, не объегорил,
не обскакал, и отсюда их бесконечная уверенность в том, что другим это свойственно
тоже, и что другие готовы в любой момент что-то украсть и присвоить.
Почему люди так жаждут человеческого тепла, а порождают
один лишь холод и смерть? А тех редких людей, которым это удалось, ненавидят?
И почему судьба чаще всего разрывает именно такую семейную / дружескую связку
своей беспощадной рукой?
Этот холод остро чувствовал Блок, отрицая какой-либо смысл
и не веря в преобразующую силу и в искупительное предназначение кармы:
Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи еще хоть четверть века —
Все будет так. Исхода нет.
Умрешь — начнешь опять сначала,
И повторится все, как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь.
И всё окончилось-таки плохо, после невероятного всплеска
огненного разгула поэзии:
И всю ночь напролёт жду гостей дорогих,
Шевеля кандалами цепочек дверных.
И сегодня, размышляет Наташа, всё окончится очень плохо,
после невероятного всплеска канадской свободы и разнообразия. Уже намечен
мировой шмон, как выразился однажды Наташин отец, Леонид Изовский, и глобальные
вертухаи уже придумали, как разыграть лохов. Слишком вольно почувствовали
себя фраера в слишком одемократившейся демократии. Пора указать им на место
под шконкой. Что они сделают, гадал Леонид: взорвут Эйфелеву Башню, или сожгут
парижский Нотр-Дам; или разнесут лондонский Тауэр? Но это обязательно будет
какой-нибудь крупный ба-бах, именно такой цирковой номер. До него остались
считанные годы или месяцы. И всю эту шарманку с играми в свободы и демократию
прихлопнут, как дохлую муху. В Канаде агония продлится дольше, чем к югу
от канадской границы, но в этой, в принципе, прекрасной стране - самые лучшие,
самые удивительные люди уже начинают задыхаться, барахтаться и тонуть.
* *
*
Звон чашек в кафе подземного города вырывает её из кокона
воспоминаний, возвращая к действительности. Почти все другие работники гостиницы
обедали или завтракали в особом кафе для персонала, и стоили эти обеды сущий
пустяк. Но у Наташи аллергия на стадность: едва ли не последнее, что осталось
ещё в ней от неё. Эта открытая кафешка - проходной двор для посетителей подземного
города - находится как раз напротив гостиницы, и соединяется с Квин Эрмелинда
одним из отростков главной подземной улицы, проходящей под наземной улицей
Рене-Левек, бывшей Дорчестер. Если она работает днём (что случается редко),
она всегда питается тут. После ночной смены она, постившаяся во время обеденного
перерыва, иногда забегает сюда к открытию, и, бывает, становится первой посетительницей.
Сидя за столиком, отражающим бликами одного из окон-люков высоко над головой
- в крыше на уровне тротуаров, - Наташа глотает уже не жидковатый кофе, а
слёзы, чувствуя, как металлический обруч сжимает ей горло, когда она вспоминает
об отце, о ТОМ Монреале, о себе самой... И ей снова начинает казаться, что,
не будь того страшного сна, ничего самого плохого бы не случилось. Мурашки
пробегают по коже, когда она думает о том, и вязкая чёрная пелена закрывает
глаза.
Она видит грозное, тёмное небо, из которого вылезает что-то
имбирно-розоватое, как мелкая пуля, за ней другая. Их всего четыре. Теперь
это самолёты. Они застыли неподвижно носами вниз. И вдруг статическая картина
оживает. Самолёты с гулом падают вниз, и взрываются, врезаясь в землю.
В оглушительной тишине раздаётся примитивная мелодия в
ре-миноре, двигаясь от первой до пятой ступени, с повторением ноты ля, после
которой мелодия движется тем же макаром от субдоминанты, с пропуском четвёртой
ноты поступенного восходящего движения, и возвращается на ля. Под эту тупую
шарманку люди в спецовках монтируют на самолёты некие электронные устройства,
и на спине у каждого - надписи буквами неевропейского алфавита, которым пользуются
фирмы "самого дружественного государства".
Затем она видит пульт от телевизора в чьих-то волосатых
руках. Пульт управляет чем-то на экране; она смотрит туда, и видит самолёты.
Но это не компьютерная игра, нет; самолёты уже летят в окне, и она сидит
в одном из них.
Ужас охватывает её; она не в силах пошевелится. Вдруг
ремни сами собой расцепляются, и она уже в проходе между рядами кресел, в
самом конце прохода, в кабине вместе с пилотами, которые отчаянно пытаются
вернуть себе контроль над железной птицей, но управление машиной взял на
себя кто-то другой, невидимый, дистанционно ведущий авиалайнер на неведомую
цель.
Картина снова резко меняется. Теперь Наташа уже на 17-м
этаже высотки, откуда видит две одинаковые башни-небоскрёба, в которые врезаются
пассажирские самолёты. Сюрреалистичность этой картины, невероятность происходящего
потрясают так, словно открылось окно в один из параллельных миров. Агония
погибающих башен, гигантский шлейф чёрно-серого дыма, куски падающих конструкций,
которые никак не могли плавиться, гореть и разрушаться от обычного керосина
- самолётного топлива: всё это кажется каким-то природным катаклизмом,
а не делом человеческих рук, аллегорическими образами крушения этого мира,
водораздела эпохи, за которой последует эпоха вампиров.
Но этот апокалипсический образ держится недолго. Его сменяет
белый шум на экране, как пустота на месте только что прекратившего работу
канала. Она хочет вернуться к прежней жуткой картине, но её больше нет. Есть
только экран телевизора, а затем лишь белая точка; и та пропадает; экран
гаснет.
Именно тогда и началась глубокая депрессия, вызванная
пессимизмом вещего сна и посттравматическим шоком после грубого окрика М.М.
Последнее, что она успела сделать до того, как депрессия окончательно вырвала
её из нормальной жизни: сходить на посиделки в кафе на Дрюммон.
Там были уже знакомые лица, и только один человек оказался
ей неизвестен. Он вызывал неосознанную симпатию с первого же взгляда, представляя
собой нечто среднее между университетским профессором и рок-музыкантом. На
нём скромно сидел серый пуловер с отворотами, такого же цвета рубашка, и
тщательно отглаженные брючки. Небольшая бородка и простые очки в железной
оправе придавали ему отдалённое сходство с советскими диссидентами 1980-х.
Оказалось, что это и есть сегодняшний лектор, автор нашумевшей книги "От
вседозволенности охлократии к свободе для немногих", о "непечатной" ("нецензурной",
как, понизив голос, пошутил Дезмонд) версии которой автор намеревался рассказать.
Марк Палевский-Вебер согласился ознакомить публику со своей книгой на очень
жёстких условиях, потребовав, чтобы его не перебивали, а высказались в конце,
и не в форме дискуссии.
Прежде, чем задействовать свой мягкий баритон, Марк долго
разминал ноги, прохаживаясь между столиками. "Представим себе соревнование
кораблей, - начал он издалека, - на всех парах мчащихся к финишу. Какой из
них придёт первым: тот, что не имеет на борту груза - или те, что осели под
тяжестью бочек и контейнеров по ватерлинию?".
"Современная гонка цивилизаций вступила в решающую фазу,
и победят в ней те, что избавились от балласта. Мы должны сбросить за борт
социальный балласт, иначе Китай, Индия, Россия, исламский мир, и даже другие
участники этой гонки настигнут нас и перегонят, и мы не сможем больше навязывать
свою волю".
"Так же, как в мире животных, в мире людей доминирует
самый сильный и самый лютый зверь, и это - естественный ход вещей. А там,
где овцы и козлы своим блеяньем выбирают себе пастухов, а львы обязаны делиться
с зайцами и сусликами своей добычей, хищники утрачивают навыки выживания.
Мелкие зверюшки существуют для того, чтобы их поедать, а не для того, чтобы
назначать им социальное пособие и выделять социальные квартиры".
Среди слушавших раздался нешуточный ропот, но те, что
пригласили Палевского-Вебера, подавили спорадические протесты.
"К счастью, те, что сейчас у руля, хорошо осознали сию
прописную истину". - Это Марк произнёс уже не по-английски, а на языке Дюма
и Гюго.
"Мы живём сегодня в обществе самого диспропорционального
неравенства со времён фараонов. И это очень многообещающий знак. Вы увидите,
господа, как в ближайшем будущем богатые станут экспроприировать общественные
земли, парки, здания, и, никого не опасаясь, строить на них свои кондо и
дорогущие рестораны, и ни одна газетёнка об этом не пропищит. Вы увидите,
господа, как ни один журналюга не станет проливать крокодиловы слёзы по бездомным,
которых рейд полиции вышвырнул из заброшенного государственного здания, на
месте которого три или пять богатеньких, не заплатив за экспроприацию ни
цента, возведут свои хоромы или экстравагантный ресторан с заоблачными ценами,
где стоимость одного блюда будет дороже, чем накормить всех нищих Канады.
И депутаты, мэры, газеты, и звёзды телеэкрана заявят, не стесняясь, что это
лучше, чем использованные шприцы, помойка и туалет под ногами. Не сомневаюсь,
что среди вас найдутся такие слабаки и ханжи, что промямлят что-нибудь типа
"отбросы под ногами - вот что осталось от тех, у кого отняли всё; кого поедают
жадные, ненасытные крокодилы". Но давайте ответим честно: кому принадлежат
орешки, корки и ягодки, которые белка натаскала в свою нору? Белке? Уморили!
Они - собственность того, кто их отберёт".
"И ни слова больше о "слугах народа"!
"Вспомним самого Ницше: "...речь о бедах, которые может
натворить монументальная история в среде могучих и деятельных натур, безразлично,
будут ли эти последние добрыми или злыми; но можно себе представить, каким
окажется ее влияние, если ею завладеют и постараются ее использовать бессильные
и малодеятельные натуры!"
"Беззаботными, насмешливыми, сильными—такими хочет нас
мудрость: она—женщина и любит всегда только воина".
"Проповедники равенства! Бессильное безумие тирана вопиет
в вас о "равенстве": так скрывается ваше сокровенное желание
тирании за словами о добродетели!"
"Или, может быть, вы осмелитесь пойти против книги, в
которой написано следующее:"
"(...) ты теперь идешь за Иордан, чтобы пойти овладеть
народами, которые больше и сильнее тебя, городами большими, с укреплениями
до небес (...) Когда будет изгонять их Господь, Бог твой, от лица твоего,
не говори в сердце твоем, что за праведность мою привел меня Господь овладеть
сею [доброю] землею, и что за нечестие народов сих Господь изгоняет их от
лица твоего; (...) не за праведность твою и не за правоту сердца твоего идешь
ты наследовать землю их (...) А в городах сих народов, которых Господь Бог
твой даёт тебе во владение, не оставляй в живых ни одной души, но предай
их заклятию: Хеттеев и Аморреев, и Хананеев, и Ферезеев, и Евеев, и Иевусеев,
(и Гергесеев,) как повелел тебе Господь Бог твой. (...) Итак, убейте
всех детей мужеского пола, и всех женщин, познавших мужа на мужеском ложе,
убейте; а всех детей женского пола, которые не познали мужеского ложа, оставьте
в живых для себя".
"Никто из вас не назовёт эти строки изуверскими, никто
не наречёт их призывами к геноциду, ибо хорошо знает, что назавтра же вылетит
из университета с волчьим билетом..."
"А всё потому, что эта книга абсолютно права: участь слабых
слюнтяев повиноваться и гибнуть; участь сильных и безжалостных драться и
повелевать".
"Иначе, если слабые и больные расплодятся, человеческая
раса выродится и исчезнет...".
Марк прочистил горло, и продолжал:
"Теперь это понимание усвоили многие из самых важных людей,
но перед нами ещё непочатый край работы. И на этом поприще наш знаменитый
университет МакГилл буквально незаменим. Одни лишь Доктор Камерон и Доктор
Кокс чего стоят! Союз меча и орала. Союз пытателя и правоведа. Их наследие
бесценно. Ведь важная составляющая избавления от социального балласта: это
ликвидация психически неустойчивых и слабых духом, бунтарей, крикунов, критиканов
и социально неприспособленных. Мы все знаем, что большие любители пыток -
Дональд Эвен Камерон (президент Американской и Канадской Ассоциации Психиатров,
и президент Всемирной Ассоциации Психиатров), другой профессор МакГилл -
Дональд Хебб, - и их коллега из Чикаго, Милтон Фридман, - поставили перед
собой благородную цель: не убивая двуногого подопытного кролика (как это
делали неблагородные нацисты), стереть его личность, создав совершенно другую
(которой можно управлять, как автомобилем) с "чистого листа". Ведь пытка:
это очищение души, и, чем чудовищней пытка: тем больше душа очищается, превращая
пациента в младенца без речи, навыков, памяти. Даже убеждённый нацист, коммунист,
или антисемит становится после электрошока невинным, как младенец. Подобные
эксперименты финансировали в 1940-х – 1950-х такие авторитетные организации,
как ЦРУ, КГБ и Гестапо".
"Вспомним, что деятельность Моргулиса, Фридмана, Лео Яффе,
Камерона и Хебба протекала в такой среде, где считали, что бедность и обездоленность:
это не социальная болезнь, а генетическая предрасположенность тех, кто входит
в число бедных и обездоленных. Неспособность обеспечить себя, неумение добиться
достаточно высоких доходов: это врождённая генетическая "дефектность", а
не продукт социального неравенства и преступлений имущих классов и правящих
кругов. Такая же болезнь, как полеомелит или другие врождённые болезни. Исходя
из такой установки, доступ к медицине "слишком" удлиняет жизнь бедняков,
и делает её "слишком" хорошей, распространяя эту "болезнь" вширь и вглубь."
"Бесконтрольное употребление антибиотиков приводит
к появлению и размножению тысяч резистентных штаммов, угрожающих будущему
человеческого рода. Слабые и болезненные индивидуумы, не прожившие бы и 20
лет в прежние эпохи, в наше время выживают за счёт медицинских технологий,
плодя больное потомство и провоцируя появление новых резистентных бактерий".
"Вы, конечно, скажете, что это всё Монсанто, Бритиш Петролеум,
пестициды, технологии с использованием токсических веществ; что это загрязнение
окружающей среды, наркотики, интенсивная эксплуатация и социальные язвы.
Но разве не обладают крысы и акулы иммунитетом против ядерного облучения,
а летучие мыши разве не потеряли ген воспалительного процесса, и теперь им
не страшны никакие вирусы? Перезапустите натуральный естественный отбор и
человек тоже эволюционирует в ту же сторону, а, если нет, то человечество
недостойно существования, и туда ему и дорога".
"То же касается и престарелых, которым пора бы скопытиться
в более нежном возрасте. Слишком долгий век современных старожилов подрывает
иммунную и генетическую защиту нынешнего человечества. "Чрезмерно" удлиняя
продолжительность жизни с помощью медицинских и фармакологических достижений,
мы разрушаем здоровье человечества. Женщины рожают, когда им за 30, а то
и все 40; мужчины становятся отцами, когда им чуть ли не под 60. От этого
дети рождаются больными и чахлыми, и эта генетическая деградация закрепляется
поколениями и ускоряется той же тенденцией".
"Вы скажете, что это социально-экономическая политика
настолько уродлива, и что детские вещи, коляски, колыбельки стоят в Канаде
баснословно дорого, и что рожать и растить детей становится слишком дорого.
Что именно поэтому затягивается процесс деторождения. Но я скажу вам, уважаемые,
что я очень доволен такой социальной политикой, которая не позволяет плодить
нищету, справедливо давая понять, что нечего иметь детей тем, кто не в состоянии
их содержать. Право иметь детей надо конституционно закрепить исключительно
за богатыми, а неимущие женщины должны стать исключительно инкубаторами для
поставки детей в приюты, где этих безродных не будут учить так, чтобы они
составили конкуренцию отпрыскам богатых, а чтобы они научились прислуживать
и повиноваться".
"Так считали в кругах господ Камерона и Яффе, а их младший
товарищ, доктор Кокс, прикрывал их задницы".
"Берите пример с Индии, Украины и России, господа, где
бродяги опущены ниже животных. В России, где бездомных называют бомжами,
их вообще не считают за людей, с ними можно делать всё, что угодно, а мы
строим для них ночлежки и социальное жильё. Новые российско-украинские богачи,
не стесняясь, живут у всех на виду в своих феодальных дворцах вместе с челядью
и прислугой, статус которой низведён до статуса крепостных лакеев, со своей
феодальной дружиной (с целой мини-армией охраны), садовниками и кухарками,
а мы стыдливо скрываем свою кричащую роскошь от глаз голодных рабов. Даже
к югу от канадской границы, скорее, Россия, чем Швеция или Канада. В России,
Украине, или в Польше кварталы богатых стали закрытой охраняемой зоной, куда
допуск строго по пропускам, а у нас любой голодранец может спокойно пошвыриваться
по району самых богатых особняков, глазея по сторонам".
"К счастью, дело Камерона и Хебба в стенах нашего
замечательного университета бессмертно. Его продолжают не менее замечательные
экспериментаторы сегодняшнего дня. Суть состоит в том, что, вспоминая тот
или иной эпизод, мы тем самым переводим воспоминание из долгосрочной памяти
в краткосрочную, откуда оно снова перезаписывается в долгосрочное хранилище.
В сознании 99 процентов людей регистрация событий опирается на неразрывную
связку "воспоминание-переживание" (эмоциональное переживание и есть память),
и, если разорвать её, процесс перезаписи нарушается, и воспоминание стирается,
как с магнитофонной плёнки. Агентом подавления перезаписи может служить таблетка,
электромагнитные помехи, или другая методика. Думаю, вы способны оценить
открывающиеся перспективы. Пока свои исследования и свои имена мы не очень-то
афишируем, но лет через 20 уже будут использовать эту технику, к примеру:
для лечения "психических травм"."
"Или вот такая прелестная штучка, как чтение мыслей. Зубастый
волк приближается к подопытному зайчику, показывая ему созданные на компьютере
картинки (лица) и сканируя активность мозга. Особая компьютерная программа
переводит данные сканирования в визуальные образы, и на выходе мы видим те
же лица. Чтение текстов загружается в мозг вербально и визуально, и затем
так же успешно расшифровывается. Это ли не будущий заслон вредным мыслям
и намереньям плебеев?"
"В качестве координатора междисциплинарных исследований
при деканате я курирую ещё один проект. Это разработка нового законодательства
по суициду. Самоубийцы лишают себя жизни с помощью врачей, разве это не очаровательно?
Вот где целый Клондайк методов избавления от социального балласта и экономии
миллиардов долларов. Сначала мы откроем зелёную улицу для тех, кому осталось
совсем немного, потом для неизлечимо больных, и ещё позже для всех старикашек,
бездомных, инвалидов и сумасшедших. И снизим планку возраста до 6-тилетних
детишек. Разумеется, из любви к детям. Забавней всего выйдет с психами. Во-первых,
мы будем признавать их неизлечимыми, игнорируя факт отсутствия доступа к
помощи психиатров и психологов. Во-вторых, мы станем пичкать их препаратами,
вызывающими суицидные побуждения. В-третьих, мы проигнорируем их недееспособность.
Эту программу запустим лет так через 15".
"А какие перспективы открываются с введением тотального
видеонаблюдения! Мы превратим наши города в огромные тюрьмы, где простолюдины
будут у нас на виду 24 часа в сутки, и где свободными останутся только богатые
и влиятельные. Каждый двуногий станет крепостным цифрового антимира: компьютерным
файлом, со всеми его параметрами, свойствами, связями, передвижениями, который
можно в любой момент использовать, двинуть, задвинуть, или "погасить". Разве
это не захватывает?"
"Мы развернём агрессивную и навязчивую кампанию, заставляя
пациентов завещать своё тело для пересадки донорских органов, а позже полностью
перекроем доступ к медицине тем, кто не подписал, и, с помощью суицидного
законодательства, суицидных таблеток, и других методов, навсегда решим дефицит
органов для пересадки".
"А какой потенциал заложен в разработке новых вирусов,
и, в частности, штаммов смертельных гриппов! Их ведь можно ориентировать
так, чтобы они убивали только старичков и слабых особей, а для остальных
представляли собой лишь относительную опасность. Представьте себе, что будет,
если перекинуть на человека штаммы, встречающиеся у птиц, или у летучих мышек;
мне кажется, это самая перспективная разработка. Весьма эффективная, чтобы
избавиться от социального балласта, и - в придачу - обрушить и перекроить
всю глобальную и местную финансово-экономическую систему, чтобы у плебеев
язык не повернулся требовать возврата к прежнему уровню жизни. Мы и социальный
балласт ликвидируем, и от крикунов избавимся, и врагов приструним".
"Представьте себе, что ген, отвечающий у других млекопитающих
за воспалительно-температурную реакцию на проникновение вирусов и бактерий,
у летучих мышей отсутствует. Поэтому они носители множества вирусов, но сами
при этом не болеют. Можете сделать далеко идущие выводы. Подобные вирусы
имеют от 25 до 30 генов (протеинов), тогда как у млекопитающих их десятки
тысяч. И, вот, микроорганизм, с его ограниченным набором генов, нуждается
в наших генах (у человека их 20 тысяч), чтобы существовать. Его клетки прикрепляются
к нашим протеинам и белкам (которых у пожилых больше), но атакуют не все
20 тысяч генов, а лишь чуть более 300".
"Это те же самые гены, протеины которых подвергаются мутации,
когда присутствуют злокачественные опухоли, дегенеративные процессы, или
бактериальные инфекции. И вот тут врачей ждут большие сюрпризы. Они попытаются
лечить заболевших средствами от паразитов, что используют те же 300 протеинов,
которые нужны и вирусам (чтобы заражать людей), но пациенты станут умирать
от инфаркта или инсульта. Поначалу предположат, что это в связи с возрастом,
или с другими проблемами, но потом окажется, что это вирус так защищается.
Сюрприз! Попробуют использовать полимерные ингибиторы, подавляющие энзим
вируса, что синтезирует РНК-геном: без него клетки вируса не могут делиться
(размножаться). Но и тут прокол! Surprise! Даже старый метод переливания
плазмы крови от тех, что выздоровели и выработали иммунитет: не сработает.
Одни сюрпризы!"
"Стойкий иммунитет у переболевших? Помилуйте! Антитела
станут ослабевать и пропадать уже через 3 месяца".
"Конечно, мы не позволим, чтобы обременённые тяжестью
лет политики, которые нам помогают, разделили участь всяких убогих и попрошаек.
Вместо вакцинации - мы станем проводить сеансы дозируемого заражения, контролируя
объём попадающего в организм биологического вещества. Секрет этого типа вирусов
заключается в том, что малое число клеток вирусного генома вызывает всего
лишь лёгкий насморк, а массированная атака заражением смертельна даже для
молодых. Простаки будут реагировать на сообщения о заражении того или иного
лидера либо симпатией (вот, мол, и "они" смертны, как мы), либо злорадством:
они никогда не узнают правды".
"У нас будут наготове для избранных и другие "экспериментальные"
средства, которые наши предшественники держали в секрете сотни лет. Или вы
не верите в то, что банкиры и феодалы всегда использовали управляемые эпидемии
для того, чтобы избавиться от нищих, задушить в зародыше бунты плебеев, и
для чисток в своей собственной среде и даже в своих собственных семьях, когда
претендентов на богатство и власть становилось слишком много?"
"Пандемия (пусть даже эпидемия) полезна во всех отношениях.
Ведь что для нас проще и лучше: вырубить лес - или его поджечь; сносить дома
- или взорвать весь город? Зачем вымаливать согласие, если можно сходу бить
по зубам? Нам крайне выгодны теракты, наводнения, цунами, лесные пожары.
Мы будем по-прежнему отрицать факт глобальной климатической катастрофы и
её связь с деятельностью человека. Не потому, что не верим в неё, а потому,
что природные катаклизмы нам на руку. Не стоит спасать планету и резко сокращать
её загрязнение. Масштабные бедствия и войны стали нашим самым выгодным предприятием.
Не надо укреплять дамбы; не надо охранять лес. Пусть его поджигают, пусть
пожар выгонит жителей, и мы прикарманим весь район, и построим там свои лесные
поместья. Пусть вода зальёт крупный город, и мы приватизируем всё, что только
можно, и, главное, вместо общественных откроем частные школы: наше принципиальное
орудие против засилья плебеев. Удар по почкам: и, не дожидаясь, пока безродные
опомнятся и соберутся вместе, отнять у них всё; бац по сопилкам: и мы раскалываем
государство, и распродаём его осколки частным феодалам".
"Где это видано, чтобы заяц указывал льву? Даже если заяц
мускулистый и размером со слона. Присмотритесь к зайцу. Он вам никого не
напоминает? Его глазки, его зубы. И, чтобы заяц нас не обскакал, подумайте
о моей программе. Благодарю за внимание."
Воцарилось непроницаемое молчание. Никакой реакции публики.
Никаких вопросов. Никто даже не кашлянул.
На улице была мрачная дождливая погода, и тускло отсвечивающие
автобусы скользили по Шербрук, как сомнамбулы.
Наташа представила на месте этих приземистых мастодонтов
светлые просторные троллейбусы, что некогда курсировали по улицам Монреаля
в 1940-1960-х. Густая трамвайная сеть; троллейбусы на всех крупных улицах;
пригородные электрички, доходящие до центра; первые линии метро: огромный
по тем временам город с одной из лучших в мире транспортных систем. И это
была экологически чистая транспортная система, на десятки лет обогнавшая
своё время. Куда же делось то чудо своей эпохи? Может быть, его разбомбили
вражеские самолёты, или артиллерийский обстрел разрушил цветущий город? Нет,
это - с попустительства канадского правительства, прижатого к стене политическим
ультиматумом, - автомобильные гиганты соседнего государства (такие, как Форд,
Крайслер, или Дженерал Моторз) скупили весь монреальский общественный транспорт,
ликвидировали его, и заставили население приобретать загадившие планету автомобили.
Разве это не иллюстрация к лекции Палевского-Вебера; разве
это не тот же самый захват (как в Чили, в 1973-м), с последующим тотальным
разрушением общественной собственности, обломки которой распродали с аукциона?
Разве это не та же война, как нападение на Белград в прошлом
году, по рецептам кровавого Фридмана? Разве это не дело рук военных преступников,
по которым плачет второй Нюренберг?
15. ПАРАЛЛЕЛЬНЫЕ МИРЫ.
Назавтра полиция допросила всех, кто присутствовал на
лекции Марка. Всех, кроме Наташи. Об этом она узнала, шагая из университета
рядом с Шорелем. Ни одного вопроса в связи с явно криминальной подоплёкой
"лекции" полиция не задавала. "Тогда в чём же дело?" - удивлялась Наташа.
- Ты, что, не следишь за новостями?
- А зачем? - снова удивилась она.
- Вот счастливый человек!
- Так что ты там заикнулся о новостях?
- Ночью, в 4 утра, Марка сбила машина: на
тротуаре, возле бульвара Гуэн в Северном Монреале.
- Какой ужас! Что он там делал?.. В 4 утра...
- Это вопрос. Он обитает в особняке рядом
с улицей Милтон. Его любовница, фотомодель - выше Музея Изящных Искусств.
- Ты сказал "обитает". Так он жив?
- Да, он в больнице Нотр Дам, в реанимации.
- Странно. Почему там? А кто был за рулём?
- Машина скрылась. Серый Додж. За баранкой
сидела женщина.
- Скажи, Крис, неужели кто-то из наших мог
сделать такое?
- Ты имеешь в виду, что кто-то мог так оригинально
отреагировать на страшилки его болтовни?
- Это не болтовня.
- Кажется, ты сложнее, чем я думал... Ну,
если хочешь знать моё мнение, так, по-моему, это, скорее, дело рук тех, чьи
планы он озвучил раньше времени.
- Или это была заведомая провокация, и провокатор
должен был, по чьему-то сценарию, сыграть в ящик.
- Только больше никому об этом не говори.
В ближайшие дни Наташа обнаружила, что из тех, кто собирался
в кафе на Дрюммон, с ней никто не здоровается, и даже Джессика проскальзывает
мимо, стараясь её не замечать. Это добавило ещё одну трещинку в целую сеть
трещин, испещривших в последнее время хрупкий сосуд её сознания. Лишь один
Крис Шорель продолжал по-прежнему с ней общаться.
В пятницу (Наташа точно помнит) она вдруг заметила, что
ни на чём не может сосредоточить своё внимание, что все её мысли словно куда-то
распыляются. Она пыталась контролировать это состояние, но ничего не получалось.
Её как будто опускали в огромную ёмкость с тёмной жидкостью, и там от неё
отлетали частицы её личности, её уникального "я", оставляя пустоту и пытку
потери опоры. Когда она, казалось, выныривала оттуда, распад личности продолжался,
и она ясно сознавала, что теряет себя. Все ценности, их иерархия: пропадали
куда-то. Привычный мир, всё, что она любила и считала незыблемым - исчезало,
не оставляя уверенности ни в чём. Стало очевидно, что её накрыла глубокая
депрессия.
После нападения на Лену Изовским пришлось купить для неё
сотовый телефон, а теперь купили такой телефон и Наташе. Семейный бюджет
тотчас дал течь.
Родители сразу поняли, что происходит с их дочерью. Они
очень испугались за неё, и обратились к знакомой француженке, что работала
врачом в местной поликлинике CLSC. Та объяснила, что анонимно можно обратиться
за помощью только за деньги, а тем, для кого такой вариант исключён, остаётся
открытая процедура регистрации и оформления, что наверняка "засветит" Наташу
и её проблему "во всех инстанциях". Да и качество бесплатной помощи такое,
что можно её и не получать.
- С ними стоит связываться только в самом
крайнем случае, - подвела она итог своим советам.
Уяснив ситуацию, Леонид - не без колебания - позвонил
своему давнему приятелю, которого тут же ввёл в суть дела. Этот 60-летний
холостяк по фамилии Борщевский, бывший советский психиатр и бывший москвич,
не очень-то устраивал Изовского, тем более, что психиатров бывших не бывает.
Но когда деваться некуда, приходится мириться с отсутствием выбора.
Борщевский явился через два дня, пробыл у них с обеда
до ужина, и видел Наташу. Леонид отправился провожать его до лифта, и тот
сказал, что Наташин случай очень тяжёлый, и что ей нужна госпитализация.
Тем временем Наташино состояние продолжало ухудшаться.
Очень редко смотревшая телевизор, она теперь часами сидела, уткнувшись взглядом
в экран. Только Линг удавалось вывести её из этого состояния. При ней Наташа
оживала, как будто её подруга переводила её мысли на прежнее место, как стрелки
часов. К сожалению, они бывали вместе недолго: жизнь вносила свои коррективы,
заставляла подчиняться делам.
Когда зазвонил телефон, Линг как раз была у Наташи. Звонила
Патриша, студентка Саши Колосова, ещё одного преподавателя из McGill. Она
прощебетала что-то Наташе в ухо, потом замялась, и продолжила: "Сейчас кое-кто
хочет с тобой поговорить". При первых же звуках другого голоса Наташа выронила
трубку, которую тут же подхватила Линг: "Слушаю".
- А, это ты, Линг? Очень хорошо, что ты у
Наташи. - Однако, голос Учительницы дрогнул, выдавая замешательство. Как
видно, вторжение Линг не доставило ей массу удовольствия.
- Вы?... узнала...
- Как там Наташа? Я звоню справиться о её
здоровье.
- Она в полном порядке.
- Я очень рада. И, всё-таки, передай ей, что
я приглашаю её к себе. Она может даже пожить у меня. Ведь у меня, кроме апартаментов,
есть ещё дом в Вестмаунте, с таким потрясающим видом на город и мосты. Можно
недельки на две остановиться в моём загородном доме. Видишь, какое у меня
расположение к вам обеим. Как правило, я никому не рассказываю о своей недвижимости.
- А вдруг у Вас имеются ещё и дворцы.
- Ну, ладно, шутки в сторону. Передай Наташе,
что я могу устроить консультацию любого врача без квебекской медкарты. И
вообще могу помочь, если нужна любая другая помощь.
- Спасибо, - отреагировала Линг. - Вы ей итак
уже помогли. - И она бросила трубку.
В тот же день Леонид позвонил Борщевскому.
- Слушай, тёзка, ты когда-нибудь слышал о
врачебной тайне и о клятве Гиппократа?
- А что, собственно, произошло?
- А ты сам не догадываешься? Напряги мозги.
- Сбавь тон. Я всего лишь поделился с человеком,
готовым помочь. Тем более, что она преподавательница твоей дочери. А преподавательница
- это, вроде, почти как врач.
- Бывшая преподавательница.
- Извини, не знал.
- Да всё ты знал! Просто у тебя в зрачках
бегают циферки, как в ручных магазинных кассах времён Совдепии. Я пригласил
тебя как друга, а ты предал друга за горстку сребреников.
- Ну, продолжай, продолжай! Скажи: предал,
как Иуда. Скажи, что жиды Христа распяли!
- Считай, Лёнька, что ты сам распял свою репутацию
в Монреале. Я и не знал, что ты такая гнида.
К тому времени у Наташи уже развилась стойкая бессонница.
Целыми ночами она или смотрела в компьютере старые фильмы, или опрокидывалась
на спину и лежала без движения, уставившись в потолок. В её голове беспорядочно
бегали муравьи: вышедшие из-под контроля мысли, которые измывались над ней
пыткой безвозвратности бытия. Она корила себя за то, что не ушла от Учительницы,
пока это было возможно, не могла смириться с тем, что Линг это удалось, а
ей нет. Она не могла себе простить того, что явилась на тот злосчастный урок,
что не пропустила его, сославшись на мигрень, или на что-то другое, хотя
интуиция ей подсказывала что-то нехорошее. Притянутая телеэкраном, как магнитом,
она видела всех этих телеведущих, знаменитостей, звёзд кино, и думала о том,
что ни с кем из них ничего подобного бы не случилось, потому что они все
разумные, смышлёные люди, в отличие от неё. Они говорили или беседовали о
вещах, в которых она не разбиралась, либо не придавала им значения, и такая
недосягаемая адекватность сквозила в каждом их жесте, угадывалась в каждом
их взгляде, что ей становилось жаль себя и завидно их общительности, их окружению,
их общественному положению, хотя она никогда никому не завидовала. Она понимала,
что у них совершенно иные возможности, на фоне которых поражала её собственная
никчемность.
Всё, к чему она проявляла неизменный интерес, всё, что
она любила, больше не занимало её. Ничто, абсолютно ничто не доставляло удовольствия.
Она уже две недели не приближалась к фортепиано, не листала новые фортепианные
сборники, но запоем слушала самые трагичные произведения мировой классики.
Знаменитое Адажио Томасо Альбиони, Анданте из сонаты Диабелли, пьесы Шопена
издания post-mortum странным образом вызывали в её сознании образ уходящего
вдаль поезда на высоченной насыпи где-то под Ленинградом: картинку из далёкого
детства, словно нарисованную маслом прямо на её зрачках. Поезд уходил всё
дальше и дальше, и проплывали мимо - и, одновременно, вдали, - светящиеся
в вечереющем воздухе жёлтые окошки. В них были видны крошечные человеческие
фигурки - словно игрушечные на таком расстоянии, - освещённые другим, внутренним
светом вагонов, таким отличным от густеющей охры заката. И так они разминулись,
как движущиеся в разных направлениях галактики: мир пустеющих улиц - и мир
поезда. И вдруг она с пугающей очевидностью осознала, что ещё в детстве её
поражало открытие: снаружи, в хитросплетении быстро темнеющих улиц, - и внутри
поезда - время идёт по-разному, как в мире живущих, и в мире умерших, и она
содрогалась от мысли, что не знает, в каком находится из миров.
Это стремительное, непрекращающееся изменение позиции
поезда: оно как фатальное изменение самой человеческой сущности, такой же
неуловимой и всегда в движении, которого нельзя остановить. Это самое прекрасное,
но и самое трагичное, что есть в людях, потому что в каждую секунду внутри
нас рождается и умирает огромное множество личностей, словно так наша сущность
ускользает от смерти.
В поисках этого неуловимого - всё искусство, религия и
философия, словно и древние, и современники пытаются его заморозить, запечатлеть
его бег, вырвать из череды бесконечных трансформаций, которые, как дёргающиеся
расплывчатые контуры ускоренной съёмки, заслоняют каждый отдельный кадр.
Но - так же, как нельзя сковать хаотичные движения электрона, - невозможно
ухватить эту пугающую и прекрасную изменчивость человека, связанную с его
самой сокровенной сущностью. И всё самое гениальное и удивительное: это то,
что повторяет прихотливые изгибы своевольной природы, маня своей неразгаданной
тайной Красоты.
У Наташи ничего не поменялось, если не считать того, что
наступили каникулы, но ей казалось, что её похитили, перенеся в незнакомое,
далёкое место, где у неё нет никакой опоры, никакой защиты, где каждую секунду
ей грозит опасность и смерть, и где ничего, что стояло за ней, больше нет.
Тут каждый может плюнуть в неё, оскорбить и ударить; ведь она совершенно
никчемна. Находясь у себя дома, в своей собственной комнате, в одной квартире
с родителями, она - как бездомные - не чувствовала крыши над головой. Места,
где она любила гулять, знакомые улицы и лица больше не вызывали никаких чувств.
Всё и всегда стало казаться мрачным и угрюмым, как будто и в солнечную погоду
шёл дождь.
Так в жизни Наташи наступила зима, хотя за окном лето
было в разгаре. И она больше не слышала пения птиц, не замечала белок и бурундучков.
Монреаль расправлял свои плечи - осколок Франции в Северной Америке; оживлял
свои бульвары, зажигал разноцветные вечерние огни. И Наташа, для которой
каждый день и каждый вечер в этом городе превращался в праздник, этого не
замечала. Радостная зелень газонов, скверов и лужаек во дворе университета
МакГилл; клумбы и цветники на бульваре МакГилл Колледж, что начинался от
монументальных университетских ворот; сплошная зелень деревьев на горе Монт-Рояль,
выше крыш старинных университетских зданий, выше крепости, нависшей над университетским
двором, и выше особняков-дворцов над ней: и этот, бросавшийся в глаза, праздник
жизни больше не радовал глаз.
В каждой минуте, в каждой секунде как будто накапливался
излишек, тянущий ко дну: словно налипшая на стеклянные стенки песочных часов
грязь. Эти невидимые гири в каждой клеточке тела и в каждой клеточке времени
утяжеляли её шаги, наваливались на веки, плечи и руки, наполняя их свинцом.
Когда предстояло куда-нибудь пойти, или встретиться с
кем-то, ей требовался максимум усилий, чтобы собрать свой рассудок по кусочкам,
чтоб донести его обратно домой. Казалось, разум больше не подчиняется ей,
ускользая от неё, забирая с собой её саму, и это становилось самой страшной
пыткой, страшнее любой физической боли. Иногда казалось, что она вот-вот
справится с этой напастью, что сейчас склеит разбившееся зеркало личности.
Знакомые места, казалось, возвращавшие её к исходной точке; впечатления от
монреальских красот, на минуты приводившие её в себя саму; солнечное утро,
или чья-то лучезарная улыбка, помогавшие обратить время вспять, к тому самому
моменту, когда вдруг распалось её "я": всё это были эфемерные потуги раненого
сознания уклониться от новых укусов остервенелого дикого зверя. Иногда встречаемые
ею по дороге собаки оказывали на неё благотворное действие, словно чувствовали
её состояние и пытались помочь. Родители тоже чувствовали, что ей помогает,
и водили её в Старый Порт (в Старый Город), на смотровые площадки и на озеро-пруд
горы Монт-Рояль, в парки и на каналы. Здание старой библиотеки - настоящее
произведение архитектуры - напротив парка Лафонтен, и весь этот потрясающий
архитектурно-парковый ансамбль, открывающийся с улицы Шербрук: на полдня
излечили её, но потом депрессия ударила с новой силой. Лесопарк над монументальной
Ораторией Сен-Жозеф, откуда открывался вид на огромный купол стоящего на
горе храма, где были свои смотровые площадки, и где с разных сторон спускались
по живописным склонам длиннющие и круто обрывавшиеся вниз деревянные лестницы
с железными перилами среди густых зарослей кустов и трав, откуда с птичьего
полёта можно было обозреть панораму совершенно разных районов огромного города,
- тоже приносил облегчение, но опять ненадолго, после чего полоса уныния
продолжалась.
После долгого перерыва, Наташа неожиданно для себя самой
снова села за фортепиано, и, когда из-под её пальцев полились первые звуки,
она вдруг сообразила, что играет джаз. Это был очень хороший джаз, очень
высокого уровня, которому мог позавидовать любой пианист-импровизатор. Откуда
это взялось - было тайной за семью печатями. Наташа не знала ответа. Как
будто в ней появился кто-то другой, временно заменивший её "я". Казалось
бы: теперь она могла играть в ресторане ещё и джазовую программу. Но стоило
ей сесть за ресторанный рояль, как все мысли разбегались, и даже свою классическую
программу она не смогла сыграть, как надо. Она осознала, что придётся оставить
эту подработку, или искать временную замену. Учитывая то, что музыканты частенько
подсиживают друг друга, да и администрация частенько предпочитает замену
заменяемому, потеря этого заработка казалась неминуемой. Однако, всё решилось
иначе. В одном из двух залов ресторана затеяли ремонт, и на месяц болезненная
дилемма сама собой отпала. Казалось бы, одной проблемой меньше, и это хорошо,
только по неведомым внутренним причинам, запутанным, как все психологические
ребусы - это вызвало некую цепную реакцию, и депрессия ударила пуще прежнего.
Леонид Изовский решил тогда, что больше тянуть некуда,
надо что-то делать. Сам он никогда не впал бы в депрессию, потому что слишком
ненавидел устройство этого грёбаного мира, безнаказанность и всемогущество
его самых чудовищных уродов, и всех тех, кто искалечил его жизнь и жизнь
его семьи. Но ЕСЛИ бы он сам вдруг чуть-чуть "слетел с катушек", он бы лечил
себя аудиенцией с природой: с этим чудотворным источником вдохновенья и красоты.
Только как попасть в девственные леса, когда все островки природы уже заграбастали
хитрые, вероломные и жадные твари, набившие кошелёк с помощью обмана и криминала,
безжалостной эксплуатации и рэкета, грабежа квартиросъёмщиков, или мошенничества,
вымогательства и подкупа, или участия в войнах (в узаконенном массовом убийстве
людей), или культурного геноцида (разрушении бесценных архитектурных жемчужин),
или химического загрязнения окружающей нас среды, или с помощью других преступлений.
Эти мародёры присвоили себе общественное достояние, захватив, экспроприировав
и приватизировав принадлежащие всему народу (и, в первую очередь, аборигенам
- коренным жителям страны) леса; поделив между собой и разрезав на приватные
квадратики; испоганили самые волшебные, самые живописные уголки, поставив
там свои пошлые вензеля: безвкусные загородные домища; закрыли доступ в лесные
зоны для миллионов простых людей. Это НЕ ЛЕСА окружили многократным забором,
сотнями и тысячами километров разнообразных заграждений, заградительных надписей,
и колючей проволоки, а тот концлагерь, в который поместили всех рядовых канадцев,
лишённых права выхода за его пределы: на природу.
Не только семьи вообще без машины, как Изовские, но и
владельцы исправного автотранспорта не могли теперь просто отправиться в
лес на машине - как в бывшем Советском Союзе. Но Леонид был человеком упрямым,
и засел за изучение географических карт, вэб сайтов и блогов, чтобы нарушить
незаконно учреждённую границу, отделявшую его самого и его семью от Матушки-Природы.
Это будет, как он восклицал про себя, и нарушение незаконной имущественной
границы, которой окружили бесправную часть населения.
Совершенно нежданно он обрёл родственную душу в лице Люсьена,
квебекского француза, который снимал квартиру в многоэтажном доме через две
улицы. Люсьен работал приходящим консьержем (без права проживания) в двух
элитных домах по соседству, и его знала вся улица. Спозаранку он околачивался
возле одного или другого депанёра, где покупал по 5-6 жестяных банок самого
дешёвого пива. Никто не мог пройти мимо этого экземпляра своей профессии,
не получив щелбан навязчивого вопроса или не менее бестактного замечания
в лоб или в спину, и за это Леонид его недолюбливал.
Сначала Люсьен сожительствовал с толстой молодой особой
лет на 20 младше его самого, пока не сошёлся с довольно миловидной бабёхой
лет 35-ти, вместе с которой снимал апартаменты в частном двухэтажном доме.
Они частенько сиживали на балконе, щёлкая семечки. Потом и та баба куда-то
пропала, и у Люсьена появилась молоденькая азиаточка со стройной фигуркой.
Когда вечный консьерж по обыкновению цеплялся к тому или иному жителю трёх
улиц, никому не давая проходу, а потом, взгромоздившись на бетонное ограждение
входа в подвал, дул пиво со своим очередным собутыльником, эта азиаточка
пробегала мимо, как лиса из мультфильма, продолжая сновать туда-сюда, пока
на улице не темнело, и собутыльники не расходились. Тогда Люсьен брал свою
девуху за талию, и с ленцой удалялся с ней в свои апартаменты.
Где-то в мае разразился громкий скандал местного масштаба,
когда Люсьен разругался с домовладелицей, да так, что стал швырять в неё
мусорными баками и пустыми банками из-под пива. После скандала он тут же
собрал свои манатки - и перебрался в многоэтажку, но уже без азиаточки, которая
состыковалась с очкастым студентом, и теперь Люсьен всегда ходил злой и под
кайфом.
Вот именно тогда Леонид столкнулся с ним нос к носу на
входе в депанёр, откуда тот выползал, уже под мухой, с охапкой банок самого
дешёвого пива. Какая искра пробежала между ними, что именно послужило реактивом
сближения - кто знает? - но уже через десять минут они сидели бок о бок на
люсьеновском излюбленном месте, и ворковали, как дерзкие воробьи перед стаей
чаек.
Оказалось, что Люсьен увлекается идеями раннего немецкого
социализма вне марксистского мэйнстрима, от так называемого "истинного социализма"
до Каутского. Леонид не спешил дискутировать с Люсьеном. Ему хотелось сначала
понять, что именно привлекало француза в этой мешанине противоречивых метаний:
суррогат французских идей, которым немецкие обыватели удобрили своё мещанское
болото, или морфологическая близость немецкому национал-социализму. И что
привлекало Люсьена в Каутском, который отталкивался ногами от марксизма,
подпирая головой идеи будущих английских экономистов. Интересно было выяснить
и то, чем была для него линия от чисто-литературного переосмысления немцами
задач и практических целей французского социального движения до Карла Каутского,
социального пацифиста, который вывел немецкую социальную мысль из болота
мещанской ограниченности, и, одновременно, вымостил удобную дорогу для ухода
от практического решения социальных проблем.
Когда Леонид возвращался с работы, Люсьен уже поджидал
его возле дома с банкой пива, и они шли в один или другой живописный тупичок,
где обсуждали Французскую революцию, немецкий социал-коммунизм и его провокационное
влияние на возникновение национал-социализма. Леонида напрягало вторжение
на территорию, возможно, частного дворика, но Люсьен заявлял, что это "са
ва", и завуалировано подтрунивал над педантичной законопослушностью собеседника.
Иногда к ним присоединялся Жорж, владелец небольшой полуподвальной квартирки
в одном из частных трёхэтажных особняков, который проживал со своей колченогой
мамашей. Жорж уже давно сидел на пенсии по инвалидности, но когда-то работал
библиотекарем, и, как сам Люсьен, даже закончил три курса университета. Они
вместе учились, и жили тогда в одной комнате в студенческой резиденции. На
первом курсе Жорж и Люсьен выдували по 8-10 банок пива в сутки, на втором
чуток больше, а когда на третьем курсе в их комнате пустые банки из-под пива
уже стояли штабелями, учёбе пришёл конец.
Трудно было понять, как могли сойтись такие разные люди,
как Леонид и Люсьен. Они даже внешне совершенно не подходили друг другу.
Рядом с долговязым Леонидом Люсьен, доходивший ему до плеча, смотрелся комично.
Тогда как Леонид был аккуратно подстриженным голубоглазым блондином, у Люсьена
спускались чёрные неряшливые патлы до кармашек полосатой рубашки с расстёгнутым
воротом. Люсьен, при своём невысоком росте, был атлетом с очень развитой
мускулатурой от шеи до пят. Но зимой, когда он шастал по округе в потрёпанной
курточке, в натянутой на уши треугольной шапочке, глядя прямо перед собой
своими узко посаженными глазами, мало кто рассмотрел бы в нём социалиста
и философа, а не обычного алкаша.
Одно только раздражало Люсьена в приятеле: тот упорно
отказывался отхлебнуть из банки с пивом. "Ты хоть когда-нибудь покупаешь
пивко?" - донимал Люсьен. "Жамэ", отвечал Леонид: никогда.
И вот однажды, когда на душе было особенно муторно, и
Люсьен особенно доставал, Леонид, заскочив домой, вернулся с бутылкой хорошей
Смирновской водки (которую друзья доставили из Торонто), и с закусоном в
полиэтиленовом мешочке - в другой руке. Люсьен как увидел такое богатство,
его глазки так и забегали, и он повёл собутыльника не в обычный тупичок,
а в ближайший сквер: не пристало, мол, глушить настоящую водку в какой-нибудь
подворотне. Леонид плеснул ему для пробы в опустевшую банку пива. "Сэ бо,
- признался Люсьен. - Табарнак!" Разумеется, водка для него была не
в диковинку, но этот сорт отличался особым качеством. Они устроились друг
против друга на скамьях, разложив закуску на столике. Леонид наполнял банку
из-под пива, пока его приятель не остановил волшебный напиток: "Асэ". Туда
вошло где-то с четверть бутылки, а остальное Леонид стал вливать в себя,
булькая, как будто пил воду. Люсьен отхлебнул пару раз, вперившись в Леонида
немигающими серыми глазками, и вдруг свалился под стол. Пришлось Леониду
тащить товарища на себе, и откачивать у Жоржа известными любому русскому
способами. Когда они ввалились, Жорж взорвался: "Что ты с ним сделал?! Табарнак!"
- "Ничего, - отвечал Леонид. - Дал попробовать Смирновки".
После того случая Леонид стал заново приучать Жоржа и
Люсьена к благородным напиткам, от которых те отвыкли, когда перешли из колледжа
в университет. На драндулете Люсьена они дважды ездили в парк на горе Монт-Рояль,
где выдули три бутылки французской отравы. Однажды Люсьен привёз свою дальнюю
родственницу из городка Сен-Жером, и, пока та ползла вверх по высоченной
монументальной лестнице к подножию Оратории Сен-Жозеф, замаливая грехи, они
с Люсьеном внизу "раздавили" бутыль Santi Nello.
Как только Леонид поведал о своих планах пробраться в
заповедные пущи богатеньких Пиннокио, Люсьен загорелся: "А хочешь, и я с
тобой!" Вот и пришлось рассказать ему о намерении отправиться в путешествие
вместе с женой и дочерью. Его это, к удивлению, не остановило. Так всё и
завертелось, и вылазка в лес стала реальностью.
Через два дня Леонид впервые побывал у приятеля дома.
Тот расстелил на полу огромную карту. Это была карта лесных угодий вокруг
дороги на Роудон, куда Леонид собирался наведаться. Оказывается, после ухода
из университета Люсьен завербовался на 5 лет в канадскую армию, где служил
топографом. То ли карта осталась у него с тех времён, то ли он достал её
по старым связям. Тут обозначались не только все озёра, топи, реки, речушки,
ручьи, или источники, не только все дороги с твёрдым покрытием, а также гравийные
и грунтовые, но даже тропы и тропинки, мосты, мостики, или броды, и даже
туалеты, укрытия, и особые места для стоянок.
Люсьен попросил отпуск и ле жур малади - впервые за 4
года, - Леонид взял на работе отгулы, а у Лены как раз подоспел её плановый
отпуск.
И вот, наконец, настали волнующие дни сборов в дорогу.
Только одна Наташа, казалось, была не рада, и даже боялась ехать, чуть не
провалив всю затею. Она не могла толком сформулировать причину, но её страх
перед поездкой едва не отменил её в последний момент.
Леонид решил посовещаться с Люсьеном по поводу палатки,
но тот завёл его к себе домой, и вытащил из-под стола две армейские палатки
особого качества. "Села конвейндра?" Его приятель чуть не подпрыгнул, и ответил,
что подойдёт, даже очень. Путешествие обретало материальные очертания. Но
случались и огорчения. Старенькая Хонда Люсьена не могла вместить всего даже
самого необходимого. Не только всякие побрякушки; не было места для продуктов.
В багажнике стоял внушительных габаритов ящик с инструментами. Зачем было
брать его в дорогу? А рядом стоял ящик пива в стеклянных бутылках. Похоже,
Люсьен собирался питаться в пути исключительно этим продуктом брожения. Но
как сказать об этом владельцу машины? Конечно, другие бы сказали, но Изовские
были люди деликатные. Они набили рюкзаки продуктами, и решили, что, как только
кончится еда, вернутся обратно. Леонид утверждал, что в молодости ходил в
походы, и что может продержаться в лесу, добывая еду, хоть две недели, но,
во-первых, Лене с Наташей не особенно верилось, и, во-вторых, то было в российских
лесах средней полосы, а тут тайга, как в Сибири.
Пиво было не только в ящике, но и в картонной коробке,
только уже не в стеклянных бутылках.
Последняя ночь перед поездкой казалась бесконечной. Не
спалось не только Наташе. Лена не сомкнула глаза. Только Леонид дрыхнул до
шести утра, когда его женщины уже давным-давно были на ногах.
Всё, что они могли взять с собой, уместилось в трёх рюкзаках
и двух сумках. Люсьен, подкатив к дому, стал оголтело сигналить, как ремаркажёры,
что утаскивают неправильно припаркованные машины. (В России их сегодня называют
эвакуаторами). Лена была в шоке: 6 утра, люди кругом спят! Поэтому к машине
не шли, а, скорее, бежали вприпрыжку. Леонид устроился рядом с водителем,
а Лена и Наташа уселись на заднем сидении. И, когда казалось, что путешествие
началось, Люсьен вдруг рванул не вниз, как положено, а вверх, где, выше улицы
Доктор Пенфилд, из монументального старинного белого дома ему вынесли какой-то
свёрток. Оттуда он так резво дёрнул с горы, по круто обрывающейся вниз улице,
что у всех пассажиров прямо-таки дух захватило. Лена схватилась рукой за
держатель над дверью, да так сильно, что, казалось, вырвет его с мясом. Осторожные
или боязливые водители шарахались от Люсьена в разные стороны.
Так продолжалось до самой улицы Нотр-Дам, где доморощенный
ас свернул в полу-тоннель. Там он разогнался пуще прежнего, явно игнорируя
знаки ограничения скорости. "Люсьен, куда мы так спешим? На свадьбу? - Пытался
шутить Леонид. - Или в июне вдруг объявили боксинг дэй?" Но тот будто не
замечал, и только врубил на полную мощность волну, где популярные группы
орали квебекский хард-рок.
Лишь под мостом, уже далеко в Восточном Монреале, он чуть
сбавил скорость, и дальше ехал уже как все другие водители. Но и тут временами
неожиданно-резко бросал свою старую Хонду влево, как делают крутые гонщики,
обгоняя всех напропалую.
Наконец, свернули на скоростную междугороднюю трассу (ауторут)
номер 25, и вскоре уже мчали по мосту через широченную реку Святого Лаврентия.
Когда въехали в Лаваль, их ненадолго зажала дорожная пробка. Только тут у
Люсьена прорезалось желание говорить, и он поведал историю про одного своего
приятеля, который что-то натворил, и загремел в тюрягу. Отсидел бы спокойно
свой срок, каких-то жалких четыре месяца, но его угораздило подписаться на
побег с одним закоренелым квебекским уркой. И вот, до сих пор в бегах.
Хорошие же приятели у Люсьена!
Лена уже сто раз пожалела, что ввязалась в эту авантюру,
да ещё и взяла с собой Наташу. Но Леонид, заметив её кислую физиономию, обернулся
и подмигнул ей: мол, всё в порядке, не напрягайся, не о чём беспокоиться.
И Лена выдохнула, решив, что преувеличивает. Но ненадолго. Потому что - только
выехали за Лаваль - сидевший за баранкой Люсьен схватил банку пива, что дожидалась
своего часа в разделительной выемке между креслами шофёра и пассажира, ловко
откупорил её одной рукой, и высосал за пару минут. Как только банка опустела,
он смял её своей клешнёй в лепёшку и выбросил в окно. Хотя Лена вряд ли могла
услышать как шмякнулось эта банка о дорожное покрытие, ей казалось, что в
её ушах ещё долго стоял скрежет, и всё виделось, как жестяная лепёшка подпрыгивает
под колёсами других машин. А Люсьен уже откупоривал следующую, и потом, смяв
её так же в лепёшку, выбросил на дорогу прямо перед встречной полицейской
машиной. Та, тем не менее, промчалась дальше. Может быть, полицейские подумали:
ну, кто отважится так запросто приветствовать их? Не иначе, сам коп.
- А если бы твой бочонок заехал "флику" по
башке? Что бы было?
- Так ведь никто не знает, где ему кирпич
на голову упадёт.
За окном пролетали фермы, поля, луга, где паслись козы,
коровы и овцы, а на других участках гуляли стреноженные лошади и жеребцы.
Потом открылся вид на гористые лесные участки. И вот уже
машину обступили невероятной красоты холмы и сопки, поросшие густым лесом,
и среди них белели или синели озёра. Вид окружающих холмов и сопок так захватил
мать и дочь, что они словно прилипли к окнам, начисто забыв про Люсьена и
его манеры.
По дороге чуть отклонились от маршрута, и заехали в Роудон,
где подзаправились едой и горючим: Люсьен купил ещё 3 банки пива и залил
полный бак - свой и своего автомобиля.
В Роудоне обитают почти одни славяне: поляки, русские
и украинцы, живут душа в душу. Леонид подумал про себя, что всех бузотеров,
что разжигают межплеменную рознь, надо бы высылать сюда набираться опыта
мирной жизни.
После Роудона природа пошла просто сказочная, и даже Люсьен
воодушевился, затеяв спор о влиянии на столпов немецкого "истинного социализма"
философии "Кента" и Гегеля. Потом "2 Л", как стали тихонько называть мужчин,
сидящих в машине, Лена с Наташей, обсуждали жемчужины квебекского кинематографа,
и, хотя Люсьен основательно подсел на квебекско-французские полицейские сериалы,
он всё-таки кое-что слыхал о таких монреальских фильмах, как Octobre, Narcisse,
La Nuit de la poésie, Rage, Amoureux fou, Quintet, Suzanne, Le Déclin
de l'empire américain, Jésus de Montréal, или Léolo.
Леонид подумал: не иначе, как его приятель знакомился с этими лентами в процессе
знакомства с очередной женщиной, укрепляя его непременно в кинотеатре. Но
его любимым монреальским турнажем оказалась лента Laura Cadieux: увлекательная
и смешная с грустинкой жанрово-бытовая история: о правде жизни. Наверное,
она чем-то тронула его ещё в молодости, когда он жил в родительском доме
в Восточном Монреале; такой ему и запомнилась. Зато недавних квебекских и
канадско-квебекских фильмов - как Red Violin, François Girard, La
Comtesse de Bâton Rouge - Люсьен не знал совсем, и его изрядно удивил
интерес русского иммигранта к творчеству местных режиссёров.
Пока Леонид возился со своим дешёвеньким фотоаппаратом,
стали обсуждать алкогольные яды: чьи лучше. Сошлись на том, что все англосаксонские
напитки - обыкновенный неочищенный самогон: от рома и джина до виски. Если
уж травить себя - так уж лучше вино, водка, коньяк, шампанское. Ну, а пиво
квебекское очень разное: есть отрава, есть Молсон, а есть пиво для избранных,
но достаточно дорогое. К тому же дефицит: в двух-трёх депанёрах и в двух-трёх
ресторанах. В этот момент за окно полетела очередная смятая банка.
Через несколько километров Люсьен вдруг объявил: "Тут
у нас одно чрезвычайно важное мероприятие. Держитесь покрепче". И направил
свою старушку вверх, на сопку, на какую-то просёлочную дорогу. Старушка подпрыгивала
на ухабах, металась то вправо, то влево, и, наконец, остановилась в совершенно
пустынном месте. И в этом безлюдном уголке красовался на невысоком пригорке
новенький деревянный туалет.
- Как будто для нас только-только построили,
- задумчиво прокомментировала Лена. - Прямо перед нашим приездом.
- Это сооружение обозначено на картах давным-давно,
- разъяснил Люсьен. - Его просто омолодили. Сделали косметическую операцию.
- Скорее, клонировали.
- Да, мон ами. Тут, скорее, скорее.
- А, ты о кальке с русского? Извини, как-то
нечаянно получилось.
- Я полагаю, к концу поездки буду отлично
знать русский, не зная по-русски ни слова, - сострил Люсьен.
- Так уж и не одного!
- Леонид, ты о чём?
- А слово "натура"?
- "Натур"? Природа?
- Так это ведь русское слово. Оно же и французское.
По-русски - не совсем то же самое, но и по-французски похожий смысл; и, потом,
слово-то одно.
- Ладно, запомню.
- А что такое "Жениаль"? Помнишь?
- Ну, так выражаются во Франции, в Квебеке
эта "экспрессия" не в ходу.
- Но ты ведь её на правах междометия знаешь?
- Ну и что?
- А то, что по-русски это звучит "гениально",
пусть и не в значении "зашибись". Или вот давай отмотаем наш диалог назад.
- Что ты имеешь в виду?
- "Экспрессия". Снова русско-французское слово.
- И много таких?
- Не знаю. Говорят, 60 процентов. Не проверял.
Букет, тротуар, Луна, ваза, декорация, шофёр, тигр, гиппопотам, бюро, формуляр,
суп, кефир, конферансье, кутерье, и много-много других процентов.
Пока Изовские по очереди причащались к этому чуду цивилизации,
Люсьен успел сбегать в кустики: познакомить местную флору и фауну с разбавленным
квебекским пивом.
Не обнаружив проточной воды, использовали для рук полпачки
влажных салфеток.
Возвращаясь назад, к прежнему маршруту, заметили двух
симпатичных лис и малышку-зверька, похожего на бурундука. Когда выкатывали
на асфальт, мимо проехал мини-трак Додж с повреждённой передней фарой.
Через 37 километров после "очень важного дела" подрулили
к придорожной забегаловке, единственной на всю большую округу. Приобретя
съестное, вернулись к машине. Лена с Наташей расположились в салоне, распахнув
двери настежь с обеих сторон, а мужчины остановились снаружи, перемалывая
жрачку. Тут до их слуха донёсся нарастающий гул. "Ле мотар?", неуверенно
предположил Леонид. Не переставая жевать, Люсьен кивнул. "Очень большая банда",
добавил через пару секунд. Гул приближался. Наконец, на изломе трассы показались
первые мотары. Они сидели на дорогих Харвеях, в кожаных куртках с надписью
на спине: Hell Angels. Это был самый гангстерский мотоциклетный клуб.
Люсьен предупредил Леонида не выказывать любопытства,
и, упаси бог! не доставать фотоаппарат. "Это опасно". Но и без предупреждения
тот словно вжался в капот машины, стараясь быть незаметным.
Когда передние ряды одетых в кожу бородачей проследовали
мимо, от толпы квебекских братков отделился один детина на жёлтом Харвее,
и, подкатив к машине, бесцеремонно заглянул в салон. Заметив испуг на лицах
сидящих в машине женщин, он стал лыбиться нахальной усмешкой, совершенно
игнорируя стоящих у капота мужчин. Люсьен схватил за руку Леонида, не давая
тому дёрнуться. К счастью, колоритный "мотар" ничего не заметил.
Наташу захлестнула волна восхищения и беспокойства, как
от эпизодов из фильмов "про пиратов". Она всё ещё воспринимала эту необычную
сценку как постановку на экране телевизора, словно это происходило не с ней.
Тем временем нарушивший их трапезу рокер вернулся к своим, продолжавшим катить
мимо Изовских на стальных баранах и козлищах. В их процессии было человек
200, не меньше. Самые дорогие и большие мотоциклы, кажется, бежали в самом
начале, в середине и замыкали процессию. На некоторых сидели мужеподобные,
крепко сбитые женщины; другие - в основном, более миловидные - восседали
на задних сидениях, за спинами мужчин. У кого-то на рукавах, на штанинах,
и внизу каждой полы куртки развевалась бахрома.
Когда последние "мотары" смылись под уклон, наступила
долгожданная, мирная тишина. И сразу на сердце полегчало.
Дальше какое-то время ехали молча; каждый был погружён
в свои мысли.
Дорога сузилась, и стала петлять меж гор, сопок
и холмов, то уходя далеко вниз, то резко взлетая на подъёмы. Хотя теперь
было далеко за полдень, в этой местности навстречу не попадалось ни одного
транспортного средства. И фермы или придорожные дома встречались всё реже
и реже. Наконец, Люсьен остановил машину, и развернул свою огромную карту.
"Вот тут, - показал ему Леонид. - Вот сюда". Они свернули в лесные дебри,
игнорируя надписи "тэрэн приве" и "no trespassing". Гравийка, потом грунтовая
дорога шла по ухабам гористой местности, под сенью огромных деревьев, и машина
едва не задевала ветви кустов и мохнатых елей. Сделалось почти темно, хотя
где-то вверху сияло солнце, а в колдобинах местами стояла вода.
Раза два или три попадались указатели на славянский этнический
детский лагерь, но Леонид знал, что сезон ещё не начался. Не очень-то хотелось
напороться на сторожа, но, по логике: что там охранять? А зарплату охране
платить надо.
Машина двигалась осторожно, и вдруг вообще встала.
- Что случилось? - в один голос спросили Лена
и Наташа.
- Нас не хотят пускать в гости.
- Можно сказать и по-другому: никто не ждал
непрошенных гостей.
- Начитался Эльзы Триоле?
- Вот и приехали...
- Ещё не вечер.
Это сказал Люсьен, как будто знал русские идиомы.
Мать и дочь вышли из машины, и увидели заросший травой
и кустами ржавый шлагбаум, и на нём: огромный амбарный замок. В тот момент
Люсьен вывалился с шофёрского места наружу, и нетвёрдой походкой обошёл свой
автомобиль. Теперь все увидели насколько он пьян. Но это не помешало ему
открыть багажник и пошуровать в ящике с инструментами. Он извлёк оттуда внушительных
размеров кувалду, и с решимостью шагнул к опущенному шлагбауму. Прежде, чем
остальные успели ахнуть, Люсьен размахнулся кувалдой и сбил замок. Лена с
Наташей взрогнули. Но Леонид заложил руки за спину, и, растопырив пальцы,
сделал им знак: мол, что с него возьмёшь? Потом добавил вполголоса: "Квебекский
привет славянскому лагерю".
Мужчины отодвинули шлагбаум влево, и все Изовские, не
сговариваясь, пешком пересекли обозначенную им границу. Люсьен, в свою очередь,
направился в противоположную сторону - к машине - и тут же нагнал их. Заметив,
что Леонид не торопиться занять пассажирское место рядом с водительским,
он поинтересовался: "Кес кес пас?"
- Надо вернуть шлагбаум на место.
- На хрена тебе это нужно? Табарнак!
- Чтоб не обидеть детишек, мечтающих о летнем
лагере.
- Хочешь отрезать нам путь к бегству?
- Я готов рискнуть. Ты со мной?
- Ладно, не ной. Только за это ты должен мне
признаться, кто ты: социалист, антикоммунист, анархист, фашист? Мы целый
месяц с тобой балакали, а я так ни хрена и не понял.
- Не могу тебе обещать, потому что я и сам
не знаю, кто я такой. Но на вопросы обещаю отвечать честно. Как на суде.
- Ну, иди, двигай, только без меня.
- И на том спасибо.
За шлагбаумом лес стал ещё гуще, и Наташа почувствовала
себя как Алиса в Стране Чудес. Тайна, опасность и романтика приключений.
И сказочная природа, неожиданней и прекрасней любой сказки. Манящий просвет
лесной дороги, окружённой непролазными дебрями; суровая неприступность пихт
и елей, охраняющих - как часовые - подступы вверх; нежданные ракурсы и панорамы
лесистых громад на резких поворотах дороги, нависающих под самыми немыслимыми
углами - то справа, то слева, - ошеломляющих крутизной и размахом своих склонов:
всё это поражало её воображение, как если бы она открыла ноты - и заиграла
бы совершенно неизвестное ей прежде гениальное произведение.
Неожиданно лес расступился, и взору открылось свободное
пространство с несколькими строениями в один-два этажа - с деревянными крышами
и стенами, сложенными из больших камней. Они располагались по обе стороны
от колеи; на некотором расстоянии.
Меж ними виднелись всякие подсобные строения, деревянные
скамьи со столами, что-то вроде колодца (или так показалось?), мачта для
флагштока, выложенная кирпичами площадка. Нигде ни души, только мелкие пичужки
подпрыгивали на коротеньких ножках. А на круглом столе стояла какая-то крупная
птица: цапля, что ли?
Тут колея расходилась в две стороны; в месте развилки
не наблюдалось никаких указательных знаков.
Люсьен притормозил, огляделся, и направил машину вправо,
где колея пошла вниз. Они проехали три поворота, и, когда их встретили ещё
несколько домов со сложенными из камней стенами, впереди мелькнуло озеро.
Голубая вода, склоны обступивших его высот, ряды застывших елей и пихт: всё
казалось просто невозможным, вызванным каким-то волшебством нереального чуда,
настолько невероятная красота поражала сходу. Сперва снова остановились,
затем Люсьен подкатил к самой воде.
Тут дорога обрывалась. Дальше никакого пути не было.
- Ну, всё. Теперь уже точно приехали.
- Жаль, что у нас нет вертолёта, - пытался
отшучиваться Леонид, показывая рукой на противоположный берег, где на другой
стороне виднелась точно такая же наезженная колея, как будто выходившая из
воды.
- Вертолёт обошёлся бы в о-го-го, - не принимая
шутки, вполне серьёзно бросил Люсьен, и сделал характерный жест рукой, хорошо
понятный говорящему на любом языке мира.
- Скорее, амфибии, - заметила Наташа. - Или
хотя бы подводной лодки на колёсах. Смотрите, здесь колея уходит прямо под
воду, а там, на другой стороне, выходит прямо из воды, как будто кто-то ездит
по дну озера на противоположную сторону.
- А что, Люсьен? Иль фо адметр кё Наташа а
резон. Наташины слова не лишены смысла. Что, если тут и в самом деле возят...
туристов. И эта часть колеи - часть маршрута.
- Тогда стоит поискать эту амфибию; она где-то
тут, в гаражах, или под открытым небом.
- А не проще ли поискать лодку? Мне кажется,
лодки просто не может не быть в таком месте. В каком-нибудь амбаре, сарае,
или ангаре.
- Видишь ли, если бы я работал тут консьержем
или менеджером, я бы больше всего опасался, что с моего участка злоумышленники
попадут на какую-нибудь частную территорию. Потом тяжб за причинённый урон
не оберёшься. А лодка для них: самое ожидаемое решение. Поэтому я бы так
спрятал все лодки, чтобы чужие их никак не нашли. А вот амфибия: кто станет
её искать? Кто предположит, что такой динозавр тут может обретаться? И кто
решится её угнать, не зная точно, как ей управляют?
- И...
- И мы её отыщем. Она должна быть где-то неподалёку.
- Но я просто так сказал. Предположил вслух.
Безотносительно нашего дела.
- Ну, это вы, музыканты и писатели рассуждаете
абстрактно. А я вот привык рассуждать практично.
- Ты, это что, на полном серьёзе?
- А ты, что, против?
- Угон автотранспортного средства: это уже
нешуточный криминальный акт.
- Значит ли это, что, если через полчаса я
пригоню сюда эту фигню, ты в неё не сядешь? Я правильно понял?
- МЫ в неё не сядем.
- Табарнак! Да ты без меня не добрался бы
даже сюда.
- Всё. Са суфи метна. Забудь об этом. Я не
на чём не настаиваю, только посвяти меня в дальнейший план действий.
- Ты хочешь знать наш план действий?
- Да.
- Ты идёшь, и открываешь нам шлагбаум на обратный
путь. Вот такой факинг план.
- Хорошо. Мне уже собираться в дорогу, или
ты меня... всех нас подвезёшь туда.
- Ух, как я не люблю эти снобистские штучки!
Ну, ладно, а если я перевезу вас на тот берег, а потом верну автобус-амфибию
в гараж: ты в него сядешь?
- Ты меня втягиваешь в авантюру, но да, сяду.
Только сначала спрошу свою жену и дочь. Меня волнует ещё один вопрос.
- Какой именно?
- Как ты вернёшься на тот берег - к нам -
без амфибии?
- Ну, я могу вас доставить туда, и вернуться
домой.
- Нет, так не годится.
- Расслабься. Я пошутил. Я знаю способ.
- Точно?
- Нет, приблизительно!
- Ну, хорошо.
- Папа, куда мы сейчас?
- Да вот, прокатимся на амфибии. Ты была права,
малышка.
- Правда? Вот здорово!
- Ты не поняла. Мы сейчас ОТДОЛЖИМ амфибию.
- Но это ведь... - Наташа закусила губу.
- Люсьен обещает переправиться на тот берег
- и сразу вернуть машину на место. - Наташа ничего не ответила.
- Ты со мной?
- Куда?
- Искать эту грёбаную амфибию.
Они отошли не более, чем на сто метров, и вдруг Люсьен
задумался и вернулся назад, к воде.
- В чём дело?
- Нет, этот план не работает.
- Почему?
- Нельзя оставлять нашу машину там, куда мы,
вероятно, не сможем вернуться.
- А по-другому никак нельзя? - спросила Наташа.
Например, отъехать чуток назад, и побродить выше колеи по лесу. Может быть,
там и поставим палатки?
- Я пялился из машины, не увидел ни одной
тропы, ни одного удобного для подъёма места. И ни одной просеки или съезда,
где мы могли бы спрятать машину.
- У нас есть ещё часа 3 до темноты. Надеюсь,
мы придумаем что-то.
- Ж’эспер, кё ту нотр план не томбере па а
л’о, - добавила Наташа.
Это замечание заключало в себе несколько уровней и слоёв
остроумного комментария (прямого и переносного смысла), и, значит, случилось
чудо, и Наташиной депрессии наполовину как не бывало. Действительно, вот
озеро, вот все планы, и вот страстное желание, чтобы эти планы не потонули
в воде.
Ближе к вечеру, свет, попадавший сюда из-за вершин, стал
разделяться на цвета. Сначала в нём прибавилось поочерёдно кобальта и ультрамарина,
потом (вместе) кадмина и лазури, пока не стали доминировать охра и белила.
На спускавшиеся с вершин к озеру ряды елей и пихт упал красноватый блеск,
и вот уже целая полоса красной и жёлтой охры выхватывала ослепительным блеском
огромные группы деревьев, и тускнела, оставляя свой величественный след.
На поверхности озера заиграли разноцветные блики, словно соединяя небо с
водой. И только симпатичный в другое время суток или в другом месте деревянный
помост, и пришвартованная к нему деревянная платформа мозолили глаза резким
диссонансом на фоне гармонии девственной, дикой природы.
Тем временем, Люсьен, долго сидевший на корточках возле
платформы-причала, похоже, что-то надумал, и, сходив к машине, уже тащил
оттуда настоящие кузнечные щипцы. Никто не успел и ахнуть - как он уже перекусил
связывающие помост с платформой цепи.
- Ты что собираешься делать? - крикнул ему
с берега Леонид.
- Экспроприировать другое плавсредство.
- Какое?
- Другое! Другое.
Теперь, когда платформа, не связываемая цепями, на несколько
сантиметров отчалила от помоста, все увидели под ним - там, где он уже находился
в воде - две лодки без вёсел. По бокам платформы были набиты фанерные щиты,
так что, не отцепив помост, нельзя было заметить два плавучих корыта ни с
берега, ни с озера, ни с помоста.
Но Люсьен с какой-то целью направился не к лодкам, а к
своей машине, и стал вытаскивать оттуда всё подряд: от тяжёлого ящика с инструментами
и ящика с пивом до самых лёгких вещей. Он выставил на траву и рюкзаки и сумки
Изовских. Приятель не спешил посвящать их в свою идею, и не обращался за
помощью - вероятно, не без резона: а вдруг, узнав, что он собирается делать,
эти щепетильные русские соскочат за борт.
Поначалу не просто было догадаться, что он задумал. Но,
когда он принялся демонтировать и вытягивать из салона сидения, Леонид всё
понял, и закричал ему с расстояния: "Не делай этого!"
Но кто мог остановить Люсьена!
А тот, оставив машину в покое, кинулся к лодке с вёслами
в руках, которые, оказывается, тоже предусмотрительно взял в дорогу, спрятав
на самом дне багажника. Это были редкие раскладывающиеся вёсла, с телескопически
вытаскиваемыми ручками. Вместе с вёслами Люсьен тащил какой-то моток. Хотя
озеро было отнюдь не крошечное, он в мгновение ока переметнулся на лодке
на ту сторону. Добравшись, он закрепил что-то на толстом дереве, и все увидели,
что это очень прочный и довольно толстый трос. Когда он вернулся, он закрепил
другой конец троса за металлический столб, торчащий из земли, и смастерил
нечто вроде блока с колёсиком, соединив его с платформой, которую снова прочно
закрепил за помост. Получился настоящий паром. Потом он приволок из-за стены
близлежащего строения две доски, и по ним загнал машину на платформу. Изовские,
которые поначалу нервно шагали по самой кромке берега, словно намеревались
броситься в воду на помощь Люсьену, быстро сообразили, что вес машины не
может превышать веса 30, а то и 40 человек, теоретически вмещавшихся на платформе.
Поэтому, ещё до того, как Люсьен успешно переправил машину на противоположный
берег, Леонид даже вызвался пособлять ему.
Когда они все уже стояли на другом берегу, вместе со всеми
вещами, Люсьен спросил: "Ты настаиваешь, чтоб я доставил паром на его коронное
место? Чтоб не обидеть детишек?". Не дождавшись ответа, он добавил: "Как
ты сам понимаешь, этот лагерь в основном не для малышей, а для тех, что,
по-видимому, кайфуют тут вместе со своими чадами. И то, что они здесь творят,
убивает природу. Но, так и быть, я верну им забаву, просто для того, чтобы
сразу не заметили случившейся переправы". Леонид подумал про себя "но как
ты это сделаешь?", но вслух ничего не сказал.
Берега казались совершенно неприступными. Озеро окружали
четыре склона, поросшие непроходимым лесом и усыпанные камнями и осколками
скал. Из воды кое-где вылезали скальные стены, чуть выше которых берега испещряли
разломы и трещины.
Люсьен, тем временем, последний раз переправился с импровизированным
паромом, и, надев на себя что-то, напоминавшее бронежилет, быстро заскользил
над водой по тросу спиной вниз. Вернувшись к товарищам, он ловко соскочил
на землю, и, что-то дёрнув, заставил трос на той стороне отцепиться от столба.
Наконец, вытянув трос из воды, он подошёл к машине, и с удивлением обнаружил,
что и сидения, и все вещи уже на месте.
- А ты что думал? - заявил Леонид. - И мы
на кое-что способны.
К концу переправы ослепительные красно-коричневые и красно-оранжевые
пятна закатного солнечного блеска выхватывали купы лиственных и хвойных деревьев
только на самых вершинных (где всё ещё был день) высотах, а тут, ниже, быстро
темнело. Фиолетовые тени, густея, словно пропитывали собой (заставляя застывать)
всё большие фрагменты пейзажа, объединяя совсем разные живые растения, как
общая участь объединяет всё живое. Эта трансформация сопровождалась необъяснимым
изменением шорохов леса, как будто раньше в нём не было никаких звуков, а
теперь они сначала стали осязаемы для слуха, потом к ним прибавились новые
голоса. И, хотя днём лес как будто разговаривал, а теперь, у преддверия ночи,
молчал, это молчание казалось намного громче его разговора.
И лица мужчин, теперь покрытые паутиной сумерек, стали
суровей, отражая нескрываемую озабоченность.
Лена с Наташей, не имевшие опыта походов и встреч с дикой
природой, не могли угадать, о чём так беспокоиться. У них под ногами твёрдая
почва; перед ними колея, определённо ведущая куда-то; у них есть еда, питьё
и машина: что ещё надо? Лена спросила, в чём дело, и, не дождавшись ответа,
забралась на сидение вслед за другими.
Через несколько минут их поглотила кромешная мгла. Включив
только подфарники, Люсьен вёл машину по ухабистой колее, заставлявшей их
то и дело подпрыгивать на подушках сидений. Слева вздымался, исчезавший где-то
в безвестности, крутой неприступный перевал, а справа дорогу плотно сжимала
неприступная чаща. Колея вела с восточного берега озера в основном в северном
направлении, то пролегая меж склонов, то поднимаясь или спускаясь по серпантину.
Мужчины несколько раз останавливали машину, и Люсьен, с момента отъезда от
озера высосавший ещё две бутылки дрожжевого напитка, уже клевал носом. Тогда
Леонид вызвался дальше вести машину, хотя у него так и не было канадских
водительских прав. Но зачем они тут, в глухом лесу? Люсьен с секунду колебался,
потом махнул рукой (типа: была - не была), и поменялся с Леонидом местами.
Пассажиры сразу почувствовали, что он ведёт автомобиль
твёрдой и опытной рукой, несмотря на то, что столько лет не сидел за баранкой.
И дело было не только в том, что ему не довелось порулить с момента приезда
в Канаду, но ещё и в том, что он никогда не ездил на автомате. В Москве у
них был Жигуль самой престижной, самой лучшей модели, на котором Изовский
гонял, как ас.
- Где тебя так обучили? - удивился Люсьен.
- Не в русской ли разведке? А ты, часом, не можешь управлять вертолётом или
танком?
- У меня в России была самая классная тачка
из всех возможных.
- Это что? Ламборджини, Мерседес, Феррари,
Альфа Ромео, Бентли?
- В СССР были только отечественные марки:
Волга, Москвич, Жигули (она же Лада), Запорожец. И никаких импортных машин.
- Так они же все управлялись мануально. Как
же ты едешь на автомате?
- А я способный. Вот так.
- Ну, ты даёшь!
Снова останавливались ещё два раза, но нигде не нашли
даже самого малюсенького укрытия. С обеих сторон суровой стеной стоял лес,
насупившийся в ночной темноте, словно поджавший губы в оценке их рискованной
авантюры. Леонид уже начинал жалеть, что решился на неё даже в отчаянье,
готовый сделать всё, что угодно, только бы избавить дочь от депрессии.
Вдруг Люсьен, как будто дремавший и совсем не глядевший
в окно, скомандовал "сделать стоп" и немного подать назад. Он, вроде бы,
разглядел какой-то пятачок.
Машина вздрогнула, дёрнувшись от резкой остановки, потом,
форсируя мотор, отъехала задом. "Вот здесь!"
Они вдвоём вышли из машины, осматриваясь по сторонам.
Люсьен вытащил из ящика мощный фонарь, и стал светить вбок от дороги.
- Надеюсь, мы не потревожим медведя.
- Тут куст, но его можно порубать.
- А можно?
- Не будь как дитя. У нас нет выбора.
Но куст вырубать не пришлось. Люсьен виртуозно загнал
свою Хонду в природное укрытие, и, для надёжности, накрыл маскировочной сетью,
которую тоже прихватил с собой. Теперь, пока полностью не рассветёт, их бы
не заметили и с трёх метров.
- Будем ставить палатки? - спросила Лена,
с усилием скрывая зевоту.
- Нет, - сказал Леонид. - Ночью мы никуда
не пойдём. Самое надёжное: заночевать в машине. А там видно будет.
- А что думает Люсьен?
- То же, что и я.
- Можно подумать, что ты побывал у него в
голове!
- Нет, я просто унюхал его умные мысли.
- Вы о чём это? Я ни черта не понимаю по-русски,
- встрепенулся спросонья тот, лопоча теперь на чистом квебекском жаргоне.
- Мы, что, будем спать в машине?
- А что, в шато (во дворце)?
- А как же палатки?
- Пусть пока отдохнут, и дожидаются своего
часа.
- Вы как сговорились!
- А мы и вправду сговорились. Мы ведь телепаты.
Лена обернула рюкзак курткой, подложив под голову в самый
уголок, а Наташа устроилась, уткнувшись лицом в живот своей матери. Так начиналась
их первая ночь в тайге.
Все четверо проспали непробудным сном до самого рассвета,
несмотря на неудобство. Первым протёр глаза Леонид, и, уловив своим тонким
слухом, как он ворочается на сидении, встрепенулась Наташа. Не прошло и секунды,
как она издала приглушённый вскрик. Теперь уже все не спали. На капоте машины
стоял крупный зверь. Сквозь маскировочную сеть кое-как рассмотрели, что это
волк. Теперь настал момент ему самому испугаться. От заведенного мотора зверь
шарахнулся, как от чумы, обиженно взвизгнув. Сетку сняли, выехали на колею.
И тут мужчины, сидевшие впереди, заметили, что не так давно - по-видимому,
ещё до рассвета, - тут проследовала машина. Судя по отпечаткам на влажной
колее, это мог быть джип, из тех, что использует жандармерия или армия. В
двух местах остались следы разворотов, и, похоже, эти на джипе кого-то искали.
Мужчины многозначительно переглянулись.
Ничего друг другу не говоря, они подумали об одном и том
же: что отсюда надо сваливать, и подальше - туда, где их появления не ожидают.
Поэтому, когда появилась развилка, и Люсьен съехал на другую колею, идущую
в другом направлении, Леонид всё понял, ничего не спрашивая.
Колея привела к широкой гравийной дороге, с обеих сторон
которой по-прежнему тянулась непроходимая тайга. Путь дважды перегораживали
шлагбаумы и дважды цепи, но теперь поступили по-другому. Где-то цепи удавалось
поднять, и под ними проезжала машина. Один из замков не замыкали, он висел
как простой антураж. Его открыли, и, после проезда, навесили на место. Зато
со вторым замком пришлось повозиться. И всё же Люсьену и его удалось раскрыть
с пятого раза, не повредив. И, как только нарисовалась отходящая после съезда
с основной дороги колея, рванули туда. И вовремя. Забравшись на пригорок,
увидели, как - внизу, по прежней дороге, - мчится во весь отпор Доджик Сюрет,
особой службы полиции. Люсьен тут же спрятал машину под сень разлапистых
елей, загнав её на небольшое свободное место. И опять вовремя. Над головами
пролетел громко стрекочущий вертолёт. Не требовалось никакого опыта, чтобы
понять: действия машины и вертолёта скоординированы. Наташа тут же высказала
то, что у всех итак было на уме.
- Даже если ищут не нас, это почти ничего
не меняет.
- И всё же полезно было бы знать, кого именно.
- Эта информация дорого стоит.
- Кто б сомневался!
- Ты не понял меня. Речь идёт о конкретной
информации.
- А это уже интересно.
- О какой конкретной информации может идти
речь в настоящем?
- Значит, речь идёт о том, что стряслось в
прошлом?
- Леонид, какие у тебя смышлёные дамы!
- А что, женщины не могут быть смышлёными?
- Помилуйте, разве я это озвучил?
- Лен, он просто сказал, что не все дамы так
быстро соображают. Впрочем, как и не все кавалеры.
- Так речь всё-таки идёт о каком-то конкретном
случае?
- Мне кажется, я догадался.
- Ты не мог догадаться. Ты просто вспомнил
другую историю.
- Ну, так давай разберёмся. Года четыре назад
в Австралии появилась группа из 7-12 мэнов: военных, сотрудников спецслужб,
специалистов по компьютерным технологиям...
- При чём тут Австралия?! Я сразу сказал,
что это другая история!
- Люсьен! Не кипятись. Я ещё не окончил.
- Мне итак всё ясно.
- И, тем не менее, дослушай меня до конца.
Нам всё равно придётся здесь куковать, пока не улетит эта стальная птица.
- Так ведь ясно с самого начала. Разве Квебек
- это Австралия?
- Я это знаю. И, всё-таки, не перебивай. Так
вот, эти люди не могли мириться с тем, что больше не выполняют свою работу,
что их сделали палачами, убийцами мирного населения - женщин и детей; что
государства забыли о своих функциях и о своём назначении, и стали приказчиками
хищных акул, предав остальных граждан; что всё в мире подчиняется бредовым
религиозным проектам передравшихся между собой религиозных фанатиков, обезумевших
от жажды неограниченной власти, бациллами которой они заразили военных, банкиров
и политиков; что больше нет благородных целей, универсальных законов, стандартов
и прав человека; что те державы, которые были лидерами в мировой политике,
сегодня служанки и наложницы диктата двух самых отвратительных ближневосточных
режимов, которым нужна абсолютная гегемония в регионе и расправа со всеми
секулярными системами, чего они добиваются руками формально демократических
государств.
- Я пока ничего не понял. Кто есть кто? Какие
страны? Какие режимы?
- Это только присказка. Сказка впереди.
- В глухом лесу приятно сказки слушать.
- Они отобрали самые убийственные материалы
о том, что творят те два ближневосточных режима, о военных преступлениях
в том регионе по приказам руководства их страны и союзников. Пыточные тюрьмы
в Ливане; подковёрная война в Йемене; преступления, совершённые против Югославии;
преступления против христиан на Святой Земле и в Сирии: секретные документы
по этим и другим эпизодам были обнародованы, информация о них появилась в
печати.
- Красивые сказки. Думаешь, я купился на такую
заумь?
- Да, согласен: мы уже в ситуации, когда властям
начхать на любые разоблачения, а ведь мы на грани новой эпохи, когда - после
глобального путча - наступит такое время, что, даже на видео с лидером не
последней по влиянию державы, где видно, что это он собственноручно подвергает
чудовищным пыткам и убивает самого святого на Земле праведника, другие руководители
как ни в чём не бывало отреагируют, по-прежнему подавая ему руку, и будут
по-прежнему шастать к нему в гости, вести с ним переговоры, продавать ему
самое современное оружие. Но ещё два года назад это была вовсе не ерунда.
Правительства оставались восприимчивы к международным скандалам. И, потом,
не надо забывать, что последнее десятилетие второго тысячелетия с Рождества
Христова стало возносить слабые нации, с которыми раньше никто не считался.
Лет через 20-30 они заставят дорого заплатить за все военные аферы и военные
преступления.
- Ну, вот, мы уже чуток отдалились от Австралии,
и приблизились к войне за нефть.
- Опс, ошибочка вышла. Контроль над нефтью
занимает абсолютно мизерную долю в мотивации интервенционистской политики
на Ближнем Востоке. Там всё крутится вокруг Палестинского теократического
проекта. Мракобесный теократический карлик с расистской доктриной в руках
- не в силах удержать своё пушечное мясо от смешанных браков, и вообще не
в силах удержать, если вокруг - развитые секулярные страны со всеми светскими
соблазнами. Ему хотелось руками Америки разгромить и разорить весь Ближний
Восток, не считаясь с миллионными жертвами, пусть даже весь регион погрузится
в хаос. Вот тогда его бараны останутся в хлеве.
- Ты хочешь сказать...
- Я хочу сказать, что именно там находится
хрупкое яйцо нашей свободы. И это поняли прозревшие из Австралии. Они осознали,
что самое ценное достижение Европейской Цивилизации - некая степень (пусть
даже относительная) персональной свободы - под угрозой со стороны этого проекта,
который способен превратить все наши права и свободы в прах. А ведь это главное,
что нас объединяет. Экономика - очень капризная дама, и, если через какое-то
время люди в Японии, Южной Корее, Гонконге, Китае, в России станут жить лучше
нас, а наши свободы задушат ещё сильней, кто станет противиться распространению
их власти на Австралию, на Канаду и на Европу?
- Теперь я уяснил суть твоей вступительной
части. Что дальше?
- Дальше те 7-12 человек из Австралии, которые
держали руку на пульсе всех грядущих афер, стали активно искать союзников
в спецслужбах и среди спецов компьютерных технологий в Канаде. И, наконец,
трое из них отправились в Канаду на встречу со своими единомышленниками.
- И куда же они отправились?
- Сначала в провинцию Онтарио, затем в Квебек.
- Уже горячее.
- Встреча была назначена в лесном районе Мастигуш,
но тела 3-х человек, граждан Австралии, обнаружили в зоне Сен-Морис. Вместе
с ними погибли 6 канадцев. На них устроили охоту; их цинично и хладнокровно
убили.
- Ну, я же сказал, что ты русский шпион. Откуда
у тебя эти сведения? Об этом не знала ни одна живая душа.
- Но ты же знаешь. Так, может быть, это ты
русский шпион? Откуда ТЕБЕ это известно?
- Мой кузен: начальник полиции города Шербрук.
- Ну, значит, он русский шпион!
- Не мели чепуху!
- Я узнал об этой истории из открытых источников.
Всё очень просто. Сначала появляется подозрительная полицейская хроника.
В перестрелке погибли 9 человек. (Что для Канады чрезвычайное происшествие).
Ни слова больше. Таких сообщений становится всё больше. Не так давно любой
криминальный эпизод (убийство в первую очередь) моментально рассусоливался
во всех газетах во всех мельчайших подробностях, со всеми сопровождаемыми
его интервью и суждениями экспертов, а сегодня это закрытая тема. Нам сообщают
(если сообщают), что случилось то-то и то-то, и никаких деталей. Кто убит?
Мужчина? Женщина? Где именно? Как звали жертву? Как совершено это преступление?
Какое оружие было использовано? От каких именно ран пострадавший скончался?
Кто подозреваемый и каковы мотивы преступления? Что предполагает полиция?
Всё: белый лист. И понятно: власти что-то скрывают.
- Понятно. Скрывают преступников.
- Не надо иронии. Вот тебе пару примеров.
Пятеро злоумышленников заявились к судье домой, пытались его убить. (Один
из них стрелял). Кто эти люди? Кто этот судья? За что пытались его убить?
Как проникли в охраняемый правительственный дом? Каким образом судья уцелел?
Арестованы ли эти пятеро? Прошёл год: никаких ответов. Они, что держат нас
за полных идиотов?.. Или вот это. На предприятии Iron Tools произошло воспламенение
токсичных веществ. Это всё, что сообщили. Никаких подробностей. Там работало
несколько русских. Сначала они услышали перестрелку. Потом всех рабочих собрали
и закрыли в небольшом цеху. Прошло ещё минут 20, и вдруг раздалась безостановочная
стрельба, затем прогремели взрывы. Бой продолжался 4 с половиной часа. Атакующая
группа использовала автоматы, миномёты, гранаты. Парень, воевавший в Афганистане,
не мог ошибиться. На территории Iron Tools было разрушено несколько зданий.
При полном отсутствии полиции. Латинос - недавний иммигрант, живущий по соседству
(приятель одного из рабочих), подтвердил, что полиция не приезжала...
Вертолёт сделал ещё один заход, и завис над чахлым
леском слева от ретрансляционной башни.
- А эта недавняя история: ну, та, с, якобы,
похищением старика. После развода муж, лишённый родительских прав, якобы,
захватил в заложники отца жены, и, в обмен на него, требовал свиданий с детьми.
Не получив обещанного, он, как утверждали, сначала убил своего тестя, потом
лишил себя жизни. Хорошая сказка? Но свидетельница-кассирша утверждала на
канале TVA, что тесть покупал билет на пригородный поезд за 15 минут до прибытия
зятя, и, значит, совершенно добровольно с ним встретился и куда-то поехал.
Другие свидетели видели их мирно бредущими в лесном массиве на дороге к посёлку
из 9-ти шале. Кстати, один и другой: бывшие тюремные охранники. Так не проще
ли предположить, что оба бежали от опасности в лес, но их там уже ждали и
убили? Не потому ли все подробности этой мутной истории: тайна, покрытая
мраком? Где именно обнаружили тела убитых? Молчок! От чего, от каких повреждений
погиб один и другой? Секрет! Куда именно они направились с поезда?.. На прошлой
неделе, во вторник, я шёл по улице Maisonneuve, и вдруг в окне на 5-м этаже
прогремел взрыв. Клубы серо-чёрного дыма; водопад осколков стекла, засыпавших
тротуар. Никаких сообщений в печати. Никаких объявлений... Месяц назад я
видел возле семиэтажного многоквартирного дома на Дорчестер 7 полицейских
машин и целую толпу копов в бронежилетах. Но в новостях ничего об этом не
сообщалось. Откуда такая секретность? Зачем молчать в платочек в "демократической"
стране? Или Канада уже вовсе не демократия? Даже в СССР такой уровень секретности
держался разве что при Сталине.
- Конечно, враги не дремлют, так что лучше
ничего не рассказывать.
- Конечно, враги не дремлют, так что лучше
молчать о нарушениях в ходе выборов и об их подлинных результатах, о тотальной
коррупции, о беззакониях и фаворитизме, и о том, какие псевдо-этнические
группы контролируют бюрократов. Но вернёмся к тому, что почти за каждым убийством
сегодня: какая-то мутная история. Тогда листаешь местные газеты, где хоть
парочка реальных фактов по свежим следам. И оказывается, среди тех 9-ти -
трое были гражданами Австралии. Потом узнаёшь другие подробности. Из них
делаешь вывод, что та кровавая бойня была, судя по деталям, особой операцией
спецназа; скорее всего: зарубежного. Залезаешь в иностранные газеты за те
же числа, и, Эврика! узнаёшь о визите в Канаду с целью "обмена опытом" группы
головорезов-коммандос. И предполагаешь, что они "тренировались" в лесных
зонах Мастигуш и Сен-Морис.
- Это очень опасная тема. Тем более, что это
ещё не конец всей истории.
- Разумеется, это не конец всей истории. Надо
же было на кого-то списать убийство 9-ти человек. Быстро вычислили, что поблизости
от места бойни проезжала машина с номером, засветившимся по дороге. Пробили
этот номер и владельца машины по базам данных. Выяснили, что в машине сидели
2 молодых парня, бывшие воспитанники детского приюта. Значит, никакой родни,
никакой головной боли. Все причастные были довольны собой: прошло всего пару
часов. И никто не сообразил, что машина проезжала не там, куда перевезли
трупы, а там, где произошла резня, и что на том прокололись. В те же дни
местная газетёнка в Чикотими сообщила о парочке, находящейся в бегах: подозреваемой
в убийстве 9-ти человек. Никаких подробностей, никакой связи с первоначальным
сообщением об этой трагедии. И австралийские власти, понятно, молчат. А ребятки
оказались не простые. Постоянные участники военизированной игры, которую
курировали бывшие спецназовцы; регулярно ходили в походы с группой; участвовали
в спусках на каноэ по бурным рекам; много охотились; тренировались на альпинистских
тренажёрах и лазили по горам; и могли выжить в диком лесу без припасов. Как
они проведали, как догадались, что на них ведётся охота? Как скумекали, что
кому-то нужны не они сами, а их трупы? Кто знает? Возможно, не разобравшись,
послали на ликвидацию каких-нибудь оскотинившихся полицейских, а те запороли
задание, и парни быстро усекли, что к чему. 3 недели на них велась охота;
сначала целые регионы прочёсывала полиция и жандармерия; потом подключили
армию; затем послали спецназ, вертолёты. Их уже искали за пределами Квебека:
в Новом Брансвике, в Онтарио. И, вдруг - короткое сообщение: нашли мёртвыми
в лесном горном массиве Ассиника. Ни причина смерти, ни время гибели не указывались.
- Какой кошмар!
- И знаете, что самое скверное?.. ... Что
эта схема заметания следов уже была задействована, и, боюсь, будет применяться
в дальнейшем: как туалетная бумага... многоразового использования.
- Я сразу вспомнила о другом случае, как раз
когда работала в бейкери. Тогда тоже ещё до суда, обвинили в убийстве молодого
человека и объявили в розыск. Пару дней всё было тихо, потом полиция сообщила,
что "suspect is in our custody", и, через пару часов, что "suspect is dead".
Больше никогда не давалось никаких сообщений. Так и не объяснили народу,
отчего это "подозреваемый скончался", попав в руки полиции.
- А правильно ли ты делаешь, Леонид, рассказывая
такие кошмары при твоей дочери?
- Пусть лучше узнает о правде жизни от меня.
- Ты уверен, что ей нужна эта правда?
- Уверен, что нужна. Хотя бы для того, чтобы
не звонить никуда с мобильного телефона. По-моему, Лена и Наташа за всё время
нашей поездки никому не звонили?
- Нет.
- Давайте вытащим чип из каждого телефона.
- Мой уже давно разрядился.
- Ну, вот и славненько.
- Нам лучше с представителями властей не встречаться.
- Ведь мы нарушили канадский закон о том,
что природа, лес: только для богатых.
- Разве есть в Канаде такой закон?
- Он как невидимка: составлен из кучи других
постановлений, которые охраняют право богатых на лесные угодья, и бесправие
небогатых, для которых закрыли доступ к природе. Взять хотя бы кодекс о частной
собственности, хотя это не их частная собственность, а экспроприированная
общественная, потому что леса не должны раздариваться толстосумам ни за какие
деньги. Это же народное достояние. Но чисто формально и по закону мы нарушители.
Мы нарушили запрет на пересечение границ частных владений, мы пробрались
через шлагбаумы, мы сломали замки.
- Замок.
- Так что лучше не сталкиваться с полицией.
- Лучше.
Все четверо склонились над картой, которую снова развернул
Люсьен.
- Вот здесь, здесь, и здесь частные территории,
а здесь гора и река. А внутри: огромная территория, где нет ничего, кроме
леса, гор, озер, болот и речушек. Может, рванём туда, и где-нибудь затаимся,
а когда всё утихнет, вернёмся на обычное шоссе, и покатим в Монреаль?
- Кто за?
- У нас есть выбор?
Так вот и подались в сторону ещё большей глухомани, чуть
не застряв на полдороге в намокшей колее, и едва не заехав в болото там,
где след колеи почти терялся.
Через три с половиной часа приблизились к выбранному району.
За это время несколько раз выруливали на широкие грунтовые или гравийные
дороги, или пересекали их. Дважды приходилось снова преодолевать шлагбаумные
заграждения. И дважды по пути встречались идущие навстречу машины: один раз
джип, другой раз мини-трак: Додж с повреждённой фарой. Кроме них нигде не
видели ни машины, ни человека.
Перед тем, как миновать последние островки человеческого
жилья, проезжали вокруг продолговатого озера, окружённого лесистыми склонами.
Вдоль всех его берегов торчали из воды крупные скальные камни, а деревья
подходили к самой воде, не оставляя ни сантиметра свободной полоски. Сосны,
ели, берёзы, тополя и клёны, среди которых встречались высокие кедры, вылезали
прямо из прибрежных камней, чуть ли не из озера, и поднимались по крутым
склонам до самой вершины. И среди этой величественной природы редко стояли
на тех же склонах большие двухъярусные или одноярусные дома на высоких фундаментах,
с террасами или балконами, идущими вкруг строений, со спутниковыми антеннами
на крышах, с большими окнами, из которых наверняка открывался волшебный вид.
И, хотя там было всего 3-4 дома на одном и на противоположном склоне (на
других строений не было вообще), они нарушали спокойное чудо природы, вторгаясь
чуждым элементом в её уединённость и роскошь. Но даже они ещё не портили
окончательно этого чуда. Это были дома в традиционном стиле, с высокими двухскатными
крышами. Но, когда толстосумы пожелают забраться ещё дальше от суеты скученности
и близости к городам, и цена на участки здесь превысит заоблачные отметки,
на тех же берегах вырастут 1-2 десятка новых современных домов: каких-нибудь
стеклянных кубиков, или бесформенных бетонных глыб. И уникальную природу
загубят тогда бесповоротно.
За озером снова свернули на узкую дорогу, почти колею,
которая повела наверх: всё выше и выше. Были и спуски: пологие или резко
сбегающие далеко в низины. В таких местах вдоль тракта серели или белели
окошки стоячей воды, из которой вылезали камыши и большие камни, и где плавали
обломки веток или упавших стволов мелких деревьев. За ними карабкались вверх
по наскальному грунту стволы разнообразных пород, и торчали коряги, колючие
кусты, лапы или стебли каких-то растений. А на пригорках, где было свободней,
росли благородные, прямые ели, клёны и тополя с красивыми, симметрично отходящими
от основного ствола ветвями.
Дважды встречались кем-то аккуратно сложенные поленницы.
Наташа была разочарована тем, что за всю дорогу пока не
видела ни лосей, ни оленей, хотя еноты-полосатики, бурундуки, суслики, белки,
зайцы и лисы многократно показывались вблизи машины, а один раз дорогу перебегала
ласка. Лена, заметив разочарование дочери, сказала "насмотришься ещё".
Зато когда машина взлетала на перевалы, у Наташи замирало
сердце. Ей ужасно нравился этот вид с вершин, откуда обозревались самые верхушки
деревьев, а за ними: свободное, широкое, покрытое белыми облаками небо. Сколько
простора, сколько вольной, как ветер, шири, и сколько манящей дали в верхушках
других деревьев, с той стороны перевала. С некоторых наивысших точек открывался
вид на соседние вершины, и вся эти неописуемая красота манила и окрыляла,
воодушевляя своим поражающим огромом.
В детстве родители возили Наташу на Кавказ и в Крым, но
там было другая, совершенно иная красота. Потрясающая, экзотичная, но чужая.
А эта, северная красота, казалась близкой и родной, почти как в Рязанской
или Тамбовской области, или на Урале. И куски оголённых скальных пород среди
еловых стволов, и придорожная голубика, и знакомая трава меж кустов и веток,
и суслики с бурундуками: всё это она уже где-то видела, давным-давно, в их
прошлой жизни, до иммиграции.
Наташа глазела во все глаза на всё, что видела в окне
машины, и, неожиданно для себя, задремала. Ей снился всё тот же лес, движение
дороги, панорамы холмов и сопок. И, когда она открыла глаза, машина уже стояла.
"Всё. Приехали, - сказал Леонид с каким-то весёлым задором. - Теперь будут
вам палатки".
Они стояли на очень узкой колее, на середине нависшего
над сиреневым озером склона, откуда были видны на огромном расстоянии бесконечные
леса и другие склоны, которые терялись в синеве у горизонта. От еле различимой
колеи отходил совсем плохо различимый след колёс, терявшийся в траве на площадке,
нависший над бездной. Вокруг этой площадки стояли рослые сосны и ели, накрывающие
её сверху своим зелёным парашютом. Туда и загнали машину, закрепив, на всякий
случай, колёса камнями. Наружу вынесли всё, кроме ящика с инструментами и
пол-ящика пива, откуда Люсьен достал пару бутылок. Наташа одела на спину
рюкзак, и последовала вверх за остальными.
Подъём оказался достаточно крут. Леонид дважды спускался
подстраховать Наташу и Лену на самых трудных участках. Но к цели добрались
без приключений.
Это оказалась, не указанная, но отмеченная фломастером
на карте Люсьена ровная площадка, над которой в середине и сбоку нависала
скала. Площадка выглядела довольно просторной; в её правой части чернела
ниша, уходящая, возможно, в пещеры. Когда сбросили на землю всё, что несли
на себе, Люсьен взял свой мощный фонарь, и отправился туда на разведку: нет
ли там диких зверей. Он велел остальным взобраться на каменный уступ в рост
человека в левой части площадки, куда легко было попасть по трещинам в скале.
К счастью, никаких диких зверей не оказалось, и ничто
не мешало начинать ставить палатки. С этим делом справились в рекордный срок:
не прошло и часа, как у них уже было два летних дома, куда внесли особые
спальные мешки. Особыми они были потому, что в сложенном виде занимали в
машине на удивление мало места.
Палатки поставили впритык к скале; Люсьен велел оставить
только небольшой промежуток. С двух сторон и сверху их прикрывали скалы.
А спереди из камней выложили полукругом место для очага, хотя основной очаг
наметили в пещере.
Когда все вещи были разложены, путешественники увидели
впечатляющий закат: солнце постепенно садилось за сопки. Даже здесь, на скале,
темнота наступала внезапно, и заставала врасплох. Только рдяные всполохи
да масляные отблески внизу, на поверхности озера, обозначали объекты и дистанции.
Захватывающая мистерия ночи среди дикой природы, наполненной загадочными
существами, образами и звуками, и живущей своей собственной жизнью, развернулась
во всю ширь, от невидимого горизонта до невидимого горизонта.
И вдруг что-то мгновенно изменилось. Это из-за белесых
облаков и серых туч выглянула Луна, и всё вокруг сразу стало живым по-другому,
освещённым призрачным, словно потусторонним светом. Вся поверхность озера
в тот же миг вспыхнула - и превратилась в отсвечивающее перламутром серебряное
зеркало; дальние сопки выступили из черноты как загадочные дворцы из другой
Вселенной; и широкие, пугающе густые тени пролегли на всех спусках к озеру.
- Люсьен, а у Вас ружьё есть? - внезапно спросила
Наташа.
- У меня есть ружьё. Дома. В Монреале. А тут
оно ни к чему. Для нас, нарушивших табу, лучше без ружья. Если нас тут, в
лесу, накроют, то до города в полицейский участок могут не довести, если
найдут оружие.
- А какая разница?
- Разница в том, что это Канада. Тут, к северу
от южного соседа, пока ещё не беспредел.
- Но в той кошмарной истории, которую вы оба
рассказали, разве там был не беспредел?
- Извини, но там действовали иностранные государства.
- Так ведь на канадской же территории!
- Просто есть такие вещи, которых вы, русские,
не понимаете.
- Это какие?
- Пойми, что мы вот так тепло и комфортно
здесь устроились на огромной территории, со всем нашим социальным консенсусом,
со всеми нашими правами человека, потому что кто-то прикрывает нашу задницу.
Отдавай мы четверть своего национального бюджета на оборону: могли бы мы
так привольно жить? Пусть здесь не рай земной, не заповедник справедливости,
но всё-таки Канада - это даже не какая-нибудь Австралия. Поэтому слово союзников
для нас закон.
- Но тогда это чужой закон. Как законы уголовного
мира.
- Послушай, со стороны всё чужое кажется не
таким, как надо. Вот мы, квебекцы, нередко наезжаем на Штаты или на Англию,
но мы всё равно знаем, что Америка отдувается за нас на оборонном поприще.
И, если она о чём-то попросит...
- А я считаю, что за свободу и независимость
можно заплатить любую цену. И что есть вещи, которых нельзя допускать никогда,
ни при каких обстоятельствах. Стоит только сделать для них исключение: и
вот уже все права и свободы подпадают под исключение, и появится в скором
времени какое-нибудь законодательство чрезвычайного положения, какое-нибудь,
скажем, антитеррористическое или антикоррупционное, а на самом деле - настоящий
террор. И мы не заметим, как все окажемся в виртуальной тюрьме. И вот нам
уже больше не комфортно; мы не успели и глазом мигнуть, как комфортно уже
не нам, а тем, кто множит исключения, и прячется за ними, чтобы сосать кровь.
И, вообще, стоит задуматься: так ли уж нам здесь тепло и уютно? Или это им
так тепло и уютно: всем этим паразитам, что развелись в последнее время,
как глисты? Вот цена ваших исключений.
- В твоём возрасте почти все максималисты.
А жизнь: она и проще, и сложней. И, вообще, вы, русские, помешаны на революциях.
- А вы, французы? Кто бы говорил? Кто затеял
все революции на свете?
- И то правда.
- Наша история очень похожа. У нас очень много
общего. Поэтому мы должны держаться друг за друга. Иначе и враги нас раздавят,
и мнимые друзья окажут медвежью услугу... Да, кстати, вот вспомнила о медведях,
и хочу спросить у Вас, Люсьен, а не страшно было без оружия проверять пещеру?
- Кто сказал, что без оружия?
- Ну, я не видела у Вас ружья, только фонарь.
И Вы сами сказали, что оставили ружьё в Монреале.
- А это что? - Люсьен достал из мешка какой-то
предмет, что-то типа узорчатой насадки на его внушительных размеров фонарь.
- Да, в самом деле, что это?
- Вы знали Джошуа? Нет? Он был владельцем
многоквартирного дома на Хатчинсон, и ещё сдавал жильё на улице Милтон. Такой
крупный черноволосый мужчина, всегда в засаленном костюме. Так вот, эта штука
досталась ему от родичей-индейцев. Он сказывал мне, что это огромная тайна,
которую хранили шаманы, передавая из поколения в поколение. Ирокезы раньше
делали это приспособление из других материалов, и просвечивали его с помощью
живого огня. Но для Джошуа изготовили вот такой тип, специально для фонаря.
Он не имеет такого сильного действия, как традиционные, но диких зверей должен
отпугивать безотказно.
- И ты этому веришь?
- У меня нет повода сомневаться.
- Значит, эта штуковина была у Джошуа...
- Когда он загнулся от перепоя, его жена выбросила
это на помойку, а я подобрал.
- Выходит, нам нечего теперь бояться ни пум,
ни волков, ни медведей?
В это время глаза у всех стали слипаться, зевота пошла
по кругу, и очень скоро все четверо уже спали глубоким здоровым сном...
...Первое, что Наташа увидела, когда ранним утром выбралась
из палатки: большая птица, парящая в небе кругами над озером. Это был орёл
с белой оторочкой в оперении крыльев. Наташа следила глазами за его полётом,
и ей было так вольно и легко, как никогда в жизни, словно она сама парила
в воздухе, обозревая бескрайние просторы. Это ощущение ни с чем не сравнимой
свободы вливало живительный эликсир, как будто волшебная сила связала её
с совершенно другой жизнью. И все её прежние заботы, и все проблемы большого
города, и всё, что её ещё вчера окружало, беспокоило и терзало, показалось
сейчас таким крошечным, таким незначительным и ничтожным, что не стоило и
капли умственной энергии. И, когда эта большая птица взмывала вверх без малейших
усилий, и оттуда планировала без единого взмаха крыльев, Наташу поражало
именно то, что орёл представлял собой одно целое с воздухом, с небом и землёй,
с чем-то в миллионы раз большим, чем заносчивое человеческое эго. Мыслящая
природа, мыслящее небо, мыслящая планета: вот о чём думалось ей, и пернатый
хищник - то приближавшийся, то отдалявшийся настолько, что казался едва ли
не точкой в небе, - был частью чего-то огромного, сознавая это. А Человек
теряет связь с этим беспредельно огромным, и становится одиноким, пусть он
и окружён миллионами других людей. И неосознаваемое вселенское одиночество
заставляет нас совершать ужасные, непредсказуемые по своим чудовищным последствиям,
действия, заставляет испытывать голод, который мы тщимся притупить жадностью,
хватая и заглатывая всё, что попадётся под руку, убивая и присваивая имущество
убиваемых. Чтобы даже не подавить, а чуть-чуть утолить этот голод жадности,
чуть-чуть ослабить обессиливающее нас чувство пронзительной пустоты, мы воюем
за денежные знаки, с помощью которых возможно приобретать самые дорогие машины,
самые бессмысленные предметы роскоши и оплачивать самые дурацкие услуги и
развлечения, чтобы жрать, гадить и проливать кровь, которая невидимой краской
всегда есть на каждой денежной купюре.
И, когда мы окончательно отделим себя от этого бесконечно
мудрого и бесконечно живого чуда Земли, пустота нас поглотит без остатка
и убьёт климатической катастрофой, пандемиями, и тем смертельным оружием,
которое мы создаём, чтобы истреблять друг друга.
Но - пока она здесь, и пока эта удивительная гармония
дикой природы ещё - хотя бы тут - существует, - ей нечего бояться, и никакая
депрессия её не убьёт.
Задумавшись, полностью погрузившись в созерцание величественной
птицы, Наташа и не заметила, что уже не одна наблюдает за орлиным полётом.
Леонид, потягиваясь, тоже выполз наружу, вперившись глазами в это живое чудо.
- О чём ты думаешь?
- О разном.
- И я тоже.
- Какая изумительная птица...
- Какая величественная панорама.
- В кино такого не увидишь.
- Это другой разум.
- Другой интеллект.
- Они просто инопланетяне, а мы этого не замечаем
и не хотим замечать.
- Это наш эгоизм беспределен.
- Теория эволюции Дарвина (неверная, по-моему)
выстраивает иерархическую пирамиду, на вершине которой Человек: "венец творенья".
Такая картина мира просто копирует еврейскую Библию, где теория эволюции
этносов рисует точно такую же пирамиду, а на самой вершине её: носители этой
идеологии: венец "венца творенья". По-ихнему это называется: "избранная раса".
Англосаксы и часть подпавших под их влияние немцев напялили на себя эту доктрину,
как одежду с чужого плеча, мня себя самих этим пупом земли. Отсюда и теория
Людвига Эдингера, препарирующая мозг птицы как систему палео-архаических
структур, среди которых полностью доминируют отделы мозга, отвечающие за
примитивные инстинктивные рефлексы. А на самом деле мозг летающих существ
не менее (если не более) сложен, чем человеческий, и - уж определённо - более
гармоничен.
- Ты хочешь сказать, что - по зонам, отвечающим
за сложное поведение - мозг птицы сопоставим с человеческим?
- Это уж точно. Но дело не только в этом.
Мозг птицы по оперативности намного превосходит человеческий; он гораздо
"зорче", как и её зрение. В этом для нас ещё много загадок. Вспомни Папагено,
персонаж из оперы Моцарта "Волшебная флейта". Моцарт был великим поэтом и
великим мыслителем. Не только музыкальным гением. В 1555 году Пьер Белон
- Pierre Belon, - издал свою знаменитую книгу "L'histoire de la nature des
oiseaux, avec leurs descriptions, et natifs portraits retirez du naturel",
где есть рисунок, сравнивающий скелеты птицы и человека, что удивительно
похожи. Конечно, имеются и различия. Но их не так много. А в другой книге,
тоже французского автора, ещё в XIV веке сравнительный график нервно-сенсорной
системы человека и птицы (головной и спинной мозг, периферийная нервная система)
изображён в виде шурупа с утолщением в нижней части, ближе к острому краю.
Они почти идентичны. У птиц более острый слух, чем у человека и почти у всех
млекопитающих, у которых "слуховые" нейроны располагаются тремя слоями, тогда
как у птиц: кластерами в передней части мозга.
- Значит, музыканты по своей конституции ближе
к птицам, и вот расшифровка символа Папагено?
- Возможно. У птиц уникальная структурная
организация гиперкоры головного мозга (она членится на полуслоистые подразделения),
которой нет больше ни у кого из живых существ. Многие птицы обладают очень
тонким нюхом, а их визуальная и пространственная память гораздо совершенней
человеческой. Правда, разные породы птиц кардинально отличаются, и, если,
скажем, сороки, соколы, ястребы, вороны, совы, дятлы, попугаи, или цапли
- очень умные птицы, то другие (куры и прочие) ниже их по интеллекту.
- Вот откуда всякие выражения: "глупая курица",
"мокрая курица"... А ворон в сказках разных народов: разве не символ мудрости?
- Или зловещее предзнаменование.
- Не потому ли, что эти представления соответствуют
птичьему IQ?
- А ты помнишь, что главный герой едва ли
не самой популярной в своё время книжки стихов с картинками (её автор - немецкий
поэт и художник 2-й половины XIX века, Вильгельм Буш): ворон по прозвищу
Ганс Гукебайн. У меня был приятель, у него дома жил ворон, который умел подражать
словам и цифрам: выкаркивая их так, что получалось похоже. Как и мы, он использовал
эти словесные счётные названия в контексте цифровых и абстрактных понятий.
Этим его таланты не ограничивались. Он брал клювом и лапками всякие предметы,
из которых мастерил настоящие орудия труда, и, с их помощью, доставал пищу
из труднодоступных мест. Из этого я сделал вывод, что среди ворон попадаются
исключительно умные особи. Я уверен, что сороки и другие высшие по интеллекту
птицы также обладают и хорошей событийной памятью. Володя, хозяин ворона,
рассказывал мне, что его птица знала - где, когда и сколько разложено кусочков
мяса в коробочках. Какое-то время у Володи обитала сойка с повреждённым крылом,
и она хорошо помнила, где, когда и сколько она закапывала червяков, предпочитая
тех, которые посвежее, тогда как остальных откапывала лишь если свежие кончились.
В детстве я лазил на голубятни, и подметил, что голуби могут запоминать сотни
или даже тысячи зрительных символов или структур, а мой старший товарищ-"голубятник"
объяснил мне, что голуби способны классифицировать их на искусственные (сделанные
человеком) и естественные (природные), и даже общаться с помощью визуальных
символов.
- Поразительно!
- Я видел своими глазами, как сорока, у которой
на грудке что-то висело, смотрелась в прислонённый к дереву кусок зеркала,
пытаясь сбросить этот кусочек: сначала с помощью лапки, потом с помощью клюва,
пока, наконец, взяв в клюв кусочек веточки, не сняла его с себя. На такое
способны только люди и обезьяны, причём, только большие обезьяны, не шимпанзе.
Сороки запоминают ситуации, прекрасно связывая их с местом и временем произошедшего,
а некоторые из них, как и совы, способны определять, откуда шёл звук, устанавливать,
что или кто издавал этот звук, и, если источник его - живое существо: вычислять
траекторию его передвижения исключительно с помощью звуковых ориентиров.
- Невероятно!
- А глаз птицы! Это же самое большое чудо!
И в буквальном смысле большое, потому что он самый крупный в животном мире
по отношению к размеру тела. Птичий глаз имеет некоторые сходства с глазом
рептилий (скажем, мышцы, способные изменять форму хрусталика сильней и гораздо
быстрее, чем это происходит у людей; не сферическая, но более плоская форма,
обеспечивающая фокус большей части поля зрения), но он в значительной степени
похож и на глаза млекопитающих. У птиц, кроме верхнего и нижнего века, есть
ещё полупрозрачная защитная мембрана, закрывающая и защищающая глаз. Любопытно,
что птицы в основном фокусируют свой взгляд на отдалённых объектах боковым
и монокулярным зрением, которое у некоторых из них дважды острее, чем переднее,
бинокулярное. А ретина! Внутреннее строение глаза птицы похоже на глаз человека,
но особенности ретины позволяют их зрению быть в 2, а то и в 4 раза острее
человеческого. Если у человека примерно 200 тысяч фоторецепторов на квадратный
мм, то у птиц их количество доходит до 500 тысяч, и даже до миллиона. Кластеры
фоторецепторов связаны с оптическим нервом ганглией, нервными "проводами",
которых у птиц может быть 100 тысяч на 120 тысяч фоторецепторов, а это очень
много.
- …….!
- Конечно, ты знаешь, что ретина глаза: это
как плёнка в старых камерах-зеркалках, или как матрица в современных цифровых
фотоаппаратах, и что, чем больше площадь плёнки, или чем более ёмкая матрица:
тем чётче и качественней изображение. Отсюда и значение количества фоторецепторов.
Центральная часть ретины, макула: средоточие наиболее плотного кластера рецепторов,
что обеспечивает самое чёткое, чистое визуальное восприятие. У некоторых
птиц есть вторая макула, что расширяет часть поля зрения с наиболее чётким
видением.
- Это как панорамное зрение высочайшего разрешения.
- Совершенно верно. При том, фоторецепторы
у многих видов птиц - разделённые (как и у человека) на палочки (дневное
зрение) и колбочки (ночное зрение), - имеют подразделения: тетра-хроматические
палочки (четыре типа, в зависимости от длины световой волны), что позволяет
воспринимать самые короткие волны: видеть в ультрафиолетовом свете. Большинство
пернатых воспринимают мир настолько ярким, красочным, разборчивым, ясным
и разнообразным, что мы, люди, даже не в состоянии себе этого представить.
Но птицы почти исключительно дневные существа. Их контрастная чувствительность
и ночное зрение ниже либо значительно ниже человеческого. Эти солнечные создания,
с их особым пространственным чутьём, упоительным пением, тонким психологическим
строением, танцем, обонянием, зрением и слухом, созданы для дневного света
и счастья, и, должно быть, за 10-20 часов светлого времени суток испытывают
в тысячи раз большее наслаждение жизнью, чем мы, и, наверное, поэтому живут
сравнительно недолго. Кроме ворон, и ещё нескольких видов.
- И, наверное, отсюда происходят все эти херувимы
с крылышками? Да, папа?
- Наверное, ты права. Наверное, это и в самом
деле интуитивная иллюстрация их отличия от нас, взрослых человеческих особей...
Ко всему сказанному прибавь способность мозга пернатых с огромной скоростью
обрабатывать гигантские объёмы визуальной информации высочайшего разрешения,
что, думаю, пока ещё недоступно даже для самых быстрых и мощных на сегодняшний
день компьютеров. Преследуя жертву, ястреб летит сквозь лесные дебри со скоростью
идущего по шоссе автомобиля, и при этом не натыкается на сучья и ветви. Для
человека все близкие к нему предметы на такой скорости превращались бы в
одну сплошную полосу расплывчатого мелькания, не разделённую на чёткие изображения-кадры.
Птицы же видят мир на такой скорости как в замедленной съёмке. И не только
из-за особенностей птичьего глаза, но, повторю, ещё и благодаря уникальным
свойствам птичьего мозга. Человеческий глаз не различает колебания света
с большей скоростью, чем 50 герц в секунду. Источник света, который мигает
быстрее, для нас - непрерывное свечение (флуоресцентные лампы, компьютерный
экран). А птичий глаз различает колебания до 100 герц. Вот так. А то, что
птицы видят магнитное поле Земли: разве это не удивительно!
- Я думаю, что любое живое существо: это чудо.
Не только птицы. Все они: часть Земли, неотделимая часть целого. Они могут
быть опасными, как опасны пропасти, трясины и вулканы; страшными; умилительными;
симпатяшками; уродцами: всякими. Но все они и каждый из них: живая частица
живой природы, а мы здесь становимся чужими, на планете Земля. И всё: из-за
нашего рационалистического мышления, которое ведёт мир к катастрофе. Мы единственные,
кто может существовать вне природной среды. Это не значит, что животные неспособны
приноровиться к искусственной среде человека, к нашей урбанистической убогости,
и физически жить в ней. Но они остаются связанными с изначальной естественной
природой, с Космосом, с чем-то, что мы безвозвратно теряем. И вот теперь
идёт уже дезинтеграция людей, какой не было ещё никогда. Она порождает таких
крайних уродов, что, по сравнению с ними, крокодилы, гиены, пираньи, акулы:
самые благородные существа. Эти уроды могут только разрушать, это подпитывает
их чёрной энергией. Они демагоги и прохвосты, и оправдывают свои безумные
планы теориями рационализма и необходимости. Вот, не так давно, я слышала
одного лектора, который заявил, что эпидемии полезны, что они, как социальные
санитары, вычищают "социальный балласт".
- Реинкарнация ницшенианства. Я тоже краем
уха кое-что слышал.
- Да, точно. Он говорил про господство "сильных".
И попутно о пользе эпидемий и природных катаклизмов. Намекая на вирусы из
лабораторий.
- Хм... Эпидемии... Как будто их не будет
без искусственно выведенных штаммов. Конечно, моральных уродов с больной
психикой хватает, и они способны вывести всё, что угодно, только последствия
грядут совсем не такие как они планировали. Вот посмотри. Взять хотя бы перенаселённость
планеты. Это и скученность, что - как легко воспламеняющийся материал для
пандемий; и бедность: незаконнорождённое дитя перенаселённости; и войны:
чем меньше места, чем теснее - тем агрессивней народ, страна, люди, семья
и члены семей. Перенаселённость планеты уже исчерпала её ресурсы. Ирригация,
опустошение артезианских бассейнов и земных недр вообще, потребление воды
для нужд промышленности, животноводства, сельского хозяйства и добывающих
отраслей превратило пресную воду в дефицит даже там, где, казалось, её запасы
неисчерпаемы. А с дефицитом воды - болезни и инфекции, эпидемии и зараза.
Мы вырубили леса: лёгкие планеты, а без них она задыхается, и задыхаются
люди, вбирая в себя непригодный для дыхания воздух. Мы загадили всю Землю,
и теперь копошимся в этой грязи, от которой все болезни. Тысячи химикатов
- отходов производства и прочих - вбрасываются в окружающую среду; органы
контроля не успевают регулировать одни, как появляются другие. Эта загаженная
среда превращает любую простуду в тяжёлое респираторное заболевание и без
особо тяжёлых гриппов, которые на подходе. Мы вторглись в зоны обитания диких
зверей, и теперь сосуществуем с ними в едином пространстве, откуда и птичий
грипп, и другие его звериные штаммы. (Я уже не говорю про то, что некоторые
народы едят всё, что движется, включая насекомых, змей, крыс и летучих мышей.)
- Генетически-модифицированные продукты изменили
весь механизм перекрёстной уязвимости живых существ. Монсанто: это преступление
против человечества не только точечное, но и линейное.
- И, конечно же, глобальное обнищание населения:
это идеальное условие для пандемий, как засуха и рекордная жара для пожаров.
- Значит, неадекватный лектор не нёс полную
чепуху? Или он и вправду что-то знает?
- Если какие-то психи надеются, что пандемии
помогут им избавиться от того, что эти моральные уроды называют "социальным
балластом", они глубоко ошибаются: когда птичьи и мышиные гриппы пойдут утюжить
человеческий род, они станут приходить каждые 3-4 года, и с каждой эпидемией
нижняя возрастная граница смертности будет снижаться: пока не вымрут все
особи старше 12-13 лет, но даже ряды детей поредеют.
- Какой ужас!
- Есть один автор; только что - буквально
в этом году - он завершил свою трилогию Dark Materials. В книжных магазинах
её пока нет, но какой-то фокусник уже выложил в Мировую Паутину вторую часть,
The Subtle Knife. Любопытнейший сказочный эпос, повествующий, между прочим,
и о городе в одном из "параллельных миров", на который обрушилась напасть,
выкосившая всех взрослых, так что остались только дети. Вообще, кажется,
этот Пульман знает какие-то страшные тайны, его профетические саги, скорее,
не для детей, а для взрослых, а ещё точнее: для детей, когда они вырастут.
- Папа, скажи, а того "фокусника" зовут случайно
не Филипп Пульман?
- Что за странные предположения?
- Но ты ведь получаешь много книг прямо от
авторов.
- Об этом не будем говорить.
- Почему?
- Видишь ли, авторы связаны контрактами и
условиями по рукам и ногам, и, если кто-то узнает, что они дают читать свои
книги бесплатно...
- Мне всё ясно...
Их беседа на мгновение прервалась. Как по команде, они
стали отмахиваться от мошек и комаров. Люсьен захватил с собой для всех сетки
на лицо и даже две сеточные накидки до пят, но Изовские от них отказались.
- Эти социальные расисты лопочут о социальном
балласте. Но ведь именно бедность и обнищание в глобальных масштабах, бесконечные
"малые" войны и миллионы беженцев (своего рода исторический рекорд): вот
главная причина грядущих пандемий. Наши беды теперь не ограничатся ими: грядут
будущие ураганы угрозы этноцида. И от них не оградит себя ни сильный, ни
богатый, ни крутой. Все смертны. Все они призывают тучи на свою голову.
- Если бы я была писателем-фантастом, я бы
написала, что вирусы: это нанороботы инопланетян, и что Земля: это живой
организм, который наказывает нас, паразитов, за то, что мы перестали ощущать
единение с ней, как все другие живые твари, и стали подрывать её жизненные
основы. Отсюда наши усиливающиеся генетические мутации и грядущие пандемии,
грозящие стереть нас с лица земли.
Наступила затянувшаяся пауза, как будто каждый думал о
чём-то своём.
- И в своих политических прогнозах они ошибаются
тоже. Катаклизмы и пандемии укрепят не суверенов-феодалов, вольных творить
всё, что заблагорассудится, но централизованные государственные структуры,
которые выбьют себе (а не им) чрезвычайные полномочия. И не доктрина Фридмана-Пиночета
победит в мировом масштабе, но кое-что ещё более зловещее, хотя трудно вообразить
себе что-то ещё более зловещее. И те монстры, которые возглавят пост-неофеодальное
общество, поставят надсмотрщиками не других человеческих шакалов, крокодилов,
удавов, или тигров, но, скорее, ужей, крыс, или скунсов, потому что общие
законы социальной психологии пока ещё никто не отменял, и будет так, как
в басне Лафонтена: "Лев и Заяц".
16. ВОЗВРАЩЕНИЕ.
Они замолчали, слушая пение птиц, стрекот и щёлканье,
многообразные звуки леса. Чистейший воздух, который большая часть квебекцев
никогда не вдохнёт в свои лёгкие, щекотал ноздри, как будто насыщая упоительной
влагой живой воды. Богатство окружавшей природы, с которым никогда не сравнится
никакое золото и алмазы, опьяняло и настраивало на оптимистический лад.
- Жаль, что своими разговорами мы осквернили
всю эту неповторимую красоту.
- Лес - он смоет все отбросы, как вода смывает
грязь.
И они опять слушали птиц...
Примерно через час к ним присоединилась Лена, и все трое
долго сидели молча, всё ещё не в силах поверить, что они тут...
Люсьен выполз из своей палаточной берлоги только к обеду,
когда Изовские уже испекли картошку и насобирали целую банку голубики. Он
ещё не до конца протрезвел с вечера, и вскоре снова был под мухой, опять
схоронившись в свой уголок.
Считая неэтичным покинуть его в одиночестве, Наташа и
её родители тоже застряли на скале, хотя их так и подмывало отправиться к
озеру. Но их приятель дрыхнул ещё часов пять, и явился народу лишь перед
закатом. Узнав о жгучем желании Изовских покинуть своё вынужденное заточение,
он предупредил, что, даже с фонариками, спуск к озеру опасен в темноте, и
что лучше подождать до завтра. Тем не менее, покинуть скальную площадку можно,
только не вниз, а вверх. Предвидя недоуменные расспросы, он повёл их в горную
нишу, дальний конец которой тонул в потёмках, и показал разлом в правой стене:
возможно, бывшее русло пересохшего ручья. Довольно пологий подъём плавно
переходил в скальные уступы, на манер ступеней, преодолеть которые не составило
труда, и очень скоро все они уже стояли над своим лагерем. Цепляясь за корни
и кусты, они забрались на ещё одну площадку, и вскоре были на самой вершине.
Отсюда открывался изумительный, чарующий вид на все окрестные
высоты, на долины и озёра, на купы кленовых деревьев, и на верхушки берёз
и осин, среди которых виднелись зубчатые еловые силуэты. Акварельная густота
между горами, где всегда царил полумрак; яркие масляные всплески красок ближе
к вершинам; и полупрозрачная нежность крон растущих на перевалах огромных
тополей: всё это гигантской панорамой предстало перед глазами. То пары, то
стайки непуганых птиц отовсюду взмывали в воздух то под, то над ними. Где-то
глубоко в лесу стучал дятел, и этот стук сопровождал раскатистый голос какого-то
невидимого животного. Прямо из-под ног выскакивали сурки и бурундуки, и внезапно
мощный зык лося перекрыл собой все другие лесные голоса.
- Я знавал одного художника, который бредил
Италией, мечтая увидеть страну Караваджо и Лоренцо Монако. Он говорил: увидеть
её, и умереть.
- Где-то я встречала в книге такое выражение:
"Увидеть Париж, и умереть".
- Узрев такую невероятную красоту, не страшно
умирать.
- Подожди умирать! Нам надо сначала дождаться
внуков.
Закат провёл яркой охрой по окрестным склонам, высветив
пятнами ранее не видимые детали, своей титанической указкой переводя внимание
с одной возвышенности на другую. И все четверо увидели внизу ещё несколько
рек и речушек, которых раньше не замечали. Когда занавес сумерек уже приблизился
к их убежищу, здесь, выше, ещё стоял день, и они поспешили спуститься, пока
не упала кромешная тьма.
А ночью, когда все четверо уже спали, они услышали сквозь
сон громкие шорохи, вздохи и чьё-то сопение. Первым продрал глаза Леонид
и выглянул из палатки. Поначалу темень упорно играла в прятки, скрывая видимое
своим волшебным плащом-невидимкой, но, напрягая зрение, ему удалось различить
тёмный силуэт на фоне более светлой скалы. Медведь! Как он здесь оказался:
сейчас не до этого. Теперь как можно скорее поджечь сухие ветки и мгновенно
воспламеняющиеся брикеты, выложенные полукруглом вокруг палаток. Может быть,
зверь убежит от огня. Но раньше, чем Леонид сдвинулся с места, из своего
лежбища вывалился Люсьен с фонарём в правой руке, прикрытым насадкой. Люсьен
направил искажённый насадкой луч мощного фонаря прямо в морду нарушителя
их границ, и тот стал жмуриться, мотать головой, и, повернувшись задом, ретировался
куда-то вниз. Ух! Оба выдохнули с облегчением как сговорившись. "Табарнак!"
- донеслось от палатки Люсьена. "Сэ жюст ан урс" (Это просто медведь), -
отозвался Леонид.
На звук их голосов из палатки вылезла Наташа. Узнав о
медведе, она не могла себе простить, что проспала такое событие. "Как жаль,
что я не видела его!".
Утром поднялись ни свет, ни заря, и спустились к озеру.
Люсьен, после ночного эксперимента, тащил вниз свой тяжёлый фонарь. Леонид
спускался с увесистым рюкзаком.
Когда они с трудом пробрались через барраж веток, стволов
и камней к самой воде, их взорам открылась суровая, дикая красота. Не только
лапы сосен и елей нависали над озером, но и некоторые сухие стволы; в отдалении
заметили группу отражавшихся в поверхности тихой воды вязов. Уже у самого
берега оказалось достаточно глубоко, и оттуда, из этой тёмно-прозрачной глуби,
торчали камни и дохнуло нечто древнее и дремучее. Чуть дальше плавали два
диких гуся, а за изгибом берега виднелся хохолок цапли. Противоположный берег
скрывали дикие непроходимые заросли, из которых взметнулась вверх стайка
маленьких птичек. Наверное, какой-нибудь крупный зверь бродил в чаще, или
птичек спугнули бобры, или прогнал всплеск ондатры. У ног путешественников
тоже раздался мощный всплеск: то ли какое-то водоплавающее, то ли крупная
рыба. Ну, не акула же! Наташа плохо представляла себе, что может водиться
в горном озере, чтобы с такой силой ударить хвостом. Но её мысли нарушил
треск сучьев и приближавшийся шум. Хотя бы не медведь! И через несколько
секунд совсем близко от них появился огромный лось, который, не обращая на
них никакого внимания, наклонил свою рогатую голову к воде, и стал шумно
хлебать. Значит, именно там тропа к водопою, и, по идее, там удобней спускаться
к воде. Но высказать свои умные соображения она не успела: отец её опередил.
- Люсьен, как ты думаешь? Стоит ли нам спускаться
к озеру и подниматься вон по той тропе, или там другая опасность?
- Леонид, ты вырвал меня из моих мыслей. И
потом, по-квебекски говорят проще. Повтори, что ты сказал.
- Я хочу сказать, что там тропа к водопою:
где мы видели лося. И, значит, путь к озеру удобней. Но водопой привлекает
хищных зверей. Значит ли это, что там опасней, чем тут, где можно всего лишь
подвернуть ногу, или поколоться о ветви.
Люсьен долго молчал. Идти вдоль берега было нельзя ни
влево, ни вправо. Непроходимый кустарник, стволы небольших деревьев, густые
колючие ветви, большие острые камни, скальные обломки, и другие препятствия
загораживали путь.
Он взглянул на противоположную сторону: для сравнения.
Но там тянулась то ли заболоченная полоса, то ли зона водных растений, и,
значит, тот берег был ещё непроходимей.
А за поворотом от невидимой глади поднимался над низкорослыми
деревьями белесый туман.
Из-за дальних сосен неожиданно показались утки, грузно
приземлившиеся на гладь озера. И оттуда, плавно и беззвучно, показался белый
лебедь, как в замедленной съёмке двигавшийся с того места к этому берегу.
Навстречу ему из непроницаемой тени выплыла пара чёрных лебедей...
- Если хочешь... если хотите: поднимемся выше,
может, продвинемся вправо, поищем удобный спуск.
Изовские, вместо ответа, стали карабкаться по камням.
Все разом безуспешно тыкались то в одно, то в другое место,
пытаясь отыскать возможность продвинуться хотя бы на пару метров. Приходилось
то подниматься чуть выше, то спускаться, чтобы протиснуться меж острых ветвей
и обойти опасные скользкие камни. Наконец, наткнулись на нечто типа борозды-дорожки,
но это была не тропа, а, скорее, пересохший ручеёк, или след сбегающих к
озеру ливневых вод. Обувь здесь утопала в податливом иле и мхе, но спуск
был ровней, камней меньше, и острые сучья не грозили разорвать одежду и выколоть
глаза.
Как и предполагали мужчины, внизу обнаружился - по крайней
мере - крошечный пятачок намытого дождевыми водами песка, на котором могли
уместиться два человека. Тут и каменистое дно снижалось в глубину более полого,
и в удивительно прозрачной (но при этом удивительно тёмной) воде плавали
разные рыбы.
С этой точки противоположный берег казался намного выше
и неприступней, и его острые очертания подчёркивали нацеленные вверх пики
елей и фрагменты выступающих кверху голых скал. Та, внушительной высоты,
гора состояла из двух массивов, один из которых, ближний, выступал чуть вперёд,
а другой, дальний, частично прятался за оконечностью первого. Между ними
росли исполинские деревья, в основном - лиственных пород.
- Леонид, а на кой ляд тебе тыкаться в озеро?
Всё равно тут не поплаваешь. Глянь, какие камни, и какие омуты.
- А вода?
- Что вода?
- Что будем пить? Вода в бутылках утром закончилась.
- Что ты как маленький! Выше отыщется какой-нибудь
родничок-источник, или ручей. Их тут полным-полно. Вернёмся: я проверю по
карте.
- А провизия?
- Что провизия?
- Чем будем питаться? Или завтра назад, домой?
Люсьен почесал затылок. Видно, этот вопрос его как-то
не волновал. Он жрал своё пиво, и, похоже, не испытывал голода.
- А ты что предлагаешь?
- Я предлагаю ловить рыбку. В моём рюкзаке
есть удочка, ещё советских времён.
- Надо же! Такую удочку надо показывать в
музее.
- Ты рано иронизируешь!
- Так что ты хотел сказать про рыбаков?
- Я хочу сказать, что у нас с тобой есть возможность
наесться рыбы до отвала.
- А как насчёт дам?
- Они у меня вегетарианки. Не едят ни рыбу,
ни мясо. Но у нас ещё остались овощные консервы. Дня на 4 им хватит.
- Ну, показывай свою удочку!
Когда Леонид достал свои снасти, Люсьен присвистнул. Он
не ожидал увидеть ничего подобного. Мало того, что этот спиннинг был складной,
и, в сложенном виде, занимал на удивление мало места, он почти ничем не уступал
современным устройствам для ловли рыбы. Вместе с удочкой-спиннингом, Леонид
извлёк из рюкзака складное ведёрко, в котором через час уже плескались 5
больших рыбин: 2 форели, лосось и судак.
Женщины в это время бродили вокруг, собирая какие-то травы
и плоды, сверяясь с книгой-справочником, захваченной Леонидом. Неудобство
этого ботанического фолианта заключалось в том, что все виды квебекской флоры
сопровождали только латинские названия, зато рисунки и фотографии были в
нём отменные, по ним легко узнавалось любое растение. Другим крошечным карманным
справочником был редкий сборник кулинарных рецептов из диких растений.
На обратном пути наткнулись на колонию грибов, и, сверившись
со справочником, удостоверились в том, что они съедобные.
- У меня такое чувство, будто мы объедаем
и обкрадываем зверюшек, - заявила Наташа. - Мне даже их жалко.
- Успокойся, мы берём не более того, чтоб
не умереть с голоду, - ответил Леонид, одновременно указывая глазами на Люсьена
(вероятно, давая понять, что Наташино заявление может быть абстрактно понято
как намёк по поводу эгоизма их приятеля, который забил всё свободное место
продуктом брожения, вместо того, чтобы позволить Изовским захватить побольше
еды и питьевой воды). То ли он имел в виду, что даже за глаза не стоило осуждать
чей-то наивный индивидуализм, если бы Наташа вовремя спохватилась и подумала
о коннотациях, то ли просто забыл, что за всё время Люсьен усвоил всего лишь
три русских слова: "привет!", "ух!", и "пиво". - А вот наши собратья что
делают? Они уничтожают леса, они отравили воздух, воду и землю. Они транжирят
ресурсы планеты ради собственных прихотей и удовольствий, ради упоения властью
и тем, что закабаляют и грабят других людей.
- Но они плохо кончат.
- Проблема таких типов в том, что они однодневки.
Они живут одним днём, а завтра хоть потоп. Никакой их собственной страшной
участью их не прошибёшь. Даже если они поверят в неё, они не смогут обуздать
себя и свои чрезмерные запросы, своё высокомерие и свой чудовищный эгоизм.
Вопрос в другом: зачем такие уроды рождаются на свет? Но это уже вопрос к
природе.
- А разве те, что позволяют этим уродам понукать
собой, или те, что служат им, помогая понукать другими: лучше?
- Такова наша человеческая природа.
- Пап, когда ты рассказывал о зрении птиц,
и о том, как их мозг обрабатывает визуальную информацию колоссального объёма
в десятки раз быстрее человеческого мозга (вот почему они способны видеть
мельчайшие детали, пролетая на огромной скорости, и при этом не задевая ничего),
знаешь, о чём я подумала?
- О чём?
- А о том, что, когда я еду в электричке в
тёмном тоннеле, глядя в окно, я чётко вижу каждую метку, каждую царапину
и надпись снаружи на стене. И ещё: я могу кружиться хоть полчаса, хоть час,
и никогда не падаю, у меня никогда не кружится голова.
- Так, может, тебе стоило бы стать лётчицей?
- Пап, я серьёзно. В балете придумали специальную
технику; они резко поворачивают голову, чтобы стабилизировать устойчивость.
Но я-то голову не кидаю против движения.
- Ну, я подумаю, как проверить, на что ты
способна.
Вернувшись в свой лагерь, они сначала отправились на поиски
чистой воды. На карте Люсьена был обозначен мелкий ручей, ниточка которого
начиналась в непосредственной близости от их местонахождения.
Через нишу ещё раз взобрались на скалу, и оттуда двинулись
на север, следуя проложенным дождевыми потоками узким проходом. Четырежды
карабкались вверх, и потом спускались в глубокие ложбины, но никакого ручья
не нашли. Возвращаясь, они забрали дальше на северо-запад, и, за перевалом,
но уже совсем рядом с местом, где стояли палатки, заметили малюсенький оазис
водолюбивых растений. К нему вела еле заметная (скорее всего, звериная) тропка.
Там и нашли родничок, который тут же уходил в землю, исчезая в заросшей зеленью
скальной расщелине.
Набрали два ведра воды, потом ходили за водой второй раз
и третий.
Южнее лагеря собрали полно голубики.
В бездонном рюкзаке Леонида отыскался и котелок, и соль,
и приправы. Из Лениной сумки извлекли пластмассовые стаканчики, тарелки и
ложки. Сварили уху, потом грибной суп, приправленный съедобными листьями,
стеблями и плодами. Обед получился на славу. Люсьен был доволен по уши, и
заявил, что никогда не ел такой вкуснятины. А позже, собирая в полиэтиленовый
мешок съедобные растения и грибы, Леонид случайно подсмотрел, как Люсьен,
освободив свою Хонду от набросанных на неё еловых веток и от маскировочной
сети, заталкивает в багажник бутылки с пивом. Неужели его роман с этой пенистой
отравой подошёл к концу?
Ближе к вечеру все четверо устроились на складных табуретах
с брезентовым верхом на тонких ножках из металла (Люсьен их прихватил из
машины). К вечеру становилось намного прохладней, а ночью, в палатках, приходилось
даже укутываться, чтоб не закоченеть. Жарким квебекским летом в лесу не требовалось
ни кондиционеров, ни домов с хорошо изолированными стенами. Сама природная
среда сохраняет животворную прохладу. А люди тысячелетиями создают её жалкое
подобие, суррогат естественных условий, но их мёртвые города лишь душат всё
живое на Земле. И продолжают уничтожать самое прекрасное, самое удивительное,
что есть в мире: нетронутые леса. Казалось, и Люсьен думает о том же, или,
скорее, не думает, а чувствует то же. Впервые с момента их знакомства Леонид
видел приятеля абсолютно трезвым. Сидя на своём скальном уступе - как на
балконе пятизвёздочной гостиницы - они, бросая в рот ягоды голубики, созерцали
невероятные красоты северной квебекской природы.
Внизу, к югу от них, они только сейчас рассмотрели за
озером еле видимую гряду, размытые синеватые контуры которой почти сливались
с голубым небом. И, когда впереди и немного левее, на юго-западе, стал разгораться
великолепный закат, он высветил эти контуры неоново-красным зигзагом. Теперь
можно было не только по карте получить представление, но и ощутить, как высоко
они забрались, раз та далёкая гряда казалась ниже. Закат, словно сияющей
указкой высвечивая куски леса и части озера, попал своим волшебным фонарём
на оленя, которого они иначе не разглядели бы внизу, где сумерки уже провели
первый мазок своей кистью. Наташе показалось, что она заметила рядом и вторые
рога: возможно, у озера бродила пара оленей. В следующее мгновение на их
площадку выскочила лисица, и тут же метнулась в кусты. Это была похожая на
восточноевропейскую лисицу особь, но в Квебеке водились ещё и другие лисы
поменьше, с круглой головой и с коротким хвостом, и силуэтом, напоминающим
кошку.
Люсьен на пару секунд юркнул в свою палатку, и притащил
тот самый интригующий свёрток, который ему передали на верхней горной части
одной из улиц, упиравшихся в авеню Des Pins, когда они только-только отъехали
от дома. Оказалось, что в этом свёртке содержится всего-навсего вонючее курево.
Когда их приятель раскурил порцию марихуаны, он заявил, что это самый лучший
"пот" в Монреале: самого отменного качества.
- Вот мы и раскурили трубку мира, - задумчиво
произнёс Леонид.
- Мир и всё хорошее так не воняет, - почти
шёпотом заметила Наташа.
Тем временем Наташин отец извлёк большой бинокль в чёрном
стильном футляре, и, с его помощью, стал изучать окрестности. Люсьен не ожидал
увидеть в руках приятеля подобную вещь. Леонид тут же догадался, вокруг чего
вертятся мысли консьержа.
- Этот бинокль: ещё советских времён. Вот,
видишь, знак "Made in USSR".
- Не может быть! - Люсьен недоверчиво покосился
на 12-кратный бинокль.
- Почему же? Ты уже держал в руках одну вещицу
советских времён, которой я наловил много рыбы. Теперь ты потрогал бинокль.
А теперь - вот, взгляни - карманный приёмник "Невский", который прекрасно
работает до сих пор. А это: клейкая лента, лучше тех, что в дорогих, не то
что в долларовых магазинах. Ей уже 10 лет, и она как новая, а вот канадская
лента портится, пока донесёшь её из магазина до дома.
- Невероятно!
- А ты что думал: мы, русские, вчера спустились
с пальмы? Вам же, канадцам, ваша пропаганда вдалбливает всякие сказки: мол,
в России сплошная дикость и нет цивилизации, в Москве медведи ходят по улицам,
как у вас в Калгари или в Эдмонтоне.
- Нет, это анбеливэбл! - Люсьен продолжал
крутить приёмничек.
- Но я вот так думаю, что и в Канаде лет 40
назад товары были высшего качества, просто девальвация зарплат, качества
вещей, и всего прочего: тут это запустили раньше, чем в России.
- Да, ты, наверное, прав, - Люсьен почесал
голову. - Табарнак!
Крик большой птицы отвлёк их от затронутой темы, и теперь
они по очереди глядели в бинокль.
И тут над головами раздалось знакомое стрекотание, звук
которого быстро усиливался до грохота, распугав и подняв в воздух тучи пернатых.
Когда вертолёт появился из-за нависшей над ними скалы, они уже успели убедиться,
в что в их лагере не светится ни одна точка. Леонид выключил даже свой приёмничек
с подсветкой шкалы. В бинокль было видно, что это большой военный вертолёт,
из тех, что чаще всего переносят коммандос. Когда стало очевидно, что он
продолжает лететь своим курсом, все вздохнули с облегчением, как по команде,
но не успели расслабиться, как из-за горы нагрянул другой вертолёт, поменьше,
из какого упирался в землю ослепительный луч прожектора. Они быстро попрятались
в палатки, откуда продолжали наблюдать за летающей машиной. В какой-то момент
луч света ощупал землю совсем рядом, но, к счастью, сразу сдвинулся в сторону,
ближе к озеру.
Не нужны были никакие комментарии, чтобы почувствовать
всю серьёзность ситуации, свидетельствующей о нешуточности намерений и тех,
что находились в этих 2-х вертолётах, и того, кто их послал, и, вероятно,
поддерживал с ними непрерывную связь.
Воцарилось длительное молчание, нарушаемое только криками
птиц и знакомым треском цикад. Настроение у всех испортилось, и оставалось
только "на боковую". Сниматься с места было опасно. Представлялось, что лучше
выждать пару-тройку дней, и прямо отсюда рвануть домой.
Но Люсьен, который вначале сам предложил такой план, сам
же его и нарушил. Ему не давало покоя, что он так и не поплавал в озере,
куда невозможно бултыхнуться ни с одного участка берега. То ли его просто
задела эта незадача, то ли его ущемляла невозможность прожужжать уши приятелям
и знакомым о заплыве в совершенно диком медвежьем углу, но он не находил
себе места. И на четвёртые сутки объявил, что едет на другое озеро, где будет
доступ к воде, а они, если хотят, могут остаться. Это было так неожиданно,
что все трое поначалу лишились речи. Но делать нечего: хозяин - барин.
Так они снова оказались в машине, покинув уже ставший
им родным уголок леса.
Но много они не проехали. Через километр мотор зачах,
и тут же заглох. Из канистры подзаправили бензобак, но машина не оживала.
Пришлось копаться в моторе, и, опять-таки, Люсьен даже
не представлял, как хорошо Леонид разбирается и в этом деле: не хуже заправского
автомеханика.
Часа через два мужчины общими усилиями реанимировали машину.
Потом отдохнули и перекусили, а ещё через час машина уже бежала по еле заметной
колее, потом по грунтовой, и, наконец, по гравийной дороге.
Так они подъехали к намеченному озеру.
Сутки они благополучно обживались на новом месте, а потом
началось... На этом озере Люсьена заела скука, и он, от нечего делать, стал
швырять в толстую сосну стеклянные бутылочки с пивом. Как только раздавался
звон разбитого стекла, Люсьен хлопал в ладоши, радуясь своему попаданию.
Под сосной росла блестевшая на солнце горка осколков, выдававшая их местонахождение.
Люсьен всё реже курил "пот", но проводил большую часть времени валяясь на
солнце и плескаясь в озере. Напрасно Леонид пытался увещевать его, упрашивая
хотя бы перенести водные процедуры на раннее утро, когда появление непрошенных
гостей меньше всего ожидаемо. Только на своей работе тот делал так, как хотели
хозяева, а в личной жизни он поступал исключительно по своим собственным
правилам. И вкус беды буквально носился в воздухе.
Наташа в основном нежилась в тенёчке под соснами, вдыхая
полной грудью живительный лесной воздух, и к ней возвращались все силы, все
надежды, всё вдохновение. Как приятно было трогать нехоженую траву; каким
благозвучием отзывались в её душе лесные шорохи; какой свежестью веяло от
запахов и от нежно щекочущего кожу лёгкого ветерка! Свобода! Свобода! Вот
что такое быть вдали от загаженных миазмами выхлопов и электронными соглядатаями-шпиками
городов. Свобода, вкус которой она давно позабыла. И милые, забытые образы
детства хлынули в её воображение.
Вдруг, неожиданно, она поймала себя на том, что видит
сны наяву. Это происходило совершенно спонтанно, когда ей казалось, что она
бодрствует, но, странным образом, слыша все разговоры старших и плеск воды,
она одновременно погружалась в полудрёму, и в её сознании проносились сновидениями
мимолётные образы, обрывки разговоров, идеи, звуки. "Так не может продолжаться
всю жизнь!": услышала она какой-то мужской голос. "В Нью-Йорке будет наводнение,
блэкаут, горы трупов"; "Это что за дешёвый фильм ужасов?"; "Ходячие мертвецы...";
"С Богом!"; "Госпожа Изовская, теперь Ваш выход. Сегодня наденьте бальное
платье.". Слыша, как её родители обсуждают, куда отправятся по возвращению
в Монреаль, она видела себя за пианино, только вместо клавиш свисала подвижная
ручка передатчика, которым отстукивают послания азбукой Морзе, и она отбивала
сообщения в какую-то другую Вселенную, в какой-то другой конец Галактики.
И вдруг из глубокой Космической Тьмы явилась ММ, и протянула руку к передатчику.
Она хотела во что бы то ни стало остановить передачу данных. Её пальцы тянулись
к Наташиному горлу, и вдруг всё оборвалось. Мать позвала её, своим голосом
вырвав из нахлынувших образов.
На третий день, когда Изовские уже до чёртиков надоели
Люсьену своими просьбами сняться отсюда и рвать когти, чтобы на всех парусах
лететь домой, тот, наконец, смилостивился, но заявил, что идёт поплавать
в озере в "последний раз". И вот, когда его заплыв на середину водоёма уже
близился к концу, из-за окружавших озеро сосен показался вертолёт, зависший
над ними, как назойливая муха. Вертолёт то снижался, то набирал высоту, то
летал кругами. Люсьен и нырял, и неподвижно лежал на спине (изображая утопленника:
что ли?), но какого толку кодироваться, если сверху всё озеро - с его изумительно
чистой, прозрачной водой - просматривалось до дна! Наконец, он добрался до
берега, до ближайшей тени, и, стараясь не высовываться на солнце, прискакал
к лагерю.
Тут же стали сниматься с места, побросали всё, что можно
было оставить, остальное закинули в машину, и газанули. Отсюда было 3 дороги,
но Люсьен выбрал заросшую колею с колдобинами, чтобы никому не попадаться
на глаза. Как можно дальше ехали в безлюдной, пустынной местности. И, казалось
бы, оторвались от слежки. Но разве это возможно в наш век пилотируемых и
беспилотных летающих машин, видеокамер слежения, компьютерных технологий
и цифровой связи?
Не успели выскочить на первую же гравийку и миновать первый
же крутой поворот (за которым нельзя было увидеть ловушки), как тут же натолкнулись
на полицейский барраж: три машины и не менее 7-ми копов. Люсьен пытался было
дёрнуться, но сзади уже подоспели ещё 2 машины, блокируя бегство.
Через ветровое стекло было видно, что слева, ближе всего,
стоит Додж "Сюрет"; справа, чуть дальше: джип RCMP; и, чуть поодаль, тоже
слева: чёрный микроавтобус Мерседес без боковых окон, возле которого околачивался
отвратительный зыркающий по сторонам тип в неизвестной чёрной форме. А над
головами уже тарахтел низко опустившийся вертолёт.
- Табарнак! - только и смог сказать Люсьен.
- Раньше надо было думать, - бросил Изовский.
- Конечно. Раньше надо было думать: и зачем
только я с тобой связался.
- Ну, вот, теперь уже я виноват. А кто сам
рвался в лес: сорвать монополию буржуев на природу?
- Да откуда ж я знал, что ты такая крупная
рыба?
- Я?
- Да-да, ты. Я ж не собирался играть роль
подручного "Ленина в шалаше". Ну, не прибедняйся, давай выкладывай, что ты
про себя не рассказал.
- Так ты серьёзно думаешь, что всё это из-за
меня?
- А из-за кого ж ещё?
Офицеры RCMP не показывались на
глаза; только 3 полицейских вывалили из Доджа "Сюрет", и один из них дал
знак подкатить ближе и съехать на обочину. Люсьен подчинился. Им тут же приказали
всем выйти из машины. Снаружи в ноздри ударил запах какой-то гари. На лице
полицейского блестели чёрные очки. Это был рослый детина с непокрытой головой,
чуть выше Леонида, одетый в бронежилет и вооружённый. Чернявая макушка Люсьена
маячила где-то между его подбородком и носом. Подойдя вплотную, полицейский
приказал предъявить удостоверения личности.
- А что, собственно, случилось, майор? - развязно
завёл было Люсьен на квебекском жаргоне, однако, страж порядка осадил его.
- Так, вы Леонид Изовский, так? Вы, Елена
Изовская? Вы: Наталья Изовская? Покажите свой документ.
- Я забыла свои документы дома. Но ведь в
Канаде не обязательно иметь при себе Ай-Ди.
- Вы, мадмуазель, создаёте себе дополнительные
проблемы.
- Но Вы итак знаете, кто я, раз только что
назвали меня по имени.
- Одно дело: прочитать в документе, и совсем
другое: в листке "Разыскивается полицией". Вы: Люсьен Гаврон? Так? Всё правильно?
- Всё точно. Как в банке, - развязно пытался
умничать Люсьен.
- Попрошу не перебивать, - сурово сказал полицейский.
- Так, всё-таки, в чём дело?
- Это у вас надо спросить? Что вы делаете
тут, где вас не должно быть?
- Как это не должно быть? Мы, что, не канадские
граждане? Или нас лишили свободы передвижения?
- Вы находитесь внутри частных владений. Это
приватная закрытая территория. Ясно?
- Это чьих таких частных владений? Короля?
Монарха, которому принадлежат все земли в государстве?
- Хотите схлопотать за неподчинение полиции?
- Офицер, ты мне лапшу на уши не вешай. Мы
находимся на государственной дороге, а не на частной территории. Или я что-то
не понял? - Люсьен уже въехал в ситуацию, прокрутив в голове всё, что запомнил
из карты. - Говорите, что мы нарушили. И что вам от нас нужно.
- Эта дорога соединяет несколько загородных
частных участков. Так что вы нарушители границ частных владений.
- Майор, открой свою карту. Мы находимся на
транзитной дороге из города А в город Б. Это дорога публичного статуса и
всеобщего доступа, как, например, дорога номер 333 между Сэн-Рош и Сэн-Анн.
Эта дорога, хоть и петляет, и по ней, вдоль её длины, почти никто просто
так не ездит, но она имеет заасфальтированный участок, напрямую соединяющий
её с участком ауторут номер 131. Ну, что, майор, к нам есть ещё какие-нибудь
вопросы?
- Ты откуда такой умник выискался? В каталажку
захотел?
- Я сейчас сделаю один звонок: и ты вылетишь
из полиции вместе со своими подчинёнными. - И Люсьен достал из заднего кармана
брюк сотовый телефон, но полицейский тут же выхватил телефон из его рук.
- Что это значит? По закону, я имею право на один звонок адвокату или близкому
человеку. Или тут законы больше не действуют? И что это за люди в чёрном
автобусе?
- Люди в чёрном автобусе: это охрана частных
владений. Охранная фирма.
Квебекцы не смотрят фильмов "про войну", а, если бы смотрели,
то Люсьен был бы изумлён тем, что чёрная форма на мутном типе возле автобуса
похожа на форму эсэсовцев. Только эсэсовской эмблемы не хватает. Но головной
убор по своей модели, вкупе с одеждой, не оставлял никаких сомнений.
- Ладно, ну их к чёрту. Верни телефон.
- Кому ты собрался звонить?
- Ты знаешь, кто мой кузен?
- Кто?
- Начальник полиции города Шербрук.
- Это тот, которого месяц назад трижды показывали
по всем каналам?
- Он самый. Морис Бланшет. Позвони ему сам.
И скажи, что тут, рядом с тобой, его кузен Люсьен. И объясни ему, что ты
от нас хочешь.
- Теперь послушай меня, Люсьен. Вы рассердили
таких людей, что не только начальника полиции города Шербрук, или города
Квебек - нашего квебекского стольного града, - но самого Премьер-министра
могут послать... куда подальше. Так что, давай, подписывай бумаги, пакуйся
в машину RCMP, вместе со своими товарищами, и не тяни резину.
- Что подписывать?
- Вот тут. "С моих слов записано правильно".
И роспись. Ты первый, раз уж ты самый активный. Потом все остальные. - И
полицейский достал из папки четыре протокольных формуляра.
- Постой, постой! С каких это "с моих слов"?
Я ещё не сказал ни единого слова... для протокола. И что ты мне суёшь под
нос? Это ведь совершенно чистый лист. Здесь ничего не записано.
- А ты что думал? Что за ваши художества вас
по головке погладят? Материальный ущерб лагерю: 300 тысяч долларов. Материальный
ущерб лесу: 500 тысяч. Незаконное проникновение на частные территории. Повреждение
шлагбаумов и прочие хулиганские действия. Нанесение ущерба флоре и фауне
заповедника. Продолжать?
- Какие сотни тысяч? Это что?.. Почти миллион долларов?
Это ржавая цепь и пара ржавых замков стоят миллионы? И какой заповедник,
если в квадрате, где мы отдыхали, не запрещена охота? Оттуда до заповедника
7 с половиной километров.
- Мсьё, как бы Вы ни оправдывались, как бы
ни выкручивались, вы совершили серьёзные преступления против частной собственности,
и упрятать вас на несколько лет не помешает ни один адвокат, и даже Ваш кузен
Вам не поможет. Но вы подозреваетесь в совершении более тяжкого преступления.
- Тяжкого преступления?..
- Вам знаком гражданин по имени Ришар Домино?
- С лица Люсьена мгновенно сошла вся краска; скулы его побелели.
- Нет, мы его не знаем, - Леонид тут же вспомнил
разговор в машине, и быстро смекнул, куда клонит флик.
- А Вас, мсьё, мы пока не спрашиваем. Прекратите
мешать допросу. - Два других полицейских моментально напряглись и приблизились
с угрожающим видом.
- Нам известно, что у вас назначена встреча
со сбежавшим из тюрьмы преступником, которому вы помогаете скрыться.
- С Ришаром я учился в школе. С тех пор больше
о нём не слышал.
- А вы знаете, что, после побега из тюрьмы,
он и его напарник уже укокошили не одного человека?
- Я ничего о нём не знаю, и знать не хочу.
- Или Вы мне его выдаёте сейчас же, или...
В ту же секунду из микроавтобуса вывалился ещё один человек,
наглядно знакомый Леониду. Напряжённо пытаясь вспомнить, где же он его видел,
Изовский терял драгоценное время. И вдруг он вспомнил: консьерж и дормэн
в одном лице, который сидел на дверях в здании его бывшей работы, румынский
еврей. А тот уже вышагивал от автобуса прямо к ним.
- Майор, я ручаюсь за этих людей. Вы не против,
если они поедут с нами?
- Но Вы же сами понимаете, что я их не могу
отпустить.
- Это не Ваша забота. Я всё утрясу.
- Ну, как знаете. На Вашу ответственность.
Вот тут сочините расписку и поставьте свою подпись. И можете их забирать.
- Мерси. И хорошо, что протоколы остались
пустыми. Наш иск мы уже отозвали.
- А как быть с теми, - полицейский кивнул
в сторону машины RCMP.
- Они не будут препятствовать.
- Вы это знали?
- Не важно. Можете отправляться домой.
Ни слова ни говоря, Изовские и Люсьен последовали за Симоном
Небреску. Всё произошло настолько быстро и внезапно, что они не успели ни
перевести дух, ни испугаться. Симон подсадил каждого на ступеньку и подтолкнул
в салон микроавтобуса. В тот момент Леонид успел срисовать за следующим поворотом
незаметный мини-трак с повреждённой фарой, припаркованный на обочине.
В салоне оказалось цивильно, просторно и уютно. Они уселись
вчетвером на удобные мягкие сидения сзади, а Симон - на одно из разделённых
проходом двойных сидений, лицом к ним. Из-за отсутствия окон тут горел мягкий,
приглушённый свет, оставлявший дальнюю часть салона в потёмках.
- Куда мы едем? - спросил Леонид по-французски.
- Мы отвезём вас в загородный дом. Это усадьба
моего хозяина, - ответил Симон на русском языке.
- А ты не мог бы просто нас отпустить?
- Послушай, куда мы вас отпустим? Тут везде
частные дороги. А вы ещё и без машины. Теперь я отвечаю за вашу безопасность.
Русский язык Симона ухудшался с каждой фразой. Ему, очевидно,
стоило недюжинных усилий подбирать слова, и при этом не выдать своего посредственного
владения русской речью. "Наверное, на иврите он болтает гораздо лучше": подумал
Леонид. Лишь гораздо позже он догадался, зачем этого румынского еврея угораздило
съехать с тракта своей недурственной французской речи на просёлочную дорогу
русского языка.
- А нельзя ли подбросить нас к Хонде? Я буду
благодарен всю жизнь.
- Нельзя. Хонда теперь у полиции.
- А как насчёт автобусной остановки... или
железнодорожной станции?
- Сэнкс Год, в Канаде не нужен паспорт, чтобы
ехать на автобус или на поезд. Но кто будет забрать ваши документы из полиция?
Вы? Но самая важная, что я оказал Вам услуга... в обмен на…услуга.
- Что это значит?
- Сегодня я имел то, что на всех языках называют
дилемма. Мне очень нужна атлучица на пару дней, но я не волен оставить свой
пост. И тут я вижу Вас. И думаю: вот кто мне нужен. Вот кто можно доверять.
- Доверять тому, кого полиция только что обвиняла
в таких тяжких преступлениях? Не легкомысленно ли?
- Недоразумения случаются у всех. А я с Вами
работать, и я знать, что Вы порядочный человек.
- Ну, хорошо. Что надо делать?
- Ничего.
- Ничего?
- Только пожить в загородный дом, и присматривать
за усадьбой. Вот они не можно туда заходить. - И Симон скосил глаза в сторону.
Лишь теперь пассажиры, глаза которых уже немного адаптировались
к царившей тут полутьме, заметили две фигуры в дальнем конце салона. Их чёрная
форма настолько сливалась с чёрной стеной, что различить их было непросто,
а тут ещё и Симон своей тушей загораживал обзор. Те двое сидели спиной по
разные стороны прохода перед самой перегородкой, отделявшей кабину водителя.
Они сидели так неподвижно, словно это были не люди, а манекены. У каждого
на голове сидела чёрная форменка, как у рядового эсэсовца времён Второй Мировой.
Какая-то холодная струя заползла Леониду в грудь.
- Теперь объясните, Симон, как Вы оказались
там, где нас задерживала полиция, что Вы там делали, и какое отношение Ваше
присутствие имело к нам?
- Это очень длинная история. А у меня больше
не остался время. Мы уже почти приехали.
И - в самом деле - водитель притормозил, потом машина
куда-то свернула, покатив по лучшей дороге, и, наконец, остановилась совсем.
Румын поднялся с сидения, и, как на пружинах, одновременно
с ним поднялись оба бессловесных охранника с израильскими автоматами Узи.
От ударившего в глаза солнечного света все инстинктивно
зажмурились. Они выбрались наружу и... остолбенели! Их взорам открылся внушительных
размеров трёхэтажный замок, со стенами, сложенными из больших камней, с башнями
и уступами, в центральной части возвышающийся до четырёх этажей, и перед
ним: эллипсовидная подъездная дорога из брусчатки, площадка из красных гранитных
плит, и парк с беседками, скамьями и фонтанами. А вокруг: уступами вздымающиеся
дикие скалы с одинокими соснами и елями, на вершинах которых рос дремучий,
нехоженый лес.
- Вау! - только и смог произнести Люсьен,
позабыв свой родной квебекский язык. И лишь потом выдал: "Табарнак!".
- Это реплика не сохранившегося замка наместника
французских королей в Виль де Кебек. Реплика XVIII века. - Симон попытался
опустить их на землю.
- Хорошая табакерка, - съязвил Леонид.
- Не иронизируйте. Тут всё как было.
- Тогда почему тут не музей?
- Это вопрос к Премьер-министру Канады, не
ниже. Но Вам скажут, что такого замка нет, и быть не может.
- Неужели?
- И Вам советую держать язык за зубами. -
Симон изъяснялся по-английски топорно, хотя и правильно. Так военные изучают
иностранный язык. - Ведь Вы порядочный человек, и Вы согласились на моё предложение.
- Конечно, - признал Леонид, хотя про себя
подумал, что этот хитрый лис не оставил ему выбора.
Внутри их ждало не меньше сюрпризов. Убранство комнат
могло поспорить с роскошью Петергофа или Версаля. За парадным входом оказался
монументальный вестибюль, который предваряла скульптура двух ангелов, держащих
феодальный герб, разукрашенный французскими пиками. Колонны поддерживали
роскошный антаблемент, отделявший стены от выпукло-ажурного, сказочного потолка,
расписанного искусными мастерами. На стенах, покрытых узорами, висели большие
картины и зеркала. В промежутках между колоннами стояли, вделанные в стены,
позолоченные статуэтки нагих африканок и азиаток, над которыми выступали
полукруглые каменные подсвечники.
Двустворчатые двери с навершием арочного типа разделялись
на четыре части с накладными украшениями с резьбой по дереву; их массивные
бронзовые ручки, обильно разукрашенные растительным узором, имели вставки
из золота.
Десять гранитных ступеней вели в следующий зал, где зеркально
блестевшие полы, на которых на равном расстоянии друг о друга стояли тёмно-бордовые
кушетки, разделяли левую и правую галерею, что отгораживались от центральной
части арочными колоннами. Их венчал трёхпоясной антаблемент, переходящий
в полукруглый потолок, покрытый выпуклыми вставками из блестящей меди, с
выгравированными на них картинами по сюжетам древнегреческой мифологии. В
конце зала, перегораживая путь, странным образом располагалась величественная
скульптурная группа на постаменте: всадник на бьющем копытом коне - и нагая
женщина у его ног: все в натуральную величину. Леонид никогда не видел ничего
подобного. Он приблизился, и прочитал надпись: Paris, 1768. Эта работа одного
из гениальных скульпторов каким-то образом была доставлена сюда из Европы!
Они проследовали в боковой арочный вход, и попали в прелестную
часовню, где нижние мраморные колонны держали на своих капителях трёхпоясной
карниз, на котором покоились колонны следующего уровня, где находились балконы.
Купольный потолок составляли восемь плоскостей, в которых зияли украшенные
лепкой круглые окна.
Ни крестов, ни распятия, ни других символов христианства.
На месте амвона виднелась потрясающая своей художественной реальностью и
гениальной проницательностью скульптурная группа из восьми обнажённых женщин,
которых, как стадо овечек, пас облачённый в тогу пастух.
Из часовни они вернулись назад, в зал с блестевшими как
зеркало покрытыми лаком полами, и оттуда попали в ещё один внушительный зал,
в самом конце которого виднелась огромная, на всю стену, картина: суровый
пейзаж со скалами, нереальный по своей изумительной красоте, с его сумрачными,
поросшими мохнатыми елями, разломами.
Когда подошли поближе, оказалось, что это вовсе и не картина,
но большое, во всю стену, окно, обрамлённое монументальной, тяжёлой, с бронзой
и позолотой, рамкой, и что этот насупившийся пейзаж: настоящий.
Было чему изумляться, но ещё большее изумление ожидало
их впереди, когда - через распахнутую часть того же огромного окна, оказавшегося
одновременно и выходом наружу - они попали на широченную балюстраду, откуда
открывался невероятный вид на большое озеро прямо под ними, окружённое скалами
с лесом.
В конце балюстрады, справа, имелась лестница, ведущая
вниз, с каменными ступенями и каменными перилами, и в самом низу её: ещё
один арочный вход. Симон открыл эту дверь, и они оказались в камерном театре
человек на 300, не менее. Вытянутый закруглённый зал и балконы в 2 яруса.
В театре имелась настоящая сцена со всеми вспомогательными атрибутами, и
на сцене - чёрный немецкий рояль Бёзендорфер. Такой рояль по индивидуальному
заказу должен был стоить не менее 2-х миллионов долларов.
Рядом с театром находилась картинная галерея: Пикассо,
Мане, Веласкес, Рембрандт, Ван Дейк - всё подлинники.
Оттуда вышли из замка с другой стороны, и... снова остолбенели.
Тут возвышалась громадой только центральная часть, за счёт перепада в уровнях
достигавшая шести этажей. Правое и левое крыло замка остались с другой стороны,
закрытые скалами, внутри и между которых и находилась центральная часть.
Она казалась одной из скальных громад, сдавливавших её справа и слева. Попасть
на ту сторону можно было только сквозь здание.
Теперь стало понятно, что кажущаяся близость озера была
ничем иным, как обманом зрения: так выглядело с балюстрады, которая венчала
выступ нижних двух этажей. На самом деле до озера оставалось чуть меньше
километра вниз по усыпанной разноцветными камешками дорожке.
На берегу несколько деревянных, каменных и выложенных
дёрном площадок уступами спускались к воде. На площадках виднелись беседки,
качели, шезлонги, вделанные в твёрдое основание скамейки и металлические
кресла со столиками, жаровни и железные ёмкости для сжигания веток и листьев.
Тут стояла изумительная тишина и разливалось ощущение умиротворённости и
покоя. В отличие от видов из замка, здесь лес и скалы не казались мрачными
и суровыми. Отсюда окружающая природа выглядела доброй и милой. В чаще деревьев
на гребнях скалистых уступов и на голых каменных стенах преобладали тёплые
тона, и в них читалось что-то родное, как будто знакомое уже тысячу лет.
Эта необъяснимая метаморфоза так поразила Наташу, что
она не могла отделаться от ощущения, что тут поработали самые лучшие парковые
дизайнеры, самые талантливые проектировщики. Те же мысли, только по-другому,
сформулировал её отец: "Откуда здесь жёлтый песок? Откуда такое ровное песчаное
дно? Куда делись естественные подводные камни, барьеры, хаотичное нагромождение
неровностей горного озера? Кто, когда, и за какие невероятные средства осуществил
эту титаническую работу?". Люсьен, который, казалось, совершенно не слушал
болтовню Леонида, пожал плечами.
Огромные валуны и обломки скал, так живописно расположенные
на берегу, не появились ли тут не сами по себе, но их достали из воды? А
правую часть берега скрывало закругление озера, уходившего чуть вправо, и
подступавшие к самой воде ели, берёзы и сосны. Когда подошли ещё ближе, взору
открылся деревянный настил с левой стороны, как раз под валунами и обломками
скал, который тянулся вдоль берега на 20-40 метров, и небольшой деревянный
причал, у которого картинно качались на поверхности две симпатичные деревянные
лодки. Никаких катеров или скутеров.
Симон, оставивший их внизу одних, подозвал их жестом к
себе, и они вернулись в здание. Там им был показан ещё один этаж, а два последних
и чердачные комнаты под высокой особой крышей трапециевидного типа в разрезе
Симон строго наказал "не трогать".
Он предложил на выбор несколько апартаментов квартирного
типа из двух или трёх комнат, где стояли королевские кровати, кушетки, диваны
со спинками, и другая мебель, и было всё необходимое для ночлега. Изовские
не захотели разделяться, и выбрали, вместе с Наташей, трёхкомнатное помещение
с закруглённым залом и двумя огромными ванными комнатами. Люсьен обосновался
в большом полупустом помещении, двери которого сторожили стоявшие с обеих
сторон рыцарские доспехи.
Как только Симон сказал "адьё!" и исчез, Люсьен, насвистывая,
отправился по коридору, будто прогуливаясь от нечего делать, но Леонид тотчас
нагнал его, и спросил, понижая голос, что тот задумал. Не дождавшись ответа,
Леонид предупредил приятеля, что тут на каждом шагу могут быть скрытые камеры
видеонаблюдения. Казалось, эта тема вызвала в Люсьене какую-то реакцию, но
он, подавив в себе инстинктивный позыв, продолжал своё путешествие по коридору
с деланной безучастностью.
Выходя из машины, Люсьен успел засунуть за пояс под рубашку
свою чудесную карту, и теперь высматривал, где её можно спрятать.
Леонид, в свою очередь, захватил с собой бинокль и приёмничек,
опустив их в такую характерную наплечную сумку, в каких как правило носят
фляги с водой. Эта сумка теперь так и болталась у него на боку.
- Я бы хотел взглянуть на окрестности с высокого
места, - сказал он Люсьену вполголоса.
- Ну, и гляди себе (Eh bien, regarde à
toi-même).
- Мне нужна твоя замечательная карта.
- Ум.. Карта... Без неё никак? Ну, хорошо
(eh bien), чёрт с тобой. Говори, куда топать.
- Нам нужно найти чёрную лестницу, и тогда
есть шанс, что нас никто не остановит.
- Это как в лесу, да? Зачем только я с тобой
связался!
- Я тебя на аркане не тащу. Я только попросил
карту. Если не можешь - не давай. Ну, быстрее, у нас мало времени.
- Чёрная лестница может быть тут.
- И я то же подумал.
Действительно, одна из панелей тёмного четырёхугольного
пятачка по правую руку оказалась скрытой дверью, и за ней действительно находилась
служебная лестница.
Так они поднялись на 2 этажа выше. Там ещё какое-то время
блуждали в затейливых, обманчивых коридорах, что кружили и шли зигзагами,
сбивая ориентировку, но в конце концов добрались до внутренней лестницы северной
башни. Тут было прохладно и влажно, и высокие, неудобные ступени вели в полутёмную
высоту. У Леонида надёжность лестницы вызывала сомнения, и он готов был повернуть
обратно, но Люсьен, знавший толк в таких делах, уверял, что лестница вполне
надёжная, и они продолжали подъём. Уже почти у самого верха вдруг исчезли
перила, и оба товарища осторожно ступали, прижимаясь к холодным камням стены.
Наконец, они попали в самое верхнее помещение под конусной
крышей, где их ослепил солнечный свет. 3 окна открывали вид на все 4 стороны
света, но, к сожалению, окружающие склоны скальных высот частично закрывали
обозрение.
В центре башни стоял грубый рассохшийся деревянный стол.
Люсьен расстелил на нём свою большую карту.
- По дороге мы трижды сворачивали под большим
углом, семь раз делали меньшие повороты, и ещё я подсчитал, сколько раз дорога
шла вверх-вниз. Значит, мы должны быть примерно вот здесь. - Он ткнул расчёской
в точку на карте. - Давай свой бинокль.
- Союз меча и орала.
- Что ты сказал?
- Я произнёс один из коммунистических лозунгов.
- А, это. Теперь вспомнил. Моя карта, твой
бинокль.
- Ну, что там?
- Всё сходится. Вот эти сопки, видишь, это
вот тут. Вот этот просвет между ними, смотри на карте. Держи лупу.
- Когда ты успел её захватить?
- Она у меня всегда здесь - в кармане. И металлическая
расчёска с ручкой с острым наконечником. Иногда очень подручный инструмент.
- Да, это закругление вроде похоже. Но я не
большой спец, чтобы так с ходу всё усекать.
- Бьен, на, глянь. Видишь, тут всего 5 высот,
самых высоких точек. Расстояние между ними я примерно могу определить на
глаз. Теперь взгляни на карту. Все 5 точек указаны, и расстояния между ними.
Всё сходится. Теперь по высоте. Вот эта вершина поднимается над другими,
и расположена вот тут. Смотри, на карте она обозначена именно так по отношению
к остальным. И всё их расположение по отношению друг к другу полностью совпадает
на карте и на местности. Замок стоит на 2-й по высоте возвышенности, и отсюда
хорошо всё видно.
- Теперь понимаю. А ты заметил вот это?
- Что?
- Вон, смотри вот сюда. Да правее же, правее.
- А! Вот тут! Ну, у тебя и глаз: глаз как
алмаз. Даже я не заметил. Не зря я сказал, что ты русский шпион.
- Да ну тебя...
- Там два человека. Хорошо замаскированы.
- Но это ещё не всё. Взгляни вот в эту сторону.
- А! Кто бы мог подумать!
- Я насчитал всего 12 охранников.
- Да это же целая армия!
- Ну, если бы это было в России, или в Соединённых
Штатах: ещё куда ни шло. За неполные 10 лет с момента крушения Советского
Союза в России успели появиться настоящие бары, со своей челядью и охраной.
Крепостное право вернулось: через 100 лет с хвостиком. Те же помещики снова
заправляют и в городе, и в деревне. И охранные фирмы процветают, и так называемые
"отделы безопасности" при начальничках; фактически: те же охранные фирмы.
Там феодальные дружины и по 50-70 человек: ещё не предел. Но в Канаде! Здесь,
у нас, никого не охраняют, только разве что Премьер-министра в Оттаве. Премьер-министры
провинций, главы политических партий, директора предприятий, мэры городов:
все живут в никем не охраняемых зданиях, ходят на рынок без охраны; словом,
тут всё примерно так, как было в позднем СССР до распада. А здесь, в этом
месте: целых 12 военных-иностранцев с автоматами УЗИ, с рациями, и у них
ещё есть винтовки с оптическим прицелом... Как будто мы в какой-то другой
стране.
- Хм...
- Я что-то не так сказал?
- Ты о Канаде ещё далеко не всё знаешь. Но...
где-то так. Грубо говоря. Но с чего ты взял, что эти люди - иностранцы?
- Канадцы так себя не ведут.
- А конкретней.
- Подожди с этим. Мне вот что интересно: покажи
замок на карте. Если на ней обозначены даже деревянные туалеты в лесу, то...
- На карте пусто. Ни озера, ни замка.
- Не может быть.
- Убедись сам. Вот, ещё раз показываю. Ни
озера, ни замка, ни вот той гряды: посмотри в бинокль.
- Как это так? Разве такое возможно?
- Ну, если этого не может быть, значит, нам
всё это снится.
- А что, если... Если лет 10-15 назад этого
озера просто не было?
- Ты хочешь сказать?
- Да, именно так.
- Ну, знаешь ли...
- В наше время у правительств уже столько
бесконтрольной власти, что они вольны запретить и засекретить не только пару
высот. И у межнациональных корпораций, и у международных организаций, и у
политических клубов интернациональных правящих элит. Но лет 15-20 назад,
или, скорее, 30: они не смогли бы скрыть этот замок. И, вероятнее всего,
на старых картах он где-то есть. (Случайно ли изымают старые карты, а новые
доступны лишь в цифровом формате, и не для скачивания (боже упаси!). А твоей
- от силы лет 15. Я прав? - Люсьен кивнул. - А вот озеро, если оно было на
старых картах, то, скорей всего, лет 15 назад его бы скопировали сюда. Это
сегодня могут засекретить хоть целую страну, а тогда...
- А гряда? Куда делать гряда? Не будешь же
ты утверждать, что там насыпали целые горы!
- Не знаю.
- Вот видишь. Ну, давай взглянем в бинокль
на ту гряду, которая взялась неизвестно откуда. Ты посмотри вот сюда; сюда,
левее, левее. Нет, ты слишком забираешь вправо. Дай мне ещё раз бинокль.
Вот, я его держу как раз нацеленным на ту дорогу.
- Какую дорогу?
- Вот отсюда веди сюда.
- Ах, да, тут. Нашёл. Так это же... Там целая
бетонная магистраль. Покрыта асфальтом. С фонарями с обеих сторон, стилизированными
под парижские. Вот, я нащупал её продолжение гораздо ближе к нам. Целая освещённая
дорога в глухом лесу? Да на это же угрохали... даже страшно представить!
- Дай бинокль!
- Минутку.
- Дай сюда! Ну, вот, как я и думал.
- Что? Что там такое?
- Эта дорога упирается именно в ту гряду,
которой нет на карте. Вывод?
- Там должен быть туннель.
- Да, иначе тупик, но мы-то как-то сюда попали.
- Ну, всё, пошли; мои женщины станут беспокоиться.
- Мне надо взглянуть ещё раз. Ладно, пошли
отсюда.
Когда спускались, Леонид спросил приятеля, не остался
ли где-то при нём второй сотовый телефон. Но нет, телефона не было. "Самое
главное: найти, откуда позвонить".
Как только солнце окончательно стало клониться к закату,
все путешественники уже спали, как убитые. Усталость взяла своё.
Назавтра пошёл дождь, и крупные капли тарабанили по стёклам
высоких и разделённых на 6 частей окон. Когда они вышли из своих комнат,
то увидели на полу свои рюкзаки и самые необходимые вещи. Только телефонов
и фотоаппарата среди них не было.
Мужчины отправились куда-то дальше по коридору, и сразу
вернулись, пройдя мимо двери в другую сторону. Но и оттуда вернулись с каким-то
затравленным видом. Наташа, сидевшая у окна, пересекла комнату, и тоже вышла
на коридор. "Вы как хотите, а я ухожу, - заявила она. - Здесь как в гробу.
Я не могу больше здесь оставаться".
- Дочь, - пробовал успокоить её Леонид. -
Переночуем. А завтра увидим. Утро вечера мудреней.
- Нет, надо выйти на гравийку, и словить попутку.
Мы возвращаемся в Монреаль сию же минуту.
- А как же слово? Ведь я обещал Симону.
- Бывают ситуации, когда можно взять слово
обратно.
- А ты вообще представляешь, что этот замок
стоит в глухом лесу. В тайге, откуда самим нам не выбраться?
- Как это может быть? Такие замки расположены
вблизи городов. И потом... Кто, когда и как построил тут целый замок?
- Ну, хорошо. Давайте пройдёмся к озеру. Я
там всё объясню.
- Я остаюсь, - заявила Лена.
- И ты не боишься... одна?
- А чего бояться? В привидения не верю...
- она стала загибать пальцы.
- Ты ещё не до конца представляешь себе, во
что мы вляпались.
- Ну, хорошо. Раз так вам будет спокойней,
я иду с вами. Но мы ведь промокнем до нитки.
- У меня в рюкзаке есть кусок тонкого брезента,
его хватит на всех.
И они спустились к озеру. Наташу снова поразила
резкая перемена в настроении ландшафта, в самой атмосфере, в чём-то неуловимом.
Чем ближе к озеру, тем спокойней становилось на сердце, тем более очеловечивался
пейзаж, и окружающие горы не казались больше насупленными, а их общий вид
мрачным. Несмотря на дождь, вокруг озера доминировали тёплые краски, и эта
необъяснимая метаморфоза сверлила мозг неразрешимой загадкой.
И, хотя сверху бежали уже целые ручьи, если не целые реки,
и находиться в этой части берега становилось опасно, хотелось тут задержаться
подольше, и совсем не тянуло назад.
Они поднялись на более высокое место, и Леонид рассказал
жене и дочери, что именно они с Люсьеном увидели с башни, и где находится
этот замок. И что дело даже не только в том, как выбраться из глубокой тайги,
но и в том, что от вооружённой охраны можно ожидать всего, чего угодно. И
ещё он рассказал, что со вчерашнего вечера стены коридоров изменили свои
конфигурации, и теперь они фактически замурованы в этой части замка, без
доступа на ту сторону, лишённые возможности попасть на какую-либо дорогу.
Разумеется, то, что они услышали, оптимизма не прибавляло,
но ни Лена, ни Наташа не запаниковали и не подумали обвинять Леонида в том,
что он заварил эту кашу. Главный вопрос для них состоял сейчас не в том,
в какую они попали ужасную западню, или как выбраться из этой ловушки, а
в том, кому это надо и кто хозяин этого жуткого замка. И, раз очевидно, что
этого главного вопроса им не разрешить, то и предпринимать что-либо бесполезно;
надо только ждать, вверившись в руки судьбы. Пока, до сих пор, ничего плохого
с ними не сделали, и, если бы у кого-то имелись дурные намерения, у него
или у них было предостаточно времени для любой расправы. А они, все четверо,
живы и здоровы, и, значит, ничего страшного им пока не грозит.
Однако, не такой реакции от своих женщин ожидал Леонид.
Он мог предвидеть слёзы, упрёки, панику: всё, что угодно, только не это.
Он-то надеялся, что, узнав про западню, они сами станут теребить его: предпринимать
активные действия, броситься на поиски выхода, прочесать всё снаружи, найти
возможность обойти замок слева или справа, или вдоль берега странного озера.
Но ничего такого они не просили, и никакой авантюры не одобрили бы.
Теперь требовалось терпение и анализ ситуации, чтоб не
наломать дров. Нужно было время, чтобы придумать убедительные контраргументы.
И не оставалось ничего иного, как вернуться в замок: все четверо продрогли,
а дождь только усиливался.
Когда, оставляя на ступенях и на ковровых дорожках паркетного
пола коридоров целые лужи, они вернулись назад, двойные двери (на которые
они раньше не обратили внимания) между апартаментами Изовских и апартаментами
Люсьена были распахнуты, открывая внутренность довольно обширного помещения.
Их взорам предстал свеженакрытый стол, ломившийся, как говорится, от яств.
Вокруг стояло четыре роскошных резных полукресла, а среди блюд: в хрустально-серебряных
вазах - два огромных букета цветов. На каждом из четырёх мест четыре порции
первого блюда были разлиты в четыре фарфоровые пиалы, имевшие по форме сходство
с тарелками. Рядом были расставлены чистые блюдца и разложены парами вилки
и ложки, и отдельно - ножи. В фарфоровых блюдах, в стеклянных и бронзовых
вазах горами высились апельсины, виноград, яблоки, груши, вишни, клубника,
и другие ягоды и фрукты. Шесть тортов - на выбор, - всякие десерты и сладости;
чёрная и красная икра; несколько ещё горячих и дымящихся мясных блюд; и многие
другие деликатесы, которых не успевал ухватить взгляд - так глаза разбегались
- были приготовлены невидимыми поварами и официантами.
Люсьен, которого эта картина, казалось, нисколько не удивила,
с деланным равнодушием лениво направился прямиком к столу, даже не думая
переодеться или вытереть ноги. Он вынимал очищенные орехи то из одной, то
из другой ёмкости, запихивая их пригоршнями в рот; поедал вишни и выплёвывал
косточки прямо на стол; перепробовал все мясные блюда, зачерпывая одной и
той же ложкой из металлических и фарфоровых ёмкостей, в каждой из которых
торчала отдельная большая ложка-черпак. Из ёмкости, в которой были приготовлены
на 4 персоны похожие на русские блинчики прямоугольные "свёртыши" из теста
с мясной начинкой, он вытягивал каждый, разрывал пополам, и, рассыпая по
столу начинку, засовывал за обе щёки. Наконец, основательно набив желудок,
он, дважды громко протрубив отрыжкой, плюхнулся на один из стульев, потянувшись
рукой к шеренге бутылок, где чешское, швейцарское и бельгийское пиво обретало
новые качества в соседстве с лучшими итальянскими и французскими винами.
Совершенно игнорируя чистый гранёный бокал, он откупоривал одну бутылку за
другой, и вливал в себя их содержимое прямо из горлышка: на американский
манер.
Не в силах отвести глаза от этой колоритной сцены, Изовские
продолжали стоять на коридоре, как вкопанные, и - только теперь спохватившись
- удалились в свои покои. Когда через пять минут они вернулись в сухой чистой
одежде и сменив грязную обувь на чистую, Люсьена уже и след простыл. Вернее,
его следы двумя цепочками грязи (к яствам и от них) тянулись до двери. На
столе был полный разгром, как будто по его плоскости промчалось стадо вандалов.
Пришлось довольствоваться тем, что не покусал и не перепортил Люсьен, но
там было так много всего, что на трёх посредственных едоков хватило с лихвой.
После трапезы Лена сделала самое неожиданное и непредсказуемое
в этой ситуации: стала вытирать полы большими бумажными салфетками, стирая
грязные следы. Наташа взялась за чтение, и дождливый день, так и не показавший
ни одного проблеска солнца, пролетел незаметно и быстро.
До самого вечера Люсьен не попадался на глаза. Похоже,
нажравшись до отвала, он завалился спать. Но, когда и утром он так и не вышел
из своих покоев, они не на шутку всполошились. Тем временем, Изовские обнаружили
на коридоре 2 отдельные тележки с едой: одну рядом с дверью своих апартаментов,
другую возле опочивальни Люсьена. Как будто невидимые хозяева уже знали о
выходке последнего, и разделили трапезу.
Озадаченный отсутствием Люсьена не меньше Лены и
Наташи, Леонид уже собрался колотить в его дверь, но тот неожиданно сам объявился
на коридоре, и, подозвав приятеля, отвёл его в сторону.
Оказывается, ночью Люсьену удалось ускользнуть из
ловушки по узкому карнизу вдоль скалы, и, наткнувшись на пешеходную тропу,
через 2 или 3 километра он выбрался на обычную лесную дорогу. За первым же
поворотом он обнаружил чьё-то шале. Там, оказалось, спокойно стояла машина
Люсьена, как будто её никто и не арестовывал. Приятель не объяснил, почему
он вернулся, но Леонид мог вполне допустить, что назад его позвало не чувство
долга перед друзьями (с которыми, обнаружив бегство одного из узников, могли
сделать всё, что угодно), а он пришёл всего лишь забрать свою бесценную карту,
ибо не захватил её на вылазку (опасаясь, что карту обнаружат при нём). Тем
не менее, сам Люсьен предложил бежать той же ночью - всем вместе, но тогда
Изовским пришлось бы бросить все свои вещи.
Но вещи (которые, по двум причинам, представляли
собой для них огромную ценность): это было не самое главное. Степень безопасности,
а, точнее, степень опасности побега выдвигала неразрешимую дилемму. Леонид
не мог рисковать жизнью жены и дочери, а Люсьен толком не мог объяснить,
насколько опасен проход по карнизу. Для него, атлета и спортсмена, эта операция
не представляла ни малейшей сложности.
Изовского крайне удивил образ мышления приятеля,
который даже не подумал о возможности пробраться через одно из окон на другой
этаж, и оттуда: на противоположную сторону. Действительно, Люсьену это и
в голову не пришло. Но, как только они стали обмозговывать этот вариант,
он отпал сам собой. Не только потому, что стены казались неприступными. В
бинокль Леонида приятели увидели, что все окна других этажей и несколько
окон их этажа теперь забраны решётками. Они появились, вероятно, в ту же
ночь, когда их отрезали от остальной громады замка.
Но, даже если бы им удалось прорваться на ту сторону,
они оказались бы на территории, полностью контролируемой безвестными вооружёнными
головорезами. Совершенно не имевшие знаний и навыков, они оказались бы лёгкой
добычей хорошо вооружённых и хорошо обученных военных, вероятно, имевших
огромный опыт участия в боевых действиях и в шпионско-диверсионно-подрывных
операциях.
И, всё-таки, не это повлияло на окончательное решение.
Тогда как Наташа рвалась на опасное предприятие, Лена ни за что не соглашалась
на риск. Она сказала, что в детстве боялась высоты, и, что, хотя давно "переросла"
эту фобию, страх может вернуться. И, вообще, говорила она, их жизнь в Канаде
превратилась в одни сплошные будни; она уже не помнит, когда последний раз
была в кино или в театре; она устала от нищеты, неустроенности, от серости
их прозябанья. Что может быть замечательней их приключений? Где и когда ещё
доведётся жить в настоящем дворце, в апартаментах, которые шикарней любой
пятизвёздочной гостиницы, сидеть на берегу ПЕРСОНАЛЬНОГО озера, где нет больше
никого, кроме них! А вдруг до конца своих дней она никогда уже не увидит
ничего, кроме урезанного куска неба из их спальни, их опостылевшей конуры,
где большая часть убогой мебели: из Армии Спасения, и заплёванных ступеней
метро Ги Конкордия! Нет, она никуда не пойдёт, и останется тут, пока возможно
наслаждаться этой уединённостью, роскошью и покоем.
Их разговор так и застыл на многоточии, а днём распогодилось,
и Лена, расположившись на пляже, попивала коктейль из гранёных стаканов,
подставляя лицо ласковым лучам солнца. Она так и просидела там до самого
вечера, а с наступлением темноты они зажгли два костра в специальных металлических
бочонках, возле которых было приготовлено полно деревяшек. То ли сезон мошкары
уже кончился, то ли в этом особом месте просто было мало насекомых, но они
не докучали постояльцам своими укусами.
На следующий день снова светило яркое солнце, и
Лена с самого утра устроилась на пляже. Наташа и её отец, не желая оставлять
её одну, сопровождали её до озера. И так продолжалось со следующего утра.
Пошёл уже третий день, как о Люсьене ни слуху -
ни духу. Леонид знал, что его приятель не обременён никаким грузом нравственных
императивов, и склонен к импульсивным, крайне индивидуалистическим поступкам.
Но нельзя было сказать и того, что у него вообще нет никакого морального
кодекса. Просто его действия подчинялись какой-то иной логике, которую людям
с европейской - и, тем более, с российско-советской ментальностью - просто
не постичь. Так же, как на войне или на пожаре, или в отрытом море, или где-нибудь
высоко в горах, куда способны добраться лишь считанные альпинисты, или под
землёй, у спелеологов, во время чрезвычайного положения - действуют другие
законы, у Люсьена в голове правили иные прерогативы.
Может быть, он решил, что ему совсем не обязательно
делить участь с какими-то "русскими шпионами", или что эти "русские" сами
между собой разберутся (а румын был для него таким же "русским басурманином",
как и Изовские), или что они струсили, отказавшись от побега, и это избавило
его от какого-либо долга. Разумеется, 3-х дней было предостаточно, чтобы
Люсьен обратился к своему кузену, начальнику полиции города Шербрук, и чтобы
тот отправил на их спасение целый полк спецназовцев, или даже армейские части
с вертолётами. Но никто до сих пор не прибыл их выручать, и, значит, Люсьен
никуда не ездил и не ходил, ни к кому не обращался. Люди с ординарными мозгами
могли бы назвать такое поведение эгоизмом, безответственностью, и даже предательством
и преступлением, но поступки их приятеля просто не следовало никак объяснять.
И всё же Изовские, как все нравственно вменяемые
люди, старались придумать ему оправдание, всё пытаясь обнаружить какое-нибудь
закодированное послание, или записку, или тайник, который Люсьен оставил
для них перед побегом.
В том отсеке, где их заперли изменившие конфигурацию
стены, было, кроме их апартаментов и бывших апартаментов Люсьена (теперь
пустовавших) ещё только 2 помещения. Одно представляло собой сужавшуюся к
концу комнату, из которой вёл странный проход в ещё одну - меньшую - с видом
на озеро (именно тут для них поначалу была устроена трапезная); второе: хозяйственную
"подсобку" для прислуги. Дальше вдоль наружных окон шёл упиравшийся в тупик
коридор с глухой стеной напротив окон.
Леонид с Наташей обследовали каждый сантиметр пола
и стен, простукивали все двери и дверные притолоки, заглядывали в каждую
щель. Ничего. Они обследовали дорожки, ведущие к озеру; берег, со всеми скамьями,
качелями, беседками, и прочим; внутренние и наружные лестницы, ведущие из
их части замка наружу: ничего. Они осмотрели каждое окно, каждый подоконник,
каждую оконную раму.
И вдруг - когда утром в очередной раз сама собой
появилась (как скатерть-самобранка!) тележка с полным дневным рационом
деликатесов - Изовский бросил взгляд на этот трёхэтажный поднос на колёсах:
и всё понял. Ничего не говоря, он опустился на пол, и, склонив голову к самому
паркету, заглянул под неё. Как он и ожидал, под нижней полкой находилась
хорошо замаскированная полость, куда можно было спрятать плоский предмет
типа конверта.
Эта тележка оказалась буквальной репликой другой
точно такой же, находившейся то ли в поместье князей Гагариных, то ли у Волконских.
Автор двух исторических романов, Леонид хорошо знал историю по крайней мере
4-х русских государств, и прекрасно изучил предметы быта русской знати, вместе
с их секретами.
Наташа вопросительно взглянула на отца, и тот объяснил
ей, что под тележкой находится тайник, который стережёт замок с секретом,
но что он, Леонид, знает, как его "расколдовать". Он слегка надавил на край,
выступающий справа; раздался щелчок, и через мгновенье в его руках оказалась
загадочная вещь из чёрной пластмассы. Она выглядела монолитным куском с совершенно
гладкой блестящей поверхностью, на которой не просматривалось ни кнопки,
ни замка. Если это было нечто типа ящичка для хранения очень маленьких предметов:
казалось совершенно непонятным, как его открывают. Если это было какое-то
электронное устройство, типа сотового телефона, только бОльших размеров:
казалось совершенно непонятным, как его включать, и где находится экран,
ибо пластмасса выглядела абсолютно непрозрачной.
И тут - возможно, когда Наташа и Леонид случайно
дотронулись до чего-то - вся поверхность с одной стороны этого тонкого прямоугольника
осветилась изнутри. Это случилось так неожиданно, что оба - и отец, и дочь
- непроизвольно вздрогнули.
Изовский сразу понял, что неизвестная ему операционная
система запрашивает имя пользователя и пароль. Но прямоугольный монолит не
имел ни мышки, ни клавиатуры, ни кнопок, ни отметок, указывающих, где верх
и где низ экрана. Казалось, что это футуристическое устройство превращает
любую попытку в нём разобраться - в совершенно безнадежное предприятие. Но
всё разрешилось само собой, без каких-либо маломальских усилий с их стороны.
Подчиняясь полуосознанному побуждению, или, скорее, импульсу интуиции, Леонид
провёл пальцами вверх от левого угла освещённой поверхности, где на экране
обыкновенных компьютеров находится меню "пуск". Тут же, словно по следам
его пальцев, выскочили, раскрываясь вверх, ярлыки развёрнутого меню.
Это казалось настолько удивительным, словно происходило
во сне, и, когда из их покоев - озадаченная отсутствием мужа и дочери - к
ним вышла Лена, она вскрикнула, словно от испуга.
Но, вопреки их усилиям, все их достижения в постижении
загадочного мини-компьютера не принесли реальных плодов, потому что интерфейс
его операционной системы функционировал на каком-то другом, не известном
им, языке. Значки (буквы?) этого языка не походили ни на японские, ни на
китайские иероглифы, ни на грузинскую или армянскую письменность, ни на индоевропейские
алфавиты, ни на арамейские закорючки, ни на арабскую вязь, ни на руническое
письмо, ни на какое другое.
Отчаявшись что-либо разобрать, расстроенная тем, что она,
бывший старший научный сотрудник, ничего в этом не смыслит, Лена в сердцах
ударила по одной из надписей подушечками пальцев: и тут же все непонятные
значки заменились другими: буквами греческого алфавита. Она повторяла тот
же удар несколько раз, и снова и снова (так же, как "звёздочки", скрывающие
пароль, заменяются на слова) одна письменность заменялась другой, только
русского языка не оказалось.
Пришлось немало попыхтеть, пока ей удалось "выбить" французский.
Теперь они нашли в ярлыках меню слово "clavier", и снова, чудесным образом,
на четверть экрана развернулась виртуальная клавиатура. Физически ни мышка,
ни клавиатура не требовались! Дактильно-чувствительный экран заменял все
материальные приставки.
Что касается языков, то Изовские догадались, что
не только все системные команды, но и всё, что бы не печаталось на экране,
автоматически переводится на все доступные системе языки, и потому, вероятно,
имя пользователя и пароль состоят исключительно из конкретных слов, или,
возможно, в сочетании с цифрами.
Теперь угадать имя пользователя.
А что, если оно никак не связано с псевдонимами
или с реальным пользователем, но представляет собой конкретное имя того,
в связи с кем это устройство тут появилось и "заточено" на ту или иную задачу?
Наташа решительно завладела пластмассовым экраном,
и впечатала слово NATASHA. Ничего не произошло. Тогда она напечатала своё
имя по-другому: NATACHA. Буквы зажглись, погасли, и на их месте утвердился
другой фон. Во второй светлой полоске она поместила сегодняшнее число. Никаких
изменений. Тогда она впечатала слово surveillance и сегодняшнее число без
пробелов и дефисов, одной группой цифр. И экран ожил. На нём появилась белая
надпись, снова на неизвестном языке, и вдруг они увидели одну из своих комнат.
Во весь экран развернулось видеоизображение с камер слежения, установленных
где-то в их апартаментах. Устройство, которое они держали в руках, являлось
теперь монитором, на который поступал сигнал видеонаблюдения. Картинка попеременно
менялась, автоматически переключаясь с одной комнаты на другую. Это была
их гостиная и зал. Две спальни, душевые, ванные комнаты и три туалета, вероятно,
не входили в круг видеонаблюдения: наверняка не из соображений этики, а лишь
потому, что похитители считали своих исполнителей низшими существами.
Изовским повезло, что они находились вне своих комнат,
и что скрытые камеры, возможно, не зафиксировали их находку.
Когда они снова, повинуясь неодолимой тяге, отправились
к озеру, они совершили по дороге ещё одно открытие. Как только Наташа, державшая
экран, непроизвольно переменила его позицию, картинка сменилась с горизонтальной
на вертикальную. Тогда она, под воздействием быстрой догадки, перевернула
экран на 180 градусов, и картинка не очутилась "вверх ногами", но автоматически
перевернулась на те же 180 градусов. Поразительно! Неужели экран коррелируется
по земному притяжению?!
"Инопланетная" "внеземная" технология? Устройство
из будущего? Секретная военная разработка? Если бы они могли ответить на
эти и на другие вопросы: они бы знали, какая опасность им угрожает.
Но одно они знали теперь наверняка: их похищение
организовано из-за Наташи, и только из-за неё.
И вот, по дороге к озеру, Наташе почему-то вспомнилось,
как однажды она случайно услышала разговор между М.М. и другой её ученицей,
по расписанию приходившей раньше. Она слышала, как, спрятав свои коготки
и притворяясь совсем одомашненной курицей, М.М. поинтересовалась, что именно
Лили (так звали ту студентку) слушает кроме классической музыки.
- Майкла Джексона, - выпалила та, не чувствуя
подвоха.
- А, это тот дикарь, которого обратили в хамелеона?
Они забыли свериться со справочником, где ясно сказано, что IQ у хамелеонов
даже ниже, чем у примитивной человеческой расы. - Она высказала всё это на
своём ковыляющем английском.
Наташа так и не смогла разобраться, почему именно
эта сценка запала ей в душу, и отчего именно сейчас пришла ей на ум, но её
тревожило, что теперь, когда в её ушах будто наяву звучал иронический смех
Учительницы, её шокировала не только отвратительная расистская выходка, но,
в большей степени, что-то ещё, угнетающе-пугающее, как будто саму себя М.М.
не причисляла к человеческой расе.
И Леонид молчал, хотя каждый из них, троих, казалось
бы, просто обязан разродиться фонтаном слов от самого вида фантастического
устройства. Но и ему, почему-то, все эпитеты заслонили собственные мысли,
а, точнее, мысли о последнем откровении Люсьена.
Все эти дни его приятель оставался немногословен,
хотя неотлучно находился при них и дни, и ночи. И это, надо думать, из-за
того, что Леонид и его жена не смогли бы понять тех тонкостей квебекского
жаргона, и, значит, тех эмоционально-смысловых нюансов, без которых откровенничать
с ними было незанимательно. И, всё же, потребность высказаться, очевидно,
так назрела, что внутреннее затворничество стало невмоготу. И Люсьен поведал,
что расстался с университетом не только из-за роста штабелей пивных банок
у входной двери их с Жоржем студенческого жилья, но ещё из-за одной неприятной
истории.
А всё началось с того, что на своём курсе он был
довольно популярен, и тем самым привлёк внимание двух радикальных феминисток,
возглавлявших целую группу мужененавистниц и гендровых расисток, что пылали
ненавистью к представителям сильного пола. Откуда такая грубость и несправедливость
физиологического устройства, которое, как им казалось, изначально делает
мужчину насильником? Зачем природа устроила такое неравенство? Почему не
она в него, а он в неё? Это их доводило до бешенства, а больше всего бесило
то, что с этим нельзя ничего поделать, что никакими законами и постановлениями,
никакими судебными тяжбами этого не отменить.
Вот что их толкало на тайный сговор против ненавидимых,
и они подначивали девиц своего круга объявлять то одного, то другого парня
насильником. Одна из этих стерв училась на юридическом факультете, другая
брала курс международного права, так что по всем законам и по их крючкотворству
обе были подкованы на все 100 процентов: основательно, как лошадь с яйцами
(так выразился Люсьен).
Их провокации были направлены исключительно против
харизматических личностей, которые могли стать лидерами и в будущем занимать
высокое общественное положение, а у этих феминисток-радикалок в головах всё
место, без остатка, занимало намерение выжить мужчин со всех влиятельных-денежных
постов, и на эти посты поставить исключительно женщин. Их козни были настолько
искусными, подлыми и коварными, что четверо самых одарённых, самых многообещающих
студентов оказались за воротами университета, и хорошо ещё, что не за воротами
(внутри) другого заведения.
Как только Фанни (так звали одну из подружек) стала
подчаливать к Люсьену, лучше осведомлённые парни предупредили, чем это чревато.
Но тот уже положил на неё глаз, и никакие доводы не стали бы для него аргументом.
Если подружка Фанни выглядела просто симпатичной девчонкой, то сама Фанни
была настоящей красавицей, хотя надменность и безжалостность придавали ей
что-то отталкивающее.
В тот же вечер, когда Люсьен клюнул на приманку,
Фанни, захватив Лиззи, напросилась в гости, и, только переступив порог, легко
сбросила всю свою одежду, которую переступила так же властно, как и порог.
Тут же повалив Люсьена на кровать (в это время Лиззи завладела телом его
товарища), она показала ему такой класс, за который на состязаниях наверняка
давали бы как минимум мастера спорта. Целых четыре часа подряд подруги становились
в самые разнообразные позиции, и в это время беспрерывно сосали и облизывали
друг дружку.
Так продолжалось с пятницы до конца недели, и казалось,
что мальчики и девочки просто здорово повеселились, но в понедельник, после
многообещающего начала, нагие бестии вдруг вскочили, и принялись осыпать
друг дружку тумаками и оплеухами. Красные и красно-розовые пятна от ударов
то и дело вспыхивали на их обнажённых телах. Люсьен и его товарищ бросились
разнимать драчуний, но те оказывали бешеное сопротивление, и пришлось применить
силу. В тот же момент, как по команде, одна провокаторша обо что-то расцарапала
плечо, а другая со всего размаха шлёпнулась об пол, и, завопив, что их партнёры
их избили, обе, похватав свою одежду, полуодетые тут же бросились вон.
И уже на следующий день разразился скандал.
Люсьена с товарищем обвинили в изнасиловании и нанесении
побоев, но умненькие девочки не стали подавать заявления в полицию, а обратились
в особую университетскую комиссию, занимавшуюся разбором подобных дел. В
те годы всё ещё кончалось не настолько катастрофично для жертв подобных обвинений;
Люсьен требовал уголовного разбирательства и проверки сторон на детекторе
лжи; по университету ползли всякие слухи: но с университетом пришлось расстаться.
Если бы Люсьен сделал карьеру или метил бы на важный
государственный пост, то феминистский заговор непременно реанимировал бы
ту неприятную историю, и ложные обвинения тут же всплыли бы на поверхность.
Но и без того жизнь Люсьена была разбита. Глубокая психологическая травма
оставила незаживающий след. Он так и не создал семьи. Он остался без университетского
диплома. Его флирт с пивом превратился в вечный роман.
- Наши законы, или наша правовая практика:
дерьмо, - безапелляционно заявлял он. - Очернительницы должны сидеть в тюрьме.
Иначе скоро вся наша жизнь рухнет, и нас обгонят южные страны, а мы, потомки
европейцев, станем жить в их колониях.
- Экут, Люсьен, - отвечал Леонид по-квебекски.
- Если ужесточить разбор заявлений от женщин и запугать их, то насильники
и драчуны станут безнаказанно творить беспредел.
- Вот и делись после этого с вами, русскими.
Это у вас там, в России, бабам ещё есть куда эмансипироваться. А тут они
уже доэмансипировались до того, что скоро загрызут мужчин.
- Мне видится не такая простая картина. Влиятельные
феминистки и обвинительницы на громких процессах получают то, что хотят,
а обычные жёны и подруги сносят каждодневные побои всё чаще и чаще; насилие
против слабого пола в этой стране захлестнуло нас, как девятый вал (хотя
ты вряд ли видел картину Айвазовского, и зрительно не представляешь, что
такое девятый вал). Кто защитит неизвестных, малоимущих, не влиятельных женщин,
если не мы, мужчины?
- А что ты хотел? Простые мужики не понимают
таких тонкостей. Они нутром чуют, что наглые бабы заграбастали все тёпленькие
местечки. Их инстинктивно раздражает бабское начальство, что командует и
вертит ими, как хочет. И они, чтобы сорвать на ком-то злобу, лупят супружениц
по рёбрам. Эти тумаки квебекские жёны получают от заядлых феминисток, но
этого не понимают. А ты защищаешь этих пираний.
- Я только сказал, что всё гораздо сложнее.
- Когда-то, когда я был ещё юношей, я слышал такой
разговор 2-х джентльменов: вот, мол, если бы в государственных учреждениях
и в частных бюро сидели женщины, они бы своими нежными, ласковыми руками
излечили все болезни несправедливости, жестокости, беззакония и неравенства.
И что мы видим? Самые озверевшие секьюрити, самые бессердечные социальные
работники, самые беспощадные страховики, самые бесчеловечные банковские служащие,
самые агрессивные администраторши домовладельцев: это бабы. Как рвущиеся
с цепи кусачие псы, они хотят лишь одного: рвать на куски, кромсать и разгрызать.
Довести человека до самоубийства; отнять ребёнка у матери; выбросить старика
или семью с детьми на улицу; уморить голодом одинокую мать с ребёнком, лишив
пособия; довести душевнобольного до больницы: вот их главные развлечения,
вот от чего они получают огромное удовольствие. Ведь, сделав доброе дело,
они не ощутят своей безраздельной власти над человеком, а сломав ему жизнь
или укоротив её, они чувствуют настоящее упоение властью. Чтобы продемонстрировать,
что и от какой-то козявки, функция которой всего лишь заполнять бумаги, тоже
что-то зависит, они вырвут из тебя душу.
- Больше всего я не люблю обобщений. Но, даже если
бы это было и так, как ты утверждаешь: кто виноват? Кто дал им такую возможность?
Кто их такими воспитал? Кто придумал общество, в котором разрешено убивать
за профит? Кто разрешил частные бюро по трудоустройству, подстегнул коррупцию?
В мире стяжательства и получения прибыли любыми средствами по-другому не
бывает. Кто создал такие правила и законы? Разве не мы, мужчины? Пойми: всё
гораздо сложнее.
- Попомни моё слово, и, когда на телевидении не
останется ни одного тележурналиста, комментатора или ведущего-мужчины, а
потом ни одного лица белого человека; когда на государственном радио Си-Би-Си
воцарится полный матриархат, и бабы заменят всех мужей, включая спортивного
комментатора, политического обозревателя, военного аналитика, и даже ведущего
передачи о секретах мужского здоровья; когда не останется ни одного социального
работника-мужчины; и когда мужики будут годиться разве что для тяжёлой физической
работы и в качестве быков-производителей в гаремах своих хозяек: тогда всё
действительно всё станет гораздо сложнее.
Этот диалог так и вертелся в его голове, когда Леониду
пришлось возвращаться в замок одному. Незапланированное возвращение спровоцировал
целый водопад, обрушившийся на его голову, когда они уже почти вышли к озеру.
Может быть, порыв ветра так потряс верхушку дерева, что стряхнул все остатки
дождя вниз? Другого объяснения не находилось; это было какое-то необычное
явление.
В тот день было довольно прохладно, и порывы ветра
пронимали насквозь, так что пришлось бежать переодеваться.
По дороге он подумал: а что, если вход в замок вдруг
окажется закрыт? Тогда что с ними будет? Сегодня они выбрались к озеру позже
обычного, и день уже клонился к закату. Ему не высушить свою намокшую одежду;
им не выжить без еды и крова в диком лесу. В этой части Квебека в покрытых
дремучим лесом горах даже летом бывают холодные ночи, когда температура падает
(с влажностью) до нуля. И похитителям не придётся их физически убивать. Нет,
если они смогут вернуться в замок: больше не выходить наружу, и думать, думать,
как выбраться из западни.
Но почему Наташа? Что им от неё нужно? И кто эти
люди?
С такими мыслями он входил в их апартаменты.
Он быстро сбросил рубашку и брюки, и вдруг вспомнил,
что за покоями наблюдают, и что картинка с комнатами предаётся на устройство,
в данный момент находящееся руках дочери. Поэтому он, захватив смену одежды,
порывистым шагом направился в ванную комнату, куда можно было попасть прямо
из зала. Но, не дойдя туда каких-то пару шагов, он столкнулся со стройной
девушкой, на которой, кроме прозрачных трусиков, не было ничего. Та, умело
прижавшись к нему всей поверхностью своего изумительного тела, обхватила
его за шею, и ему стоило немалых усилий расцепить её руки. От неожиданности
он совершенно потерял контроль за ситуацией: так ему казалось. Незнакомка,
которая появилась будто из ниоткуда, снова бросилась к нему, и пришлось оттолкнуть
её. Всё ещё с историей Люсьена в голове (которая до сих пор не выветрилась
оттуда), он подумал, что, если бы его неуклюжие действия попали на видео,
их можно было бы расценить как агрессию. В тот момент левая стена быстро
и почти бесшумно отъехала, распахнулась; обе её половины разъехались, и в
этом широком проёме стояла целая толпа.
Впереди всех выступал крупный властный мужчина с
седоватыми висками, державший в руках дорогую профессиональную видеокамеру.
Отпустив её (повисшую на крепкой ленте), он громко захлопал в ладоши и захохотал.
"Браво, мистер Изовский! Вы нам показали стоящий спектакль". Всем своим видом
он демонстрировал, что действия Леонида запечатлены на плёнку.
А девушка, воспользовавшись шоковым состоянием и
замешательством Леонида, снова бросилась ему на шею, но внезапно её руки
сами собой разжались, тело обмякло, и она соскользнула на пол.
- Что вы с ней сделали? - только и смог вымолвить
Леонид, с трудом справляясь с нервным клацаньем зубов, которые сами собой
отстукивали морзянку.
- Неожиданно, и всё же это правильный вопрос.
У тебя есть только один час. Если ты не примешь верное решение, ты станешь
её убийцей.
- Кто вам поверит, что я маньяк? Я семейный
человек, у меня жена и дочь, и я никогда...
- Хм, если главное твоё достоинство - связь
с женщиной, то я в сто раз достойней тебя, ха-ха-ха! Вы подтверждаете? -
предводитель обратился (по-прежнему по-английски) к весело гогочущей толпе,
загибая толстые мясистые пальцы.
Только теперь Леонид заметил, что среди гостей встречаются
и женщины.
- Смотря что вам от меня надо.
- И это заявляет жалкий тип в одних подштанниках,
у ног которого голая баба, готовая подохнуть через час без его верного решения!
Очнись! Ты не в той позиции! - И вся свора глумливо загоготала. - Нам от
тебя не нужно ничего, кроме... подписи. - (Снова гогот).
- Послушайте, раз Вы хозяин такого замка,
у Вас громадные возможности, и Вам ничего не стоит подобрать для своих замыслов
другого человека. Почему именно меня?
- Слышите? Я хозяин этого замка! Ха-ха-ха.
Я всего лишь скромный судья, а хозяин этого замка: вот кто! И он указал на
невзрачную, среднего роста женщину.
В тот же момент Леонида словно ошпарило. В это трудно
поверить, но сперва он узнал её глаза змеи и акулы, и лишь потом её лицо.
М.М. была абсолютно такой же, как на уроках в университете, и показалось,
что это маска и костюм на все случаи жизни. Ничего, абсолютно ничего в ней
не изменилось, словно это картонную фигурку взяли - и перенесли с одной игровой
картинки на следующую.
- Дайте ему бумагу на подпись. И ручку не
забудьте. А то у голого человека ручка может быть разве что в заднице.
Строки плясали перед глазами Леонида, и он с трудом
смог разобрать смысл составленного на британском английском документа. В
нём говорилось, что он признаётся в изнасиловании 18-тилетней девушки, и
что в обмен на молчание обязуется добиться от дочери возвращения в класс
М.М. И внизу 2 подчёркнутые строки, в одну из которых следовало вписать свою
подпись, а в другую "с моих слов записано правильно".
- Да, и не забудьте проследить, чтобы он без
ошибок прочёл содержание этой бумаги на камеру.
- Да это же криминальный акт в чистом виде!
В самом тексте уже содержится состав преступления: шантаж при отягчающих
обстоятельствах. Что автоматически предполагает: жертву шантажа, вероятно,
подставили.
- Скажи это кому-то другому, - выступил вперёд
тот же крупный мужчина. - Ты, что, ещё не понял, что мы и есть суд и закон?
Может быть, ты пожелаешь, чтобы вместо цифры "18" появилась цифра "17", "15",
или "12"? Что тебе больше нравится? Ха-ха-ха!
- Нет, он хочет, чтобы его дочь и жена остались
на улице, - снова подала голос М.М.
Дрожащими руками Леонид приблизил к себе плотный
лист в папке с вензелями, и сделал то, чего желали эти нелюди. Два мордоворота
выступили из-за спин собравшихся, и, подхватив бесчувственную нагую девушку
под мышки, куда-то её уволокли.
- А теперь вон из моего дома!
Немного позже, когда перед его глазами ещё долго
всплывали персонажи гогочущей своры, Леонид распознал те же 3 или 4 лица
в телевизоре, и так само собой прояснилось, кого он там видел.
17. ШАХМАТНАЯ ДОСКА.
Наташа с Леной с ужасом наблюдали за происходящим
на плоском экране портативного устройства, и, хотя не слышали, о чём шла
речь (не исключено: просто не знали, как включить звук), обо всём догадались,
и со всех ног припустили к замку. Но они не успели преодолеть и половины
дороги, как всё было кончено.
Потрясённые, Изовские даже не подумали захватить
с собой свои жалкие пожитки, но те же два мордоворота выставили их за порог
на ту сторону и вышвырнули вслед за ними их рюкзаки. Они уже собирались топать
по дороге своим ходом, когда с ними поравнялся всё тот же чёрный закрытый
микроавтобус; их погрузили туда и увезли.
Но доставили не в Монреаль, а в горно-озёрный кемпинг,
где они были оформлены задним числом, как будто всё это время (с момента
выезда с Люсьеном) пробыли именно там. Никто не задавал никаких вопросов;
им только показали, в какую забираться арендованную палатку, и тут же предоставили
их самим себе.
Ночь выдалась прохладная и звёздная, и это огромное
тёмное небо над головой, бездонное, как весь Космос, словно понимающе глядело
им в глаза мириадами светящихся точек, где были другие, внеземные миры. И
- среди этих подлинных жемчужин и алмазов - светили немигающие фальшиво-поддельные
огоньки, творенье человеческих рук и человеческой хитрости. Отсюда, из горного
леса, из этой кромешной лесной темноты, они были видны невооружённым глазом,
и, время от времени, двигались по небосводу, пересекая траектории известных
созвездий. Щупальца их сигналов и волн пронизывали всю Планету и уходили
в космическое пространство, всё больше закрываемое от людей этими продуктами
их собственной алчности. Кто-то, глядя на эти движущиеся точки, видел в них
величие человеческого гения, но Изовские, провожая глазами ту или иную быстро
перемещавшуюся звезду, думали о том, что Человек загадил уже не только Землю.
И не случайно, наверное, расширяется в Космосе Тёмная
Материя, вытесняя всё видимое и прозрачное.
Но сердце Планеты всё ещё бьётся, и Жизнь, питаемая
Любовью, всё ещё не погибла, сопротивляясь нашествию механических идолов.
Дыхание даже этого кастрированного лесочка источало
мощь природы, её живительную силу, вселяя в души родителей и дочери умиротворение
и покой, несмотря на всё произошедшее, несмотря на открывшуюся им жуткую
пропасть, которой не пожелать даже заядлым искателям приключений и любителям
страшных тайн. Безбрежная бесконечность и что-то такое, что больше и шире
их жизней, несокрушимой опорой поддержало их, и все печали вдруг показались
крошечными и несущественными.
А ранним утром, когда ещё только-только начало светать,
воздух всё ещё был наполнен запахом гари от ночных костров, к которому вскоре
примешался запах шашлыков, а потом и аккомпанемент звонких голосов соседей.
Изовские уже сидели снаружи, когда к ним подошёл
незнакомый человек в фетровой шляпе и чёрных очках с верёвочками, и фамильярно
поприветствовал их.
- Будьте готовы к 10-ти утра, - заявил он
повелительным тоном.
- А кто Вы такой? Мы разве знакомы?
- У вас, что, у всех троих провалы в памяти?
А кто вас сюда привёз, если не я? Как бы вы сюда добрались, и как вы попадёте
домой, не имея машины? Разве вы не помните, как по дороге всё чистили апельсины
и угощали меня?
Мужчина говорил это так искренне, так натурально,
что у Наташи мороз пробежал по коже. Можно было подумать, что поездка с Люсьеном,
их лесные приключения, замок и всё, что в нём происходило: это был просто
сон, а на самом деле они приехали сюда с этим человеком, пробыли тут безвылазно
эти недели, и теперь возвращаются город. А всё другое они просто вообразили.
Ровно в 10 они погрузились в Land Rover, и покатили
по направлению к Монреалю.
Больше всего их поразило по возвращению домой, что
их квартира показалась им совершенно чужой, будто они в ней никогда не жили;
другой; где они всего лишь гости. Она казалась какой-то маленькой и неуютной,
убогой и пыльной на вид, хотя перед отъездом они буквально вылизали всё до
пылинки.
Леонид сразу же понял, что у них побывали незваные
гости. Все его метки были порушены; расположение всяких мелочей, отпечатавшееся
перед отъездом в мозгу, как на фотобумаге (былой опыт советского "диссидентства"),
было сейчас другое.
И в компьютерах тоже полазили. Там тоже нарушили
тайные метки и оставили следы в КЭШе и системных файлах.
Самый первый звонок, раздавшийся в квартире Изовских
после их возвращения, был из ресторана, где Наташа играла на рояле. Оказалось,
что там о ней не забыли. Хотя ремонт уже закончили, все 3 сообщающихся зала
пустовали. Целую неделю администрация ресторана, и даже сами хозяева звонили
Наташе, но её телефон не отвечал, и они пригласили сначала другую молодую
пианистку, потом пожилого маэстро, потом довольно известный джазовый коллектив:
с неизменным результатом. За столиками сидели редкие посетители; публика
к ним не шла.
Наташу звонок застал врасплох, и, взбудораженная
навалившимися событиями, она ответила, что подумает, что ещё ничего не решила.
Ей просто было не до того. И тогда ей предложили в 3 раза больший оклад,
и пообещали выплатить 8 тысяч за полгода вперёд.
Через 5 дней после её возвращения ресторан уже ломился
от посетителей. И она сама, играя в ресторане, отдыхала; её мрачные мысли
рассеивались, и она чувствовала огромное облегчение.
Зато у Наташиных родителей
дела обстояли не блестяще. Они не успели вовремя вернуться из отпуска, пропустили
2 рабочих дня, и за это обоих уволили. Но, после всего, что произошло, их
реакция не содержала ни капли драматизма. Они с полным равнодушием восприняли
своё увольнение, и с тем же равнодушием оформили пособие по безработице.
А ещё через 5 дней Наташин отец одолжил у кого-то 2 тысячи долларов, и попросил
в придачу доставшиеся дочери 8 тысяч.
- Ты с ума сошёл! - всполошилась его жена.
- Давно сошёл, - согласился Леонид.
- Ну, тогда и не проси 8 тысяч.
Тем не менее, Наташа и её мать с тем же равнодушием
отдали ему все 8 тысяч на крайне рискованное предприятие.
Леонид решил сыграть на бирже, скупив какие-то обрушившиеся
в цене акции. Если бы он хотя бы действовал под своим именем! Нет! Он передал
все 10 тысяч какому-то биржевому брокеру неофициально, всего лишь за расписку,
что тот обязуется, в случае успеха, вернуть ему всю выручку; всё, до единого
цента. Какой же резон иметь с Леонидом дело, спрашивали Наташа и Лена. А
всё дело в том, что ему дано обещание впредь регулярно делиться секретами,
и, таким образом, он получает возможность зарабатывать огромные деньги.
Тип, с которым связался Леонид, мог вложить всю
сумму в другие акции (поди проверь!), не вернуть ни денег, ни выручки, или
даже устроить Леониду неприятности по уголовно-процессуальной линии, но,
через довольно короткое время, Изовский получил 35 тысяч долларов: баснословные
для них деньги. Та лёгкость, с которой они стали богачами (хотя на самом
деле люди с такой суммой в банке - а Изовские даже не могли вложить эту сумму
в банк - стоят на социальной лестнице чуть выше, чем нищие), казалась ошеломительной.
Они тут же слегка обновили мебель, приобрели новый
компьютер, и купили Наташе подержанный, но оказавшийся крайне долговечным
Форд (пришлось лишь заменить масло и тормозные колодки).
С помощью известной своими связями школы вождения
отец и дочь быстро получили канадские водительские права, и уже в октябре
сели за руль собственной машины.
Леонид вскоре стал подрабатывать на своей машине:
кого-то возил. И всё, вроде, стало налаживаться. Но в сердце у всех троих
сидела зудящая заноза, беспокоящая и днём, и ночью. Это то, что Наташа вынуждена
была снова идти в клетку к зверю, и что над ними словно нависла готовая в
любую секунду обрушиться гора.
И всё же первая неприятность нарисовалась отнюдь
не отсюда.
Из мира финансовых воротил, как из Зазеркалья, раздался
окрик, словно гром с ясного неба. В этой среде, как и в вязкой трясине мафии,
расправу вершат своими собственными силами и методами, и крайне сурово. Даже
очень серьёзные люди, сбегавшие с большими деньгами, поплатились жизнью,
а какого-то безвестного муравья, нарушившего обещание: раздавят, и никто
не заметит. Леонид не сдержал слово, и, получив не копеечную сумму, юркнул
в кусты, "а это нехорошо". Никто даже не заикался о том, что 35 тысяч долларов
надо вернуть. Речь шла исключительно об информации о будущих спекуляциях
на бирже, на которых можно хорошо заработать. Леониду была предложена встреча
во дворе заброшенного здания за Старым Портом, что не сулило ничего многообещающего.
Ситуация казалось безвыходной.
Бежать из страны? Идти в полицию? Сыграть в "русскую
рулетку", сливая инфу о каких-то других акциях (на которых паханы могут здорово
пролететь)? Лихорадочно искать связи?
По какому-то, не связанному с логикой наитию, Леонид
стал изучать сводку биржевых операций за последние месяцы, и выяснил, что
цена на те акции резко подскочила в 10 раз! Уникальный, невиданный подскок!
Можно представить себе, сколько заработал брокер на своей собственной ставке
и на своих клиентах, и, при этом, ещё и не отдал Леониду более половины обещанного.
Наняв другого брокера в качестве посредника (и заплатив
за это тысячу долларов), Леонид доказал, что нарушенное слово предъявителя
автоматически аннулировало обещание другой стороны, и теперь он никому ничего
не должен. Сомневаясь, что это может иметь хоть какое-то значение, он, тем
не менее, бросил, между прочим, что, уже после удачной операции на Бирже,
он потерял источник информации, и теперь больше не владеет никакими тайнами.
Как бы там ни было, но больше никто его не тревожил
ни посулами, ни угрозами, и все трое вздохнули с облегчением.
А Наташа подумала, что кто-то или что-то словно
сдаёт им позиции, как в шахматной игре жертвуя фигурами, как будто, перестав
быть идеально законопослушными, они получили свой кусок сахара. Встать на
задние лапки, помахать хвостиком: и лови свою подачку. Но зачем в шахматах
жертвуют фигуры? Не затем ли, чтобы разрушить заранее приготовленный план
противника, заманить в ловушку?
Вот и Учительница, как обманывающая бдительность
змея, бездействует, словно зависшая за доли секунды до обрушения лавина.
В сентябре она отменила два урока; потом, до середины октября, её заменял
Сергей Карташов, ещё один русскоязычный преподаватель на факультете. Наконец,
когда М.М. появилась, она, тихонько сидя в уголке класса, нога на ногу, пописывала
что-то в ведомости, и слушала исключительно произведение, предназначенное
для исполнения с Монреальским Симфоническим. Даже не стала слушать сонату.
И так до середины декабря. По аккомпаниаторскому курсу она передала Наташу
другой преподавательнице, чопорной англичанке. В чём тут подвох? Как это
понимать? Как рассмотреть невидимую ловушку?
Всё больше времени Наташа проводила в университете,
и, чтобы получать все кредиты, приходилось бывать в других корпусах. Её всё
больше занимал вопрос, каким образом атмосфера и бюрократия влияют на массовый
эмоциональный налёт (и поведение), и каким образом массовое сознание коллектива
влияет на атмосферу.
Она провожала взглядом снующих по коридорам студентов.
Встречаются более робкие, но большинство: уверенные в себе молодые люди,
которые твёрдо стоят на обеих ногах, и у них готовы решения и ответы на все
случаи жизни. Для них не существует никаких неясностей, никаких "вечных вопросов".
И, если они в чём-то сомневаются, надо только узнать, как это ПРИНЯТО разрешать
в "их обществе". Встречаются "серые области", в которых оценка и эрудиция
расплывчаты, но, если лет через 10 педагог оценит "Вебер написал оперы "Фрейшютц"
и "Иисус Христос суперстар" на 100: это сделается нормой. И, вообще: разве
есть место хотя бы малейшей неопределённости, если в учебниках, инструкциях
и руководствах указано абсолютно всё? Единственная задача: запомнить, усвоить
и научиться применять. А всяких там сантиментов, типа отжившей своей век
совести, достоинства, чести и прочего старинного хлама, в их мире не существует;
о них следует забыть раз и навсегда: и всё будет прекрасно.
Вот этот парень с серьгой в ушах: он знает, что
делать; его походка, каждое его движение выдают уверенное, чуть высокомерное
превосходство. Или вот тот, испортивший свою кожу татуировками. Он сделал
наколки на плечах и на руках лишь потому, что его инструмент - гитара, а
если бы играл на арфе, то ходил бы с чистой кожей и носил бы какой-нибудь
балахон. Или вот та девушка - хоровой дирижёр. Скромная юбка со шлейками
и серо-голубая кофточка, скромно зачёсанные назад волосы и умеренный "конский
хвост", и даже воротничок какой-то пресный и стерильный, как у школьников.
А будь она рок-музыкантом, насадила бы кольца в брови, в нос и в подбородок,
выбрила бы полголовы, и остальные полголовы выкрасила бы в зелёный цвет.
И все другие: такие же клоуны, пусть даже носят
строгий чёрный костюм. Потому что всё, что они носят, всё, что делают, и
всё, что говорят - не более, чем маскарад. Они словно только что из гримёрной
и костюмерной, а своего у них нет ничего. За них думают инструкции, за них
говорят суфлёры, за них решают зав. отделениями и деканы. Они УЖЕ биороботы,
и эта их феноменальная техника, эта их невообразимая беглость пальцев, затмившая
все достижения виртуозов прошлых эпох: это как автоматные очереди, это как
механический завод, это как вертящаяся электронная игрушка.
А вот тот молодой человек: и такой, и не такой.
В нём чувствуется какая-то раздвоенность. Вроде бы, и он сделан из того же
теста, и, всё же, его движения слишком аристократичны, его жесты слишком
эстетичны, он слишком гордо для биоробота несёт свою благородную голову.
Вот он оборачивается... и... ба! да ведь это же Петенька!
Наташа покидает свой наблюдательный пункт. Ей, почему-то,
хочется, чтобы он её заметил, чтобы он её узнал. Она умышленно идёт ему навстречу,
будто с отсутствующим взглядом. И он не проходит мимо. "Наташа! - он приветствует
её. - Ты стала настоящей королевой". Ей кажется, что её щёки стали пунцовыми,
и она ненавидит себя за это. Но вот они вместе проходят мимо застеклённой
витрины объявлений, и она видит в своём отражении, что ей только показалось.
Как будто случайно они, не сговариваясь, попадают
в университетский двор, и, как будто отдельно друг от друга, случайно садятся
на одну и ту же скамью. И всё это почти без слов, молча. В этот момент двое
студентов - он и она - останавливаются возле их скамейки и обнимаются. Эта
мимолётная сценка словно окрашивает настроение вечера в другие цвета, и многое,
что казалось простым, теперь кажется сложным, а сложное: предельно простым.
По-прежнему покровительственным тоном, Петя интересуется,
как её дела, что у неё нового, как её успехи. Она рассказывает про мастер-класс,
про неудачную попытку перейти от М.М. к другому преподавателю, о предстоящих
концертах с МСО. Разумеется, о лесных приключениях и о таинственном замке:
ни слова.
- А мне самому нечего рассказать. У меня нет
перемен.
- Расскажи мне что-нибудь такое об М.М., что
мало кто знает. Ну, что-нибудь о её прошлой жизни.
- Разве я похож на того, кто знает чужие тайны?
- Ну, тогда что-нибудь, что не совсем тайна.
- Вот, вспомнил одну деталь. Ты слышала, что
М.М. была ученицей Самого... - и он называет фамилию самого великого педагога,
из класса которого вышли почти все знаменитые пианисты. - Его последней ученицей.
Этого факта почему-то нет ни в одной из её официальных биографий.
- Нет, я этого не знала. Но я, кажется, догадываюсь
теперь, откуда её всегда один и тот же выбор пьес.
- А ты в курсе, что тот странный мужчина с
блокнотиком на мастер-классе: это Антонио Каско, эмиссар европейской отборочной
комиссии, что ищет талантливых малообеспеченных студентов-музыкантов, которым
дают особые гранты. Они считают, что в Европе таким обещающим дарованиям
могут обеспечить лучшие условия. Он тебя наверняка отметил в своём блокнотике.
Ты не получала никакого письма?
- А на чей адрес, как ты думаешь, должно было
поступить такое письмо: на мой домашний, или на университет, моему преподавателю?
- Точно! Это вопрос по существу. Такие вещи
не делаются через голову университета, и, значит, если бы тебя выбрали, прислали
бы письмо на университет. Чаще всего отобранные дарования размещают во Франции
или в Италии.
- Как жаль, что я не знала этого раньше! Почему
все университетские новости обходят меня стороной?
Становится холодно, и редкая в ноябре тёплая погода
начинает портиться. Петя провожает её до автобусной остановки на улице Шербрук,
и тут вспоминает, что Наташа никогда не садится в автобус, чтобы проехать
одну, или две-три остановки, а всегда идёт домой пешком. Теперь она уже не
та маленькая девочка, и они почти одного роста. Теперь, когда у Наташи есть
свой сотовый телефон, она может внести в его память Петин номер. Она улыбается
про себя, когда думает о Петиной реакции на её появление за рулём собственной
машины. Но это ещё впереди.
Прилипшие к тротуарам жёлтые листья; почти отражающая
поверхность уже мокрых улиц (моросит); кляксы автомобильных огней в чёрном
асфальте; полузакрытые капельной пеленой огни дальних светофоров; гулкие
отзвуки женских каблуков. Привычная жизнь, а другой нет.
Какая же она дура! Как же она не догадалась, что
никакие композиторы прошлого не шепчут Учительнице своими голосами, не переносят
её в свои эпохи на Машине Времени. Она только и умеет, что копировать откровения,
данные великому маэстро. Она, как фальшивая звезда, светит отражённым светом.
О, если бы она знала это наперёд! Тогда она не позволила бы заманить себя
в трясину рутинных обязанностей, а убежала бы к другому педагогу как только
обосновалась в университете.
Наташа вспоминает о том звуковом файле. Не принимая
никакого участия с самого сентября в обучении Наташи, Учительница все уроки
напролёт занималась какими-то посторонними делами. Она приносила некий предмет,
похожий на твёрдую трапециевидную сумку, и открывала, чем-то манипулируя
внутри. И каждый раз, когда она открывала эту "сумку", её действие сопровождал
странный мелодичный звук. В нём было что-то необъяснимо жуткое, то ли какие-то
невероятные обертоны, то ли что-то ещё, но у Наташи отчего-то холодело внутри,
когда он раздавался. Она захватила с собой на один из уроков недавно купленный
отцом диктофон, и тайно записала этот сигнал.
Придя домой, она, сама не понимая, зачем это делает,
первым делом бросилась к лэптопу, и скопировала записанный файл. Она открыла
его в программе Sound Forge, и ахнула. В окошке программы этот монофонический
wav выглядел как искусно нарисованная раздутая кобра. Таким была его графическая
передача. Она натиснула клавишу Print Screen, скопировала изображение в Фотошоп,
и повернула на 90 градусов по часовой стрелке. Теперь перед ней красовалось
превосходное вертикальное изображение раздувшей свой капюшон змеи со зловещим
блеском глаза и с раздвоенным языком.
Непостижимо! Как такое возможно?
Но, кажется, она догадывается, что это такое. Наверное,
это должен быть ключ. Да, конечно, устройства Змеи открываются звуком. Конечно.
Ведь М.М. это звук. Только тёмный.......
* *
*
Её воспоминания прерывает дребезжащий дискант возмущённой
покупательницы, которая только что обнаружила, что её обсчитали. В IGA такое
случается гораздо чаще, но и в Провиго никто не застрахован. После ночной
смены Наташа заглянула утром в этот большой продуктовый магазин. Возвращение
к действительности, жужжащая толпа покупателей - болезненно сдавливают горло.
Она едва не выронила упаковку с надписью "Кефир", которую ставила на тележку.
Что у неё осталось, кроме воспоминаний? Это её последнее убежище, её последний
приют. Пока она вспоминает, счастье, то невероятное счастье, которого она
не осознавала: казалось бы, снова наполняет её. Но она, последовательно проходя
снова и снова через все события тех нескольких лет, натыкается на трещину,
что разломала всю её жизнь, и внутри у неё холодеет. Зачем вспоминать, чтобы
снова придти к безысходности? Зачем этот двух-трёх-дневный обман, после которого
наступает отчаянье? Она пыталась растянуть свои грёзы воспоминаний хотя бы
на неделю - на две, но из этого ничего не вышло. И только муравьиная деятельность
спасает её от края пропасти, за которой тоска и депрессия. Отсюда, из той
глубочайшей ямы, куда её сбросили, она всё ещё пытается подобрать ключи к
Тайне. Ну, конечно же, ключи! Звуковая кобра: это ключ к флэшке. Как же она
раньше не догадалась!
Она тут же достаёт телефон, и, шагая от Провиго
к автобусной остановке на улице Парк, набирает Костю - хакера и умельца,
который вскрывает любые жёсткие диски, взламывает любые коды, раскалывает
любые шифры. Только её флэшку до сих пор не расколол.
- Нам надо встретиться.
- Где? Когда?
- Завтра. На автобусной остановке. Там, где
всегда. Ровно в шесть.
Её лицо в стекле, за которым фонари и огни авеню
Парк. Вид знакомых улиц, таких родных, на которых проходило её детство, заставляет
сжиматься сердце. Нет, никогда ей не вернуться сюда, не вернуть самых близких
людей, не склеить осколки разбившейся жизни. Милтон, Принц Артур: они пересекают
Парк, проходят рубцами по душе, они вызывают боль и восторг, и она чувствует
себя как на отколовшейся льдине.
Завтра всё повторится, как заведенное: снова автобус,
набитый такими, как она, снова опостылевшие гостиничные номера, которые приходится
драить и полировать, снова тупые разговоры других работниц, с их завистью,
мстительностью и злопамятностью, снова мыльный чай или горький кофе во время
обеда. Конечно, хороших людей среди персонала гостиницы больше, но подспудная
зависть, неосознанное злорадство грызёт и их, потому что хроническая усталость,
однообразие будней и бесперспективность облегчаются лишь вмешательством этих
примитивных эмоций, а остановить их просто нет сил.
Лишь мысли о встрече с Костей возвращают ей хоть
какую-то опору. А вдруг звук или его графический двойник в самом деле снимет
защиту? Мысли убегают в недосягаемую даль, и вот она уже снова сидит перед
Учительницей, а та снова требует исключительно адаптацию для фортепиано с
оркестром Поэмы Экстаза, но Наташа медлит, словно не слыша повеления М.М.
- В чём дело? - Та поднимает брови.
- Где письмо из Европейской Комиссии?
- А ты - что, ударилась в политику?
- Только, пожалуйста, без клоунады. Вы прекрасно
понимаете, о каком письме идёт речь.
- Знаешь что, дорогая, только не строй из
себя Че Гевару; или ты не читала про его жизнь?
- Это что, угроза?
- Нет, дорогуша, всего лишь добрый совет не
драматизировать. Помнишь народную мудрость: на обиженных воду возят. Ты знаешь,
сколько писем я получаю на университет? И все до единого, не читая, отправляю
в урну. Вот в эту. Взгляни на неё. Видишь, какая симпатичная урна. Я вот
так размахиваюсь, и... раз! меткое попадание! Правда, забавно?
- Я спрашиваю: где письмо?
- Ты так и сверкаешь глазками, как будто я
его сожгла. Или ты думаешь, что я его съела? Да? Правда? Это ведь так романтично!
Нет, я его культурно и аккуратненько - фьють - и швырнула в мусорку. Правда,
сначала пришлось его немного помять, вот так: извини. Иначе оно бы не долетело.
Ну, ты довольна? Если тебе так приспичило, можешь поинтересоваться, куда
отвозят мусор, выяснить, где эта свалка, и - милости просим! Поищи там, поройся
в отбросах, как в фильме Генералы Песчаных Карьеров. Может, тебе повезёт?
- Я всё думаю: зачем я Вам? И что будет, если
я всё-таки отправлюсь в Италию?
- А кто тебя туда пустит? Во-первых, это было
одноразовое мероприятие. И - всё: поезд ушёл. Во-вторых, ты забываешь о том,
что твой отец подписал обязательство.
- Это был криминальный шантаж. С такими отягчающими
обстоятельствами, что могут привести на электрический стул. Если бы в Штатах.
А вдруг там был кто-то с американским гражданством: тогда это не исключено.
- Ты так говоришь, как будто всё видела. Но
нет, это уже перебор. У тебя кишка тонка. Но даже если бы. Что ты сделаешь?
Убьёшь меня? Побежишь в полицию?
- Зачем я Вам?
- Опять заладила! В-третьих, никто тебя не
выпустит из страны.
- Вы не выпустите? Вы и есть страна?
- Может быть, ты убежишь на лодке? Или захватишь
самолёт в духе террористов? Давай, дерзай!
- У Вас ведь есть всё. Власти больше, чем
у королевы Британии. Что Вам ещё нужно? Зачем Вам университет и преподавание?
Вы могли давно заняться другим делом. Ведь музыка для Вас не бесконечность
и не самый захватывающий полёт в другие миры, а всего лишь ребусы и математические
задачи.
- А вот это не твоего ума дело! И скажи спасибо
тому, что, на твоё счастье, ты в Канаде, а не где-нибудь в Бельгии, Англии,
или Швейцарии, упрямая девчонка.
На их счастье, плоский экран-компьютер они сумели
положить на место. Допущение, что там мог быть встроенный маячок, усилило
их осторожность. Одно дело - вблизи замка: там перемещения устройства могли
и не заметить, или тревога по поводу его передвижения в пределах зоны не
была предусмотрена. Сам по себе вынос фантастического секретного устройства
смертельно опасен. Но даже если бы они успешно похитили его, местонахождение
за сотни километров от замка пустило бы тигров по следу.
Тот, кто не знал ничего, мог подумать, что у Изовских
всё обстоит как нельзя лучше. Наташа получила хорошую работу. Леонид подрабатывает
на недавно купленной машине. Их бытовые условия резко изменились к лучшему.
И только они сами знали и чувствовали, что петля вокруг них затягивается,
и что опрокинутая воронка смерча всё ближе и ближе.
В тот период Наташа познакомилась с Феликсом, флейтистом-первокурсником,
который играл в камерном оркестре. Феликс оказался на удивление талантливым
музыкантом; в нём присутствовало что-то особое. Кто-то даже шутил, что Феликс
был у Моцарта в голове, когда великий гений писал свою знаменитую оперу.
Его заметили не только в университете. В пятницу
он должен был играть с МСО концерт для флейты ... Но в четверг с ним
произошёл несчастный случай. Когда он занимался в репетиционном классе, что-то
попало в его дыхательные пути. Точнее: что-то попало туда из флейты: совершенно
непонятным образом. И, разумеется, совершенно необъяснимо, что и как могло
попасть в музыкальный инструмент.
Скорая Помощь увезла Феликса сначала в больницу
Роял Виктория (что буквально рядом с университетом МакГилл), а потом его
зачем-то перевели в больницу Нотр-Дам. По линии "общественных поручений"
Петя отправился проведать Феликса, и захватил с собой Наташу.
Они вошли в двери центрального входа с улицы Шербрук
Эст, куда беспрепятственно входили десятки людей, но именно их окликнул охранник.
Пришлось развернуться на 180 градусов. Их подозвали к огороженному прозрачной
перегородкой помещению, перед которым сидел, широко расставив ноги, другой
охранник (похожий на артиста красивый блондин) - и массажировал обе ладони
стоящей сбоку от него молодой чернокожей охраннице.
- В чём дело? - спросил Петя на чистом квебекском
французском.
- Вам нельзя в эту больницу, - ответил мужчина-секьюрити
на хорошем английском.
- Почему?
- Поступил сигнал.
- От кого?
- Не знаю. Если хотите, можете поговорить
с моим начальством.
- Нечего говорить. - Чёрнокожая охранница
вызверилась. - Сказали уходить: уходите.
Блондин проигнорировал её слова, и вызвал кого-то
по рации.
Через пару минут явился какой-то тип в костюме с
короткой черной бородкой. Я вас провожу в... (Наташа не расслышала).
Их отвели в какую-то комнату, где было несколько
экранов, и сидело несколько работников секьюрити. К ним подошла высокая женщина
и заявила, что сегодня посещения больных в отделении, куда они собрались,
отменены. Ни Петя, ни Наташа не поинтересовались, откуда ей известно, куда,
к кому, и в какое отделение они собрались. Тут Петю будто осенило. Он достал
из внутреннего кармана сложенный вдвое листок направления на анализ крови,
и показал его: "А если я пойду на анализ крови: Вы же не станете возражать?!".
- Вы можете делать анализ крови только по
направлению врачей нашей больницы. А Ваш реквизит не отсюда.
- Покажите мне это правило. Я хочу видеть
его своими глазами.
- Всё. Разговор окончен.
- Такого правила быть не может. Большинство
участковых врачей имеют частные кабинеты: так что, их пациентам закрыт доступ
к анализам крови?
- Я сказала: разговор окончен.
Их вывели из помещения и проводили до выхода из
больницы. Тут Петя снова приблизился к той самой парочке.
- Я хочу жаловаться. Где я могу видеть омбудсмена?
- На кого Вы хотите жаловаться? - чернокожая
девушка насторожилась.
- Я запомнил её имя: Барбара Бертран. Она
не пустила меня делать анализ крови.
- Какой анализ крови? Я ничего не понимаю.
- Я, кажется, понимаю, - вмешался блондин.
- У Вас с собой было направление от врача, и Вы предъявили его как аргумент,
настаивая на доступе в больницу. Так?
- Да, она сказала, что я имею права делать
анализ крови только по направлению врачей этой больницы. Но ведь это абсурд.
- Анализы крови делают только в определённые
часы, - охранница уже почти перешла на крик.
- При чём тут это? Я ведь объяснил нормальным человеческим
языком, что меня не пустили по причине того, что, якобы, я не имею права
делать анализ крови тут, если нет направления от врача этой больницы. Но
это же полный бред. А что касается определённых часов: так ваша лаборатория
как раз теперь и работает. До 3-х. Разве не так?
Наташа потянула Петю за рукав. Бессмысленно говорить
с этой шавкой, если охране строго-настрого приказали никого к Феликсу не
пропускать. Но почему?
- Надо связаться с его родителями, - сказала
Наташа, когда они уже были на улице.
- Боюсь, не получится. Его мать живёт в провинции
Новый Брансвик, а папа работает в Германии.
- Как же узнать, что тут происходит?
- А тебе это надо? Мы, кажется, употребили
все способы, чтобы к нему пройти. Так что: можем уходить с чистой совестью.
- Дело не в этом.
- А в чём?
- Тут что-то не так.
- Ну, пусть что-то не так. Что мы можем сделать?
Наступило молчание. Они направились вниз, мимо впечатляющей
неоготической церкви Сакр-Кёр с обрезанной колокольней и скульптурой над
фронтоном, к метро Папино, что на зелёной ветке. Пересекли Онтарио, несколько
второстепенных улиц, Мезоннев.
Наташе нравился Восточный Монреаль. Здесь была совсем
другая атмосфера (не такая, как в Центре, в МакГилл гетто, в Вестмаунте,
на Плато Монт-Рояль, или вокруг Китайского Города, не говоря уже о Старом
Монреале и Старом Порте).
Каждый район этой большой метрополии заключал в
себе что-то особое, неповторимое, и люди здесь жили по-разному, и всё было
совсем не так, как в соседнем районе. И, вопреки одержимости Разрушителей,
в Монреале ещё сохранялась значительная часть исторической застройки, с самого
XVII века, когда это была ещё колония Франции.
В этом секторе Монреаля, на улицах Онтарио и Сэн-Катрин,
между домами шныряли и стояли в дверных проёмах проститутки и наркоманки,
а возле метро Бодри всегда ошивались бродяжки и алкоголички. Несмотря на
такой антураж, тут было совершенно безопасно. Девушки и женщины не покидали
улиц до 2-х – 4-х ночи, но им ничего не угрожало. И худосочные бедные родители
с детьми, и прожившие всю жизнь в Монреале одинокие старушки, и безработные
парикмахеры, официанты, или разносчики, и таксисты, ночные сторожа, или уборщицы:
все бесконфликтно уживались с алкоголиками, наркоманами и проститутками на
тесной территории кварталов Сэн-Катрин Эст и Онтарио.
Тут находились особые забегаловки, депанёры, бары,
ресторанчики, магазинчики, скверики, палисадники с узорными оградами, парикмахерские,
зубоврачебные кабинеты; и привлекали внимание старинные церкви, монументы,
величественные здания прошлых эпох и целые комплексы 18-19 столетий в 5-6
этажей: со стенами из серого камня, или с красноватой облицовкой, или из
старинного кирпича. Двух-трёхэтажные дома с примесью монументальности, с
лепными капителями и резными архитравами; или с полуарками и аркадами, опирающимися
на массивный резной абатмент; с балюстрадами на уровне земли и на крышах,
украшенными пилонами и балясинами; или мини-шато в стиле Шато де Мезон -
с портиками и мансардами; с двойными и слуховыми окнами; с отзвуками Ренессанса
и Барокко; с башенками и навесными балконами в форме балдахина, поддерживаемыми
фигурными кронштейнами; с веерными фрамугами двухпольных дверей; сложные
строения с замысловатой аксонометрией; угловые здания с закруглёнными стенами.
Какие-то общественные и государственные учреждения
в импозантных шато; бюро муниципальных служб; фирмы-однодневки, или офисы
устаканившихся компаний: всё добавляло свои голоса в неповторимую симфонию
этой части города.
А через каких-то пару кварталов были совсем другие
улицы, напоминавшие описание в начале романа (НЕ пьесы) Дюма "Дама с камелиями".
На этих вполне благополучных улицах жили представители среднего класса.
Наташа шла к метро в задумчивости, с какой-то грустинкой
поглядывая по сторонам.
- Ты так вышагиваешь, будто тебя выгнали из
дому.
- Я люблю эту часть города.
- На меня она навевает тоску.
- Каждому своё.
- А кто признавался, что любит Вестмаунт?
- Ну, это совсем другое.
- А...
- Разве это не чудо, что, попадая в другую
часть города: попадаешь как будто в другую страну?
- Чудо, чудо... Хочешь пройтись по Сэн-Катрин,
или по Онтарио до метро Бодри? Мне некуда спешить.
- И мне тоже.
По дороге Петя рассказал про секрет филигранного
исполнения квинтолей, септолей, и т.д. Их надо играть легко, не прилагая
почти никаких усилий. Основную партию и партию сопровождения следует исполнять
разным звуком, но так, чтобы они звучали вместе гармонично. Еле заметное
замедление либо ускорение в конце группы даёт поразительные эффекты.
Не спеша и углубляясь в боковые улочки, они дошли
до улицы Amherst, и поднялись вверх до Шербрук, где сели на 24-й автобус.
Когда они расставались возле университета МакГилл, на углу улиц Шербрук и
Университет, Наташа почувствовала, что это не последняя их встреча.
Январь 1999-го года начинался с грозных явлений,
коими некие высшие силы пытались о чём-то предупредить. Лавина раздавила
стену школы в посёлке Унгава, оставив 9 погибших и 25 раненых; часть крыши
всемирно знаменитого Олимпийского Стадиона обрушилась перед открытием ежегодного
автосалона (Salon de l'Auto).
Полин Маруа словно уловила идущие от этих предупреждений
токи, выделив "на медицину" дополнительно 15 миллионов долларов. То же самое
сделали в феврале федеральные власти, отсрочив катастрофическую дисфункцию
системы здравоохранения. Но грозные сигналы поступали не только из окружающей
среды, а также от самой политической власти. Кластеры конфликта интересов
повсюду прятались под ковёр; деятельность "народных избранников" становилась
всё менее прозрачной. 2 марта открылась 1-я сессия 36-го Законадательного
Собрания, и впервые в истории президент Национальной Ассамблеи был выбран
тайным голосованием.
Тем временем родителям Наташи предложили (по знакомству)
необычную работу: убирать офисы на улицах Сэн-Жак, Сэн-Лоран, и Сэн-Антуан
- в Старом Городе. Это была тяжёлая работа, в основном ночная, но оплачивалась
неплохо, и, главное: никто не стоял над душой, никто не контролировал и не
подгонял. Они заранее получали ключи, и должны были сами открывать и закрывать
помещения, проверяя двери и сигнализацию перед уходом. В большинстве зданий
приходилось иметь дело с ночными охранниками, но эксцессов почти не случалось.
Вначале возникли трения по поводу лифтов, которые отключали на ночь, и приходилось
сносить чёрные мешки и вёдра с мусором с 17-го или даже с 20-го этажа. Но
им удалось на удивление легко договориться с охранниками, или с администрацией
офисных многоэтажек, чего не удавалось никому из работавших до них. И появилась
возможность запускать лифты самим: особыми ключами, либо из подсобных помещений.
Это упростило работу на 50 процентов.
Офисы были разные: некоторые занимали целый этаж;
другие - несколько комнат; третьи помещались в одной-единственной большой
комнате с туалетом или со смежной вспомогательной комнатушкой. Но отовсюду
приходилось выгребать целые кучи мусора. Пыль; грязь; щепки; всякие кнопки,
булавки, заколки, скрепки, обрывки бумаг, крышечки и пустые бутылки; полиэтиленовые
мешочки; стаканчики с крышками из-под кофе; всего не перечислить. Как будто
это были не офисы страховщиков, адвокатов, или нотариусов, а уборные и закусочные
где-нибудь на пляже. Поначалу казалось, что им никогда не справиться с работой,
не уложиться вовремя. Уборка становилась бесконечной. И только через 2-3
месяца, когда они чуть приноровились, и когда придумали или открыли ускоряющие
работу методы, приёмы и ухищрения - дело стало спориться.
Они сразу же купили себе респираторы, чтоб не дышать
вредной пылью и токсичными моющими средствами, приготовленными работодатели.
Ни резиновые или защитные перчатки, ни фартуки: ничего им не выделили. Пришлось
купить и свой собственный инвентарь (потому что казённый никуда не годился),
и моющие средства (хозяйские были настолько токсичны, что не помогали даже
респираторы).
Теперь, когда приближалось нашествие сезонного гриппа,
риск столкнуться с его самыми опасными штаммами во время уборки помещений
рос день ото дня; на такой работе можно было подхватить какую угодно заразу.
Изовские узнали от лифтёра, что трое других уборщиков заразились сальмонеллой.
А в одну из ночей, убирая офис на углу Сэн-Жак и Сэн-Лоран, они услышали
крик из соседнего офиса. После мгновенного колебания, Леонид бросился на
крик. Во втором от двери с коридора помещении он обнаружил уборщицу лет 45-ти,
сидящую на полу. Оказывается, передняя панель офисного ящика отвалилась,
и, со всего размаха, грохнулась ей на пальцы левой ноги. Леонид побежал за
женой, и вовремя: Лена уже приготовилась звонить в полицию.
Они помогли пострадавшей снять обувь и носок, и
увидели страшную картину: три пальца несчастной были явно раздроблены. Но,
когда Лена вознамерилась вызвать амбуланс, Раймона запротестовала. По её
словам, Иммиграция незаконно задерживает выдачу ей Разрешения на Работу уже
6-й месяц (хотя на слушании по её иммиграционному делу принято положительное
решение). Социальное пособие ей (тоже незаконно) не выплачивают уже второй
месяц. Раймона приехала в Канаду без мужа (он был убит перед самым бегством
из Эквадора), с двумя маленькими детьми и престарелой матерью (мать умерла
вскоре после их прибытия в Канаду). И её слёзы, стоны и причитанья вызваны
были не только болью и шоком, но, в не меньшей степени, отчаяньем от мысли,
что она теперь неминуемо потеряет работу, и её дети останутся без куска хлеба.
Больше всего она опасалась не того, что, без полноценной государственной
медицинской карточки, её заставят заплатить за вызов Скорой Помощи, но что
о её работе за кэш (за наличные) могут узнать в Иммиграции, и тогда "ей и
её малышам конец".
Пришлось отвезти пострадавшую в отделение Скорой
Помощи ближайшей больницы Сэн-Люк, где они оставили её, взяв её координаты.
Перед уходом Леонид сфотографировал разломанный
металлический штырь, развороченные отверстия торцевой плоскости боковой стенки
ящика, и отправил эти снимки своему приятелю, бывшему инженеру, который -
в своей стране - был специалистом не только по так называемой "усталости
металлов", но и по древесине и суррогатным ДВП. Заключение звучало убийственным
для изготовителя: штыри намеренно изготовлены таким образом, чтобы через
3-5 лет сами по себе разломались, а древесно-стружечная плита сделана так,
чтобы, впитывая и накапливая, с течением времени, влагу, и - при длительном
соприкосновении с воздухом и даже минимальной нагрузкой, - она сама по себе
разрушалась. Сантьяго (так звали приятеля) пояснил, что современные технологии
позволяют производителям с точностью до месяца программировать выход из строя
любой продукции: от внешних писалок для компакт-дисков, до тумбочек и журнальных
столиков; от электрических чайников и тостеров, до кондиционеров.
Допустим, в январе у Вас истекает гарантия на ту
или иную вещь, и уже в феврале она выходит из строя. Тем самым Вас вынуждают
снова идти в магазин и снова раскошеливаться. Нужен новый закон, который
регулировал бы эту проблему. Сантьяго лично видел отчёт одной авторитетной
комиссии, согласно которому 60 процентов бытовых травм в Канаде (среди "менее
привилегированных" групп населения) связаны с ущербом от недобросовестной
продукции, но этот отчёт быстренько изъяли, и "положили под сукно".
"Чем дешевле товар, тем меньше ответственности несёт
за него продавец и производитель, тем бесцеремонней относятся те и другие
к потенциальному вреду для здоровья и жизни покупателя". И это понятно, добавил
Сантьяго: ведь самые дешёвые товары приобретают люди, живущие в нужде, у
которых нет средств на оплату дорогих адвокатов. Вот они, в основном, и страдают
от умышленно изготовленных потенциально опасными вещей. Среди злоумышленников
особое место занимает европейская компания Икеа, почти вся дешёвая продукция
которой: потенциальный источник травматизма и финансовых потерь для малоимущих
людей.
Но даже это ещё не вся картина, потому что гарантийное
обязательство как таковое становится достоянием прошлого. Если ещё в середине
1990-х гарантия на огромную долю товаров составляла 3-5 лет, то теперь, в
конце 1990-х, это максимум 1 год. А когда начинаешь внимательно изучать гарантийный
договор, оказывается, что это липа! Оказывается, на какие-то детали или части
купленной вещи вообще нет никакой гарантии, или на них даётся так называемая
"ограниченная гарантия", либо гарантия не магазина, но лишь производителя,
и т.п.
Некачественные краткоживущие товары заполонили весь
Земной Шар, и, чуть ли не ежемесячная замена вещей первой необходимости:
это дополнительный источник бессмысленного расточительства общественных и
природных ресурсов, загрязнения Планеты, и многих других бед, в основе чего
лежит порочное понимание законов рыночной экономики, доведённое до своей
злокачественной формы идеями Фридмана.
Канада: лишь одна из множества стран, фактически
лишающих гарантию на покупаемые товары своего действия.
После откровений Сантьяго было о чём задуматься,
но главный сюрприз их ждал впереди.
Когда они явились за своей первой получкой, оказалось,
что их зарплата "сократилась" на четверть обещанного. Пришлось разбираться,
в чём дело, и выяснилось, что они работают не напрямую на работодателя, но
через двух субподрядчиков. Эти паразиты не только трудоустроили их на худших
условиях, но ещё и фактически прикарманили часть их зарплаты за (якобы) "услуги".
И Лена, и Леонид фигурировали в ведомостях вообще
даже не как работники, а как "независимые" "самоустроившиеся" подрядчики.
В результате: ни пенсионных отчислений; ни права на пособие по безработице
(если будут уволены) и на "жур малади" (на больничный - т.е. на оплачиваемый
отпуск по болезни), ни на выплаты по CSST и на особую медицинскую помощь
(в случае получения приведшей к временной или постоянной инвалидности травмы
на работе); ни на частную медицинскую страховку от компании; ни других "бенефитов"
и положенных трудовым законодательством, прав. Этот обман был настолько вопиющим,
что Изовские обратились к адвокату по трудовым спорам.
Можно представить их изумление, когда адвокат объявил,
что выиграть подобное дело почти невозможно, потому что модифицированное
трудовое право допускает аналогичные трудовые соглашения. Леонид не стал
спрашивать, когда именно произошло изменение законодательства, но адвокат
добавил, что эта напасть нагрянула в Канаду и в другие бывшие демократии
из Израиля, где такая практика царит не в какой-то ограниченной сфере и не
в качестве постыдного "исключения", но является основной и самой распространённой
формой трудовых отношений.
Действительно, с 1989 по 1998 год Монреаль наводняли
русскоязычные беженцы из Израиля, где их открыто дискриминировали, объегоривали,
надували, грабили, избивали, убивали, превращали в рабов. Они привезли с
собой страшные легенды о свирепых израильских кабланах (так называются в
Израиле субподрядчики, продающие работодателям рабочую силу). Каблан - это
такой субподрядчик, который получает право сдавать в аренду рабочую силу:
ну, как сдают в аренду, скажем, автомобиль или музыкальную аппаратуру. Каблан
- не начальник, не работодатель, не хозяин-наниматель; это чистой воды рабовладелец,
который именно в л а д е е т работником как рабом, или, что в
некотором смысле еще хуже - как вещью. За сдачу в аренду рабочей силы каблан
получает арендную плату, оставляя работнику ровно столько, сколько надо,
чтобы тот не помер с голоду. На невольников кабланута закон о минимальной
заработной плате не распространяется; они, как правило, получают ниже минимума.
Невольники кабланута не имеют права ни на гарантированную технику безопасности,
ни на компенсацию в случае травмы, ни на оплачиваемый отпуск, ни на выходное
пособие, ни на выходные дни, ни на нормированность работы, ни на пенсию:
ни на что. Они не имеют права открыть нормальный счет в банке, получить кредитную
карту, взять ипотечную ссуду. Эти люди практически лишены всех основных гражданских
прав, и большинство их в Израиле - это дискриминируемые больше других субэтнических
групп выходцы из бывшего СССР...
До Первой или Второй Интифады ниже советских и эфиопских
евреев стояли только христиане и мусульмане: жители Западного Берега и Газы.
Арабы с территорий стали для израильских хозяев полудармовой рабочей силой,
получая за свой нечеловечески тяжелый (иногда просто непосильный) труд жалкие
гроши. Работники с территорий оказались полностью бесправными; их могли ударить,
даже убить, забрать в полицию за малейшее возражение хозяину, и там (в полиции)
жестоко избивать. Находящиеся на внутренней территории Израиля на птичьих
правах, с временными пропусками, которые могли в любой момент отобрать, не
защищенные никакими законами, во враждебном окружении, эти люди были готовы
на любые условия, на всё.
По мнению адвоката, так же нахлынувшие в Канаду
в поисках более комфортного существования ивритоязычные израильтяне - бывшие
израильские кабланы - стали открывать и в этой стране свои рабовладельческие
фирмы, лоббируя через всемогущие еврейские организации то ли поправки к трудовому
законодательству, то ли местные подзаконные постановления.
И, что самое вопиющее, эти или другие наглецы стали
за взятки устраиваться в государственные учреждения (например, больницы)
начальниками отделов кадров, и, одновременно, открывали свои частные агентства
по трудоустройству. Этот бессовестный криминальный конфликт интересов не
только не пресекли, но, наоборот, вскоре легализировали поправками к законодательству.
Супруги тут же уволились, и через неделю Леонид
открыл свою собственную компанию.
Друзья и знакомые в России не могли поверить, что
в Канаде так легко и просто открыть свой собственный бизнес, и при том -
почти бесплатно. Одни только письма с инструкциями и отчётами, которые Леонид
сразу же стал получать от государственных органов, вероятно, стоили больше,
чем он заплатил за открытие фирмы и платил за неё ежемесячно.
Письма приходили под грифом Gouvernement du Québec,
L ’Inspecteur général des institution financières.
Инструкции, разъяснения по Трудовому Законодательству, важные постановления,
объявления Министерства Финансов и Министерства Труда, и, наконец, ежемесячные
корешки по компании, под тем же грифом, где ниже следовали такие строчки:
État des informations sur une société
Autres noms
Matricule: 3348996570
Nom: Le nettoyage et la mise en ordre des locaux
Date MAJ index des noms:
Date début 1999-11-25 date fin 1999-11-25...
и так далее.
Документация по фирме включала Déclaration
annuelle, Avis de défaut, Déclaration d'immatriculation, и
другие бумаги.
В январе 2001 года Комиссия под названием Commission
de l'équité salariale, разослала всем предпринимателям письмо,
содержащее правила и установки, регулирующие практику начисления зарплаты
за сходную работу: l'équité salariale. Это письмо касалось
закона под названием Loi sur l'équité salariale, и требовало
заполнения специальных формуляров, если в фирме работает 10 человек или больше.
Речь шла о недопущении дискриминации женщин; этот вопрос находился под строгим
контролем провинциального правительства. К прочей бумажной волоките прибавился
ещё один пункт.
Пришлось внимательно изучить список публикаций Министерства
и Комиссии, вникнуть в содержание этих публикаций, записаться на сессию инструктажа
(к тому времени у Изовских уже работало более 50-ти человек, и надо было
заново регистрироваться с другой группой), запомнить положения ряда квебекских
и федеральных канадских законов.
Для человека гуманитарной профессии совсем непросто
было руководить фирмой, да ещё и на неродном языке. Но Леонид справлялся,
хотя пришлось сделаться и бухгалтером, и счетоводом, и экономистом, и правоведом,
и начальником в одном лице. Он сам заполнял все бумаги, не обращаясь ни к
специалисту по налогам, ни к людям других профессий. Договора с нанимателями,
ежемесячные отчёты, бесконечные формуляры на каждого рабочего, заполнение
номенклатуры покупок, многочисленные реквизиты, разные другие отчётности
и финансовые документы: это была фантастически нудная рутина, но он осилил
её, а через 2 месяца уже выработал свою собственную методику ускорения бумаготворчества,
что экономило всё больше и больше времени.
От желавших устроиться к ним не было отбоя; от работодателей
- тоже. Их компания лучше и ответственней выполняла ту же работу, какую другие
аналогичные фирмы делали не так хорошо. Секрет заключался в том, что их работники
и получали больше (и, главное: получали, без обмана), и сталкивались с человеческим
отношением, и чувствовали себя свободно, и не опасались, что будут несправедливо
уволены. Уже через каких-то 3 месяца компания процветала; Изовские сняли
особняк на улице Эйлмер, в двух шагах от университета МакГилл, куда переехали
в марте.
Хотя Лена и Леонид стояли во главе фирмы, 3-4 раза
в неделю они продолжали убирать офисы, наравне с другими.
Видя добросовестное отношение и порядочность, наниматели
стали платить больше, потому что для адвокатов, для страховых и финансовых
компаний очень важно, что за люди будут приходить ночью в офис.
Всё устроено разумно и справедливо в этой стране,
рассуждал про себя Леонид. Откуда же берётся вся эта несправедливость, неравноправие,
страдания людей? И, хотя он прекрасно знал ответ, его сиюминутный успех заставлял
вновь и вновь задавать себе самому себе одни и те же вопросы.
Теперь любой банк дал бы им кредит на покупку квартиры,
и они стали подумывать о приобретении собственного жилья.
18. КАНАДСКИЕ РАБЫ.
Новый год 2001-го Изовские встретили в приподнятом
настроении. Возможность делать добро, восстанавливая справедливость, и, одновременно,
выкарабкаться из годами не дававшей свободно вздохнуть нужды: какой невероятный,
какой неожиданный поворот!
На Католическое Рождество они дарили подарки своим
работникам - французам-квебекцам и латиносам, - среди которых у них появились
настоящие друзья. На православное Рождество ходили в церковь вместе с семьями
своих русскоязычных рабочих, с которыми тоже тесно сдружились.
Судьба открыла для них новую страницу жизни, как
будто позволяя начать всё с чистого листа. И только Наташу томила неосознанная
тревога.
В Новогоднюю ночь все трое, по старой советской
традиции, уселись за праздничный стол. Впрочем, точно так же делают миллионы
коренных канадцев.
Шторы в зале задвинуты, оставляя только узенькую
щелочку. В неё сочится яркий свет фонарей; и через шторы просвечивают цветные
огни праздничной иллюминации. Улица МакГилл Колледж, идущая от университета
до комплекса перед улицей Рене-Левек в Виль-Мари, под которым находилась
самая эксклюзивная часть подземного города, вся сияла от горящих гирлянд,
венков, мигающих лент и других украшений. Шербрук, Президент Кеннеди, Мезоннёв,
Сэн-Катрин, и пересекающие их в Центре улицы (включая Пил): все украшены
и расцвечены огнями. Наташа и её родители прошлись по новогодним кварталам,
вдыхая бодрящий декабрьский воздух, и вернулись домой освежённые и счастливые.
В квартире было тепло и уютно, и казалось - за окном
тоже тепло и хорошо, и завывание ветра и ночное зимнее остекленение пространства
- лишь театральные декорации, обрамляющие их уютную жизнь. И новые стулья,
с их мягкими сиденьями и удобными спинками, и новый телевизор, как волшебный
алмаз, раскрасивший этот вечер: всё подмигивало так мило и внушало такую
уверенность в будущем, что не хотелось верить ни во что плохое. И Наташа
подбежала к пианино, и заиграла светлые, искристые, проникновенные произведения:
Ля-мажорную Прелюдию Шопена; Вторую часть концерта Гольтермана для виолончели
(играла ad libitum, спонтанно перестраивая для фортепиано по памяти); Grande
valse brillante Шопена; отрывок из Концерта для скрипки Фридриха Зейца номер
два; "Форель" Шуберта; 2 пьесы Рахманинова. Счастливая, она вернулась за
стол, к родителям, где уже горели свечи, и в бокалы было разлито шампанское.
- Ну, вот и прошёл наш самый ужасный год.
И целая эпоха ушла в прошлое.
- И сказки про "баг" отсчёта времени компьютерами.
- Что нам несёт первый год нового тысячелетия?
Что сулит новое тысячелетие нашим потомкам?
- Тайной окутана наша судьба; Цифры касаются
бледного лба; И бороздит их невидимый след Небо судьбы, как всполохи комет,
- продекламировал Леонид.
- Это кто, Брюсов? - встрепенулась Лена.
- Нет, это мои ранние опыты, - скромно признался
ей муж.
- А ведь это очень даже неплохо, - отозвалась
Наташа.
- Ну, за Новый Год, за удачу, за нас!
Они осушили бокалы.
- Угадайте, кого я на днях видела? - зачирикала
их дочь. - Люсьена Бушара. Они с женой сидели в нашем ресторане.
- Без охраны?
- Без охраны.
- Ну, вот, я же говорил. Где ещё есть такая
страна, где Премьеры разгуливают одни, без свиты и охраны?
- А не ты ли как-то сказывал, что и Премьер-министр
Малруни захаживал в ресторан на Сэн-Жак напротив La Press без охраны.
- Да, точно. И лидера НДП замечали одного
на рынке Жан-Талон. Известный политик, Жан Шарэ, тоже показывался на улицах
Старого Города, и его тоже не охраняли. И нынешний федеральный Премьер-министр,
Жан Кретьен.
- Значит, мы и правда живём в "хорошей стране".
- Перекрестись, дочь! Где ты видела хорошие
страны?
- Известно, где: по телеку. - И все разом
прыснули.
- Страна, где известный писатель и старший
научный сотрудник делают такие успехи в уборке офисных помещений: действительно
великая страна.
- Не будем ёрничать. В других метрополиях
нас бы уже давно сожрали.
- Типун тебе на язык!
- Но ведь это правда!
- Думаю, что где-нибудь ТАМ нам было бы хуже.
Это так. Но наше "лучше" ненамного лучше, чем "хуже".
- Зато мы теперь сможем пошиковать в особняке
на Эйлмер и съездить в Москву: мы ведь думали, что уже её не увидим.
- А стоит ли видеть? Какие нелепые изменения
в центре! То ли ещё будет! Попомните моё слово: там воздвигнут какие-нибудь
жуткие башни, что переплюнут даже марсианский Нью-Йорк.
- И как только Мать-Земля выдерживает такую
гадость...
- Скоро не выдержит, начнёт противиться. И
тогда всем станет ещё веселей.
- Она долго мирилась с этой грибковой плесенью
на её коже. Из любви ко всему живому. Но любому терпению, даже терпению исполинов,
наступает предел.
- Давайте не будем о грустном.
- Давайте.
- Кит спрашивает у мухи: "Что будет, если
я нырну?". - "Ты не нырнёшь", - отзывается муха. - Кит молчал-молчал, и снова
обращается к мухе: "Лети на берег, пока он близко". - "Нет, отвечает муха.
Это я тебе оседлала, теперь я повелеваю, и ты должен плыть, куда я захочу".
- Кит ничего не ответил, нырнул глубоко: и муха потонула в бурных водах океана.
- Да-а-а... Глупость и непомерная заносчивость неисправимы.
Сколько их, китов, до поры - до времени терпящих мух на своей шкуре? Вся
планета; дикая природа; климат; суша; реки, озера, моря, океаны; горы и низины;
леса и степи; тундра и пустыни; фьорды и айсберги; порабощённые народы; сотни
миллионов бесправных и обездоленных; живые существа, которых эгоцентрическая
англо-саксонская "теория эволюции" низвела до "живых предметов"... Но вот
теперь киты начинают роптать. Они нас предупреждают, но наши скудоумные спесивые
лидеры - глупее мух - стучат себя в грудь, как кичливые гориллы.
- И, всё-таки, несмотря ни на что: так хочется
помечтать о будущем, о том, чтобы получить от судьбы хотя бы пару спокойных
счастливых лет.
- Мы итак счастливцы, что оказались вдали от мировых
катастроф, и не разделили участь тех, что сгинули в эти бурные годы в Риге,
Москве, Киеве, Минске, или на Ближнем Востоке. Скольких из наших уже нет
в живых! Скольких переехал каток перемен, оказавшихся не реформами и не падением
тоталитаризма, но падением огромного геополитического метеорита.
- А, может быть, помечтаем о чём-нибудь другом?
Новых русских мы вообще ничем не поразим. Наши несчастные "ниже ста тысяч"
им покажутся жалкими грошами. Наши бывшие коллеги (что будут судить о нас
по реалиям нынешней России, где даже бизнес не откроешь без взятки и больших
денег) поставят нас на одну ступеньку с братками... А некоторые даже будут
злорадствовать, что, мол, "Канада уличила" нас в профессиональной несостоятельности.
Так что: сходим на кладбище; посидим на могилках; окунёмся в нашу родную
языковую среду - и быстрее назад.
- Любимые мои женщины! Какая же у вас короткая
память! Может, вообще не стоит ехать туда, где правит режим, не восстановивший
справедливость, не возвративший нас обратно; не вернувший нам жильё в Москве
и наше гражданство; и даже не отменивший табу на издание моих произведений.
- Но ведь это же наша Родина, любимый, а Родину
не выбирают. Она всегда одна, и, если бы не наши денежные затруднение, а,
точнее, если бы не пропасть безденежья, то, возможно, у нас не было бы оправданий:
почему мы сами не отправились в российское посольство, почему не подали до
сих пор прошение о возвращении гражданства.
- Нет, я больше не хочу быть просителем. Надоело
уже. Всем, кого лишили гражданства, должны вернуть его автоматически. И жильё
в Москве. И подъёмные хотя бы на первые 3 месяца. Сколько они сэкономили
на пенсиях бывшим российским гражданам, на нашем лечении, на всём!
- Это в тебе говорит гордыня. А гордыня: не
лучший судья. Вот Наташа выучится, получит профессию, и мы тогда подумаем
о возвращении, а? Вернёмся в город своего детства, к общей судьбе со всем
народом. И не будем отсиживаться за толстыми стенами всё ещё благополучной
страны.
- Мечты, мечты...
- Теперь, когда у нас есть своя собственная
машина, мы свободны, как ветер. Вот возьмём весной, и махнём снова в лес,
куда-нибудь подальше, так далеко, где ещё нет цепей, шлагбаумов, замков,
и заграждений. Где мы не нарушим периметр какой-нибудь частной территории.
И поживём там в палатках недельку-другую. Дикие звери нас не съели, и потом
не съедят.
- Да... Это было бы замечательно. На какое-нибудь
лесное озеро. Думаю, в конце мая даже к северу ночи уже не будут такие холодные.
- Договорились.
- Зарубили.
- Лена, твой торт можно на кулинарную выставку.
Просто жалко его разрезать.
- Разрезай, на выставку можно в другой раз.
- Слушаюсь, товарищ полковник!
- Так, выходит, Люсьен был прав?
И все трое покатились со смеху...
В это время пробило полночь. Отсчёт нового христианского
тысячелетия пошёл. Раздался мелодичный звон бокалов. И этот звон, и наступление
нового года, и неудержимый бег времени уже очерчивал разную участь для разных
людей: кому на пьедестал, кому на эшафот; кому слава, кому бесчестье; кому
будущее, кому его нет. И знали об этом только приговорённые судьями или врачами.
15-го января супруги Изовские снова позвонили Раймоне.
Они уже оставляли ей сообщение на автоответчике, но она не перезвонила. Узнали
по справочнику её адрес, и отправили ей письмо. Но и на письмо она не ответила.
С тех пор, как они разговаривали с ней по телефону,
Леониду пришлось 3 раза перерегистрировать компанию: разрастаясь, она меняла
свой статус. Сначала он зарегистрировал управляемое из дому крошечное "сосьете",
и, понятно, что рабочий кабинет был у него прямо в квартире. Когда подписали
договор об аренде особняка, рассчитывали устроить там рабочий кабинет в одной
из комнат. Однако, в связи с изменением статуса, пришлось срочно арендовать
офисное помещение. Им повезло: отыскалась на редкость дешёвая аренда в одном
из многоэтажных зданий за Старым Портом. Район там нехороший; но в Монреале
это не катастрофа. И адвоката пришлось взять: пока даже не на полставки,
но с видом на постоянную работу. Это был молодой талантливый юрист, без большого
опыта, но знающий, и любил свою профессию. Он пока был занят на полное время
по линии Legal Aid и правозащитных организаций. И, оказалось, что он как
раз и пригодился для первого серьёзного дела.
Не имея никаких известий от Раймонды, Лена сама
отправилась к ней домой.
Сеть узких улочек за станцией метро Плас Сэн-Энри,
пересекаемых главными транспортными магистралями Сэн-Антуан и Сэн-Жак, представляла
собой периметры социальных контрастов, подчёркнутых изменением среды обитания,
в зависимости от квартала и места. Дом, где жила Раймонда, оказался самым
последним на самой неблагополучной улочке, утыкающейся прямо в высоченную
(с 8-10-этажный дом) эстакаду скоростной автотрассы Виль-Мари. Этот - произведённый
инженерами и строителями - монстр нависал над кварталами чудовищной глыбой
разрушения человеческой среды обитания, превращаемой в сюрреалистическую
дистопию.
Само здание в 3 этажа казалось необитаемым. Куча
мусора прямо у входа; замызганные облупленные стены; забитое фанерой окно
первого этажа: всё выглядело так, будто этот дом перенесли в Монреаль из
какого-нибудь района американских трущоб.
Лена поднялась на третий этаж по опасной - узкой,
крутой, и резко закручивающейся вверх - лестнице без перил, несколько ступеней
которой угрожающе застонали под её ногами. Тут стояла трудно выносимая вонь,
и ей не оставалось ничего иного, как закрыть нос и рот воротом утеплённого
плаща. На самой верхотуре находилась только одна дверь с высоченным порогом,
на который пришлось чуть ли не карабкаться прямо с последней ступеньки. Лена
пыталась было постучать, но дверь с ужасающим скрипом приоткрылась вовнутрь,
оставляя неприятную щель. Постучав о притолоку, и не услышав ответа, она
(не без колебаний) решилась войти. И сразу попала в чуть вытянутое помещение
с заколоченным окном напротив входной двери, откуда входы вели в три других
помещения.
"Есть кто живой?" - спросила Лена сначала робко,
надтреснутым голосом, потом громко, во всю силу своих лёгких. Слева донёсся
то ли стон, то ли возглас, и, поддаваясь безотчётному побуждению, она прошла
в комнату, оказавшуюся спальней.
Тут царил полумрак, и поначалу из него выступали
только смутные силуэты, но уже тогда Лену словно ударило электрическим током:
ей сразу показалось, что она видит что-то ужасное. Когда глаза освоились
в темноте, она заметила ворох тряпья на голом полу, и ничего больше, но,
присмотревшись, различила смутно проступающее на фоне тёмных узоров знакомое
лицо.
Она щёлкнула выключателем, но свет не зажёгся. Тогда
она применила свои часы с подсветкой, чтобы хоть что-нибудь рассмотреть.
Казалось, что Раймонда лежит пластом, как мёртвая, и только движения глазных
яблок под закрытыми веками выдавали усилия расплющить глаза. Наконец, ей
это удалось, и голова её дёрнулась: "Лена?". Она произнесла это одними потрескавшимися
губами, почти беззвучно. "Что с тобой?" - с волнением воскликнула Лена, чувствуя,
как слёзы застили взгляд. Но та больше не смогла разомкнуть губ, и только
показывала взглядом в сторону. В этот момент Лена заметила краем глаза какое-то
движение под ветошью, совсем не там, где могло находиться тело несчастной,
и обомлела: крысы? Её буквально парализовало от ужаса, и она почувствовала,
как струйка холодного пота сочится с шеи за ворот. И вдруг из-под тряпья
показался ребёнок лет четырёх, за ним другой: с противоположной стороны.
Это была девочка, на вид трёхлетняя. Лица их были припухшие, движения вялые,
под глазами тёмные круги.
Только сейчас Лена вспомнила о сотовом телефоне,
и тут же вызвала Леонида. Игнорируя протесты несчастной матери (которые та,
не в силах говорить, выражала жестами), они вызвали неотложку.
Если бы Лена их не спасла, то "свободная" канадская
пресса в лучшем случае раструбила бы, что, мол, мать убила своих детей, и
покончила жизнь самоубийством. А то, чего доброго, "враждебная пропаганда"
разнесёт по всему миру, как на самом деле обстоит в Канаде с "правами человека".
Когда Раймонду чуть откачали, к ней позвали Леонида
(он кое-то знал по-испански), ибо всё, что с ней произошло, начисто отшибло
французский. Пришлось ему быть переводчиком, пока не пригласили медбрата-латиноса.
Но то, что узнал Леонид за эти 10-15 минут, приковало его к месту.
Когда они отвезли её из офиса в больницу Сэн-Люк
с переломами двух или трёх пальцев ноги и двух других косточек, её продержали
18 часов (пока опухоль чуть не сошла) - и сделали операцию, соединив обломки
костей металлическими штырями. После операции её тут же выкинули домой, даже
не поинтересовавшись, как она сможет доползти до такси; не дали ни инвалидного
кресла, ни даже костылей. После того, как она расплатилась за такси, у неё
почти не осталось денег.
Пока она работала, детей смотрела её соотечественница,
тоже из Эквадора, которая подрабатывала в ранние утренние часы. Ночью дети
спали, и подруга Раймонды кемарила. Теперь ей пришлось ещё и помогать: покупать
продукты, ходить в аптеку. Через неделю деньги иссякли, но Раймонде задолжали
зарплату за 2 месяца. Её подруга - с распиской и документами - отправилась
получать эти деньги, но ей объявили, что та, которой зарплата полагается,
во время последней уборки "сломала офисную мебель", и потому её получку "удерживают"
"в счёт компенсации". (На самом деле мебельный магазин всё заменил, и даже
заплатил компенсацию!). Чтобы выручить хоть пару долларов, Раймонда продала
всё, что у неё было, включая телевизор и кровать. Она не могла оплачивать
счета, и ГидроКвебек отключил электричество.
Хорошо ещё, что в местном CLSC сжалились, и, хотя
её временное иммиграционное медицинское покрытие было просрочено, регулярно
делали ей перевязки. Пока приходила медсестра из CLSC, всё было в порядке,
но, как только к ней стали присылать костоломов из ближайшей богадельни,
начались проблемы: то повязку наложат слишком туго, то не придут совсем...
И, в конце концов, внесли инфекцию. Нужны были антибиотики, но ни один врач
не хотел их выписывать. Знакомый подруги отвёз её в Неотложку, где она прождала
28 часов, и откуда её, не оказав никакой помощи, выкинули коленкой под зад.
С температурой под 40 и начинающейся гангреной,
она не могла ухаживать за детьми, и только помощь подруги, бывшего консьержа
и старушки с первого этажа - спасла ситуацию. Но консьерж - алкоголик и наркоман
- куда-то пропал ещё в среду, старушка уехала на выходные к дочери, а подругу
Раймонды в пятницу утром депортировали из страны. В субботу состояние больной
резко ухудшилось, и она уже не могла вставать. Дети, парализованные страхом
и голодом, большую часть времени лежали, с обеих сторон прижавшись к умирающей
матери. И, когда в воскресенье Лена появилась у них, все трое были на грани
смерти.
Позже, когда Раймонда пошла на поправку, она рассказала,
что произошло до этих событий.
На стадии рассмотрения её просьбы о беженском статусе
и под опекой ООН она получала пособие, на которое можно было сводить концы
с концами, а также, выдаваемое на полгода, разрешение на работу. Через 2
месяца она устроилась уборщицей на швейную фабрику, что на улице Шабанель,
где проработала до получения статуса и сертификата Certificat de selection
du Québec. Казалось, ей, в отличие от многих других, несказанно повезло,
ей выпало счастье (как выигрышный лотерейный билет), и теперь у неё всё О-Кэй.
Но именно тогда и начались все проблемы. Федеральные власти вдруг стали тянуть
резину с прохождением медицинской комиссии. Заполнив, как обычно, анкету
на продление разрешения на работу, она не получила ни разрешения, ни какого-либо
ответа, и, не имея этого документа, её уволили с фабрики.
Она обратилась в общественную организацию, где ей
помогли составить жалобу по поводу отказа в разрешении на работу. Тогда выяснилось,
что ей отказано по фальшивому, мошеннически состряпанному поводу: якобы,
её дети не прошли медицинскую проверку.
На самом деле все записи об их медицинском освидетельствовании
просто были изъяты из дела и стёрты из компьютерной базы данных. (Она и дети
год назад прошли медкомиссию, валидность которой истекала лишь через год).
Тот факт, что она получила 2 прежних разрешения на работу, доказывает, что
данные о прохождении медкомиссии на неё и её детей прежде присутствовали
в файле: иначе ей бы не выдавали эмплоймент ауторизэйшьн. Она пыталась снова
пройти медкомиссию, раньше срока истечения годности данных прежней, но иммиграционный
врач заявила, что для этого нужно разрешение Министерства Иммиграции.
Оказавшись в замкнутом круге, она обратилась за
социальной помощью, которую ей начислили без проволочек. Казалось, ситуация
снова стабилизировалась. Замкнутый круг разомкнулся. Но 1-го мая 2000 года
чек вэлфера (социальная помощь) не поступил. Помня о том, что чиновникам
Иммиграции и социальным работникам доставляют особое наслаждение такие изощрённые
издевательства как отправка получателям депортационного ордера, отказа в
беженском или гуманитарном прошении, в разрешении на работу, в медицинском
покрытии, или в социальной помощи на день рожденья, на Новый Год, на Рождество
и на Пасху, на 8 Марта, или на 1 Мая - она не ждала от этого ничего хорошего.
И, действительно, когда она отправилась на вэлфер,
там, казалось, уже ждали её, и были готовы к жёсткому саботажу.
В порядке очереди она попала к приятной молодой
блондинке, но в самом начале беседы за спиной блондинки появился лысоватый
мужчина в костюме с отворотами, и Раймонду тут же перенаправили в другое
окошко. Там сидела жирная свинья с кольцом в брови и с такими татуировками
на обеих руках, на которые срамно глядеть малым детям. Её водянистые, мутно-голубые
глаза словно заявляли: "убирайтесь вон, грязные попрошайки; понаехали сюда
со всего света за нашей хорошей жизнью: отнимать у нас работу и гадить на
наших улицах; мы вас, цветных чужеземцев, сюда не звали". Но вслух эта гадкая
гнида такого ничего не сказала, и только стояла на том, что отправила чек
пару дней назад, и что он, вероятней всего, ещё не успел дойти.
Раймонда снова пришла к ней (оказалось - это её
агент) 5 дней спустя.
- Где мой вэлфер-чек?
- Ждите, придёт.
- Покажите мне в компьютере. Я хочу видеть,
на какой адрес Вы отправили чек.
- Не надо мне указывать! Я сказала идти домой
и ждать? Всё. Следующий!
Следующий разговор (через пару дней) состоялся в
той же тональности.
- Вэлфер-чек от 1 мая 2000 года (понедельник)
до сих пор не пришёл. Сегодня уже 11 мая; я хочу знать: ждать мне пособия
- или нет, и что мне делать.
- Я же сказала идти домой и ждать.
- Покажите мне в компьютере, на какой адрес
Вы отправили чек.
- Я сказала: иди домой.
- У меня дома голодные дети! Что я им скажу?
Чем я их накормлю? Вашими словами?
- Ах, тебе нечем накормить своих тёмнокоженьких.
Ах-ах, какие страсти! Ну, тогда возьми их за руки, выведи на улицу, и проси
кэш!
- Если чек пропал, я настаиваю, чтобы Вы аннулировали
его, и выслали другой, новый, а ещё лучше, если Вы мне его дадите прямо здесь,
под расписку.
- А, может быть, мне здесь, перед тобой, обнажиться,
или сплясать? У тебя, может быть, проблемы со слухом? Впредь не являйся сюда.
Отныне все коммуникасьён только через письма. Давай, мотай отсюда, пока я
не вызвала полицию. - Это последнее: понизив голос.
Когда мадам Жильбер (так звали агента) утверждала,
что выслала чек по месту проживания Раймонды, она безбожно врала. На самом
деле чиновники в те самые дни пыхтели над спущенной сверху задачей: к чему
придраться, как лишить мать с двумя маленькими детьми средств к существованию
и обречь на голодную смерть. Ведь 19-го мая прибыло письмо из министерства
социального обеспечения, якобы, составленное 1-го мая (явно зарегистрированное
задним числом, что уже само по себе уголовное преступление), где говорилось:
You are no longer eligible for income security benefits, effective 1 may
2000.
You are ineligible for the following reason: you failed to attend an interview
to which you were summoned.
YOU DID NOT SHOW UP TO YOUR APPOINTMENT ON THE 25th of APRIL (TUESDAY) 2000.
ALSO THE MAIL SENT TO YOU ON APRIL 23th 2000 WAS SENT BACK TO US WITH MENTION
"MOVED".
As a refugee status claimant you are not eligible for income security program.
As a result, your eligibility was evaluated under section 25 of the Act respecting
income security; however, the decision rendered cannot be reviewed or appealed.
It is important to remember that you have same obligation as all other income
security recipients.
Позже, когда Леонид подключил своего адвоката, тот
прочитал это письмо и перевёл на французский:
"С 1-го мая 2000 года Вы больше не имеете права
на гарантированную социальную помощь.
Этого права Вы лишены по следующей причине: Вы не
явились на собеседование, на которое Вас вызывали.
В ДЕНЬ НАЗНАЧЕННОГО ИНТЕРВЬЮ (ВТОРНИК, 25-го АПРЕЛЯ
2000) ВЫ НЕ ЯВИЛИСЬ. К ТОМУ ЖЕ, ПИСЬМО, ПОСЛАННОЕ ВАМ 23-ГО АПРЕЛЯ 2000 ГОДА,
ВЕРНУЛОСЬ НАЗАД С ПОМЕТКОЙ "ПОЛУЧАТЕЛЬ ПЕРЕЕХАЛ".
Как претендент на статус беженца Вы не имеете права
на программу социального обеспечения. В результате Ваше право на неё было
оценено по разделу 25 Закона об обеспечении средств на существование; однако,
по вынесенному решению не может быть пересмотра или апелляции. Важно помнить,
что Вас касаются те же обязательства, что и всех других реципиентов социальной
помощи".
Во-первых, письмо было составлено на английском
языке (к тому же - безграмотно, с ошибками), хотя в досье Раймонды повсюду
указывалось, что она знает только французский (английским владела весьма
примитивно). Во-вторых, оно было оформлено задним числом. В-третьих, 23 апреля
2000 года было воскресенье, когда бюро социальной службы вооще закрыто (не
работает), и, значит, никакого письма никто не отправлял. В-четвёртых, Раймонда
не была претендентом на статус беженца, потому что этот статус уже получила.
В-пятых, у неё уже был квебекский сертификат отбора, и раздел 25 её никак
не касался. В-шестых, письмо это поступило не из бюро в её районе, к которому
она приписана, а с улицы Порт-Рояль Восток (дом 55), из Центра Новоприбывших,
к которому она больше не имела никакого отношения. Но подписан был этот мухлёж
всё той же мадам Жильбер.
Ещё серьёзней: заявление об отказе в праве добиваться
пересмотра этого решения. В демократической стране (если она на самом деле
демократическая) даже смертную казнь можно обжаловать. Враньё о том, что,
якобы, её лишили вэлфера на основании того, что письмо с сообщением вернулось
обратно: это был блеф с самого начала. Во всех анкетах и формулярах красовался
номер её телефона, так что они могли запросто снять трубку - и позвонить.
И, потом, если письмо вернулось, значит, она не получила сообщения, и, значит,
в неявке на собеседование не было никакой её вины. За что же её лишать пособия?
При этом, она никуда не переезжала. И, наконец, приписка об обязательствах:
просто откровенная издевательская наглость. Как на неё могут распространяться
обязательства получателей социальной помощи, если её лишили этой помощи!
В понедельник, 22-го, она снова побежала в своё
местное бюро. Там, видно, её не ждали, да и мадам Жильбер в тот день не работала.
В окошке сидела наглая чернокожая крыса, глаза которой словно стреляли ненавистью:
"если бы вы, белые и латиносы, знали, как я вас ненавижу; если бы вы знали,
как я хочу, чтобы вы валялись у меня в ногах и целовали мою чёрную жопу!".
Когда Раймонда показала письмо и потребовала объяснить, что оно значит, толстушка
взорвалась, и заявила, что, если посетительница не умеет читать, пусть идёт
в школу. В первый класс.
Тихий чернокожий парень в очках с тонированными
стёклами легонько тронул Раймонду за рукав, и велел шёпотом (чтоб никто не
слышал) выйти на коридор, где он поможет разобрать письмо.
Снова выстояв очередь, она попала к той же матрёне.
- Тут написано, что письмо - насчёт интервью
- вернулось к вам назад с пометкой "переехала". А ведь я никуда не переезжала!
Я хочу видеть этот конверт. Я хочу видеть в компьютере, что вы на самом деле
отправляли такое письмо.
- Кто ты такая, чтобы требовать? Ты в Канаде
без году неделя, а уже раскудахталась! Скажи спасибо, что тебя ещё не вышвырнули
отсюда.
- Мои дети сидят голодные. Нам не за что покупать
еду. Нечем оплачивать съём. Нас могут в любой день вышвырнуть на улицу. Так
за что говорить спасибо?
В тот день было полно посетителей, и в зале уже
давно прислушивались к их разговору. Все голоса постепенно замолкали, и вдруг
повисла напряжённая, враждебная тишина. Чернокожей бюрократке показалось,
что это быдло вот-вот начнёт штурмовать её отделённую перегородкой кабинку,
что её выволокут в зал и устроят самосуд, и она на секунду прикусила язык.
Но спесь, наглость, потребность ублажать своё эго, и неуемная жажда развлечений
унижениями беззащитных - оказались сильнее страха.
- А это не у вас ли там едят крыс и летучих
мышей? И всяких ползающих тварей. И ничего. И на улице сейчас не зима, не
замёрзнешь.
Крысу так и подмывало высказаться поэффектней, но
всё же страх немного сковал её язычок.
Во вторник, 30 мая, Раймонде неожиданно позвонила
знакомая, с которой она работала на швейной фабрике. Знакомая предложила
убирать офисы за "хорошую плату". На слова о том, что у неё нет разрешения
на работу, та отреагировала своеобразно: "Ну, нет, и не надо. Ещё лучше.
Будешь впахивать "под столом". Зачем отстёгивать на поборы? Все деньги -
себе в карман". - "И сколько?". - "15 в час". - "Что? Я не ослышалась?" -
"Можешь сама проверить".
Всё равно выбора не было. Вэлфер отменили. Жить-то
не за что. Она согласилась.
Её провели в приличное бюро на улице Сэн-Антуан
(в двух шагах от Плас Виктория), где, улыбаясь, её радушно встретил в дверях
симпатичный молодой человек, и усадил в кресло напротив себя. (Устроившись
с другой стороны стола).
- Вот, подпишите, и завтра приступайте к работе.
- Это что такое?
- Ну, что Вы! Ничего такого. Обычное трудовое
соглашение.
- Но я ведь не могу... официально, у меня
нет разрешения на работу. - Её это сразу насторожило.
- Да это же чистая формальность. Просто таков
порядок. Только и всего.
- Вы можете разъяснить мне, что тут написано?
- Документ был составлен по-французски, но таким витиеватым слогом, что она
сразу же оказалась в затруднении.
- Пожалуйста. - Лицо молодого человека нахмурилось.
- Здесь сказано, что Вы автономный работник. - Он подыскивал французские
слова, но так и не подыскал. - Self-employed.
- Не понимаю. Ведь это же Вы нанимаете на
работу.
- Дело в том, что наша фирма: только посредник.
Формально мы, но фактически те наши клиенты, офисы которых Вы будете убирать.
Или Вы желаете, чтобы Ваша почасовая оплата снизилась наполовину?
Раймонда ничего не понимала, и, после минутного
колебания, всё же подписала этот лист.
Прошло всего 4 дня, и она полностью осознала, в
какую западню попала. Лучше бы она пошла попрошайничать на улицу!
Ей выдавали реквизит с объёмом работы на 4 часа,
с оплатой 15 долларов в час, но выполнить эту работу за 4 часа было физически
невозможно. Иногда у неё уходило 7, иногда 9 с половиной часов, и, соответственно
получалось, что она вкалывала за 5-6 долларов в час. Иногда ей приходилось
убирать офисы, что находились на расстоянии 4-5 км друг от друга, и ночью,
без машины, приходилось это расстояние преодолевать пешком.
Тогда её смена, бывало, растягивалась на 11 часов.
Работа была настолько изнурительной, что даже трудяг
из Южной Америки, с детства приученных к тяжёлому физическому труду, она
валила с ног. В основном этим занимались мужчины.
И потом - она работала по ночам, а целый день ей
приходилось заниматься маленькими детьми. Она почти не спала, и, бывало,
убирая офисы, засыпала на ходу. По этой причине уже через месяц у неё стали
появляться ушибы, порезы, и другие травмы.
Моющие средства, которые предоставляла фирмы, были
самые дешёвые и самые вредные; от них щипало в носу, спирало дыхание, выжигало
глаза, вызывало кашель. А иногда её ситуационно вынуждали самой покупать
моющие средства, и тогда у неё не выходило даже 3-4-х долларов в час.
Конец этой истории Изовские уже знали...
Спасти мать с двумя детьми и заставить больницу
оказать им настоящую (а не дутую) помощь по частной страховке (не только
Изовские, но также их друзья и знакомые пострадавшей сложились, чтобы помочь)
- было только полдела.
Детей сразу же увезли, и у всех создалось устойчивое
впечатление, что их собираются отнять у матери, и передать в какую-нибудь
богатую бездетную семью.
Тогда Леонид подключил мэтра Джекоба Харриса, своего
молодого, но талантливого адвоката.
Тот, от имени Раймонды, подал иск против двух социальных
работниц и двух министерств, и против её работодателей. Но, казалось, этим
только наделали хуже: в день, когда ей должны были сделать вторую операцию
(это определённо не было случайностью), её прямо из больницы силовики забрали
в иммиграционную тюрьму.
Операция требовалась срочно, иначе бедная женщина
могла лишиться ноги. Но именно это - не иначе - входило в планы изуверов,
которые были одержимы жаждой мести за бунт на корабле.
В первую же ночь в иммиграционной тюрьме произошёл
очень серьёзный инцидент. Она долго не могла уснуть, ворочалась с боку на
бок. Перед глазами стояли её бедные дети, столько пережившие и теперь лишённые
матери; нога невыносимо саднила; слёзы наворачивались на глаза. Только под
утро ей удалось вздремнуть. Её неглубокий, чуткий сон прервало что-то мягкое
и знакомое, как будто она провалилась лицом в одеяло, и наткнулась на камень.
Напрягшись всем телом и приблизив руки к лицу, она сумела резким движением
отстраниться от подушки и повернуться на правый бок, но подушка снова жёстко
ударила её по лицу и прижалась к нему так, что оборвала дыхание. За мгновенье,
на которое ей удалось чуть высвободиться, она ухватила краем глаза цивильное
коротенькое платьице, а под ним синие форменные брючки.
Кашляя и протирая глаза, она почти не видела, как
две другие охранницы оттащили третью, у которой из рук выпало мягкое орудие
убийства. То ли потенциальная убийца действовала на свой страх и риск, рьяно
выслуживаясь перед каким-то вышестоящим лицом, то ли других не посвятили
в задуманное.
А после завтрака ей принесли костыли, и куда-то
повели налево по коридору. Подходя к двери с табличкой, две сотрудницы одёрнули
форму и почтительно вытянулись, пропуская Раймонду вперёд. Из-за стола поднялась
очень полная женщина лет пятидесяти, настолько тучная, что, казалось, ей
трудно ходить. И, хотя она передвигалась с непередаваемым изяществом и грацией,
от сверхчувствительного взгляда пережившей покушение не укрылось, что она
с трудом переставляет ноги.
- Подойди поближе, - её голос звучал мягко
и грустно. - Я должна тебе кое-что сказать. С этого дня ты будешь мне докладывать
о малейших конфликтах и подозрениях. С любым вопросом можешь обращаться ко
мне в любое время суток, пока я на работе. Договорились?
- Хорошо. - Раймонда ещё не совсем трезво
осознавала происходящее.
- И можешь не называть меня на "Вы"; для тебя
я просто Тереза. - Она приблизилась, и, бережно взяв мученицу за плечи, стала
внимательно рассматривать её. - Меня уже пять раз собирались выпроводить
на пенсию, так пекутся о моём здоровье, но, пока я здесь, ничего не бойся,
тебе ничего не грозит. Марьян больше тут не работает.
- Спасибо Вам.
- Не называй меня на "Вы". - Её серо-голубые
глаза под широкими бровями и набухшими верхними веками смотрели по-прежнему
грустно. - Я, к сожалению, не могу вызволить тебя отсюда, но сделаю так,
чтобы ты ни о чём не беспокоилась и ни в чём не нуждалась, ма шери.
И Тереза едва уловимо махнула правой рукой, левой
быстро заправив за ухо свои золотистые локоны, и жадно набросилась на сигарету.
Когда Раймонда выходила из комнаты, главная начальница уже стояла к ним спиной,
отвернувшись к окну.
В тот же день Джекоба, который пришёл поговорить
с начальством и потребовать свидания с Раймондой, не пустили дальше дверей.
Ему пришлось убираться восвояси, но -возле его машины - его поджидала очень
полная женщина с сигаретой с зубах, и, не называя себя, всё ему рассказала
о неудавшемся покушении и о многом другом, чего посторонним не следовало
знать - тем более, адвокатам.
На следующее утро в двух монреальских газетах появились
скупые заметки о зверствах властей, сначала силовыми методами лишивших мать
с двумя маленькими детьми средств к существованию, затем (после того, как
самоотверженная мать пыталась хоть что-то заработать на пропитание и получила
серьёзную травму, и все трое чуть не умерли с голоду) у неё отняли детей,
незаконно бросили в иммиграционную тюрьму - когда ей нужна срочная операция,
- и даже пытались убить.
Тогда у прессы ещё не до конца вырвали язык, и церковь
ещё не совсем придушили, и в дело вмешался влиятельный католический деятель,
донёсший эту историю до Ватикана.
И, когда - по прошествии ещё двух дней - власти
не проронили ни звука, и Раймонду продолжали удерживать в тюрьме, сообщения
об этой истории появились за границей, и пикеты у 3-х министерств круглосуточно
дежурили с плакатами и транспарантами в Монреале и в Квебек-сити.
Власти бросили на манифестантов полицию, но это
успели заснять операторы телеканалов TVA и CTV, и назавтра сюжет вскользь
промелькнул на CNN, France-5 и BBC.
Тем временем Джекоб нашёл подход к нескольким влиятельным
лицам, и те подключили умелого частного сыщика, который выяснил, что фирма,
нанимавшая Раймонду, называется Блюстители Порядка (Les gardiens de l'ordre).
Это название имело весьма отдалённое отношение к уборке помещений, и, скорее,
более тесное сродство с полицией, тайными обществами, и с так называемым
Новым Мировым Порядком, идея которого циркулирует в кругах правителей мира
ещё со времён Гитлера. Фирма была зарегистрирована на подставных лиц. Она
использовала запрещённые, вредные для здоровья вещества; проводила финансовые
махинации; нарушала отчётность и прибегала к откровенному мошенничеству;
совершала все мыслимые и немыслимые нарушения норм трудового законодательства,
и даже занималась тем, что в уголовном кодексе называется human trafficking.
Les gardiens de l'ordre находили работников
через другие частные фирмы по трудоустройству, которым платили наличными.
Этими другими частными бюро владели социальные агенты или их начальники,
от которых зависело оформление и начисление социального пособия. Используя
своё служебное положение, эти рабовладельцы вносили в свою базу данных своих
подопечных, которых загоняли в капкан; подключали к "охоте за головами" тех,
чьи анкетные данные попадали к ним в руки по линии работы в государственных
учреждениях (так - за умеренную - плату завербовали знакомую Раймонды, которая
и привела её в фирму Les gardiens de l'ordre, получив свою кость); незаконно
лишали пособия людей, которых наметили для продажи в рабство.
Сотни кримиальных связей организованной преступности,
как пучки нервов, сходились в бюро по трудоустройству Les gardiens de l'ordre,
и, тем не менее, закрыть эту фирму и открыть уголовное дело оказалось практически
невозможно: на такой верхотуре политической власти шло покрывательство; столько
крупных полицейских чинов было замешано в этом грязном деле. Ходили слухи,
что сама мадам Министр Иммиграции крышевала эту фирму. 30 января того же
года мадам Каплан едва не получила по почте конверт с загадочным голубым
порошком, который перехватила "безопасность". Выяснилось, что порошок безвредный,
хотя и очень сложный по составу, а его голубой цвет являлся аллюзией на цвет
израильского герба и флага.
Молодой парень по имени Питер, сидевший в бюро фирмы
на улице Сэн-Антуан, оказался недавним, но уже заметным членом федеральной
консервативной партии, в будущем способным метить на пост Премьер-Министра.
И всё-таки манифестанты с транспарантами "Убийцы!",
"Палачи!", "Выпустите Раймонду!", "Верните детей!", и распространяемые из-под
полы в метро и автобусах листовки возымели действие. Скрипя зубами, Раймонду
выпустили, и ей сделали операцию. Но детей не вернули, и процедура по лишению
её родительских прав шла прежним курсом.
Пришлось обратиться и к иммиграционному адвокату;
Министерство Иммиграции запустило процесс: мол, Раймонда нелегально работала,
да ещё и без эмплоймент ауторизэйшьн, а это серьёзное нарушение. И никакие
аргументы, что ей не оставили выбора, не действовали. Планировали снова упрятать
её в иммиграционную тюрьму, а затем выслать из Канады без детей.
Через неделю манифестанты устроили пикетирование
возле Centre de St.-Henry, где в мае 2000 года провернули мошеннический трюк,
чтобы лишить Раймонду пособия. Мадам Жильбер пришлось прорываться на работу
сквозь толпу манифестантов. Она почувствовала животный страх; ей казалось,
что её узнали, и вот-вот будут линчевать. Она вбежала в здание Центра с трясущимися
губами, а назавтра написала заявление об уходе по собственному желанию.
Теперь уже власти не могли больше скрывать эту грязную
историю, и газеты целые полосы стали отдавать под описание её перипетий.
А 1 марта, когда Изовские готовились переезжать в особняк на улице Эйлмер,
по Шербрук прошла целая демонстрация. Протестуя против того, что творили
с Раймондой, люди не только выражали своё сочувствие, но и возмущение теми
беззакониями, с какими приходилось сталкиваться им самим. Демонстрации прошли
не только в Квебеке, но и в Торонто и в Эдмонтоне. Разгорался пожар, осветивший
перспективу всенародных волнений и бунтов. Канадцы, как русские, долго запрягают,
но... дальше известно.
И тогда Раймонде быстренько прислали бумагу с подтверждением
её статуса, выдали пластиковую универсальную медкарту, восстановили её социальное
пособие (и даже выплатили всю сумму с мая 2000 года), так как она всё ещё
не могла работать, и разрешили пройти медкомиссию: одну из обязательных процедур
для получения статуса постоянного жителя, после чего можно претендовать на
получение канадского гражданства. Она записалась к иммиграционному врачу,
православному греку, и успешно прошла все проверки.
Её счастье, что статус и пособие восстановили до
8 марта, потому что 8 марта 2001 года Люсьена Бушара сменил на посту Премьер-министра
Квебека Бернард Ландри. Учитывая факт соглашательской поездки Премьер-министра
Жана Кретьена на поклон к Джорджу Бушу-младшему (5 февраля; Кретьен стал
первым лидером, посетившим Буша как Президента), это произошло как нельзя
своевременно (чуть позже могло быть слишком поздно). Не успел Ландри придти
к власти, как тут же сократил отчисления из госбюджета на социальное и муниципальное
жильё, и на квартирный арбитраж (укрепляя фундамент будущего жилищного кризиса
и беспредела, который породит столько же бездомных, сколько в ряде стран
Европы и США), на социальные программы; открыл ещё более широкую дорогу для
приватизации и вырубки лесов, увеличения сельскохозяйственных площадей, интенсификации
урбанизации лесных и сельскохозяйственных угодий, и сокращения площади нетронутых
человеком экосистем. Ландри сделал огромный шаг в сторону дальнейшей дегуманизации
государства и превращения моральных и этических ценностей в коммерческие
категории. Так что спасательный круг был брошен в самую последнюю минуту.
Казалось бы, всё устаканилось, но это был всего
лишь обман зрения. (Проще сказать: всего лишь обман). Травля продолжалась.
Но теперь эстафету принял отдел Immigration Medical Services (Медицинская
Служба Иммиграции). Эти палачи с дипломами врачей оспорили заключение доктора
Азинакиса, и состряпали заключение, что, мол, Раймонда inadmissible ("инадмиссибл"
(не допустима). Такое заключение закрывало дорогу к получению канадского
гражданства. Тогда адвокаты договорились с несколькими профессорами, и те,
осмотрев Раймонду и внимательно изучив результаты её медицинских обследований,
составили контр-заключение, опровергающее заключение МСИ как фальшивку.
Но Иммиграция не только отказалась принять во внимание
заключения цивильных светил, но и усилила травлю, назначая проверки (которые
потенциальная иммигрантка обязана была оплачивать из своего кармана) на тысячи,
на десятки тысяч долларов. И, среди них: вторичное прохождение флюорографии
(хотя светиться рентгеном лишний раз: риск для здоровья). Адвокаты отклонили
столько неоправданных медицинских проверок, что на отклонение флюорографии
у них уже просто не было ни времени, ни сил. И всё это: с четверга, 1 марта,
по среду, 7 марта 2001 года.
А уже через день после прохождения флюорографии,
8 марта 2001 года (дата отнюдь не случайная) курьер принёс письмо из Монреальского
Института Пульмонологии, которое обязывало, заплатив полтыщи долларов, сдаваться
в Инфекционную Больницу, потому что у неё, якобы, туберкулёз!
Пришлось срочно прятать её (один католический священник
согласился дать ей убежище в церкви) и договориться с доктором Азинакисом
о повторном (уже 3-м всего за пару дней) рентгене. Как и следовало ожидать,
цивильный рентген, не санкционированный Иммиграцией, не выявил никакого туберкулёза,
и заключение профессора-пульмонолога по этому рентгену гласило: нет и не
могло быть!
Она только зря трижды облучалась!
Умудрённые опытом адвокаты, изучившие все криминальные
проделки Иммиграции, отправили в иммиграционное ведомство не только само
заключение пульмонолога, но и нотариально заверенные свидетельства сопровождавших
её на рентген грудной клетки друзей, а также секретарш и медработников радиологии
(которые подтвердили, что внешность женщины, проходившей рентген, соответствует
фотографии на её медкарте), и, в дополнение, освидетельствование двух врачей,
написавших заключение, что рентген полностью соответствует уникальным анатомическим
особенностям Раймонды. Кроме того, в Иммиграцию была отправлена копия самого
снимка.
Тем не менее, Иммиграция не только не признала цивильного
снимка, но и прислала письмо, в котором озвучила инсинуацию (не потрудившись
приложить никаких доказательств), что, мол, кто-то другой прошёл рентген
грудной клетки вместо Раймонды.
Даже члены Федерального суда, в силу срочности рассмотревшие
дело вне очереди, были шокированы. Вооружённые постановлением суда и другими
официальными бумагами, адвокаты затребовали оригинал флюорографии, на основании
которой был состряпан сфальсифицированный диагноз "туберкулёз", но, когда
дошло до получения снимка, он был объявлен... пропавшим...
Лишь после того как в дело вмешалась Комиссар ООН
по правам человека; посол Эквадора озвучил заявление, что, если Раймонду
депортируют, то её отправят назад в Канаду, ибо не могут обеспечить её безопасность;
а Испания и Франция предложили ей политическое убежище: она, наконец, получила
статус постоянного жителя, и ей вернули детей.
Помогло личное вмешательство Премьер-министра Канады
Жана Кретьена, бывшего Премьер-министра Квебека Жака Паризо, и косвенное
участие Люсьена Бушара.
К тому времени уже было известно, что государственные
чиновники состояли в сговоре с фирмой "Блюстители Порядка", и, по её указке,
лишали безработных социального пособия. Самое поразительное - делали они
это не за огромные взятки и не потому, что боялись; нет. Да и за какую взятку
станут рисковать своим рабочим местом и свободой граждане страны, где за
небольшое жалованье можно прекрасно жить, пользуясь бесплатными плавательными
бассейнами и физкультурными залами, многочисленными социальными программами
и совершенно бесплатной государственно-общественной медициной, многими льготами
и доплатами, и снимать квартиру за приемлемую (по сравнению с Европой и Америкой)
арендную плату! Нет, всё, что оставалось сделать "блюстителям порядка": это
найти подходящих людей, которым достаточно шепнуть на ушко, что такого-то
или такую-то надо лишить пособия или доплат, и те с огромным удовольствием
брались за это, потому что таковой была их натура.
(Параллельно была задействована и система мошенничества
и шантажа, взятых на вооружение теми социальными агентами и заведующими отделений
социальной службы, у которых - вопреки криминальному конфликту интересов
- имелись свои частные бюро по трудоустройству. В рамках этой схемы больший
хищнимк просто "доил" меньших).
Затем (с помощью "подсадных уток") "блюстители"
(и их подельники) обзванивали самых уязвимых, самых беззащитных из жертв,
и предлагали работу. Других не трудоустраивали, а только переводили суммы
их пособий на банковские счета фирмы, в то время как из того или иного Центра
жертвам строчили письма о том, что они, якобы, лишены "эд сосьяль" на таком-то
или таком-то основании. Этим - через месяц-два возобновляли отправку чеков,
но - под тем или иным предлогом - не выплаченные суммы не возвращали.
В мошеннических операциях участвовали специалисты
по администрированию и безопасности компьютерных и Интернет-сетей, и компьютерно-электронных
технологий ряда государственных учреждений, частных компаний, охранных фирм;
и, в первую очередь, компаний, которые инсталлируют и эксплуатируют системы
слежки за гражданами, включая видеонаблюдение.
Фирма похищала государственные доплаты и компенсации
мелким предпринимателям, деньги так называемого "возврата налогов", начисления
на детей; играла роль посредника в отмывании грязных денег и краже значительных
сумм из финансирования государственных строительных проектов. Одних только
строительных средств было похищено на десятки, а, может быть, на сотни миллионов.
Главным партнёром хищений выступала одна крупная инженерно-строительная компания.
А основной причиной беззаконий и махинаций являлся кричащий конфликт интересов,
игнорируя который, хищникам давали назначения в государственной сфере деятельности.
Органы, которые должны не допускать конфликта интересов в сфере частного
предпринимательства, также смотрели на все нарушения сквозь пальцы. Сенаторы,
проворачивающие грязные делишки; лоббисты в Сенате и в двух главных партиях;
псевдоэтническая мафия; и прочие субъекты разъедали основы этического кода
до 1997 года почти не тронутого коррупцией государства.
Бюро по трудоустройству Les gardiens de l'ordre
("Блюстители Порядка") открыла - от имени дочерней компании дочерней компании
одного из канадских банков (в свою очередь - ответвление швейцарского банка)
- финансовое общество Investment Mediators, которое управлялось этим банком.
На самом деле - за Investment Mediators стояла адвокатская контора Bahamas
Litigation Firm. Глава её был человеком фирмы "Блюстителей". Именно ему канадские
сотрудники филиала швейцарского банка, координировавшие в Цюрихе операции
канадских и швейцарских филиалов, от имени фирмы "Блюстители" отправляли
электронную корреспонденцию, на которую агенты главы Bahamas Litigation Firm
отвечали от имени последней.
Канадский филиал швейцарского банка в Швейцарии
открыл - от своего имени - 250 мелких корпораций за границей, через которые
осуществлялись вспомогательные финансовые махинации.
Перечислялись краденные суммы на счёт оффшорного
банка другого островного государства у берегов Южной Америки через Investment-Bank
в Эквадоре. Именно в этом банке работала Раймонда до бегства в Канаду. Можно
было предположить, что, либо её с кем-то перепутали, либо просчитали, что
именно она могла - с той или иной долей вероятности - быть привлечённой в
качестве свидетеля (если аферы вскроются), и этим объясняются те кошмары,
которые ей пришлось пережить в Эквадоре.
Когда Изовские (вместе с адвокатом) рассказали об
этом Раймонде, и попросили её помочь вывести на чистую воду эту зловещую
фирму, она тут же отправилась в испанское консульство, и через неделю улетела
в Испанию.
19. НА ПЕРЕПУТЬЕ.
К апрелю около сотни бывших работников фирмы "Блюстители
Порядка" перешли на работу в компанию Леонида. Ответ не заставил себя ждать.
Когда двое прибыли ночью убирать офис, они обнаружили полный разгром: лужи
хлорки, проевшие линолеум; вышвырнутые из ящиков папки; сломанную мебель;
грязь и пепел на полу; разломанный карниз и сброшенные на стол шторы.
Один из этих двоих был русский, из Санкт-Петербурга,
и он, до прибытия в Канаду, ещё успел застать бандитские разборки. Он всё
сделал правильно. Ничего не трогал, не пытался навести порядок, удержал товарища,
и немедленно, среди ночи, позвонил Леониду. Вызвали полицию. Приехали эксперты.
Был составлен протокол.
Буквально назавтра над другим офисом, который должны
были убирать, "случайно" прорвала труба. Пострадали важные документы и клиентские
базы данных.
И такое происходило чуть ли не каждый день.
В Старом Городе слухи разносятся быстро, и вскоре
никто не желал иметь дело с Le nettoyage et la mise en ordre des locaux.
Последовали разрывы контрактов. Однако, через 2 недели Леонид заключил договор
с несколькими супермаркетами и небольшими промышленными предприятиями. Здесь
присутствовала круглосуточная охрана, и не так-то легко было устроить диверсии.
Но уборка предприятий: ещё более тяжёлый труд, чем уборка офисов; кроме того,
те, что специализировались на офисах и привыкли к этому занятию, не желали
менять амплуа. Люди стали уходить.
А ещё через несколько дней подожгли офис Le nettoyage
et la mise en ordre des locaux. Это случилось сразу после того, как несколько
уволившихся работников запросились обратно: двоих или троих из ушедших на
вольные хлеба подкараулили в Старом Городе и избили.
Напрасно Изовские и сотни их работников требовали
от полиции связать диверсии с фирмой "Блюстители Порядка". Никто не вызывал
Питера для допросов, а, тем временем, контора этой фирмы переехала на улицу
Франсуа-Ксавьер, и там уже сидел другой человек. Информация о международном
финансовом разбое и мошенничестве, в которых участвовала эта фирма, также
не произвела ни малейшего впечатления на полицию. Нужны были подлинные документы
или свидетельские показания.
И тогда адвокат посоветовал проводить интервью с
бывшими работниками фирмы "Блюстителей", которые теперь трудились у Леонида.
Вот когда открылась полная картина узаконенного
и охраняемого законами беззакония. Ведь то, что, казалось бы, должно признаваться
криминальной деятельностью, разрешается совершенно официально. Речь идёт
о рабовладельческой практике.
Люди, которые вкалывают грузчиками или уборщиками
в порту, в медицинских учреждениях, на предприятиях и в торговых центрах,
в продовольственных и промтоварных магазинах, на рынках, и в других местах
- формально не являются трудоустроенными своими прямыми нанимателями. Их
нанимает какая-нибудь посредническая контора, типа "Блюстители Порядка",
что платит им минимум (а то и ниже положенной законом минимальной зарплаты),
тогда как себе берёт "за услуги" немалые денежки от их непосредственных работодателей.
Такая фирма оформляет их (посредством контракта или трудового договора) в
качестве независимых подрядчиков, и, следовательно, они не имеют права ни
на "жюр малади" (оплачиваемый больничный), ни на пенсионные и страховые отчисления,
ни на пособие по безработице (если потеряют работу), ни на медицинскую страховку
по месту работу, ни на оплачиваемый отпуск: ни на что. Если они получат производственную
травму - станут временно нетрудоспособны, или останутся пожизненными инвалидами:
им не положена никакая компенсация, никакие выплаты, никакие льготы.
Им не выдают даже сверхурочных; их нагружают дополнительной
непосильной работой не увеличивая зарплату; их заставляют трудиться без выходных,
не оплачивая выходные дни; нам ними умышленно издеваются, нагружая понемножку
на разных объектах, так что приходится добираться от объекта до объекта пешком,
или на общественном транспорте, за свои собственные деньги.
Им не выдают никакой защитной одежды (сами они не
в состоянии её купить), никаких, положенных по нормам безопасности труда,
рукавиц, респираторов, или ботинок на толстой подошве (или других реквизитов).
Им не дают никаких инструкций или разъяснений по поводу химикатов, которые
им навязывают; наоборот, скрывают от них, что это за химикаты, и какой жуткий
вред здоровью они причиняют.
Права, жизнь и здоровье этих людей, их безопасность
и человеческие условия: всего этого их лишили, потому что это канадские рабы.
Они не смеют и пикнуть: их сразу же вышвырнут с
работы. А многие из них ещё не имеют канадского гражданства или даже вида
на жительство, и потеря работы для них хуже смерти. Если рабы попытаются
организовать профсоюз: их немедленно уволят всех разом, хотя наказание увольнением
(тем более - массовое) за организацию профсоюза запрещено канадскими и международными
законами.
"Беззаконные законы" позволяли частным бюро по трудоустройству
функционировать без разрешений (sans permis), в процессе ожидания их получения.
О том, сколько людей находятся на территории Канады
без документов, точно не известно. Одни говорят о десятках тысяч, другие
- о сотнях тысяч. В той же категории находятся временные и сезонные рабочие,
условия жизни которых ужасающие. Они: рабы в самом буквальном, в самом архаичном
значении. Большинство из них трудится на каторжных, изнурительных, грязных
работах в нечеловеческих условиях в буквальном смысле за ложку похлёбки,
и живут они в ужасающих условиях...
После поджога бюро компании Le nettoyage et la mise
en ordre des locaux к Изовским домой стали приходить десятки людей. Время
от времени кто-нибудь из обездоленных и несчастных, бывало, по несколько
дней, а то и дольше, жил у них, пока не подыскивался какой-нибудь угол и
не оформлялось трудоустройство. С некоторыми из них Наташа сблизилась, и
часами слушала их невероятные истории.
Особенно её поразила история Лили: девушки лет 25-ти,
с кольцами в бровях, ушах, носу и подбородке, и с татуировками от ключиц
и лопаток - и ниже.
Лили показала свою фотографию, где она была без
колец и татуировок: невинное создание, редкой красоты блондинка. Оказалось,
что это фото сделано за месяц до того, как она сбежала от родителей, из крошечного
городка Сэн-Ипполит - в Монреаль.
- Зачем ты это сделала, Лили? - спросила Наташа.
- Что за жизнь в Сэн-Ипполит? Одни и те же
лица. Одни и те же кислые мины. Одни и те же пресные разговоры. Один ресторан
на всю деревню.
- Зато ты жила с родителями. Ходила в школу.
Разве этого мало?
- Какой кайф жить со стариками? Мне ни в жилу.
- Ты их не любила?
- Любила - не любила! Какая разница?
- Ну, хорошо. А школа? А то, что твои мама
с папой станут убиваться, когда тебя потеряют?
- И из-за этого я должна ломать себе жизнь,
отказывать себе во всем? "Сегодня" уже не повторится. Завтра будет "завтра".
А надо жить сегодняшним днём. Ведь жизнь уходит. И надо брать от неё всё,
что можно взять. Так говорил Бертран, наш учитель французского языка, и так
говорила мадам Лау, директриса.
- Так, понятно. И этому тебя научили в школе.
Жить одним днём. Не думать о том, что будет завтра. И потому ты ложилась
в постель с Бертраном.
- Да. А что? Все так делают.
- И что было дальше?
- В Монреале снимала квартиру моя знакомая.
На 5 лет старше меня. Она убедила меня, что в этом большом городе так "вау",
что я даже не могу себе представить, как там cool.
- Но до Монреаля ещё надо добраться...
- Её бывший бой-френд отвёз меня из Сэн-Ипполит
на машине... Три дня мы ходили в Порт, в Старый Город, на джазовый фестиваль,
в Латинский Квартал и на Плас Эмили Гамелин, где вокруг метро Берри-Юкам
собирались потрясные ребята. Они курили "пот", сыпали анекдотами, рассказывали
классные байки, прыгали на бордах и на роликах через бордюры, и круто танцевали
хип-хоп: так, что дух захватывало. Потом мы ошивались возле бывших цехов
или высоток где-то вокруг улицы Онтарио, и брызгали на стены из баллончиков.
Парни мне объяснили, что это граффити, и что это круто. За нами увязались
флики, и все разбежались, а я спряталась под какой-то лестницей, и меня не
заметили.
- Как звали твою подругу?
- Анжела. Я прибежала к ней в 4 утра, но она
меня не впустила, и я просидела до восьми под окнами. Потом от неё вышёл
какой-то пацан в чудной шляпе. В тот же день Анжела сказала, что я не могу
жить у неё бесплатно, и должна ей отдавать половину аренды помесячно. Когда
я спросила, где взять, она повела меня к метро Берри, посадила справа от
входа, и дала банку для мелочи в руки. Она сказала, что, если я могу петь
или жонглировать, мне будут бросать больше.
- Так. Значит, она похитила тебя из дома твоих
родителей, и привезла в Монреаль, чтобы ты оплачивала ей жильё. То есть,
обманом сделала тебя своей "колок". Да ещё и втянула в попрошайничество.
- Ну что ты так всё опошляешь?! Анжела была
такая заводная, такая весёлая, у неё были такие ребята! Тебе таких вжисть
не видать, хоть ты и красивее. С ней было так интересно. Вау!
- Я понимаю.
- Ничего ты не понимаешь. Вот вы какие упёртые.
Хотите стенку рогами прошибить. Я, конечно, благодарна, и понимаю, что вы
для меня сделали, из какого дерьма меня выдернули. Но вы не представляете,
с кем связались. Вам мало того, что ваша контора сгорела?
- На что ты намекаешь?
- Ни на что я не намекаю. Я знаю наверняка.
- Не понимаю, что ты можешь знать.
- Ты даже не представляешь себе, что я могу
знать. Ты даже не представляешь!
- Это связано с Анжелой?
- Да при чём тут Анжела!
- Ты, наверное, пыталась вернуться к родителям,
но она тебе не пустила?
- Вот ещё! Очень надо было мне возвращаться!
Конечно, я и четверти кэшем не насобирала, и она меня вытурила на улицу,
но возвращаться назад в ту забитую дыру? И выслушивать насмешки полных дебилов:
вот, мол, Лили, обделалась, а кто бахвалился, что оседлает Монреаль, а кто
говорил, что таким умным, как ты, тут нечего делать? А кто вякал, что мы
покрыты паутиной, что у нас изо всех дырок дурно пахнет, что от нас веет
скукой за пять вёрст? Что же ты к нам вернулась? Вот как я представляла себе
своё явление народу. И нескончаемые упрёки папаши; и придирки мамаши. Нет,
увольте. Так что я снова попёрлась к метро Берри с банкой для мелочи.
- И что, ни один полицейский не узрел твой
юный возраст, и не приволок тебя в отделение, чтобы отправить домой?
- Да, был один. Он долго ко мне присматривался,
а потом я засекла его с Питером. То есть, обставлено было так, будто этот
флик к Питеру придрался, но я уже поотиралась среди народа, и мой глаз был
намётан. Как только коп смылся, Питер шаст ко мне.
- Ты его уже знала?
- Нет, видела впервые.
- Значит, этот блюститель порядка навёл на
тебя Питера?
- Так получается. Питер сказал, что такой
юной девочке, как я, не стоит бродяжничать и попрошайничать, и предложил
мне работу.
- Работу? Какую работу?
- Убирать офис.
- Постой, постой, а это не тот ли самый Питер,
что сидел в бюро фирмы "Блюстители Порядка"?
- Тот самый.
- И он в самом деле дал тебе работу? Или...
- Без "или"... Нет, он дал мне работу. Я вытирала
пыль и слегка прибиралась в очень шикарном офисе на Сэн-Жак. Это был ну очень
шикарный офис.
- Значит, работа была лёгкая?
- Значит.
- А жить?
- Что: жить?
- Он помог тебе найти жильё?
- Он так устроил, чтобы я могла ночевать в
пустовавшей комнате этажом ниже. Там был туалет и раковина, а три раза в
неделю я приходила к нему мыться. За ночлежку я отдавала ему из денег за
уборку 150 долларов.
- Не так мало за койку.
- Не так много. А через неделю он стал отнимать
часы.
- Что значит "отнимать часы"?
- Каждый день он объявлял, что сегодня работы
у меня будет на полчаса меньше.
- Значит, через 8 дней, если считать выходные,
ты уже работала на 4 часа меньше, и, соответственно, твоя зарплата уменьшилась
наполовину, если твой полный рабочий день составлял 8 часов.
- Верно. А ты классно считаешь. Как это у
тебя так получается?
- Ну, мы же учили таблицу умножения. Не...
... в калькуляторе. Но не важно. Значит, он регулярно урезал твои рабочие
часы, и этим на что-то намекал. Я правильно понимаю?
- Да, верно. И, когда у меня не осталось даже
на жрачку, он предложил мне пожить у него.
- И спать с ним?
- Ну, это само собой!
- И ты согласилась?
- А что мне было делать?
- Вернуться домой.
- Вот заладила! Я же тебе всё разжевала. Чего
ещё спрашивать?
- Хорошо, хорошо. Молчу.
- Значит, ты теперь жила у Питера и спала
с ним. Сколько тебе тогда было лет?
- Пятнадцать.
- И как долго это продолжалось?
- Через некоторое время он стал приводить
своих друзей, и велел, чтобы я спала с ними тоже.
- И ты согласилась?! Ну, всё, молчу, молчу!
- Каждый день Питер готовил завтрак на двоих.
Но однажды он встал чуть свет, с самого рання уже сидел, как на колючках,
и объявил, чтобы я ела всухомятку. Я спросила, что стряслось. Он пробурчал,
что сегодня утром встречается с шефом. Когда он вышел, я пялилась в окно,
и увидела, как подкатила очень крутая тачка, и оттуда вывалилась мадам в
возрасте Жинетт Рено и почти той же комплекции. Питер подскочил к ней, как
игрушка-попрыгунчик, лебезил перед ней, заглядывая в глаза.
- Постой-постой, а ты можешь подробней описать,
как эта мадам выглядела? Ты запомнила её?
- Ещё бы! Эта мегера стоит у меня перед глазами
как живая. Среднего роста. Полноватая. Чуть припухлые щёчки, прямой, но с
небольшой горбинкой и книзу чуть-чуть как клюв птицы нос, тёмные (наверное,
карие) глаза. Лицо круглое, и подбородок не выступает. - И Лили описала все
другие приметы. - А что, ты её знаешь?
- Кажется, да.
- И кто она?
- Я не уверена. А ты - ты сама не знаешь,
кто она такая?
- Не знаю и не хочу знать. Я думаю, с её появления
всё и началось.
- Что началось?
- Питер стал водить ко мне мужиков, которым
за 40, а то и за 60. Очень богатых. У двоих я заметила часы Роллекс, носки
из Италии, позолоченные запонки, туфли, что стоят не меньше 200 баксов, самые
наворочанные телефоны, и всякие роскошные штучки. Одного из них я видела
по телеку. Некоторые подкатывали прямо к дому на Поршах, Майбарках, или на
Альфа-Ромео. А когда двое уродов заявили, что желают иметь меня вдвоём, я
упёрлась, и они меня поколотили. Тогда я решила сбежать. Питер перестал меня
выпускать за порог сразу после визита той курвы. Он запирал меня на ключ,
когда уходил. Пришлось применить хитрость. На балконе мне удалось договориться
с соседом, чтобы тот позвонил снизу в нашу квартиру 2-3 раза. (Я объяснила,
что хотела бы сделать брату сюрприз, но какой сюрприз, если он целыми вечерами
торчит дома). Уловка сработала. Питер сначала выглянул из двери на лестницу,
потом спустился на этаж ниже. А я в это время выскочила из квартиры, и тихонько
поднялась на два этажа. Он, думаю, не сразу спохватился: я включила свет
во 2-м туалете, и закрыла его дверь перед побегом.
- Значит, тебе удалось бежать?
- Мне тоже так показалось. Я неслась во весь
отпор, и только в автобусе перевела дух. Я отправилась прямиком в Латинский
Квартал, где давно положила глаз на двух ребят, и про себя бормотала: "Только
бы они объявились на тусовке".
- То есть - ты решила перебраться к одному
из них, или к обоим? И всё-таки не связалась с родителями?
- Но, когда я сошла с автобуса возле Квебекской
Синематеки, меня тут же подрезала патрульная машина, двое фликов подскочили,
и затащили меня в салон. Они стали срывать с меня одежду, трясли наручниками,
и здорово меня застращали. Один из них, который сидел за рулём, обернулся
и сказал, что, если я не хочу идти домой, они разобьют весь мой передок,
и сделают из роскошного Вольво пыхтящий трактор. Мне пришлось уступить, и
они повезли меня к Питеру. И только на полдороге главный коп спохватился,
и велел мне назвать адрес (куда меня везти), но я уверена, что они и без
того прекрасно его знали.
- Значит, тебя поймали, и привезли обратно
к Питеру. Он тебя бил?
- Нет, но сказал, что теперь ему придётся
привязать меня лучше, чем верёвкой, и посадил меня на кокаин.
- И что было дальше?
- В одно прекрасное утро ко мне в спальню
пришли двое мужиков и Питер, и велели быстро собираться. Я спросила, что
за кипеж, но они только бросили мне в лицо мою одежду. Потом мы поехали в
аэропорт.
- В аэропорт?
- Да. Питер остался, а эти двое повели меня
к регистраторше. У них уже были на меня все документы и билеты. По документам,
один из них был мой папаша. Они шепнули мне, что, если я вздумаю рыпаться,
или ещё что-нибудь, от меня не останется даже мокрого места. И я им поверила.
Это были очень серьёзные дяди. Только потом я узнала, насколько была права.
- И куда вы отправились?
- В Лондон и Париж. Сначала в Лондон. Там
меня завели в какой-то ресторан, и приставили ко мне напыщенного старикашку.
- Старикашку?
- Да, ему было лет уже о-го-го, но зато он
был членом королевской семьи.
- Фью! Вот это да!
- Я знаю, что ты мне не веришь. И никогда
не поверишь. Но это был сам принц. Я потом узнавала его в журналах и по телеку.
- Значит, он с тобой...
- Да, он меня оттрахал, но очень быстро сдулся.
И что-то у него там закололо, и он от меня отлип. Потом был Париж, где со
мной имели дело члены правительств Прибалтийских республик, члены итальянской
оппозиционной партии, и разные прочие...
- ...члены...
- Вот именно.
- Похоже на сказку. Или на дешёвый триллер.
- Так мне продолжать?
- Давай, продолжай.
- Потом была Женева. Там меня представили
членам Совета Европейского Союза и членам американской миссии ООН. А в Цюрихе
ко мне подложили двух членов правительств самых влиятельных стран Ближнего
Востока: одного в такой чёрной тюбетейке, а другого в таком белом колпаке
на голове.
- В общем, у тебя была важная международная
миссия. Можно сказать, дипломатическая встреча на самом высоком уровне. А
других девиц ты там видела?
- Да, видела. Но только мельком.
- А ты ничего не слышала, из каких они стран?
- Кое-что слышала. По-моему, из Италии, Франции,
из Боснии, Косово, Албании, Украины и Латвии.
- А потом?
- Потом меня привезли на частный аэродром,
и посадили в персональный "джет" какого-то старого хрена. Вместе с ним летели
ещё четыре хрыча и пять женщин. Сначала мы прилетели в Панаму. Оттуда другим
самолётом нас доставили на...
- Багамские острова?
- Откуда ты знаешь? То есть, я не уверена,
но, похоже, да, это были Багамы. Точнее, нас доставили на катере на какой-то
небольшой остров, принадлежавший частному лицу. Там были и другие девушки,
а из мужчин только азиаты.
- Китайцы, корейцы, японцы?
- Не знаю, я в них не очень-то разбираюсь.
Но похожие на китайцев. Из разных стран.
- И долго тебя продержали на острове?
- Около четырёх суток. А потом из Эквадора
на частном самолёте доставили на другой остров, думаю, ближе к Америке.
- Так вы заглядывали и в Эквадор. Зачем?
- Не знаю. Там мы повсюду разъезжали в машине.
Эти двое всегда на заднем сидении, я между ними. Дважды подъезжали к какому-то
банку. Оттуда выходила сотрудница и передавала в машину коробочку, и, думаю,
что-то вроде папки с документами.
- Название банка ты не помнишь?
- Нет.
- Это был случайно не Investment-Bank?
- Да, что-то припоминаю. Да, мне кажется,
именно он. Но откуда ты…?!.
- Тссс... ссс... Не надо так громко. Я просто
хорошо знаю географию, историю, и кое-что ещё.
- А...
- Значит, из Эквадора ты попала на другой
остров. Ты говоришь, ближе к Америке? Что это значит? К американскому континенту,
или к Соединённым Штатам?
- К Соединённым Штатам. На том острове была
целая взлётно-посадочная полоса для частных самолётов. И несколько огромных
яхт. И всё такое: бассейны, теннис, пляжи, дома, катера, и прочее. Владелец
острова - такой седой мужик, ещё совсем не старый, с наметившимися морщинами
от носа, не жирный, в форме, а с ним: смешливая баба с острым носом, шатенка
с короткой стрижкой. Англичанка. Только потом я вспомнила, что этого седого
где-то видела. Это он крутился издалека в Лондоне и в Париже. К нему приезжали
2 американца, но я не стану говорить, кто они. Европа далеко, а Штаты близко.
Мне ещё хочется жить.
- Значит, ты их узнала?
- Их весь мир знает в лицо.
- Так ты говоришь, что тот седой крутился
поблизости в Лондоне и Париже. А кто крутился возле него? Ты не обратила
внимание?
- Уже после того, как он примелькался, мы
как-то проходили мимо "уличного" кафе, только это было не на улице, а в каком-то
огромном помещении типа вокзала или торгового центра. С ним были двое с многолетним
южным загаром, и говорили между собой на крикливом, вульгарном, грубом языке.
- Больше ты их не видела?
- Видела ещё один раз.
- На каком, ты сама думаешь, языке они говорили?
- Не знаю. Может быть, турецкий?
- Ну, вот тебе турецкая речь. Слушай. Этот
язык?
- Нет, точно другой.
- А этот?
- Тоже нет.
- Это был арабский. А вот этот?
- Да! Точно он! Он самый! Что это за язык?
- Это такой современный орвелианский новояз.
Его изобрели в начале 20-го столетия на основе двух древних наречий и кучи
придуманных слов и терминов. Теперь понятно, каким ещё способом им удаётся
контролировать звёзд мировой политики. Прямо как по Книге Эсфирь. А та англичанка,
что была с владельцем острова: она, что, тоже знаменитость?
- Не знаю. Её по телеку не показывали.
- Значит, гвоздь программы на острове: это
были те два американца?
- ...
- Ум... И это был конец твоего международного
турне. Не так ли?
- Ты как будто знаешь наперёд.
- Так ведь нетрудно догадаться. - Наташа отхлебнула
кофе из чашки. - Тебе налить ещё?
- Ну, плесни, вот моя чашка.
- Я возьму чистую, другую.
- Как хочешь.
- Выходит, тебя доставили обратно в Монреаль.
Так?
- Да. Они сначала притащили меня в Калифорнию,
и оттуда на машинах в Канаду. Меня сопровождали уже другие люди. Они привезли
меня туда, где съезд с моста Виктория, и бросили прямо у дороги, в пустынном
месте. Пришлось топать в город на своих двоих. Документы мне вернули, но
международный паспорт, по которому меня транспортировали, не оставили. Вначале
мне сказочно повезло. Я зависла у мэна 32-х лет, который делал деньги на
бизнесе и обитал в шикарном лофте, в самом центре. Он меня не обижал. Наоборот,
даже нанял учителей, чтобы меня учили на гитаре и на пианино, и сделал всё,
чтобы я соскочила с кокаина. Потом у него появилась невеста - дочь директора
банка, - и он отправил меня в бессрочный отпуск, но снабдил денегами на жизнь,
на первые 6 месяцев.
- И тогда ты изуродовала себя персингом и
тату, чтобы деды ворочали носы, да?
- Да, многие из них этого не любят.
- И напрасно.
- Что напрасно? Не любят?
- Напрасно ты озабочивалась. То, что с тобой
случилось: это было одноразовое мероприятие, и благодари судьбу, что ты хотя
бы жива осталась. Конечно, тебя могли подцепить другие уроды, но те больше
тебя бы не побеспокоили. А дальше, дальше как ты выживала?
- Это было поздней весной; мне подсказали,
что я могла бы перекантоваться на ферме.
- На ферме?
- Да, на ферме. Те, у кого большое хозяйство,
нанимают на разные работы кого угодно, хоть на один раз, хоть на два, хоть
на всё лето; с документами, без документов: как угодно. И я ездила на сбор
ягод, на помидоры, на яблоки, и на всякое другое. Искала, где больше дают
и меньше подгоняют.
- И что, нашла?
- А ну их в задницу. Все уроды. За 3 бакса
в час они душу из тебя вытрясут, рабовладельцы хреновы! Солнце палит; после
2-3-х часов работы спину не разогнуть; шея как чугунная; а они всё подгоняют
и подгоняют. И к вечеру, глядишь, уже не 30 баксов тебе норовят всучить как
подачку, а 25 или 20. Мол, плохо работала! Чтоб им все их оставшиеся дни
так работалось! Что мужики, что бабы. Они нас за людей не считают. Для них
- что скотина, что человек: всё одно. Я-то приезжала из Монреаль-Норд, нашла
там пристанище в подвале у одной старушки, а каково беднягам, что живут у
хозяев!
- Что ты имеешь в виду?
- А то. В Квебеке ещё кое-как можно выжить.
А я вот ездила в Онтарио на уборку фруктов, так там этим бедолагам ещё хуже.
Я была занята 5 дней, и жила на ферме, а, после работы, в последний день,
меня пригласила к себе смазливая 16-летняя белая аргентинка. Мы слезли с
автобуса и приблизились к огромному облезлому сараю, с двускатной крышей
почти до самой земли. Из стен торчали клочья дерматина, обломки досок и куски
проволоки. Когда мы подошли, в ноздри ударила невыносимая вонь. Барак стоял
в середине транспортной развязки, и 5 отростков автострады источали гарь
и смрад, распространяя не стихающий ни днём, ни ночью гул. Огромные фуры
пролетали каждую минуту в нескольких метрах от сарая. Через покосившиеся
ворота мы попали в идущий до противоположной внешней стены коридор, который
на половине перерезал (крест-накрест) другой коридор: тоже от стены до стены.
Из коридоров открывались входы без дверей в комнаты на 5-6 кроватей, что
стояли впритык, не оставляя ни одного свободного сантиметра. Тот, кто спал
на дальней кровати, должен был добираться до своего лежака не по полу, а
по другим койкам. На некоторых рабочие спали по двое.
- Какой ужас!
- В том бараке жили 30 мужчин и 8 женщин,
самой младшей из которых было 13 лет. За это "жильё" хозяева вычитали из
их зарплаты по 400-500 долларов ежемесячно. А платили на 1 доллар 70 центов
ниже допустимой официально минимальной зарплаты. За каторжный труд. Им не
выдавали ни солнцезащитных очков, ни шляп, ни рукавиц, ни сапог, и, чтобы
сэкономить на покупке необходимых причиндалов, некоторые обматывали руки
и ноги тряпками, использовали рваные полиэтиленовые мешки, или наворачивали
на черенок лопаты импровизированные бинты. Не удивительно, что у многих руки
выглядели как две кровавые раны, некоторые хромали, некоторые имели солнечные
ожоги.
- Расскажи ещё про этот барак.
- Что рассказывать? Просто кадры из фильма
ужасов. Кругом по стенам бегали тараканы и муравьи; в койках вечный клоповник;
по ночам, и то и днём в коридорах шастали крысы; на досках собиралась влага,
и они покрывались плесенью; потолки кое-где протекали; в одном из коридоров
несколько досок прогнили, и можно было провалиться под пол. Как-то один из
рабочих ночью зарезал другого. Просто так. Говорят, он сошёл с ума. В сильную
жару (а сильная жара в той части Онтарио всё лето) спали нагишом, все до
единого, и всё равно обливались потом.
- А мыться? Там были хотя бы душевые?
- А то! Когда я захотела в туалет, Габриэлла
меня повела, и я увидела общую комнату, не разделённую на кабинки, где деревянный
пол поднимался с одной стороны, как сцена, и в нём были сделаны прорези,
как во дворовых или лесных уборных. Может, я топорно объясняю, но там я не
увидела никаких унитазов, и, чтобы опорожниться, приходилось садиться на
корточки над дыркой в полу. Когда мы зашли, там стояли двое мужчин, и мочились
в дырки прорезей, а прямо у входа на очке сидела совершенно голая девица.
В душ можно было попасть только через эту сцену с парашей, это была следующая
комната, без кабинок, где из стен торчали металлические "лейки" через каждые
полтора метра, и никаких перегородок между ними.
- Ужас. Выходит, мужчины и женщины оправлялись
и мылись все вместе?
- Выходит... Да, ещё вспомнила. За месяц до
моего приезда там была какая-то инфекция. Дристал и рыгал практически весь
барак. Пятеро померли. Габриэлла мне сказала, что, если, не приведи Господь,
кто-то подхватит серьёзную заразу, то чахотка, триппер или сифилис обеспечен
у всех. Когда дважды в бараке и в других местах, где ютились временные рабочие,
вспыхнула эпидемия, некоторые пытались остаться в койках, но тут же явились
науськанные шавки, и стали всех выгонять. Даже умирающих. Они сказали: кто
не работает, тот не ест. И дебил мог уяснить, что каждого, кто не пойдёт
на поле, уморят голодом. Хуан, один из них, подтвердил. Он сказал, что, когда
заболел и не мог оторвать голову от подушки, явились двое с собаками - от
хозяина, и велели "лентяю" поднимать свою задницу и двигать в поле. Собаки
рвались с поводков и так тявкали, что он перетрусил - и из последних сил
поплёлся в машину. Их перевозили по 15-20 человек в одной машине, так что
не заразиться не мог никто. Никакой защиты. Никаких разъяснений. Никаких
медицинских проверок заболевших. Никаких врачей. Как-то сердобольная медсестра
из сельской поликлиники заглянула в барак, и обнаружила 2-х умирающих (одним
из них был Хуан). Когда она вернулась с микроавтобусом, их уже не было. Хозяева
перевезли их в отдалённый мотель, и бросили там, совершенно одних. Хуан каким-то
чудом выжил, и рассказал, что их никто не навещал, никто не приносил еду.
Он кое-как доползал до крана, и пил, а товарища, который был уже совсем плох,
не мог напоить: в комнате не было даже стакана. Их заперли, так что вылезть
наружу ему не удалось. Несколько раз доползал к двери, и стучал, но никто
не отзывался. Персонал мотеля подкупили или запугали. Только на третьи сутки
кто-то из посторонних услышал стук и мольбы, и выпустил бедолагу. Его товарищ
был уже мёртв. Полиция расценила эту смерть так: "скончался от естественных
причин". Если кто-то заболевал, им сразу же объявляли, что любое обращение
к врачам будет расценено как самовольный уход с работы.
- Но кто-то же их нанимал на работу? Как фермеры
находили эти почти дармовые рабочие руки?
- Какая-то посредническая фирма из Монреаля.
- "Блюстители порядка"?
- Не знаю. Возможно. Они вообще не имели никаких
сношений с хозяевами. Они виделись только с каким-то мрачным типом в фетровой
шляпе: это он их нанял на работу и платил наличными. У него на боку висела
кобура, так что это вполне мог быть полицейский, или бывший коп. Да, вот
что ещё. Когда их собрали где-то возле Труа Ривьер всех вместе перед отправкой
в Онтарио, и выстроили в шеренгу, к ним подкатила в машине с шофёром какая-то
мадам под 50, и ходила перед строем, каждому заглядывая чуть ли не в зубы,
как скаковым лошадям. Она объявила, что на работу поедут только молодые и
здоровые, а все остальные пусть ищут другое занятие. Какой-то бугай лет 45-ти
вышел из строя, утверждая, что он стоит 10-ти молодых и здоровых. Это был
настоящий гигант с огромными бицепсами. Тогда эта баба сказала ему, что,
если он в самом деле такой умный и здоровый, она заберёт его с собой, и использует
для другого дела. Она посадила его в свою машину и увезла. Больше о нём никто
ничего не слышал.
- Занятно. И вот что меня волнует. Хозяйка
Питера и эта мадам: одно и то же лицо? Но как это проверить? Ещё меня озадачивает
вот что: ведь Онтарио гораздо богаче Квебека. Откуда там такая бесчеловечность?
Ближе к маю к Леониду пришла невысокого роста женщина,
и попросила помощи в организации профсоюза работников домов престарелых.
Он узнал, что категория рабов не ограничивается представителями тех сфер
трудовой деятельности, с которыми он уже познакомился. Положение тех, кто
работал в домах престарелых, ненамного отличалось от остальных.
В богадельнях критически не хватало персонала, и
работники буквально зашивались, пытаясь справиться с невероятным числом пациентов,
которых они должны были обслужить. Дипломированные и лицензированные медсёстры
вынуждены были заниматься не своей работой: мыть полы; кормить тех, кто не
мог есть сам; "садить на горшок", и обмывать того, кто обделался. Не хватало
не только рабочих рук, но и элементарных вещей и предметов: постельного белья;
одежды; клеёнок; подгузников; оборудования; ортопедических, вспомогательных,
и поддерживающих приспособлений; бинтов; медикаментов; даже салфеток. Очень
трудно было вспомнить, чего же хватало.
Старики часто заболевали и временно теряли мобильность,
неделями ходили под себя и лежали в лужах и гнили, потому что нечего было
сменить. Из-за нехватки подгузников, простыней, клеёнок и одеял их держали
по многу суток в одних и тех же подгузниках, в которых тело несчастных сгнивало
заживо. По человеческим и по правовым нормам, таких должны были отправлять
в больницу, но в больницах катастрофически не хватало мест, и отправлять
было некуда.
Не хватало не только лекарств, но и обычной еды.
Бывало, что все 100 или 150 пациентов дома престарелых по 4-5 дней жили впроголодь.
Потом, наконец, привозили еду, но всегда чего-нибудь не хватало, и невозможно
было обеспечивать критически необходимую для выживания престарелых диету.
Инвалиды и старики жили по 3-5 человек в комнате,
и, бывало, кровати стояли буквально впритык. В таких условиях невозможно
даже нормально подобраться к несчастному, не только обмыть, накормить и напоить,
дать лекарства и закапать в глаза, измерить давление и температуру. Если
кто-то один в комнате подхватил грипп, начинают кашлять все до единого, и
мрут, как мухи.
Но, даже если бы к ним никого не пускали, изолировали
их друг от друга, и проводили дезинфекцию, всё равно персонал таскал бы им
заразу, потому что людей заставляют работать в нескольких учреждениях, умышленно
нагружая их понемножку в каждом, а не на полную ставку в одном. Администрация
государственных, и, особенно, хозяева частных богаделен использовали такую
тактику, чтобы сломать сплочённость работников и волю к борьбе за свои права.
Выдвигать требования одному учреждению - это одно дело, и совсем другое дело
- требовать чего-то от нескольких начальничков. Таким способом поддерживали
полное бесправие нанимаемых бедолаг, которых нагружали непосильными, чрезмерными
обязанностями, платили им мизерное (а то и ниже допустимого законом) жалованье,
заставляли оставаться на дополнительные часы без оплаты сверхурочных, и лишали
выходного пособия. Во время зимних эпидемий их не обеспечивали ни масками,
ни перчатками, не давали им никаких разъяснений, рекомендаций или инструкций.
Не имея права на оплачиваемый больничный, они вынуждены были являться на
работу с гриппом и другими инфекциями, заражая друг друга и жителей богаделен.
Если кто-то из персонала не являлся на работу из-за тяжёлой болезни, его
немедленно увольняли.
Понимая, что двойную нагрузку ему не потянуть, Леонид
договорился с директором организации Workers Assistance Society, и направил
к ней обратившуюся к нему активистку.
Вскоре ему пришлось снова столкнуться с этой темой:
когда Джекоб раскопал, что фирма "Блюстители порядке" "крышевала" полулегальную
шарашкину контору по найму временного персонала в частные дома престарелых.
Выяснилось, что условия работы и жизни в большинстве
частных домов престарелых были ещё хуже, чем в государственных. Жители этих
домов (за исключением самых элитных, страшно дорогих) почти поголовно ходили
с ожогами, порезами, ушибами, кровоподтёками; пациентов с переломами не отправляли
в больницу и не заботились о них; инвалидов и стариков накачивали снотворным
или наркотиками, чтоб не заниматься ими, чтобы те не беспокоили своими просьбами,
криками и стонами; регулярно избивали и запугивали; кормили в лежачем положении,
из-за чего многие пациенты давились пищей и умирали; оставляли несчастных
- которые падали, - на полу, не оказывая никакой помощи в течение многих
суток, пока те не испустят дух; кормили гнилыми и пропавшими продуктами;
не давали подопечным никаких лекарств; даже не открывали выписанных врачами
и полученных из аптек мазей; не измеряли давление и температуру, не закапывали
в глаза.
Комнаты с кроватями почти никогда не убирали, а,
если уж это делали, то мыли полы и пороги высокотоксичными моющими средствами,
не открывая окон и не вывозя лежачих наружу. Джекоб выслушал несколько рассказов
о том, как травили тараканов в комнатах, набитых лежачими пациентами, которые
продолжали оставаться там и после разбрызгивания отравляющих веществ.
Безымянная фирма, о которой шла речь, целенаправленно
специализировалась на свежих иммигрантах, на недавно освобождённых из тюрьмы,
на соискателях статуса постоянного жителя, и на других группах уязвимых,
не знавших своих прав, или не имевших выбора кандидатах на трудоустройство.
2-3 раза в месяц с некоторыми из них беседовала какая-то женщина в чёрных
очках на пол-лица, обещая компетентных адвокатов, содействие в получении
статуса беженца, или другую помощь, в обмен на произведения искусства, артефакты,
старинные украшения, иконы, нумизматические и филателические редкости, старинные
книги и картины. Одним она действительно оказывала важные услуги, другим
чем-то помогала, третьим раздавала мало что значащие советы, а четвёртых
просто обманывала. А плата за ценности в денежном выражении оказывалась чисто
символической.
Когда Джекоб - через свои связи - копнул глубже,
вскрылись уже и вовсе невероятные факты. С ведома администрации самой большой
в Монреале тюрьмы, в некоторых частных домах престарелых, куда безымянная
контора чаще всего направляла трудоустраивавшихся, под чужими именами работали...
заключённые, которых каждое утро привозили на работу, а вечером отвозили
обратно в тюрьму.
Частные дома престарелых неоднократно закрывали
свои двери для посетителей на неделю, на две, а то и на несколько месяцев,
под видом карантина, профилактики, или по другому поводу, и пациенты месяцами
не видели своих близких. Одна женщина из Вестмаунта, которая соскучилась
по своей тётке и очень волновалась за неё, договорилась за огромную взятку
с кем-то из персонала, и её (под видом временной работницы) провели внутрь.
То, что она увидела там, ужаснуло.
Всё было засижено мухами и облеплено тараканами;
в дальних углах шныряли крысы; в тумбочках гнила и воняла испорченная пища;
толстый слой пыли и грязи лежал на всём; инвалиды и старики часами не могли
допроситься стакана воды; нередко их кормили и поили только раз в сутки;
в супе, чае, или в соке, подаваемых пациентам, плавали насекомые: дохлые
мухи, муравьи и тараканы. Полы были измазаны экскрементами и кровью; кучки
мусора, обрывки бинтов, окурки, использованные шприцы, раздавленные коробочки
из-под таблеток, или обрывки обёрток были видны под ногами на каждом шагу.
От ужасной вони некуда было деться. В одном из коридорчиков в ноздри бил
резкий запах яда, которым травили то ли насекомых, то ли крыс, что почти
забивал зловоние - как от мёртвого тела. Мирей до ухода на пенсию работала
медсестрой, и лишь потому не сомлела, не упала в обморок. Повинуясь безотчётному
побуждению, она приблизилась к полутёмной комнате, чувствуя, что смрад -
как в морге - усиливается. Она распахнула приоткрытую дверь, и застыла, потрясённая.
На полу, возле кровати, лицом вниз, в луже блевотины, лежал старик, сжимая
окостеневшими пальцами край простыни. Упав с кровати, он, вероятно, часами
барахтался, пытаясь взобраться обратно, но так никого и не дозвался и не
дождался. А потом, не обращая на него никакого внимания, явились экстерминаторы,
и довершили убийство.
В панике, она побежала разыскивать свою тётю, которой
не оказалось на месте. Она нашла её в комнате, где - кроме той, на которой
она лежала, - было ещё 4 пустых кровати (наверное, те, что их занимали, совсем
недавно все разом скончались). Её тётя тяжело дышала и находилась в полубессознательном
состоянии: так её накачали наркотиками. Она была привязана скрученными в
жгут полотенцами к кроватной раме, так, что её конечности оставались всё
время неподвижными.
Бывшая медсестра почувствовала, как её ноги подкашиваются.
Что она могла сделать? Не имея понятия, сколько
времени могла продлиться процедура оформления (чтобы забрать тётю из этой
кошмарной богадельни), она лихорадочно соображала, что предпринять. Немедленно
звонить родным и в полицию? Сыну, племяннику и снохе она действительно позвонила,
но что-то её удержало от звонка в полицию. В эти минуты страшного волнения
её застал человек, который провёл её сюда. Он моментально оценил ситуацию,
и предложил план побега. Через кухню, где бродили полудохлые крысы, и полуподвальное
помещение они вывезли еле живую тётю на улицу. Тут как раз подъехал племянник,
и, общими усилиями, они достали несчастную из инвалидной коляски (единственной
на всю богадельню) и затащили в машину. "Садись", - буквально приказала она
работнику, которому была обязана спасением своей близкой родственницы.
Когда они прибыли в огромный особняк её сына в Вестмаунте,
этот, ещё достаточно молодой человек венгерского происхождения, объяснил,
что живёт в Канаде без документов, что ему нечего терять, и теперь он переберётся
в какой-нибудь другой город, где его вряд ли найдут. Вероятно, он взялся
помочь не столько из-за взятки, сколько просто потому, что он смелый и сострадательный
человек, который сам много перенёс, и теперь жалеет других. Он был единственным,
кто пытался спасти хотя бы кого-то из пациентов, но прибравшая к рукам этот
бизнес преступная организация, стоящая за владельцами, и его коллеги с уголовным
прошлым - сделали его благородную миссию невыполнимой.
Накатав пространную простыню заявления в полицию
и уже запечатав с десяток конвертов с письмами политикам и руководителям
правозащитных организаций, бывшая медсестра решила всё же сначала посоветоваться
с адвокатом, другом семьи. Тот, выслушав её рассказ, подходящий для сценария
фильма ужасов, вздохнул, и долго молчал.
- Понимаешь, Мирей, есть вещи, над которыми
мы не властны.
- Ты хочешь сказать!..
- Мы все знаем, какие военные преступления
совершались во Вьетнаме, в Корее, и повсюду на нашей многострадальной планете.
Но попробуй привлечь к ответственности этих военных преступников. Попробуй
привлечь к ответственности израильских военных, или чилийских палачей, или
наших кровавых союзников на Ближнем Востоке. Индия, Пакистан, Северная и
Южная Корея, людоедские южноамериканские режимы: там бесчисленные сонмы военных
преступников, которых мы никак не можем достать.
- Всё это пустые слова. Я хочу знать конкретные
факты.
- Ну, если... - И он выразительно посмотрел
на её сына. Тот еле заметным кивком обозначил красную линию. - Так вот...
- адвокат отпил из фужера, чтобы прочистить горло.
- И мне тоже налей, - попросила Мирей сестру,
сидевшую через стол.
- Всё это завязалось, когда расплодились многочисленные
еврейские частные дома престарелых, не попадавшие под охват универсального
федерального законодательства по здравоохранению, потому что юрисдикция надзора
и контроля в этой сфере частично находится в ведении провинциальных властей,
и потому, что частные дома престарелых относятся к другой категории. Ну,
и потом: попробуй тронь их! - Он снова отпил из фужера и вздохнул. - Потом
канадские власти расчистили дорогу для массового внедрения и расширения частного
бизнеса, и приватные дома престарелых стали расти, как на дрожжах.
- Да, я читал, - вставил своё слово племянник.
- Это ещё при Малруни или даже до него, где-то в 1980-е годы.
- То-то я смотрю, что статистики по смертности в
богадельнях нет, - добавила тётя.
- А её и не может быть, раз подавляющее большинство
несчастных умирают от обезвоживания.
- Как это так? От обезвоживания?!
- Да. Им просто не дают пить.
- Какой ужас!
- "Полёт над гнездом кукушки" многократно
повторяется в каждом канадском доме престарелых. Рукоприкладство; унижение
человеческого достоинства; содержание в неволе и в изоляции от внешнего мира.
Одна медсестра отравила 68 стариков. Когда её разоблачили, она утверждала,
что сделала это из жалости: чтобы прекратить их мучения. Ты думаешь, её судили?
Разумеется, нет. Она бы рассказала на суде такое!.. Её просто уволили. Дома
для долгосрочного содержания инвалидов и стариков переполнены. Надо освобождать
койки. А переполнены они потому, что туда отправляют отнюдь не одних только
немощных, но и тех, что нормально передвигаются, и могли бы прекрасно себе
существовать вне этих учреждений: при минимальной помощи на дому, или при
условии, что у них просто есть, где жить. И потому, что эксплуатация растёт,
уровень жизни и её условия ухудшаются, и родные не в состоянии ухаживать
за близкими. И потому, что идёт хищная приватизация медицинской и социальной
сферы. И по многим другим причинам. Ну, и, наконец, потому, что наши правители
хотели бы избавляться от всего "социального балласта".
- Что? Это как? Ликвидировать как утиль?
- Можешь называть это как хочешь. Если грянет
эпидемия или природное бедствие, и больше половины населения богаделен вымрет
(что на юридическом языке величается геноцидом), наши руководители будут
божиться, что ничегошеньки не ведали об условиях содержания несчастных, что
это "позор" для страны, и что ТЕПЕРЬ всё будет в порядке. Это после того,
как они добьются того, что сами же и планировали. Не пройдёт и полугода,
как всё вернётся на круги своя, и восстановится прежняя картина утилизации
"отработанного шлака".
- Ну, это же и козе понятно, что может случиться
там, где за профит разрешено убивать.
- Все прекрасно понимали, что профит - и уход
за немощными: вещи совершенно несовместимые, и что передача этой миссии (и
функции) частникам породит кошмар наяву. Реминисценция пыток Инквизиции и
концлагерей эпохи тиранов; кафкианский кошмар; орвеллианское будущее. Это
всего лишь один из пунктов широкой легализации убийства за профит: частные
тюрьмы, посреднические фирмы по трудоустройству, коммерциализация и приватизация
медицины, подскочившая до небес стоимость лекарств, размораживание контроля
над ценами на жильё, или раздувание военно-промышленного комплекса, пища
которого: войны. Это то же самое, что пустить лису сторожить курятник.
- Я помню, - сказала Мирей, - когда социальные
службы и больницы пытались смягчить участь несчастных, которых домовладельцы
массами - особенно стариков - стали вышвыривать на улицу. Это когда они спровоцировали
астрономический взлёт квартирной платы.
- То-то и оно, что это как раз и часть проблемы.
Вместо того, чтобы держать в богадельнях лишь тех, кто нуждается в круглосуточном
уходе, туда отправляют людей вполне мобильных, которые ходят на своих ногах,
и в состоянии полностью или частично себя обслужить. Просто кому-то из них
негде жить, другим (что нуждаются в небольшой помощи 2-3 раза в неделю) система
обрезала помощь. Вот потому дома престарелых переполнены, и в них не хватает
ни места, ни рабочих рук.
- Понятно. Создали искусственную проблему,
чтобы кто-то мог на этом зашибать большую деньгУ.
- Частично по этой причине значительное число
тех, кому нужен медицинский уход, содержались вне домов престарелых. Сначала
эта категория инвалидов и стариков оказывалась в больницах, где одно время
стали создавать специальные отделения долговременного пребывания. Но что-то
с этими отделениями было не так, и, с другой стороны, в больницах стало хронически
не хватать коек, и, кроме того, нажим оказывался от заинтересованных лиц.
Какие-то чиновники от медицины из гигантской Еврейской больницы, из больницы
Роял Виктория и её отростка - Института Пульмонологии - стали бомбить семьи
рэкетирскими письмами, вымогая огромные суммы за содержание близких и родных,
но бомби - не бомби, если у людей нет денег и неоткуда их взять! И вот тогда
Интегрированные Центры Медицинской и Социальной Службы (Les Centres intégrés
de la santé et des services sociaux (CISSS) стали скупать койки в
самых дешёвых частных домах престарелых, в срочном порядке освобождая койко-места
в больницах. И на эти государственные денежки стали слетаться хищники: как
мухи на мёд.
- Интересная история.
- А вот следующая её глава начинается не у
нас, а на Ближнем Востоке.
- Что-что? На Ближнем Востоке?
- Да-да, я не оговорился. Именно там возмужали
и понабрались опыта 3 закоренелых уголовника: израильтянин-сефард, сириец
и ливанский друз. Первый отсидел в своей стране за торговлю наркотиками и
живым товаром (продавал похищенных женщин и девушек в бордели), а, когда
вышел на свободу, за взятку сделал себе чистые документы и новую биографию,
и подался в Канаду. Другой был пойман на мошенничестве и воровстве, и должен
был до конца своих дней прокуковать в сирийской тюрьме, но тоже вскоре вышел
на свободу после загадочного вмешательства из Саудовской Аравии. Третий участвовал
в вооружённых нападениях, захвате заложников и похищении женщин, и ему грозила
смертная казнь, но и там кто-то вмешался на очень высоком уровне, и его,
молниеносно изобразив ему новые документы, переправили за океан. Так все
трое оказались в нашей стране.
- Невероятно!
- В Канаде их быстро вывели на чистую воду,
и они получили разные сроки: за контрабанду кокаина и гашиша из Сирии и Ливана,
за финансовое мошенничество в крупных масштабах, за махинации недвижимостью,
за торговлю живым товаром через Ливан и Израиль. Но и здесь вскоре сработала
волшебная палочка-выручалочка; их досрочно освободили; и все трое очень быстро
стали респектабельными людьми. Первым делом они основали агентство по установке
и эксплуатации камер и систем видеонаблюдения, с дальним прицелом составления
видео-досье на всех канадских граждан. Их клиентами стали в основном правительственные
учреждения, крупные фирмы, торговые центры, больницы, клиники, аптеки, и
силовые агентства. В столице страны (в Оттаве) и в Монреале они открыли сеть
совместных предприятий: сдача в аренду квартир в жилых высотках; сдача в
аренду промышленных и офисных помещений; агентство по скупке и продаже недвижимости;
ряд контор по трудоустройству и посреднических фирм по найму рабочей силы;
несколько ресторанов; 5 стриптиз-баров; поставка продуктов питания в тюрьмы
и психиатрические больницы; скупка и перепродажа молочных продуктов; скупка
сельскохозяйственной продукции у фермеров, и её продажа на рынках Жан-Талон
и Этвотер; и т.п.
- Невозможно в это поверить! В Канаде?!
- Одновременно они продолжали заниматься контрабандой
и продажей наркотиков, а также отмывали деньги крупных уголовных авторитетов,
с помощью финансово-административных махинаций проводя эти преступные капиталы
через свои бизнесы. На этом их и поймали в очередной раз, но, странное дело:
хотя за ними установили круглосуточное наблюдение и включили прослушку, и
узнали из оперативной информации, что буквально со дня на день им должна
поступить особо крупная партия наркотиков, а также сообщение от подельников
о группе похищенных женщин (не считая ожидавшейся акции по отмыванию астрономической
суммы 2-х уголовных авторитетов), их взяли "досрочно" на одной весьма мелкой
жульнической комбинации, что сорвало весь тщательно разработанный план. Не
стану называть имени того, от кого поступил этот приказ.
- Скажи только, он был в погонах?
- Не скажу... И на этот раз обоих (вину третьего
в суде доказать "не удалось") предельно быстро выдернули из-за решётки, и
- через короткое время - они уже снова занимались какими-то тёмными делами.
Именно тогда, после второй судимости, они стали скупать гостиницы и дома
престарелых в районе Оттава-Гатино, Монреаль—Ду-Монтань—Труа-Ривьер, и Торонто-Гамильтон.
И тут полиция их снова поймала на получении от мафии огромной суммы денег
для отмывания и на махинациях по уклонению от налогов. Полиция получила неопровержимые
доказательства их причастности к помощи членам мафии в уклонении от налогов.
Состоялся суд, который всю троицу... оправдал... Теперь известно, что, хотя
формально владельцами многих частных домов престарелых являются другие лица,
фактически они ходят под этой тройной звездой.
- Невероятная, возмутительная история.
- Согласно законам и многочисленным правилам,
имеющий судимость лишён права работать в домах престарелых даже охранником
или полотёром. А тут: трое отъявленных бандитов и мошенников взяли под свой
контроль чуть ли не 70 процентов этой сферы на самой важной урбанизированной
территории Квебека, в Оттаве-Гатино, и в Торонто. И развивали своё предприятие
не откуда-нибудь, а из федеральной столицы. Вы представляете, на каком уровне
их покрывали и отмазывали?
- Вот на таком, - Мирей сделала всем понятный
жест.
- Бери выше. Их крыша: за пределами Канады.
Это кто-то на уровне более могущественных, чем Канада, государств, а нашим
властям просто не оставили выбора. Ходили слухи, что за этой троицей стоит
какая-то загадочная дама: кто говорит, лет под 45, кто говорит, 50 с хвостиком.
Когда на федеральном уровне сначала Малруни, потом Кретьен, а на провинциальном
Жак Паризо - пытались покуситься на неподзаконность и неподконтрольность
еврейских частных домов престарелых, именно она вмешалась, и все трое поджали
хвосты.
- Так она еврейка?
- Не думаю. Хотя о ней никто ничего не знает.
Даже возраст её как будто всегда неизменен: в 1980-х, в 1990-х, и теперь,
в 2001-м году.
- Как такое возможно?
- Не знаю. Я понимаю: пластическая операция,
чтобы косить под молодых. Но сделать пластическую операцию в 25-30 лет, чтобы
косить под старуху?! Нет, тут что-то абнормальное. Какая-то пугающая тайна.
- А если я всё-таки заявлю в полицию. Ты ведь
понимаешь, я не смогу теперь с этим жить. Мне уже двое суток бесконечно снятся
кошмары. Весь мир ушёл из-под ног.
- Я тебе сразу скажу, что произойдёт. На тебя
повесят несколько смертей в богадельнях; определят меру пресечения как заключение
под стражу; и ты просто не доживёшь до суда.
- Неужели всё так безнадёжно?
- Даже не думай. Мы найдём тебе хорошего психотерапевта,
и твои кошмары отступят в небытие. Свою тётю ты спасла, и теперь ты у нас
героиня.
Сестра её родителя оказалась в той богадельне лишь
потому, что лет 15 назад случилась семейная ссора, и её муж серьёзно разругался
с отцом Мирей. Брат после этого больше не виделся с сестрой вплоть до своей
кончины, и только недавно Мирей установила её местонахождение. Она посетила
её дважды, когда ушлые преступники навели марафет и запудрили-загримировали
свой маленький Освенцим, так что она не спешила оттуда её выдёргивать. После
своих пыток несчастная быстро приходила в себя, хотя её руки и ноги сильно
пострадали, и поначалу даже поговаривали об ампутации. У неё обнаружили множественные
повреждения и другие проблемы, но хороший уход и знакомые врачи сделали чудо.
Узнав об этих чудовищных фактах, Леонид соединил
все точки, и пришёл к выводу, что во всех эпизодах было замешано одно и то
же лицо, и что этот персонаж - М.М. С помощью приятеля он даже составил фоторобот;
оставалось только сверить его с фотографией Учительницы. И вот тогда Изовские
с удивлением обнаружили, что фотографии М.М. нет нигде во всей Мировой Паутине,
нет на вэб-сайте университета МакГилл; на страницах музыкального факультета;
нет в подшивке университетских газет; нет на групповых снимках студентов
и их преподавателей; нет в сериях фотохроники университетской жизни; нет
в брошюрах концертных программ: нет нигде. Невероятно, однако, все ленты,
отснятые канадским телевидением на концертах, где солировала М.М., показывали
зал, публику, музыкантов тех коллективов, с которыми М.М. выступала, но ни
разу: её саму. Ни одного мастер-класса, ни одного выступления перед общественностью:
ПУСТО.
Тогда Наташа тут же позвонила в Торонто. Ц.Н. приветствовала
её всё тем же неизменно ласковым голосом. Она была удивлена, что Наташа просит
её разыскать среди фотографий прежних лет хотя бы один снимок Учительницы.
Ц.Н. помнила наверняка, что 3 или 4 фотографии М.М. были у неё в альбоме,
и что несколько других должны быть где-то в пачках фотографий. Она обещала
обязательно перезвонить назавтра, так как уже поздно, и она устала.
Назавтра она позвонила бодрым, но озадаченным тоном:
"Представляешь, Наташенька, нет ни одной фотографии. Остались только пустые
квадратики в альбоме. Я не помню: неужели это я сама их вытащила? А, кроме
меня, кто мог? Не знаю". Она обещала порыться в стопках: вдруг хотя бы одно
фото отыщется. Но результат можно было уже предсказать.
Оставалось одно: скрытно сфотографировать М.М. Это
представлялось не таким уж простым делом. Слишком опасно. И Леонид не собирался
подставлять свою любимую жену и дочь. Из станции метро МакГилл можно было
попасть через подземные коридоры прямо в одну из башен-высоток напротив музыкального
факультета. Мало кто знал, что есть такая возможность, и потом - далеко не
все сообразили, как пройти по запутанным подземным дорогам к улице Шербрук.
Но, когда Леонид стал изучать эту схему, он заметил, что потолки коридоров
и здесь утыканы камерами видеонаблюдения, и, значит, незаметно пробраться
в одну из высоток не получится. Пришлось отложить это предприятие на будущее.
От канадской почты Леонид не ожидал никаких сюрпризов.
Почтовая служба: нечто вроде священной коровы в этой стране, и она действительно
работает без нареканий. И всё же, на всякий случай, он предпочитал, чтобы
его работникам выдавали получку в офисе, а не отправляли в виде чека по почте
или переводом на счёт. И отчётность в таком случае была более конкретной.
Он лично устно рекомендовал именно этот вариант, но каждый мог выбирать,
что ему удобней и предпочтительней. Как ни странно, даже самые, казалось
бы, забитые и недалёкие люди, даже те, что плохо знали французский или английский,
с ходу уловили намёк, и лично являлись в офис за получкой.
Но в июне произошёл досадный сбой. Бухгалтер, обязательный
молодой человек с коротенькой бородкой, не явился вовремя на работу, и рабочим
пришлось прождать 2 с половиной часа.
Когда Леонид узнал об этом, его охватила досада,
и только. Никакого раздражения он не почувствовал. Он хорошо знал своих людей,
и не мог поверить, чтобы бухгалтер проспал, или небрежно отнёсся к своим
обязанностям. Поэтому он не ринулся звонить по телефону и отчитывать его,
а лично встретился с ним, чтобы выяснить, в чём дело.
- Меня задержала полиция, - тоном оправдывающегося
человека робко пояснил Пауло. - Они продержали меня 2 часа.
- На каком основании?
- Они сказали, что получили сигнал. Но, когда я
спросил, какой сигнал, я не дождался ответа.
- Значит, они задержали тебя просто так, без всякой
причины.
- Получается, что так.
- Где это произошло?
- В полуквартале от дома. Полицейская машина стояла
на другой стороне улицы. Когда я появился, машина развернулась, и они перехватили
меня.
- Похоже, они тебя поджидали.
- Получается так.
- У тебя есть недруги?
- Нет, не думаю.
- Напиши жалобу... Хотя нет... Я сам составлю жалобу
на то, что задержали моего сотрудника, и сорвали выдачу зарплаты.
- Хорошо.
- И ещё. Если следующий раз тебя задержат, сразу
звони мне. Или нет, если просто увидишь патрульную машину, и у тебя возникнут
подозрения на её счёт - звони мне немедленно.
Но на "следующий раз" полиция остановила самого
Леонида. Он спешил в офис, где должен был подписать важные бумаги, и, потом,
ему просто необходимо было как можно быстрее придти на работу. С ним разговаривали
предельно корректно, даже вежливо, и во всех жестах полицейских, в их тоне
и мимике сквозила не скрываемая симпатия.
После того случая полиция останавливала Леонида
чуть ли не каждый день. Ему учтиво объясняли причину задержания (установление
личности [хотя для Канады это дикость]; проверка всех, похожих на подозреваемого;
прочёсывание кварталов близ подпольного борделя; сигнал о том, что кто-то
пытался обокрасть две машины; сигнал о вандализме, и т.д.), но, тем не менее,
без всякой причины держали его 2-3 часа "на привязи" и потом эскортировали
домой.
В начале июня 2001 года он должен был подписать
самый важный договор по обслуживанию крупного торгового центра. Он и его
работники получали гарантию безбедной жизни на будущие годы. Чтобы ограничить
число возможных поводов придирок полиции, он отправился на встречу на метро.
Возле самой станции Пил его "подрезала" полицейская машина 5-4, а на выходе
из метро 2 машины RCMP. Не успел он пройти и двух шагов, как его остановил
полицейский патруль, и потребовал назвать себя. Блюстители порядка даже не
потрудились спросить документы. Он понял намёк, и не стал предъявлять своё
водительское удостоверение. Причина задержания была, как всегда, эфемерная
и неоправданная. Оба полицейских смотрели на него сочувственно, и всё-таки
они выполняли свою работу, и не могли ослушаться приказа. Тогда он объяснил
им ситуацию, и сказал, что из-за его сегодняшнего опоздания могут лишиться
работы тысячи людей. Один из полицейских, сероглазый блондин, что-то сказал
партнёру, понизив голос, и тот кивнул головой. "Мы можем тебя подвезти, -
предложил он. - Но это не так просто, как тебе кажется".
- Что вы имеете в виду?
- Регард (смотри), нам велели задержать тебя
на 45 минут, но не уточнили, где тебя всё это время мурыжить. И, если 30
минут из 45-ти ты будешь находиться не в автобусе, а в полицейской машине,
это формально соответствует приказу.
- Конечно, я согласен! Где машина?
- Подожди. Не перебивай! Если мы посадим тебя в
полицейскую машину, это уже квалифицируется не как проверка полицией, задержание,
или допрос, а, по канадским законам - как арест, и у нас могут быть неприятности.
- Я готов поклясться чем угодно, даже подписать
любую бумагу, что не стану подавать жалобу и вас не подставлю.
- Ты опять встреваешь. Допустим, мы тебе верим.
Но это ещё не всё. Ты должен хорошенько подумать, потому что садиться в полицейскую
машину небезопасно. Никто ничего не гарантирует. Ты делаешь это на свой страх
и риск. Учти это, и никогда не забывай. И ты должен знать, что не все машины
полиции, которые тебя "пасут": это машины полиции.
- То есть - как это так?
- А вот так. Некоторые из них: это бутафорские машины,
типа тех, что используют в полицейских сериалах кино- и телестудии. На улице
Веллингтона есть такой гараж-мастерская, где такие тачки перекантовывают.
Понятно? И, если тебя всадят в одну из них, исход может оказаться очень плачевным.
- Спасибо, ребята. Можете на меня положиться. О
том, что вы мне рассказали, не узнает ни одна живая душа. Поехали.
И его домчали с ветерком, то есть - с сиреной, прямо
на место, и он явился на 5 минут раньше назначенного.
В тот же день, за обедом, сам собой возник разговор
о Канаде. Леонид сказал, что, несмотря ни на что, и даже на резкую метаморфозу
этой страны к худшему, Канада всё же: Канада.
- И это: после всего, что случилось?! - почти
негодующе возразила Наташа.
- Ну, посмотри, доча, мы живём в шикарном
особняке позапрошлого века, который, между прочим, в прекрасном состоянии;
мы внесли первый платёж за кондоминиум; у нас есть своя фирма, акции которой
на бирже потянули бы как минимум на полмиллиона; у нас 2 машины и рабочий
микроавтобус; ты учишься в одном из лучших университетов... Скажи, в какой
стране такие люди, как мы, могли бы этого добиться? В нашем случае, в таких
хвалёных странах, как Франция, Германия, Испания, Италия, Швейцария, нас
бы уже давно закатали в бетон. Я уже не говорю про Британию.
- А Россия?
- Россия: непредсказуемая страна, и, вообще,
это совсем другое. Сравнения не работают. Но я не могу представить себе,
что смог бы жить там, где тех, кого лишили крова и называют "бомжами", не
считают за людей; там, где возродили панов с бесправными слугами и челядью;
там, где для поездки на пригородном автобусе или электричке надо предъявлять
паспорт. И где - если тебя задержат "блюстители порядка": они вольны
сделать это вообще не объясняя причины. И последнее: ты можешь представить
себе, чтобы в России кто-то, оказавшийся на нашем месте, мог остаться в живых?
- А условия жизни самых обездоленных? А то,
что творится в домах престарелых?
- Я кое-что слышал и читал. В Европе почти
то же самое. Только там всё шито-крыто. Ты ничего там не узнаешь. Только
если вдруг резко начнётся новый ледниковый период, или случится какое-нибудь
другое бедствие (к чему там совершенно не готовы), какой-то мизер выйдет
наружу. В одних странах, с их дисциплиной и субординацией, нам бы никто ничего
не рассказал. Мы бы просто ничего не узнали об их скелетах в шкафу. В других
странах нам бы никто не помог, ни один человек: так их выдрессировали и запугали.
Раймонда бы там погибла вместе с детьми гораздо раньше, чем могла погибнуть
тут - даже без той ужасной травмы. И, кстати, я случайно узнал, что офису,
который она убирала, Икеа возместила убыток. И бесплатно поставила новую
мебель. Предлог, под которым её 3-х-месячную зарплату изъяли: блеф.
- Какие сволочи!
- Ты думаешь, в любой стране нашлось бы столько
людей, сколько нам помогли?
- А ты забыл, что ваш с мамой успех начался
тогда, когда вас довели до того, что просто нечего терять? А ты забыл, что
первые тысячи канадских бумажек ты выиграл на бирже, и сделал это не совсем
законным образом? А ты забыл, что, если бы ты поступал по букве закона, у
нас не осталось бы ничего, даже съёмного жилья? А ты забыл, что вы с мамой
всё равно занимаетесь не своим делом, что ваше предназначение другое, что
она научный сотрудник, а ты писатель, что вы не дельцы-предприниматели; и
это не ваш успех, а ваше поражение?
- Один-ноль, - засмеялась Лена, прекратив
этот бессмысленный спор.
С середины мая Наташа чувствовала, как невыносимое
кольцо давления разжимается. На уроках М.М. просматривала газеты и журналы,
и требовала от своей подопечной только гаммы и фортепианную партию аранжированной
специально для Наташи Поэмы Экстаза. Она - ни с того, ни с сего - вдруг бросилась
"ставить" Наташе руки, хотя все крупнейшие педагоги утверждали, что руки
надо не "ставить", а "двигать", потому что основа игры на музыкальном инструменты:
пластика, движение, жизнь. Она без пререканий ставила зачёты и ни во что
не вмешивалась. В университетском камерном оркестре, в ресторане, и на лекциях
по другим предметам тоже всё было хорошо. Потом начались летние каникулы,
и оставалось просто наслаждаться шикарным городом, парками, и музыкой. Но
какой-то червь сидел в её голове и буравил сознание. Она не находила ни покоя,
ни успокоения. Казалось, что вернулась депрессия. Но, нет, это было что-то
другое. Что-то, между сном и реальностью, проползало в её самые сокровенные
мысли, и тревожило, и волновало. Ни Кончерто Гроссо Франческо Мансарини,
ни Романс без Слов Номер 2 не принесли облегчения. Что-то удушающее, как
невидимый газ, вползало в комнаты и здания, где она находилась, и мешало
дышать. И все остальные, все другие люди задыхались, но они просто этого
не замечали.
В конце июня ей надо было сходить на приём к врачу;
из-за ерундовой проблемы пришлось пожертвовать на это 2-3 часа.
Она вошла в лифт, чтобы подняться на 3-й, но кабинка
лифта проехала мимо, и поднялась на 14-й этаж. Здесь вошли две девушки и
парень, и поехали вниз. Наташа снова нажала цифру "4". Но на 3 уровня ниже
их неожиданно тряхнуло (все трое чуть не попадали), и движение прекратилось.
"Ай! Ай!" - завопили девушки. "Фак! Я же могла треснуться головой!" - "Кажется,
приехали" - объявила белокожая тоном, каким объявляют остановки в метро,
демонстративно недоумевая, почему Наташа не поддерживает их вопли. Кнопка
открытия дверей не сработала; система аварийных переговоров не действовала.
Через несколько минут свет погас, и аварийное освещение не включилось. Они
остались в потёмках, в подвешенном состоянии, и лишь тусклый, блеклый луч
просачивался откуда-то, вырывая из полутьмы контуры их лиц. Обе девушки тут
же плюхнулись задним местом прямо на пол, а Наташа и незнакомый парень остались
стоять друг против друга. До того, как выключился свет, она успела рассмотреть
его лицо, которое ей показалось знакомым. Его стального цвета глаза, русые
волосы с оттенком желтизны, правильный, прямой нос, и волевой подбородок
о чём-то ей говорили.
- Прямо как в кино, - обратилась к сидящей
на полу подруге по несчастью чернокожая девушка, чувствуя в той родственную
душу.
- Скажешь! Кому кино, а кому идти на дно.
Если я до 4-х не успею в библиотеку, то провалю зачёт.
- Ты в каком универе? В Юкам, Конкордии, в
МакГилле?
- В МакГилле.
- Хочешь, я возьму тебе книгу в Конкордии,
в библиотеке. Если такая есть. А нет, найдём онлайн в университете Монреаль.
Там уже перевели уйму литературы в цифровые форматы.
- А ты, значит, в Конкордии?
- Да.
- На каком факультете?
- На литературном.
- И я тоже. Вот совпадение!
- Ну, давай знакомиться. Я Ирис.
- А я Джессика.
- А я Антон, - встревает парень.
- Хм... - белолицая поперхнулась. - Очень
приятно.
- Очень - не очень?
- Я Вас не понимаю.
- Моя твая нэ панимай.
- Что Вы хотите этим сказать?
- Моя твая нэ замэчала. А я - вот он, и буду
тут, пока нас не вытащат отсюда. Живых или мёртвых.
- Что?!
- Ах-ах! Как я напугал маленьких девочек!
Примите мои искренние извинения.
- Что Вы себе позволяете?
- Это я себе позволяю? А что вы себе позволяете?
- Я?..
- Вы обе.
- Мы здесь втроём.
- Но только вы две плюхнулись на пол, как
две бескультурные курицы. Даже не извинившись. И потом, ты только что сказала,
что вы здесь втроём. А меня, выходит, здесь нет? Я не человек? Потому что
я мужчина?
- Нет-нет, что Вы!
- Нет-нет, что Вы! Так скромно. И ничего не
означает.
- Ну, всё. Это уже слишком! Или Вы прекращаете
хамство и нападки, или...
- Что: или? Вызовете полицию? Ну так вызывайте.
Или вы ещё не успели усечь, что в этой шахте сигнал сотовой связи не работает?
Ну, конечно, конечно, уже заметили, кокаинщицы. Вы же пионерки первого поколения,
которых посадили на иглу автономных телефонов. Зачем вшивать чип под кожу,
или вставлять в черепушку? С вашими куриными мозгами намертво привязать вас
к этой игрушке: раз-два плюнуть. Как мышки, будете нажимать на педальку,
чтобы заработать поощрение. Это ж лучше, чем массажировать клитор! Что? Язычки
проглотили? А ведь они у вас такие бойкие! И так хорошо подвешены у вашего
бабского поколения! Как метла метут. И где они сейчас?
- Антон!..
- Что, Антон? Я, может быть, совсем и не Антон.
А? Не слышу. Свой кокаин с кнопочками проверяете каждую секунду. "Миню! Шери!
А ты знаешь, где я? Ух, в жизни не угадаешь! Я в лифте застряла, как мина
в жопе. С таким опасным типом! Он уголовник и маньяк". Так я прав? Кокаинчик
с кнопочками не работкает? Верно?
- ...
- Ну, расслабьтесь, расслабьтесь! Это я пошутил.
Я роль отрабатываю. Точнее, характер персонажа. Я ведь учусь на театрально-драматическом.
- Правда?
- Правда, правда. Ну, чем поклясться?
- Вы уже участвовали в спектаклях... или в
фильмах?
- Конечно!
- И в каких именно?
- Все ждут-не-дождутся Годо. Знаете? Я правильно
сказал? Процесс.
- Это во Дворце Правосудия, или по Кафке?
- вмешалась Наташа.
- А это ещё у нас кто? Молчунья высказывается?
Ну, если ты такая умная, лучше держи язык за зумиба. Это тебе больше к лицу.
- А ещё? А ещё в каких?
- Дама с арбузами.
- Не слышали.
- Ох, оговорился: Дюма с арбузами. Мальтийский
еврей. Напомните автора.
- Ммм...
- Затрудняетесь? Подскажу: Кристофер...
- Марлоу...
- Опять молчунья. Ну, я же просил! Просил
не встревать. У этих двух вся мировая поэзия начинается с Мелвилла. А скоро
будет начинаться с педераста Элтона Джона. Ведь вся европейская литература
прошлых веков: это литература колонизаторов, расистов и притеснителей гомиков.
- Это Вы сейчас как персонаж, или от себя?
- Я от Дрюмона.
- Это кто такой?
- Французский писатель. А вы думали: польский.
Или вы не знаете, где на карте Польша? И вообще, что это такое и с чем это
едят.
- Конечно, знаем. Чеслав Милош. Роман Полански.
- А, два имени, обласканные вашей пропагандой?
Выходит, до Чеслава Милоша польской поэзии не было. И французских модернистов
тоже.
- Издеваетесь?
- Ну, назовите хотя бы одного.
- Гийом Апполинер.
- А как его настоящее имя?
- Апполинер.
- Но это же псевдоним!
- Вы шутите!
- Какие шутки? Владимир Александр Аполлинарий
Вонж-Костровицкий. Польский аристократ. Погиб в 38 лет. Вот вам и французский
поэт.
- Хотите изумительный стих ещё одного нефранцузского
поэта на французском языке?
- Хочу. Нам всё равно тут куковать.
- Elle a passé, la jeune fille
Vive et preste comme un oiseau
:
A la main une fleur qui brille,
A la bouche un refrain nouveau.
- Гениально? Правда? Вся природа женщины в одной строфе. Женщина: она как
птичка. Она порхает с цветком в руке, или с цветка на цветок. И на губах
её: сверкающий мотив. Она всегда в поисках вечности. Потому что она вечность.
А вы, ваши менторы: всё опошлили, всё свели к бытовой разрядности. К так
называемым "однополым бракам" (они и есть полые, пустые), к феминизму и к
дискриминации женщин. Глубочайшую тайну мира: к палке и дырке.
- Вы хотите сказать, что мы порхаем в небе?
А мы всё-таки живём на земле.
- Ну, если ты живёшь на земле, Ирис, и всё
привязываешь к конкретике, тогда назови, будь добра, поэта. Ты ведь без пяти
минут дипломированный литератор. Или не так? Или в этой стране любой осёл
может стать кем угодно, при условии, что не вздумает перечить драконовской
цензуре, вашим табу, и вашим идейным установкам?
- Это что: экзамен?
- Так ты готова назвать, или нет? Где твой
кусачий язычок? Или он для тех, у кого две извилины? Я даже подскажу половину
имени: Жерар... Ну, не слышу?
- де Нерваль.
- Опять Молчунья. Откуда ты свалилась на нашу
голову? С какой планеты? Надеюсь, ты хотя бы в этом шкафу не литератор?
- У-у...
- И то хорошо.
- Антон, а можно мы погоняем тебя по театру?
И ты увидишь, что по любому предмету можно посадить в лужу.
- Давайте, валяйте. Отчего ж нет, Джессика?
- Тебя назвали Антоном. Это не по имени ли
одного известного драматурга? Можешь угадать, кого я имею в виду?
- Да запросто. Антон Чехов. Я правильно назвал?
- Кто написал драму "Мулат"?
- А, это ты опять, Джессика? Кому что болит,
тот о том и скулит. Есть несколько пьес с таким названием, но я, почему-то,
думаю, что ты имеешь в виду именно Андерсена. Я прав, Джессика? А ты, Ирис,
у тебя нет вопросов?
- Беги, Кролик!
- Это ты мне? Или обо мне? Или о первом из
серии романов Апдайка? Так это ведь не пьеса. Или тебе невдомёк? Ну, что,
погоняли? И в какой театральный угол вы обе меня загнали? В мизансцену? Или
в партер?.. Ну, хорошо. Ладно. Предлагаю мировую. Вот, я угощаю.
- Что это?
- Не видите, что ли? Это очень хорошая водка.
Вот вам прямо как в кино, где крутые герои угощают своих крутых героинь из
точно таких же графинчиков. Тут есть и пробка-стаканчик. Но я вам даю чистые,
вот, глядите, складные, никогда не видели таких? Н-а-ливаю. Держи, Ирис;
держи, Джессика. За что хряпнем?
- За то, чтобы нас быстрее спасли.
- И ты хочешь разменять всё возвышенное на
то, чтобы нас отсюда достали? В мечту угодить прямо попой? А ты с нами, Молчунья?
Нет? Ну, как пожелаешь. Я предлагаю выпить за то, чтобы исполнилось именно
то, что у каждого из нас на уме, идёт?
- Идёт, идёт!
- Похоже, ты с Кавказа? Правда, там тост:
целое действо и длиннее 10-ти индейских имён, но в твоём есть та же витиеватость.
- А ты, случайно, не русская? Откуда тебе
это ведомо? В моих жилах: гремучая смесь чеченской, русской и ирландской
крови. Так что ты почти угодила в яблочко.
- Отчего это так жарко? Не надо было пить,
Джессика.
- Не надо было. Счас нас развезёт от одной
рюмки.
- А вы, красавицы, не сообразили, что летом,
в самую жару, в застрявшем лифте всегда жарко? Невыносимо горячо. Поэтому
надо пить. Хоть водка и не вода, но всё-таки напиток. Ну, хряпнем ещё по
одной. Надеюсь, не последняя.
- Нет, нет.
- Не отказывайтесь. Где ещё такую романтику
сыщете? Вот вам и кабинка лифта, застрявшая в пропасти, вот вам и тёплая
кампашка с эрудиткой-инкогнито и будущим Томом Крузом, вот вам и подогрев
мыслей и чувств. Ну, поехали!
- Фак! Просто Сахара какая-то. А я ещё напялила
на себя как на Северный Полюс. У нас в той аудитории кондиционер превращает
в сосульку.
- Да вы не стесняйтесь. Тут все свои.
- Ладно. Была-не-была. Скидываю кофточку.
Ой, не скумекала: утром не надела бра.
- Не напрягайся, Ирис, тут же ничего не видно.
Я, видишь, тоже без бра.
- А ты, Молчунья? - У Наташи по спине текли
целые ручьи, но она даже не сдвинулась с места. - Теперь я почти уверен,
что ты русская. Стойкая барышня. А Ирис, хочу спросить, у тебя есть парень?
- Конечно, есть.
- И где он сейчас?
- Наверное, дома.
- А тот, что был до него?
- Не хочу вспоминать.
- Понимаю. Он был - готов биться об заклад
- мудак, нытик и нуда. Я прав?
- Ты даже не представляешь, как.
- Хорошо представляю. Над такими только потешаться,
больше с них ничего не возьмёшь. И тогда получается умора. Самый весёлый
спектакль. Я, как актёр, даже предполагаю, как ты это сделала. Кому, как
не мне, знать!
- Ой, было потешно! Но он сам заслужил.
- А как его звали?
- Роберт. Роберт Сапрон. Я его накачала снотворным,
потом мы...
- Кто это "мы"?
- Я, Ванесса и Роберта. Смешно, правда? Роберт
и Роберта. Это его девушки до меня. Он каждой устраивал сопливую сцену, когда
его бросали. Бомбил нудными стихами. А сам через 2 недели был уже с другой.
Вот такой сопливец. Короче, мы его раздели догола, намазали хрен кетчупом,
хреном и горчицей, и перетащили к Монике.
- А кто это Моника?
- А, это соседка. Она укатила на уикенд, и
дала Ванессе ключи: поливать кактусы и кормить рыбок. В тот вечер она возвращалась.
Мы так всё обставили, будто Роберт сам вломился к ней в дом, и устроился
в сухой ванне. Влили ему пару шкаликов в горло, и бросили бутылку на пол.
- Так что, Моника вызвала полицию?
- Да нет же, Моника такая крутая, что не станет
никого вызывать. Она сама хуже всякой полиции. Даже если бы она нас заподозрила,
она б только возрадовалась, что ей подкинули развлечение.
- Ну, не спрашиваю, что было дальше. Ха-ха-ха.
И здорово же вы потешились!
- А хочешь, я расскажу.
- Не стоит, красавица. Потому что я друг Роберта,
и устроил всю эту комедию с лифтом, чтобы проучить тебя, грязная сучка!
- О, фак!
- А сейчас я тебя оттрахаю и отпизжу, и ты
не пикнешь никому, потому что... вот, смотри: ты знаешь, что это? Нет? Это
такой вот ма-а-а-сенький диктофончик. Но пишет он чисто, как не каждый большой.
И весь наш разговор записан на плёнку. Я тоже крут, и не побегу с этой записью
в полицию.
- Ты её пальцем не тронешь.
- Кто у нас такой смелый? А! Джессика встала
на ножки! Чего доброго, ещё и феминистка и борец за права чернокожих. Я угадал?
Ты, небось, ищешь свою нагрудную тряпку? Ох, как же этот же кусок ткани случайно
оказался в моём кармане?!
- А ты, значит, белый расист.
- Во-первых, я не совсем белый, я чеченец.
Но с твоим IQ откуда тебе знать? Во-вторых, я не расист, но не перевариваю,
когда кто-то кричит "меня пиздят!", а сам пиздит всех слабых. Придётся укоротить
крылья твоему вранью.
- Не пугай. Я пуганная. И готова умереть за
свои идеи.
- Умирать не придётся. Но отказаться от надувательства
всё же придётся. Ну, скажи мне, если ты такая смелая, почему ты считаешь,
что права чернокожих ущемлены.
- Потому что нас дискриминируют и убивают.
- Ты имеешь в виду к югу от канадской границы?
Так ведь это не в нашей прекрасной стране. Или ты борец за права всех североамериканских
чёрных? Тогда хочу тебе напомнить, что и белые тоже умирают от рук полиции.
Разве не так?
- Чёрных убивают чаще.
- Не уверен, что это так. Пока нет ясной статистики.
И даже, если бы она появилась, ещё неизвестно, кто, как и зачем её составлял.
Но, допустим, что это так. А ты не подумала, что и уровень преступности в
чёрной среде намного выше. И, выходит, что встречаться с полицией приходится
намного чаще. Банды чернокожих терроризируют и держат в страхе целые районы
даже в Торонто, не только в Америке. Ты можешь мне возразить?
- А ты думал, нет? Нас дискриминируют, и поэтому
толкают на преступления.
- Я могу назвать десятки народов и народностей,
которых дискриминировали, подавляли, не допускали к кормушке, но они не стали
бандитами, а в конце концов добились экономического и социального равенства
исключительно трудом, умом и старательностью. А если вы считаете труд и терпение
ниже своего достоинства: кто ж вам виноват?
- А вы не считаете труд и терпение ниже своего
достоинства?
- Мы не плодим кучу сопливых детей, чтобы
добиться численного преимущества. Кто ж вам виноват, что вы используете детородную
функцию как демографическое оружие? В нашу эпоху и в том мире, где мы живём,
многодетная семья заведомо обречена на прозябание. И, потом, перенаселённость
уже итак почти задушила планету. Вы сами себе создаёте проблемы, а обвиняете
в них кого угодно, только не себя самих.
- И дискриминацию я тоже выдумала?
- Если уж говорить про дискриминацию, то ты
впереди тысяч белых, что хотели бы оказаться на твоём месте, учиться в университете,
и ездить на Вольво: вон какой брелок свисает с ремня твоих шортиков. Но я
согласен: дискриминация есть. А где её нет? Прежде, чем огульно обвинять
белых европейцев, посмотри вокруг. Ты можешь назвать хотя бы одну страну
в Южном Полушарии, кроме Австралии и Новой Зеландии, где нет в миллионы раз
худшей дискриминации, чем в странах белого большинства? Где там хотя бы одна
страна, где белых не убивают, не обращают насильно в ислам и другие религии,
не превращают в рабов или в граждан второго сорта? Можешь назвать мне хотя
бы одну державу не белого большинства, где, по крайней мере, по закону все
граждане равны, и пользуются одинаковыми правами? Если вам так плохо у белых,
зачем же вы миллионами, десятками миллионов бежите к ним от своих собственных
гитлеров и пиночетов? Или я не прав?
- А рабство? А работорговля? Этого тоже не
было?
- Начнём с того, что не надо огульно обвинять
все европейские народы, обобщая. В торговле чернокожими рабами и в рабстве
виновна всего лишь пара-тройка европейских наций-отщепенцев: в основном,
англосаксы. Вот к ним все претензии. И ты, наверное, не знаешь о том, что
во времена англо-американского рабства немалая часть невольников: это были
белые рабы. Ну, конечно, откуда тебе знать? Ведь ваша цензура давно наложила
лапу на эту страницу англосаксонской истории! Ну, а о том, кто именно вёл
торговлю рабами: об этом вообще молчок. А не то сразу станешь "антисемитом"
и "врагом народа".
- Не заговаривай зубы! Было рабство! Была
торговля чернокожими рабами!
- А торговли белыми рабами разве не было на
Востоке и в Африке? Да сколько угодно! А друг друга африканцы не превращали
в рабов? Рабство на Чёрном континенте процветает и по сей день. Совершенно
официально. А знаменитый африканский каннибализм! А уродование-иссечение
женских половых органов? Да вы же и тут, в Северной Америке, продолжаете
эту практику!
- На, смотри, можешь подойти и потрогать,
если плохо видно. Что, съел?
- Ладно, пусть будет считаться, что один пункт
ты отыграла. А знаменитые геноциды и этнические чистки в Африке, их, что,
тоже не было? Да сколько угодно. Это не только Руанда. Одно племя на 90 процентов
вырезает другое. Чтобы завладеть домами, землёй, убрать конкурентов. Перечислить
тебе эти кошмары? Или ты сама о них знаешь?
- А сегрегация? Скажешь, её тоже не было?
- уже почти выкрикнула Джессика, всхлипывая.
- Конечно, была. И - косвенно - до сих пор
скрытно насаждается кое-кем. Самое отвратительное, позорное явление.
- Ну, вот, я опять выиграла!
- Не спеши объявлять счёт до конца раунда.
Сначала уясни себе, что за сегрегацией стояли попытки защитить и сохранить
европейскую идентичность. Ведь мы все разные. Мы, кавказцы; белые европейцы;
китайцы; арабы; чёрные афроамериканцы: у нас одинаковый интеллектуальный
потенциал, но разный темперамент, образ мышления, предпочтения, вкусы. Таких
людей, как Болдвин, с чистой душой и ясным умом, среди ваших лидеров всё
меньше и меньше. Сегодня скрытая цель ваших вождей: доминирование и культурный
геноцид, направленный на уничтожение идентичности белых американцев. Пройдёт
ещё лет 10-15, и вы начнёте требовать переименования улиц, спортивных команд
и целых городов, разрушения памятников и зданий, запрета на целые категории
книг, художественных произведений и культурных объектов под фальшивым предлогом
"борьбы с расистским наследием". Даже название университета МакГилл вы захотите
"отменить" (и запретить заветы его основателя): мол, тот жил в рабовладельческую
эпоху, или сам имел чернокожих рабов, или что-нибудь ещё в этом роде.
- Было бы очень правильно!
- А на самом деле - что получается? Национальная
организация чернокожих журналистов (National Association of Black Journalists),
National Black Chamber of Commerce (NBCC), The National Bar Association,
National Council of Negro Women, Inc. (NCNW), The Partnership, Inc. (поддержка
продвижения "чёрных" бизнесов и корпораций), African Blood Brotherhood, American
Negro Labor Congress, League of Revolutionary Black Workers, National Afro-American
Council, National Afro-American League, National Negro Business League, National
Negro Committee, National Youth Movement, Black Methodist Churches of America,
Black Baptist Movement, и тысячи других: разве это не насаждение грубой и
открытой сегрегации со стороны чёрных лидеров? Отдельная "чёрная" церковь;
отдельные сегрегированные банки, финансовые и корпоративные общества; отдельные
профсоюзы и рабочие организации; отдельные писательские и журналистские сообщества;
отдельное молодёжное движение. Одни из них базируются на откровенно расистских
постулатах расовой теории "избранности" африканской крови; другие добиваются
привилегий для чёрных банкиров, предпринимателей, корпораций; третьи - доминирования
чернокожих во всех профессиональных сферах: от медицины и науки - до политики
и технологий, и от спорта и масс-медиа - до искусства и литературы. Если
я вижу свадьбу белых, то среди приглашённых непременно мелькают чёрные лица;
а если свадьба, день рожденья, или юбилей чернокожих: там, как правило, ни
одного белокожего. Так кто насаждает сегрегацию? Что завопили бы ваши лидеры,
если бы открылись, идентичные "чёрным", Союз Белых Судей Америки, или Общество
Белых Американских Прокуроров? А? Расизм! Дискриминация! Ату их! А если белого
судит член Ассоциации Негритянских Судей, и прокурором в его деле - член
Общества Чёрных Прокуроров: это нормально? Вот ваше "равенство" в действии,
вот ваш чёрный "не-расизм".
- Может быть, хватит? И ты ещё будешь утверждать,
что ты не расист! Сначала посмотри в зеркало.
- А, это наша Молчунья опять? Постой, постой,
кажется, я тебя знаю. Да, припоминаю. Наташа, кажется? Так? Я тебя видел
с Анкой. А ты в курсе того, что в Европе Наташами в 1990-е называли всех
русских - представителей самой древней профессии? Нет? Не знаешь? Ну, так
теперь будешь знать. Или ты думала, что в тебе гордо выступает Наташа Ростова?
- Хватит оскорблений. Я тоже могу доказать,
что прославились не только Антон Брукнер или Антон Чехов. И ты это сам знаешь.
Или напомнить? А истоки чёрной церкви не в сегрегации, насаждаемой чёрными
лидерами, а в культурно-исторических корнях и обстоятельствах, и ты это сам
знаешь. Или тебя просветить? Полуправда и передёргивание: ложь. А один из
её приёмов: упрощение.
- Наташа, ты ведь настоящая красавица. Не
то, что просто смазливая Ирис. Но ты этого не понимаешь. Разве это не упрощение?
Вот то же самое с отделением чёрной церкви от вне-расовой христианской парадигмы.
Как-то я тесно общался с эфиопами, и тогда меня просветили, что афро-американская
Чёрная Церковь себя называет Новый Израиль. И белая протестантская церковь
в Америке себя называет Новый Израиль. Вот где нашла коса на камень. Но ведь
ниша эта уже занята другими. И ты прекрасно знаешь, кем. Так, может быть,
истоки и чёрного, и белого расизма в ветхозаветной расистской доктрине?
- Может, и правда хватит? Если ты знаешь,
как вызвать помощь, сделай это побыстрее, и отпусти нас. Обещаю, что никому
ничего не скажу. - К тому моменту Ирис совсем скисла. - Мне надо в туалет.
Побыстрее!
- И мне надо в туалет. Но я ведь терплю. А
вот это искренне не советую. - Чёрная пантера с обнажённой грудью рывком
бросилась на Антошу, но тот профессионально уклонился, и легко отправил пантеру
обратно в свой угол. - Можно, я тебя буду называть Анжелой Дэвис, моя дорогая?
Так вот, госпожа Дэвис, у меня чёрный пояс по карате, так что не рекомендую
вступать со мной в единоборство. Разве что только в постели. Но и там мы
ещё посмотрим, кто кого. - И он выразительно посмотрел на всех трёх девушек,
по очереди переводя взгляд с одной на другую, что можно было заметить в полутьме
по движению его головы.
Когда Антон уклонился от броска чёрной пантеры,
то бишь Анжелы Дэвис, Наташа сумела разглядеть (за долю секунды), что среди
кнопок в кабинке лифта есть не только кнопка переговоров на случай аварии,
но и отдельная - красного цвета. (А, может, про другую ирландский чеченец
просто наврал). И потом, откуда известно, что система аварийных переговоров
не сработала? От Антона?...
Когда две другие девушки бездумно препирались с
этим уродом, она быстро заметила, что Антоша не случайно завис в одном и
том же месте, спиной закрывая панель управления.
Теперь Ирис, продолжая подпирать попой пол, разревелась,
громко всхлипывая. На резиновом покрытии под ней растекалась заметная по
бликам лужа. В этот момент полутьму разорвала какая-то вспышка.
- Ну, вот, теперь мы квиты. Самая миниатюрная
фотокамера сделала свою филигранную работу. Теперь я выставлю во все социальные
сети эту фотку, и все увидят, как ты обмочилась в лифте от страха. И как
ты сидишь, сверкая своими открытыми персиками. - Антон опустился на корточки,
демонстрируя камеру, а Наташа выронила свой сотовый телефон и нагнулась его
поднять. Внимание её противника отвлекло движение чёрной пантеры и чисто-рефлекторная
попытка Ирис выхватить фотоаппарат, и Наташе удалось незаметно натиснуть
красную кнопку. Ирис уже била мелкая дрожь.
- Сволочь! Подонок! Негодяй! Мерзавец!
- Браво! Браво! Давайте, демонстрируйте свои
познания по части синонимов, а у меня есть к Ирис ещё одно дельце. Я должен
взять у неё ещё одно интервью. По моим подсчётам, у нас осталось примерно
40 минут, пока технический персонал прибудет на место. Я подсчитал это, когда
подрабатывал в этой башне всего лишь месяц назад. Спросите, почему именно
в этой башне? Потому, что именно тут на 14-м этаже находится дорогой косметический
кабинет. И вот о нём сейчас пойдёт речь.
С её острым слухом, Наташа уловила голоса снаружи
раньше других, и, изловчившись, сумела выхватить у Антона диктофон, который
он не выпускал из рук. Тот бросился на неё с криком "я тебя задушу!", и в
это мгновенье двери лифта открылись. Наташа упала животом на порог, который
находился на уровне её паха. Вокруг стояли люди: двое полицейских, охранник,
технический персонал и несколько зевак. Присутствие полицейских объяснялось
просто. После получения вызова, охранник услышал доносящуюся из застрявшей
кабины какофонию отнюдь не дружественных голосов. Чьи-то руки подхватили
её и её поставили на ноги. "Все слышали, как этот человек угрожал мне смертью,
- заявила она. - Его надо немедленно арестовать!".
- Она хотела украсть мою вещь, - неуверенно
протянул Антон.
- Отдайте ему диктофон, - приказала женщина-полицейская.
- Не раньше, чем он вернёт мне мою фотокамеру,
которую схватил, когда она упала на пол. - Антон тут же отдал ей свой фотоаппарат
и забрал диктофон, из рук в руки.
- А, может, мы вас обоих доставим в отделение,
и там разберёмся?
- Нет-нет, она ни в чём не виновата. - Ирис
(которая уже привела себя в порядок, и, закрывая сумочкой тёмное пятно на
своих коротеньких светлых шортиках, пятилась к лестнице) до смерти испугалась,
что запись окажется у полицейских. - Просто мы все испугались; там было жарко,
как в аду, и темно. Он подумал, что это у него что-то выпало, она погорячилась,
и он погорячился в ответ. Вот и всё.
- Я тоже готова дать показания, если надо,
- вмешалась Анжела Дэвис. - Если не считать того, что мы все четверо чуть
не подохли от страха, когда остались без помощи, то больше ничего не было.
- И у Вас нет к нему никаких претензий? -
спросил у Наташи мужчина-полицейский.
- Вы слышали, что он мне кричал. Если у вас
нет к этому типу никаких вопросов, то и у меня не будет.
Антона всё-таки задержали, но потом отпустили. Он
был вынужден стереть запись сразу же, ещё у лифта, когда диктофон по прихоти
полицейской дамы вновь оказался у него. Ведь ситуация оставалась неясной,
и никто не мог предугадать, где окажется диктофон через минуту.
Вечером Наташа зашла в музыкальный корпус на Шербрук,
по делам, и наткнулась на ссору двух коллективов, не поделивших малый концертный
зал. Двое самых больших задир с одной и с другой стороны стояли друг против
друга в позе готовых к атаке петухов.
- Собрали тут оркестр пердунов.
- А ваш оркестр: прыщавых ананистов.
- У вас даже труба пердит, ваш солист насилует
мундштук.
- А у вас туба.
Наташа захлопнула дверь. Идя к выходу, она наткнулась
на Петю в сопровождении двух адъютантов: Фердинанда и Георгия. Геворкян вскоре
откланялся и ушёл. А Петя, Наташа и Фердинанд перешли на другую сторону улицы,
и на Университетской заглянули в кафе.
- Я бы многое отдал за то, чтобы знать, почему
заявленные в фантастических романах и фильмах киборги, биороботы и мыслящие
человекообразные механизмы до сих пор не осуществились, - задумчиво протянул
Фердинанд по-французски.
- Откуда ты знаешь: а вдруг они уже давно среди
нас, просто мы этого не замечаем, то есть, я хочу сказать: их не сильно афишируют,
- отозвался Петя на английском.
- Нет, я не о том, - Фердинанд расстегнул ворот
рубашки и поёрзал на стуле. - Вернее, об этом, но я имею в виду, что их нет
в нашей повседневной жизни, как с уверенностью предрекали ещё 15 лет назад,
а потом, с каждым годом, эта уверенность испарялась.
- Дело в том, - вмешалась Наташа, - что мы такие
же носители коллективного, диссипативного разума, как муравьи или пчёлы.
Представим себе 10 крошечных летающих устройств, которые управляются не по
отдельности, а общей для них цифровой программой. Они как 10 пальцев человека.
Теперь представим себе 10 тысяч муравьёв или термитов, которые сообща решают
на практике сложнейшие инженерные задачи, не будучи при этом способными воплотить
на порядки более простые задачи на индивидуальном уровне. Как мы назовём
их невидимый общий мозг, (или, скорее, невидимую автоматическую программу)?
Если зороастризм, христианство, европейско-российская цивилизация, и, отчасти,
буддизм в разумных пределах освобождают индивидуума от смирительной рубашки
коллективного разума, то другие культурные среды и религии (каждую можно
сравнить с компьютерными операционными системами, ведь они форматируют человеческий
мозг под определённую файловую систему), наоборот, навязывают путы и кандалы
строжайшего коллективного гнёта.
- Зашкаливающий западный индивидуализм как
антитеза восточному и коммунистическому коллективизму?
- Я всё-таки не врубаюсь, при чём тут коллективизм,
если мы говорим о роботах и о киборгах?
- Дай девушке высказаться, - вмешался Петя. - Не
каждую мысль можно выложить лаконичным лапидарным образом.
- Согласно некоторым сатанинским культам и отдельным
установкам еврейской религии, совокупность особей - адептов культа - составляет
земное воплощение верховного существа, коему они поклоняются. Из их вероучения
вытекает, что это верховное существо не может иметь материального тела в
нашем мире, и посему нуждается в неком носителе. Им становится общий разум
всемирной их конгрегации. "Избранный" народ стал земной оболочкой бога, как,
скажем, жёсткий диск становится носителем виртуальной информации. Иными словами,
совокупность их особей представляет собой коллективное существо: "тело" бога
Яхве. Если "бог" - это "второе "я" подсознания, то иудеи - это коллективное
подсознательное, нечто вроде массовой ментальной галлюцинации. Поддерживать
существование этого виртуального чудища способно лишь аффективное "кодирование".
Такое диссипативное сознание позволяет индивидуальным особям действовать
как один организм даже при обрыве всяких связей: так тяготеют друг к другу
капли ртути, или - обманчиво "разумно" - складываются в правильные геометрические
фигуры особым образом намагниченные или заряжённые частицы.
- Вывод? - снова нетерпеливо заёрзал Фердинанд.
- Нами легко управляют с помощью давно разработанных
и усовершенствованных схем, социальных технологий, психологических инструментов,
методов коллективного воздействия, и авторитарных свойств человеческого языка.
Тот, кто завладеет пультом управления, завладевает властью. Нам только кажется,
что, голосуя на выборах - мы определяем распределение власти; на самом деле,
побеждает тот, у кого в данный момент пульт, а, ещё точнее: тот, кто стоит
за политиками и нажимает на кнопочки. Непредсказуемость общества, в котором
присутствуют киборги и роботы, возможная потеря контроля за его управлением
останавливает даже самых безумных. Но главная причина даже не в том. Нам
только кажется, что кибернетика, цифровые технологии, искусственный интеллект
- находятся в таком зачаточном состоянии, что их воздействие на решения,
принимаемые в человеческом обществе и человеческим обществом: из области
фантастики. На самом деле искусственное цифровое поле уже контролирует нас
через социальные сети, через воздействие на наше собственное мышление (по
мере того, как растёт наша зависимость от компьютеров, компьютерных программ
и всех электронных устройств), через компьютеризированный сбор, анализ, и
применение данных о людях и человеческом обществе, и через прямой тоталитарный
контроль над народами с помощью информационной машины. Может быть, это не
разум в нашем понимании, но он, к счастью, боится возможных последствий и
возможных соперников, и, воздействуя на нас, не допускает общества киборгов
и роботов.
- Значит, их никогда не будет?
- Я этого не говорила.
- Что это значит?
- Когда искусственный интеллект усовершенствуется,
и когда системы информационных технологий сольются в огромные сети, возникнет
их "не определяемый" общий "мозг", настолько мощный и всесильный, что проблемы,
потенциально связанные с возможным появлением киборгов, биороботов и мобильных
мыслящих машин - для него перестанут быть проблемами. И тогда последние барьеры
падут. Сначала это случится на Востоке, в государствах - наследниках восточных
деспотий. И это наметит конец человеческой расе.
- Невесёлая картина. Неужели всё так безнадёжно?
- Надежда всегда есть. Надо только разбудить потенциальные
возможности Человека.
- Потенциальные? В смысле: скрытые? Разбудить? Возможности?
- Говорят, вскормленные дикими зверями, или выросшие
в полной изоляции от внешнего мира дети уже никогда не научатся говорить;
они полностью теряют дар речи. А именно речь структурирует человеческий мозг;
без неё человек не был бы человеком.
- А что, известны такие случаи? Сомневаюсь, что
это так.
- У вас ещё будет время это выяснить, а сейчас просто
примите за аксиому.
- Ну, допустим. Что дальше?
- Исходя из чистой логики и здравого смысла, если
речь могла быть утеряна - и это могло закрепиться в поколениях: если бы потерявшие
речь человеческие особи дали бы многочисленное потомство...
- Извини, что перебиваю... где-то читал, что в Германии
или в Англии бытовала гипотеза, что, мол, не человек произошёл от обезьяны,
как грубо перефразируют Дарвина, но крупные человекообразные обезьяны: это
потомки деградировавших людей...
- Так вот, если человеческая речь может быть утеряна
навсегда, и потомки переставших членораздельно изъясняться особей перестанут
быть людьми, то, по аналогии, нельзя ли допустить, что и другие сверхспособности
(сверхнавыки) могли быть в незапамятные времена утеряны подобным же образом,
и что без них люди превратились в просто людей, тогда как до этого они были
сверхчеловеками? Что, если до того, как был утерян тот реликтовый сверхчеловеческий
язык, люди владели гипнозом, телепатией, левитацией, телекинезом, перемещением
во времени, и прочими фантастическими способностями? И, если их вернуть:
мы станем сильней машин и цифровых технологий?
- Да, фантастически сильней. Фан-тас-ти-чески!
- А ведь в словах Наташи есть определённая логика.
Хотя бы в той части, где она упоминала тоталитарное видеонаблюдение и прочий
контроль по линии электронного рабства. Прикинь, вся эта "политкорректность",
все эти неолиберальные и неоконсервативные штучки: разве не навеяны и не
усилены компьютерными делами? Разве это не воздействие их на наше мышление?
Сначала нас лишили голубого неба, голубой дымки, голубой воды и голубой мечты.
Потом у нас отняли право называть диагнозы своими именами, такими, как "идиот".
И, наконец, наш животный мир стали сокращать, исключив из него таких животных,
как осёл. Попробуйте напечатать эти слова в Ворде!
- Ха-ха-ха!
Фердинанд спешил на какую-то встречу, и Петя с Наташей
остались одни. Они прошлись по улице, пока не оказались в маленьком скверике
напротив магазина La Baie, возле знаменитой церкви. Тут не было ни единого
человека. Наташа собиралась приземлиться на скамейку, когда Петя удержал
её за локти, и вдруг неожиданно поцеловал. Этот почти мимолётный поцелуй
вмиг смешал её чувства, вторгающимся кадансом прервав медленное течение мыслей.
На неё словно накатила стена урагана, высекающего из неё бесшабашность и
наслаждение бурей, как в 14-й Прелюдии Скрябина. Выступающие контрфорсы неоготики,
ласковые прикосновения тёплого вечернего дуновенья, и эта немыслимая свобода
в душе: хотелось кричать, бежать навстречу улицам, огням фонарей, ярким витринам.
И они побрели куда глаза глядят, ни о чём не думая, переполненные запахами,
светом и красками, пьяные от толпищ звуков, роящихся в голове. Петя запел
мотив из одной симфонии, из другой, потом искрящийся забавой отрывок из Россини,
и Наташа подхватывала, купаясь в потоке звуков, издаваемых ими. Как в окуляре
калейдоскопа - узор мгновенно сменился другим. Жизнь начиналась сначала.
Через неделю вернулась Линг, на несколько месяцев
покидавшая Монреаль, и подруги с огромной радостью бросились навстречу друг
дружке. А ещё через неделю в Монреале объявилась Анка, первым делом позвонившая
Наташе. "Ну, что, подруга, как ты? Всё ещё на плаву?" - "Ты просто не поверишь,
на каком". Их прежняя дружба воротилась.
Теперь у Наташи было всё, о чём она не смела даже
мечтать. У неё был бой-френд, две верные подруги, университетский диплом
- почти в кармане, хорошо оплачиваемая работа, собственные апартаменты в
шикарном особняке, и машина (в полном её распоряжении), и, главное, близящиеся
выступления с Монреальским Симфоническим оркестром. Казалось, что кошмар,
который душил её наяву, улетел куда-то на другую планету, и что стоящий за
ним механизм сломался. Только музыка и свобода; только свобода и счастье.
20. КАТАСТРОФА. ПАСТЬ УРАГАНА.
Монреаль известен миру не только выходцами из университета
МакГилл. Знаменитыми становились профессора или выпускники и других монреальских
вузов, и даже те, у кого не было никакого образования. Но и один лишь МакГилл
- уже скопище всяких знаменитостей. Авторы - литераторы и поэты; космонавты;
легендарные лётчики; лауреаты Нобелевской Премии и Пулитцеровской награды;
известные актёры, режиссёры и продюсеры; знаменитые врачи (среди которых
Доктор-Пытатель Камерон (Дональд Эвэн (Юэн) Кэмерон) и Доктор-Смерть Томас
Нэйлл Крим; музыканты и композиторы; художники и учёные; крупные политические
и общественные деятели; журналисты; спортсмены; дельцы-миллиардеры; два еврейских
предпринимателя, поднявшиеся до ключевых позиций на мировой арене в области
музыкальной звукозаписи и масс-медиа; компьютерные гении; архитекторы; дизайнеры;
инженеры; и даже человек, придумавший игру в баскетбол (Джеймс Найсмис -
врач, спортивный тренер).
Одних только музыкантов-исполнителей, широко известных
за пределами Монреаля, тут видимо-невидимо: пианисты, флейтисты, виолончелисты,
скрипачи, трубачи, и другие. Известные оперные певцы, выступавшие на разных
оперных сценах; рок-музыканты и вокалисты; авторы популярных песен, обвешанные
всевозможными наградами - как игрушками новогодняя ёлка - и обласканные славой...
И вот теперь Наташа становилась одной из самых ярких
звёзд: ровно через неделю начинались её репетиции с Монреальским Симфоническим
оркестром. Смелая аранжировка знаменитой Поэмы Экстаза Александра Скрябина,
трансформировавшая симфонию в концерт для фортепиано с оркестром; юное, ещё
никому не известное дарование; приглашение для участия в концерте четырёх
прославленных музыкантов; и некая тайна, окружавшая пикантные детали вокруг
намеченной премьеры: всё это уже привлекло внимание музыкальных кругов, прессы
и телевидения. Заранее известно, что Наташино выступление будет снимать и
записывать Канадское Государственное Телевидение и Радио Си-Би-Си; что среди
слушателей будут присутствовать представители прессы и музыкальные критики;
и что в зале не останется ни одного свободного места. Её дважды прослушивали
представители Шарля Дютуа, и остались в диком восторге.
Чтобы не терять форму во время каникул, она ежедневно
занималась, даже часами играла ненавистные упражнения и гаммы.
Она не стала посвящать родителей в то, что случилось
в лифте, и только спросила отца, что он думает о частых убийствах полицейскими
чернокожих. Тот ответил, что это, безусловно, целая система расистских отношений,
представлений и установок, но проблема эта гораздо сложнее, чем просто системный
расизм.
- Главные истоки её в том, что законы и правоохранительные
органы Соединённых Штатов не охраняют и не защищают всех граждан, только
самых богатых. Между тем, право на жизнь, и на жизнь без страха: это самое
главное право граждан, наряду с правом на свободу и свободы, на пропитание
и на крышу над головой. Если полиция не защищает, но, напротив, убивает безоружных,
случайных свидетелей, душевнобольных, бездомных: это самое страшное. Если
люди погибают от голода, бездомности, не оказания медицинской помощи: это
приговор государству. Без права на жизнь нет никакой демократии, никаких
свобод, прав и гарантий... Меньше всего власти южного соседа Канады заботятся
об охране чернокожего населения, и потому афро-американцы с детства живут
в обстановке разгула насилия, что акцентирует соответствующие этому наклонности.
Изменись бы обстановка: изменится и ситуация с преступностью.
- А в Квебеке?
- Ты сама знаешь, что квебекские города относительно
безопасны. В Монреале - гуляй себе по улицам в любом районе в любое время.
Эта невероятная в наше время привилегия всех граждан, вне зависимости от
цвета кожи, ценней всех голословных заверений и бахвальств. Право на свободу
от полицейского произвола напрямую связано с правом на безопасность, потому
что без второго невозможно первое. А то и другое, в свою очередь, невозможно
без гарантированного доступа к медицине, без права на элементарную социальную
справедливость, на кусок хлеба и на крышу над головой, а в Штатах со всем
этим крайне напряжённо. И те, которые брутальность полиции и другие язвы
североамериканского общества сводят к расизму: сознательно уводят нас в сторону
от понимания и решения ГЛАВНЫХ задач.
- Значит, ситуация в Канаде отличается от
ситуации к югу от канадской границы. Почему?
- Американское общество: это, в первую очередь,
кастовое общество, как в Индии. Если ты родился в нужном месте, в нужной
семье, в нужной среде, и закончил нужное учебное заведение: то, даже если
ты чёрнокожий, ты поднимешься выше тех белых, которым с этим не повезло.
Но в этой чудовищной и запутанной системе сословий представители высших каст
белых всё же чаше поднимаются к вершинам успеха и власти, хоть я и допускаю
возможность, что через 5, 10, или 20 лет в США появится даже чернокожий президент.
Я хочу сказать, что на САМОМ ВЕРХУ и в силовых органах, включая полицию,
представители белых каст доминируют, хотя те и другие пересекаются, иногда
смешиваются, или делят общие позиции. Потому что НА САМОМ ДЕЛЕ высшие представители
и черных, и белых каст ЗАОДНО, сообща угнетая низшие касты всех цветов кожи,
которых из почти четвертьмиллиардного населения США не менее 85 процентов.
Тем, кто притесняет всех других, очень выгодно увести народ от разумных выводов,
чтобы навязать фальшивые представления, чтобы разделить людей разного цвета
кожи и продолжать их угнетать.
- Это как матрёшка, в которой от глаз спрятано
самое главное.
- Не только то - ты чернокожий, белый или
еврей, латинос, индеец, азиат, и т.д., - но и то, к какому классу и среде
ты принадлежишь, каков твой имущественный статус, какую фамилию ты носишь,
и какие связи предполагает твоё происхождение: определяет, как тебя будут
воспринимать в Америке, какого положения ты добьёшься, где ты будешь жить
(в лачуге или в богатом особняке, в какой части города), помогут ли тебе
в отделении неотложной помощи или вытолкнут из больницы коленкой под зад,
дадут ли тебе болеутоляющее, выживешь ли ты после операции, могут ли тебя
безнаказанно застрелить, как собаку. И это ни в коем случае нельзя свести
к численному превосходству белых (немалую часть из которых можно лишь с большой
натяжкой назвать "белыми") на САМОЙ верхушке пирамиды, и даже к тому, что
Америкой управляют аристократические династии всех оттенков, которые действуют
сообща и не желают передавать свою власть демократическому правлению.
- А в чём же тогда, по-твоему, главная проблема?
- Главная проблема той страны в том, что там
нет даже самого основного, базисного, универсального набора гарантий для
любого человека: только потому, что это живой человек, а не столб, камень,
или пылинка. Так же, как в Индии.
- И это всё?
- Нет, есть ещё одна специфическая проблема.
Афро-американские организации - нередко только прикрытие, за которым стоят
еврейские спонсоры либо "группы поддержки". Вот тебе лишь один из бесчисленных
примеров: видная фигура (кстати, связанная с Монреалем) Мелвилла Давидовича
Гершковича (Melville Herskovits). Сын эмигранта из Восточной Европы, он "пригодился"
мировому этническому лобби-движению, чтобы доминировать среди "друзей" афро-американцев
в академических кругах. Именно поэтому он, а не ДюБуа, - получал субсидии
и гранты. В 1930-х, планируя развернуть "палестинский проект" после предвидимой
Второй Мировой войны, это международное движение нуждалось в объективной
и специфической информации об Африке, которую их экстремисты желали принимать
только из рук исследователя "ихнего" происхождения. Вот почему Гершкович
(Гершковиц) - а не кто-то другой - получал почти неограниченные субсидии
для своих африканских и гаитских исследований. В 1915-м году он жил в большой
еврейской общине города Цинцинати (одном из главных еврейских центров США),
где поступил в университет и в Еврейский Колледж, где изучал Тору, Талмуд
и другие составные части иудаизма. Параллельно, он брал частные уроки у авторитетных
ортодоксальных раввинов, сделавшись фактически "раввином без пейсов". Культурный
релятивизм М. Гершковича, при всех его положительных элементах им же доведённый
до абсурда, играл на руку фанатикам-националистам-обскурантистам, мечтавшим
о том, чтобы никто не вмешивался в их самые дикие пережитки, в "палестинский
проект" и в агрессивную националистическую политику будущего "государства".
Историк по образованию, М. Гершкович с энтузиазмом приветствовал первое большевистское
("этническое") правительство в России, был сторонником Коммунистического
Интернационала, и (косвенно) рассматривал американское чёрное меньшинство
как этническую базу (как в России - еврейство) для "громкой" или "тихой"
революции в США. Если Америка будет "вести себя" не так, "как надо", эти
хозяева марионеток приведут в движение своих кукол: и самое могущественное
сегодня государство превратится в дряхлеющего от немощей инвалида.
- Разве это не похоже на то, как хищная рыба
заглатывает свою жертву как раз в тот момент, когда другая хищная рыба заглатывает
её саму, а другую - третья, а третью - четвертая?
- Да, типа того.
- И, хотя все эти хищные рыбины чёрно-белые,
они одновременно пускают пузыри: вот, мол, мы жертвы расизма и дискриминации.
А на самом деле они жертвы только потому, что один хищник заглатывает другого...
В тот же период Леонид трижды пытался - сам и с
помощью друзей - запечатлеть "Наташину гуру", но все попытки оказались тщетными.
Ни плёночные, ни цифровые камеры не смогли зафиксировать её образ. Она была
видна в визире или на экране, но кадр получался без неё, как будто она -
обман зрения. Невозможно даже предположить, какая за этим стояла технология,
но, если добыть её секрет, можно стать невидимкой для камер видеонаблюдения
и для полицейской автоматизированной слежки.
Тогда же Леониду позвонил некий бизнесмен по имени
Константин Велш, напросившись на "важный разговор". Когда они встретились,
и Константин узнал, что Леонид на самом деле писатель, и что его "деловая
активность" - продукт случайности, смешанной с необходимостью, - его энтузиазм
утроился. Ведь "важный разговор" касался сферы печатной продукции, чем как
раз и занимался гость.
Это был полный, крупный человек "черчелевского"
типа, который курил "черчелевские" сигары. Он был одет в свободные парусиновые
брюки и светлую рубашку с причудливым воротом. Оказалось, что ему принадлежит
крупное издательство, и он хотел бы его поручить "честному человеку". Его
"черчелевский" возраст и некоторые проблемы здоровья звали его на покой,
только вот наследников не было, а он страстно желал, чтобы его издательство
продолжало существовать и после него. И тут ему рассказали про Леонида, про
его борьбу за права обездоленных, и про его активную предпринимательскую
деятельность.
Сначала Леонид ему категорически отказал: мотивируя
свой отказ тем, что не потянет два разных дела. Но это лишь раззадорило Велша,
который воспринял подобный отказ как доказательство того, что он имеет дело
с честным человеком (кто бы на месте Изовского отказался от 6-миллионного
предприятия!). И не прошло и недели, как он явился опять.
- Ты поверишь, - бросил он с ходу, как будто
они с Леонидом закадычные друзья, - с позавчерашнего утра не опираюсь на
трость, а ношу её вот так. И чувствую, как ноги всё крепнут, крепнут, крепнут.
- Зато руки всё слабеют, слабеют, слабеют,
- в тон ему отбил Леонид, понимая, что это только присказка.
- Ну, ладно, тогда перейду сразу к делу, раз
ты отсекаешь непринуждённый разговор. Подумай сам, что лучше: получить сразу
крупную сумму, и пустить её на добрые дела, или годами собирать по центу
на пропитание бездомных.
- Сидит тётя на скамейке,
Собирает по копейке, - продекламировал
Леонид собственное сочинение.
- А ты хитрец и сколький, как угорь, - ответил
Велш. - Теперь уже ТЫ обратил всё в шутку, как в шахматах обращают перспективную
для противника комбинацию в полярную. Но это даже хорошо, раз у тебя такой
опыт. Значит, в своей стране ты был не последним человеком.
- Ну, хорошо, Константин, давайте начистоту.
Я ненамного моложе Вас, у нас разница на сколько: на 10-15 лет? Так не лучше
ли найти способного и порядочного молодого человека, чтобы твоё издательство
и типографии прожили дольше? Потом: своих рабочих-разнорабочих я не брошу.
Я дал им надежду. Вернул им человеческое достоинство. Вернул им отнятые права.
И теперь в кусты? Даже если я, допустим, передам своё предприятие в их коллективную
собственность, кто из них сможет быстро войти в курс дела? Найдётся ли настолько
же сообразительный, насколько и честный человек? Тем более теперь, когда
нас пытаются утопить бандиты. Враг идёт на нас в атаку превосходящими силами,
а я побегу с поля боя, обрекая товарищей на поражение?
- Не надо сгущать краски, Леонид. Всё не так
мрачно. Мы всё-таки не в Латинской Америке. Во-первых, за делом будет ещё
годика 3 присматривать мой управляющий, человек почтенного возраста, но с
отменным здоровьем. Он введёт в курс дела, и наше дело не умрёт. Во-вторых,
у меня есть связи в полиции, и, надеюсь, что смогу помочь на твоём основном
фронте. Ну, и, в-третьих, ты ведь писатель, и, значит, просто обязан принять
моё предложение.
На этом разговор не окончился, но Велшу каким-то
образом удалось Наташиного отца уговорить.
Так Изовские в одночасье стали действительно преуспевающими
и богатыми людьми. Такое бывает только в сказках.
……………
И вот настал день репетиции с МСО. Наташа захватила
ноты, и пешочком отправилась с Эйлмер в Place des Arts. Здесь потребовался
заранее выданный пропуск-карточка: а то не пропустят. Идя коридорами, она
вдруг поняла, что совершенно не подготовилась к встрече с оркестром, не настроилась
на нужную волну, не продумала своего поведения. И это осознание застало её
врасплох. Всю свою работу, всю свою подготовку она сосредоточила на фортепиано,
забыв о том, что встреча с музыкой: это встреча с людьми.
И вот она входит в зал, где уже сидит половина оркестра,
где в одну линию выстроены ряды пюпитров, и где дирижёр уже застыл рядом
с пультом. Казалось бы, никто её не видел, никто на неё не обратил внимания,
но вдруг сцена взрывается приветственными аплодисментами и возгласами, и
ударами по пюпитрам, и эта дружеская, подбадривающая волна возвращает ей
уверенность и твёрдость. Дирижёр лично приветствует её в трогательной,
несколько старомодной манере.
Очень быстро все рассаживаются по местам. Четверо
приглашенных музыкантов располагаются чуть впереди. И мэтр поднимает дирижёрскую
палочку...
Зарождаются первые, очень тихие звуки вступления,
как мираж за окном, как утренняя флерная дымка. И первые возгласы лейтмотивов,
и трепещущие мерцания струнных. Как на волнах их аккомпанемента, покачиваются
на поверхности воды заколдованные сущности. И - совсем не так, как рассеивается
утренний туман - врываются грозными и таинственными возгласами какие-то неведомые
силы.
Вдруг всё смолкает. Маэстро остановил волшебные
звуки.
- Наташа! - обращается к ней Дютуа по-французски,
с ударением на последнем слоге. - Ты всё сделала правильно. Совсем необязательно
имитировать флейту. - Он поворачивается к оркестру. - А теперь откровение
для широкой публики. Отчего это я дирижирую Поэмой Экстаза, а слышу Жар-Птицу?
А? Скрябин - гений более тонкий и загадочный, пришедший к своему неповторимому
оркестровому звучанию не по прямой от находок Римского-Корсакова, и отдельно
от Вагнера. Тут образы невидимых существ-эмоций и мыслечувств, вихрей живых
и наделённых разумом частиц энергии, от судьбы, от драмы которых зависит
сама экзистенция нашего мира. За этими звуками: грандиознейшие, глубочайшие
тайны, которых нам не познать, что открываются только самым великим ясновидцам.
А мы можем быть к ним причастны. Разве это не замечательно? Разве это не
привилегия? Вот и давайте играть Скрябина, что предполагает обратить все
свои чувства не в пальцы, а в слух. Повторяем целиком Andante и Lento до
Allegro.
Волшебно-загадочные, интригующие, волнующие и пугающие
всплески звуков снова заполняют зал. И на мгновения здесь возникает другое,
неземное пространство. Эта мощь, это всесилие, эта способность стать одним
целым с оркестром, и, одновременно, высекать из него сказочные звучания:
опьяняют. Нечто похожее она испытывала, когда только-только научилась плавать,
и ей казалось, что она овладела силами совершенно иной среды. Солирующие
скрипка, альт и виолончель, на фоне трепетных трепыханий струнных и тонких
кружев полифонической беседы духовых - заставляют пульсировать мембраны,
отделяющие этот мир от параллельных миров.
Дирижёр делает знак не задерживаться после фермато,
и продолжать, переходя в Аллегро. Они доигрывают до конца первого периода,
и тут Дютуа внезапно их прерывает. Он стучит дирижёрской палочкой по пюпитру,
требуя предельного внимания.
- Некоторые так довольны собой, гордясь тем,
что хорошо считали, и точно уложились в триоли - вопреки моим субтильным
колебаниям темпа, - что забыли, для чего мы здесь все собрались, господа.
Мы все здесь собрались для того, чтобы делать музыку. Чтобы создавать духовные
сущности. Давайте будем считать где-нибудь в WC, а на людях заниматься творчеством,
договорились? И - ещё раз. С первого листа.
На сей раз Дютуа прерывает их после molto accelerando.
Он переворачивает страницу, как будто в следующем разделе видит разгадку
предыдущего.
- Ещё минуточку внимания. Хочу объявить заранее,
что нам, возможно, придётся задержаться на часок-другой. Сегодня мы впервые
звучим с этой замечательной пианисткой, и очень важно, чтобы именно в самый
первый раз это звучание основательно врезалось в слух. Что такое, коллеги?
- Среди музыкантов - еле уловимый ропот. - Ну, добро, предлагаю чуть-чуть
расслабимся. Как-то Отто Клемперер поинтересовался у меня, хорошо ли я помню
своё самое первое выступление. Я ответил, что только ему одному выдам эту
тайну. Дело в том, что моё первое выступление состоялось в зверинце: нечто
вроде шефства, или, если хотите, взаимовыгодной приятельской услуги. Ведь
в свои юные годы я как-то мечтал стать укротителем. "Вот видишь, как замечательно,
Шарль, - сказал Отто. - После зверинца тебе не страшен никакой оркестр!"
Злыдни моментально прикусили свои язычки.
Теперь они вгрызаются сразу в molto languido, с
головой уходя в ещё большую тайну. Дютуа дирижирует особыми пружинистыми
жестами, неуловимыми гибкими рывками очерчивая гибрид размеров 2 четверти
и 6 восьмах. Он как будто слегка приостанавливает движение на крошечную долю
секунды в чётко обозначенных точках пространства - очерчивая 6 восьмых, тогда
как первая (нижняя) и вторая (верхняя) планка двухдольного размера выделяются
устойчивостью и более солидной задержкой. Всё это соединяется элегантными
дугами, что сами по себе являются верхом искусства, напоминая танец, архитектурные
арабески, народный орнамент, или потрясающе гармоничные формы живых существ.
Это и формула эстетики, и заявка на высокую духовность, и, одновременно,
шпаргалка, так что музыкантам совсем необязательно тупо считать, раз даже
триоли вспыхивают по руке дирижёра. Он и разделы маркирует еле уловимыми
жестами, и вступления, и даже фразеологические доминанты, взваливая на себя
невероятный напрягающий груз и освобождая исполнителей музыки для чистого
порыва в искусство. Он как фокусник или филантроп, для которого наивысшее
счастье и блаженство: одарить ребёнка или страдальца сияньем настоящего чуда.
Но не все музыканты готовы к его жертвенной подвижнической
манере. Есть и такие, что по своей инертности или по опыту работы с Зубиным
Метой, Игорем Маркевичем, или с Рафаэлем де Бургосом, полагаются только на
себя, не доверяя "детсадовской" опеке маэстро. Им чудится в отеческой заботе
этого выдающегося человека какой-то подвох, словно тому доставляет изысканное
наслаждение - развлечение - подловить их на чём-то: притупить бдительность,
обольстив своим "супер-метрономом", а потом, где-нибудь "в середине", "выключить"
его на 4-8 тактов, тем самым провоцируя на немыслимую лажу, после которой
встанет вопрос об их пребывании в коллективе.
Ещё более прославленный Герберт фон Караян (бесспорно
- великий дирижёр): тот совсем другой. Он обожает блистать, как исполинский
пик нависая над коллективом. Его феноменальная личность доминирует, авторитарно
провозглашая великие истины в основном от своего собственного имени. Его
ницшеанский, бетховенско-вагнеровский харизматический индивидуализм делит
лавры разве что с солистами: в лучшем случае. Оркестранты: всего лишь клавиши
для его пальцев, из которых он извлекает потрясающее (да, великолепное) исполнение,
считывая мысли крупнейших музыкальных гениев, равных (как он видит это) ему
самому. Каким бы он ни был в своём отношении к музыкантам на репетициях -
в личном общении, - концертные исполнения оставляют именно такое впечатление.
Не случайно фон Караян, который сыграл важную роль
в музыкальной судьбе Дютуа, сказал ему: "Милый Шарль, позволь оркестрантам
донести портшез твоего замысла до цели. И тебя не забудут". Однако, тот остался
верен своей манере и своему художественному чутью, добровольно отказавшись
от славы титана.
Зато у Шарля Дютуа результат достигается коллективным
творчеством множества индивидуальностей, которые в порыве общего единения
делают чудеса. Но такой подход требует собственной инициативы и ответственности
(более обременительной, чем ответственность за чисто техническую часть исполнения),
а это не для всех. Свобода от принятия собственных решений, освобождение
от ответственности: самый большой соблазн, за счёт которого приходят к власти
многие тираны и диктаторы. И редкая гармония (чаще встречающаяся у церковных
коллективов) была бы ещё более полной, если бы не несколько амбициозных и
эгоистических натур.
Наташа чувствует их присутствие даже не вглядываясь
в лица. Она видит их с закрытыми глазами, и знает точно, на каких местах
они сидят в группе струнных, медных духовых и ударных. Новая аранжировка
поручила партии фортепиано октавные тремоло в левой руке, особенно со следующего
раздела. Физически их обилие очень обременительно, а тут ещё и соединённые
с помощью тремоло терции, которые технически вообще не просто сыграть.
На границе molto languido (3-й период, за 8 тактов
до allegro) и allegro non troppo Дютуа делает знак ни в коем случае не замедлять,
потому что аллегро буквально врывается в ленто. И тут октавные и терциевые
тремоло у Наташи буквально зашкаливают.
Она замечает краем глаза выдающегося хорового дирижёра,
руководителя знаменитых хоровых коллективов и ректора музыкального отделения
МакГилл, Ивана Эдвардса. Не иначе, как он пришёл её послушать.
Потом ей рассказали, что Иван Эдвардс был поражён
её исполнением, и помог организовать профессиональную звукозапись и съёмку
телеканалами CBC, CTV и TVA второй репетиции.
Она узнала от музыкантов, что Шарль Дютуа нередко
дирижёрскую палочку держит щёгольским образом между средним и безымянным
пальцем, как гусиное перо или сигарету, помахивая ей в легковесной, почти
шпанской манере, с каким-то юношеским задором и затаённым вызовом. Но, как
ей объяснили, некоторые - очень немногие - произведения он дирижирует принципиально
полновесными жестами, и сжимает дирижёрскую палочку неизменно указательным
и большим пальцем правой руки, не делая исключений ни для одной репетиции.
Это всего лишь 4 или 5 шедевров, среди которых L’Enfance du Christ Берлиоза,
одно произведение Баха с хором и Реквием Моцарта. Теперь, как она поняла,
и Поэма Экстаза.
На перерыве к Наташе подошёл Иван Эдвардс: поздравить
с приближающейся премьерой и пожелать успеха. Ещё подростком она участвовала
в одном из его хоров, ощущая его особое и тёплое к себе отношение. Каким-то
чутьём великий маэстро уловил её неповторимое музыкальное дарование, словно
предвидя её звёздный творческий взлёт. Она расчувствовалась, и поцеловала
этого выдающегося человека в щёку, тут же смутившись ещё и от того, что была
выше его ростом.
В одном из помещений этого гигантского комплекса
сегодня проходила репетиция знаменитого детища Ивана Эдвардса - хора Святого
Лаврентия, и к маэстро приблизились двое участников коллектива, как оказалось:
русские. Одного из хористов звали Володей. Это был чуть полноватый и с большим
задом странноватый блондин лет под 40, с неестественно вытянутой головой,
как будто его тянули из утробы матери щипцами. Второй был Лев по фамилии
Гунин: колоритная личность, овеянная скандальной славой. Володя пригласил
их в кафешку на уровне подземного города, заверяя, что это займёт не более
10 минут, а он будет поглядывать на часы.
Ещё по дороге Володя успел нашептать, что Лев пел
в хоре Святого Лаврентия во второй половине 1990-х, и в середине 1998-го
покинул этот коллектив. Его социально-экономическое положение опустилось
ниже, чем ремень на пузе голодного; к тому же, его участие перестали отмечать
в проспектах и брошюрках концертных программ, в афишах и объявлениях. Сам
Иван Эдвардс трижды обещал "разобраться", но имя Льва так и продолжало отсутствовать.
Володя заявил, что все самые важные концерты с участием Льва (знаменитое
исполнение оратории Берлиоза Детство Христа, или Реквиема Моцарта в монреальском
соборе Нотр-Дам) "куда-то пропали" с ТВ, из архивов телевизионных каналов,
из видеотек, из Интернета - отовсюду, - и трудно было понять: шутит он -
или нет. Не было и намёка на то, кому Лев мог перейти дорогу, что оставило
Наташу в лёгком недоумении.
Теперь Лев только заменял кого-то на двух концертах.
Оба предупредили, что "лабухи" обращаются друг к
другу на "ты", и просили не "выкать".
Уже в кафешке, Володя сообщил, что поёт в 3-х синагогиальных
хорах, получая за это неплохое вознаграждение, и ещё имеет частных учеников.
- Частных учеников? - удивилась Наташа.
- А почему нет? - Лев впервые вмешался в разговор.
- Володя интересный пианист и хороший педагог. Он учился в Московской консерватории,
но диплом у него Петербургский, то есть Ленинградский ещё.
- А тут?
- Мм... - Володя замялся.
- Он пытался брать уроки в МакГилл, чтобы
иметь местный диплом и преподавать в университете.
- Пытался? - переспросила Наташа.
- Нет, не подумай, он легко поступил на фортепианное
отделение, и...
- У кого он учился?
- Я попал в класс М.М.
- Постой, постой, а в каком году это было?
- Володя назвал год.
- Но ведь М.М. тогда ещё даже не эмигрировала
в Канаду. Она всем обязана Ц.Н., та и приехать ей помогла, и пройти иммиграцию,
только на несколько лет позже. Как же ты мог учиться у неё ТОГДА?
- Не знаю. Год я назвал верно. Биографий М.М.
нигде нету, сведений о ней никаких.
- Это так. И что случилось?
- ...да... да ничего особенного.
- Володя с большой неохотой вспоминает об
этом.
- Пожалуйста, для меня это очень важно.
- Я переиграл левую руку.
- Переиграл руку?
- А что? Это разве не случается с пианистами?
Даже Скрябин руку переиграл, а потом ездил куда-то в Азию лечиться. Обычное
лечение не помогло. А ведь он был не только гениальным композитором, но и
одним из величайших пианистов своей эпохи.
- Как же это случилось? Мне нужны подробности.
Но, вместо ответа, Володя указал взглядом на часы,
и повернул своё запястье в её сторону, чтобы лучше был виден циферблат. Она
даже не успела взять номер его телефона.
После перерыва они прошлись по партитуре дальше.
Грозные, необузданные, титанические силы перекатывались
волнами и всполохами в космической бездне, задевая своими гигантскими крыльями
генетическую память людей. Совершенно неподвластные их воле. Что-то тревожное,
пугающее слышалось в этих загадочных конвульсивных агониях. То ли домировой
Хаос, своей невообразимой мощью сотрясающий основы неведомой пустоты; то
ли крики гигантских существ, от которых содрогалась Земля и начинались землетрясения;
то ли стоны земных недр, выплескивающие извержения вулканов и сминающие горы
как бумажные макеты: но это бушевали стихии без людей, до людей, или после
людей, бурля в беспричинной борьбе с самими собой, не могущие совладать с
собственной мощью и ревущие от ужаса и боли.
Океаны неведомой материи выплескивались через край,
вздымали свои волны выше незнакомых небес, и потом затихали в своей невероятной,
чарующе дикой красоте.
И самые тончайшие, нечеловечески нежные материи
своей невесомостью и таинственностью соперничали с размахом космических титанов,
одинаково устрашая и завораживая. То ли это мир совсем иной природы (как
царство мёртвых, или видения души после смерти тела, или как "пятое измерение")
с его совершенно иными законами - отдельный от людей; то ли это мир их невидимых
сущностей, их "вторая природа", о которой даже догадываться могут лишь несколько
ясновидцев.
Целые рои лейтмотивов, целые фонтаны переплетающихся
брызг основных тем били с невиданной силой, сливаясь в многоцветные и пульсирующие
струи.
Когда стихла последняя медь апофеоза, наступила
мёртвая тишина, как будто оркестранты исчерпали себя, обессилив само пространство.
Несколько минут они сидели, не шелохнувшись, не веря в то, что смогли исполнить
ТАКОЕ. Добавление партии сольного фортепиано и усиление оркестра как будто
лишь подчеркнуло космическую мощь и глубину этой сверхчеловеческой музыки.
Шарль Дютуа провёл по лицу обеими ладонями, словно
стирая невидимую усталость.
Потом было пожимание рук, адреналин, и всё, что
обычно происходит после важных концертов и репетиций.
В ближайшие дни Наташа пыталась связаться с Володей
из хора Св. Лаврентия, но безрезультатно. Она разыскала его фамилию по программкам
прошлых выступлений хора. В справочнике его телефон отсутствовал, а сам он
как сквозь землю провалился. Его рассказ о том, что он переиграл руку, и
у кого он занимался, когда это случилось, вселял в неё какой-то пугающий
холодок. О, если бы она прислушалась к этому тревожному колоколу! Но изменившееся
восприятие, новая красочность мира, как будто заново рождённая, и заполонившая
её радость заглушили тихий колокол, и отклонили её мысли в другую сторону.
Наташа ходила окрылённая; она не могла поверить,
что с ней это происходит наяву. Она не смела даже мечтать о таком. Её партия
звучала как одно целое с оркестром, хотя у неё не было ни прежнего опыта,
ни свежей практики. Маститые и уважаемые музыканты выказали ей своё восхищение.
Она говорила на равных с корифеями монреальской и мировой классической сцены.
Но главное, что она ощутила вдруг невиданную свободу,
словно её только что выпустили из клетки. Её душа вырвалась из тесных, сковывающих
рамок на волю, где безбрежный, бесконечный простор. Она поняла, что участие
в высокодуховном действе высвобождает, что причащение к божественной музыке
как вспышка, рождающая ослепительный луч, вырывающийся из земного пространства
в Космос, пронзающий звёздные системы и галактики, вселенные и глубины других
измерений, чтобы соединить душу с её двойником. Какие-то силы разделили наши
души на две половины, отторгнув от нас главную часть нашего "Я", и мы томимся
и тоскуем в этом искусственном мире, в нашей материальной темнице без нашего
самого дорогого, и только духовный катарсис способен на какое-то время воссоединить
нас с собой, к непередаваемому неудовольствию тёмных сил, вопреки их визгу,
клёкоту и улюлюканью. В тех неведомых далях наше второе "Я" тоже истосковалось
по нашему земному воплощению, по нашей тутошней самости, как душа по телу,
и, сливаясь воедино, мы становимся ближе к Нирване.
И - что бы не случилось завтра, через неделю, через
годы: тот волшебный обряд, что состоялся на репетиции, уже никуда не уйдёт,
оставаясь драгоценностью в самом себе, и расширяя пространство Света в море
тёмной материи.
До следующей - и последней - репетиции оставалось 4 дня,
и Наташа, повинуясь интуиции, занималась много, уделяя достаточно времени
не только работе над партией фортепиано для своего дебюта, но и специальным
техническим упражнениям, чтобы держать свои руки в хорошей физической форме.
Но именно в эти дни случился вторичный поджёг офиса
компании, во главе которой стоял её отец, и её родители ходили мрачнее тучи.
Взбудораженная, Наташа не могла заниматься как прежде, особенно повторять
такие нудные, хотя и нужные упражнения. А тут ещё несчастный случай с Петенькой!
Обнаружив, что какой-то червь точит её душу, что рассказ Володи никак не
выходит у неё из головы, она решила позвонить Пете. Она надеялась, что он
поможет ей разобраться с причиной её беспокойства, и даст дельные советы
по её партии. К счастью, Петин телефон не был занят. Он пообещал тут же приехать
к ней на Эйлмер, и проконсультировать её "прямо на дому". Наташа не была
уверена, что именно скрывается за этим "прямо".
Но прошёл час, потом другой и третий: Петя не приезжал.
Наташа снова набрала его номер. Никакого ответа. Нешуточное беспокойство
охватило её. Пытаясь внушить себе, что это паранойя, и что она должна немедленно
прекратить эту панику, она, вопреки приказу самой себе, начала обзванивать
больницы. Разумеется, сначала с Роял Виктория. И: да, Петя был там, в отделении
неотложки!
Она схватила сумочку - и побежала туда. Немалых
усилий стоило прорваться внутрь периметра, где в большой комнате стояли отделённые
ширмами занавесей кровати временно размещённых. Пока она добралась до Петиной
кровати, сердце её несколько раз обрывалось, когда она бросала невольные
взгляды на стонущих, подключенных к капельницам и мониторам несчастных. Но
Петя, к счастью, был жив и здоров, и бодро полусидел в конце своей койки.
Казалось, небольшой инцидент даже взбодрил его. Выяснилось, что его сбил
мотоцикл, и - где бы она могла подумать! - прямо на тротуаре. Если бы не
чернокожий парень, идущий впереди и крикнувший ему "берегись!", всё могло
окончиться намного хуже. Петя дёрнулся в самые последние доли секунды, и
траектория движения мотоцикла задела его лишь по касательной. У него было
совсем небольшое растяжение связок и незначительный ушиб правого локтя.
- Но как ты здесь оказался? - недоумевала
Наташа. - Когда это произошло?
- Ты имеешь в виду: в больнице? Мотик меня
побусял в задницу в половине шестого.
- Я имею в виду: здесь на кровати.
- Ну, это уже часа два.
- Но сейчас ведь только восемь!
- Теперь я не понимаю: что ты хочешь сказать?
- Я хочу сказать, что с переломами и с прободной
язвой люди ждут в зале ожидания по 6-8 часов. А тебе устроили санаторий с
кроватью практически моментально.
- Ты меня совсем не любишь? Ты хочешь сказать,
что у меня ерундовые царапины, и что я симулянт?
- Ну, конечно же, нет, Петенька! - Она наклоняется,
и мимолётно целует его в губы.
- Ещё! Ещё! И не так быстро!
- Подожди! А кто помог тебе добраться сюда?
- Тот же чёрный парень. Он же запомнил марку
и номер мотоцикла. Теперь полиция занимается этим.
- Ты взял его телефон?
- Конечно. Я ж не какой-нибудь неблагодарный
чурбан.
- А как выглядел мотоциклист?
- Ну, всё. Хватит вопросов. Или тебе так захотелось
поиграть в Пуаро? Не забывай, что у тебя на носу два концерта. И не со студенческим
оркестром, а с МСО! Так что топай домой и занимайся.
- Есть, комиссар Мегре! Слушаюсь!
Чуть позже полиция выяснила, что мотоцикл был угнан
и числился в розыске. Никаких зацепок, никаких улик, по которым можно было
разыскать наездника или наездницу. И это наводило на размышления.
Конечно, Наташа не решилась бы сказать Пете, что
с его пустяковыми травмами он мог прекрасно обойтись без врачей, вызвать
такси - и отправляться домой. Или она бы сама доставила его туда на своей
машине. С его себялюбием и нарциссизмом он воспринял бы это как недружественное
заявление. Ему самому и в голову бы не пришло, что он занимает место какого-нибудь
бедолаги, которому (с подозрением на инфаркт, с переломом шейки бедра, с
острым радикулитом, или с приступом язвы желудка) придётся ждать своей очереди
пару лишних часов, что равносильно пытке.
А назавтра нагрянул Велш, так что Наташе пришлось
на полдня отложить занятия. Ведь её родители, зная, какое ответственное испытание
ей предстоит, не стали бы просить её подождать - пока Велш уйдёт, и мучились
бы из-за сыплющихся сверху стружек гамм и пассажей.
- У меня для вас хорошие новости, - заявил
Велш с порога. - На днях мне звонил Дэйвид Дюк, и спросил, когда я собираюсь
в Штаты. Узнав, что я буду в Нью-Йорке, он прореагировал так: "А, Джу-Йорк!
Привет Бруклину". Не знаю, какими кружными путями, но он выцепил мне одного
человечка, что смог устроить аудиенцию у Жана Кретьена.
- У самого Премьер-министра Канады?
- Да. Но не для меня. А для вас.
- Для нас?!
- Разумеется. Расскажите ему про "Блюстителей
порядка" и про всю эту грязную историю. Он ведь бывший адвокат, и сразу схватит
суть.
- Невероятно!
- Вот так, мои дорогие! Жизнь не кончается!
Мы ведь с вами в Канаде, а не в какой-нибудь засраной Америке.
- Извините, Констинтин, но для меня Америка...
- Для меня тоже, Леонид. Это Эдгар По, Пинк
Флойд, Джеймс Болдвин, и многое, многое другое. Это целый мир. Так что извини
старика.
- И когда нам... в Оттаву?
- А кто вам сказал, что для вам устроят официальный
прием? Господин Премьер-министр проведёт с вами беседу в Монреале. В гостинице
Интер-Континенталь. Будьте готовы завтра в пять часов.
- Утра?
- Ну, конечно же, вечера.
- Буквально завтра?
- А что, вы разве не солдаты добровольческой
армии честных людей? Значит, и собираться должны, как солдаты - "раз, два",
а не так, как невеста на выданье. Господин Кретьен такой же смертный, как
вы, из плоти и крови.
Наташа слышала весь их разговор сидя на ступеньках
внутренней лестницы. Она узнала позже, что аудиенцию устроила супруга мсье
Кретьена, Алин (Алина).
На следующий день снова не получалось позаниматься
как следует. С утра она подбежала в больницу к Петеньке, которого уже - невероятно!
- перевели в палату. Он лежал в опрятненькой и чистенькой комнатке с потрясающим
видом на лесистые склоны горы Монт-Рояль и на впечатляющие здания прежних
веков, которые составляли с этой панорамой одно целое. Если подойти к правому
нижнему углу окна, открывалась другая картина: далеко внизу небоскрёбы Делового
Центра, часть скалистых уступов, и кусочек исторического района в синей дымке.
Пятнышко на Петином локте уже вполне проявилось
и заодно посветлело, и, значит, это была не более чем царапина. И его связки
выглядели не так плохо. Лед и эластичный бинт не допустили воспаления, и
какой-то больничный компресс помог, и, к тому же, ему назначили противовоспалительное
и мазь типа Троксевазина. Он мог нормально наступать на ногу, и даже идти,
почти не хромая.
Но, если бы Наташа заикнулась об уходе домой, Петя
сказал бы, что "врачи лучше знают, что делают", и что "в больнице зря не
держат". Но это - явно - была неправда. После удаления камней из мочевого
или желчного пузыря; после удаления аппендикса или операции грыжи; после
операций сложнейших переломов и соединения осколков металлом: уже через час-другой
выкидывают домой, что приводит к воспалениям, инфекциям, жутким осложнениям
или даже смерти пациентов. А тут: здоровый бугай на больничной койке! Только
его вечная ипохондрия и помешательство на своей персоне застили ему глаза.
Стоит ему обнаружить у себя какой-нибудь прыщик: и Петя готов вприпрыжку
бежать к эскулапам.
И ещё одно странное обстоятельство. Перед уходом,
Наташа взяла плотный полиэтиленовый мешок, вложила в него партитуру "обновлённой"
Поэмы Экстаза, и захватила с собой, но на входе в больницу её остановил охранник:
"Куда Вы идёте?". Она сказала. "С едой к больным не положено". - "Но тут
никакая не еда. Вот, можете убедиться". - "Не положено".
Мимо неё свободно проходили посетители с такими
же полиэтиленовыми мешками, и даже с прозрачными пластиковыми пакетами, и
было видно, что они несут продукты. Но никто их не задерживал, никто не запрещал
проходить с торбами, пакетами, и даже с рюкзаками. "Если хотите пройти, оставьте
это у нас. Потом заберёте".
Пререкаться было бессмысленно.
Но не так-то просто заставить её отступить.
После обеда Наташа снова отправилась в больницу,
и на сей раз спрятала ноты под одежду, хотя для этого пришлось надеть слишком
тёплое для летней погоды платье, да ещё и кофту поверх. Теперь она вошла
через другой вход, с улицы Университетской, а не с парадного входа на улице
Сосновой (Пайн Авеню). Она знала план больницы, ориентировалась в этом сложном
и запутанном комплексе со множеством переходов, включая переходы под землёй
и коридоры-мосты, соединяющие разные, друг напротив друга стоящие корпуса.
И, когда лестницами, коридорами, переходами, дорожками она вышла к отделению,
где держали Петю, её всё-таки нагнали охранники, остановили, стали задавать
дурацкие вопросы, и, в конце концов, помешали ей пройти. Когда же она добилась
доступа в отделение, там ей сообщили, что Петю буквально несколько минут
назад перевели в больницу Нотр-Дам, куда увезли на машине Скорой Помощи.
Пришлось возвращаться домой, чтобы хотя бы чуток
позаниматься...
Но тут после встречи с Премьер-министром домой вернулись
родители, и... какие опять могли быть занятия!
Изовские пошли на встречу вместе с адвокатом, и
захватили с собой письменное описание коррупции, покрывательства и преступлений.
Жан Кретьен внимательно выслушал их, делая заметки в какой-то записной книжке,
и пообещал "разобраться". "Мы закроем эту лавочку, - сказал он по-французски
своим перекошенным ртом. - И вы убедитесь в том, что Канада - это Канада".
Своё обещание он выполнил. Фирма Блюстители Порядка
была закрыта. Но те, что крышевали её, были готовы к такому повороту событий,
и у них определённо были в запасе многие другие варианты. Ведь такое зло
невозможно искоренить в одной отдельной взятой стране, для этого требуются
усилия всего мирового сообщества, но у "мирового сообщества" нет ни воли,
ни возможности. А Жан Кретьен потерял свой пост Премьер-министра в 2002-м
году, когда его же собственная партия убрала его с дороги. Сначала на него
было совершено покушение или имитация такового (продажные журналюги изобразили
это как всего лишь небольшой инцидент), потом подвергли сомнению его экономическую
политику, и, наконец, сместили его, поставив у власти удобного человека.
Не потому ли, что он покусился на "неприкасаемых"?
В самый день репетиции опять не получалось как следует
позаниматься. К ним позвонил - и тут же явился - какой-то незнакомый человек,
по всему было видно - важная птица: лысеющий джентльмен в очках с дорогой
оправой, в костюме с иголочки, с Ролексом на запястье и золотыми запонками
в рукавах, и с объёмным портфелем из натуральной кожи. Он лично явился предложить
Лене Изовской работу по специальности, и не просто работу, а место зав. отделом
научно-исследовательского института.
На сей раз Наташа не стала дожидаться, когда он
покинет их дом, а побежала на следующий квартал в музыкальный корпус МакГилл,
где на верхних этажах даже летом были открыты комнаты для занятий студентов-музыкантов.
В каждой комнате стояли - пусть нередко старые и разбитые - рояли, а в некоторых
два. Часто это были "древние" инструменты Вагнер.
Она поднялась по лестнице и набрала известный ей
код, но дверь не открылась. Неужели код изменили? Но когда и зачем? В этот
момент наглядно знакомый ей парень отворил дверь с той стороны: он уходил
домой. Наташа тут же проскользнула на этаж и устроилась в классе. Но не успела
она сыграть и четырёх тактов, как в класс вошёл охранник и какая-то женщина.
- В чём дело? - предупредительно спросила
Наташа, опережая их.
- Вы незаконно пробрались в репетиционные
комнаты.
- Как это незаконно?
- Вы не набирали код, а воспользовались тем,
что кто-то выходил на лестницу.
- Ну и что? Вот мой студенческий билет; вот
моё удостоверение; а вот даже разрешение на занятия в этих классах. Что вам
ещё нужно?
- Выходите, или мы позовём полицию.
Позже выяснилось, что код изменили перед самым приходом
Наташи (вероятно, когда она бежала - 2-3 минуты - от дома на Эйлмер до музыкального
корпуса на Шербрук-Эйлмер), и та самая тётка стояла у двери на лестницу и
называла входящим другой код, пока вскоре не восстановили прежний.
Время утекало с огромной быстротой, и Наташа, чтоб
его не терять, выбежала из музыкального корпуса, и помчалась в метро. Она
надеялась выиграть хотя бы 5-10 минут, потому что идти пешком было на 5-7
минут дольше.
Она воспользовалась пропуском в Плас дез Артс, и
нашла там помещение с пианино. На часах было уже почти 12:00, а вторая репетиция
была назначена на 6 вечера.
К её счастью, её часа 3 не тревожили. Но где-то
около 15:20 до её слуха донеслись какие-то голоса в коридоре, топот ног,
и присутствие людей, останавливающихся под каждой дверью. Она поняла, что
кого-то искали. Неужели её? Ну, конечно! Теперь все "случайности" выстроились
в один причинно-следственный ряд. Конечно! Сначала подстроили так, чтобы
она не смогла проконсультироваться с Петей. Потом этот новый поджог: убили
сразу двух зайцев, нацелив провокацию и против неё, и против её отца. А сегодня
пожаловал этот жареный гусь: явно прямиком из каких-то спецслужб. Потом ей
не позволили позаниматься в репетиционных классах МакГилл. Теперь они ищут
её, чтобы снова не дать ей позаниматься. В самый день второй (и решающей)
репетиции.
Словно как продолжение её мыслей, дверь внезапно
распахнулась, и в помещение вошли двое, а трое остались на коридоре. Они
все были в штатском, и никак не похожи ни на администраторов, ни на охранников.
На них сидели почти одинаковые костюмы. И что-то в них было удивительно одинаковое.
Даже женщина, одна среди мужчин, походила на остальных в своём сером деловом
костюме бизнес-вомен, и в безликих туфлях на платформе.
Они явно намеревались устроить скандал и разбирательство,
только Наташа, уже наученная опытом, быстро встала из-за фортепиано, и, даже
не вкладывая ноты в сумку, направилась к двери. Её никто не хватал, не задерживал.
Возможно, такой сценарий не предусматривался, и эти людишки так и не решили,
как им поступить. "Мадмуазель, подождите! Остановитесь! Вернитесь!" - неслось
в спину, но она твёрдой походкой удалялась от них, не замедляя шаг.
Выйдя из комплекса, она бросилась домой, почти бегом
преодолев 5 небольших кварталов. Ей очень не хотелось всю репетицию просидеть
в каталажке, или в полицейской машине. Поэтому она и не спустилась в метро,
чтобы проехать одну остановку.
А дома - застала родителей, разговаривающих на повышенных
тонах. Леонид пытался доказать жене, что на предложение Мистера Икс надо
ответить отказом.
- Я готов оказаться в нашей прежней квартирке,
или даже в ночлежке для бездомных, лишь бы мы все были живы.
- Мне надоело заниматься не своим делом. Ты
получил издательство и типографию, ты готовишь к публикации все 8 своих романов.
Ты ожил, став опять нужным. Ты востребован; ты стал уважаемым, решающим реальные
дела. А я? Кто я при тебе? Или при себе? Что я значу?
- Неужели ты не понимаешь, родная, что тебя
просто хотят использовать? Кто станет брать на работу полностью дисквалифицировавшегося
специалиста, который столько лет не работал? Да ещё на должность начальника
отдела! Раскрой глаза! Очнись!
- Ну, и зачем, по-твоему, я им нужна?
- Там за каким-то (могу дать голову на отсечение)
мыльным проектом стоит америзраильская фирма, и они не осчастливить собираются
человечество, а создать какое-нибудь биологическое оружие, или вирус, или
что-нибудь такое. Зачем им бывший микробиолог перед самым террористическим
актом?
- Что, что? Я не ослышалась? Перед каким террористическим
актом? Если ты знаешь о готовящемся теракте, почему ты не бежишь в полицию?
Или ты сам, со своими дружками, его готовишь?
- Ну, что ты, Лена, твои уши хотя бы слышат,
о чём ты говоришь? Там наверняка потребуют подписать допуск, возьмут подписку
о неразглашении, и за всем этим делом стоит какой-нибудь военный отдел.
- Не заговаривай мне зубы. О каком теракте
ты заикнулся?
- Это о том, что многие из нас уже давно уяснили.
- И что же?
- Палестинский Проект в очередном тупике.
- Ты имеешь в виду...
- Да, то же, что и ты.
- Значит, оплот новых крестоносцев, у которых
теперь вместо креста другая побрякушка: звезда... в тупичке...
- Вроде того...
- Ну, и при чём тут это?
- Бойкот и осуждение. Урок Дурбана. Люди разбегаются.
В эту чёрную дыру вбухивают гигантские капиталы, и они исчезают, как в пасти
динозавра. А вокруг образуется пояс из секуляризированных государств: Ливан,
Ирак, Ливия, Сирия.
- А надо?
- А надо окружение кольцом хаоса и мракобесных
религиозных кликуш. Вот тогда и люди не так будут разбегаться, и соседство
с такими же фанатиками укрепит внутренний фанатизм. И потом: какое искушения
для сатанистов затопить Европу волной беженцев, окончательно подорвав основы
христианской цивилизации, европейской культуры и национальной идентичности
европейских народов!
- Значит, надо чужими руками разорить Ирак,
Ливию, Сирию, разрушить экономику Ливана...
- Ты хватаешь на лету. Союз кровавых вампиров-царьков
/ мракобесов-лунатиков с их братьями-близнецами в европейских костюмах и
обскурантистским вороньём в чёрном близится. Дальше. Пока змеи, коршуны,
тигры и шакалы боялись хищников по ту сторону стены...
- ...пока был жив СССР...
- ...они опасались своих буйволов, слонов
и носорогов: страшились, что по наущению ИЗ-ЗА КОРДОНА - затопчут. Теперь
бояться некого, надо менять правила игры. Хватит кормить травоядных и грызунов,
пусть дохнут. Посадить мелких хищников в клетки. Закрутить гайки, ввести
драконовские меры, расширить полицейское государство... И последнее. Сильные
мира сего всегда одержимы одним: жаждой беспредельной власти и бессмертия.
Сегодня технологии могут сделать их вседержителями, повелевающими рабами-плебсом,
да ещё и бессмертными, как Олимпийские боги. Но для этого нужно, чтобы миллиарды
рабов беспрекословно выполняли их волю.
- Значит, нужен предлог.
- Не предлог даже; повод. А какой может быть
лучший повод, чем то, что американцы называют false flag? Пирл-Харбор, СС
Либерти... Опыт имеется. Сработало пару десятков раз, сработает и теперь.
Всё накатано; всё отработано. А у главного их союзника: так просто тысячелетия
наработок. Я ведь хорошо знаю эту братию, и представляю, что у этих ребят
в голове.
- Значит, предлогом будет теракт...
- Не теракт, а теракты. Они готовят серию
провокаций, и готовы угробить тысячи жизней. И до этого события осталось
не так много. Месяц, полтора-два. Потому что с не очень обычными, неординарными,
нестандартно мыслящими активистами в разных странах стало повально что-то
случаться. То один с горы упадёт, катаясь на лыжах на горном курорте. То
другой сломает себе хребет, поскользнувшись на мокром полу в собственном
жилище. То на третьего наедет автобус. То на четвёртого свалится бадья с
4-го этажа. То пятый сорвётся с крыши, на которую непонятно как попал. И
так один за другим они выходят из строя. И вот, я полагаю, это судьбоносное
зло грянет в сентябре, а точнее: 11 сентября 2001 года.
- Почему ты так думаешь?
- Потому, что они собираются развернуть невиданный
террор под видом борьбы с терроризмом. Ввести так называемое антитеррористическое
законодательство, отменить демократическое свободы, установить орвеллианское
видеонаблюдение в ещё больших масштабах. Значит, с их искривлёнными мозгами,
они должны как-то обозначить эту "спасательскую", замешанную на псевдо-помощи
лапшу. А после какого вызова полиция или неотложка мчится на помощь? Правильно:
в Северной Америке - это код и телефон 9-11 (как в бывшем Союзе 0-2, 0-3,
0-4).
- Но ведь число может стоять и перед номером
месяца: 11 сентября, а не наоборот. Так, может быть, твоя разыгравшаяся фантазия
подсовывает тебе 9 ноября? Что, разве не так?
- Нет. Ибо те, что собираются осуществить
теракты, пишут справа налево. Не так, как в Америке и Европе.
- Во внутренней логике тебе не откажешь, хотя
всё это, конечно же, чистейший бред.
- Ты не поверишь, но я даже могу сказать,
кто и как это сделает.
- Ну, конечно. Как же я сразу не догадалась?
Обитатели Флатлэнд из другого пространства!
- Боюсь, что покойный мистер Абботт тут не
при чём. В Нью-Йорке (который Дэйвид Дюк окрестил "Джу-Йорк") есть органы,
управляющие принадлежащими государству небоскрёбами: к примеру, New York
- New Jersey Port Authority.
- Ну и что?
- А то, что в последние месяцы в эти органы
десантировано критическое число важных особ из местных лоббистов, ультра-махровых
псевдо-этнических организаций и Палестинского Проекта. Вот, например, Луис
Айзенберг - активист Anti Defamation League, United Jewish Appeal, и других
псевдо-этнических танков. Он-то и сделался председателем New York - New Jersey
Port Authority.
- И что это им даёт?
- Возможность приватизировать небоскрёбы,
которые намечено протаранить самолётами гражданских авиалиний.
- Что ещё за бред?
- Вот именно - бред опасных душевнобольных.
Таких, как, скажем, ещё один десантник, Рональд С. Лодер, связанный с такими
крейсерами их лобби, как Jewish National Fund, Jewish Theological Seminary,
World Jewish Congress, Anti-Defamation League, American Jewish Joint Distribution
Committee. Он сделался самым влиятельным лицом в NY Board of Privatization.
Этот орган даёт окончательную индульгенцию на приватизацию государственной
собственности, не исключая АЭРОПОРТОВ. У меня пока нет сведений о небоскрёбах,
что переданы в частные руки по инициативе Рональда С. Лодера, Луиса Айзенберга,
и их собратьев, но я почти уверен, что это знаковые достопримечательности
Соединённых Штатов - самые заметные небоскрёбы, и что их владельцами стали
соратники и соплеменники Лодера и Айзенберга. Они и подготовят их к взрыву...
- Ты не заговариваешься? Не ты ли только что
заявил, что небоскрёбы собираются протаранить самолётами!
- Таран самолётами: не более, чем антураж.
Небоскрёбы устоят, и даже сильный пожар не сможет их повалить. Самолётное
топливо: это же простой керосин. Чтобы уничтожить такие сложные и совершенные
инженерные конструкции, требуется серьёзный взрыв; возможно ядерный малой
мощности. А для зрелищности нужно полное разрушение. Ведь нам собираются
показать зловещий спектакль.
- Но где они возьмут пилотов-камикадзе?
- Нигде. Пилоты не потребуются. Тот же Дональд
С. Лодер добился приватизации аэропорта Stewart (бывший Stewart AFB), а ведь
это он, Лодер, спонсировал основание и строительство школы израильской разведки
Моссад между Тель-Авивом и Хайфой (в Герцлии).
"Безопасностью" аэропортов (откуда,
вероятно, взлетят самолёты-тараны) - Stewart, Dulles, Logan, и Newark - заведует
израильская компания ICTS International / Huntsleigh USA: не что иное как
ответвление израильской элитной разведслужбы Шин-Бет. Там же пасутся ещё
несколько израильских фирм. Так, "ИКТС": "безопасность" в аэропорту Logan,
Dulles, и других (с 1999 или 2000 года!). За ней идёт "NICE Systems", и далее:
"Веринт". Все имеют связь с кругами, известными как "Israeli DEA Groups".
Израильская компания Magal Security
"заведует" "безопасностью" важнейших аэропортов мира. Израильская фирма Systems
Planning Corporation (SPC) отвечает за маркетинг системы Flight Termination
System (система перехвата управления воздушной машиной и перевода её на дистанционное
управление с земли). Фирмой руководит Дов Захейм, офицер-оперативник Моссада;
работал в паре с Поллардом (осуществляли шпионаж в США в пользу Израиля).
Поллард отдыхает в американской тюрьме, а почему его напарник не за решёткой:
вопрос не ко мне. Захейм не просто шпион, он иудей-талмудист, профессор еврейского
религиозного университета (Yeshiva University). Почему же именно он служит
в Пентагоне на посту Главного Финансового Чиновника и Контроллёра (с 2001
года!)? Тот самый человек, что контролирует маркетинг Flight Termination
System лично!
Почему эксклюзивные контракты
на установку "противоугонных" устройств Flight Termination System получила
именно израильская фирма "NICE Systems" - и другие израильские компании?
Именно они монтируют эти игрушки (превращающие летящую в небе стальную птицу
в управляемую с земли модель) на самолёты американских авиалиний. Именно
у них пульт управления, дающий возможность на расстоянии - с земли - направить
самолёты на выбранный небоскрёб: у "ICTS" (I-SEC Technologies B.V., которой
владеет офицер Моссада Эзра Харель, зарегистрировавший компанию в Нидерландах),
"NICE Systems", SPC (которой заведует офицер Моссада Дов Захейм), Verint-Verison,
и у прочих их сослуживцев.
- А ты не подумал, что такие инсинуации подпадают
под определение диффамации?
- А разве ты не согласна с тем, что, если
совпадают кусочки пазла, и составляется правильная картинка: значит, это
не диффамация, а кем-то созданное изображение, из осколков, допустим, разбитого
витража?
- И что ещё подсказывает тебе твоя картинка?
- Осталось всего лишь выяснить, кто из связанных
с Палестинским Проектом местных активистов уже купил или купит до сентября
самые видные небоскрёбы Нью-Йорка, и проверить, заведует ли там "безопасностью"
ещё какой-нибудь ихний активист. Вот тебе и цель тарана. Да, ещё одна примета:
рядом с выбранным небоскрёбом должно находиться не очень высокое здание,
штаб-квартира Веризона (от которого отпочковался Веринт), тех же Найс Системс,
ICTS, Магал Секьюрити, или что-то похожее. Это будет пульт управления зрелищным
кошмаром. Его обязательно взорвут после операции.
- Как же они потом объяснят обрушение не задетого
ни самолётами, ни падением близ стоящего небоскрёба здания?
- А никак. К тому времени всем болтливым отрежут
языки.
- Теперь объясни, какое отношение всё это
имеет к моему трудоустройству.
- Самое прямое. Только планируемый глобальный
военный переворот объясняет, почему в последнее время стали активно набирать
специалистов по компьютерным и телекоммуникационным технологиям, микробиологов,
вирусологов, психиатров и психологов, исследователей, занимающихся влиянием
микроволнового излучения на мозг человека - в военные ведомства 4-х связанных
между собой стран, одна из которых Соединённые Штаты. Многие из набираемых
специалистов либо уже несколько лет на пенсии, либо годы не работали по специальности,
либо недавние иммигранты. Почему? Не потому ли, что от них планируют избавиться
после того, как используют, или потому, что таким людям легче закрыть рты?
То, что начнётся зрелищными терактами, имеет целью подчинить всё человечество
централизованной системе электронного контроля и управления.
- Это не будущий ли твой сценарий для фантастического
фильма?
- К сожалению. Первая очередь превращения
людей в управляемых роботов уже стартовала. Это умные карманные телефоны.
Такой телефон - полный аналог вставленного в мозг микрочипа, только привязанный
к руке. Пройдёт ещё лет 5, и там будет уже не 1 глаз Старшего Брата, а 2
или 3. Карманные телефоны с 3-мя камерами и с развитым искусственным интеллектом
смогут держать каждого под круглосуточным контролем Хозяина. Уже сейчас молодёжь
основательно посадили на игру умных карманных телефонов. Но через 10 лет
эта зависимость превзойдёт зависимость от наркотиков. Люди потеряют всякий
человеческий стыд, и, хотя будет очевидно, что за ними в любую минуту может
подглядывать кто угодно (от хакеров и маньяков - до телефонных компаний и
спецслужб), ни на секунду не смогут расстаться со своим автономным макрочипом.
Они станут заниматься любовью с карманным телефоном в руке, брать его в ванную
комнату и в туалет, с ним в паре поглощать еду, проводить рабочие часы и
беседовать с другими зомби. Когда стационарные домашние телефоны исчезнут,
они будут общаться исключительно по зомбовнику, и все связи между людьми
будут отслеживаться автоматически.
- Ну, это уже и сейчас понятно, только ты
всё излишне драматизируешь.
- Международный Преступный Синдикат не может
допустить, чтобы контрольный пульт за роботизированным человечеством разделился
на несколько пультов, находящихся в разных странах: иначе вся идея централизации
и единого подчинения рухнет. Поэтому против каждого, кто осмелится выпускать
умные телефоны независимо от Соединённых Штатов, будет вестись война.
- Но почему именно Соединённые Штаты?
- Ну, во-первых, потому что на сей день это
самое милитаристское и самое мощное государство. И, во-вторых, потому что
эта страна полностью подчинена Палестинским Проектом.
- Ты имеешь в виду: еврейским государством
и еврейским лобби в Америке?
- Нет, дорогая, не это я имею в виду. Это
было бы слишком просто. На самом деле Палестинский Проект: это идеологическая
и военная платформа хищной международной реакции, самой страшной в истории.
Это как в одной идее спрятаны 2 или 3. Как в русской матрёшке. Как в лице
одного псевдо-государства и на одной и той же территории спрятаны несколько
государств и режимов. Как одно туловище и две головы сиамских близнецов.
Поэтому я на стороне израильских патриотов, как я на стороне американских,
русских, или канадских. И я скорблю от того, что пульт управления, о котором
мы ведём речь, раздавит Соединённые Штаты.
- Значит, в будущие лет 100 больше никто не
будет производить карманные телефоны, да? Только американцы?
- Нет, я этого не говорил. Некоторые модели
будут производиться в Азии. Например, в Южной Корее: самом тоталитарном государстве
современного мира, которое полностью подчинено Соединённым Штатам. Или в
Китае. Но Китай: совсем другое дело. Америка сделает всё возможное, чтобы
торпедировать производство хитрых телефонов в Китае, вплоть до диверсий,
убийств, похищений специалистов и менеджеров, вплоть до военных действий.
Потому что Интернет и глобальный контроль за пользователями карманных телефонов
должен управляться из одного места, то есть оставаться прерогативой США.
Вот ещё одна главная причина планируемого с терактов мирового переворота
для установления глобальной тирании.
- Ну, хорошо. Твоя точка зрения и предположения
понятны. И всё же: какое отношение имеет микробиология к технологиям хитрых
телефонов?
- Микробиология даёт готовые модели другим
исследованиям; используется в разработке биологического оружия; с помощью
вирусов нас хотят лишить последних огрызков свобод и прав; на основе микробиологических
исследований разрабатываются методики воздействия на клеточном уровне, включающие
корелляцию с помощью цифровых технологий; использование микробиологии для
тоталитарной биометрии; резистентные штаммы и их использование для военных
и политических целей; генная терапия и её этические проблемы; микробиология
как ключ к наблюдению за инфекциями и к их предотвращению как орудие для
достижения преступных намерений; жуткая область микробиологии - синтетическая
микробиология - уже засекречена в США Министерством Обороны, под предлогом
предотвращения её зловредного использования, но отсутствие прозрачности переносит
её зловредное использование в стены государственных учреждений; этические
проблемы принудительной вакцинации; достаточно?
- Я приму это к сведению. Обещаю подумать.
Ты доволен?
- Хочу, чтобы ты ещё кое-что знала. Если ты
не упустила нить нашей беседы, в самом начале я сообщил тебе о массовых эпизодах
тонко подстроенных покушений на самых нестандартных активистов, закамуфлированных
под несчастные случаи. Такое под силу только государственным спецслужбам.
Это означает, что готовится что-то из ряда вон выходящее, сравнимое с государственным
переворотом. Я предположил, что это будут теракты для оправдания установления
авторитарной тирании во всемирных масштабах. От своих друзей я получил сообщение,
что пару дней назад двум известным журналистам прислали конверты с Bacillus
Anthracis.
- Сибирской язвой.
- Да, она самая. Те самые люди, которые стоят
за подготовкой терактов в Нью-Йорке, и за массовым "выключением" десятков
или сотен нестандартно мыслящих активистов: как я предполагаю, опробовали
метод устранения (на время или навсегда) и запугивания всех, кто может им
помешать осуществить после терактов всё, что они задумали. Это была пока
только репетиция, но в день терактов (как я считаю: 11 сентября 1991 года)
и сразу же после них будут отправлены тысячи конвертов с сибирской язвой
известным людям, общественным деятелям, политикам и учёным. Такое тоже под
силу только государственным спецслужбам. Кто-то хочет отключить мозги, выключить
радио, и расчистить дорогу. Так они покончат со всеми почемучками, с теми,
кто мог бы поставить вопрос об участии агентств и фирм, которые я называл,
в подготовке и осуществлении терактов. Вот тебе ещё одна связь с микробиологией.
Наташа слышала этот разговор на таком усиливавшемся
крещендо, что его не заглушили даже её упражнения на фортепиано.
Конечно, если бы в последние дни у неё была возможность заниматься больше,
это бы укрепило уверенность, но, в принципе, она осталась довольна: как минимум,
она обезопасила своё сегодняшнее испытание. Теперь осталось разыграться на
том самом рояле в Плас дез Арт, на котором она будет репетировать с оркестром
- и, можно считать: всё в порядке.
- Мама, папа! Мне нужна ваша помощь. Вы проводите
меня в Place des Arts?
- А что случилось, доча?
И Наташа рассказала о том, что произошло. Её родители
достали свои мобильные телефоны из алюминиевой кастрюли, и последовали за
ней.
Леонид Изовский сопровождал дочь, насвистывая и
поддевая носками туфель камешки. Её мать держала мужа под руку, как будто
между ними не было никаких разногласий. Все трое так и остались по-прежнему
наивными людьми. Им даже в голову не пришло, что в Храме Искусства, в самом
центре культурной жизни, что-то может кому-то угрожать. Родители довели Наташу
до входа в комплекс со стороны улицы Онтарио, и удалились, но опасность козней
на этом не закончилась. Когда она предъявила свой пропуск, охранница заявила,
что Наташу не пропустит.
- Как это? - взорвалась Наташа, пресыщенная
событиями последних дней. - Без меня не состоится репетиция, вы сорвёте концерт,
важное культурное мероприятие для всего города!
- Вы не можете пройти по этому пропуску.
- Почему?
- Потому что Вы уже проходили по нему сегодня.
И не можете пройти вторично.
- Покажите мне, где тут указано, что пропуск
имеет силу только один раз в сутки.
- Дайте Ваш пропуск сюда.
- Ага! Нашла дуру. Дай Вам в руки, и Вы убежите
с пропуском, и потом ищи ветра в поле.
- Что Вы себе позволяете, мадмуазель! Я сейчас
вызову полицию!
- Вызывайте хоть чёрта.
Пререкания продолжались, и, хотя Наташа трижды требовала
начальника, озверевшая охранница никого не позвала. Так продолжалось целых
15 минут, и на часах уже было без двух минут 6. Положение спасла группа телевизионщиков,
которые быстро прочухали, в чём дело, и устроили скандал. Солистку не пускают
на её же выступление с участием радио и телевидения?! Да это же просто какая-то
инквизиция! Это же какой-то сталинский концлагерь! Тут же набежали вызванные
и вызвоненные оркестранты, во главе с самим маэстро Дютуа. Стоящая на входе
сексотка-стукачка покрылась красными пятнами, стушевалась, не зная, что ей
теперь делать, и... пропустила Наташу. Кто-то из злыдней-оркестрантов сострил,
что у бедной тюремщицы началась преждевременная менструация.
Можно представить себе замешательство музыкантов,
телевизионщиков, звукоинженеров студии звукозаписи DECCA, работников государственного
радио и телевидения, шокированных этим безобразным происшествием, совершенно
немыслимым в Канаде. Тем более: в Монреале. Наташа, явившаяся в Place des
Arts за полчаса до генеральной репетиции, могла как минимум 20 минут разыгрываться
перед началом. Теперь она, на скорую руку, пробежалась по клавишам, повторила
наиболее заковыристые пассажи, проиграла отрывки хроматической гаммы от разных
нот, и короткие упражнения для разогрева пальцев. То ли таковы были принципы
дирижёра, то ли особенности именно этой сессии, но Шарль Дютуа никого не
поторапливал, и, пока раздавалась какофония разброда настраиваемых струнных
и диких вскриков и стонов духовых, Наташа могла себе разыгрываться, и не
требовать дополнительного времени. Кто мог сказать потом: это бы что-то изменило
- или силки были так тонко расставлены, что подстроенного нельзя было избежать.
Вопреки опасениям, что конфликт на входе испортит
всем настроение, и это повлияет на качество исполнения, случилось обратное.
Взбудораженные и взбодрённые нестандартным событием, оркестранты играли,
как никогда, и дирижёр был сегодня в ударе, помогая себе и всем многозначными
жестами левой руки, движениями плеч и предплечий, изгибался всем телом и
пританцовывал, и указывал тончайшие нюансы и выразительные приёмы даже феноменально
подвижными бровями. Он мог легко попасть в Книгу Рекордов Гиннеса как самый
пластичный в мире руководитель оркестра.
Всё это происходило как бы на периферии поверхностного
мира, и могло интерпретироваться с любыми акцентами и в любом жанре, но глубоко
внутри, в совершенно другом измерении и в другом отсчёте времени, творилась
великая музыка: казалось, совершенно оторванная от реальных движений и тел.
Эти грубые перемещения материальных объектов - клавиш, смычков, клапанов,
пистолей, - как бы не имели ничего общего с мистерией расширяющегося пламени,
с переходом в иное состояние, сравнимое с реинкарнацией души в сияющем, высшем
существе. Извлекаемые звуки были только стимуляцией, провокацией звучания
высших сфер; они лишь вызывали из небытия образы Неведомого, которые из снисходительности,
или из любопытства, или по безвестным законам появлялись из небытия.
Если выключить звук, духовность изображения зависела
от таланта оператора, монтажёра и режиссёра, а звукозапись от качества аппаратуры,
дарования звукорежиссёра и навыков специалистов по записи акустических инструментов.
Поэтому единственным источником перевоплощения и путешествия в иные миры
оставалось живое исполнение.
Но, по совершенно необъяснимым причинам, все записи
этой репетиции обладали невероятным, не вообразимым качеством, не сравнимым
ни с одной другой записью классической музыки, когда-либо производившейся
во всём мире. Прослушиваемые на адекватной аппаратуре, они почти ничем не
отличались от живого звучания, и никто, ни один специалист, акустик, физик,
или другой учёный, не мог бы этого объяснить.
Когда затихли последние аккорды органа и фортепиано,
и струнные с ударными отыграли последнюю восьмую на фортиссимо, наступила
немыслимая, мёртвая тишина, будто весь мир исчез, и только свёрнутое коллапсом
пространство, где нет ни времени, ни протяжённости, упало чёрным рулоном
у ног.
И вдруг грянули оглушительные аплодисменты. Музыканты,
несколько важных персон в огромном зале Wilfrid-Pelletier на 3 тысячи мест,
работники радио и телевидения, работники сцены, сотрудники студии DECCA,
и даже технический персонал комплекса и зала в единодушном порыве рукоплескали
так, как будто поставили целью отбить себе ладони. Аплодисменты и возгласы
восхищения не стихали целых 10 минут, как будто в зале находились тысячи
слушателей.
Все понимали и чувствовали, что в эти мгновенья
осуществилась их причастность к чему-то совершенно уникальному, ни с чем
не сравнимому, что никогда больше не повторится.
И Наташа это чувствовала, переполненная бьющей из
неё радостью и гордостью, но не за себя, не своё солирующее фортепианное
исполнение, а за коллективное вознесение к вершинам духовного перевоплощения.
Она готова была отдать многое за то, чтобы ещё и
ещё раз повторилось это чудо, заниматься хоть по 25 часов в сутки, только
бы снова испытать эту переполняющую всё её естество радость.
Шарль Детуа, несмотря на усталость, бодро приблизился,
галантно пожал ей руку, как равной, обнял её за плечи и прижал к себе. В
его глазах отражался рой чувств, но главенствовали над ними чувство доверия
и благодарность.
Когда она скромно стояла в стороне, к ней подходили
люди, пожимали ей руки, говорили ободряющие слова; женщины обнимали и целовали
её. Пока она дошла до выхода, её сопровождало множество народу, и все по-дружески
подбадривали и поздравляли её.
И она подумала, что делать одно дело с таким выдающимся
коллективом, сотрудничать с такими потрясающими людьми - обаятельными, обходительными,
интересными, восхитительными: это настоящее счастье. Каждый день превращается
в праздник. Доверие, взаимная выручка, уважение друг к другу, уверенность,
что сидящий рядом не подведёт: это прекрасно. Пусть даже под этим внешним
антуражем кроются совершенно другие нюансы, не столь притягательные; пусть
под этой концертной вывеской прячутся скелеты в шкафу и обыденная рутина,
с подсиживаньем и локтетолкательством: всё равно это отрада и торжество.
Дома никого не было. Свет не горел ни в одной комнате.
Не с кем было разделить это выплескивающееся из неё торжество, этот гимнический
настрой, этот апофеоз успеха. Лёгкая горечь уже готова была прокрасться контрабандой
в её душу... Как вдруг... Все лампы неожиданно вспыхнули! Из кулуаров выступили
её родители и... Петя, который протрубил на губах: "трум --- трум-трум ---
тру-ту-ту-ту-ту-ту-ту-ту"... И вытащил из-за спины бутылку самого дорогого
шампанского. Стол был уставлен цветами. Её любимый торт и шоколадные шарики
красовались в центре стола. Родители подошли и обняли с обеих сторон, гладили
её волосы, и целовали.
- Мы самые счастливые родители на свете, -
сказала Лена. - И мы желаем тебе только счастья и здоровья. И заниматься
любимым делом. Всё остальное придёт. Ты у нас красавица, умница и скромница.
Такая, как ты, стоит дороже любого, самого сказочного состояния.
- Ты изумительный человек, - сказал Петя.
- Таких тонких, обаятельных натур нет больше во всей Вселенной. И ты замечательный
музыкант. Таких пианистов до тебя не знала планета. И я горжусь, что это
я открыл тебя. Я первый. И я тебя никому не отдам.
- Дочь, ты самое удивительное из моих произведений.
- Леонид вздохнул, будто его огромная радость омрачена беспокойством. - Но
всё недосягаемо-прекрасное смущает отравленные противоречиями души одержимых
страстями смертных. Одних оно пугает; другие сражаются друг с другом, чтобы
им завладеть; третьи видят в нём отклонение, патологию, что равнозначна уродству;
четвёртые завидуют и воспринимают бескорыстную благость, источающую вечную
Красоту: как покушение на их власть. Эти - и пятые, - что умело имитируют
прекрасное ради достижения своих гнусных целей и ненавидят натуральные алмазы,
прекрасно понимая, что никого не прельстят их поддельные бриллианты: они
самые опасные.
Петя пожелал Наташе избавиться от козней людей этих
двух типов, и больше с ними никогда не сталкиваться, и все присутствующие
поняли, о чём он толкует. Они чокнулись и выпили: без фальшивых восточных
тостов. Они провели восхитительный вечер; им было так хорошо, так уютно,
так тепло вчетвером, что, когда Леонид поехал отвозить Петю домой, в компьютерах
и на циферблатах электронных часов уже сменилось число.
21. КАТАСТРОФА. СМЕРЧ НАСТИГАЕТ.
Под утро Наташа проснулась от боли; обе руки чуть
выше запястий были словно свинцовые. Спросонья она сразу не догадалась, в
чём дело. За окном было ещё темно. Первый свет раннего июльского рассвета
только-только начинал брезжить за окном, свинцовой полоской проникая сквозь
шторы. Свинцовый налёт на стене - налитые свинцом руки. И вдруг она всё осознала;
и резко села в постели. Пугающий холод пополз по спине под лопатку. От паники
и ужаса кольнуло в сердце. Подвести оркестр! Концерт уже послезавтра. Какой
кошмар! Что делать?
Она представила себе, какой удар нанесёт маэстро
Дютуа. Это конец. И зачем только её выбрали? Лучше бы выбрали кого-нибудь
другого. Подвести ТАКОЙ оркестр. В ТАКОЙ момент.
Если бы можно было вернуться в прошлое, во "вчера",
когда её руки всё ещё были в порядке: и чтобы так оставалось. Или вернуться
на много месяцев назад, в тот период, когда проводился отбор, чтобы не попасть
в список.
Но - сколько ни зажмуривай глаза, сколько ни представляй
альтернативную реальность, - ничего всё равно не изменится, и, значит, надо
собрать всю свою волю в кулак, и начать действовать. А это было непросто.
Голова сразу стала как чугунная; перед глазами плыли красные круги; во рту
ощущалась неприятная горечь; она чувствовала себя так, будто не только не
спала ни часа, но словно пробежала 20 километром марафона. Туго натянутый
трос её существования вдруг лопнул, и её едва не разорвало пополам. Жизнь
в один миг потеряла смысл. Всё, что формировало её мир: рухнуло.
И всё же какой-то внутренний голос мелодично доказывал
ей, что ничего не кончено, пока она жива, и что только её смерть помешает
бороться. Пусть она тяжело ранена, но она не пропустит врагов дальше, не
позволит им глумиться над её обороной, не сдастся им, не позволит, чтобы
они её поработили.
И Наташа, дождавшись полного рассвета и начала деятельного
дня, первым делом поставила в известность оркестр, позвонив по контактным
телефонам. Она объяснила, что произошло, и предупредила о вероятности отмены
концерта. Это было самое трудное и мучительное.
Рассказать родителям: это была вторая мучительно
трудная обязанность. Наташа спустилась вниз, но ни отца, ни мамы не было
дома. Они куда-то исчезли ни свет - ни заря, и это лишь усложнило задачу,
потому что теперь Наташе стоило неимоверных усилий приготовить себя, и груз,
придавивший ей плечи, удвоился при мысли, что придётся это сделать ещё раз.
Она пыталась массажировать одну руку другой, что
вызывало нестерпимую боль в сухожилиях; смазала ноюще-жалящие запястья и
мышцы мазью; пробовала разрабатывать руки, сыграть не слушавшимися её пальцами
хотя бы одну октаву ре-минорной гаммы: всё тщетно. Руки болели с внешней
и внутренней стороны от запястья до локтя, и эту боль не снимал даже тайленол.
Третья из вставших перед ней задач: обратиться к
врачу, хотя надежды на помощь было мало. Она точно не осознавала, почему
не ожидает спасения от эскулапов, просто помнила многочисленные и пугающие
рассказы музыкантов о том, как кто-то из их друзей или знакомых переиграл
руку: и это был, как правило, конец всей музыкальной карьере.
Она захватила ключ от машины, и покинула дом. Но,
сев за руль, с ужасом открыла, что руки её не слушаются, она не может даже
вести машину!
Пришлось тащиться на станцию метро МакГилл, и ехать
подземкой до плазы Вестмаунт, что рядом с торговым центром Алексис Нихон.
Людей было немного, и её вскоре пригласили в кабинет.
Наташа попала к державшей руки в растянутых карманах
бесформенной кофты врачихе с большим и часто двигавшемся в шее кадыком. Стоя
посреди кабинета, врачиха не задавала ей никаких вопросов, продолжала держать
руки в карманах, и Наташа не могла взять в толк: та ждёт, чтобы посетительница
первой нарушила молчание, или чего-то другого.
- Пожалуйста, помогите, - она первой нарушила эту
затянувшуюся паузу. - Я пианистка, я переиграла руки, а через пару дней у
меня концерт с Монреальским Симфоническим. Что делать? Умоляю Вас: это неслыханная
трагедия; помогите! Пожалуйста!
На её мольбу не последовало никакого ответа. Врачиха
проковыляла вперевалку к полкам с медицинскими книгами и папками, и принялась
долго разглядывать их через стекло. Она подносила руку к полкам, словно показывала
им свой маникюр, потом отдёргивала пальцы, и снова подносила, то ли любуясь
своим блеклым отражением, то ли что-то выискивая.
Эта высокая гусыня с диспропорциональным телом и
чересчур длинной шеей, которую Наташа окрестила про себя Лентой Мёбиуса,
оторвалась, наконец, от своих полок, и снова приблизилась к Наташе.
- На что ещё жалуетесь? - прогагакала она
гнусавым гортанным голосом.
- На Вас. - Лента Мёбиуса подавилась слюной.
- Что?! - выкашляла она гусиным гаганьем,
и зачем-то вытерла руки о салфетку.
- Что слышали. - Наташа выдержала паузу. -
Вопрос, на что я ЕЩЁ жалуюсь, предполагает, что с первым вопросом Вы уже
покончили? Не так ли? Значит, Вы уже меня заживо похоронили, и попрыгали,
утрамбовывая грунт?
- Вы... Вы... Выйдите немедленно из моего
кабинета!
- Что я и сделаю с превеликим удовольствием.
Выйдя от этой отрыжки медицинской профессии, Наташа
подумала, что ещё 10-15 таких лет, и все канадские достижения сойдут на "нет".
Она вспомнила, что большая, если не бОльшая, часть самых именитых сериалов,
фильмов, спектаклей, романов, которые заурядная публика считает американскими
или английскими, на самом деле носят бирку "сделано в Канаде".
Сама формально не принимавшая в нём участия, канадская
певица Джонни Митчелл стала главной суперзвездой Вудстока, самого прославленного,
самого легендарного американского фестиваля. Её популярность превосходила
популярность любой другой знаменитости в несколько раз.
Главную роль в новом фильме Матрица, грозящем сделаться
легендарным уже в недалёком будущем, сыграл канадский актёр. Зрители уверены,
что такие фильмы, как SHIVERS, FRENCH KISS, NOTRE DAME DE PARIS, UNE VIEILLE
MAITRESSE, и другие: американская, английская, или французская продукция.
Но это всё: Канада.
И так - во многих сферах культурных достижений.
Но падение уровня стандартов и норм в этой стране
идёт таким темпом, что, кажется, это последние полвека канадских побед.
Из поликлиники Вестмаунт Наташа отправилась на станцию
метро Ги Конкордия, в поликлинику на улице Ги.
Она попала к немолодому индусу невысокого роста,
который сидел за столом, и что-то писал. Выслушав её, он велел ей разуться.
Недоумевая, она всё же сняла кроссовки и носки. После врачихи, которая просто
не сказала ни слова и не пошевелила и пальцем, этот врач казался деятельным
и горел желанием помочь. Вот только действия его были какие-то эксцентрично-экзотические,
но - да ладно, потом разберёмся, - думала Наташа.
Тем временем, индус приказал ей пройтись по кабинету
босиком, что она и сделала, и тогда он открыл дверь, выталкивая её из кабинета
и заставляя прогуляться дальше по резиновой дорожке - прямо между рядами
сидящих и ждущих своей очереди пациентов. Шокированная, она не сразу перешла
к сопротивлению, и, только преодолев половину пути, резко оборвала своё путешествие,
и вернулась в кабинет, громко захлопнув за собой дверь.
Врач-индус как будто ничего не заметил.
Он снова сидел за столом и писал. Видя, что Наташа
не уходит, он - словно с удивлением - зыркнул на неё, демонстрируя своё недоумение.
В ответ на такую наглость, Наташа опять уселась на стуле, нога на ногу, и
оглядела наглеца с ног до головы.
- Я не вижу у Вас никаких признаков растяжения
связок, - уже другим тоном сказал он, оглядывая в ответ свою пациентку со
всё возрастающим любопытством, как если бы не распознал породу собаки, и
принял породистого щенка за безродную дворняжку.
- А я не вижу у Вас никаких признаков присутствия
врачебной этики и врачебной квалификации.
- Что Вы знаете о врачебной квалификации,
юная дама? - уже почти миролюбиво спрашивает индус.
- То, что настоящий врач не спутает руки с
ногами, и не подвергнет пациента умышленной унизительной экзекуции, прогоняя
босиком через ряды ожидающих своей очереди пациентов.
- Вы не имеете даже самого малого представления
о том, на что способен "настоящий врач".
- Вы имеете в виду Индию, где люди из низших
каст стоят на социальной лестнице ниже животных, и где врач может скормить
любого из таких пациентов собакам?
- Нет, я имею в виду Канаду.
- Но, если вдруг и в Канаду, и в Индию вернётся
чума, или холера, или тиф: где же больше погибнет народу?
- Разумеется, в Индии, но разве мы говорим
о цифрах, а не о принципах? Какая разница, где Вас съедят крокодилы: в болоте,
или в реке?
Этот откровенный разговор оставил Наташу в самом
подавленном состоянии, но ведь она получила именно то, чего хотела. Далеко
не глупый, и, возможно, не такой уж безнравственный человек рассказал ей
такое, о чём другие не узнают за всю свою жизнь.
С таким упадническим настроением она добралась до
поликлиники в La Cité. Там розовощёкая упитанная фифа в окошке регистратуры,
даже не выслушав её, бросила, фыркнув, что они не принимают без предварительной
записи.
- Но у меня срочная проблема, - не сдавалась
Наташа.
- Отойдите от окошка, Вы задерживаете очередь,
- бросила эта молодая сучка голосом инспектора РОНО советских времён.
- А если не отойду? Вызовете подъёмный кран,
или полицию? Да куда до вас полицейским! Мед. учреждения уже давно переплюнули
полицию!
Очередь хранила гробовое молчание.
- Я звоню в полицию.
- Звоните хоть в Гестапо.
- Дайте этой девушке увидеть врача! - Мужчина
в тонкой синей рубашке с короткими рукавами нарушил молчание очереди.
- Я очень Вам признательна за поддержку, но
не хочу, чтобы ради меня люди шли на жертвы. Вон, видите эту камеру? Да ещё
и эта молодая недополицейская донесёт на Вас, и Вы попадёте в чёрный список.
Вот поэтому все эти господа сопят молча, словно воды в рот набрали.
- А ведь и правда. - Неприметная женщина в
летах поддержала мужчину. - Сколько же над нами будут издеваться? В Неотложке
ждёшь по 12 часов. В поликлинике то принимают без записи, то говорят: только
по записи. Это что такое? Что хочу, то и творю? Нигде лечить не хотят. Везде:
ждать, ждать, ждать. А в гостинице и в ресторане все эти медики не желают
ждать ни секунды. Подай им немедленно, убери, прислужи, задницу им подотри
сию же секунду. Нам не дают чесать языками и хлебать кофе в рабочее время,
как им. Где справедливость?
Какой-то испуганный врач прошмыгнул за спину регистраторши,
и что-то шепнул ей в ухо. Та с видимой неохотой отложила в сторону - потом
на рычажок - телефонную трубку, и сказала Наташе, что её примет врач: сегодня.
Её продержали почти 7 часов: с 11:30 до 18:00, и
только тогда вызвали в кабинет к врачу. Разумеется, это было сделано умышленно.
В наказание. Кажется, она была последней пациенткой во всей поликлинике.
Когда она попала, наконец, в кабинет, ей и там пришлось
дожидаться ещё 20 минут, пока она удостоилась явления врача: пожилого и кислого,
как апельсин, морщинистого и лысеющего блондина.
- Я уже посетила сегодня 2-х врачей, - сказала
Наташа, ещё до того, как этот эскулап бочком проскользнул в кабинет, не закрывая
за собой дверь. - Первая молча выслушала, и спросила, что ЕЩЁ меня беспокоит.
Второй заставил разуться и продефилировать перед публикой, на манер манекенщицы,
заявив, что мои стопы в порядке, и он не видит растяжения связок. Но я переиграла
руки, а не ноги, и у меня концерт с Монреальским Симфоническим. Что мне делать?
- Это не лечится.
- Что не лечится? Что конкретно?
- Я, кажется, сказал ясно. Или у Вас проблемы
со слухом?
- Очевидно, что проблемы с Вами, доктор. Вы
меня даже не осмотрели. Вы не объяснили, что значит "не лечится", и что именно
"не лечится": руки, ноги, плечи, предплечья, кисти рук, или мои кроссовки.
- Вы, что, издеваетесь?
- Вы, что, издеваетесь надо мной?
- Что Вам нужно?
- Я, кажется, ясно изложила, что мне надо.
Могу повторить: я пианистка; я переиграла руки. Мне надо их вылечить как
можно скорей.
- Это не лечится.
- Хорошо. Тогда напишите диагноз и прогноз,
чтобы я могла показать это дирижёру. Иначе за срыв концерта меня просто размажут
по стенке.
- Всё. Разговор окончен.
- Тогда дайте направление к ортопеду.
- А к Премьер-министру не желаете?
- Только чтобы рассказать про Ваше отношение
к пациентам, доктор, и попросить, чтобы таких, как Вы, принимали исключительно
в дома престарелых. На постоянное жительство.
Этот худой, как жердь, лысый и долговязый старикашка,
ставший таким (как представлялось Наташе), потому что проглотил свою Клятву
Гиппократа, злобно зыркнул на неё своими маленькими глазками, и отрыгнул
всего лишь 2 слова: "Пошла вон!".
- Опля! - Наташа щёлкнула своей серой губной
помадой в оригинальном корпусе, удивительно похожим диктофон, прямо перед
его носом. - Записано!
Старикашка махнул по воздуху своей костлявой клешнёй,
но промахнулся: однако, лишь на какой-то миллиметр. Наташа не ожидала от
него такой прыти, и лишь в последнюю долю секунды отдёрнула руку, буквально
вырвав серый предмет из его захвата. Тот, с маниакальной яростью убийцы сверля
её взглядом и пылая бессильной злобой, потерял равновесие, и треснулся локтем
о стол, завыв, как гиена, и заскулив, как собака. Повинуясь интуитивному
тревожному импульсу, Наташа бросилась наутёк из врачебного кабинета, заметив,
что ей наперерез уже бежит бородатый мужчина, и, с противоположной стороны:
женщина в белом халате. На её счастье, путь и к лифту (который как раз остановился
на этаже), и к лестнице был свободен, но женщина оказалась прыткой, и перехватила
её раньше, пытаясь уцепиться за одежду. Наташа увернулась, и халатистая фурия
бухнулась на пол, что позволило, наконец, увильнуть. Каким образом тот хмырь
успел предупредить своих подельников, и вызвать подмогу: так и осталось загадкой.
Чтобы попасть домой, Наташа сделала крюк через гору
Монт-Рояль, меньше опасаясь, что её перехватят под мостом на ул. Лео Паризо
(Пайн) – ул. Парк, чем на авеню Пайн или на Милтон. Она поднялась на гору
сразу за стадионом университета МакГилл, по мало кому известной и крутой
тропке, выходящей на широкий серпантин пешеходной дороги. Здесь шли бодрым
шагом, бегали, прогуливались, или просто стояли десятки людей. Отсюда открывался
впечатляющий вид на старинный комплекс больницы Отель Дьё, на здания прошлых
веков на улицах Жан-Манс, Сэн-Урбэ, Сэн-Лоран, Сэн-Дени, и на "падающую"
башню Олимпийского стадиона далеко на востоке. Заходящее солнце золотило
красивые купола архитектурных достопримечательностей, шпили десятков церквей,
монументальные крыши самых больших архитектурных ансамблей. Наташа подумала,
что всю эту невероятную красоту скоро уничтожат точно так же, как свободы
и права человека, как христианскую религию и самые прекрасные церкви, ничего
не оставив от церковной архитектуры. И с культурно-историческим наследием
белых европейцев будет покончено навсегда.
Вниз Наташа сбежала по ещё менее известной крутой
тропке, спускавшейся к двум каменным лестницам, ведущим к падающий чуть ли
не отвесно вниз дороге за монументальным комплексом XIX века больницы Роял
Виктория, мимо общежитий университета МакГилл и павильона отделения Скорой
Помощи, откуда начиналась очень пологим спуском улица Университетская, по
обе стороны которой стояли часовыми старые больничные корпуса со стенами
из серого камня.
Наташа пробежала под "крепостной" аркой перехода
из одной части больницы в другую - через дорогу, - и, на углу Пайн и Университетской
перешла на другую сторону. Здесь она чувствовала себя дома; здесь пахло Европой;
и Монреаль, этот осколок европейского духа на американском континенте, словно
взял её в свои ласковые ладони.
Только сейчас она ощутила почти физическую боль
страшной потери. Её руки не смогут больше проводить её чувства и мысли, не
будут больше продолженьем её души. Какое ужасное чувство, какой безжалостный
приговор!
Родители уже беспокоились. Наташа оставила
свой карманный телефон дома, и они обзвонили знакомых, разговаривали с Петей...
Оказалось, что сердце было у них не на месте не напрасно... Когда они узнали
ужасную новость, мать обняла Наташу, поцеловала её, и сказала, что для них
она всегда будет их удивительной маленькой девочкой, самой любимой, самой
необычной на свете. И что жизнь не кончается, если что-то пойдёт не так.
Она верит в свою девочку, и в то, что Наташа обязательно найдёт себя в чем-то,
что позволит ей оставаться такой же, самой чистой, самой непосредственной,
самой обаятельной и прозорливой. Отец прижал её к себе, погладил - как в
детстве - её золотистые волосы, и стал утешать её, подбадривая и обещая разузнать
всё, что только можно, об этой неожиданной напасти, которую, возможно, удастся
победить - и вернуться к тому же уровню пианизма.
После их слов и утешений ей стало легче, и она уснула
уже не с таким тяжёлым камнем на сердце.
А утром пришёл Петя, которому она пока ничего не
сказала. Узнав дурную новость, он тоже обнял Наташу, погладил её плечи, и,
взяв её за руки, сказал, что эти руки он восстановит во что бы то ни стало.
И тяжесть свалилась с её плеч. И ей стало легче.
А Петя, между тем, открыл её папку, где, как он
знал, лежит клавир переаранжированной в концерт для фортепиано с оркестром
Поэмы Экстаза. Наташа удивилась этому, ведь Петя был человеком деликатным,
и брать без спроса любую вещь, принадлежащую другому человеку, было не в
его правилах. Тем более: он не мог не понимать, что, если он станет сейчас
играть этот концерт, это будет для Наташи как соль на раны. Неужели он такой
чёрствый, и ничего не понимает?
Но Пётр тут же объяснил свои действия.
- Я и раньше подозревал, что партия фортепиано
оформлена так, чтобы невозможно было не переиграть руку, но это подозрение
у меня оставалось где-то на периферии сознания; мне не хватило каких-то пару
дней, чтобы оно созрело до заявления.
- Как раз тех дней, когда ты валялся на больничной
койке.
- Куда меня отправил наезд мотоцикла. Постой-постой,
а не потому ли случился этот наезд?.. Вспомни. Кларнетисту что-то попало
в дыхательные пути, и он загремел в больницу. Потом эта мутная история, когда
нас к нему не пустили. Мы ведь тогда с тобой приходили его навестить. До
него: каким-то необъяснимым образом сломался смычок, и повредил руку скрипачке.
После неё было сорвано исполнение концерта для трубы. Потом накрылся медным
тазом Кончерто Гроссо Франческо Мансарини. И всё это, чтобы убрать Шарля
Дютуа, и поставить на его место...
- Марионетку.
- Правильно.
- И мы с тобой хорошо знаем, кто за этим стоит.
- Ты хочешь сказать...
- Да, именно.
- Ну, нет, это уже паранойя. Конечно, М.М.
не подарок, но ТАКИЕ трюки... Нет, это совершенно невозможно. Надо иметь
СЛИШКОМ богатое воображение, чтобы придумать такое. Это просто даже в голове
не укладывается.
- А если я тебе скажу, что она страшный человек,
что она крышует мафию, продаёт секс-рабынь, занимается переправкой живого
товара и отмыванием грязных денег, эксплуатирует рабов, запугивает профсоюзы,
совершает диверсии против ставших помехой предпринимателей, поставляет несовершеннолетних
в бордели и высокопоставленным педофилам: ты мне поверишь?
- Стоп! Не хочу слушать всякие бр... небылицы.
И... извини за выражение.
- Ты хорошо подумал?
- Я? А ты? Ты хорошо подумала, прежде, чем
высказывать вслух такую несусветную чушь?
- Петя, ты меня любишь? Хотя - зачем спрашивать?
Я знаю это. Но ты, Петенька, немножко эгоист, и больше всего ты влюблён в
себя самого, любимого. Твоей любовью к себе самому можно напоить все ручьи
и реки, и они перестанут мелеть. Вот потому-то твоё эго заведомо отвергает
всё, что за рамками твоего ограниченного кругозора: ведь оно таит в себе
потенциальную опасность. Твоё, оскорбляющее мою честь, неверие-недоверие:
это элементарная трусость.
- Наташа, родная! Самое ценное, что есть во
Вселенной: жизнь. У молодых - колоссальное преимущество перед стариками,
у живых - гигантское преимущество перед умершими. Любой живой бандит, изувер,
потрошитель, урод, военный преступник, педофил: попирает тех, кого уже нет,
будучи живее их. Любая 100-летняя старушенция может похваляться перед теми,
кто на кладбище. Я не... хочу, чтобы у них было преимущество передо мной...
перед... тобой... перед нами. Слышишь?
Позже Петенька подтвердил, уже с полной уверенностью,
что партия фортепиано была очень тонко - с учётом физиологии, физики, кинетики,
контакта, механики растяжения и движения костей, мышц, связок, фасции, сухожилий,
- очень коварно и умело: продумана, чтобы подстроить повреждение рук исполнителя.
И, вероятно, неожиданное и странное поползновение М.М. "поставить" Наташе
руки в апреле-мае, и провокации перед второй репетицией, о которых Наташа
ему поведала, были рассчитаны на то, чтобы спровоцировать напряжение, сократить
время и качество занятий, и сделать её ещё более уязвимой. Но от его помощи
в восстановлении рук она отказалась.
В 11 Наташа встретилась с Анкой, и, когда рассказала
ей про Володю, та всплеснула руками: "Так чего ж ты мне сразу не сказала,
подруга!". Не прошло и часа, как Анка добыла Володин телефон. Тот сразу ответил.
О том, что случилось - как он переиграл руки, он так и не сказал, но зато
дал много полезных советов. Во-первых, сказал он, никто не станет Наташу
лечить без частной страховки. В Канаде идёт хищная коммерциализация и приватизация
медицины, и те, что её проводят, действуют крайне агрессивно и нагло, в стиле
бандитов. В этом заговоре участвуют чиновники, политики, администраторы медицинских
учреждений, жадные предприниматели, готовые ради денег на любое преступление,
и многие врачи, открыто занимающиеся саботажем бесплатной медицинской помощи.
Только с частной страховкой можно рассчитывать на лучшее отношение. Во-вторых,
Наташа должна спешить. Не только потому, что без медицинской справки за срыв
концерта на неё повесят трудно предсказуемую сумму неустойки, но и потому,
что почти единственная возможность восстановиться, если переиграл руки: это
получить профессиональную ортопедическую помощь В ПЕРВЫЕ 3 ДНЯ. Потом, если
такая возможность упущена, уже вряд ли добьёшься позитивного результата.
А у неё уже почти половина этого срока миновала.
К концу телефонного разговора Наташа разволновалась,
её руки стали дрожать, колени подкашиваться. Частную страховку за один час
не оформишь. Конечно, родители не пожалеют для неё никаких денег, но на всё
уйдёт несколько дней. Что же делать? Тут её телефон ожил. Звонила Анка. "Подруга,
- сказала она, - у меня есть для тебя обнадёживающая новость. Мне сказали,
что только в частных кабинетах семейных врачей-терапевтов и в CLSC ещё остались
энтузиасты, которые лечат пациентов, а снимают с них стружку. Попробуй сходить
туда и попытать счастья". Но в этот момент Наташа уже направлялась в поликлинику
подземной площади Вестмаунт, и успела туда за 10 минут до обеда.
Миловидная секретарша с участием выслушала Наташины
объяснения, и посмотрела по сторонами: нет ли поблизости врачей. Те, очевидно,
удалились на обед, как здесь было заведено в последнее время, и пациенты,
пришедшие до 12:00, вынуждены были целый час сидеть "вхолостую", а потом
ещё и дожидаться своей очереди. Секретарша сказала вполголоса, что они выдачу
документов без официального запроса не практикуют, но что она всё-таки сделает
Наташе копию. Эта молодая женщина достала откуда-то тоненькую папку, вытащила
из неё пару листов, быстренько скопировала их и вручила Наташе.
На листе от руки очень коротко написано, что Наташа
обратилась в поликлинику Вестмаунт по поводу "неврологических болей в запястьях",
а в качестве лечения рекомендован... тайленол. Этого было достаточно для
оркестра, но, на всякий случай, Наташа заглядывает и в поликлинику на улице
Ги.
Тут секретарша: девушка совсем иного склада. Языкастая
и зубастая; не кусается лишь потому, что стекло разделяет кусачих и пациентов.
- Мы не выдаём никаких справок.
- Хорошо. Как мне получить копию рапорта врача?
- Зачем она Вам?
Наташа всё объясняет.
Но бездушная формалистка даже не слушает объяснений
и не желает, в свою очередь, объяснить порядок получения копий.
Как раз в этот момент в регистратуру заглядывает
врач-индус, тот самый, что "осматривал" (точнее: НЕ осматривал) Наташу. "Ну,
всё, - думает она. - Приплыли".
Но случилось то, чего она никак не могла ожидать.
Выслушав пересказ из уст секретарши, врач-индус велел той "отбить" медицинскую
карточку "Мисс Изовской", и провёл её в свой кабинет без очереди. Он взял
пустой бланк, и... выписал справку! Там было начирикано всего несколько слов,
но такой врачебной тайнописью, что Наташа не разобрала ни слова. Что это:
провокация? Или эту справку в самом деле можно предъявить как юридическое
свидетельство?
Она вспомнила, что уже где-то слышала об этом индусе.
Но никак не могла припомнить ничего конкретного. Через несколько дней ей
рассказали про этого врача, ставшего среди русскоязычных своего рода легендой.
Большинство живущих в Центре иммигрантов, по многим
причинам, посещали именно эту убогую поликлинику. По их мнению, он был на
самом деле неплохим специалистом, и некоторым помогал дельными советами или
эффективным лечением. Но далеко не всем и не во всех случаях. Мать одной
из студенток рассказала, что, когда её подруга, страдавшая от разгулявшегося
артрита, попала к нему на приём, этот эскулап водрузил свои ноги в грубых
грязных ботинках на стол прямо в лицо своей пациентке (Татьяна - так звали
подругу - в шоке отпрянула, а, если б не сделала этого, врач задел бы своими
бахилами её подбородок), заявив, что именно такая обувь прекратит её боли
и остановит разрушительное действие артрита. Но, во-первых, никакая обувь,
физиотерапия, или самомассаж не помог бы её скрученным пальцам и стопам с
шишками уже повылезавших костей, и, во-вторых, такие ортопедические ботинки
продавались по цене, превышающей её месячную зарплату. Татьяне могло помочь
противовоспалительное, если бы врач его выписал вовремя, пока ещё не было
поздно, направление к ревматологу и ортопеду, а, на данной стадии: операция,
или хотя бы комбинация нескольких медикаментов и мазей, или уколы стероидной
блокады.
Такие крайне противоречивые поступки могли объясняться
либо табу, которыми обложили своих коллег заговорщики в белых халатах (цель
которых - подорвать систему бесплатного общественного здравоохранения и навязать
бесчеловечную приватизацию медицинских услуг) и государственные чиновники-коррупционеры;
либо его собственный неустойчивый темперамент: полагали, что время от времени
он сатанеет от своего низкого статуса, от того, что он, квалифицированный
и знающий врач, приговорён к пожизненному заключению в этой третьеразрядной
- тесной и уродливой - поликлинике, которую посещают почти одни иммигранты.
Ещё одно предположение высказал интеллигентный пожилой
человек, в своей бывшей (доэмиграционной) жизни: зам. прокурора области.
Он считал, что этот врач-индус - бунтарь, и его эксцентричное поведение:
бунт против дегуманизации медицины, против бесчеловечного отношения к пациентам
и закрытия доступа к лечению для самых обездоленных и эксплуатируемых. Своими
дикими выходками тот, мол, пытался вызвать всеобщее возмущение и народный
бунт, и, если бы обезумевшая от справедливого гнева толпа бросилась линчевать
врачей и медсестёр, секретарш и чиновников от медицины, он бы первым с радостью
положил свою голову на плаху, лишь бы разжечь огонь.
Такое предположение как будто доказывал ещё один
случай. Когда одна из пациенток особенно настойчиво добивалась направления
к специалисту, этот доктор кому-то позвонил, и спросил, сможет ли его коллега
принять такую-то пациентку с такой-то проблемой (пациентка не работает -
и придёт в любое назначенное время). "Вы сказали: пусть лучше подохнет, чем
объедает государство? Я не ослышался? Спасибо, доктор К.".
Легко допустить, что этот лекарь никому не звонил,
и просто разыграл спектакль, чтобы усилить возмущение обесчеловечиванием
системы. Но что, если тот, другой, "на другом конце провода", в самом деле
откровенно высказался, не предполагая, что кто-то посторонний слышит их разговор?!
Из поликлиники на Ги Наташа прошла полквартала в
CLSC Metro над станцией метро Ги Конкордия. В тесной кабинке регистрации
сидела за стеклом с аркой выреза полноватая чернокожая регистраторша. Выслушав
сбивчивый рассказ, который, казалось Наташе, мало что объясняет, эта женщина
удивительно быстро ухватила самую суть, и её одухотворённое лицо омрачила
тень сочувствия.
- Скажи, милая, у тебя есть семейный врач?
- Нет, потому-то я здесь.
- Да... ну и трудную же задачку ты мне задала.
Очередь на запись в пациенты к семейному врачу растягивается на год, если
не больше. Садись вон туда, я попробую показать тебя хорошему врачу. Он добрый
человек, но даже не мечтай стать его постоянной пациенткой.
Наташа просидела 2 часа, пока доктор Александр (было
это его имя или фамилия?) принимал пациентов по записи. Как объяснила ей
душевная женщина-регистраторша, доктор примет её либо в промежутке между
отмеченными посетителями, либо в самом конце его рабочего дня.
Ей повезло, что не пришлось ждать ещё 4 часа.
Доктор Александр действительно оказался замечательным
врачом и человеком. Он осмотрел и ощупал её руки от кисти до локтя, повертел
их, поворачивал и поднимал в разные стороны, велел ей сделать серию движений,
и, в конце концов, заключил со вздохом, что Наташин случай очень тяжёлый,
и что надежды на полное излечение почти нет. Он вручил ей заранее приготовленный
(видимо, для подобных случаев) листик с инструкциями, выписал мазь и противовоспалительное
на 7 дней, сказал ни в коем случае не нагружать себя никакой работой, не
играть на фортепиано, не производить никаких физических усилий, не массажировать
одну руку другой (это должен делать кто-то другой), то есть дать рукам полный
покой. Остальное, сказал он, она прочитает в инструкциях. Что касается направления
к ортопеду, пояснил доктор Александр: "Буду с Вами предельно откровенен.
Если я стану направлять к специалистам пациентов с неспецифичным артритом,
или с растяжением связок, или с жировым гепатозом: мои коллеги, и те, кто
наверху, меня заклюют и съедят. Эта система работает как вечно опаздывающая
пожарная машина. Вместо противопожарной безопасности - с диким рёвом мчится
красная машина на место только тогда, когда пламя уже пожрало большую часть
здания. Только так, считают мои коллеги, у них всегда будет достаточно работы
и денег на пропитание. А если пожар начнут тушить до пожара, или в самом
начале возгорания: больных можно будет пересчитать по пальцам, и врачебная
профессия начнёт вымирать...".
Доктор Александр проверил справку, и сказал, что
там всё в порядке. На всякий случай, он выписал Наташе ещё одну, более детализированную,
справку, в которой указал, что восстановление её рук, если оно вообще возможно,
займёт неопределённо долгое время.
На следующее утро ей позвонил сам мэтр Шарль Дютуа,
и предложил встретиться.
Они сидели за столиком в простом дешёвом кафе подземного
города напротив Place des Arts (в Place des Jardins), и перед каждым стояло
по стакану минералки.
- Концерт не отменён, он перенесён, - сообщил
ей маэстро. - Я ожидал чего-то подобного, и подстраховался.
- А как же копирайт и все остальные формальности,
связанные со мной, и с тем, что эта серия концертов проходила в рамках конкурсного
отбора исполнителей?
- Мы сделали другую аранжировку. С оркестром
будет играть Саша Солопов, а другие формальности наши адвокаты сумели перешагнуть.
- Я счастлива, что так обернулось, и сожалею,
что Вас подвела.
- Ну, что ты! Мне было очень приятно с тобой
работать, и то, что мы сделали, важнее всех накладок и провалов. Ты удивительный
музыкант, и мне, признаюсь, не доводилось сотрудничать с такими чуткими,
умными, феноменальными исполнителями. Самое страшное: это не срыв концерта,
но то, что случилось с тобой. Это причинило мне огромную боль.
- Но разве это не то, чего ОНА добивалась?
Разве это не было заодно и целью того, кто копает под Вас?
- Тссс! Тише! - Маэстро поднёс указательный
палец к губам. - Я не уверен, что нас тут не слушают.
- Я напишу под столом её имя, а Вы взглянете,
права ли я.
- Ты очень смелый человек. Но отвага и ум
- самые опасные качества. Лучше тебе забыть обо всём, и больше это имя ни
в каком контексте не упоминать.
- Значит, Феликс и другие: это всё из одной
колоды?
- Наташа, ма шери, я всего лишь простой дирижёр,
а не политический деятель. Против таких интриг я бессилен. Давай не будем
их обсуждать.
- Хорошо, господин Дютуа.
- Зови меня Шарль.
- Хорошо, Шарль.
- Теперь перейдём к формальностям. Я постараюсь
снять с тебя всю административную и финансовую ответственность за срыв концерта.
Во-первых, у меня есть знакомый врач, который осмотрит тебя и выпишет справку.
Он честный человек, и не станет выдавать её задним числом, но, возможно,
в его силах и в рамках врачебной этики сделать заключение, что руки у тебя
переиграны уже несколько дней.
- Спасибо. Я уже позаботилась обо всём. Вот
копии трёх медицинских документов. Оригиналы я пока оставила у себя.
- Ты всё больше удивляешь меня. Другая на
твоём месте забилась бы в уголок, и проливала бы слёзы о своей несчастной
судьбе. А ты - в первую очередь - стараешься ни своих близких, ни других
людей не поставить в трудное положение. Я очень тебе благодарен. Ты сбросила
с моих плеч ощутимый груз.
- Это Вам спасибо, Шарль.
- Теперь следующее. В Монреале есть одно-единственное
специализированное частное медицинское заведение с полулегальным статусом.
Оно занимается помощью профессионалам, которым травмы мешают жить: спортсменам,
танцорам, музыкантам, адвокатам (у них тоже случаются травмы рук из-за чрезмерного
общения с компьютерной клавиатурой). Я уже договорился, чтобы тебя приняли
там сегодня же, но что касается долгосрочного финансирования: тут всё гораздо
сложнее. Изыскать средства будет не так уж легко.
- Не беспокойтесь, Шарль. У моих родителей
есть, чем платить. Они резко изменили свой экономический статус всего лишь
за несколько месяцев до наших двух репетиций. Но Вы не подумайте, там нет
и не могло быть ни тени криминала. Они встали на защиту обездоленных, и людской
поток к ним полился рекой. Теперь это фактически кооперативное движение,
да и честные люди вносят пожертвования и даже дарят свои предприятия.
- Да, не ожидал услышать такое. Значит, твои
родители ведут очень опасную игру. Понимаешь, ма шери, в этой стране мягкий
режим, и тут крайне редко убирают противников; здесь Решающие Вопросы достаточно
терпеливы; но только до тех пор, пока не кто-то не покушается на само право
хищников поедать свои жертвы. Это вы должны запомнить навсегда. И то, что
никакие массы и массовое движение вам не помогут. Но и мне не раз намекали,
что я должен сменить своё дирижёрское амплуа, иначе навсегда останусь в рейтинге
пусть не самого низкого, но и не самого высокого класса. "Дай людям то, чего
они хотят, и ты через неделю сделаешься великим, - говорил мне фон Караян,
считавший себя моим опекуном. - Сделай так, чтобы они ощутили своё всемогущество,
чтобы каждая клеточка их тела завопила: Человек - это звучит гордо! Вот чего
они хотят. Прямо-таки жаждут. А ты, не сомневаюсь, можешь им это дать". Не
знаю, так ли это, но до меня доходили сплетни, что, будто бы, Рихард Штраус
и Пендерецкий признавались, что не хотят, чтобы их произведениями дирижировал
кто-то такой, для кого Природа, Благодать и Живой Мир - выше Человека.
- Прямо-таки бетховенские страсти.
- Ты это верно ухватила. Не обращайся к самым
понимающим. Строй свою Египетскую Пирамиду: и тебя с концерта вынесут на
руках. Средний человек так уверен в своей среднестатистической эрудиции,
в своей усреднённой непогрешимости! Попробуй сказать ему, что есть два знаменитых
Вебера, два Вагнера и два Штрауса, и он подумает, что ты его разыгрываешь.
Слушательский слух услаждают звучные имена. Точно так же их гипнотизируют
и восхищают звучные ноты.
- Скажите, Шарль, мы с Вами больше никогда
не увидимся, да?
- Боюсь, что это так. Для меня беседа с тобой:
это журчанье чистого ручейка, это бальзам на душу. Но, чтобы получить такую
возможность, мне нужно привлечь тебя к участию в программах оркестра. Меня
итак пытаются подловить на каждом шагу. Они воспользуются самыми грязными
измышлениями, чтобы меня втоптать в грязь. Люсьен Бушар не станет вечно прикрывать
мою задницу. Когда на кону твоя жизнь и жизнь твоих близких, и тебе говорят
"фас!" - ты не остаёшься стоять, как вкопанный. Но я буду всегда помнить
о тебе, как о самом дорогом моём впечатлении. И потом: у нас ведь осталась
запись! Так что - выше нос! - И он заговорщически подмигнул ей, и они разом
заразительно рассмеялись.
В тот же день Наташа начала курс лечения, фанатично
и педантично выполняя все предписания и рекомендации. Она не прикасалась
в инструменту, ничего не печатала на компьютерной клавиатуре, не делала никакой
домашней работы. Обычно Изовские по очереди стирали, готовили, убирали в
доме. Все трое не любили рестораны и кафе, и посещали их лишь по необходимости.
Наташа терпеть не могла, когда ей прислуживали, видя в официантах клонов
трансформированных лакеев. Ленина подруга, Ася, поражённая их социально-экономическим
взлётом, всё недоумевала, почему они не заведут себе прислугу или хотя бы
домработницу. "Если бы я могла себе это позволить..." - заводила она при
встрече. И теперь полное безделье Наташу угнетало.
Переиграв руки, Наташа подвела не только оркестр,
но и ресторан, и теперь чувствовала себя виноватой. Она вернула всю сумму,
выплаченную ей авансом, с процентами, и нашла себе замену: одного талантливого
паренька; но публика шла именно на неё, и заменить её было некому.
После встречи с Шарлем Дютуа Наташа не ощущала больше
той первоначальной горечи, словно вся горечь растворилась в стакане с тоником.
Глубоко внутри неё, где всё было разворочено пушечным выстрелом невероятной
потери, стены вибрировали и содрогались от дешёвого ликования, дискантный
голос которого орал: "Ты всё-таки сбежала от М.М.! Ты ведь освободилась,
не так ли?!".
И ощущение свободы, словно запах пороха, несущий
посланье опасности, пьянило и одурманивало.
И только ближе к середине августа, когда появились
уже первые жухлые листочки, и на горе Монт-Рояль самые теплолюбивые растения
уже выбросили жёлтый флаг, отчаянье вновь ударило её с такой же брутальной
неожиданностью, как лопнувший трос.
Натягивая перед сном манжеты-"напульсники" из овечьей
шерсти, или подливая горячую воду из чайника в таз с приготовленным для рук
раствором, или отправляясь на сеансы мануальной терапии, или втирая в кожу
мази Вольтарен, Троксевазин, пчелиный яд, и другие, Наташа чувствовала, как
задыхается, и не могла отогнать от себя детский стишок: Идёт бычок, качается
/ Вздыхает на ходу: / Ох, доска кончается,/ Сейчас я упаду. И, всё же, преодолевая
бессилие и отчаянье, она, через силу, делала все процедуры, выполняла все
предписания.
Только в полулегальной (нарушающей канадские законы,
не позволяющие частным клиникам подменять собой государственную медицину)
платной клинике поставили целый букет диагнозов, от тендовагинита и тенденита
- до фокальной дистонии, и от воспаления мышц до подозрения на синовит. Почему
же не могли её направить на УЗИ и на рентген в 4-х государственных поликлиниках:
хотя это дешёвые и достаточно простые диагностические процедуры?! Всё очень
просто: врачи (и вся система) занимаются злостным саботажем. Но та страна,
которая калечит и убивает своих граждан только за то, что у них в кармане
меньше банковской макулатуры и металлолома, рано или поздно "гавкнется",
и это касается не только Канады. Полмира рухнет по той же причине, а потом
те, что виноваты, будут лить крокодиловы слёзы. Но и богатые тоже плачут
по той же причине, ведь и они первым делом обращаются в государственные больницы
и поликлиники, а там никто им не скажет: идите в частную клинику, что было
бы признанием в саботаже.
Леонид вспомнил, что в столице СССР некогда действовал
Московский Институт Профзаболеваний, но в любой стране всё самое лучшее зиждется
на шатком постаменте из неразрешимых проблем, и потому его мало кто замечает.
Через годы ностальгирующие апологеты будут говорить: вот, смотрите, как ТОГДА
всё было законно и справедливо! Но кто мог попасть в тот столичный Институт
Профзаболеваний? Об этом они забыли?
И в Канаде есть очень много хорошего. Но история
любого общества состоит из скачков и падений, из подъёмов и спадов, а сейчас
весь мир угодил в глубокую яму. И в этой затвердевающей тьме, в туманах болотной
низины и её отравляющих душу миазмах, из нор и схронов выползают чудовища-крокодилы,
и - в поисках добычи - рыщут повсюду голодные гиены, тигры, пантеры и ягуары.
Их непосильное для любой страны бремя приватизации государственной собственности,
государственной медицины, государственных земель и заводов провалит яму ещё
глубже, до самой огнедышащей лавы, и все хищники - вместе со своими жертвами
- полетят в тартарары. Но, пока этого не случилось, хищники обвиняют во всём
свою добычу: мол, вы не хотите работать, вы обленились, вам нравится welfare-state;
но разве не они закрыли равные возможности, разве не они - отправляя своих
отпрысков только в частные учебные заведения и всё больше и больше подрывая
качество обучения в государственных школах; взвинчивая цены на жильё и снижая
зарплаты до уровня ниже пособия; перекрывая доступ к медицине; и преследуя
самых талантливых, честных и редких людей - наглядно показали бесполезность
и бесперспективность работы, и спровоцировали безверие, инертность и апатию?
Рабов может заставить работать лишь плеть, но при этом рабский труд самый
непроизводительный.
Запущенные болезни канадских граждан обходятся государству
в сотни раз дороже, чем адекватное своевременное лечение. Но разве можно
допустить равенства богатых - и всех прочих?..
Иногда желание прикоснуться к клавишам, почувствовать
связку душа-ухо-руки: становилось настолько острым, что приносило буквально
физическую боль. Музыка стучала в её голове, до нестерпимости. Не озвученные
фортепиано произведения ранили её внутренний слух. Они просились наружу,
как закрытая в клетке птица. И какой-то голос нашептывал ей: "Выпусти, выпусти
их!" Но она знала, что, начни она теперь играть - и руки будут испорчены
навсегда. Она прижимала горячий лоб, пылающие щёки к холодной крышке пианино,
словно это могло остудить её страстное желание окунуться в звучащий поток.
Она включала Романс без слов номер 2, или Первый Концерт для фортепиано с
оркестром Шумана, представляя, будто это она сама играет. Но ничего не помогало.
Никакое обезболивающее не работало.
И вот однажды, на пике очередного пароксизма необходимости
соединить пальцы с клавишами, она, сама не осознавая, что делает, жадно схватила
лист нотной бумаги: и стала испещрять его нотными знаками. Это музыка, которая
требовала выхода наружу, сама выплеснулась на нотные станы. Но это не было
произведение ни одного из живших или живущих композиторов. Это не была музыка
ни Грига, ни Шопена, ни Листа, ни Рахманинова. Это было то, что вырвалось
из неё, как вырывается пламя из ноздрей дракона, как вылетает голубка из
голубятни.
На 8-ми двусторонних листах она написала струнный
квартет. Кто-то мог бы сказать, что в нём ощущались едва различимые следы
Пендерецкого, Сероцкого и Лютославского, или отзвуки прокофьевской музыки,
или отголоски Мусоргского и Стравинского. Но, на самом деле, это было совершенно
неповторимое, единственное в своём роде произведение, где оказались собранными
воедино неведомые никому прежде открытия, равные по значимости изобретению
нотной грамоты. Кто-то мог сказать, что тут переосмыслены формулы Шёнберга
и Хиндемита, Карла Орфа и Пьера Булеза, Веберна, Пуленка, Шнитке и Шостаковича,
но, в действительности, это была полностью оригинальная система неразрывной
музыкальной ткани, такой живой, как живая ткань человеческого организма.
Этот спонтанный порыв до такой степени застал Наташу
врасплох, что она даже не подумала сразу об опасности ещё хуже повредить
свои руки, провоцируя писчий спазм, дистонию пальцев, или ещё что-нибудь
такое. Но обошлось. И на следующий раз она уже записывала рвущиеся из неё
звучания урывками, делая долгие перерывы и напрягая свою правую руку для
письма лишь на несколько тактов либо бестактовой строки.
С этого вечера сочинения полились из неё, как из
рога изобилия, и в конце августа она перевелась на композиторское отделение.
Приблизительно в тот же период, в один из приступов
сочинительства, когда потребность творить соревновалась с бессонницей, Наташа,
проснувшись среди ночи, кралась на цыпочках босиком вниз по деревянным ступеням,
стараясь не разбудить родителей, и увидела на прямоугольном экране стенного
отпечатка света из кухни смутные тени. Она застыла, как вкопанная, вцепившись
в перила и обратившись в слух.
- Лена, родная, - услышала она голос отца.
- Не ходи туда больше. Поверь мне: это очень опасно. Ничего не подписывай,
и скажи им, что ты растеряла весь свой опыт, и микробиологом больше не будешь.
- Да, ты был прав. Они хотели, чтобы я подписала
бумаги о допуске, о неразглашении, и прочее. Когда я отказалась что-либо
подписывать, они стали слишком уж настойчивыми, если не сказать: навязчивыми,
и в их тоне даже послышалась угроза. Мне дали время подумать, и предложили
поучаствовать во второстепенных проектах, за хорошие деньги, и, может быть,
ко мне вернутся мои прежние навыки и знания.
- Прошу тебя: если ты что-то вынюхиваешь,
если ты пытаешься найти зацепку для разоблачения, если ты связалась с какими-то
амбициозными журналюгами, нажми на тормоз, пока не поздно. Мы ничего не сможем
изменить. Это лежит далеко за пределами человеческих возможностей. За всем
этим стоят непознанные нами законы гораздо большей амплитуды. Через считанные
недели управляемые дистанционно самолёты всё равно врежутся в небоскрёбы;
драконовское законодательство, что положит конец гуманитарному мировоззрению
и обществу относительного консенсуса, всё равно будет принято; Палестинский
Проект всё равно протаранит нашу мирную жизнь, нашу более ни менее цивилизованную
рутину: как сошедший с курса корабль. Мы - и то, что грядёт: находимся как
бы в параллельных мирах, и в том отдельном пространстве, где происходят и
произойдут эти страшные вещи, они уже свершились; в этом часть запредельного
ужаса; в этом их эзотерический мистицизм. И ту брешь, из которой лезет в
наш мир эта поганая нечисть, не заткнуть никакими человеческими телами.
Наташа почувствовала, как лестница содрогнулась
под её ногами, и люстра, угадываемая по бликам отсветов, проникающих с улицы,
закачалась в её глазах. Она чуть было не потеряла равновесие, и поспешно
удалилась в свою комнату. По неизвестной причине на её глаза навернулись
слёзы, и, впервые с начала кульминации всей драмы, она расплакалась.
Слёзы застилали её взор, тёплыми кляксами замарывали
щёки, и как будто смывали этот дом, всё, что случилось после их изгнания
из Москвы, её саму, весь университет МакГилл, и всё недавнее прошлое. Оставалась
дорога где-то между Рязанью и Клином, виднеющаяся на пригорке белая сельская
церковь с колокольней, и печальные на закате липы, осины, берёзы и вязы вокруг
той безымянной церквушки...
5-го сентября 2001 года, когда она явилась на лекции,
её в аудиторию не пустили. Она пыталась выяснить, в чём дело, и какая-то
кислая жердь из деканата заявила ей, что никакая Наталья Леонидовна Изовская
в числе студентов университета не числится.
- Как это не числится! - задохнулась Наташа
от негодования и изумления. - Вот мой студенческий билет! - Она просунула
руку в сумочку, чтобы предъявить это вящее доказательство, но студенческой
карточки на месте не обнаружила. Неужели она посеяла её вчера в библиотеке,
или ей не вернули карточку, когда пришлось вчера предъявить?
- Вот видите: у Вас нет даже студенческого
билета.
В тот же день она описала этот дикий случай
и отправила заявление во все возможные инстанции. Адвокат Леонида, мэтр Джекоб
Харрис, составил документированное резюме, профессионально оформленное по
всем правовым нормам, и подал заявление в суд по гражданским искам. Было
направлено заверенное адвокатом обращение в Квебекскую Комиссию по Правам
Человека, Министру Образования, и в другие органы. Не удовлетворившись этим,
Джекоб составил убедительное письмо, приложив к нему несколько десятков документов,
подтверждающих, что Наташа являлась и является студенткой университета МакГилл,
включая табели с результатами её семестровых, годовых и итоговых (по каждому
предмету) зачётов и экзаменов, фотокопии студенческого билета, документы,
связанные с её выступлением с Монреальским Симфоническим Оркестром в качестве
отобранной комиссией студентки университета МакГилл и участницы конкурса,
её студенческую библиотечную карточку, и даже её диплом бакалавра. Это письмо
Джекоб отправил во все более ни менее значащие квебекские и канадские газеты
(включая La Press, Le Devoir, The Gazette, Canada Free Press (CFP), Le Droit,
Globe and Mail, Toronto Sun, Global Research), на радио и телевидение, CBC
Radio & TV (50-ти журналистам, радиокорреспондентам и ведущим), в Canada
Times, The Vancouver Courier, Vancouver Star, TVA, CTV, и другие, но ни один
ответ так никогда и не прибыл.
Ещё через день были собраны подписи 200-сот человек,
которые подтверждали, что Наташа является студенткой университета МакГилл.
Камерный оркестр "Маркато" в полном составе; партнёры Наташи по дуэтам и
ансамблям; её подруги, друзья и приятели, включая Анку и Линг; весь её курс;
и даже Иван Эдвардс собственной персоной: подписали это письмо. Сам декан
составил недоумевающее письмо на имя Министра Образования, в котором выражал
крайнее удивление тем, что самая талантливая студентка музыкального отделения
университета каким-то непостижимым образом оказалась за бортом вследствие
исчезновения её документов и её файла из базы данных.
И только Петиной подписи нигде не было. Наташа была
поражена. С 5-го сентября Петин телефон молчал; сам он не пришёл на свидание,
и на эл. послания не отвечал. Она стала не на шутку беспокоиться: не случилось
ли чего? Или он так загружен своими делами по программе post-graduate и подготовкой
пост-доктората, что это его буквально вырвало из жизни? Наташа отправила
письма во все студенческие органы, комиссии и комитеты, включая самый важный,
который как раз Петя и возглавлял. Можно представить её шок, когда она получила
официальный ответ, гласивший, что она никогда не училась в университете МакГилл,
и не является студенткой университета. Этот ответ был подписан собственноручно
Петей и его заместителем.
Она быстренько собралась, оделась, и побежала в
кампус, чтобы собственной персоной убедиться, что никто другой не подписал
эту фальшивку вместо её возлюбленного, что Петя жив и здоров, и ничего не
знает об этих интригах.
Она пришла туда, где можно было ожидать появления
Пети, и, в самом деле, увидела его. Он сидел, вместе с двумя другими студентами,
сгорбившимися вокруг столика, и что-то писал, подложив твёрдую папку на колено.
Что-то удержало Наташу, и она не стала приближаться. Остановившись в дверях,
она смотрела на эту сценку так, как, вероятно, смотрел бы персонаж сказки
в колдовское волшебное зеркальце. В этот момент к сидящим подошёл четвёртый
студент, и тихо спросил у Пети про Наташу Изовскую. "Я не знаю такой, - ответил
тот и отвернулся. - Да, кстати, секретарша нас просила зайти".
У Наташи в глазах потемнело. Кровь ударила ей в
голову; в ушах зазвенело. Она ожидала чего угодно: измены, эгоистических
капризов, недоверия к её словам, но только не такого предательства.
(Потом, через 8 месяцев, Петя стал хандрить, прикладываться
к бутылке, и, в конце концов, спился. Он опустился настолько, что потерял
все свои посты и регалии, не закончил пост-докторат, вылетел из университета,
и даже выпал из академической музыкальной среды. Через год-полтора он вынырнул
в грязном ресторане на Сэн-Катрин Эст, над которым снимал убогую комнатку
без пианино. И в том затрапезном кабаке он лабал не на своём любимом инструменте,
а на дешёвеньком синтезаторе, подключенном к паршивому комбику. Когда ресторан
время от времени закрывался, Пётр играл за карманную мелочь на станциях метро
МакГилл и Сэн-Лоран).
Но в тот момент Наташа даже не могла предположить,
что этот одарённый, умный и талантливый музыкант кончит так плохо. Она с
трудом оторвалась от пяточка, где стояла, словно увиденное и услышанное пригвоздило
её к месту. Но не успела сделать и 2-х шагов, как чей-то острый локоть с
показной случайностью вонзился ей в бок. "Я же говорила, что ты только в
поломойки и годишься, - услышала она пронзительный шёпот змеи. - Как видишь,
я была права". Своё страстное желание бросить что-то в эту ненавистную ей
удаляющуюся спину, догнать и царапать ногтями, кусать, бить ногами, размозжить
эту змеиную голову она подавила так, словно размазала гадину. Это дьявол
нашептывал ей искушение прямо в ухо голосом той же изобретательной кобры.
Это был голос амбиций и уязвлённого самолюбия, подогретого поддельным стыдом
из-за проигрыша. На самом деле это она выиграла, победив дракона в неравной
дуэли: иначе ОНИ не пошли бы на такие невероятные меры, не прибегли бы к
таким немыслимым методам.
Через полгода Джекоб получит письма от обоих министров
- федерального и квебекского - о том, что заявление будет рассмотрено в течение
12-ти месяцев, и уже это одно не сулило ничего хорошего. По истечении указанного
срока оба министерства ответили, что представленные документы не дают оснований
для восстановления Наташи в университете. Далее следовали настолько затуманенные
казуистические разъяснения, что надо было иметь юридическое образование и
немалую адвокатскую практику, чтобы понять, что эти "разъяснения" фактически
ничего не разъясняют. Судебные власти тянули целых 2 года, пока не разразились
вердиктом, в котором констатировали, что Наташино дело не может рассматриваться
в открытом суде, ссылаясь при этом на пункты антитеррористического законодательства
(принятого после 11 сентября 2001 года), и на акты о государственных секретах.
Они предлагали обратиться в Федеральный суд, и согласиться на закрытое слушание.
Многолюдные и многочисленные пикеты возле центрального входа в университет
МакГилл с плакатами и транспарантами, призывающими вернуть Наташе Изовской
её студенческий статус, вскоре сошли на "нет", и бывшие пикетчики, избегая
смотреть Наташе в глаза, изворотливо уклонялись от объяснений.
В мае Леонид приобрёл проблемный особняк в самом
центре Монреаля: настоящий дворец. Это здание конца XIX века никто не брался
ремонтировать и реставрировать. Слишком крупные вложения; слишком рискованное
предприятие. Он один из немногих, кто догадался, что там что-то нечисто.
А ларец просто открывался. Два эксперта, нанятые предыдущими потенциальными
покупателями, были подкуплены строительной компанией, что лоббировала разрешение
на снос этого здания, жаждая возвести на месте архитектурно-исторического
памятника уродливый 12-тиэтажный кондоминиум. Леонид отыскал двух дипломированных
не коррумпированных архитекторов (русского и латиноса), которые с максимальной
рентабельностью и смекалкой спланировали ремонт. Он нанял ремонтно-строительную
фирму, которую другие не решались нанимать, не утруждаясь выяснить, что её
репутация была умышленно запачкана мафией, и что директору этой фирмы уже
многократно угрожали. Таким образом, он мог положиться на этих людей, не
опасаясь, что они струсят в случае наезда большой компании. Они работали
очень хорошо, и взяли за работу не слишком много. И покупка особняка обошлась
в почти смехотворную сумму. 3 сентября он продал это здание, выручив 2 миллиона
канадских долларов. Но это уже казалось маленькой победой на фоне потока
бед.
Когда Наташа попыталась получить для
себя запись Второй репетиции (которую снимали несколько телевизионных станций,
государственное радио и телевидение, и студия звукозаписи DECCA), она обнаружила,
что эта запись изъята отовсюду. Она пыталась связаться с мэтром Шарлем Дютуа,
но тот не ответил на её звонки и сообщения. Лишь с помощью хакера, которого
подсказала ей Анка, удалось заполучить запись с репетиции, но это были жалкие
обрывки каждого раздела, как огрызки от сочных яблок.
Единственное позитивное - и самое радостное - событие
оформилось никем не ожидаемое и не подготовленное. Когда врачи сказали, что
она может теперь чуть-чуть разминаться на инструменте, Наташа села за пианино,
и (о, чудо!) её руки порхали по клавиатуре как прежде, без малейшего напряжения
и без неприятных ощущений. Это случилось ещё в субботу, 1-го сентября, а
в четверг, 6-го сентября 2001 года, Наташа уже вернулась к выступлениям в
ресторане. Её встретили там, наверное, так, как иудеи не встречали и мессию;
её игра произвела настоящий фурор. Публика чуть ли не вынесла её на руках,
и владельцы ресторана, итальянцы, были довольны по уши. Но, когда в понедельник,
10-го сентября, она подскочила в ресторан, чтобы уточнить свой график, хозяева,
пряча глаза, объявили ей, что она... уволена... У неё просто отняло дар речи.
Что могло заставить владельцев, зависевших от Наташи, и рисковавших без неё
потерять свою клиентуру - принять такое решение?
Правда, было ещё 2 события, внушавших надежду и
оставлявших хотя бы одну светлую отдушину.
Чтобы хоть как-то утешить дочь после того, что случилось
5-го сентября, Леонид буквально назавтра предложил ей отпечатать (с помощью
"наследия Велша") все её текущие и будущие произведения, и продавать их через
нотные магазины. Он и не представлял, с какими трудностями сталкивается издатель
нот, если у него нет опыта, знаний и навыков, и нет обученных дипломированных
специалистов. Ему и в голову не могло придти, какая пропасть отделяет нотную
рукопись даже на одном-единственном листке нотной бумаги - от набранной в
типографии страницы. И какая пропасть отделяет по трудности издания обычную
печатную книгу от сборника нот. Если даже красиво и профессионально отпечатать
роман или повесть не так-то просто, и это требует специальных навыков и познаний,
то издание нот: ещё более трудоёмкая область.
Но он и не представлял, какая у него смекалистая,
талантливая дочь. Точнее: он хорошо это знал, но не мог и подумать, что её
ум и знания распространяются на столь далёкие от её основного занятия сферы.
Больше года назад - с мая прошлого года, когда сочинительство
ещё не просилось из неё наружу (но когда она уже практиковала джазовые импровизации),
- Наташа твёрдо решила овладеть компьютерными программами Сибелиус и Финале.
Поставив перед собой эту цель, она в короткие сроки научилась всему, что
требуется для набора нотного текста на компьютере, и даже натренировалась
набивать нотный текст на правой "цифровой" стороне компьютерной клавиатуры.
Но для серьёзного дела требовалось не только овладеть общими навыками, но
также изучить особые секреты и всякие исключения, которые знали только профессионалы.
Для некоторых из подобных функций требовались специальные плагины, и, значит,
это уводило в область расширенных компьютерных знаний и даже программирования.
Как отделить ноту от предыдущей, чтобы сохранить
агогику: ведь программа автоматически группирует восьмые или шестнадцатые?
Оказалось, что даже в режиме быстрого набора это делается клавишей Slash.
Как сгруппировать ноты через тактовую черту? Для
этого потребовался специальный плагин, официально не поставляемый, но созданный
польско-немецкими умельцами.
Как сделать затакт? Приходится установить для 1-го
такта другой размер: 1 восьмая (если в затакте 1 восьмая нота), 3 восьмых
(если в затакте их 3), и так далее. Но убрать автоматически атрибутируемый
программой размер 1 восьмая, и оставить для всех тактов общий размер 4 четверти:
новая головная боль. Оказалось, что с самого начала операции надо сперва
в используемом меню функции Time Signature Tool поставить птичку в окошке
возле Use a Different Time Signature for Display.
Как добавить или удалить такты в конце произведения?
Это делалось комбинацией клавиш Ctr+B, Ctrl+Del (соответственно). Как быстро
вставить пустой такт перед выделенным? Клавишей Insert.
Как поставить другой ключ в середине такта? С помощью
Clef Tool. По номеру ключа в диалоге Change Clef на клавиатуре удерживается
цифра (например, 1 или 4, в зависимости от порядкового номера), и - в это
время - правой мышкой нажимается место, куда хочешь поставить ключ.
Как записать музыку для фортепиано на 3-х нотных
станах? Как сгруппировать ноты в квинтоли, септоли, и т.п.?
Эти и сотни других профессиональных секретов Наташе
пришлось изучить и запомнить.
Ещё в феврале её квалификацию даже на уровне лучших
специалистов можно было охарактеризовать так: высший пилотаж.
В первых числах сентября родители купили Наташе
миди-клавиатуру для непосредственного ввода музыки (преобразуемой в нотный
текст), и дело пошло ещё бойче. Правда, пришлось изучить ряд дополнительных
функций (Smart Split Point плагин, чтобы откорректировать ошибки программы,
смешивающей партии левой и правой руки; и т.д.), но она их щёлкала как орешки.
Теперь Наташа могла заменить собой целое нотное
издательство, а умные машины перешедшей к Леониду от Велша типографии позволяли
выдавать готовую печатную продукцию прямо из формата pdf.
Так они издали тираж её Четырёх Струнных Квартетов,
сборники Три Сонаты для Фортепиано и Шестнадцать Фортепианных Пьес, и такие
отдельные произведения как Мелькания, Раздвоенность (для камерного оркестра),
Проникновение, и симфоническую поэму Муравей.
К 24-му сентября магазин Аршамбо, который находится
рядом с узловой станцией метро Берри, реализовал аж 300 экземпляров её произведений.
Это был оглушительный успех. Но через пару дней магазин перестал продавать
Наташину музыку, и аннулировал контракт, выплатив неустойку. Этот шаг был
окутан такой же необъяснимой тайной, как и решение владельцев ресторана уволить
Наташу.
Ещё тогда, когда она перевелась на композиторское,
Леонид купил для своей дочери отдельный Интернет-домен, и сделал для неё
вэб-сайт, на котором та соорудила блог (английский, французский и русский),
получивший огромную известность. Сама она оказалась замечательным вэб-мастером,
овладев html, java, java-script, и т.д. Она записывала и выставляла свою
музыку в Сеть в сравнительно новом формате mp3, что давало ей доступ к широкой
аудитории, и у неё быстро появились десятки, а позже и сотни тысяч слушателей
и подписчиков. Однако, её вэб-сайт тут же закрыли, а домен аннулировали -
под двумя дутыми предлогами. Вэб-сайт уничтожили за, якобы, нарушение авторских
прав, выдвинув как мотив "несанкционированное" распространение отрывков из
записи Второй репетиции (хотя она подпадала под категорию public domain,
и могла совершенно законно быть представлена слушателям по линии некоммерческого
использования). Конечно, Наташа совершила непростительную ошибку, предоставив
удобный повод. Но ведь Интернет-домен аннулировали вообще "ни за что" (хотя
и её вэб-сайт, разумеется, тоже), с поразительной наглостью и цинизмом. И
то, что и сайт, и домен, и её работу в ресторане: всё "прихлопнули" в один
и тот же день 10 сентября: исключает всякую случайность.
Весь её напряжённый двухмесячный труд пошёл насмарку.
………………………
Наташины воспоминания резко обрываются. Встревоженная,
она подходит к окну своего двухэтажного кондо, беспокойно глядя сквозь стекло
на затуманенную сумерками улицу. На кляксы фонарей, словно расплывшихся на
гуашевом фоне, на одинокие машины, блестящими игрушками скользящие ниже.
Такого с ней никогда ещё не бывало. Она многократно
переживала внутри себя свою прошлую жизнь, и, значит, перезаписывала её в
память снова и снова. И ни один из ключевых эпизодов не ускользал от неё.
А тут: какой-то чёрный провал. Она старается - изо всех сил - заглянуть внутрь,
но там скрыто нечто настолько пугающее, что заставляет её отшатнуться, и,
повторяя и повторяя свою попытку, она неизменно чувствует один и тот же заслон.
Непроницаемая завеса вызывает буквально животный страх, заставляя дрожать
все поджилки.
Она не помнит ничего, что было с пятницы, 7 сентября
2001 года, до 11-го; кроме того факта, что 10 сентября её уволили из ресторана,
и закрыли её вэб-сайт и домен.
Какой-то цензор засекретил и спрятал от неё часть
её воспоминаний, какие-то злые тролли ей сделали лоботомию.
Всё, что она может впомнить: это то, что в понедельник
вечером - накануне 11-го сентября (это был вторник) - она читала Summa Technologiae
Станислава Лемма.
"Живая природа - биосфера - является в равной мере
и сотрудничеством, и взаимным пожиранием; союзом, сросшимся с борьбой не
на жизнь, а на смерть, как показывают все изученные экологами иерархические
структуры: это то, что (особенно среди животных) представляет собой пирамиды,
на вершинах которых царствуют огромные хищники, питающиеся другими, стоящими
ниже их, а те, в свою очередь, пожирают других, что ещё ниже и слабее (...)".
Разумеется, это не о животных. Это "особенно среди
животных" лишь подчёркивает, что речь идёт, в первую очередь, НЕ о них. Но,
если углубить и расширить сравнение, то разве не является закономерностью,
что самые страшные и опасные хищники, как правило, не нападают на свою жертву
"наобум", не охотятся открыто, а следят из засады, оставаясь анонимными:
невидимыми. Спрятаться, засекретить себя: это же самое типичное и естественное
поведение хищника, включая человека. И охотник лежит в засаде с ружьём, стараясь,
чтобы зверь его не заметил.
Так неужели самые жуткие человеческие монстры будут
"светить" себя титулами и регалиями, бить себя в грудь, и на всю площадь
орать, что они правят миром?
Разумеется, нет. Они посылают пулю из засады, оставаясь
невидимыми. Они прячутся среди незаметных слоёв общества: не слишком низко
на социальной лестнице, но и не на самом верху. И оттуда, из своей невидимой
анонимности, они манипулируют коронованными особами, президентами и премьер-министрами;
провоцируют войны; навязывают ущербные идеологии подчинения; порабощают народы;
и делают стадных индивидуумов всё более и более бройлерными цыплятами.
Они достигают своих целей войнами, политическими
убийствами, терроризмом, провокациями, цензурой, приватизацией, наложением
лапы на дискурс, банковскими путами, круглосуточной слежкой за человеческими
овцами, тиранией и гнётом всех видов.
И, когда понятие о врождённой, рефлекторной, автоматической
потребности чудищ не попадаться на глаза и прятаться начинает проникать в
общественное сознание, чудища объявляют это прозрение "вредной теорией заговора",
начинают палить по conspiracy theory из всех пушек, и, в конце концов заставляют
своих марионеток клеймить и даже бросать в тюрьмы её сторонников.
Но, если в природе нет добра и зла, а есть лишь
принцип целесообразности, то в людской среде есть ещё иррациональный мистицизм,
нездоровое сознание фанатиков, токсичные выделения больной психики человеческих
хищников. Их извращённые желания и страсти, жажда бессмертия и сверхчеловеческой
ирреальной власти: вот что самое чудовищное и разрушительное, вот что разъедает
мир.
И то, что случилось назавтра, словно выплыло из
размышлений над той самой цитатой, из всех выводов, что сами напрашивались
по её канве.
Во вторник, 11 сентября 2001 года, они все трое
были дома, и каждый занимался своим делом. Лена просматривала бюллетень новых
открытий в микробиологии; Леонид занимался подготовкой к печати своих романов;
а Наташа сочиняла новое Andante con motto. Вдруг по телеку стали показывать
что-то апокалипсическое. Четыре пассажирских самолёта врезались в Нью-Йоркский
небоскрёб State Empire Building, а в Лондоне пассажирский самолёт упал на
Тауэр. Одновременно, в Вашингтоне огромный транспортный самолёт обрушился
на Белый Дом. Часом позже летающие машины попадали на здание Министерства
Обороны США (Пентагон), ЦРУ и ФБР, и целый самолётный дождь обрушился на
Чикаго, Детройт и Сан-Франциско.
Все телевизионные каналы прервали свои передачи,
показывая только театр боевых действий, в который превратились Англия и США.
Пылали небоскрёбы; выли сирены полицейских машин;
тысячи пожарников участвовали в неравной схватке с напастью; вещали продажные
эксперты и политические деятели; журналюги-коллаборационисты в тот день делали
головокружительные карьеры; десятки лгунов и мошенников выползали из своих
нор, чтобы явить свой лик на телеканалах.
Распечатанные листы выпали у Лены из рук. Она сидела
бледная, перепуганная и немая. Всё, о чём предупреждал её муж, сбылось. Разумеется,
она уже знала, что его политические прогнозы имеют привычку сбываться. Разумеется,
она понимала, что его дар предвидения не основан ни на каком доступе ни к
каким секретам. Разумеется, она не верила ни в какую эзотерику и колдовство,
и объясняла его исполнившиеся пророчества признаками будущих событий - что
прямо-таки витают в воздухе; просто не каждый способен их ухватить и соединить
линиями все малозаметные точки на белом ватмане. И, конечно же, после всего,
что с ними случилось в таинственном лесном замке, она теперь могла допустить
многое. Но предсказание о широкомасштабных террористических актах (и где?
в двух самых богатых и могущественных странах мира!) в наш "цивилизованный"
век, о настоящем Апокалипсисе картиной маслом: это было уже за пределом.
Для неё казалось совершенно очевидным, что на сей раз Леонид хватил через
край, что это слишком бурно разыгралось его творческое воображение, и его
занесло теперь в жанр чистой фантастики. Единственное, что выпадало из этого
жанра: это привязка к конкретным местам, датам и фактам.
И вот, совершенно неожиданно, этот фантастический
сюжет, словно снятый по сценарию Леонида фильм, стали показывать по телевизору
как реально происходящие события. Кто-то с более слабой психикой и более
инертным мышлением мог загреметь в психушку. Как из древнеримского амфитеатра,
где шёл бой гладиаторов, не снятый с помощью каскадёров, а наяву, телетрансляция
из Нью-Йорка и других городов, атакованных заговорщиками, выглядела настоящим
сюрреалистическим кошмаром. Кровавый фарс персонифицировавшихся джокеров
разворачивался на телеэкране по дешёвому сценарию политического водевиля.
У всех на глазах кто-то, обладающий неимоверными
возможностями, якобы, пытался доказать всему миру, что англосаксы - исчадия
ада, и что их следует наказать терактами. Не против христианских объектов,
не против Европы или Израиля! Но, руководствуясь поразительной иллогичностью,
Европа наверняка поддержит новый американский крестовый поход против самых
умеренных и самых секулярных ближневосточных режимов. На удар, пришедший
с одной стороны, ответят ударом в обратном направлении. И, вместо поиска
предателей среди своих и союзников, обрушат молот репрессий на собственные
народы, на не причастные ни к чему страны, и на тех, кто не поддержит этот
новый крестовый поход.
Можно было предугадать, что последует за этой прелюдией
к тирании. Индустрия смерти и террора встанет во весь рост на обломках разрушенных
заговорщиками зданий: охранные фирмы и "фирмы безопасности"; производители
видеокамер-шпионов для тоталитарного видеонаблюдения, вместе с их продавцами,
рекламщиками, инсталляторами; общественные и частные медицинские учреждения,
теряющие своё лечебное назначение и превращающиеся - в большей степени -
в инструмент подавления; всякие спецслужбы и тайная полиция; бесчисленные
государственные и частные агентства, занимающиеся сбором и накоплением информации
о рядовых, ни в чём не повинных и ни в чём не замешанных гражданах. Вся эта
свора цепных псов начнёт перетягивать одеяло на себя, разрушая экономику
благополучных стран, грабя и закабаляя народы, заливая рты раскалённым свинцом,
и угрожая смертью каждому, кто осмелится "нестандартно" высказаться о Палестинском
Проекте.
Финансовые учреждения, организации и фирмы (с банками
во главе); Интернет-гиганты (спецслужба и разведка, цензура и жандармерия,
торгово-рекламная монополия, информационное агентство и справочное бюро,
социальные сети, и т.д. - в одном флаконе); цепные псы, и прочие: окончательно
вырвут пальму первенства в размере доходов и зарплат из рук непосредственных
производителей материальных и культурных ценностей.
Начнутся ничем не оправданные, ничем (даже нефтью)
не мотивированные войны, что унесут десятки, если не сотни миллионов человеческих
жизней. Волна беженцев захлестнёт Европу.
Через 5-10 лет дальнейшее разрушение экологии теми,
кто, наконец-то, получил ничем не ограниченную власть, резкое изменение климата,
обнищание населения в глобальных масштабах, и рекордное число беженцев и
мигрантов: спровоцируют волну эпидемий и пандемий, которые станут угрожать
самому существованию человечества.
Под прикрытием "антитеррористического" законодательства,
потерявшие всякий стыд и осторожность элиты развернут наступление на ещё
не растоптанные окончательно права и гарантии простых граждан, убивая стариков,
инвалидов и больных, плодя нищих и бездомных, делая детей сиротами, подстёгивая
преступность. Ничем больше не сдерживаемые, хищники включат разнузданную
кампанию приватизации, прибирая к рукам общественные земли, парки, государственные
здания, "ничейные" леса и угодья, медицинские учреждения, бывшие больницы,
монастыри, фабрики и заводы, церкви и церковные земли, муниципальные территории,
государственные коммуникации, дороги и мосты, предприятия и услуги. Будет
открыто рекордное число частных школ и колледжей, поликлиник и больниц, медицинских
лабораторий и диагностических центров, и даже платных парково-лесных зон.
Обнаглевшие частные школы запустят на поток
и до 2001 года уже известную под названием "мельница кредитов (грантов)"
систему гарантирования своим ученикам максимально высоких баллов при минимуме
(или ниже!) усилий и знаний. С помощью этой мошеннической схемы отпрыски
бесстыдных богатейших кланов получат гарантированный доступ в университеты,
тем самым автоматически закрывая его для выходцев из беднейших слоёв и для
представителей большей части среднего класса. Университеты наводнит свора
нахальных, ленивых, избалованных тварей с заплывшими жиром мозгами, весь
умственный потенциал которых направлен исключительно на то, чтобы и на университетской
скамье, безо всяких усилий и без фундаментальных знаний, "выбивать" для себя
самые привилегированные - господствующие - регалии и позиции.
Больницы и поликлиники наводнит свора недалёких,
ленивых, изначально настроенных враждебно к малоимущим пациентам, безответственных
и преступных врачей. А, если некоторые из них (в силу своих пробудившихся
на профессиональной ниве врождённых способностей и бешеной тяги к накоплению
денежных знаков) сделаются неплохими специалистами, то они причинят ещё больше
вреда из-за своих классовых, гендровых и расовых предрассудков и морального
уродства.
Всю управляющую, инженерную, правовую и финансовую
сферу наводнит армия некомпетентных, бездеятельных, ограниченных и косных
профессианалов, из-за которых города, улицы и дороги превратятся в "вечные
стройки", управление государственным хозяйством - в заведомое фиаско, национальная
экономика - в источник неравенства и безработицы, а проекты крупнейших предприятий
- в перманентную потерю финансирования и клиентуры.
Предприятия и учреждения наводнит армия вечных наследных
рабов, ненавидящих свою работу и своих работодателей. Их отрезали от призвания,
от возможности получить образование и заниматься любимым делом, и теперь
их труд даже с целым полком надсмотрщиков и погонял: самый непроизводительный
(как любой рабский труд). Их ненависть к своим угнетателям и неспособность
самых одарённых из них заниматься несвойственным им тупым, примитивным, однообразным
трудом - будет непрерывно расти, плодя несметную армию безработных, бездомных
и обездоленных.
Пёстрые по смешанному этническому составу государства,
которые держались почти исключительно на сплочении некоторой долей свободы,
плюрализма, безопасности, возможности самовыражения и (хотя бы номинально)
равных прав, начнут разваливаться, уступая по всем параметрам моноэтническим
странам Восточной Европы и Азии.
Но хищникам, собравшимся в огромную толпу для грабежа
и насилия, и поедания своих жертв, безразлична даже их собственная судьба
и судьба их детёнышей: до такой степени ими движет инстинкт кровавого пиршества
и опьянения безнаказанным разбоем. Тем более им наплевать на то, что станет
завтра с их странами, которые в значительной степени держатся на изобретательности,
творческой инициативе, потенциале и отваге таких людей, как Изовские. От
их нетерпеливого воя - который всё ближе и ближе, и который говорит всем,
что они еле дождались своего часа, когда смогут безнаказанно разорвать на
куски любого, кто посмеет оспорить их право поедать свои жертвы, - кровь
стынет в жилах, и заставляет холодеть сердце Лены.
Вот почему апокалипсические картины ирреального
разрушения так поразили её в самое сердце, заставляя трепетать, сжиматься
от страха. Вот почему этот Трагический Вторник довёл до предела её нехорошие
предчувствия.
Если бы они так и продолжали снимать свою полунищенскую
квартирку на Пил, трудились бы на временных работах и чуть позже наверняка
были бы выселены из Центра в какое-нибудь убогое предместье или криминальный
район на отшибе (Северный Монреаль, или Сэн-Люк); если бы смирились со своей
судьбой и с выдворением их дочери из университета; если бы Леонид так и продолжал
пописывать свои никому не известные опусы в стол: аллигаторы, пантеры и тигры
прошли бы мимо, брезгуя такой "мелочёвкой". Но Изовские осмелились не только
вырвать из их пастей добычу, но и распределить между их потенциальными жертвами
кусок пирога...
Теперь эта жуткая бойня Трагического Вторника 11-го
Сентября, затеянная теми же хищниками как сигнал к началу Мировой Облавы.
Это как летящий в твою голову топор, от которого лишь один раз можно уклониться,
но в следующий раз он непременно размозжит тебе черепушку.
В свою очередь, Леонид, который никогда не сомневался
в правильности собственных предсказаний, и даже не особенно стремился её
проверять, теперь, казалось, тоже был застигнут врасплох. Скорее всего, на
сей раз он реально боялся осуществления того, что предвидел, и, вероятно,
пытался обмануть себя надеждой на то, что ожидаемое не сбудется.
И, всё же, на случай самого нежелательного сценария,
он заранее предусмотрел пути отхода, и, буквально назавтра, 12-го сентября
2001 года, объявил, что перевёл все свободные деньги (набралось около 3-х
с половиной миллионов канадских долларов, включая сумму выручки от продажи
отремонтированного особняка) в Карибское оффшорное отделение швейцарского
банка, и предложил жене и дочери перебраться на постоянное место жительства
в Эквадор. Через пару лет, предположил он, они могли бы переехать в Венгрию
или Польшу: единственные 2 страны, где такие люди, как они, ещё какое-то
время смогли бы жить без крупных эксцессов.
Ему вряд ли удалось бы вывести такую достаточно
крупную сумму за пределы Канады, если бы не помощь двух индейских вождей
из районов Канауоки и Римоски. Они уже давно с симпатией наблюдали за подвижнической
деятельностью Леонида, попытавшегося хотя бы чуточку "подвинуть" эту "факен
систем". Изовский, в свою очередь, несколько раз оказывал им существенные
услуги. Это были честные люди, и доверие, оказанное им, себя оправдало.
План по переселению в Эквадор сделался осуществимым
лишь благодаря бескорыстной помощи одного из активистов возглавляемой Леонидом
компании Le nettoyage et la mise en ordre des locaux. Этот эквадорец указал
2 места в его стране (там даже с половиной от переведённой в оффшор суммы
можно до конца жизни комфортно устроиться, не работая), где безопасней всего,
и где, не привлекая внимания и нездорового интереса мафии, можно купить дом.
Он обещал всё устроить и продолжать свою помощь уже после переселения туда.
Для Лены и Наташи известие, оглашённое Леонидом,
прозвучало как гром с ясного неба, но они сразу же согласились, потому что
этот план давал надежду на бегство из виртуальной тюрьмы.
Наташа, для которой Квебек был её Родиной, конечно,
поплакала в подушку, и несколько дней украдкой вздыхала, даже не представляя,
как она сможет жить без Монреаля, без квебекского французского, без друзей,
и всего, что её окружало. Она не знала, сможет ли, покинув Монреаль, сочинять
музыку, играть на пианино (как тут), черпать вдохновение и поразительные
идеи.
Но она чувствовала, как что-то липкое, отвратительное,
вязкое - наползает на них, и вот-вот задушит, и надеялась, что перемена географического
местонахождения каким-то образом их спасёт.
До 12-го сентября Леонид изменил статус своей компании
на кооператив, сделал всех работников его пайщиками, отказался от своей доли,
и назначил 5 наиболее стойких активистов её управляющими. Даже её название
изменили в предельно краткие сроки.
Не успели отполыхать в Нью-Йорке руины разрушенных
заговорщиками зданий, как - уже 13-го сентября 2001 года - в контору фирмы
явились ревизоры от налоговой инспекции и финансовых органов для, якобы,
чрезвычайной инспекции. Но они смогли только поцеловать замок, и убрались,
не солоно хлебавши: ведь ни прежней фирмы, ни её прежнего названия больше
не было. И даже ещё более серьёзные органы, нагрянувшие по тому же адресу
с ордером на обыск, вынуждены были ретироваться, поскольку все документы
у них на руках были выписаны на компанию с другим названием и статусом, возглавлявшуюся
другим человеком.
Громоздкая, неповоротливая бюрократия села в калошу.
Эксплуататоры всё равно закроют кооператив, но позже,
после двух лет яростной битвы...
Не только Наташе было больно от мысли, что придётся
расстаться с Монреалем. Её родители испытывали сходные чувства. Несмотря
на всё, что с ними случилось, Канада по-своему их защищала и спасла. Возможно,
нигде в мире им не удалось бы отсидеться и продержаться так долго. Да, их
грубо остановили. Но позволили бы им в другом месте продвинуться так далеко?
Законы "биосферы" пишутся не законодателями национальных государств. Они
не имеют ничего общего с государственной и правовой системой. Пока мы сидим
в своей тесной норе, возникает иллюзия, что мягкие режимы с "человеческим
лицом" - на нашей стороне. Но стоит нам предпринять даже небольшую вылазку
за пределы ограниченного мирка, туда, где наши поступки хотя бы что-то значат,
и мы обнаружим, что действуют совсем иные правила и законы. И уже почти не
имеет значения, в какой географической точке земного мира ты находишься.
За нами придут - раньше или позже. Раньше - там, где нет методов мягких режимов;
позже - в таких странах, как Канада. Но никто, включая глав правительств,
не волен играть по правилам своих национальных государств.
Через 5 дней после терактов все трое подали анкеты
на получение загранпаспортов. Но прошло 2, потом 3 недели; никто им не звонил,
никакого продвижения в этом направлении не было. Джекоб тщился узнать по
своим каналам, скоро ли будут готовы паспорта, но даже он так и не смог ничего
выяснить.
- Нет, нельзя было ничего предрекать, - в
те дни заявлял Леонид. - Наверное, если бы не предсказания, ничего бы не
случилось. - Трудно было понять: это в шутку, или всерьёз.
- Твои предсказания как пористая поверхность
или дырки в сыре. Где-то там, в глубине, дырки соединились, вот и связь с
реальными событиями. Кто в этом виноват? Дырки? События? Предсказатель?
- Не иначе как предсказания связываются между
собой, и производят на свет... события. Вот, например, убийство премьер-министра
Израиля Ицхака Рабина и покушение на премьер-министра Канады Жана Кретьена.
- А разве на него покушались?
- Да, ещё как покушались. Чуть не съели.
- И в чём тут связь?
- Соединительная черта с недавними терактами.
От 1995-го к 2001-му. Пятилетка планирования. Рабина ликвидировали, чтобы
не допустить мирного соглашения с палестинцами и образования Палестинского
Государства по соседству с Палестинским Проектом. На Кретьена покушались
потому, что он был одним из крестных отцов этого соглашения. Теракты произвели,
чтобы сфабриковать предлог для широкомасштабной бойни на Ближнем Востоке,
вокруг Палестинского Проекта. Цели те же.
- Ты ещё скажешь, что мы живём в самом гуманном
государстве. Из которого, кстати, мы собираемся бежать. После всего, что
с нами сделали!
- Конечно, скажу. Вы припомните жуткую историю,
в которую мы вмешались ангелами-спасителями. Мать и двух маленьких детей
чуть было не замордовали самым безжалостным образом. Кошмар. Виноваты государственные
органы. Так? Но разве не замешана мафия, разве не внесла свою лепту коррупция,
беззаконие?
- Вот именно: беззаконие.
- Правильно. Только в других странах даже Северного
полушария такое беззаконие возведено в ранг законов. Там - беженцев бросают
в тюрьмы и концлагеря, пытают, разделяют семьи, отбирают детей. Там - прямо
по прибытию - беженцев запирают в тюрьмы вместе с уголовниками. Где-то уже
строят целые новые Берлинские Стены: преградить путь мигрантам. И это оформлено
как "законы". Тут - беженцы выходят вольными людьми из пограничного пункта
или из аэропорта в город. Они вольны работать, снимать жильё, как все другие.
Там - с ними делают то же, что сталинский и гитлеровский режимы с военнопленными
или с подлежащими уничтожению меньшинствами. Вы приведёте в пример бесконечную
жуткую историю массовых убийств инвалидов и престарелых в ЭТОЙ стране. Но
где в наше время этого не происходит? Разве не предсказывали фантастические
романы, что в будущем индивидуумов старше 40-ка станут убивать? Очнитесь!
Мы УЖЕ живём в том самом футуристическом кошмаре. В том прорицании. Оно уже
сбылось. Лучше б не предсказывали!
Самое трудное, что теперь предстояло Наташе: расставание
с близкими друзьями. Как намекнуть Линг, Анке, Збышеку, Джону, и Косте, что
она уезжает насовсем, отнюдь не на экскурсию в Южную Америку? Ведь об этом
нельзя и заикнуться.
Збышеком звали молодого кибернетика польского происхождения,
с которым она не так давно познакомилась. Это он ей нашёл хакера, сумевшего
вытащить для неё из Интернета фрагменты записи Второй Репетиции. Джон: тот
самый чернокожий парень, что помог Пете добраться до больницы. Джон оказался
талантливым гитаристом и программистом-любителем, знал массу интересных и
полезных вещей. Он играл в уже ставшей известной группе, участвовал в записи
её лучших альбомов.
Наташа знала, что это именно он пишет тексты песен:
очень умные тексты. Своеобразный стиль, собственная неповторимая манера;
его поэзия притягивала броскостью, лаконичностью, лапидарностью и открытостью.
По всему чувствовалось, что его взгляд на мир скрывает область и более сокровенных
глубин.
Джон помог Изовским найти дешёвую полуподвальную
квартирку недалеко от места, где репетировал со своей группой в районе метро
Бобьен; точнее: между станциями метро Бобьен и Парк. Они переехали туда в
конце сентября.
Казалось бы, добровольное изгнанничество, переезд
из родного Центра, из любимого жилого района университета МакГилл, от комплекса-дворца-крепости
больницы Королевы Виктории, от вдохновлявшего и раскрепощавшего воображение
подъёма на Монт-Рояль: должны были подействовать угнетающе. Но в треугольнике
между станциями метро Бобьен, Парк и Жарри была своя прелесть. Там соседствовало
несколько совершенно разных небольших районов, словно маленьких городков,
различавшихся по атмосфере, по типу обитателей, по архитектуре и атмосфере.
Здесь Наташе представлялось, что она стала "ближе к народу", словно окунувшись
в заботы и быт простых обывателей. Многочисленные иммигранты самого пёстрого
происхождения; выходцы из многих стран; пережившие бедствие люди с очень
разной, но в чём-то схожей судьбой: окружили её, как разноцветные мотыльки.
Индуистские храмы и импровизированные мечети в офисных
зданиях; греческие и сирийские церкви; баптистские, евангельские, адвентистские,
пятидесятнические и другие молельни; арабские, турецкие, пакистанские, индийские,
китайские, вьетнамские и прочие магазины и магазинчики; самый большой в Северной
Америке рынок Жан-Талон, по чистоте и порядку больше похожий на один из огромных
магазинов Провиго или Метро; район Маленькая Италия (Petite Italie), где
сосредоточены итальянские магазины, рестораны, кафе, клубы, банки, библиотеки
и церкви; балетные школы и музыкальные студии; многочисленные физкультурные
залы; комиссионки и мебельные магазины - вплоть до больницы Жан-Талон; местный
торговый центр в подземных коридорах над одноименной станцией метро; тенистые
узкие улицы с огромными деревьями: всё это закружило Наташу в своём хороводе.
В крошечных магазинчиках, квартальных депанёрах
и кафешках обсуждались местные новости; там встречались и общались между
собой знакомые и приятели, живущие через 2-3 квартала друг от друга; на улицах
члены семей или дружеских компаний вместе чинили велосипеды или мыли старые
потрёпанные автомобили. На скамейках в скверах, парках, или возле метро "заклятые
враги", которые в любом другом месте планеты смотрели бы друг на друга искоса
- индусы и пакистанцы, турки и курды, греки и турки, армяне и азеры, сербы
и боснийцы с хорватами: тут мирно общались, подсказывая друг другу, где подешевле
купить лук или чеснок, в каком банке лучше всего "отоварить" чек, вкладываемый
неофициально, по какой социальной программе получить те или иные льготы или
гарантии.
Теперь у неё не было никаких конкретных обязанностей.
Не надо было топать в университет, усиленно заниматься, где-то подрабытывать,
что-то готовить для каких-то экзаменаторов. Делай, что хочешь, иди, куда
глаза глядят. И она шла. То к станции метро Парк, где сохранилось монументальное
помпезное здание бывшей железнодорожной станции начала прошлого века. То
на улицу Жан-Талон, или на улицу Св. Лаврентия (Сэн-Лоран). То на Сэн-Денис,
Жюль Верн, или Сэн-Доминик, где она обозревала величественные и красивые
церкви, и знакомилась с ещё сохранившимися историческими архитектурными достопримечательностями.
Но чуть ли не каждый день Наташа - не сразу осознавая,
куда идёт и что она делает, - приближалась к месту близ Беланже - между улицами
Моцарт и Данте, - где Джон репетировал со своей группой, или к скамейке в
парке Жарри, где он в хорошую погоду любил (после пяти вечера) сиживать в
одиночестве. Ноги её сами несли туда, и Джон, казалось, ожидал её прибытия,
двигался ближе к краю скамейки, чтоб не стеснять её (и не вынуждать присаживаться
слишком близко), и рассказывал про свою жизнь, или делился своими творческими
планами, или посвящал её в свои философские идеи.
Он развивал псевдонаучную, но по-своему оригинальную
теорию, слишком броскую, чтобы быть правдой.
Нетрудно заметить, говорил Джон, что континенты
идеально подходят друг к другу по форме, как кусочки пазла. Очевидно, что
это отколовшиеся друг от друга обломки одного целого, то есть одного-единственного
материка. В него когда-то входили все сегодняшние, а, кроме них, была ещё
Арктида (Гиперборея) и Атлантида. Но все они находились рядом.
- В те далёкие времена не существовало таких
преград, как океаны, разделяющие сегодня материки; моря были существенно
меньше, а горы ниже. Земное притяжение и атмосферное давление тоже были заметно
слабее.
- В таком случае, племена и народы могли беспрепятственно
передвигаться, не были изолированы, общались и перемешивались.
- Ты верно уловила направление моей мысли.
В те времена на Земле жил один народ, и все люди были похожи.
- Следовательно, ты хочешь сказать, что в
далёкой древности у всех была, по-видимому, чёрная кожа.
- Нет, все люди были белыми.
- Разве? - нетерпеливо перебила Наташа, которой
и в голову не могла придти расистская мысль о том, что Джон, сам чернокожий,
скорее, должен воображать древних жителей Земли представителями чёрной расы.
- Разве не общеизвестно, что первые люди появились в Африке, и уже оттуда
расселились по всей планете, разделившись на разные племена? Все учебники
и все учёные твердят об этом. Значит, Человек эволюционировал именно там,
и, значит, первыми людьми были чернокожие.
- Ошибка. Начнём с того, что в те незапамятные
времена существовал только один континент, значит, тогда не было никакой
Африки. Все части прежнего единого материка находились в основном в Северном
полушарии. К тому же - обрати внимание: самые древние нации, такие, как,
скажем, армяне, персы, греки, древнейшие индусские касты: в течение тысячелетий
темнеют, а не светлеют. Тысячи лет назад типичные представители этих народов
выглядели белокожими, светловолосыми и светлоглазыми, а сегодня большинство
из них смуглые и черноволосые. А эфиопы, тоже древний народ: как были тысячи
лет назад, так и остались коричневыми с чёрной шевелюрой. При смешивании
потомство от бело-чёрных браков в подавляющем большинстве чернокожее. Значит,
это, скорее, от белых людей произошли чёрные, а не наоборот. Или, если не
так, то остаётся единственный возможный альтернативный вариант: люди разных
рас произошли от разных приматов. Но тогда как объяснить древнейшие африканские
мифы, в которых центральные события в жизни легендарных героев явно приходятся
на дни летнего или зимнего солнцестояния, или весеннего и осеннего равноденствия,
что подходит для сегодняшнего Северного, а не для Южного полушария? Как объяснить
древние легенды американских индейцев, народов Индии, и африканских племён
о белокожих людях, от которых они сами произошли, и которые в глубокой древности
управляли ими?
- И, всё-таки, мне трудно принять такую теорию
и поверить в неё.
- Потому что даже тебе тривиальная идеология
промыла мозги.
- ... Но, послушай, если в древности континент
был один, о чём все знают со школьной скамьи, то почему он раскололся, и
почему его куски, превратившиеся в самостоятельные континенты, дрейфовали,
уходя всё дальше друг от друга?
- Хороший вопрос! Самый простой ответ: столкновение
Земли с другим космическим телом, меньшим по размеру. Это была апокалипсическая
катастрофа, когда инопланетное тело полностью вошло внутрь Земли, спровоцировав
нечто наподобие взрыва. Так же, как надувается шар, наша планета раздулась
после столкновения, лопнули стыки тектонических плит, разорвав единый материк
на части, и, за счёт увеличения Земли в объёме, куски бывшего единого материка
отодвинулись друг от друга. В процессе столкновения пластов образовывались
морщины, вздутия и складки, то есть, гораздо более высокие горы и горные
хребты, чем до катастрофы. И, за счёт энергии столкновения, планета стала
вертеться гораздо быстрее; сила тяжести и атмосферное давление также значительно
выросли. Кроме того, температура на планете стала выше на 5-10 градусов.
Изменился и наклон планеты по отношению к эклиптике.
- И, значит, вся земная материя стала плотнее,
живые существа ниже, а продолжительность их жизни уменьшилась.
- Верно. Ты хватаешь всё на лету. Рост древнейших
людей, которые жили до катастрофы, мог достигать 3-х метров; они наверняка
были в несколько раз сильнее нас; жили на сотни лет дольше; пользовались
речью, но больше общались между собой с помощью телепатии; владели левитацией,
телепортацией, имея десятки других сверхчеловеческих способностей...
- Извини, что перебиваю. Но разве находили
археологи и антропологи скелеты человеческих существ трёхметрового роста?
А, если нет, то разве это не доказывает, что таких людей никогда не было?
- А разве от нас не скрывают самые важные
артефакты, главные открытия, самые существенные научные данные? Вот, например:
где расчёты равновесия нашей планеты? Уже 110 или 150 лет, как учёные способны
их представить: раньше - рассчитать хотя бы приблизительно, сегодня уже с
большой точностью. Но их нигде не найдёшь. А ведь это самые важные для человечества
данные. Тот, древний апокалипсис, в результате которого единый материк раскололся
на несколько континентов, произошёл из-за нарушения равновесия Земли и смены
магнитных полюсов. Я озвучил версию космической катастрофы, но могли быть
и другие причины, которых полно и теперь. Как любое подвешенное тело, наша
планета может "перевернуться", "завалиться", изменить скорость верчения или
обращения вокруг Светила, или угол наклона по отношению к эклиптике: если
в какой-то её части образуется перевес. Даже первоклассник способен понять,
что ледовые шапки на полюсах уравновешивают друг друга, а также...
- Не тяжесть ли горных хребтов, и других,
способных создать перевес, регионов?
- Это достаточно сложная тема. Катастрофические
последствия в первую очередь зависят от того, насколько быстро ледовые "доспехи"
будут таять. Ограничусь тем, что они: "успокаивают" мировой океан, уменьшая
силу, амплитуду и число океанических ураганов (не только предотвращая разрушительные
их последствия, но и сверхвысокий уровень перемещения водных масс, способный
нарушить планетарный баланс); аккумулируют воду в виде льда, и, тем самым
- предотвращают повышение уровня мирового океана; являются главными планетарными
резервуарами пресной воды (одна лишь Антарктида: 90 процентов её мировых
запасов); поддерживают температурный баланс, охлаждая моря и атмосферу; частично
отражают (отводят) свет солнца (феномен альбедо), без чего разогрев атмосферы
планеты был бы значительно выше, а расширение площади мирового океана (аккумулирующего
тепло) из-за таянья льдов грозит ещё большими бедами; закупоривают десятки
вулканов (Антарктика), которые без льда проснутся и начнут действовать, а
также миллиарды тонн метана, высвобождение которого отравит всю атмосферу
Земли, сделает её необитаемой, одновременно усилив парниковый эффект и апокалипсический
рост температуры (из-за чего начнут иссушаться болота, дополнительно выделяя
миллионы тонн метана); сдерживают высвобождение 70-ти миллиардов тонн органического
углерода в зонах вечной мерзлоты, без чего весь этот углерод попадёт в атмосферу.
Без ледовых шапок нарушится баланс так называемой термогалинной циркуляции,
Гольфстрим и другие жизненно важные морские течения могут исчезнуть. Под
тяжестью льда материк Антарктиды опустился на 500 метров, и, значит, без
него там будет огромная впадина...
- Но разве затопление чуть ли не половины
суши: не самое страшное для человечества бедствие?
- Разумеется, оно будет катастрофическим,
но станет лишь прелюдией к другим, ещё более страшным, катаклизмам. Только
тут надо уточнить, что и сами ледовые шапки представляют собой огромную опасность,
с их неравномерной толщиной и асимметричностью подвергаясь воздействию вращения
Земли и подпадая под влияние центробежной силы, затем передавая это воздействие
жёсткой оболочке - земной коре. Постепенно сила, воздействующая на земную
кору через посредство ледовых шапок, вырастает до критической величины, и
земная кора, не удержавшись, прокручивается на остающейся неподвижной внутренней
расправленной сфере (глубже которой, как я предполагаю, находится ещё более
твёрдое, чем земная кора, - полое внутри - ядро). Так, быстро передвинувшись
относительно этих обеих внутренних пластов, земная кора меняет своё положение:
полюс занимает положение тропиков. Ледовые шапки на полюсах исчезают
целиком, и бОльшая часть земной суши оказывается под водами мирового океана.
- Твоё употребление времён указывает на то,
что, по-твоему, такие события уже случались?
- Разумеется.
- И, что, на поверхности планеты остались
их следы?
- Безусловно!
- Что ты имеешь в виду?
- Я имею в виду то, что наша Земля - это геоид,
то есть, не идеальный шар, но вытянутый с боков: диаметр по экватору превышает
диаметр по полюсам на 21 км. И, таким образом, чтобы снова "натянуть" на
такую "болванку" оболочку-кору, придётся её в каких-то местах деформировать.
Без этого не обойтись. Если мы внимательно изучим земной рельеф в самом центре
планеты: там найдём крупные горные хребты и впадины.
- Но разве не могут сыграть ту же роль разбалансировки
планету огромные города, выстроенные Человеком, и разрастающиеся всё больше
и больше?
- Не знаю. Ничего не могу сказать. Об этом
как-то не думал. Тут нужны точные расчёты. Но что абсолютно реально и неотвратимо:
так это затопление (в результате деятельности людей) значительной части континентов
из-за таянья вечных льдов Арктики, Антарктики и Гренландии. Только высокие
плато и горные вершины останутся над водой. Почти все крупные города исчезнут
под разъяренной водной стихией.
- А теперь, в результате безответственной
человеческой деятельности, ледовые шапки интенсивно тают...
- Вот именно! Катастрофа приближается с неотвратимой
быстротой, но хищники рода человеческого продолжают охотиться за благами
и ресурсами, и за теми, кого они эксплуатируют и поедают, транжиря невообразимые
средства на свои личные блага, на борьбу и соперничество друг с другом, на
постановку "оранжевых революций", на гонку вооружений, на разработку технологий
репрессивного подавления, контроля и подчинения. За эти колоссальные средства
можно было создать настоящий рай на Земле; победить болезни; полностью уничтожить
голод, нищету и преступность. Но когда сами преступники рулят...
- Но если то, о чём ты говоришь, хорошо известно
правителям, узкой правящей элите: почему они продолжают прежний курс? Ведь
и у хищников есть инстинкт продолжения рода, который всегда перевешивает
даже инстинкт удовлетворения ненасытной жажды наживы. Куда же делся этот
инстинкт?
- Просто сей механизм скатывания в бездну
находится за пределами нашего земного, человеческого понимания.
- За пределами Земли? Внеземной, инопланетный
Разум? Космический, сверхчеловеческий?
- Нет, просто поразительно, как ты быстро
всё схватываешь! Но я не стану продолжать эту тему; это просто посыл, информация
к размышлению. За пределами моей, и, вообще, за пределами человеческой компетенции.
Меня же больше волнуют возможные сценарии.
- А есть другие?
- Например, перевес в той или иной точке планеты,
который также может привести к повороту земной коры-кожуры ("литосферы")
вокруг ядра.
- Ты имеешь в виду раскалённое ядро планеты?
- Повторяю: я думаю, что нет никакого раскалённого
ядра. Внутри планеты (внутри пласта расплавленной магмы) находится твёрдое
ядро, полое внутри, как косточка в некоторых фруктах. А раскалённая лава:
это расплавленный огненный слой, частично оставшийся от той древней катастрофы,
частично постоянно образующийся за счёт разогрева термоядерными, тепловыми,
или другими процессами (включая деятельность микроорганизмов). С раскалённой
лавой соседствуют огромные подземные реки и озёра, время от времени вступающие
с ней в контакт, от чего иногда происходят подземные взрывы, порождающие
землетрясения, цунами, или извержения вулканов.
- Я поняла. Значит, средняя температура планеты
выросла после того древнего апокалипсиса?
- Это был сложный процесс. Сначала, разумеется,
ударила невероятная жара, чуть было не уничтожившая всё живое. Выжили лишь
те, что находились вблизи прохладных горных водоёмов и бьющих из земли ледяных
ключей, или те, что смогли спрятаться в пещеры, где такие же ледяные источники
охлаждали воздух. Позже жара немного спала. Потом, когда всё небо заволокло
плотной завесой дыма и газа, что вызвало парниковый эффект, жара выросла
ещё больше. Затем, вслед за этой стадией, наступило резкое похолодание, как
во время так называемой "ядерной зимы". И лишь через какое-то время установилась
более ни менее стабильная, более высокая (чем до катастрофы) среднепланетарная
температура.
- Так что Всемирный Потоп и Ледниковый Период:
это вовсе не выдумки?
- Разумеется! И тогда тоже им предшествовали
тревожные сигналы, как сегодня - новой катастрофе. Причём, должен заметить,
что такие бросающиеся в глаза факторы, как таянье полярных ледовых шапок:
не единственные приметы. Существуют и другие, самые незаметные, предпосылки
глобальной катастрофы, каждая из которых своего рода Ахиллесова пята равновесия
нынешней Земной устойчивости.
- Например...
- Например, Мёртвое море.
- То, что когда-то находилось на территории,
управляемой турецкой Оттоманской империей, потом на территории Британской
Подмандатной Палестины, а сегодня принадлежит Еврейскому Государству Израиль.
Наташа с удивлением отметила, что, как и её отец,
Джон называет эту "государственную единицу" Палестинским Проектом, подчёркивая
её искусственный и международный статус. Больше никогда и ни от кого она
не слышала такого названия.
- Этот закрытый водоём сегодня уже почти на
полкилометра ниже так называемого "уровня моря" (уровня мирового океана),
а его побережье: самая низкая на Земле точка суши.
- Учитывая это, весь регион "Земли Обетованной"
никак не связан с раем; скорее, с адом, который все народы в своих мифологических
сюжетах помещали ниже земной поверхности. Так что это, скорее, часть Преисподней!
- Как метафора: верно. Причём, и это ещё не
предел, потому что уровень воды там продолжает падать. Не развивать нужно
Палестинский Проект, а затопить большую часть Палестины с Мёртвым морем,
пустив туда воду из Средиземноморского бассейна: пока ещё не поздно. А ведь
именно Палестинский Проект - по идеологическим, геополитическим, экономическим,
религиозным, военно-стратегическим причинам - уже привёл послевоенный мир
на грань катастрофы. Но он продолжает подталкивать человечество к бездне.
- Значит ли это, что ты предлагаешь "расформировать"
ту страну?
- Ну, вот, приехали! Вот тебе наглядный пример
того, насколько опасен офф-топик. Стоило чуть отклониться от темы: и - на,
получай!
- Ничего себе "чуть"!
- Придётся отвечать за офф-топик... Конечно,
нет. Я вообще не по политической части; но, если бы меня спросили, что делать
с "этим": я бы ответил, что я вообще не сторонник того, чтобы что-то с чем-то
"делать". А если бы спросили, что я желал бы видеть, я бы ответил: прекращения
Палестинского Проекта, чтобы осталось только само национальное государства
(а не то, что оно в данный момент представляет собой). Я против любой перекройки
границ, и, тем более, исчезновения стран. Но я неравнодушен к судьбе страны,
в которой я живу. Я родился, и с самого детства жил в Канаде.
- Так просвети, при чём тут Канада.
- Ты представляешь себе, что сейчас начнётся
после недавних терактов?
- Ты даже не представляешь себе, как хорошо
представляю.
- Канада сегодня: одна из единичных стран,
осмелившихся критиковать то, о чём мы только что говорили. И наш Премьер-министр,
Жан Кретьен, станет возражать против вторжения в соседние с тем, о чём мы
только что говорили, государства. Не только по соображениям внешней политики,
но, главное, по пониманию внутреннеполитического курса. Нельзя позволить
этому обнаглевшему лобби сесть себе на голову. Я думаю, что единственный
способ полностью подмять под себя Канаду и сделать эту страну марионеткой
ближневосточной политики: это нечто вроде государственного переворота. Можно
предположить, что будет захвачена (как террористы захватывают угнанный самолёт)
и "переформирована" в неоконсерваторскую прогрессивная консервативная партия,
которую возглавит какой-нибудь раб ББ, а мсье Жана Кретьена уберут или убьют,
и его сменят пустые "говорящие головы".
- Джон, твои интересы затрагивают геофизику,
астрофизику, астрономию и геологию. Что такое цифра "13"? Как она связана
с этими предметами?
- "13" - это 13-е созвездие, созвездие Змееносца.
Почему оно 13-е? Потому что в течение годового движения по небу солнце проходит
12 созвездий, и ещё одно, 13-е, последнее. 12 из них древние включили в число
зодиакальных, изображаемых в виде животных, а 13-е ещё в древности исключили
из их числа.
- Почему? Оно приносит несчастья? Оно: символика
сатанинских обрядов?
- Не знаю. Это не входит в сферу моих интересов
и знаний. Возможно, это как-то связано с эффектом прецессии?
- А это что такое и с чем его едят?
- Земля чуть шире по экватору, и, значит,
чем-то похожа по форме на волчок. Если вспомнишь, как вертится волчок, вспомнишь
и то, что его ручка перемещается, описывая в воздухе какую-то фигуру. Точно
так же и ось Земли не остаётся неподвижной. Она смещается из-за воздействия
сил тяготения двух Светил (Солнца и Луны) на её незначительную экваториальную
расширенность, "рисуя" 23-х-градусный конус рядом с осью эклиптики, так,
что полюс мира передвигается вокруг полюса эклиптики, проходя весь цикл (круг)
за 26 тысяч 498 лет. Это и есть прецессия. Вот почему точка весеннего равноденствия
смещается на 50''3 в год - навстречу движению солнца, - которое каждый год
вступает в эту точку на 20 мин. раньше, чем совершает полный оборот по небу.
Поэтому мы видим ежедневное вращение звёздного неба не таким, каким его видели
древние люди. Так, звезда Тубан созвездия Дракона была Полярной Звездой от
4600 года до н.э. (по другим подсчётам: от 3700-3900-го) по 1500-й год, и
полюс мира находился тогда близ неё; теперь полюс мира близ яркой звезды
2-й звёздной величины созвездия Малой Медведицы, которая стала нашей теперешней
Полярной Звездой и носит одноименное название; через 2000 лет Полярной Звездой
станет у Цефея; через 12 тысяч лет: звезда Вега созвездия Лиры, которая сегодня
на 51 градус от полюса. Самая яркая звезда созвездия Дракона (Тубан) расположена
прямо на экваторе Северного полушария звёздного неба, а самая яркая звезда
(Рас аль-Хаг) тусклого созвездия Змееносца: сравнительно недалеко (по меркам
человеческого глаза) от звёздного экватора, чуть ближе современной Полярной
Звезды. Солнце проводит в созвездии Змееносца целых 20 дней (от 27 ноября
по 17 декабря), но, тем не менее, древние не включали это созвездие в зодиакальные.
Почему? Возможно, из-за какой-то мифологической связи между звёздами Тубан
(Дракон), Рас аль-Хаг (Змееносец) и Полярной Звездой (Малая Медведица), или
цифровых значений треугольника воображаемых линий между ними. Возможно, по
цифрам, связанным с вычислениями прецессии и с упомянутым треугольником,
древние сумели просчитать даты циклических земных апокалипсисов, и с этим
как-то связана цифра 13? Кто знает?
Хотя никакого продвижения в получении загранпаспортов
не намечалось, Изовские по инерции выполняли все рутинные процедуры: узнавали
об авиабилетах, о том, как отправить багаж и сколько ручной клади позволяют
взять с собой, какие процедуры и формальности придётся пройти на том конце
перелёта, в Эквадоре. В этих инертных потугах намечалась некая безысходность,
интуитивное предчувствие того, что их никуда и никогда не выпустят, как и
грозилась М.М. Они словно жили и действовали в одном измерении - в каком-то
вакууме, разряжённом до предела; а реальность в другом - сгущавшемся до твердости,
грозящем раздавить их физически. Невидимая враждебность окружала их со всех
сторон, наступая зловещей тишиной перед бурей, сдавливая кольцом безымянных
врагов, использующих скрытые пружины для тоталитарных репрессий.
Где-то после 7-го октября они позвонили в бюро,
оформлявшем медицинскую страховку для выезжающих за границу, офис которого
находился как раз напротив музыкального факультета университета МакГилл по
Шербрук, в высотном здании между улицами Aylmer и Union. (В той же высотке,
где размещалась студенческая музыкальная библиотека и офис известного адвоката
Дубровского). Им назначили рандеву на субботу, 13-е октября, на 13:00. Леонид
с известным недоверием воспринял эту дату: его смущало то, что им сказали
придти в субботу. Но, хотя 13-е октября пришлось на конец недели, на первый
из двух выходных, некоторые бюро, тем не менее, были открыты и в субботу,
так что спорить с отвечавшей по телефону мадам было бессмысленно.
Утро 13-го октября 2001 года в районе, где они теперь
жили, выдалось наполовину пасмурное. Солнце то появлялось ненадолго, то исчезало,
и тени на стене их полуподвальной квартирки сменялись с ярко-рубиновых, жёлтых
и малиновых - на серо-свинцовые. Родители Наташи отправились на Шербрук,
502, без Наташи, которую оставили дома. Они пошли пешком, сделав немалый
крюк до метро, от скверика им. Моцарта, переулками через скверики Маленькая
Италия, Иоанна Крестителя и де Гаспе, мимо общественного огорода Ла Менэ,
заглянув на улочку Бюрель и задержавшись возле церкви Святого Эдуарда. На
Бюрель их внимание привлекла вилявшая хвостиком собачка странной породы;
на углу Бобьен и Энри-Жульен им встретились две забавные девчушки с одинаковыми
зонтиками; а возле самого метро, на углу Сэн-Валье - Бобьен, их как будто
"срисовывала" и "слизывала" взглядом зловещая дама за рулём огромного чёрного
джипа-мастодонта с тупым капотом и громадными колёсами. Леонид держал жену
за руку, после терактов не отпуская от себя ни на шаг.
На платформе метро всё было как обычно: словно никаких
имевших мировое значение событий не происходило. Люди были заняты своими
повседневными заботами; их кругозор начинался и заканчивался возле собственного
носа.
От метро МакГилл Изовские поднялись вверх до Шербрук
мимо стоянки, где увидели такой же джип-мастодонт, как у метро Бобьен. За
авеню Президент Кеннеди, на противоположной стороне Юнион сидел в проходе
между зданиями уличный музыкант, которого, наверное, погнали из метро. Возле
церкви пятидесятников - People’s Church of Montreal на Union - им навстречу
протопали трое студентов, а на углу Шербрук стоял подвыпивший бродяга и выпрашивал
мелочь. Леонид бросил в его раскрытую ладонь несколько долларов. Бродяга
остолбенело вскинул голову, и, поражённый, посмотрел на благодетеля осоловелыми
глазами, потом долго провожая взором, словно стараясь запечатлеть его образ
в своей памяти.
В офисном здании номер 556 (восточной стороной стоявшем
на их бывшей улице), возле которого толпились на остановке 24-го автобуса
несколько серых личностей, консьерж долго не хотел их пускать, как ни доказывали
ему, что у них назначена встреча. Потом, как будто смилостивившись, он всё
же пропустил их. Контора международной медицинской страховки с голубым неоновым
крестом над входом находилась на первом этаже. Это был совсем крошечный офис,
и его стеклянная стена и стеклянная дверь позволяли рассмотреть всё, что
внутри. Он выглядел совершенно опустевшим и закрытым на субботу. Всё производило
впечатление, что сюда никто не собирался приходить и никто не придёт. Леонид
досадливо вздохнул, как будто спешил, или из-за обманщиков опоздал на работу.
На самом деле, им некуда было торопиться; наоборот, некуда было девать время.
Они ещё потоптались у закрытой двери для проформы, и, последний раз оглядев
коридоры, снова вышли на Шербрук (в субботу второй выход - на улицу Юнион
- был закрыт).
На остановке 24-го теперь больше никого не было:
значит, автобус только что прошёл. На часах было ровно 13:07. Но на тротуар
неожиданно выскочили - неизвестно откуда - трое рабочих в спецовках, что
тянули то ли какой-то шланг, то ли трубу, и моментально поставили заграждение,
отрезая Лену и Леонида от улицы Юнион. Им пришлось развернуться в обратную
сторону, чтобы повернуть направо, вниз на Aylmer.
В этот момент у них из-за спины выскочил джип-мастодонт,
за рулём которого восседала та же самая зловещая дама, что и на перекрёстке
Сэн-Валье - Бобьен. Они даже не успели развернуться на рёв его двигателя,
визг резины и звон разбитых стёкол, как джип настиг их на тротуаре со спины
- и промчался дальше, оставляя Леонида лежащим на земле и размолов то, что
осталось от Лены, в жуткое кровавое месиво. Её муж продолжал сжимать ладонью
её оторванную правую руку.
Когда из больницы Роял Виктория примчалась неотложка,
врачи Скорой Помощи поначалу не могли понять, что с ним и насколько тяжело
он ранен. Только потом выяснилось, что на нём нет ни царапины, кроме ушибов
от падения, но он не отвечал ни на какие сигналы, не реагировал на свет,
на прикосновения, на слова и звуки, а его зрачки реагировали на свет как
при опасных состояниях. Ещё позже у него не обнаружили ни инфаркта, ни инсульта,
ни внутренних кровоизлияний.
Хотя убийца Лены Изовской скрылась с места преступления,
и молодой полицейский, которому поручили закрыть дело в связи, якобы, с заключением
экспертизы о том, что у машины отказали тормоза и рулевое управление, квалифицировал
трагедию как "несчастный случай", нашлись свидетели, которые, по собственной
инициативе, стали ходатайствовать о возбуждении уголовного дела, и настаивали,
что водительница джипа совершила наезд умышленно. Из музыкального отделения
всё кошмарное происшествие случайно видели сверху две студентки, которые
наглядно знали родителей Наташи, и прекрасно разобрались в том, что на самом
деле происходило. Увиденное не давало им спать по ночам ещё очень долго,
и шок от того, чему они явились свидетелями, заставил их присоединиться к
ходатайству.
Потом за дело взялся Джекоб, поддерживаемый всеми
активистами основанной Леонидом компании, и властям не удалось замять расследование.
По чистой случайности дело попало к полицейскому, который оказался порядочным
человеком, и не мог допустить такого наглого глумления над правосудием. Он
быстро установил, что женщина - водитель джипа - следила за четой Изовский
от самого их дома; что она, превышая допустимую скорость, примчалась к месту
их прибытия чуть раньше их самих, и припарковала машину на стоянке между
Юнион и Эйлмер. Как только Изовские прошли мимо неё, она отъехала со стоянки,
и её джип видели на улице City-Councillors, потом на Шербрук, перед самым
наездом.
Следователь быстро выяснил и то, что за минуты до
наезда на сотовый телефон убийцы кто-то звонил с номера телефона той самой
конторы, в которую приехала чета Изовских (556, Шербрук, между улицами Эйлмер
и Юнион), хотя в конторе в это время никого не было. Отсюда нетрудно было
предположить, что звонок Леонида в эту контору, сделанный после 7 октября,
был перехвачен и перенаправлен на фиктивный телефон с тем же номером, с помощью
чего Изовских заманили в ловушку.
Стало быть, наезд на них был заговором, запланированным
умышленным убийством, и, вероятно, к нему имела причастность группа других
лиц.
Но судья отклонил все выводы; не допустил прения;
не дал адвокату стороны иска открыть рот и произнести хотя бы одно-единственное
слово.
Прокурор дважды обжаловал это решение, подавая апелляции
в Федеральный и Верховный суд, но там, ссылаясь на уже запущенную шарманку
с антитеррористическим законодательством и на какие-то "государственные секреты",
дело всё равно застопорили, засекретили, и закрыли всё, вплоть до имени убийцы.
22. МИР ПОСЛЕ МИРА.
1
В субботу, 13-го октября 2001 года, Наташа встала
позже обычного, и, затолкав в себя холодный завтрак, тут же бросилась к пианино.
В этой полуподвальной квартирке инструмент звучал глухо и гнусаво, и, к тому
же, соседи сверху уже не раз жаловались на "шум". Но не это оторвало её от
клавиатуры и от нотной бумаги. Что-то грызло её изнутри, не давало покоя.
Видя её пасмурное настроение, родители отправились по делам без неё, и, как
только за ними закрылась дверь, Наташу словно что-то тряхнуло. Её так передёрнуло,
словно она дотронулась до оголённых электрических проводов. Она трижды звонила
родителям, справлялась, всё ли в порядке. И, всё-таки, позвонила на мамин
телефон ещё раз. Не зная, как выразить и передать свою тревогу, она попросила
её быть осторожней, внимательно смотреть по сторонам; не останавливаться
близко к краю платформы в метро...
И, хотя родители сделали всё, чтобы её успокоить,
она всё равно не находила покоя, и тревога её только росла. Где-то около
12:30-ти, когда беспокойство достигло уровня невыносимости, Наташа готова
была куда-то бежать, не понимая, что с ней происходит, но сознавая, что даже
на такси (обе машины продали) она уже не успеет перехватить их где-то возле
офисного здания Шербрук 556.
Ровно в 13:07 её словно пронзила шаровая молния,
пройдя через всё тело. Она упала рядом с диваном и потеряла сознание. Вернее,
она всё слышала и осознавала, но не могла пошевелить и пальцем, пребывая
в каком-то отупелом, полусознательном ступоре.
Перед её глазами тотчас же возник внутренний закруглённый
с боков экран, на который - будто с проектора - стали пускать какие-то цифры.
Сначала ей показалось, что это обычные перевёрнутые цифры, но, присмотревшись,
она поняла, что это другие значки, и всё же пребывала в уверенности, что
они обозначают числовые значения.
Экран пересекали - такие же белые, как и значки,
- прямые или кривые линии, зигзаги, спирали, закорючки.
Потом всё остановилось - и пошло в обратном направлении
и в обратном порядке, одновременно перевернувшись, сменив своё зеркальное
и заэкранное изображение на прямое. Теперь неизвестные цифры уже скользили
не вниз, а вверх, и стали всё чаще западать и застревать, как будто пробуксовывала
двигавшая их зубчатая передача.
В этот момент в Наташиных ушах раздался тупой, механический
голос:
"...это экземпляр номер А-461, который отличает от других всего лишь один
признак. Когда он водружает своё неприкрытое седалище на фарфоровый стул,
его клюв исторгает слизистые выделения. Это кодовый экземпляр человеческой
породы; сам по себе: ключ ко всей расе, созданный для того, чтобы не возобладало
цифровое мышление, предельная зарядка которого сделает их биороботами. В
переводе на язык, которым вы должны овладеть и пользоваться, это означает:
чтобы сохранить то изначальное, что в их представлении является духовностью."
"У вас нет понимания более высокого, поэтому можете сравнить эти клетки человеческой
среды с эритроцитами, падение количества которых предрекает неминуемую гибель
организма. Как только численность этого типа опустится до критически низкой
отметки: наступит конец всей их породе через деградацию, аутоинтоксикацию
или самоуничтожение".
"Мы, Коллективный Разум, создали Человека на основе кодовых программ других
образцов Живого, сотворённых иным Разумом. Возможно, тот более древний Разум
не растворился целиком в Необозримом, а лишь ослабел, и тайно наблюдает за
нами из Непроницаемого".
"Мы приняли меры, чтобы Человек не сделался опасным для Нас окном в Наши
намерения. Сначала это был тип, все образцы которого представляли собой неотличимых
друг от друга клонов. Но, когда мы выпустили эту партию наружу, вся она погибла
в среде, населённой другими Живыми Организмами. Тогда Мы создали множество
типов, отличавшихся по индивидуальным и групповым особенностям, но и они
не сумели приспособиться вне нашей лабораторной среды. Лишь тогда, когда
Мы, копируя природу уже сотворённых до Нас существ, произвели двух разнополых
особей и позволили им размножаться, их потомство разделилось на 108 скрытых
физиопсихологических типов, не имеющих прямого отношения к их биометрическим
параметрам. Каждая крупная ячейка их социума - племя, нация, страна, или
крупный город - содержит все 108, иначе они не смогли бы существовать".
"Но и тогда, когда они оставались внешне идентичными особями, они различались
по своим психофизическим свойствам, хотя Мы этого не планировали. Вот одна
из тайн, которые вы должны для Нас раскрыть. Вы тоже разные, потому что такими
Мы вас сделали. Но ваша разность другая. Она с недоступной для людей точностью
воспроизводит наш замысел. С ними же происходит иначе. Мы их произвели на
основе замысла Иного Разума. И для Нас не всё ясно в их природе".
"Вы спросите: откуда номер А-461, если человеческих типов 108? Эта дополнительная
нумерация связана с тем, что не только социальные типы (как у одной расы
насекомых разделение на различающиеся биологически особи для выполнения взаимодополняющих
функций), но и определённые модели индивидуальности повторяются в людях.
Одна и та же личность, с небольшими отклонениями, в редких случаях появляется
в одном и том же клане, воплощаясь в ком-то из последующих поколений. Это
не то, что люди называют "реинкарнацией душ", но может быть лучше понято
с учётом этого термина. Поэтому буквенное значение номера ("А"): это социальный
тип особи. Цифровое значение (461): это возрождающийся время от времени тип
личности. А: самый малочисленный тип, и, таким образом, обозначен одной буквой.
Многочисленные типы мы обозначаем сочетанием букв. У них же: самый малый
набор личностей".
"Вы спросите: кто дал Человеку речь? Мы дали людям речь, чтобы наша авторитарная
власть всегда руководила их действиям и поступками, и чтобы цифровое мышление
Безжизненного проникло в их нелинейный разум. Вы спросите: что было до речи?
До речи они общались между собой с помощью мысли (их терминология определяет
это как "телепатия") и с помощью певческих рулад: похожих на птичьи. И, чтобы
не возникало разночтений, самые важные сообщения делались передачей из сознания
в сознание ярких зрительных образов. Иероглифическое письмо напоминает о
той реликтовой способности, особенно символы Древнего Египта, так разительно
похожие на компьютерные "иконки".
"Тогда люди черпали жизненную энергию из общего Источника Жизни, как все
остальные Живые Существа; не производили искусственного электричества; не
знали огня. Они совершенствовали свои способности, научились левитации, телекинезу,
телетранспортации. Без поездов, машин, самолётов и ракет они переносились
на огромные расстояния, парили в небе, и опускались на дно океана без кессонов
и аквалангов. Но, когда лучшие из них научились преодолевать слишком огромные
расстояния, перемещаться на звёзды, и переноситься в прошлое и будущее, нам
пришлось положить этому конец. Они стали слишком опасным нашим орудием, и
Мы запустили заложенную в них программу самоуничтожения. Тогда они применили
свои способности и навыки для разрушения материальных объектов, и в качестве
оружия, уничтожая друг друга".
"Все самые чудесные - в представлении тех, что пришли после них - способности,
умения и навыки были утрачены. Они переходили от поколения к поколению на
этапе взросления и воспитания, но, так же, как способность говорить утрачивается
в детстве, если ребёнок не слышит человеческой речи, те сверхъестественные
способности исчезли, и эпоха высочайшей нетехнологической цивилизации ушла
навсегда".
"Вот ваша следующая задача: не допускать возрождения сверхчеловеческих способностей,
убивая их в тех, что имеют к этому склонность. Особенно не допускать погружения
в прошлое и будущее, выхода за рамки Однонаправленного Времени. Физически
таких особей не трогать: их цена слишком высока, чтобы портить такой материал.
Это самые нужные для Нас экземпляры".
"Вы спросите: почему? Мы не знаем, кто - какой Иной Разум - поместил отдельные
части Мироздания в искусственное пространство Однонаправленного Времени,
в эти пузыри искривлённого Безжизненного, где создал Живые Существа. Может
быть, чтобы спрятать их и защитить их от Нас. Но Мы их нашли, взломали пузыри,
проникли в них, и стали их использовать, как люди используют месторождения
нефти и газа. И, ради самой большой эффективности, Мы создали Человека. Во
сне сознание людей выполняет для Нас невероятную работу, в биллионы биллионов
раз увеличивая Нашу власть над Вселенной. Мы лишь должны следить за тем,
чтобы люди вновь не пошли по нежелательному пути, не вернули свои прежние
сверхспособности, не черпали силы и энергию у Иного Разума, который, возможно,
всё ещё где-то есть. Но, даже если он полностью угас, его реликтовое свечение
будет по-прежнему нести самый опасный для нас реликтовый свет, как видимый
для низших существ свет угасшей звезды. Мы делаем всё возможное, чтобы предотвратить
соединения разума людей с этим Светом Благости, потому что это угрожает нам
тем, что сравнимо с опасностью взрыва ядерного реактора для жителей планеты
Земля. Вот та же ваша задача в её расширении".
"Теперь, потеряв свои прежние возможности, о которых Мы говорили, люди не
могли выживать, и Мы, Мёртвое Ничто, дали им огонь и направили по технологическому
пути. Теперь, вместо использования своих внутренних ресурсов, и черпания
энергии жизненных сил у Живой Планеты, как делают все другие Живые Существа,
люди стали пользоваться искусственной энергией, отнятой у Живой Планеты,
а не подаренной ею. Мы знали заранее: зависимость от ненатуральной энергии
и перенаселённость планеты неминуемо ведут к катастрофе, но их взрывная мультипликация
нужна была Нам для увеличения эффективности их работы пропорционально увеличению
их численности, а без постоянного увеличения объёма добываемой ими энергии
невозможно увеличение их численности".
"Мёртвые технологии убивают Живую Планету и Живую Душу человека. Запуск исполнительной
стадии самоуничтожения уже близок. Но Мы не станем ни мешать этому, ни замедлять
процесс. Мы лишь остановили или замедлили их проекты чистой науки, изучающей
фундаментальные законы и умножающей знания, ибо они снова подошли к черте,
опасной для Нас. Мы приготовили план запуска Программы Человека в другом
пузыре. Это будет другой вид, другой род и другая ветвь. А теперь Нам необходимо
извлечь максимальную пользу из обречённой на гибель человеческой расы. Люди
нуждаются в творческой активности, иначе они погибают. Мы пытались заменить
людей роботами, биороботами, киборгами, но неудачно. Вот потому Мы препятствуем
такому человеческому миру, который бы кишел ими. В противном случае - как
минимум 100 лет назад, по человеческому измерению времени, такой сценарий
бы воплотился в реальность".
"Тем не менее, творчество в состоянии бодрствования делает их работу во сне
менее продуктивной для нас. Только полное порабощение и зависимость от искусственных
стимулов ослабляет необходимость творчества. Вы поможете нам поработить их
до предела, иначе Нам не запастись продуктом их неосознанной деятельности
впрок. Вы должны опутать их электронной слежкой, тираническим контролем,
и строжайшим регламентом поведения, слова и мысли. Вы должны посадить их
на цепь, соединив эту цепь с умными карманными телефонами и другими устройствами,
рабами которых люди полностью станут очень скоро. Вы должны сделать их невольниками
настолько, чтобы они превратились в живых, но не имеющих собственной воли
роботов".
"Каждый раб должен быть вписан в Рабскую Книгу со всеми его параметрами.
Вначале идёт код социального типа (А, АБ, или АБ3); потом модель личности
(1, 2, или 3 цифры); за чем следует номер темперамента (по 15-разрядной шкале);
после чего тип интеллекта и его уровень; затем все биометрические данные,
включая зоркость зрения и чуткость слуха, силу мышц и лёгких, тембр голоса
(с образцами), тип и особенность волосяного покрова, отпечатки пальцев и
рисунок сетчатки глаза, и т.д.; потом некоторые индивидуальные особенности
(либидо, половая потенция, вредные привычки, и т.д.); и другие параметры
(смотрите образец). С помощью умных карманных телефонов, камер видеонаблюдения,
и доступа к личным файлам у медиков собрать эти сведения не составит труда.
Все правительства на всём Земном шаре уже обязаны окольцевать всех своих
граждан (как подопытных кроликов) такими досье, и ваша задача сделать так,
чтобы это стало нормативом."
В этот момент она с ужасом и отвращением поняла,
что её собственные уста изрекают эту тираду, и её голос дрогнул, поток слов
прекратился.
Тут же в её голове зазвучал голос Джона:
"...они дарили туземцам безделушки, мишуру, штамповку
- в обмен на золото, серебро, алмазы, жемчуг, на бесценные произведения местных
умельцев. И нам дали сущие безделушки и дешёвку: карманные телефоны, штампованные
автомобили, говорящие книжки, социальные сети. А забрали: горы, леса и реки;
свободу и небо; увлекательную высокооплачиваемую работу; возможность не жить
в электронном концлагере; право говорить, что думаем; свободу передвижения;
чистый воздух; нормальную медицину; наше родное окружение с архитектурой
прошлых эпох; наше свободное время; наши мысли; и всё остальное, самое важное,
самое дорогое, самое ценное".
В этот момент запел фальшивыми голосами нестройный
хор - низкопробная мелодия на низкопробные стихи:
Рабам карманных телефонов
удача в жизни под наклоном.
Он превратится в ваше тело.
Он превратится в вас самих.
И вы исчезнете навеки,
тупые горе-человеки,
вы пересохнете, как реки,
их для себя не сохранив.
Ваш Апокалипсис - вы сами,
вы сами, сделавшись рабами,
ваш хвост, закрученный спиралью,
своим же жалом поражён.
Вы уничтожите планету,
а без неё вам жизни нету,
и распылит ваш прах по свету
лучеподобный Скорпион.
Наступила тишина.
Вдруг из мутной полыньи вынырнуло асимметричное
округлое окошко, в котором мальчик лет 9-ти стоял под фотоувеличителем и
проявлял фотографию. На фотобумаге постепенно проявилась морда козла на фоне
шестиконечной звезды и всевидящего ока. Затем из этой фотобумаги донёсся
сдавленный и низкий хриплый голос:
"Природный катаклизм, крупный теракт, эпидемия -
прекрасны тем, что под них мы выбьем себе такие полномочия, с которыми больше
не расстанемся никогда. С этими полномочиями мы выметем социальный балласт,
приструним рабов (что надо делать раз в 10 лет), и не допустим к власти никаких
левых партий, что представляют сильных только там, где однопартийная система,
а там, где её нет, проводят линию слабых и безродных. Мы учредим в Канаде
такие дома престарелых, в которых Освенцим покажется раем; мы создадим такую
медицину, которая будет уничтожать дармоедов и поможет выживать сильным и
богатым".
Снова запел тот же нестройный хор:
Разрушение планеты:
это наш вояж по свету.
Где бы мы ни появлялись -
там планеты разрушались.
Всё под солнцем, что найдём,
мы разрушим и убьём.
Где большие города:
там планету ждёт беда.
Самый крупный мегаполис
скоро перейдёт на полюс.
И не будет больше льда.
Ох, беда нам всем, беда!
На сцену вышли несколько главных солистов: Перенаселение,
Гонка Вооружений / Военно-промышленный Комплекс, Нефтегазовая Индустрия,
и Экстенсивное Животноводство и Агрикультура. Они завыли пьяными глотками:
Обвиняй - не обвиняй:
всё равно Земля не рай.
Посмотрите, где на карте
метрополии в азарте.
Сеть гигантских городов
есть на Родине Слонов.
И на Родине Дракона
мегаполисы - знамёна,
коим просто несть числа.
Вот откуда вонь пошла.
Но и к северу от Хон
тоже есть свой чемпион.
Там живут под звон монет
и загадили весь свет.
Дальше всё смешалось; солисты пошли в пляс; сцены
пьянок и совокуплений сменяли одна другую под знаком крайней безвкусицы;
троллейбусы и трамваи советских времён пошли прямо по глазам упившихся женщин;
пробили Часы на Башне; упало озеро, расколовшееся надвое.
Внезапно ожил допотопный репродуктор на стене, и
пропел песенку из Кавказской Пленницы, но, почему-то, голосом Эдиты Пьехи:
Где-то на белом свете,
Там, где всегда мороз,
Трутся спиной медведи
О земную ось.
Мимо плывут столетья,
Спят подо льдом моря,
Трутся об ось медведи,
Вертится земля.
В совершенно тёмном зале зажёгся пустой экран, и,
на его фоне, по воздуху приблизилась чёрная человеческая фигура с поджатой
правой ногой и тремя средними пальцами, сжатыми в щепотку. Блеснула вспышка.
Силуэт фигуры стал оранжево-красным. Блеснула вспышка. Экран погас. Её несло
с фантастической скоростью прямо в созвездие Змееносца, которое делит созвездие
Змеи на две части. Нефритовая Голова Заклинателя Змей открыла свои глаза
и подняла зрачки кверху. Собака Вселенского Пастуха повернула свой корпус
и вдохнула звёздную пыль. Пронеслась мимо Летящая Звезда - красный карлик.
Шаровые скопления и туманности своей неземной красотой застили взор.
Ослепительная вспышка. Змея - это Вечность. Ослепительная
вспышка. Змея - это Сон. Круг Вечности развернулся со страшным скрипом. Змея
Ра разлилась пожаром вокруг. Не зная, кто она и существует ли вообще, Наташа
тщилась дотянуться пальцами - составить вместе рассыпавшиеся колёсики и шестерёнки.
Она часто моргала глазами, которые застилал туман и мигания светлых и тёмных
полос, россыпи огненных искр, и рдяные имбирные капли. Дотянуться, сложить,
восстановить. Вернуть Время назад, когда её мать была живой и невредимой;
сложить всё, как было: и всё снова будет так, как всегда. Ещё чуть-чуть:
и то, что случилось, не состоится. Отменить движение страшных колёс! Ведь
это так близко! Всё, всё возможно. Никто не узнает. Она ничего не расскажет.
Быстрей, быстрей! Мост уже качается под её ногами. Его куски уже летят вниз,
в невообразимую пропасть. Вот, последнее движение руки: и механизм восстановлен
и оживёт. Но мост развалился мгновенно, и она полетела в бездну, видя, как
взрываются звёзды, как схлопываются, исчезая, туманности, как вспыхивают
алым пламенем и распыляются шаровые скопления, сверхновые и двойные.
Её падение грубо останавливают, и она видит, как
рушатся мосты и эстакады, высокие автострады и транспортные развязки, насыпи
железных дорог и тоннели. Высоченные небоскрёбы рассыпаются как игрушечные.
Обрушиваются станции метро и потолки подземных вокзалов. Громадные корабли
врезаются в пристани. Грузовые машины с длиннющими фурами летят вниз, переворачиваясь.
Многоэтажные стоянки складываются как гармошки, погребая под собой все машины
и прицепы. По земле змеятся глубокие трещины, откуда вылетают гигантские
фонтаны огня и брызги лавы. Пласты плит, как переворачивающиеся льдины в
океане, встают из-под зданий, разбивая всё и кроша на своём пути, и падают
вниз, разламываясь. С ужасным рокотом разваливаются дамбы, и сорвавшаяся
с цепи укрощённая стихия бушует вокруг, разбивая и затопляя всё вокруг. Исполинские
волны в океане кувалдой молотят по островам, по прибрежным районам материков,
не оставляя ничего живого, ничего, сделанного руками человека. Огромные города
моментально погружаются в пучину. Вспыхивают - и тут же превращаются в пепел
самые большие леса; огонь пожирает всю растительность на всём протяжении
континентов. Горы, окутываясь пылью и туманом, валятся как сказочные великаны,
посылая грохот и волны по земле на десятки и сотни километров. Невероятные
смерчи и ураганы, извержения вулканов и землетрясения, цунами и оползни сокрушают
всё, что находилось на поверхности и в пределах толщи земной коры десятки
и сотни тысячелетий. Только сознание таких людей, как Наташа, ещё поддерживает
баланс, не допуская катастрофы, но теперь голодные хищники добрались и до
них, не желая понимать, что сами погибнут вместе с всеми. Если Вселенная
не пропадет и Солнечная Система устоит: лишь в центре Земли останется нечто,
если там существует другая разумная форма жизни.
Всё остановилось в одно мгновенье. Наташа расплющила
будто запорошенные песком глаза, и, скорее, почувствовала, чем увидела (чем
осознала), что лежит на полу рядом с диваном. Её сил хватило лишь на то,
чтобы взобраться на мягкий диван. Часы снова стали, и она провалилась в липкую
бездну...
После того, как Наташа, позвонив подругам, не пришла
на встречу, они не на шутку заволновались. Такого с ней никогда не бывало;
её телефон молчал. И, помня о том, что с ней происходило, Анка и Линг решили
её навестить. Но тут же вспомнили, что она съехала с Эйлмер. Они стали её
разыскивать, но поиски заходили в тупик, и, если б не случайно встреченный
ими Джон, её адрес так бы и не узнали. Тот сам был в замешательстве, гадая
о причине её внезапного исчезновения, и отправился с Анкой и Линг к ней домой.
Не сумев достучаться, они зависли возле запертой
двери, и, после минутного колебанья, отправились на поиски владельца или
консьержа, у которого, по идее, должны быть запасные ключи.
Им стоило большого труда убедить эту женщину средних
лет отпереть дверь, и они застали свою подругу на грани жизни и смерти. Вызвали
неотложку, и отвезли Наташу в больницу Жан-Талон. Там она провалялась 3 дня,
и на чётвёртые сутки позвонила Анке с просьбой забрать её домой. У той не
оказалось близких друзей с машиной (которым можно доверять), и пришлось снова
обращаться к Джону.
Наташа вышла к ним не в своей одежде, а в больничном
халате и с капельницей. Когда они втроём через боковой выход выдвинулись
на улицу, она вырвала из руки иглу, и буквально приказала им везти её домой
безотлагательно. Ни Джон, ни Анка не задавали вопросов. Хотя пол-университета
знало о трагедии, произошедшей с родителями Наташи, Джон, Линг и Анка не
были в курсе, и потому ничего ей не сообщили. Как ни странно, в больнице
к ней не приходили ни штатские представители властей, ни из полиции, хотя
после наезда и гибели её матери её чуть было не состоявшаяся собственная
смерть должна была только подстегнуть полицейское расследование. К тому же,
это было обязанностью властей: сообщить дочери о смерти матери.
Более того, в своём ужасном состоянии, ещё не придя
в себя, Наташа уже несколько раз сама звонила в полицию, заявляя о пропаже
родителей. Она уже и без того знала, что её мамы нет в живых, но не могла
поверить в это без официального подтверждения, и должна была хоть что-то
выяснить о судьбе отца. Однако, из полиции ей так и не перезвонили.
Наташу привезли в её полуподвальную квартирку (через
полчаса прискакала Линг), где она переоделась в свою домашнюю одежду.
Теперь её нельзя было узнать. От неё осталась одна
тень. Никто не связал бы её с бывшей красавицей. Глаза её потускнели, щёки
ввалились; лицо посерело; возле носа и губ наметилась паутина морщинок. Но
ни собственный вид, ни собственная судьба, казалось, её больше не интересовали.
Она твердила только о пропаже родителей, и о том, что надо ехать в полицию.
Анка и Линг уговаривали её отлежаться хотя бы дома - ещё дня два, но она
стояла на своём и была неумолима.
Если бы она вдруг не обнаружила множество пропущенных
звонков от Джекоба, на которые раньше просто не обратила внимания, они бы
немедленно отправились в полицейский участок номер 31.
С огромным волнением она набрала номер Джекоба,
и, услышав ответ, удалилась в соседнюю комнату. Видя, что она не появляется
оттуда слишком долго, друзья не на шутку переполошились, опасаясь, чтобы
она хотя бы ничего с собой не сделала, и Анка принялась колотить в дверь
соседней комнаты, пока дверь сама не открылась. Наташа лежала, уткнувшись
лицом в подушку, и вся сотрясалась от рыданий. Истерика продолжалась до позднего
вечера, и только к ночи стихла. Анка и Линг по очереди ночевали у Наташи
ещё целый месяц...
Пролетели октябрь, ноябрь и декабрь; прошли Рождественские
каникулы. Январь 2002-го года начинался под знаком фальшивой "антитеррористической"
кампании, "защиты "Палестинского Проекта", и неприкрытой русофобии. Хотя
Либеральная партия всё ещё находилась у власти, а в Квебеке правила, скорее,
левая Парти Кебекуа, в стране происходил фашистский переворот. Канада превращалась
в Россию, Россия в США, США в Чили, Филлипины и Корею. В 2004-м году, в результате
повторного покушения, Премьер-министр Канады Жан Кретьен будет тяжело ранен,
и отойдёт от политики. Его соратники, Мартин, Игнатьев, и другие, выдавленные
из партии, станут просто пенсионерами. Страна управлялась из Лесного Замка.
В каждой стране был свой Лесной Замок.
Наташа отходила очень медленно. Только в феврале
2002-го года она стала выползать на улицу. К тому времени удалось установить
местонахождение Наташиного отца, которое с октября по январь не помогали
найти никакие усилия Джекоба и следователя. Было известно, что прямо с места
наезда его увезла Скорая Помощь, но ни в одной больнице он не числился; никакой
информации о нём не было. Он нашёлся по чистой случайности: один из пациентов
больницы на Кот Сэн-Катрин сфотографировал свою жену возле северного крыла,
и, когда позже рассматривал фотографию, заметил в окне второго этажа знакомое
лицо... Это лицо напоминало ему... И тут он вспомнил! Да это же Леонид, его
знакомый. Тогда он вспомнил и то, что его знакомого ищут, считая пропавшим
без вести.
Когда полиция нагрянула в гигантскую Общую Еврейскую
больницу, там не оказалось в списках никакого Леонида Изовского. Но следователь
был настырным, и потребовал проводить его в палату на втором этаже. Разразился
скандал. Больничное начальство вопило, что их учреждение автономно, и что
никто не имеет права их проверять даже с ордером, грозилось объявить следователя
"антисемитом" и запереть за решётки и тюремные стены пожизненно. Когда он
сам поднялся на второй этаж, и пытался пройти в палату, выяснилось, что никакой
палаты в том месте нет, что дверь заперта и что в тот закуток посторонних
не пускают. Но он всё-таки нашёл способ ворваться в комнату, и обнаружил
Леонида на деревянной, не медицинской, кровати в одежде и обуви явно с чужого
плеча. Тот выглядел прекрасно и даже бодро вскочил, увидев входящего, но
тут же стало ясно, что это не прежний человек, что с ним что-то не так.
Леонид не помнил ничего. Он не знал, как его зовут,
не узнавал знакомых - и даже Наташу не узнал, растерял всю свою эрудицию,
и ничего не ведал о своих собственных литературных произведениях. Это не
была ни деменция, ни болезнь Альзаймера, ни ретроградная амнезия, ни рассеянный
склероз. Он не забывал, куда клал свои вещи; разговаривал логично; но всё
забывал на следующий день. И, самое страшное, что - время от времени - он
не понимал, что такое лестница, и мог свалиться со ступеней, мог дотронуться
до раскалённой сковородки или до кипящего чайника, или обварить себе руку,
или уронить на пол стеклянный предмет и порезаться. На другой день его бытовое
самосознание восстанавливалось, но никто не мог угадать, когда грянет следующий
приступ немощи. Психиатры разводили руками. Самые крупные специалисты никогда
не сталкивались с подобным случаем. Пришлось определить его в дом престарелых
с круглосуточным уходом; Джекоб постарался, чтобы Леонид попал туда, где
хотя бы не морят голодом и не бьют.
За время Наташиной болезни с её банковского счёта
исчезли все 80 тысяч долларов, а неоконченные выплаты из Аршамбо прекратились
потому, что испарилась вся документация, связанная с её финансовыми делами.
Только полис на кондо сохранился благодаря Джекобу; и то его дважды пытались
выкрасть. Лена с Леонидом незадолго до наезда объявили себя банкротами, но
это не касалось Наташи. Тем не менее, как и все неофеодальные режимы, этот
своей двуличностью не отличался от остальных и мог поспорить с любым ханжой
Средних Веков. И частная собственность, объявленная священной коровой, на
самом деле была не более, чем формальностью.
Теперь перед ней открывался тёмный и безрадостный
туннель будущего. Если бы она села на пособие, она могла лишиться последнего:
своего кондо, никогда больше не ездила бы на машине и не выкарабкалась бы
из нищеты. И, самое главное: вряд ли сумела бы сохранить даже своё фортепиано:
единственное, что у неё ещё осталось от прежней жизни. Весь её прошлый мир
рухнул в одночасье; ей предстояло жить "в мире после мира". Но то же самое
случилось с десятками и сотнями миллионов людей по всей планете после терактов
11 сентября 2001 года, и она знала, что она не одна. Просто теперь она стала
такой же, как все; такой же бесправной и беззащитной.
У неё осталось только четыре близких друга, не считая
Джекоба, но они вряд ли могли помочь, потому что жизнь не стояла на месте,
и у всех был ворох забот и обязанностей, которые нельзя ни отменить, ни приостановить,
ни игнорировать. Кабальная занятость всех и вся росла; заработки катастрофически
падали; и у каждого на спине висел невыносимый груз необходимости выживания.
Ей не хотелось теперь ни думать ни о чём, ни прилагать
усилия для поисков работы. Полностью выплаченный кондоминиум, тем не менее,
требовал ежемесячных взносов: налоги, коммунальные услуги, отчисления на
содержание и ремонты. Всё это покрывалось из той суммы, которая была на счету
в банке. Однако, эта сумма исчезла безвозвратно, и, хотя Джекоб раздобыл
и собрал доказательства, предстоял длительный и нудный судебный процесс,
который отнюдь не гарантировал возвращения денег.
Прежде всего, она перебралась из полуподвальной
квартирки в свой собственный кондоминиум, поселив вместо себя другую жиличку:
иначе пришлось бы выбросить на ветер 350 долларов, а это тоже деньги. С переездом
помогли Джон и его друзья. Пришлось занять у друзей и знакомых известную
сумму. Теперь на полу, на тумбочках, на столах в её новом жилище были навалены
горы предметов, с которыми предстояло разобраться. Это тоже гнобило её.
В первую ночь ей снились тёмные улицы, коридоры
и этажи какого-то огромного комплекса: то ли гостиницы, то ли университета,
то ли гибрида того и другого. А потом из полутьмы вынырнул голос Джона: продолжение
монолога из предыдущего сна:
"Поэтому нас разделяют на чёрных и белых, на католиков
и православных, на англоговорящих и франкоговорящих, на расу мужчин и расу
женщин, натравливая друг на друга. Но для меня существуют только 2 группы:
те, что без вражды относятся к ближним и дальним - и злыдни. Первых большинство.
Вторых очень мало. Но именно среди них тот 1 процент, который задаёт тон.
И, по сей день, им удаётся нас поссорить, разделить и дурачить. Только вместе
мы могли бы одолеть этих чертей, но оглупление и оболванивание сильнее нас,
а право выбора - самое тягостное в жизни. Когда всё просто, когда не надо
думать и совершать выбор: тогда люди испытывают освобождение, прежде, чем
осознать, что их закабалили в беспрецедентной степени. Настоящая свобода:
это не то, что свобода от решений, выбора, ответственности и обязанностей".
В наступившей тишине было слышно лишь хлопанье крыльев
птицы, которая снижалась и превратилась в излучающую синий свет пробирку.
Эта пробирка, светящаяся изнутри, посылала свой луч на дверную притолоку,
потом на спинку стула, потом на ручку двери. Теперь освещённые ею участки
стали сами светиться пурпурным блеском. Перекладина металлической вешалки;
похожая на катушку ручка кастрюли; трубка межстенной штанги, на которую вешаются
кольца клеёнчатой занавески для ванны. Тут красноватое излучение остановилось
на длительное время, и в этот момент Наташа проснулась.
Она тут же накинула на себя халат, всунула ноги в тапки,
и отправилась в ванную. Ножом (отвёртки не было) она отвинтила трубку и заглянула
в неё с обеих сторон. Если там что-то и было, то так далеко, что просто так
не достанешь. Пришлось искать какой-нибудь прут, который, на её счастье,
отыскался в квартире. Она протолкнула тёмный предмет: выпала водонепроницаемая
упаковка. Когда она раскрыла её, там оказались свёрнутые в трубку канадские
купюры самого большого достоинства. В её теперешнем положении это было целое
состояние. Теперь, когда она получила тайм-аут, бороться за свою жизнь будет
чуточку проще.
Они хотят видеть её смирившейся, надломленной, подавленной,
превратившейся в размазню? Получайте! Она заметила среди бесплатных объявлений
одно коротенькое: "Ищу женщину для уборки дома; временная работа". И позвонила.
Сказала же М.М., что она годится только в поломойки!
Выяснилось, что объявление давала маленькая, избалованная,
похотливая болонка из колледжа Доусон, которой родители-толстосумы переводили
ежемесячно из Торонто содержание, равное трём зарплатам низкооплачиваемого
рабочего. Чтобы - на время учёбы - их кукла не корёжилась на съёмной квартире
(как "всякие безродные"), ей купили на Этвотер (рядом с колледжем) целый
кондоминиум на двух этажах. Эта "натуральная блондинка" красила свои волосы
в тёмный цвет, и мазалась тёмным тонирующим кремом (чтобы казаться "своей"
среди тёмнокожего контингента Доусона и "не мозолить глаза" своей "белизной").
Она искренне полагала, что тёмнокожие парни шастают к ней именно потому,
что она "своя в доску".
Полный бардак начинался у неё прямо с порога. Эта
бесстыжая девка не считала поломоек за людей, оставляя им на обозрение все
следы своих ночных оргий, вплоть до самых откровенных, отвратительных и неприличных.
Выплюнутые шарики жевательной резинки; трусы-стринги
и лифчики-бра; куски обёртки от упаковок всевозможных салфеток; крышечки
и бутылочки всяких аэрозолей, спреев, кремов, или лосьонов; тюбики и щёточки
макияжа; упаковки, палетки, крышки, или стержни губной помады; пластиковые
стаканчики от кофе из забегаловок МакДональдс и Тим Хортон: всё это в избытке
валялось уже прямо в коридоре. Дальше шли целые кучи - как для бега с препятствиями
- брошенной на пол одежды, салфеток и полотенец, крышек от фиксаторов и кондиционеров.
Казалось, что прихожая, кабинет и зал этой шлюшки были продолжением её ванных
комнат.
Обе спальни на втором уровне напоминали о временах
гусар и разбойников: так и представлялось, что тут побывала целая шайка.
Разбросанные по полу подушки; измятые, перекрученные и загаженные простыни;
куча окурков вокруг, на, и под кроватью; пустые жестянки от пива; мужские
носки и трусы; халаты, заброшенные за кровать или заткнутые за тумбочки;
обрывки наспех разорванной упаковки с надписью Троян... Вибраторы и целый
набор забавных штучек из секс-шопа - где попало. Перемазанные бутылки всяких
кремов с носиками (из которых содержимое выдавливалось прямо на ковёр, на
мебель и на кровать) - под ногами...
Туалеты и ванные были хуже общественных уборных
на румынских захолустных вокзалах. Обрыганные, заплёванные и засранные унитазы;
образчик резинового изделия со всей гадостью внутри, прилипший к кафелю;
разбросанные кругом и раздавленные - тушь для ресниц, макияжные палетки,
накладные ресницы и ногти, помада и тени (всё самое дорогое, от фирмы Ив
Сэн-Лоран, Ланком, Диор, Шанель, Лореаль, Паризьен, или Сабэ, или Лонг-Ластыд
Липстик); измазанные зубной пастой и лаком для волос и ногтей раковины; десятки
- штабелями - лучших шампуней и лосьонов на бортиках ванн, на полу, на тумбочках
и шкафчиках...
Наташа драила и убирала всю эту срань целых 5 (!)
часов, выслушивая оскорбительные замечания, восклицания и намёки. "Если ты
такая безмозглая, - на ходу изрекла бесстыжая, приближаясь к Наташе, - так
нечего браться за то, что не для твоих куриных мозгов. Ты, что, слепая: вот
эта одежда домашняя, её надо развесить в том шкафу; а эти платья и костюмы
на выход в театры, бары, рестораны. Ах, да, ты ж даже не знаешь, что такое
ресторан! Ха-ха!" Наташа хотела ответить, что в этом гадюшнике не видно никакой
разницы между тем и другим, но сдержалась.
Тошнотворно пахло смесью всякой всячины, от резких
дезодорантов и пошлых духов - до сигаретного дыма, въевшегося во все уголки
этого гнёздышка класса люкс.
Вся эта воняющая дороговизной косметика и жизнь
не стоили и одного глотка свежего лесного воздуха, не стоили и полушага Свободы.
В своей шёлковой пижаме на голое тело болонка расхаживала
по дому с не отнимаемым от её правого уха карманным телефоном, и без перерыва
тараторила по-английски, прерывая свой гогот лишь для мелодичных сигналов
набора очередного номера. В руках она держала самую дорогую модель, какая
была на рынке; в её кабинете и в спальнях стояли самые дорогие компьютерные
башни и лэптопы. В её квартире был самый дорогой и самый быстрый на тот момент
Интернет. На зеркале в прихожей у неё валялся брелок с ключами от Мерседеса.
И страшно подумать: кому достались все эти блага.
Пришлось не только пылесосить, но и протирать полы
влажной тряпкой, вытирать пыль, мыть посуду и забрасывать в стиральную машину
изгаженную одежду. Потом она, крутя перед глазами картинки прошедшего дня,
пришла к выводу, что крашеная не заставила её ещё и стирать бельё лишь потому,
что ждала кого-то в гости.
Когда Наташа закончила свою работу, болонка засунула
руку по локоть за диван и продемонстрировала с показной гримасой: пыль! Пришлось
отодвигать кожаные диваны и кресла, такие тяжёлые, что, истощённая, Наташа
еле это осилила. В тот единственный момент хозяйка оторвала трубку от уха,
и с видимым любопытством или наслаждением пялилась, развлекая себя этой сценой.
Когда с этим было покончено, крашеная болонка подвела свою домработницу к
массивному, как целая гора, холодильнику на кухне, и, без слов, будто считая
ниже своего достоинства разговаривать с прислугой, показала жестами: мол,
отодвинь и убери там.
Но с холодильником, разумеется, Наташа уже справиться
не смогла, что и ожидалось. Чтобы сдвинуть с места такую махину, нужен был
здоровый мужик. И хозяйка квартиры прекрасно это знала и понимала. Она просто
устроила такой маленький спектакль, опять-таки, себе на потеху.
Ну, вот, наконец, кажется, всё. Не желая лишний
раз забредать в кулуары этого дома, она вытерла руки просто о джинсы, и проследовала
к выходу, на сей раз, похоже, не задерживаемая хозяйкой. Возле входной двери
она замешкалась. Хозяйка вскинула брови. Разыграла недоумение - так, словно
не понимала, что за уборку (да ещё за КАКУЮ уборку!) надо платить. И пошла
прямо на свою работницу, выдавливая её из квартиры. Однако, Наташа не поддалась
этому дешёвому трюку, не дрогнула. Тогда болонка, словно что-то "вспомнив",
быстренько сунула в её ладонь пятидолларовую бумажку. (По доллару в час!)
Наверное, она расплатилась бы и 5-ю центами, окажись у неё под рукой такая
монетка. Не выпуская этот чисто условный фантик, Наташа услышала сквозь неимоверную
усталость, звон в ушах и ватную сурдину близости к обмороку, как болонка
бросила скороговоркой сквозь зубы на ломаном французском языке (как будто
не слышала, что её домработница говорит на чистейшем канадском английском):
"Завтра, в воскресенье, в то же время". Это было сказано так, будто крашеная
чуралась той, которой это сказала, и прибегала к словам лишь по необходимости,
словно говорила с собакой.
- Не дождёшься, - ответила Наташа, сдержавшись,
чтобы не высказать всё, что она о ней думает.
- Такой ответ я и ожидала, - весело отпарировала
та, открыто надсмехаясь и выдавая свой план использовать для следующей уборки
какую-нибудь другую жертву.
Они обменялись взглядами, и Наташа, которая многое
могла бы ответить этой скотине, мигом просчитала, что, начни она дерзить
- не успеет даже добежать два шага до метро Этвотер, как её схватит полиция,
у неё отберут сумочку, засунут туда что-нибудь, и обвинят - в лучшем случае
- в краже. Как ни странно, болонка уловила Наташины мысли и степень её презрения,
и отшатнулась от тёмного взгляда её светлых глаз как от дула револьвера.
Наташа старательно протёрла купюру о свитер, и бросила под ноги наглой твари,
старательно вытерев руки о джинсы.
Переходя Шербрук Вест, потом улицу Этвотер, она
всё ждала, что вот-вот подлетит полицейский автомобиль, и её заставят дорого
заплатить за тот взгляд. Но всё обошлось. Её не схватили.
Может быть, спустившись по ступеням (эта станция
метро одна из самых неглубоких) и стоя на платформе, Наташа пылала жаждой
мести, вынашивая планы наказать беспредельщицу? Может быть, воображала картины
расправы? Нет, месть: это холостой выстрел. Чем она изощрённей, тем чаще
совершаешь поступки, которые сами заслуживают мести от тех, через кого ради
неё переступил. Да и разве накажешь всех уродов и гнусных подонков? Это система,
система, которая допускает, чтобы в ответ на любое сомнительное объявление
не было отбоя от звонков несчастных отчаявшихся девушек и женщин, которым
не оставили выбора. Если бы домработницу непросто было найти, если бы они
были на вес золота (как в послевоенном Лондоне конца 1940-х), если бы за
порядочных домработниц держались, как за палочку-выручалочку: тогда такие
стервы, как зарвавшаяся кукла из Доусона, не издевались бы над своими горемычными
жертвами. Только изменив Систему, можно поставить на место таких закоренелых
уголовниц, для которых закон не писан.
Через полгода Наташа случайно увидела эту крашеную
болонку в одной из аптек сети Фармапри. Та растеряла всю свою былую заносчивость,
семенила ножками опустив голову, будто страшась встречаться с кем-либо взглядом.
Она явно старалась быть неприметной. По ней теперь нельзя было сказать, что
у неё есть Мерседес и кондо люкс в одном из самых дорогих кварталов. На ней
был серый демисезонный плащ (как будто из Армии Спасения), вязаная шапочка
и огромные кеды-бахилы. Её запавшие щёки, потускневшие глаза, тихий голосок,
сгорбленная спина, бегающий взгляд, бледное личико: говорили о какой-то катастрофе.
Что с ней приключилось? Подхватила сифилис или ВИЧ?
Вылетела из колледжа - и родители отказались её поддерживать? Или её мамочка
с папочкой обанкротились либо вылетели с работы? Или ей люто отомстила одна
из её жертв? Наташа представила, как, изменив свою внешность, одна из них
подкараулила знакомое объявление на сетевых страницах или в газете Hour,
явилась под видом новой поломойки, а сама сфоткала весь её срам и разместила
в Интернете с комментариями, в которых поделилась впечатлениями, рассказав,
как эта уродина обходится с домработницами и какие статьи уголовного кодекса
нарушает.
Тогда, у себя дома, та, будучи чуть ниже Наташи
ростом, вела себя так, будто была на голову выше, а теперь казалась наполовину
ниже её. Видно, жизнь преподала ей суровый урок. Но подобное случается реже,
чем солнечное затмение, а тысячи её братьев и сестёр - её точных копий -
после сентября 2001 года прямо со скамьи колледжа или университета пересели
в кресла руководящих работников, где до них в Канаде сидели вполне приличные
люди. Никакого злорадства Наташа не испытала. Попадись только в руки низменных
чувств! Моментально захомутают и сделают своими рабами.
По следующему объявлению она попала в квартиру,
которую снимали две молодые лесбиянки её же возраста. Они не въехали - сколько
ей лет, потому что - после всего, что с ней случилось, - она выглядела лет
на 10 старше.
Это был очень дорогой дом на одной из вздымающихся
на Монт-Рояль улиц западней университета МакГилл - выше Шербрук. Тут казалось
довольно чисто, и девушки попались нормальные, без выкрутасов; относились
по-человечески. Та, что искалечила всю свою кожу татуировками, даже предложила
Наташе передохнуть после 2-х часов работы, и налила ей кофе.
Девушки жили в трёхкомнатной квартире с коридором,
кухней, залом, и двумя спальнями, в одной из которых вместо кровати стоял
плюшевый диван, два компьютера и полки с книгами. Из одного окна открывался
потрясающий вид сверху на огромную часть города, на близлежащие районы исторической
застройки трёх прошлых веков, на грандиозные рукотворные чудеса прошлого
и настоящего, на длиннющие мосты через широченную реку Св. Лаврентия, на
запруженные машинами улицы Нижнего Города.
В коридоре, перед стенным шкафом, у них стояла полка
для обуви; в простенке: домашнее растение в скошенном в одну сторону горшке;
на стенах, окрашенных в разные цвета: черно-белые фотографии обнажённых женщин.
Халаты их были на манер кимоно и почти прозрачные.
Обе, казалось, идеально сложены, и, наверное, занимались то ли балетом, то
ли гимнастикой. Они бесшумно ступали в своих мягких ворсистых тапках. Обе
с книгами в руках; обе что-то вечно жуют.
В их спальне торцовая стена (напротив окна, у изголовья
кровати) была выкрашена в голубой цвет; две другие - в обоях. Кровать имела
вычурную фигурную спинку, изогнутую, как спина выгибающегося кота, или как
спина гибкой женщины в интимные моменты; к спинке были прислонены две чёрного
цвета "эксцентрические" подушки необычной формы (увенчанные котиными ушами)
с красной плюшевой оторочкой. Алую простынь покрывал синего цвета пододеяльник
с изображением земных континентов; у северной стены стоял ночник. У окна
Наташа увидела высокий, резной стул-кресло из ценной породы дерева, и маленькую
этажерку.
Со спальнями она справилась очень быстро, и перешла в
зал с голубыми шторами, зеркалами на всю стену справа и слева, и с двумя
полками для компакт-дисков, подвешенными к потолку. Паркетный пол был покрыт
прорезиненным ковриком для занятий то ли йогой, то ли гимнастикой. Наташа
свернула коврик, протёрла пол, и положила коврик на место.
Американский английский двух деливших ложе "сестёр",
учебники, стоявшие на полке, и близость их жилья к университету: всё указывало
на то, что они учатся в МакГилл. На прощанье они угостили Наташу печеньем,
и тепло с ней расстались.
Девушки стали рекомендовать Наташу своим подругам,
большинство из которых составлял контингент той же самой "ориентации". Им
импонировала её скромность, обаятельность, обязательность, исполнительность
и молчаливость.
Одна из квартир, которую довелось убирать Наташе,
находилась близ улицы Виже, в так называемом "посёлке геев" (гей виллэдж).
Этот "посёлок" (как и район МакГилл Гетто, где Наташа жила до переезда) на
деле представлял собой несколько кварталов исторической и новой застройки,
где преобладали квартиры (кондоминиумы) и пентхаузы класса "люкс". В одном
из таких жилищ с выходом на крышу, на 11-м этаже, жили трое лесбиянок разного
возраста, одна из которых годилась двум другим в матери. В их апартаментах
было 4 туалета и 3 ванные комнаты, огромный зал (салон) с двумя деревянными
лестницами на 2 верхних этажа, на каждом из которых было по 3 комнаты: кабинеты
на среднем уровне, и спальни на верхнем. На крыше стояли кресла и столик,
и открывался панорамный вид на реку Сен-Лоран (Св. Лаврентия), на мосты,
и на множество кораблей, сухогрузов и яхт: грузовые суда - вдоль левого берега-порта.
Убирать такую квартиру пришлось целый день. В зале
стояли целых четыре дорогущих стильных дивана с кучей подушек; над ними на
стенах - картины. Между диванами и в углах комнаты - шикарные напольные лампы:
наверняка, из дорогого магазина в Вестмаунте. В правой части зала красовался
роскошный стол из морёного дерева с резными ножками и восемь мягких стульев
к нему. Над ним висела большая хрустальная люстра, а сверху шли два ряда
утопленных в потолок ламп. В левой части комнаты лежал пышный ковёр и стояли
три антикварных кресла с деревянными ручками. Здесь тоже висела хрустальная
люстра, чуть поменьше. Там же находился телевизор с самым большим на тот
момент экраном и электрический камин. По всему залу была расставлена разнообразная
мебель: журнальные столики, этажерки, мини-серванты, тумбы, секретеры.
С обеих сторон этого огромного зала находились "карманы",
ведущие в 2 туалета (один с душевой кабинкой).
Кухня располагалась позади салона; её окна выходили
на другую сторону. Там было 3 больших холодильника, два кухонных стола: кроме
обычных для кухонь контуаров с кухонными шкафчиками и моек, которые помещались
в середине. Как и в зале, здесь были окна-двери до пола, из которых можно
попасть на вместительный балкон.
На втором уровне Наташа увидела 4 двери: внушительных
размеров ванная комната (с джакузи и (отдельно) с большой ванной, куда могли,
вероятно, поместиться все три женщины, шкафчиками, полками, вешалками для
полотенец, и прочим) - и кабинеты. Каждый из кабинетов был отделан в своём
собственном стиле, со своей собственной гаммой оттенков; и рабочие столы,
кресла, компьютеры: всё разное, но жутко дорогое. От лестниц до дверей второго
уровня была устроена обширная площадка, где стояли тренажёры и другие приспособления
для физических упражнений.
Когда к двум часам дня Наташа закончила в кабинетах,
хозяйки позвали её на кухню выпить чаю и перекусить, но она, избегая разговоров,
тут же взбежала на самый верхний уровень, чтобы убрать в спальнях. С большим
удивлением она обнаружила здесь уже не 4, а 5 дверей. Крайние, ближние к
лестницам, вели в 2 ванные комнаты, такие же роскошные, как и внизу. А вот
следующая дверь слева оказалась дверью в помещение без окон, где хранилась
всякая всячина, и Наташа решила, что это кладовка. Но внутри её, в конце,
имелась ещё одна дверь, за которой обнаружилось такого же размера помещение.
Наташа включила свет: и... ахнула. Там стояли ровные ряды стеллажей с книгами.
Это была настоящая библиотека, но не в книжном шкафу или в "стенке" с застеклёнными
полками, но на простых металлических конструкциях. Большую часть этих книг
составляли исследования и труды, касающиеся масонства и масонского движения.
Сотни, возможно, до тысячи книг. Она заметила там и труды алхимиков и астрологов;
научные работы по кибернетике и поведенческой психологии; редкие фолианты,
связанные с евгеникой и национал-социализмом.
В этот момент в помещение совершенно беззвучно вошла
старшая из хозяек. Наташа почувствовала её присутствие и обернулась.
- Здесь не обязательно убирать, - сказала
она сухо. - Можешь пропустить эту комнату.
Хотя сказано это было без явной угрозы, Наташа почувствовала
нотки металла в голосе Жаклин (так звали эту женщину), и у неё мурашки пробежали
по коже.
Наташа приходила в этот дом ещё несколько раз, но
к той двери больше не приближалась.
Отсюда она попала к одинокому гею, тоже на улице
Виже. Он жил в шикарной квартире, отделанной лучшими материалами: дорогими
сортами дерева, гранитными и мраморными плитками. Даже унитазы и раковины
в двух туалетах были из мрамора. Всё в его апартаментах было в стиле модерн.
В зале находилось только самое необходимое; большую часть пространства занимала
музыкальная аппаратура и синтезаторы, которых насчитывалось четыре: Энсоник,
Корг, Роланд, Акаи. Тут же была установлена домашняя студия звукозаписи.
Звуковые колонки, всяческие усилители, ударная установка Амати, целая тележка
"присосок": всё это стоило огромных денег. Позже Наташа поняла, что сообщество
"иначе ориентированных" помогает своим членам хорошо устраиваться в жизни.
Лучшие курсы или колледжи; факультеты, в перспективе сулящие видное место
в обществе, властные рычаги и хорошее благосостояние; денежная работа: всё
они получали по линии "солидарности". Она знала как минимум один случай,
когда молодой карьерист стал геем только ради этой помощи.
Хозяин квартиры, даже не предполагая, ЧТО может
знать поломойка, при ней занимался сочинительством музыки, изобличая свою
беспомощную маргинальность. Если бы это всё досталось талантливому музыканту,
он сделал бы на этой аппаратуре то, что украшало бы жизнь людей, а так она
простаивала вхолостую. Занимаясь своими делами, этот тип скрытно наблюдал
за ней с каким-то нездоровым интересом, вселяя в её сердце безотчётный страх.
Он вызывал у неё инстинктивное отвращение, и больше она к нему не являлась.
Теперь она убирала только четыре квартиры, где обитали
лесбиянские пары: две в районе университета МакГилл, и две другие в районе
плато Монт-Рояль. Хозяйки платили исправно, относились по-человечески, и
обе стороны - домработница и её работодатели - за несколько месяцев привязались
друг к другу.
Но эта работа вскоре закончилась, и не потому, что
её перестали приглашать. Нет. Просто появилась другая работа. По специальности.
Как-то, приводя в порядок вторую квартиру, она встретила
у Мелани двух русских лесбиянок (или выдававших себя за таковых): Эку с Таней.
Для знакомых они были двоюродные сёстры, но как дело обстояло в действительности:
кто может сказать? Таня выглядела типичной русской женщиной высокого роста
и крупного телосложения, а Эка была чернявая, невысокого росточка, худенькая,
наполовину грузинка. Обе - художницы, которые до начала своих приключений
обитали в Ленинграде. Когда развалился Советский Союз, жить стало невмоготу,
и казалось, что братки вот-вот отберут их квартиры, они решили покинуть бандитский
Петербург, и перебраться в Финляндию. Решено - сделано. Обе вышли замуж за
дородных финнов, и переехали в Хельсинки. Но оказалось, что Хельсинки - это
не Петербург до развала страны. У финнов царил домострой; их обеих фактически
держали взаперти и контролировали каждый их шаг, каждый звонок по телефону,
и время от времени лупили "для порядку". Их жалобы не впечатлили ни социальных
работников, ни блюстителей порядка, ни органы защиты женщин. В лоб им этого
не говорили, но по глазам всех, с кем они имели дело, можно было прочитать:
вы, чужие, не успели внедрится в нашу страну, как уже жалуетесь и требуете
"прав"? Зачем вы тогда покинули свою родину?
Так они оказались в Монреале, но через года два
их всё-таки депортировали...
Через какое-то время Наташа случайно встретила Эку
с Таней на Шербрук (они жили выше, на пересекающей улице Авеню де Мюзе, буквально
рядом с Музеем Изящных Искусств) в компании хориста (приятеля Володи), имя
которого она запамятовала. Те пригласили её к себе, показывали свои художественные
работы, угощали чаем. Наташа с ними подружилась, часто у них бывала, и, когда
их депортировали, ей их остро не хватало.
Эка с Таней порекомендовали её одной знакомой, связанной
с ними неким непонятным образом. Та жила в районе NDG, за Декари, выше Шербрук,
в собственном доме. Этот особняк стоял в глуби двора, и с улицы трудно было
предположить, что это настоящий шато. Его стены из крупного серого камня;
стрельчатые окна; массивные подоконники из гранита; выступающие из стен полуколонны;
аркадный вход и аркадные перекрытия второго этажа; крытые монументальные
балконы с витой оградой; затейливая архитектурная обработка третьего этажа;
две башенки и надстройка посередине: всё напоминало небольшой дворец.
За высоким кустарником и плющом, вившимся по штакетнику
в 3 четверти роста человека, обнаружилась узорчатая металлическая ограда
с каменными колоннами и монументальным входом-въездом, где имелось переговорное
устройство, а над воротами: камера слежения. Наташа нажала на кнопку, и,
через минуту, услышала голос хозяйки. Та потребовала назвать себя и цель
визита, как будто они ни о чём не договаривались по телефону. Пришлось повторить
всё сначала. "Входи в дом (открыто), захлопни дверь, из прихожей попадёшь
в коридор, оттуда направо в комнату. Жди меня там". Всё это выплюнуло переговорное
устройство.
По каменной дорожке Наташа приблизилась к дому и
поднялась на высокое крыльцо. В прихожей стояла скамья на ножках из металла,
с гранитным сиденьем. В коридоре на стенах висели картины.
В комнате всё из дерева: пол, потолок и стены. Она
никогда прежде не видела комнат, двери внутри которых шли уступами: дверь
из коридора дальше всего; затем, после уступа стены, вторая - из благородного
дерева; снова уступ, и третья дверь. Поэтому простенки между ними представляли
собой не плоскость, а внутренний угол.
Все три: массивные, внушительной толщины.
На потолке горели утопленные в доски лампы, и крутились
два вентилятора-люстры с огромными лопастями. На правую стену, за последней
дверью, была прикреплена белая плита, на ней висела абстрактная работа кисти
Кандинского: подлинник или очень дорогая копия. Под картиной стоял расписной
фигурный комод XIX века с округлой мраморной крышкой и накладными плитками
из ценных пород камня. На нём: подсвечник эпохи итальянского Ренессанса,
ночник работы знаменитого французского мастера, и резная парижская шкатулка.
Рядом: изящная напольная ваза с редкими экзотическими стеблями чуть ли не
до потолка. А дальше: лестница-спуск в подвальные этажи, которых, судя по
лестнице, было как минимум два. Левее от этого спуска, наполовину огороженного
деревянным барьером, шли вздымающиеся вверх трёхсторонние деревянные ступени
(типа крыльца), ведущие к приоткрытой двери, за которой ступени продолжались
лестницей на второй этаж.
Наташа осмотрелась вокруг, и заметила ещё одну,
пятую по счёту, дверь в смежное помещение...
Левая стена имела два окна, занавешенные плотными
и тяжёлыми шторами. А в противоположном конце, за окнами, стояло оригинальное
напольное зеркало в неоготическом обрамлении, с подставкой и полочками. В
торце комнаты находилась ещё одна - куда-то ведущая - дверь.
Наташа остановилась напротив зеркала. За последние
месяцы она чуть пришла в себя. Её лицо посвежело; морщинки стали разглаживаться;
её прежний вид и возраст возвращались. Многолетние - почти ежедневные - подъёмы
на гору Монт-Рояль по серпантину и по тропинкам; привычка ходить пешком;
теперь - её новое амплуа: всё это сформировало и слепило её стройную фигуру,
как ваятель лепит свой скульптурный идеал. Глядя в зеркало, Наташа не заметила,
как в комнате появилась хозяйка, и лишь через полминуты обнаружила её присутствие.
Та стояла, как на подиуме, на ведущих к центральной двери (к выходу с лестницы)
ступенях в одном... колье с бриллиантами. Больше на ней ничего не было. Девушка
редкой красоты, она выглядела лет на 19-ть. Её лицо настоящей красавицы и
тело, совершенней которого не бывает, оттеняло и подчёркивало колье работы
выдающегося мастера эпохи барокко. Можно было только догадываться, сколько
миллионов оно может стоить. Хозяйка наверняка только-только вылезла из ванной,
и отжимала свои влажные волосы. Она приблизилась к Наташе, оставляя на деревянном
полу мокрые следы босых ног.
- Меня зовут Дженнифер, - сказала она на чистейшем
квебекском французском так естественно-непринуждённо и по-деловому, словно
на ней костюм деловой леди, а не "натуральный костюм" её собственной кожи.
- Тебе надо убрать только эту комнату и соседнее помещение, вон там. - Она
показала на крайнюю левую дверь. Всё, что тебе нужно для работы, найдёшь
вон за той дверью. Больше никуда не входить, ничего не трогать. Тебе всё
понятно?
- Да, - кратко ответила Наташа.
- Если что-то потребуется, вызови меня по
интеркому. Вон, видишь? - Только теперь Наташа заметила переговорное устройство
за третьей дверью.
- Ты поймёшь, как им пользоваться? - Этот
вопрос был задан на чистейшем канадском английском, без малейшего французского
акцента.
- Разумеется, - ответила Наташа на таком же
чистейшем английском. - Молодая хозяйка внимательно и с любопытством глянула
на неё.
Через месяц Наташа узнала, что Дженнифер замужем,
и это почти удивляло, если вспомнить, в каком виде она вышла представить
себя, с кем водила знакомство, и как держала себя. Может быть, эта девушка
среди тех, кто ещё не определился с выбором? Совершенство её тела и всех
её движений, изумительная походка и все её жесты восхищали. Только одно удручало
или озадачивало: Дженнифер основательно испортила свою кожу татуировками.
Их определённо делал большой мастер, и эти узоры-рисунки на её коже сами
по себе являлись произведением искусства. Но что-то подсказывало, что она
изуродовала себя не из одной только любви к искусству и тяги к экстравагантному.
Скорее, тут замешаны какие-то страсти. Драматическая любовь? Крушение мечты
стать звездой балета, которую похоронили, когда несправедливо не включили
её в труппу? Может быть, именно поэтому она "отомстила", искалечив кожу так
основательно? К счастью, её правая рука почти не пострадала, зато левую покрывали
узоры от плеча до кисти. Впереди её тело тоже оставалось чистым, кроме больших
картин, выколотых на мускулах обеих ног, и небольшого цветочного узора внизу
пахового треугольника, с левой стороны. Зато спина была в татуировках, кончавшихся
в 7-ми сантиметрах от копчика. Ниже, до самых пяток, кожа была свободна от
них.
Предположение о том, что она занималась балетом,
вскоре подтвердились: Наташа случайно разглядела в одну из приоткрытых дверей
(когда ей доверили убирать ещё два других помещения) зеркала и балетный станок.
Когда - через неделю - она оказалась в том же месте
в присутствии Дженнифер, та мгновенно подскочила - и резко захлопнула дверь.
За нетрудную и непродолжительную работу Дженнифер
платила своей домработнице целых 60 долларов...
Именно по рекомендации хозяйки этого дома Наташа
попала в другой большой особняк, к заботливой и доброй китайке. Там было
три этажа, но кругом царили чистота и порядок; дом был новый, так что на
уборку уходило всего лишь 2-3 часа. Ей платили по 10-15 долларов в час и
каждый раз угощали после работы. Китайка жила в Лассале, в 7-ми минутах пешей
ходьбы от парка Ангриньон (и одноименного метро: конечной станции по зелёной
ветке), и Наташа не раз охотно отправлялась с ней и её детьми в огромный
парк - с озером, прудом и "рекой". Иногда та - по собственной инициативе
- подвозила Наташу к узловой станции метро Лионель-Гру, откуда проще добраться
до Плато Монт-Рояль.
Сначала она думала, что хозяйка - одинокая мать
и живёт без мужа, но однажды её муж показался в доме: низенький (на голову
ниже своей жены), лысый и какой-то совсем другой; возможно, китаец из Кореи,
Сингапура, или из Камбоджи, а, может быть, вовсе и не китаец.
Буквально через 2 недели доверие к Наташе укрепилось
настолько, что ей стали вручать ключи, и она убирала, когда хозяев не было
дома. Они оставляли на журнальном столике оплату, и никогда не ошибались.
В зале, возле дивана перед большим венецианским
окном, стояло хорошее пианино. Наташе нравились китайские инструменты. Другие
азиатские фирмы она не любила. Каваи она вообще не воспринимала, как и другие
корейские пианино. Ямахи - те, на которых ей доводилось играть - были, как
правило, прочные, надёжные, у них был отменный механизм, и клавиши прекрасно
слушались пальцев, но ей всё время казалось, что эти инструменты без души.
Лучшие по звуку и качеству китайские инструменты уступали Ямахам по совершенству
и выносливости механизма, и часто выходили из строя уже через 5-6 лет, зато
у них был глубокий и многогранный голос, за который она им всё прощала...
Со временем, она приучила себя убирать квартиры
поэтапно: всегда в одном и том же порядке, по заведенному обычаю. Начиная
со спален, она постепенно спускалась ниже, мыла кухню, туалеты, ванную комнату,
и переходила в зал. Она несколько раз вытирала пыль с пианино, открывала
крышку, и протирала тряпочкой клавиши в присутствии хозяев, и теперь, когда
работала в их отсутствие, делала то же самое. Внезапно её потянуло тронуть
клавиши пальцами, пробежаться по ним со скоростью головокружительной фортепианной
техники, попробовать Листа, Рахманинова, Шопена. Поначалу она не увидела
в этом ничего предосудительного. Но, как только, незаметно для себя, она,
забыв обо всём, стала музицировать, её внезапно пронзила мысль, что это нехорошо,
что в этом присутствует доля вероломности или предательства. Ей доверили
ключи, а она, вместо того, чтобы убирать, в отсутствие хозяев и без их разрешения
играет на их инструменте.
Звуки музыки заглушили щелчок открываемой входной
двери, и она не заметила, как хозяйка на цыпочках вошла в дом. Услышав за
спиной аплодисменты, она вздрогнула, и едва не рухнула с сидения.
Она полагала, что пианино тут пылится просто так,
"для красоты", но оказалось, что хозяйка год назад взялась учить своего (теперь
15-тилетнего) сына, наняв ему учительницу. Однако, та, русская пианистка,
переехала с семьёй в Торонто, и парень временно остался без педагога.
- Извините, - стала оправдываться Наташа.
- Пожалуйста, простите меня; я без спросу, самовольно взялась играть.
- А я и не предполагала, что можно так исполнять
Листа. Это просто за пределами воображения. Никто во всей Канаде, даже во
всей Северной Америке, не мог бы сравниться с тобой. У нас теперь собственный
магазин, и, хочешь-не-хочешь надо им управлять. А ведь я закончила когда-то
музыкальную школу и даже два курса музыкального училища.
- Но быть знатоком музыки, таким, как Вы,
это гораздо выше уровня колледжа.
- Ты можешь придти на следующей неделе не
утром, а, скажем, в три? Ты свободна?
- Смотря в какой день.
- Как насчёт среды или четверга?
- В среду. Мне захватить с собой еду: на случай,
если мы отправимся в парк? Надеюсь, за 3 часа я управлюсь.
- Нет, ты не поняла. Ты больше не будешь убирать.
Ты будешь учить моего сына. Такие руки, как твои, нельзя гробить уборкой.
- Но это так неожиданно. Я не готова преподавать.
Я никогда этого не делала. И, потом, есть формальное "но". У меня нет университетского
диплома.
- Скажи, Наташа, что с тобой приключилось?
Почему у тебя нет диплома? Почему ты не преподаёшь, почему не выступаешь
на сцене? Где ты училась?
- Я закончила университет, музыкальное отделение
по классу фортепиано. Вы не поверите, но я играла с Монреальским Симфоническим
оркестром.
- И что случилось? Что с тобой произошло?
- Я переиграла руки.
- Понимаю. Но вот теперь, у тебя с руками,
кажестя, всё в порядке. Почему же ты не доучиваешься, не получаешь диплом,
не преподаешь, не играешь с оркестром?
- Это долгая и не простая история. И мне больно
её ворошить.
- Ладно - не говори. Так не забудь, в среду
ровно в три. Мой сын как раз вернётся из школы.
Наташа вернула хозяйке ключи от дома...
Всё оказалось гораздо проще, чем она предполагала.
У неё обнаружился большой педагогический талант. По её просьбе, Линг брала
в университете программу и требования, и оформляла её учеников на себя, сопровождая
их на экзамены. Считалось, что эти дети занимаются с частным педагогом, и
только сдают экзамены в МакГилл. Теперь Наташа учила нескольких китайских
детей в небольшом "чайна сити" из 5-6 домов в Лассале. Родители этих детей
были славные, интеллигентные люди, с которыми было приятно иметь дело. Линг
не брала за свои услуги ни цента. Наташа всё пыталась ей заплатить, но та
наотрез отказалась от оплаты, заявив, что будет счастлива, если сможет восстановить
справедливость и вернуть свою подругу в лоно музыки.
Китайские дети не были избалованными, как местные:
они отличались старательностью, сообразительностью и любознательностью. Учить
их было легко и приятно. Конечно, не все они обладали адекватными музыкальными
данными, но среди них двое выделялись настоящим талантом: одна девочка и
мальчик, сын её первой хозяйки.
Эти два юных дарования стали выигрывать конкурсы,
получали дипломы и табели с пометкой "выдающийся результат", хотя Наташе
так не хотелось привлекать внимание. Конечно, все лавры пожинала Линг, но
она и прикрывала собой подругу от чьего-то тайного нездорового интереса.
От учеников не было отбоя, и вскоре пришлось многим отказывать. Возникла
проблема и с уплатой налогов. Вернее, формально никакой проблемы не было,
поскольку официально она ничего не зарабатывала, и, скрывая свои доходы,
могла продолжать в том же духе. Но её щепетильность и внутренний дискомфорт
не позволяли ей уклоняться от уплаты, пусть даже налоги наполовину раскрадываются,
несправедливо перераспределяются, идут в карманы и без того богатых людей.
Пришлось привлечь ещё одного человека, пожилого пианиста, у которого было
8 своих частных учеников, и который, по её просьбе, стал учить за её деньги
способного индейского мальчика из бедной семьи. Несмотря на известный риск,
он не оформил 9-го ученика (ему было невыгодно), и не стал приписывать дополнительные
часы и поступления. Чтобы таким необычным образом платить налоги за Наташу,
и, одновременно, не травмировать мальчика (если вдруг у неё кончатся средства),
он предложил вносить ежемесячный вклад в счёт будущих занятий, организовав
для такого фонда ячейку в банке и попросив суммарно за эту услугу умеренное
вознаграждение: 150 долларов в месяц.
Теперь жизнь вернулась в прежнюю колею, если не
считать того, что гибель матери и (следствие того же покушения) жалкая участь
отца провели водораздел, так, что уже ничего и никогда не вернуть обратно.
И - если не считать того, что она фактически жила на нелегальном положении,
не имея официальных доходов и рискуя в любую минуту напороться на неприятности.
Если бы у неё не было своего собственного кондоминиума...
И неприятности не заставили себя ждать. Через 10
месяцев после того, как она - по воле обстоятельств - стала учить детей,
по почте прибыло письмо, в котором власти требовали указать источник доходов.
Пришлось нанести визит Джекобу Харрису. Джекоб "поколдовал"
- и устроил фиктивный заработок от уборки офисов, а по поводу предыдущих
месяцев составил объяснительную, что, мол, Наташа играла на улицах, возле
станций метро и больших магазинов, за "кэш", и что её доходов едва хватало
на содержание жилья, и не оставалось даже на еду, так что ей приходилось
питаться в бесплатной столовой Армии Спасения. Только рассекретив данные
слежки, власти могли доказать, что это не так, но, если бы они предали гласности
тайную информацию, из неё бы явствовало, что Наташа (по собственной инициативе)
платила налоги, пусть и своеобразным образом.
Тогда же Джекоб посвятил Наташу в дела с издательством
Велша, которое перешло к Леониду. Подготовив бегство в Эквадор, он поставил
во главе этого издательства управляющего (на неопределённый срок), и оформил
перенаправление всех доходов в траст-фонд, где они аккумулировались. Но трагические
происшествия перечеркнули все планы и проекты, и теперь, по закону, дела
её отца должны были перейти к Наташе. Однако, власти саботировали все юридические
процедуры, начиная от недееспособности Леонида, кончая каждой мелочной процессуальной
процедурой, и цепляясь буквально ко всему. Но, даже если они получат доступ
к делам издательства, остаётся огромное множество неизвестных. Например,
куда делись подготовленные Леонидом к изданию 8 романов, два из которых он
успел опубликовать? Наташа подписала опекунство, но без утверждения властей
и заключения врачей эта бумага не будет иметь никакой силы.
Письмо, на которое пришлось отреагировать с помощью
Джекоба, было состряпано именно теперь отнюдь не случайно. Его появление
в почтовом ящике совпало с новыми обстоятельствами. Как только она выходила
из метро Ангриньон, туда же подруливала патрульная машина полиции, неотступно
следуя за ней. На следующей неделе машина полиции с бортовым номером 13-13
уже поджидала её у метро, и сразу двинулась следом. Тогда Наташа вернулась
к метро, и, через парк, кружными путями, вышла к дому ученика.
Через два дня, когда она приехала на метро, та же
машина, с тем же бортовым номером, снова поджидала её и двинулась следом
со скоростью пешехода, сопровождая неотступно. Пройдя чуть вперёд по бульвару
Ангриньон, она свернула влево, чтобы задворками выйти к парку. Тропинка тянулась
мимо глухой стены, вдоль которой круто вздымался пригорок, поросший деревьями
и кустами. Вдруг - у себя за спиной - она услышала рокот мотоцикла, и оглянулась.
Её преследовал полицейский. Страх охватил её невидимыми . Встреча с неизвестным
крупным субъектом в униформе в совершенно безлюдном месте не сулила ничего
хорошего. Она приостановилась. Мотоцикл тут же замер у неё за спиной. Как
только она двинулась вперёд, тарахтение за спиной возобновилось. Она побежала,
и мотоцикл прибавил скорость. Теперь её обуял нешуточный страх. Но вот до
конца глухой стены уже совсем близко, и дальше аллеи парка, на которых всегда
есть люди. Она снова побежала... и тут спереди выскочил навстречу другой
полицейский на мотоцикле. Теперь и путь назад, и путь вперёд был отрезан.
Она бросилась влево, и стала карабкаться на возвышенность.
Оба мотоцикла, оглушая воздух рёвом моторов, устремились за ней. Там, где
дорогу им преграждали кусты и деревья, они объезжали вокруг, и снова показывались
в виду. Наконец, она добралась до скопища валунов и заросших кустами ям,
представлявших собой естественную преграду. Даже для неё, пешей, этот участок
представлял известную опасность. Тут можно было пораниться, оцарапаться,
оступиться, подвернув ногу, споткнуться, кубарем скатившись вниз. На её счастье,
с ней ничего не случилось, и она выбралась на аллею целой и невредимой. Тут
было немало народу. Всё-таки субботний день. И вдруг она услышала сзади рёв
мотоциклетных моторов, и оба полицейских мотоцикла тотчас выскочили на асфальтовую
аллею, игнорируя прогуливающийся людей, вынужденных расступаться или отскакивать
в стороны, и через пару мгновений пристроились к Наташе эскортом: слева и
справа. Тогда она остановилась, и закричала им: "Что вам от меня нужно?!".
Вокруг стал собираться народ. Люди щёлками фотоаппаратами,
двое снимали на камеру. Полицейские развернулись - и умчались прочь.
В тот день Наташа впервые опоздала к ученику, и
этот факт имел долговременные психологические последствия, как клякса на
чистом листе. Качество её преподавания резко упало. Травля полицией оказалась
настоящей пыткой; позже Наташа прочитала, что слежка причиняет глубокие травмы
не только её прямому объекту, но даже её непосредственным участникам-исполнителям:
полицейским, специальным агентам, информаторам.
Вскоре 9 из 11-ти её учеников (или их родители)
объявили, что хотели бы устроить летние каникулы: прервать занятия на месяц-полтора.
Она подумала, что, если бы не травля полицией и её последствия (опоздания,
нервозность, снижение качества обучения), этого бы не произошло. По крайней
мере, 4 или 5 из 9-ти продолжали бы заниматься летом. И она стала активно
искать работу. Очень пригодились компьютеры, принтер, сканнер и факс, оставшиеся
от "прошлой жизни". Она составила и распечатала тысячи своих CV, и каждый
день объезжала десятки мест возможного трудоустройства, отправляла некоторые
CV по почте, другие по факсу, третьи - электронной почтой. Она обратилась
в 9 частных бюро по трудоустройству, дала объявление во всех газетах, на
вэб-сайтах коротких объявлений, на Интернет-форумах... Она поставила в Интернет
несколько сообщений с обещанием заплатить 150 долларов любому, кто поможет
ей устроиться на работу.
И, несмотря ни на что, целых полгода её телефон
молчал.
Тем временем возобновились занятия со всеми её учениками,
но прежней радости, воодушевления и удовлетворения они ей больше не доставляли.
Полиция навязчиво сопровождала её от дома до метро Лурье или Монт-Рояль (в
основном машины с бортовыми номерами 37-13, или 37-86), и, от метро Ангриньон
- до учеников (13-13, 15-86 и 15-13). Чуть позже её стали останавливать и
допрашивать. Полицейские требовали предъявить удостоверение личности, сообщить,
откуда она идёт и куда направляется, и с какой целью. На все требования объяснить,
по какой причине и с какой целью её задержали, они давали неизменно один
и тот же ответ: "Мы получили сигнал".
Наташа сказала Ксаотонг (той самой, у которой сначала
убирала), что ей придётся прекратить занятия с её сыном. Та изменилась в
лице, всплеснула руками, и заявила, что нельзя отбирать надежду. Она поведала,
что, до занятий с Наташей, её сын связался с дурной компанией, что у него
были большие проблемы. Теперь он совершенно другой, он весел, счастлив, уверен
в себе, у него есть цель в жизни. Его невероятные успехи, выигранные конкурсы,
экзамены, которые он сдавал на "отлично": всё это изменило его. И, главное:
это живительная любовь к музыке. Тогда Наташе пришлось рассказать о своей
новой напасти. (О прежних трагедиях она распространяться не стала). Ксаотонг
стала подвозить её от метро до самого своего дома, и даже - иногда - приезжала
за ней домой. Вероятно, она побеседовала со своими соседями, и те стали делать
то же самое.
Неделю всё было тихо. Наташа расправила плечи; её
преподавание вышло на прежний уровень. Но ровно через неделю её стали задерживать
прямо в метро. К ней подходил наряд полиции, и от неё требовали не только
предъявить удостоверение личности (хотя в Канаде это не практикуется, и любой,
кого остановили только для "проверки документов", может послать полицию куда
подальше), но и полного отчёта о том, откуда она идёт и куда (и с какой целью).
Как только она начинала заниматься с тем или иным
учеником, раздавался звонок или стук в дверь. То разносчик пиццы "ошибся
дверью", то настырный рекламщик предлагал те или иные услуги, или пытался
всучить непонятно какие брошюры, то некая административная дама из "муниципального
офиса" являлась чуть ли не каждый день...
Первый "случайный" визит какого-нибудь очередного
"случайного" лица непременно совпадал с началом занятий. Если, скажем, урок
начинался в 15:15, то ровно в 15:15, секунда в секунду, раздавался стук в
дверь. И поехало... То какое-то "срочное" сообщение для владельцев частных
домов, то "пицца", то предложение "дешёвого и быстрого Интернета", то ещё
что-нибудь. Одновременно трезвонили по телефону, и сообщали, что "ошиблись
номером". Заниматься с учениками стало практически невозможно. А тут ещё
и полиция, которая стала демонстративно выставлять на показ своё присутствие.
Как только Наташе открывали дверь, в ту же секунду подлетала полицейская
машина (или мотоцикл), оставаясь прямо под окнами до самого её ухода, и отъезжая,
как только она показывалась на улице.
Она сразу же лишилась шестерых учеников-китайцев.
Их родители, законопослушные граждане и владельцы мелких или средних бизнесов,
не желали (и не могли позволить себе) играть в игры с властями.
Наконец-то раздался первый звонок от потенциальных
работодателей. Одно из частных агентств по трудоустройству предложило работу
в телемаркетинге. Она сомневалась, что справится с этим, но у неё просто
не осталось выбора.
Она тут же встретилась с агентом, подписала бумаги,
и её отправили прямо на работу, в бюро на Шербрук-Вест.
Там её проводили в большую продолговатую комнату,
где сидело человек 30. Перед каждым стоял отдельный столик с разъёмом, куда
подключалась "гарнитура" (мини-микрофон с наушниками), и лежал листок с текстом
и листок для записей. Никаких кабинок, никаких перегородок. Зато комната
чистенькая и хорошо проветриваемая, только после ремонта; большие окна, дающие
много света; столики далеко друг от друга; мягкие сидения; ковровое покрытие
на полах, в проходах между столиками; питьевая вода с пластмассовыми стаканчиками
в углу; непринуждённая обстановка.
Впереди, лицом к остальным, сидели два супервайзера:
женщина лет сорока, и молодой мужчина лет тридцати. Он-то и показал ей её
место - свободный столик со стулом, - и предупредил, что минут через 20 её
пригласят в офис главного супервайзера: подписать какой-то документ.
Наташа только и успела, что повесить свою лёгкую
курточку на спинку стула, когда мужчину (ещё даже не дошедшего от её места
к своему) поманила его напарница, указывая на телефон. Видимо, очень важный
звонок.
Тот вприпрыжку подбежал к аппарату и взял трубку.
Разговаривая с кем-то невидимым, он всё больше мрачнел, украдкой поглядывая
на Наташу, и кусал губы. Последний раз взглянув на неё, он снова подошёл
к её месту, и сообщил неестественным голосом (явно чувствуя себя не в своей
тарелке), что, к сожалению, в её услугах больше не нуждаются, и отправил
её домой. Не требовалось никаких разъяснений, чтобы понять: кто-то могущественный
вмешался лишь для того, чтобы её не взяли на работу.
То же самое, с небольшими вариациями, повторялось
несколько раз, когда её уже формально принимали на работу в банк, в подземный
торговый центр (в справочное бюро), в магазин по продаже сотовых телефонов,
в долларовый магазин (на кассу), на почту (разносчицей писем и посылок),
помощницей адвоката, в небольшую гостиницу (дежурным администратором), официанткой
в третьесортное питейное заведение, дежурной (фактически: ночным сторожем)
в офисное здание.
Некоторые из этих вакансий подыскивали те же агентства,
в которых она зарегистрировалась; другие отыскивались по независимым каналам.
Но всё это были места, где остро нуждались в персонале, а желающих туда устроиться
было немного, потому что зарплата минимальная, а работа непривлекательная.
Поэтому работодатели могли отказаться от неё только под очень большим давлением.
В то же время её деятельность в качестве преподавательницы
фортепиано была окончательно торпедирована полицией. Теперь патрульная машина
подлетала к дому - где Наташа проводила урок, - с мигалкой и сиреной, и,
не выключая сирену, оставалась у дома целый час, так что заниматься стало
фактически невозможно. Только в одном доме с совершенной звукоизоляцией,
и в другом, в подвальном этаже, она могла продолжать урок, но тогда беспрестанно
трезвонил телефон, стучали в дверь, или вдруг отключалось электричество,
и - в августе и в начале сентября - проводить занятия без кондиционера не
получалось (а в бэйсменте просто было темно).
Дважды, когда Ксаотонг везла её из дому к себе,
их машину останавливала полиция, и задерживала на полтора-два часа, и потом
смысла ехать дальше уже не было, потому что сын Ксаотонг к тому времени уже
уходил на йогу.
Пришлось объявить всем оставшимся ученикам о 3-х
месячном перерыве, после которого она, возможно, продолжит свои уроки.
Тогда же она нашла очередную телемаркетинговую контору,
где требовались телефонисты. Находилась эта фирма на улице Сэн-Жак, в Старом
Городе, на третьем этаже. Это оказалось старинное здание XVIII века - с колоннами,
лепкой и другими архитектурными "излишествами". Подъезд без лифта, лестница
с крутыми, неудобными ступенями, тёмный коридор с обшарпанными стенами, два
грязных туалета, двери которых настежь открыты на коридор, заставленный всяким
хламом: производили гнетущее впечатление. Комната, где находились работники,
шла от входа перевёрнутой буквой Г и состояла из 2-х частей под прямым углом
друг к другу. В более короткой её части не было окон, и горела тусклая лампочка,
так что людям (когда они читали по бумажке, или записывали потенциальных
клиентов) приходилось слепить глаза. Тут они сидели не за отдельными столиками,
а за общими столами, по трое-четверо, почти касаясь друг друга, и бубнили
друг другу в ухо. Ко всему прочему, оформление продажи не передавалось тут
отдельным работникам, занятым только этим делом (как в бюро на Шербрук),
а являлось обязанностью звонивших, перед каждым из которых стоял вредный
для зрения компьютерный экран малюсенького размера, и приходилось самим вносить
все данные в компьютер. К тому же, базовая зарплата была ещё скуднее, чем
на Шербрук, а бонусы ещё более заниженные.
Наташе вручили распечатанный на грязноватой бумаге
текст-образец, наскоро объяснили принцип звонка с компьютера на телефон потенциального
клиента, наспех показали, как оформлять покупку - и оставили один на один
с тигром неуверенности-неясности в клетке. Перед ней на компьютерном экране
появлялись номера телефонов, но она не успела ещё сделать ни одного звонка,
как её подозвал один из старших: к супервайзорше, сидевшей в конце светлой
части помещения. Та разговаривала с кем-то по телефону на повышенных тонах,
поглядывая в сторону Наташи. Видимо, напряжённость достигла наивысшей точки
накала, и Жанна-Жоан (как звали начальницу) послала кого-то... на все четыре
стороны, дав Наташе знак возвращаться на место.
Где-то ближе к концу рабочего дня она же отвела
её в офис, где раз в неделю появлялся главный менеджер: начинающий лысеть
худой очкастый субъект со взъерошенной жидкой шевелюрой и клочковатой бородкой.
Тут предстояло прочитать и подписать трудовое соглашение. От неё потребовали
удостоверить её канадское гражданство и показать жилищный документ (договор
о съёме квартиры, полис владельца недвижимости...). Она протянула свои пластиковые
карточки гражданства и социального номера, но других документов у неё с собой
не было. Это не стало помехой, и ей уже подсунули формуляр трудового соглашения,
как вдруг ожил телефон. Судя по всему, звонил тот же самый тип. Момент, выбранный
им, как и то, какой именно был набран телефонный номер, должны были продемонстрировать,
что у звонившего есть и тут глаза и уши, а это было не что иное, как устрашение
и шантаж.
- Засунь свои угрозы в задницу, - выдохнул
в трубку главный менеджер с неожиданной для его типажа твёрдостью и решительностью.
- Да, можешь считать, что мы находимся на Луне, если тебе так нравится. Или
ты собрался стрелять по Луне из пушки? А станет ли новая сотрудница нашей
новой звездой и спасёт ли наше предприятие: это не твоё собачье дело! - И
он в сердцах бросил трубку.
Всё оказалось не столь мрачным, как представлялось.
Начальница, как выяснилось, строгая, но справедливая - женщина. Лентяи у
неё не задерживались, но старательных и обязательных она поддерживала до
последнего, вытягивая их из пучины за волосы. Молодые ребята, окружавшие
Наташу, оказались весьма симпатичными, и поддерживали друг друга, хотя каждый
являлся конкурентом другому и потенциальной угрозой увольнения. Сначала она
очутилась в тёмной части комнаты, где, как ей объяснили, обретаются все новенькие
(либо хронические лузеры). Это был своего рода отстойник. Но и в отстойнике
сидели люди, а отношения были вполне человеческие.
Уже через три дня она стала выигрывать дуэль с потенциальными
покупателями, продавая подписку на Девуар, Ла Пресс, Журнал де Монреаль,
и Зэ Газет. Ещё до обмена первыми словами она непостижимым образом угадывала
психологию того, кто на другом конце провода, и произносила то единственное
верное слово, что не давало ему отсоединиться. Она видела перед глазами говорящих
с ней так, словно они стояли или сидели прямо перед ней. Вот этот, полный
итальянец, только что от семейного стола, где всё готово для традиционной
трапезы; его оторвали от доведённого до автоматизма ритуала. Видно, с ним
должен связаться кто-то важный, и он разрывается между двумя позывами и обязанностями.
Значит, надо освободить его от этого напряжения и от разговора с ней. Обещая
перезвонить в другое время, она записывает его в потенциальные покупатели.
А это - сварливая домохозяйка шотландского происхождения, у которой что-то
не клеится с готовлей: то ли торт подгорел, то ли не вышло жаркое. Наташа
находит нужные слова, советует подписаться на то издание, где есть "всё о
кулинарных секретах", даже называет страницу; и - бинго! - подписка продана!
Вот эта женщина говорит по-английски не хуже её,
но что-то подсказывает, что у неё французские корни. Значит, ей ни в коем
случае не предлагать Зэ Газет. И опять бинго! А тут говорят по-французски,
но кто-то из них явно англоязычный. Наташа просит позвать "дедушку", которого
подписывает на Зэ Газет. А этот говорит по-английски без акцента, но она
чувствует нутром, что он русский. И точно! Сконфуженный, что его просчитали,
он быстро соглашается на подписку. Но он состоятельный человек, от этого
не обеднеет, а газета пойдёт ему на пользу.
Её работа превратилась в занимательную азартную
игру, в которой она набирала очки. Она беспрерывно забивала голы в ворота
противника.
Она отдавала себе отчёт, что эта деятельность аморальна,
что телемаркетинг преступен по определению. Но разве ей оставили выбор? И
она пыталась сделать хоть что-то, чтобы не преступать черту. У неё могло
быть ещё больше продаж, если бы она не спускала на тормозах шанс уговорить
кого-то слишком внушаемого, или пожилого человека, или того, кто определённо
нуждается. Вот это явно многодетная мать, которая клюнула на приманку, и
теперь готова подписать хоть чёрта, лишь бы побыстрей избавиться от назойливой
телефонистки, вернувшись к своим чадам. И Наташа не подписывает её, бросая
"если надумаете, позвоните по телефону"...
Она была поражена, когда узнала, что Жанна (Жоан)
разоблачила её. Жоан посоветовала ей "жалеть не всех, а "через одного", и
думать о себе самой. Но никаких дисциплинарных или взыскательных мер не применила.
Из "отстойника" Наташа переместилась в "прихожую"
(начало другой части комнаты), потом в "салон" (куда попадали чемпионы по
продажам; по двое, а не по трое за столом).
Через 3 месяца число продаж стало катастрофически
падать, но ей объяснили, что такой период наступает у всех: у кого через
месяц, у кого через 3, у кого через полгода. Потом - либо снова везёт напропалую,
либо счастье пропадает навсегда.
Прошло 2 недели, и число продаж стало снова набирать
обороты. Теперь она уступала только одному Майклу: пожилому человеку, которому
было уже под 70. Так она сделалась суперзвездой. Позже она узнала, что они
с Майклом спасли фирму от разорения.
Но ровно через полгода после старта её нового амплуа
её вызвал к себе главный менеджер (и совладелец фирмы), и объявил, что её
увольняют.
- Нам придётся с тобой расстаться, - сухо
сказал он.
- Но разве Вы их раньше не послали... на все
четыре стороны?
- А!.. Так ты в курсе?
- Я не в курсе. Я просто догадливая.
- М-м...
- Так что же изменилось?
- Они всё-таки выстрелили.
- В кого?
- Если ты помнишь наш телефонный разговор...
Они всё-таки выстрелили по Луне из пушки.
- Значит, Вам угрожают чем-то пострашнее,
чем перспектива потерять свою фирму?
- Значит. Но я тебе этого не говорил.
Так Наташа снова осталась без работы.
Когда она вернулась к себе, под домом сидел Джон,
поджидая её.
- Мне нужна твоя помощь, - объявил он без
предисловий.
- Рассказывай, что стряслось.
- У меня есть друг в Торонто. Известный волейболист.
Так вот, он попал в скверную историю. Он оказался в монреальской психушке.
- В психушке?
- Да, именно так.
- Если бы это случилось в России, я бы не
удивилась.
- А тут?
- Мне показалось - тебе нужна моя помощь.
Не для того ли, чтоб его вызволить? Может быть, я неверно поняла? Тогда,
конечно, бывает.
- Нет, ты меня правильно поняла. Его закрыли,
чтобы заткнуть ему рот.
- Какие страсти!
- Ты иронизируешь?
- Нет. Рассказывай.
И Джон рассказал. Его приятель, Джереми Холлар (отец
которого родился от смешанного бело-чёрного брака), во время соревнований
сделал заявление по поводу дискриминации чернокожих в США. Тут же начались
неприятности. Его стали задерживать белые полицейские; дважды надевали наручники,
грозились избить.
Джереми обратился с заявлением к прокурору, дал
интервью телевизионному каналу и популярной радиостанции.
А через неделю его не взяли на матч.
Джереми затосковал, и стал пить. От него ушла жена.
Его выбросили из команды.
В один из тех дней, когда ему было особенно тошно,
его поджидал у подъезда незнакомый белый человек. Он сказал, что он бывший
полицейский, и хочет с ним поговорить. Джереми запсиховал, стал вопить, что
не откажется от своих добрых дел и ни о чём не жалеет. Но незнакомец пришёл
не за этим. Он поведал, что знает о том, что белые полицейские крышуют чернокожие
банды, покрывают торговцев наркотиками, трафиканов, контрабандистов, рэкетиров-вымогателей.
А каждого из бандитов, кто отказался платить, или попал в полосу денежных
затруднений, или засветился у других правоохранительных органов, они убивают.
В Канаде это иногда случалось только в Торонто, в какой-то период практиковалось
в Ванкувере. А вот в Штатах это поставлено на поток. Полицейские притворно-педантично
используют букву предписаний протокола задержания в своих собственных целях:
чтобы умертвить свою жертву. Например, одевают наручники, валят задержанного
на землю, крепко держат, и кто-то из них наступает жертве коленом на горло.
Нужно совсем немного времени, и потом уже никакая реанимация не поможет.
Были случаи, когда безоружных чернокожих буквально
изрешетили пулями. Используют и другие способы. И ни один полицейский никогда
не был осуждён. "Ты известный человек, - сказал бывший коп. - К твоим словам
прислушаются. Тебе поверят". И передал ему список трагических инцидентов.
Джереми бросил пить, побрился, привёл себя в порядок,
и встретился с корреспондентом газеты Торонто Сан. Материал, который он предоставил
этому журналисту, так нигде и не появился, зато самого Джереми буквально
назавтра пытались убить. На него устроили настоящую охоту, но ему удалось
улизнуть и сбежать в Монреаль. Тут он намеревался отправиться в аэропорт
и вылететь в Европу.
Но, по дороге туда, его схватили, и, под охраной
полиции, доставили в отделение Скорой Помощи больницы Montreal General Hospital.
Триажная (приёмная) медсестра задавала идиотские
вопросы, не имеющие никакого отношения к медицине. Она спросила, почему его
доставили в отделение полицейские, и на что он жалуется. "Не имею понятия,
- ответил он. - Я ни на что не жалуюсь; меня ничего не беспокоит".
- Но, раз тебя доставили сюда, значит, ты
жалуешься, - заключила медсестра.
- Не надо мне "тыкать", мадам. Это - во-первых.
И, во-вторых: что Вы имеете в виду?
- Значит, так и запишем, что у тебя плохо
с пониманием.
- Кажется, я начинаю догадываться. Вы считаете,
что тех, кто жалуется на дискриминацию, расизм, превышение власти, коррупцию,
кто разоблачает преступников, должна забирать полиция? Вы это хотели сказать?
- А ты что хотел сказать, чёрный ублюдок:
что Канада - страна расистов, преступников, взяточников и тиранов?
- Значит, ты меня провоцируешь, полицейская
подстилка. Не дождёшься.
- Хорошо, так и запишем: "вербальная агрессия,
склонность к суициду и убийству" (suicidal and homicidal).
Из отделения Скорой Помощи полицейские отвели его
в Allan Memorial Hospital. Оттуда Джереми Холлар ухитрился отправить одно
сообщение, и с тех пор (уже 2 недели) от него нет никаких вестей.
- Какой там режим посещений?
- Не знаю.
- Какой статус этой больницы?
- Что значит: статус?
- Ладно. Пошли в дом. Попробуем выяснить.
Они поднялись в Наташины апартаменты, включили компьютер.
- Так... Аллан, Аллан... Госпиталь... Мемориал...
Вот! Нашла! Смотри: Информатор МакГилл, Медицинский Факультет. Завтра и послезавтра
проводится курс (конференция); курирует - Алланский Институт. В коллоквиуме
принимают участие трое молодых психиатров из Оттавы. Вот их имена и фотографии.
Место проведения: Алланский психоневрологический диспансер.
- Так... Одна девушка и двое парней, чёрный
и белый. Это как раз то, что надо.
- А что надо?
- Нам бы ещё план этажей: на всякий случай.
- Так вот же, смотри в оглавлении: Montréal
Allan Memorial Hospital . . . . . . page 8.
- Может быть, там ещё сказано, где живут эти
молодые врачи из Оттавы?
- А ты думал! Вот, гляди: All visitors to
our city, who participate in the colloquium, will stay at the Hilton Montréal
Bonaventure. И дальше: If you need any assistance for the period of the Conference,
please call the registration desk via the hotel operator at 514-878-4959.
- Ну, вот и отлично.
- А что, у тебя есть план? Что ты задумал?
Джон обратился к одному из своих приятелей, и три
нагрудные пластиковые карточки-ID по образцам медицинских конференций были
готовы уже к вечеру. По своим каналам он разузнал, в каких номерах отеля
Хилтон - Бонавентюр - остановились три психиатра из Оттавы. Джон купил новый
сотовый телефон (в той части подземного города, что является частью Place
Montreal Trust).
На следующий день Джон со своим близким другом (тот
играл в его группе), были у Наташи в 11 утра, и от неё позвонили в гостиницу
с нового телефона. Франсуа, с его твёрдым голосом и уверенностью в себе,
попросил соединить его с такой-то комнатой (и назвал имя постояльца). Но,
прежде, чем его соединили с номером, он, извинившись, добавил скороговоркой,
что вообще-то хотел бы перезвонить попозже, и поинтересовался, оставлял ли
гость (для коллег-медиков) номер своего сотового телефона. К сожалению, номер
не назвали, и пришлось разговаривать с молодым психиатром по гостиничной
линии. Франсуа сообщил "коллеге", что организаторы должны сделать важное
объявление по поводу коллоквиума, и что нужен номер сотового телефона: для
уверенности, что дозвонятся. Голос Франсуа был таким приятным, учтивым и
уверенным в себе, что узнать номер не составило труда.
Теперь настал черёд Зденека, с которым держали связь
через сотовый телефон Франсуа. Тот хакерским способом овладел контролем над
мобильным телефоном молодого психиатра, и сам позвонил последнему, чтобы
сообщить, что сегодняшнее мероприятие, назначенное на 15:00, отменяется,
и переносится на завтра, на 12:00. Он попросил поставить в известность двух
коллег из Оттавы.
Как и предполагалось, тот вскоре перезвонил по телефону,
указанному организаторами, чтобы услышать подтверждение. Зденек перенаправил
этот звонок на купленный Джоном новый сотовый телефон, и трубку взяла Наташа.
Разумеется, она подтвердила, что на сегодня встреча отменяется, и напомнила
"молодому психиатру", что он должен предупредить своих товарищей.
Но этот тип, Билл Роувин (судя по акценту, рождённый
в Британии), оказался дотошным и недоверчивым человеком. Он тут же позвонил
своим коллегам, и попросил их, в свою очередь, перезвонить в Регистрацию,
в отделение психиатрии больницы Роял Виктория, и в университет МакГилл.
Тут всё могло и закончиться - полным провалом, потому
что они все, вчетвером, не могли подумать, что психоневрологическая больница
Аллана теперь относится к больнице Королевы Виктории, а не к Монреальской
Центральной (Общей) Больнице, возле которой, с западной стороны, она и находится.
И Зденек не был готов к тому, чтобы взять под свой контроль все три телефона.
Но всё обошлось. Девушка и другой молодой человек
(которые были в тот момент вместе) посчитали своего недоверчивого коллегу
"психом и параноиком", и не стали звонить ни в больницу Роял Виктория, ни
в университет МакГилл. Правда, девушка вскоре набрала номер Регистрации (на
всякий пожарный), но к этому Зденек уже был готов, и голос Наташи убедил
их в том, что конференция переносится.
Теперь следовало расширить план действий: если всё
выгорит - что делать дальше?
Франсуа предложил переправить Джереми Холлара в
Монреальский Институт Филиппа Пинеля, где проводится психиатрическая экспертиза-освидетельствование.
Это, мол, солидное учреждение, и там не место коррупции. В этом Институте
работал знакомый Франсуа, который мог устроить срочное медицинское заключение.
- Где находится этот Институт? - спросил Джон.
- Вот адрес: Institut Philippe Pinel de Montreal,
10905 boulevard Henri-Bourassa Est
Montreal, Quebec.
- Нет, слишком далеко, - не согласился Джон.
- Нас схватят раньше, чем мы туда доползём.
- Хорошо. Что ты предлагаешь?
- Наташа, посмотри на карте. Какое там ближайшее
посольство? На улицах Доктор Пенфильд и Пайн - чуть ли не половина зарубежных
консульств.
- Так, смотрим... Чехии, Польши и России.
Но это от центрального входа.
- А что, разве есть другие?
- Самый простой путь в обход: через верхние
ярусы территории старинной больницы Роял Виктория, с её корпусами, башнями,
зданиями, переходами и пристройками. Но там везде глаза и уши, и камеры.
Думаю, безопасней двигаться в противоположную сторону. Здесь мы могли бы
пройти в направлении Кот-де-Неж и Седар по дорожкам и подъездным путям. Дальше
есть мало кому известная тропка, но там опасный крутой спуск. Может понадобиться
какое-то снаряжение.
- И куда мы выйдём?
- На Пайн Авеню. Но гораздо дальше, западнее.
Где нас "не ждали".
- Чьё там посольство ближе всего?
- Кубинское. Практически возле спуска по тропке
от Алланской больницы.
- Так это же настоящая крепость на скале!
Колючая проволока, решётки, надолбы, металлические заграждения. Нас туда
не подпустят на пушечный выстрел.
- Тогда попробуем счастья в другом посольстве:
Бельгии, Швейцарии, Польши, а, может, сразу в Российское? Или, на худой конец,
в твой Институт Филиппа Пинеля.
Возле развилки трёх улиц - Седар, Пайн и Кот де
Неж, - где находится другой психоневрологический диспансер, их встретил Зденек,
который уже отключил в Аллане видеонаблюдение (с помощью своей волшебной
аппаратуры), и вручил им два универсальных ключа, подходящих к большинству
дверей комнат и коридоров этого замка умалишённых. До своей вылазки они раздобыли
более подробный и развёрнутый план Алланской психоневрологической больницы,
со всеми лестницами и аварийными выходами, и догадались, где предположительно
могут держать Джереми. Только бы пробраться туда. Все четверо дошли до улицы
Пил, и там разделились. Зденек остался ждать в машине Джона.
Оттуда направились к старинной ограде с квебекскими
пиками, с каменными столбами в классическом стиле, и монументальным въездом-входом
с калитками напротив упирающейся в Пайн улицы МакТавиш. За оградой, прямой
дорожки или лестницы к стоящему на горе историческому зданию не было, и надо
было обходить вокруг двух горбатых лужаек по круто вздымающимся влево и вправо
подъездным путям. Они выбрали левое плечо.
Вот он, бывший особняк Хью Алана, настоящий дворец-усадьба,
с подсобными строениями слева, помпезными двух-трёхэтажными конюшнями справа,
и состоящим из разноуровневых частей-павильонов зданием, окружённым обширной
территорией в духе сельских поместий. Высота центральной части (башни) достигала
5-ти этажей. Пышный вход - пристройка с колоннами, классическим ордером,
фронтоном, лепкой, солидными двустворчатыми дверьми с резьбой, и четырёхступенным
внутренним крыльцом - находился с правой стороны центральной части, примыкая
к башне. Внутри его, возле двери, за которой виднелись идущие вверх ступени,
стоял охранник, встречая делегатов.
Все их приготовления и планы снова могли обрушиться
в одно мгновенье, если бы на их стороне не оказалась чистая случайность.
Они не знали, как будут пропускать в это закрытое заведение приглашённых
на конференцию. На их счастье, чуть раньше ко входу подоспели другие её участники.
Они прошли вместе с ними как часть одной группы. Если бы не это, они могли
дать пищу для подозрений: остальные держали какие-то папки.
Войдя вместе со всеми, они отстали от "коллег" и
попытались улизнуть, но их задержал какой-то лысый психиатр с бородкой и
яйцевидной головой. Он поинтересовался, может ли он помочь коллегам, которые
определённо что-то ищут. Они ответили, что им нужен туалет, и тот, всё ещё
пялясь глазищами в их нагрудные пластиковые карточки, показал рукой направление.
Ни то, что карточки были "какие-то не такие", ни то, что трое молодых врачей
ищут как будто один туалет на троих, не заставило психиатра бить в набат.
Яйцеголовый подумал, что, если он проявит чрезмерную подозрительность, он
потеряет доверие коллег и станет пациентом этой клиники.
По дороге были и другие приключения, но, в конце
концов, Джон, Франсуа и Наташа пробились туда, где, как они предполагали,
могли держать Джереми. Это в самом конце коридора, где обнаружился дополнительный
"тупичок". Как раз оттуда выходила медсестра с ОСОБЫМ ключом, который быстренько
убрала в карман, крадучись и оглядываясь по сторонам. Когда они трое появились
из-за полуколонны, эта мегера что-то заподозрила, и, схватив Джона за лацкан
пиджака, завизжала, требуя ответить, кто они такие и что они здесь забыли.
Она напрочь оторвала кусок ткани и вызвала бы подмогу, если бы Джон не изловчился,
не развернулся и не сделал бы захват. Теперь он держал её сзади за горло,
сдавливая его - как только эта фурия собиралась кричать. На их счастье, в
этой части коридора никого не было, а криками тут никого не удивишь.
Медсестра оказалась той же самой триажной медсестрой,
что сидела в комнате триажа во время привода Джона в отделение Скорой Помощи
MGH. Каким образом она могла совмещать две такие разные роли: это вопрос
интересный.
Наташа и Франсуа с трудом (та сопротивлялась) извлекли
у неё из кармана тот самый особый ключ, открыли дверь и втолкнули её внутрь
комнаты.
Там увидели три кровати, к которым ремнями были
прикручены три пациента; одним из них оказался Джереми Холлар. Он находился
в полусознательном состоянии, еле двигал головой и с трудом шевелил языком.
В этот момент ведьма в белом халате укусила Джона за ладонь и попыталась
вырваться. Тогда за дело взялся Франсуа, который когда-то занимался восточными
единоборствами. Он профессионально скрутил её и всунул ей в рот кляп. Общими
усилиями её повалили на кровать и прикрутили ремнями. Её реакции никто не
ожидал. Казалось, эта гестаповка ничего не боится, и только, как вампир,
жаждет крови, но кровать в психиатрической клинике вызвала в ней такую панику,
словно её отправили за грехи в ад. Она забилась в истерике и в конвульсиях;
глядя полными ужаса глазами, что-то мычала: уже отнюдь не боевое.
Джон и Франсуа подхватили под руки Джереми и потащили
к двери, но он, еле ворочая языком, пробурчал, что без тех двоих не сдвинется
с места. Друзья пытались тащить его силой, но он с неожиданной энергией вцепился
в поручень, не давая сделать ни шагу.
Пришлось развязать двух других и взять их с собой.
Эти не были так напичканы препаратами, и могли хоть как-то передвигаться.
Они выбрались через пожарный выход: Зденеку удалось
заранее отключить блокирующий дверь механизм. Казалось: всё, пронесло. Но
фиат Джона подпёрли с двух сторон машины Института Симона Визенталя и Музея
Холокоста, и пришлось бросить его, что и предрешило окончательно обращение
в кубинское посольство.
Им повезло; произошло чудо; кубинцы пропустили трёх
сбежавших. Джон и Франсуа, вместе со Зденеком, вернулись к Наташе.
Они прождали до вечера. Никто не явился их арестовывать.
Прошло ещё два, потом три, потом четыре дня. Никаких повесток в полицию.
Никаких задержаний.
Только через месяц с Джоном связался Джереми Холлар.
Он звонил из Парижа. Франция предоставила ему политическое убежище. Когда
трое беглецов спрятались в кубинском посольстве, состояние Холлара постепенно
ухудшалось, пока не стало критическим. Отправить его в больницу: это могло
стать смертным приговором. Оставить умирать в посольстве: Канада обвинила
бы Кубу в убийстве своего гражданина. Решено было пойти на риск. В посольстве
имелся свой врач, в обязанности которого входило оказывать помощь всем находящимся
в здании. Вызвали ещё одного врача: специалистку по купированию побочных
эффектов от психотропных и других психиатрических препаратов. Но посольство
уже было окружено. Полиция не пропускала врача в здание. Канада предъявила
кубинским дипломатам ультиматум, требуя немедленно выдать беглецов. Тогда
Куба пригрозила международным скандалом. Пока мировая политика ещё не достигла
точки, после которой никакие военные преступления, никакие скандалы уже не
имеют значения, Канада вынуждена была считаться с этой угрозой, и уступила.
Врача пропустили. Беглецам разрешили вылететь в Европу.
У Холлара и у его двух товарищей взяли видео-интервью.
Агентство Франс-Пресс выпустило коротенькое сообщение
о конфликте, но никаких подробностей, никакого внятного смысла в том сообщении
не было.
Больше ничего не сообщалось: нигде, ни в одной стране...
Джереми рассказал о двух его товарищах по несчастью.
(Разговор несколько раз прерывался, и Джереми перезванивал аж пять раз).
Один из них летел в Южную Америку из Армении (сперва
через Европу, потом с транзитной пересадкой в Канаде): для сбора пожертвований
на помощь отделившемуся от Азербайджана Нагорному Карабаху. Свою деятельность
он проводил не афишируя, не оглашая встречи и переговоры. Возможно, если
бы он ограничился одним только сбором средств, ему позволили бы мирно пролететь
через Канаду. Но этот армянин ещё и высказал свою точку зрения.
Он был всецело одержим неприятием Турции, и всего
турецкого. Его душа пылала благородной ненавистью, которая столь же разрушительна,
сколь и неблагородная. Арик Аванесян утверждал, что турки: это нация культурных,
идеологических и политических паразитов, которая никогда не имела ничего
своего, и только похищала, отбирала, или заимствовала чужое. "Сами они способны
только на разбой, - не уставал повторять он. - Они начали разбоем и разбоем
кончат. Они неспособны создавать, только разрушать".
Вместо того, чтобы признать положительным тот факт,
что, в отличие от других завоевателей, полностью разорявших огромные регионы,
турки, взяв Константинополь, не стали его тотально разрушать, Арик упирал
на то, что они воспользовались достижениями этого великого города для своих
собственных целей. Греки и армяне - две главные этнические группы завоёванной
турками Византии - утверждал он: сотни лет оставались движущей силой Османской-Оттоманской
империи. Даже жён у турок не было своих, утверждал он. Сотни лет они похищали
у других народов чужих жён, а своих дочерей отправляли на чужбину или продавали
в рабство.
Вместо того, чтобы признать, что турки создали достаточно
совершенную систему управления и административного аппарата, развитую военную
машину и средства коммуникаций, Арик лишь твердил, что всё это было заимствовано.
Вместо того, чтобы признать высокие достижения турецкой
культуры за последние полтысячи лет, Арик лишь твердил, что все их культурные
достижения: это чужие влияния и плагиат.
И даже властью никакой Турция не обладает, утверждал
он, будучи марионеткой чужой воли. Одно карликовое псевдо-государство, контролирующее
самую низкую точку на земной поверхности, имеет больше власти над Турцией,
чем всё её политическое руководство. Все заявления и демарши Турции против
этого карликового государства: не более, чем блеф и камуфляж.
Только кажется, заявлял он, что Оттоманская империя
пала жертвой Палестинского проекта, ради которого её уничтожили; на самом
деле она мазохистски разрушила самою себя ради осуществления сионистских
планов.
Он доказывал, что турецкие деятели того времени
были теми же солдатами "ротшильдовского призыва", что и Мартов, Троцкий,
Сталин. Мол, сторона, которая начинает войну, организует призыв на военную
службу молодых бойцов для усиления и формирования армии нападения (он это
связывал хронологически с покупкой Ротшильдами для Англии Суэцкого канала).
Тот проект можно было реализовать лишь с помощью революционных переворотов
в тех могущественных странах, которые ни в коем случае не допустили бы его
осуществления.
Всего было 3 таких больших призыва, из которых самый
многочисленный приходится на середину и конец 1870-х - начало 1880-х годов.
Именно в этот период родились в России почти все воспитанники "ихнего" мирового
экстремизма: Йосеф Джуга-швили (Сталин), Лейба Бронштейн (Троцкий), Пинхас
(Пётр) Рутенберг, Гапон, Владимир (Вэлвл) Жаботинский, Валлах (Литвинов),
и десятки других; сотни германских, польских и турецких бандитов.
Захват Египта был логически неизбежен. Англия -
главное орудие осуществления Проекта - добилась своей цели в очередной раз
с помощью виртуозного блефа. (Обманули египтян и французов).
Армяне и греки (как и турки) могли стать серьёзной
помехой в осуществлении намеченных планов. Они считались в Иерусалиме весьма
влиятельной группой, владели там имуществом, недвижимостью и финансами. У
армян нашлось бы достаточно средств и возможностей, чтобы организовать сопротивление
"ихним" планам, а главный оплот армянских возможностей находился в Турции.
Армянское население Баку и Еревана прозябало, но армяне восточных провинций
Турции владели баснословными богатствами. В Турции проживало около 3-х миллионов
армян. Да и намечавшийся союз греков, армян и турок мог поставить крест на
Проекте.
Чтобы заранее сломить потенциальное сопротивление,
была разработана сквозная стратегия: 1) спровоцировать кровавые революции
в России, Германии и Турции, сбросив правящие режимы; 2) вырезать 3 миллиона
турецких армян.
На резню армян решили спровоцировать курдов, азеров,
"ихние" собственные общины, и турок. Для этого использовались 2 противоположные
и дополняющие друг друга тактики.
С одной стороны, в Турцию (во все места проживания
армян) были засланы десятки грузинских, азербайджанских и армянских евреев-террористов,
поднимавших население на выступления против турецкого ига и дискриминации,
и помогали образовать революционные организации ("Арменакан", "Дашнакцутюн",
и другие), которые, как и следовало ожидать, поддерживались и управлялись
из Лондона.
С другой стороны, в Константинополь (Стамбул) и
провинции были направлены провокаторы иного рода - "младосионисты", которые
проводили агитационную работу среди турок, помогая им создавать свои революционные
партии и подбивая на свержение режима султанов. Еврейские младосионисты ориентировали
турецких "друзей" на крайний национализм, подкрепляя эту пропаганду золотом
и посулами. Были созданы организации "младотурков" (клон-копия "младосионистов"),
во главе которых террористы поставили своих "товарищей" из "черты оседлости".
Доктрина, на основе которой английской разведкой
и мировым "сионистским проектом" была разработана идеология "младотурков",
базировалась на теориях Израиля Гельфанда, известного под уголовной кличкой
"Александр Парвус". Именно этот аферист сделал из другого еврея, Льва Бронштейна,
кровавого экстремиста Троцкого. Воспитывая Бронштейна, который под руководством
"Парвуса" превратился в "Троцкого", Гельфанд не только внушал ему идеи "перманентной
революции" (перманентной войны), но и лично диктовал Троцкому основные её
положения. Под диктовку Парвуса был написан ряд ранних работ Троцкого.
Ещё один бандит, Владимир Жаботинский, был тесно
связан с Гельфандом (Парвусом) и Бронштейном (Троцким). Как и они, Жаботинский
(такой же агент английской разведки, как Бронштейн (Троцкий) и Гельфанд (Парвус)
- тоже был причастен к разработке идеологии младотурков. Подключали к выработке
стратегии нейтрализации Турции (для захвата Палестины) - с помощью "младотурков"
- и Хаима Вейцмана.
В России действовал ещё один британский агент -
Сергей Зубатов, - высокопоставленный офицер царской полиции, который
противился трансформации аграрной России в высокоразвитое промышленное государство
(это подрывало основы консервативного российского "домостроя" и крепостничества),
страстно желая подрыва усилий царского правительства и реформ Столыпина-Витте.
Так что его легко было поймать на этом и завербовать. Непосредственно на
Зубатова работал Владимир Жаботинский.
Действия Жаботинского и Зубатова курировал и координировал
боец самого первого призыва: Максим Пешков (псевдоним Горький), воспитанник
еврейской колонии Доброе под Елизаветградом. Горький финансировал операции
Зубатова-Жаботинского, а, точнее, через него деньги от Зубатова перекачивались
таким провокаторам, как Жаботинский. (О том, что Жаботинский был агентом
царской Охранки, заявляли Лев Дойч, Бухарин, Плеханов, Азеф, и другие).
Некоторые биографы Парвуса (Израиля Гельфанда) и
Жаботинского считают, что эти двое были родственниками, и происходили от
одних и тех же предков, занимавшихся торговлей зерном.
Жаботинский и Парвус (Гельфанд) курировали и редактировали
печатные издания созданного "младосионистами" движения "младотурков". Парвус
(Гельфанд) работал на царскую Охранку с 1885 года, и на английскую разведку
с 1886-го. По заданию Зубатова и его английских кураторов, Парвус ездил в
Швейцарию для участия в заседаниях организованной Зубатовым Рабочей группы.
Даже среди бандитов и жуликов Парвус выделялся крайней
бесчестностью и наглостью: законченный мошенник, казнокрад, лжец и вор. Гонорары
писателей, издававших свои книги с его помощью, он часто опускал в собственный
карман. Германская Социал-демократическая партия (инициаторы Карл Каутский,
Клара Цеткин, и Август Бебель) устроила суд над Парвусом - "трибунал чести",
- после чего он вынужден был бежать с наворованным в Константинополь (Стамбул).
В Турции Парвус прожил много лет, будучи одним из
основателей и идеологов движения "младотурков" и вдохновителем устроенного
ими геноцида армян. Вместе с Парвусом (Гельфандом) Турцию "курировали" Владимир
Жаботинский и Троцкий (Лев Бронштейн). Посредничая в торговле между Турцией
и Германией, Парвус вкладывал часть денег в движение "младотурков", и, как
предполагают, получил от них колоссальную долю награбленного в ходе армянского
геноцида.
Парвус был одним из тех провокаторов, которым было
поручено (как и Сталину) переориентировать в России агитацию среди крестьян
на агитацию в среде рабочих, и заменить борьбу за экономические права на
борьбу за свержение государственного строя. К 1900-му году Парвус сошёлся
с лидерами большевиков; арендовал для них в Мюнхене большую квартиру, где
те устраивали свою нелегальную типографию, и где не раз бывал В. И. Ульянов
(Ленин) и другие их лидеры.
В Мюнхене Парвус вошёл в контакт с будущими сторонниками
и лидерами гитлеровского фашизма, разрабатывая основы будущей нацистской
идеологии. Среди германских связей Парвуса был мюнхенец Адольф Мюллер (один
из "серых кардиналов", стоявших за гитлеровским режимом), Шахт (будущий финансовый
гуру Гитлера), и почти все другие ключевые фигуры стадии формирования режима
III Рейха.
Всё это вороньё не случайно слетелось в Санкт-Петербург
к моменту постановки Кровавого Воскресенья: Парвус (Гельфанд), Горький (А.
Пешков), Троцкий (Бронштейн), Красин, Литвинов (Меер Валлах), Жаботинский,
Дойч, Рутенберг, Радек (Собельсон), и другие. Именно они являлись настоящими
режиссёрами зловещего сатанинского спектакля Кровавого Воскресенья, подложившего
бомбу под Российскую империю.
После ареста в декабре 1905 года всех лидеров "Рабочего
Совета Петербурга" Парвус - единственный, кому удалось скрыться. Когда он
позже всё-таки был схвачен, он бежал из-под ареста с помощью другого агента
Лондона и Охранки, Льва Дойча. И куда он направился? Естественно, Парвус
направился через Германию в Константинополь, в качестве "журналиста", освещавшего
"восстание "младотурков".
В 1908-м году движение младотурков (организация
"Комиссары Единства и Прогресса") осуществило военный переворот и захватило
власть. Комиссары-младотурки и комиссары-большевики не случайно "комиссарили"
вместе.
Все прошлые жуткие этнические чистки нетюркских
народов (включая балканские славянские народы, армян, греков и болгар), осуществлявшиеся
при султанах, бледнеют на фоне геноцида, устроенного "младотурками" в 1909-1912-1915
годах. Самое прямое участие в геноциде армян приняли члены секты "дёнме",
а когда армянские исследователи "подняли" дела осуждённых впоследствии в
Турции участников резни (некоторых приговорили к смертной казни), оказалось,
что чуть ли не большинство: это одно этническое меньшинство, принадлежащее
к той же псевдо-этнической группе, что и члены секты "дёнме". И это - помимо
руководства движением "младотурок" парвусами, жаботинскими, вейцманами, рутенбергами
и троцкими. И их "крышевания" Англией. Этот геноцид спровоцировал кровопролитные
балканские войны 1912-1913 годов. Сами "младотурки" признавались, что их
идеология "пантюркизма" опиралась на теорию "пантюркизма" агента английского
лорда Палмерстона, который 1860-х годах был советником султана.
"Младотурки" проповедовали не только ненависть к
армянам, грекам, болгарам, сербам, и другим православным народам, но и русофобскую
антироссийскую идеологию, созданную специально для них в 1908-1909 годах
иудеем Вилфредом Блантом, главой британской разведки. Блант сам был ярым
ненавистником России, и его советы, как использовать и разыграть "Исламскую
карту", чтобы уничтожить Россию, на 100 лет предвосхитили идеи другого русофоба,
английского политического идеолога (еврея по происхождению), Бернарда Льюиса.
Основателями движения "младотурков" были будущий
секретарь Владимира Жаботинского, Вайншал (зять знаменитого академика Ландау,
через которого братья Ротшильды финансировали Иосифа Джугашвили-Сталина);
сам Жаботинской; Парвус (Гельфанд); Пётр Рутенберг (главный постановщик Кровавого
Воскресенья в России и один из отцов-основателей Палестинского Проекта);
Эммануэль Карассо (итальянский еврей, масон и торговец зерном); криптоеврей
Джузеппе Вольпе, и другие сионисты-экстремисты. К разработке идеологии "младотурков"
был привлечён Карл Радек (Собельсон), Литвинов (Меер Валлах), Виталий (Хаим)
Вейцман, и несколько других революционных бандитов.
Семьи Парвуса (Гельфанда), Жаботинского и Троцкого
(Бронштейна), тоже торговцы зерном, были связаны с Карассо своими торговыми
делами. Карассо основал итальянскую масонскую ложу в Салониках (Греция и
Македония), под названием Macedonia Risorta. Практически все члены руководства
"младотурков" были одновременно членами этой масонской ложи. Другая масонская
ложа, явившаяся прообразом Macedonia Risorta, была основана последователем
другого агента лорда Пальмерстона, террориста-революционера Джузеппе Маццини
(Мазини).
Карассо финансировал практически весь переворот
"младотурков" от начала и до конца, и в период Балканских войн не только
возглавлял все разведывательные операции "младотурков" на Балканах, но и
руководил централизованными поставками продовольствия для их режима в течение
всей Первой мировой войны. А это был очень прибыльный бизнес, партнёром которого
он сделал Парвуса (Гельфанда). Карассо привлёк Парвуса и к торговле зерном,
и ввёл последнего в эксклюзивную область продажи оружия, дающую баснословные
прибыли. Покровителем Парвуса в этой области стал сам сэр Базиль Захаров,
глава картеля Vickers Arms, знаменитого англо-венецианского картеля.
К финансированию Парвуса и Троцкого был привлечён
именитый еврейский банкир Макс Варбург, из клана бывших банкиров венецианского
Del Banco. Макс Варбург, вначале "помощник" Эдмонда Ротшильда, потом его
соратник по организации русских революций и еврейского государства в Палестине,
был одним из инструментов этого клана для перекачки миллиардов долларов на
финансирование революций в России, Германии и Турции, создание большевизма
и гитлеровского нацизма, и на сионистский проект в Палестине. Достаточно
напомнить, что Варбурги являлись членами правления "подрывного" теневого
ротшильдовского банка "Кун, Лоеб и К.", банкирами Адольфа Гитлера, и стояли
во главе Всемирного еврейского Сионистского Конгресса.
В Парвуса также вбухивали деньги Гирши, Отто Кун,
Отто Варбург, Бернард Барух и другие виднейшие лидеры международного банкирского
кагала. Так Парвус (Гельфанд) стал баснословно богатым человеком.
Именно Парвус - будучи идеологом и политическим
стратегом английского (британского) короля Эдварда VII - разработал для последнего
доктрину "перманентной революции" ("вечной войны") и постоянного хаоса, которая
имеет много общего с доктриной Чейни-Вулфовица и Майкла Ледина 1999-2001
года, и, в частности: теракты 9-11.
По этой доктрине, необходимо как можно дольше поддерживать
огромные географические регионы, вплоть до целых континентов (Африка, Латинская
Америка), в состоянии перманентного хаоса, разжигая и ведя войны и провоцируя
геноциды - на благо тех, кто "заказывает музыку". Даже Соединённые Штаты
не получили, по этой доктрине, иммунитета, и, рано или поздно, "дозреют",
с помощью адептов этой доктрины, до состояния перманентного хаоса.
Но судьба Соединённых Штатов мало волновала Арика
(и напрасно), а его заботила исключительно судьба его родной Армении и её
анклава: Нагорного Карабаха.
Его Родине и всему Кавказу готовил проект Парвусов,
Рутенбергов, Ландау, Езерницких, Милейковских и Жаботинских печальную участь
региона перманентного хаоса и войн всех против всех.
Аванесян утверждал, что карликовое государство готовит
нападение на Южную Осетию с территории Грузию, в котором примут участие те
же самые спецназовцы и "фирмы безопасности", что уже "засветились" в событиях
9-11: Elbit Systems, Global CST, и другие.
С 1997 года, утверждал Арик, разведка "карлика-нибелунга"
создаёт свою развитую диверсионную, подрывную и разведывательную сеть в Чечне.
Но главная опора "нибелунга" на Кавказе, говорил
Арик: это Азербайджан и планируемый "ихний" газопровод Баку-Тбилиси-Цейхан
(Джейхан)-Ашкелон (BTC, Israel's Tipline), который будет построен в ближайшие
годы. Поэтому карликовое государство заключит (или уже заключило) военный
союз с Грузией и Азербайджаном. А для Армении это Враг Номер Один, который
попытается её полностью стереть с лица Земли. Не только потому, что в ней
видит угрозу своему газопроводу, но, главным образом, потому, что армяне,
иранцы и греки - родственные народы, к которым у колдунов-обскурантистов
этого псевдо-государства смертельная иррациональная вражда, не объяснимая
никакими нормальными причинами, но лишь такими сатанинскими книгами, как
Книга Эсфирь. Не случайно между Ереваном и их столицей до сих пор нет никаких
дипломатических отношений.
Пройдёт ещё каких-нибудь 15-20 лет, утверждал Аванесян:
и Армения станет вторым Ливаном. Не только многократная оккупация Ливана
и военные действия против этой мирной страны (где армянская община имеет
огромное влияние), но и множество терактов в Бейруте, говорил он: дело рук
"ближайших соседей". Но "главный" теракт, утверждал он, который послужит
сигналом к самой кровопролитной и судьбоносной войне в истории армянского
народа - ещё впереди. Он прогремит в Бейруте именно тогда, когда Азербайджан
окончательно превратится в безвольный придаток карликового государства, и
начнётся военная интервенция в Нагорный Карабах, целью которой будет полное
уничтожение Армении.
Грузия, Абхазия и Аджария уже буквально нашпигованы
финансовой, шпионской, военной и политической агентурой карликового государства,
и связаны путами зависимости и подчинения по рукам и ногам. По всем направлениям:
экономически, политически, финансово, в военном и стратегическом отношении.
Мощнейшая общинная организация Ле Маан Йоцей Кавказ фактически контролирует
всю экономическую жизнь региона не только в пределах "независимых" государств,
но и на российской территории.
Однако, их общее влияние там, убеждал своих стороников
Арик, не может даже близко сравниться с их полным подчинением Азербайджана,
который мы вправе называть "Их"-джаном": где 30 тысяч "их" общин, где имеются
"скрытые" "ихники", посещающие мечеть, об "ихничестве" которых не догадываются
даже ближайшие друзья и соседи; где "горские "ихники" лучше других интегрированы
в местные сообщества и неотличимы от "коренных местных". Азербайджан - единственное
место в мире (кроме самого карликового государства), где "они" занимают столько
высоких постов в каждой местной администрации (про центральную администрацию
- особый разговор).
Азербайджан насквозь пронизан "ихней" ментальностью;
его базары напоминают крикливые базары карликового государства, его люди
во многих отношениях больше всего напоминают его людей (разве что элита культурней).
Именно там сконцентрировано больше всего "ихних"
матёрых мошенников, уголовников и аферистов. Азербайджан - единственное место
на земле (возможно, кроме Нью-Йорка), где число и влияние "ихних" организаций
не меньшее, чем в самом карликовом государстве. Не случайно дипломатические
отношения между двумя странами были установлены почти сразу после распада
СССР (1993 год), а в 1996-1997 годах в Баку были открыты "ихние" культурно-информационный
центр и коммерческое общество А-И, служившее прикрытием для разведки "нибелунга".
В ноябре 1998 г. президент Азербайджана Гейдар Алиев встретился с лидерами
ихних общин, и заявил: "Обидеть вас у нас - это тягчайшее преступление. Если
кто-то у нас выступает против вас и вашего государства - пусть знает, что
он подписал себе смертный приговор. Эта наша установка, она непоколебима,
и всегда будет оставаться нашим основным принципом".
В том же, 1998-м году, было "подсчитано", что в
Азербайджане имеют свои представительства все международные (глобальные)
"ихние" организации, но, помимо того, ещё и "локальные" - американские и
карликового государства. Что делают они в Азербайджане: об этом история умалчивает.
С 1999 года карликовое государство стало требовать
от Азербайджана особых льгот для азербайджанских ихних с ихними паспортами.
И тогда Алиев переписал (!) законы страны, добавив специальное положение,
по которому ихние, в отличие от всех других граждан Азербайджана (!) получили
эксклюзивное право въезда и выезда из страны, минуя пограничный контроль
(и, значит - досмотр и таможенные сборы). Этот беспрецедентный статус привилегированной
касты превратил Азербайжан в уникальный уголовный бордель.
Зарубежных и местных азербайджанских ихних объединяют
одни и те же организации, секции которых разбросаны и по карликовому государству,
и по Азербайджану так, словно это одна и та же страна. Ихние и там, и тут
платят одни и те же взносы в одни и те же кассы правления одних и тех же
организаций, выбирают одних и тех же лидеров, охвачены одной и той же сетью
административного контроля. Совместная азербайджано-зарубежная община создала,
с помощью иностранной разведки и зарубежного (но не турецкого) МИДа тысячи
"обществ", групп и организаций по всему миру, включая Западную Европу и США
- для лоббирования выгодной Азербайджану политики стран Европы и Северной
Америки, и для противодействия всему, что предпринимают Армения и армянская
диаспора. В каждой конкретной стране этому лобби помогают местные общины
карликового государства.
Понятно, что они действуют далеко не везде и не
всегда мирными способами.
Понятно и то, что Азербайджан быстро превращают
в простой придаток военщины карликового государства. И сюда, как вороны на
мертвечину, слетелись всё те же кровавые фирмы, о которых уже шла речь. Карликовое
государство вооружает Азербайджан (своё пушечное мясо) для тотальной истребительной
войны против Армении, и, по сведениям Арика, в ближайшие годы начнёт производить
тут танки и вертолёты, устройства и системы военной связи, приборы ночного
видения, автоматическое оружие, и даже беспилотные летательные аппараты.
Они откроют - или уже открыли - в Азербайджане (единственный в мире прецедент!)
свой военный завод.
Не имеющий аналогов в истории карликового государства
перевод части его военной промышленности в другую страну фактически означает
аннексию Азербайджана и превращение его в колониальный придаток "ихнего государства".
Разведывательные службы и полиция карликового государства
уже фактически слились с разведкой и полицией Азербайджана. Они совместно
выявляют сепаратистски настроенных активистов среди национальных меньшинств
(в первую очередь среди аварцев и лезгин). Сотрудников МНБ Азербайджана обучают
и тренируют в карликовом государстве.
Не случайно после терактов 9-11 "карликаизация"
Азербайджана пошла ещё активней, а спецслужбы "нибелунга" получили в Азербайджане
даже больше полномочий, чем в самом карликовом государстве!
Цинично протестуя против внешней политики Ирана,
который помогает своим союзникам в самых безысходных, в самых крайних случаях,
само карликовое государство вооружает Баку (и десятки других авантюрных -
агрессивных - режимов), подстёгивая и генерируя местные войны и конфликты.
Только вначале карликовое государство финансирует
свои проекты, а в дальнейшем - заставляет своих марионеток оплачивать их.
Один лишь "чисто военный" (без учёта затрат на полицию и разведку) "союз"
скоро обойдётся Азербайджану в огромные суммы - и через 2-3 года азербайджанцы
обнищали бы так, как не обнищают от такого "союза" даже грузины. Единственное,
что оттягивает этот момент: нефть, но и с нефтью ресурсов на неравный "союз"
хватит не более, чем на 1-2 десятилетия: тем более, что иностранные мошенники
нагло обкрадывают азербайджанское государство.
Вот почему, заявлял Арик, украинцы, греки, армяне,
иранцы, балканцы, грузины - должны сплотиться для решительного отпора врагам,
пока ещё не поздно.
И он призывал все пограничные государства не допустить
строительства "ихней" нефтяной трубы из Баку в район Мёртвого моря - Баку-Тбилиси-Джейран-Эйлат,
- что он считал причиной всех бед в регионе.
Размышляя над услышанным, Наташа рассудила, что
дело даже не в том, сколько "правды" в утверждениях Арика: 10, 20, или 90
процентов. Проблема в том, что для него это жизненная философия мести и озлобленности.
Если бы это был аналитический обзор, его значение определялось бы в зависимости
от степени объективности. Но высказывания Арика представляли собой нечто
иное: то, что культурные и порядочные люди обычно не именуют. Что бы ни творили
турки и азеры 100 лет назад, всё равно люди разные, и они разные в Азербайджане,
в Турции, и даже в "карликовом государстве". Не могут быть все поголовно
преступниками; любое общество, если оно продержалось полвека, состоит из
большинства обычных людей, по сравнению с которым конченные уроды составляют
крошечное меньшинство. Что касается преступлений, то их совершают все поголовно,
потому что все ошибаются, заблуждаются, прогибаются, оступаются. Глупо осуждать
и ненавидеть других. Разница в том, что одни совершают проступки (чаще -
мелкие прегрешения) невольно, а другие осознанно и системно (серьёзные преступления),
потому что для них это: главный инструмент достижения целей.
Если говорить о государственных субъектах, тут всё
наоборот. Более ни менее вменяемых режимов: кот наплакал. Все остальные -
монстры, одержимые жаждой грабежа и убийства. Инстинкт самосохранения заставляет
их придерживаться некоторых правил: иначе они все погибнут во время акта
поедания друг друга, как на картине Сальвадора Дали. Отсюда: международные
трибуналы, осуждение военных преступников, и другое. Особенность и особая
опасность "карликового псевдо-государства" не в том, что оно коварней, злобней,
агрессивней или беспардонней других (как утверждал Арик Аванесян), но в том,
что оно демонстративно начхало на все эти спасательные круги. Оно оградило
своих военных преступников правовым иммунитетом и неподсудностью; оно с самого
начала игнорирует государственные границы и (хотя бы формальную) суверенность
других стран; оно поставило себя выше и вне мирового сообщества. Его успех
объясняется, опять-таки, не тем, что оно является большим чудовищем нежели
другие, и не в том, что его население состоит из сплошных выродков, а именно
в том, что оно, во-первых, играет не по правилам, и, во-вторых, в том, что
оно и связанное с ним псевдо-этническое меньшинство, разбросанное по всем
странам и географическим широтам, предоставляет другим государствам и их
руководителям именно то, что им больше всего необходимо.
Государства и их руководители жаждут всё больше
и больше могущества и власти, и никогда не могут остановиться. И страстно
хотели бы, чтобы на пути их внутренней и внешней политики не было никаких
помех. А "карлик" даёт им то, чего они вожделеют. Он даёт им искусно спроектированные
механизмы и системы для подавления воли и прав народов, да ещё и умелых и
опытных операторов в придачу. Он даёт им финансовые вливания, как наркотические
инъекции, которых чем больше, тем они более необходимы. Он предоставляет
лично руководителям нелегитимные способы устранения соперников. Он и нянька,
он и сводня, подкладывая под самых могущественных людей мира секс-рабынь
и красавиц-любовниц. Малые и большие акулы неизбежно заглатывают наживку,
потому что такова их природа. Эти твари готовы сожрать самих себя, когда
голодны, а голодны они всегда. Кто ж им виноват? "Карлик"?
Так рассуждала Наташа.
Армяне тоже играли не последнюю скрипку в этом бизнесе
наживок для акул. И они уступили сопернику лишь потому, что они всё-таки
нация, а не псевдо-народ, у которого нет своей национальной идентификации.
А те - корпоративная общность по интересам, и отсюда больший цинизм. Дальше
- больше. Их уже нельзя критиковать. Они высшая каста "недотрог", о которой
запрещено рассуждать. Их "карлик" вне норм, вне законов, вне критики. Он
неподсуден и недоступен в своём олимпийском превосходстве.
Но теперь и другие стали ставить себя над законом,
играть не по правилам, что в эпоху атома, сверхвысоких технологий и глобальной
климатической катастрофы - коллективное самоубийство. Началось всё, безусловно
(тут Арик прав) с карлика, с "их" Проекта. И будущий серьёзный конфликт между
Арменией и Азербайджаном, который увенчает период близящихся войн и распрей,
ознаменует собой начало апокалипсиса. "Карлик" снова попал в собственный
капкан. Он первый отменил правила, что вызывает цепную реакцию, и ему конец.
Но и другим конец, если они не научатся сострадать и прощать. Лишь научившись
сочувствовать другим (даже Азербайджану и двум его главным хозяевам) аванесяны
смогут спасти свою родину.
Какова бы ни была степень "позитивности" мировоззрения
Арика Аванесяна - разве не в возможности диалога заключается надежда на мир?!
Но когда Мировой Цензор, сам себя назначивший хозяином дискурса, затыкает
рты кляпом и вырывает языки: разве это диалог?
Какова бы ни была степень "позитивности" убеждений
Арика - он не сделал ничего недозволенного, не нарушил никаких законов, не
призывал к насилию, не собирал пожертвований физически. И, когда полиция
схватила его в аэропорту (в международной зоне!), сковала ему руки наручниками
и вбросила в полицейскую машину: это было не что иное как элементарное похищение,
международный разбой.
Как только связь с Ариком прервалась, Армения арестовала
четырёх канадских граждан [которые (в отличие от Аванесяна!) совершили-таки
мелкие правонарушения] и бросила их в тюрьму. Беспредел порождает беспредел,
и виноват в этом тот, кто первый его начал. Теперь жизнь четырёх ни в чём
серьёзном не повинных людей зависела от того, останется ли живым и на свободе
Арик Аванесян, но для похитившей его из аэропорта стороны жизнь этих людей
не имела никакого значения. И, хотя большинство канадских политиков и влиятельных
лиц (из посвящённого круга) были против удержания гражданина Армении, это
тоже не имело никакого значения, потому что влияние иностранных государств
на политику Канады выше, чем её собственная власть над собой.
Прямо в наручниках, Аванесяна доставили в психоневрологическую
клинику и прикрутили ремнями к кровати. Ему сделали какой-то укол, после
которого глаза полезли на лоб от боли и жуткого самочувствия, и он, потеряв
контроль над собой, стал призывать кого-то разбомбить вражеский нефтепровод
Баку-Тбилиси-Джейран-Эйлат. Его бред записали через микрофон: на всякий случай.
Потом Аванесян потерял сознание и долго провалялся в таком состоянии. А когда
очнулся, всё его тело ныло и ломило; не было ни одной клеточки в организме,
не охваченной слабостью и болью; в глазах всё рябило плыло, и голова раскалывалась
так, словно вот-вот взорвётся. Пытала его всё та же "триажная" медсестра,
которая "принимала" в своём кабинете и Джереми Холлара. Она сделала ему ещё
два таких же укола, и она же записывала его бред.
На третий день пытки прекратились, но кормили всё
хуже и хуже, и, главное, пить давали только вечером, издевательски из блюдца,
в котором на самом дне виднелось пару капель. Всё было хитро подстроено так,
будто ничего "страшного" с ним не делали. Его, якобы, чуть "подлечили", сняв
с самолёта во время "приступа"; купировали "припадок"; не били, не морили
голодом, и даже (формально) заботливо поили из блюдца; но - на самом деле
- отказываясь водить в туалет, не меняя постель, и фактически не давая пить:
просто ждали, пока он сгниёт заживо, или, скорее, ещё раньше загнётся от
обезвоживания. Если бы вдруг "наверху" что-то переиграли, и пришлось бы отпустить
обречённого: у преступников всё было готово, чтобы замести следы.
2
Другим товарищем по несчастью Джеремиа оказался
журналист из Франции, Мишель де Кафулье. Он приехал в Монреаль по личным
делам, и через неделю почувствовал себя скверно. Два дня он терпел, а на
третий день отправился в отделение Скорой Помощи ближайшей к нему больницы.
Ждать пришлось так долго, что он, проклинавший систему здравоохранения Французской
Республики, стал понимать все её преимущества. За это время ему значительно
полегчало, и он уже собирался вернуться домой, как его неожиданно вызвали
к приёмной медсестре. Когда он вошёл, там никого не было, и -делать нечего
- он прикрыл за собой дверь, уселся на стул и стал ждать.
Другая дверь, открывавшаяся во внутренний коридор,
была приоткрыта, и он, обладавший острым слухом, уловил доносившийся оттуда
диалог:
- Тебе надо помочиться? А мне надо обслужить
ещё пятерых пациентов.
- Будь человеком. Ты женщина, или нет? У тебя
есть сердце, или там камень?
- Обойдёшься! Вы - и в своих резервациях,
и в городе - гадите под себя, напиваетесь и ходите как грязнули. Вам не привыкать.
- Мне трудно дышать. Позови врача.
- А рожать не трудно? Вам бы только передок
подставлять, а работают пусть за вас белые люди.
- Мне плохо, мне трудно дышать. Позовите врача!
Где врач? Почему меня не переводят в родильное отделение? Я не выживу. Я
кончусь тут у вас на коридоре.
- Тогда всем будет лучше. Государству не придётся
тратиться на твоё содержание. Могила с гробом стоит дешевле. Или вас хоронят
без гробов?
Мишель тихонько выглянул на внутренний коридор.
Диалог тут же резко прервался. На кровати-каталке лежала европейского вида,
но индоамериканского происхождения женщина, видимо роженица. А возле стояла
старшая медсестра лет 45-ти, которая тут же атаковала незнакомца:
- Посторонним сюда ходу нет! Сейчас же вернитесь
в триажную комнату и закройте за собой дверь!
- А Вы сейчас же извинитесь перед этой женщиной
и окажите ей срочную помощь.
- Ты кто такой, чтобы указывать? Немедленно
марш в будку! И дверь за собой закрой ОЧЕНЬ плотно. Ты, что, глухой? Или
мне вызвать охрану?
- Я тебе покажу, кто я такой. Я известный
журналист, и, клянусь, скоро тебе мало не покажется.
Та моментально ухватилась за кровать - и укатила
роженицу куда-то вбок, за двойные двери, которые захлопывались так, что войти
туда никто посторонний не мог. Гораздо позже, когда Мишель, после всех своих
передряг, вернулся в свою страну, и смог связаться с Монреалем, он выяснил
через приятелей-журналистов, что та несчастная роженица умерла.
Он вернулся в комнату триажа, куда тотчас же с открытой
зоны ворвалась запыхавшаяся медсестра. Она не стала измерять температуру
и давление, не стала его осматривать, а сразу же задала странный вопрос в
лоб:
- У Вас когда-нибудь бывала беспричинная агрессия,
маниакальные мысли и побуждения, суицидные намерения?
- Я обратился сюда по другому поводу. Позвольте
мне описать, что меня беспокоит.
- Отвечайте на мои вопросы.
- Какая агрессия! Какие суицидные побуждения?!
Что Вы мелете?!
- Вот видите, Вы уже разговариваете с маниакальной
возбуждённостью. Так и запишем.
- Запишете что? Для кого?
- Вам когда-нибудь хотелось убивать?
- Послушайте!.. Я бы Вам сказал, что мне теперь
хочется...
- Так Вы не стесняйтесь. Валяйте. Я Вас слушаю.
- Что Вы от меня хотите? Если Вы не желаете
меня выслушивать, осматривать, показывать врачу, то я, пожалуй, пойду домой.
- Не так быстро! - И она сделала кому-то знак.
Тотчас в комнату ворвались какие-то люди; четыре
крепкие руки подхватили Мишеля под мышки; его силой куда-то потащили. На
него одели колпак, как на приговорённого к смерти, сковали руки наручниками,
и увезли то ли на машине Скорой Помощи, то ли на машине полиции.
Так он оказался в одной лодке с Джереми и Ариком.
Больше всего издевались над Джереми, которому
что-то вкалывали 3 раза в сутки, и требовали назвать всех, кому он успел
что-то рассказать. Медсестра, пытавшая его, с наслаждением расписывала ему,
в каких муках и как долго он будет умирать.
Наташа подумала: какая ирония, что всё это творится
в Монреале, где есть пять университетов, два из которых славятся своей отменной
подготовкой врачей и уровнем своих больниц. Особенно котируется медицинский
факультет университета МакГилл, считающийся одним из лучших в мире, а его
врачи и как минимум 3 из 9-ти связанных с ним больниц: на уровне самых высоких
стандартов. Большинство медиков адекватны; среди них есть немало альтруистов.
Психушки, овеянные дурной славой, закрыли. С 1990-х годов тут, скорее, пошла
обратная тенденция: люди, которым нужна помощь психиатра или психолога, не
могут её добиться. Но подмоченная репутация: она как птица, которую, выпустив
из клетки, уже не вернёшь.
Так что Монреаль овеяла и дурная слава, затмившая
отголоски всех его достижений. По иронии судьбы, он больше всего прославился
своими психушками, невероятно долгим ожиданием в отделениях Скорой Помощи,
и бесчеловечным отношением к пациентам.
Хищная приватизация медицины; допущение кричащего
конфликта интересов (когда администраторы и начальники отделов кадров государственных
больниц имеют свои рабовладельческие частные бюро по трудоустройству, нанимая
персонал в государственны (!) больницы); наплевательское, бесчеловечное отношение
к тем, у кого нет частной медицинской страховки, к активистам, диссидентам
и представителям этнических или социальных меньшинств: усиливаются, социальные
хищники звереют, наглеют и жиреют, и скоро нужно будет целое столетие, чтобы
у будущих поколений выветрился неприятный запашок... Как и ужас, охватывающий
от самой мысли о докторе Камероне...
- Хочешь, я расскажу тебе о докторе Камероне,
- предложила Наташа в ответ на реплику Джона.
Доктор Дональд Эвен (Юэн) Камерон, родом из Шотландии,
был палачом, во время Второй Мировой войны пытавшим военнопленных и ставившим
на них опыты. (Работал на Office of Special Services (O.S.S.) - позже ЦРУ
(с 1947-го года). Помимо других заключённых, допрашивал видных нацистских
деятелей, в том числе легендарного Рудольфа Гесса.
В 25-летнем возрасте Камерон стал членом базирующейся
в Калифорнии масонской ложи шотландского толка, активно поддерживавшей Палестинский
Проект.
Никто из биографов доктора Дональда Эвена Камерона
так и не смог внятно объяснить, каким образом этот человек, постоянно живя
в Лэйк Пласид, штат Нью-Йорк, преподавал в Монреальском университете МакГилл,
являлся главврачом и директором психоневрологического диспансера Allan Memorial
Psychiatric Institute (с момента его открытия в 1944-м году), и - более того
- никогда не имел канадского гражданства. Его широкая профессиональная деятельность
в Монреале плохо состыкуется с утверждениями, что он, якобы, каждую неделю
ездил сюда из штата Нью-Йорк.
Его работа на ОСС (ЦРУ) заключалась в продолжении
нацистских опытов над людьми (после разгрома фашистской Германии эти изуверские
опыты переместились в Англию, Канаду, Австралию и Соединённые Штаты). Англо-американские
спецслужбы сумели получить всю германскую документацию по гитлеровским экспериментам,
которую, под эгидой "Operation Paper Clip", доставил в Америку ОСС, и на
основе которой продолжил эту античеловеческую практику.
Глубокая ирония читается в том, что германских фашистов
пытали и допрашивали такие негерманские фашисты, как доктор Дональд Эвен
Камерон.
Целью их экспериментов являлась разработка психиатрических
методов воздействия для изменения индивидуальных поведенческих особенностей
и контроля над сознанием / поведением / волей индивидуумов. Иными словами:
превращение живых людей в биороботов (зомби).
За свою палаческую деятельность доктор Камерон удостоился
высших мировых наград и постов: он стал главой Ассоциации Американских Психологов
(American Psychological Association (APA), канадских психологов (Canadian
Psychological Association (CPA), Квебекских психологов (L'association des
Psychologues Québécois), и главой Всемирной Ассоциации Психологов
(World Psychological Association (WPA).
Доктор Камерон работал на ЦРУ в рамках того же зомби-проекта,
получившего название Projects Bluebird and Artichoke; позже (1953) - MK-ULTRA.
Этот проект разрабатывал технику манипуляции как сознанием индивидуума, так
и общественным сознанием, не гнушаясь никакими аморальными методами и приёмами:
от наркотиков до Голливуда (продукция которого стала в 1950-1960-х частью
промывания мозгов и манипуляций с сознанием масс), от лоботомии до электрошока,
от пыток до психотическо-суггестивной техники.
В этот послевоенный период, сразу после победы над
гитлеровским фашизмом, элитарные круги Соединённых Штатов были чувствительны
к импорту фашизма в их собственную страну, и - среди посвящённых - стали
раздаваться голоса, требующие закрыть фашистский проект MK-ULTRA. Они упирали
на то, что, согласно американскому законодательству, подобные операции ЦРУ
на собственной территории недопустимы. Тогда руководство ЦРУ заставило своего
безотказного союзника - Канаду - приютить палача Камерона у себя. Он стал
профессором университета МакГилл и профессиональным убийцей: врачом лечебных
заведений университета. Пыточные камеры ЦРУ переехали в Монреаль, в Allan
Memorial Psychiatric Institute (1957-1963).
Здесь пациенты были низведены до статуса подопытных
мышей и кроликов. Людей пытали и убивали десятками ради получения тех или
иных результатов. Лоботомия и электрошок применялись без каких-либо ограничений;
нередко пациенты погибали прямо во время пыточных процедур. Доктор-Смерть
и Доктор-Шок (как прозвали Камерона уже тогда) стал применять вызываемое
с помощью инсулина коматозное состояние, длившееся месяцами; использовал
пытки необычайно ярким светом, сенсорной депривацией, бессонницей, психотической
звуковой гаммой, навязчивой трансляцией специально подобранных изображений;
применял ЛСД.
Пытки экстремальным электрошоком проводились иногда
трижды в день на протяжении 30-ти суток по 6 разрядов зараз! Они могли сопровождаться
физическими увечьями: такими, как переломы костей. Камерон использовал ток
от 70-ти до 150-ти вольт на 20-40 секунд!
В канадский период ЦРУ финансировало доктора Камерона
через подставные организации, такие, как Society for the Investigation
of Human Ecology (SIHE).
Опыты ставились не на каких-нибудь монстрах, а на
обычных людях, которые тем или иным путём попадали в лапы психиатров. Среди
них было немало совершенно здоровых индивидуумов, которых их собственные
семьи, или канадские власти, или кто-нибудь ещё (кому они стали поперёк дороги)
сумел упрятать в психушку.
Те подопытные, что выжили, оставались пожизненными
инвалидами. Пытки приводили к таким последствиям как невосстановимая потеря
памяти и речи, расстройства эмоциональной сферы. Люди, пережившие издевательства
доктора Камерона, не узнавали своих родителей и близких, неспособны были
самостоятельно ходить и есть, теряли свою индивидуальность. В Алланский Институт
они поступали либо без каких-либо расстройств (требовалось лишь подтверждение
отсутствия психоневрологического диагноза), либо с такими незначительными
проблемами как лёгкая депрессия, временная бессонница, или ерундовые неврозы.
После того, как информация об античеловеческом проекте
просочилась в СМИ, и волна возмущения готова была потопить всех, кто был
к нему причастен (1973), его переименовали в MK-SEARCH, и продолжали до 1984
года, после чего эстафета подобных исследований перешла от ЦРУ к отделу Исследования
и Развития военно-морского министерства США (Navy R&D), которым была
разработана технология контроля сознания масс с помощью микроволновых сигналов
частоты 300-3000 мегагерц. Эта методика позволяет генерировать массовый психоз
и общее напряжения в социуме для провоцирования массовых беспорядков и оранжевых
революций. Отсюда берёт начало американская исследовательская программа,
известная под именем High Altitude Auroral Research Project (HAARP).
С 1973 по 1984 год в ЦРУ были уничтожены тысячи
документов об извергах, причастных к этому проекту, об их изуверских преступлениях.
Канада, в свою очередь, сокрыла всю информацию о деятельности доктора Камерона
и его подручных, и обо всём, что имело к нему отношение. И - под видом "государственных
секретов" - скрывает по сей день.
Сам доктор Камерон был убит в 1967-м году (погиб
при "невыясненных", подозрительных обстоятельствах).
В 1975 году американский адвокат и активист Joseph
Rauh подал иск против ЦРУ от имени группы бывших пациентов доктора Камерона,
но - как правительство США, так и Канада - заблокировали иск, под незаконным
предлогом о неразглашении государственных тайн. В 1988 году дело всё-таки
заслушано в суде, но без каких-либо последствий: ни правительство США, ни
правительство Канады, ни ЦРУ так и не выплатили жертвам ни цента, не принесли
никаких извинений, и даже не выразили своего сожаления по поводу преступлений,
жертвами которых стали сотни ни в чём не повинных людей.
Ещё раньше, с 1968 года, канадские граждане и их
семьи подавали иск против доктора Камерона и Алланского Института: безрезультатно.
Информация о том, что в Канаде несколько жертв получили
хоть какую-то денежную компенсацию, не подтверждается независимыми источниками.
Это означает, что все эти годы, с периода Второй
Мировой войны по сей день, ничего не изменилось и не менялось; североамериканские
режимы не стали ни на грамм человечней; с любым они могут сделать всё, что
угодно. Медицинские учреждения как использовались, так и будут использоваться
для античеловеческих экспериментов, для карательных целей, и для укрепления
социального и кастового неравенства, а врачи как были неподсудны, так и останутся
вне досягаемости Закона.
Многие годы канадские власти упорно распространяют
небылицы о том, что, якобы, доктор Камерон действовал в одиночку, без соучастников.
Но это, разумеется, полная чушь. Эксперименты Камерона обслуживал целый штат
врачей, медсестёр, и младшего медицинского персонала. И, если кто-то из них
задним числом утверждал, что был "не согласен", то почему же они тогда...
пытали людей?
Несколько редких свидетельств проливают свет на
эти белые пятна. Медперсонал Алланского Института участвовал в преступлениях
не потому, что "всех запугали". Как любое медицинское учреждение, эта больница
время от времени испытывала те или иные затруднения с финансированием, а
доктор Камерон - словно фокусник, достающий из рукава золотой портсигар,
- своей невидимой волшебной палочкой мгновенно решал все вопросы.
Но это только часть правды. Два администратора,
несколько врачей, и пять медсестёр, будучи работниками государственной сферы,
в то же время являлись совладельцами полулегальных частных агентств по трудоустройству,
зарабатывая на этом бешеные деньги. Они рекрутировали младший вспомогательный
персонал (уборщиков, нянечек) в Монреальскую Общую больницу и в больницу
Роял Виктория (в том числе и в сам Алланский Институт), удерживая в свою
пользу из зарплаты нанятых ими работников до 20-35 процентов, а иногда вообще
ничего не выплачивая эксплуатируемым рабам.
Эти хищники набирали и пациентов в Алланский Институт
(для экспериментов доктора Камерона), получая за каждую жертву, которую они
заманили в западню, до 1-й тысячи долларов: в те годы большие деньги. Когда
один из медиков пытался предать это огласке, его убили.
Джон внимательно слушал, и неожиданно спросил: "А
что известно о тех, кто, кроме медиков, принимал участие в проекте ЦРУ?".
- Конечно, доктор Камерон орудовал не в вакууме.
На его художествах были завязаны тысячи людей, от государственных чиновников
до целой армии адвокатов, покрывающих его преступления и отклоняющих иски
от имени бывших пациентов.
- Ты можешь назвать хотя бы одно конкретное
имя?
- Почему ж нет? Хотя бы тот же профессор Роберт
Кокс.
- А это что за птица?
- Кокса протежировала такая зловещая фигура
как Лео Яффе - возглавлявший университет МакГилл университет в 1970-х годах
(в 1940-х Яффе работал над проектом атомной бомбы; по слухам: был среди тех,
что выдали Израилю технологию производства атомного оружия). Конфликт интересов
повсюду колет глаза в Канаде, особенно в сети лечебных учреждений университета
МакГилл. Роберт Кокс (как многие другие "назначенцы"): совмещал многочисленные
должности и сферы деятельности вопреки явному конфликту интересов.
- Везде одно и то же. Мне казалось, что Канада:
не такая коррумпированная страна.
- Мне тоже казалось. Но так было до 1999-го
года. А потом одно карликовое государство перехватило пультик управления,
а там, куда оно влезает: всегда бардак.
- Так кто всё-таки такой, этот Роберт Кокс?
- Педант, формалист, человек, для которого
важность собственной персоны значит очень много. О грубости, крикливости,
мстительности, норовитости и авторитарности этого субъекта в своё время ходили
легенды и в университете Конкордия, и в МакГилл.
- Значит, он преподавал в этих двух университетах...
- Он читал курс по медицинскому законодательству,
по Гражданскому, Международному, Транспортному, Морскому, и Торговому праву,
и занимал посты юрисконсульта Медцентра университета МакГилл (McGill University
Health Center (MUHC), объединяющего почти 10 огромных больниц; ответственного
по вопросом исков (тяжб) по психиатрическим процедурам и запросам по доступа
к информации; один из основателей группы "Procureurs des établissements
en santé mental de Montréal
(PESMM)"; владелец собственной консультационно-правовой фирмы; советник
частных компаний и корпораций, и так далее, и тому подобное. Нетрудно заметить,
что, как и в случае c администраторами государственных больниц и поликлиник,
и с начальниками отделов кадров государственных медицинских и социальных
учреждений, которые владели частными рабовладельческими агентствами по трудоустройству,
совмещение Робертом Коксом разнородной деятельности и многочисленных постов
само по себе заключало в себе кричащий конфликт интересов. И это: источник
огромной части невероятных беззаконий и безнаказанности.
- Доктор Кокс всё ещё преподаёт, или уже на
пенсии?
- Он всё ещё преподаёт в МакГилл.
- В нашем университете.
- В твоём, Джон. Меня, если ты не забыл, не
просто оттуда вышвырнули, а сделали так, будто я там никогда и не училась.
И весь университет молчит в тряпочку. Хорош университет!
- А протесты? А манифестации с требованием
восстановить твои документы? Их разве не было?
- Да, ты прав. Но - как только манифестанты
столкнулись с минимальным давлением - они сразу в кусты. И к этому доктор
Кокс тоже приложил руку.
- Так что доктор Кокс? Ты слышала какие-то
отзывы?
- Естественно. Говорят, что для него интересы
корпораций, государственных учреждений и врачей выше прав пациентов и их
блага, выше так называемых "прав человека" и гражданских прав, выше гласности
и открытости информации в не тоталитарных странах, выше демократических свобод
и даже самой законности.
- Впечатляет. И это он, конечно, вбивает в
головы своих студентов.
- Естественно. Тот, кто думает иначе, не заканчивает
курса.
- Поразительно!
- Но есть область, в которой доктор Кокс проявляет
себя особенно непримиримо, с болезненной маниакальностью навязывая свою точку
зрения: так агрессивно настроен профессор по отношению к пациентам психиатров
и их семей, к диссидентам (которых пытались упрятать в психушку), или к тем,
кто склонен к спонтанным социальным протестам. Говорят, что профессор Кокс
считает ангелами-чистильщиками даже таких военных преступников как профессор
Камерон и его подельники, а тех, кто добивался разоблачения военных преступников:
осуждал с особой яростью. Но почитай его работы и лекции. В некоторых он
достаточно прозрачно проводит свои намёки.
- Обязательно поинтересуюсь.
- Поинтересуйся. И вот что. Полистай в библиотеке
отчёт о выводах комиссии при Министре Здоровья и Социального Обеспечения
Квебека, за этот год. Речь идёт о том, что лечебные учреждения университета
МакГилл закрыли даже для неё доступ к медицинской статистике и к той информации,
которая в демократических странах должна быть открытой. Государственные органы
контроля и надзора не могут выполнять свою работу. Даже число смертей в больницах
- "засекречено". Правовед-крючкотворец, у которого ключ от амбарного замка:
тот же доктор Кокс.
- Ты сама видела этот отчёт?
- Я пробежала его глазами.
- И что там больше всего впечатляет?
- Власти утверждают, что обязывающий обеспечить
доступ к статистике по числу смертей в больницах правовой акт, установленная
законом обязанность больниц раскрывать пациентам и их семьям ошибки, просчёты
и неудачи, и любые нарушения, допущенные по время лечения: всё это не действует,
потому что больницы МакГилл отказываются выполнять закон. Сведения об инфекциях,
полученных пациентами в больницах, не регистрируются, никакой статистики
не ведётся.
- Но это же настоящий разбой и уголовщина!
Неужели власти не могут силой добыть эти данные?
- Ты сказал: "власти"? Настоящая власть: это
такие люди, как доктор Лео Яффе, доктор Камерон и доктор Кокс, а те, что
заседают в федеральном и провинциальных парламентах всего лишь марионетки.
Если бы в руках властей была сосредоточена настоящая власть: они бы нашли
управу на медицинскую коза-ностру. 30 тысяч канадцев погибают ежегодно от
врачебных "ошибок" (многие из которых вовсе и не ошибки - как в истории с
доктором Камероном), а ведь эти "ошибки" можно предупредить, если бы действовала
гласность и подсудность. В отчёте приводятся слова мистера Кокса, который
заявил, что затребованные правительством данные - собственность больниц,
- и не могут быть разглашены даже в интересах безопасности пациентов. Чувствуешь,
куда клонит? Собственность, собственник: они важнее, чем жизни тысяч людей!
А ведь речь идёт о государственных больницах, которые - общественная собственность,
то есть собственность самих пациентов! Значит, формально, на бумаге, существует
одна собственность, а фактически, в реальной жизни - совсем другая, отчуждённая
у общества. Вот где все тайны. Поэтому отчёт этот, скорее всего, быстро исчезнет
из открытого доступа, так что, если найдёшь время, сделай копию.
- В это невозможно поверить. Признаюсь, я
потрясён. Корпоративная круговая порука ГОСУДАРСТВЕННЫХ больниц: это нечто
за пределами воображения. В это так же трудно верится как в зелёных человечков,
но факт есть факт.
- Вот именно. Кстати, я сейчас подумала, что
не обязательно делать копию.
- Что ты хочешь сказать?
- Подобный отчёт будут штамповать каждые 3-4
года, описывая то же самое теми же словами и в тех же выражениях. Это для
лохов. Это чтобы дистанцироваться от корпоративных громил. А, на самом деле,
всё правительство с потрохами у них за пазухой.
- Но, в таком случае, та самая информация,
которую прячут от самого правительства, легко доступна "третьим лицам", "третьим
сторонам".
- Ты ухватил мою мысль на лету. Многие из
врачей и администраторов государственных больниц и поликлиник имеют свои
собственные фирмы, корпорации и рабовладельческие агентства по трудоустройству,
и они мать родную продадут ради наживы. Не просто так Джекоб утверждает,
что многие из них подрабатывают на передаче конфиденциальных данных пациентов
и сведений об их здоровье заинтересованным лицам, включая, разумеется, рекламные
и страховые агентства. Ну, и, конечно же, 3-м заинтересованным странам.
- Ты забыла упомянуть о спецслужбах.
- Ну, это же само собой разумеется! Мы все
смертны и уязвимы, и никто из нас не застрахован от болезней. Так что недомогания
и недуги: ахиллесова пята всех, даже самых богатых людей, самых властных
политических деятелей. А медицина и медики: это либо латы, прикрывающие эту
ахиллесову пяту, либо отравленная стрела, нацеленная в наиболее уязвимое
место. Поэтому нечестные медики и администраторы от медицины, которые изначально
готовы на сделку с совестью: находка для иностранных спецслужб и диверсионных
подразделений зарубежных держав, удобный инструмент иноземных правительств
для манипулирования канадской политикой и канадскими политиками, а также
для нейтрализации либо физического устранения всех неугодных. Даже в такой
относительно гуманной стране, как Канада, посторонние игроки - правительства
самых зловещих стран, тайные и полутайные общества, террористы и организованная
преступность, коррупция и нечестный бизнес - ведут свою собственную игру,
используя безнравственность аморальных медицинских работников. Но и сами
медики и тесные кружки врачей ведут собственную игру ради власти, влияния,
и неэтичных заработков.
- Только не говори мне, что частные охранные
фирмы, компьютерные и Интернет-корпорации, компании, специализирующиеся на
цифровых медицинских технологиях и на составлении баз данных цифровых изображений
и медицинских досье, непричастны к утечке персональной информации пациентов,
к передаче третьим лицам результатов их обследований и анализов.
- Твои замечания всегда попадают в цель. Устанавливая
в больницах и поликлиниках шпионящее за пациентами оборудование (камеры видеонаблюдения,
связанные с архивами видеоданных) и прибегая к услугам обслуживающих это
оборудование частных компаний, правительство прекрасно осознавало все последствия.
Но те, что планировали глобальную электронную тюрьму, не предусмотрели никаких
зон свободы, даже в медицинских учреждениях.
- И, если кто-то вздумает оспорить эту практику
через суд, выдвинуть иск против нарушающего права граждан непрекращающегося
полицейского наблюдения за ними, тогда дорогу ему перекроет такая фигура,
как Роберт Кокс. Я правильно рассуждаю?
- Правильней не бывает. Но есть ещё один Роберт
Кокс.
- Клон? Оборотень?
- Всего лишь молодой человек. Носящий то же
самое имя. Может быть - сын, внук, или племянник матёрого волка Роберта Кокса,
не знаю. Так вот, в середине и в конце 1990-х Роберт-Кокс-младший (CIO Robert
Cox), студент, а позже выпускник университета МакГилл, был одним из основателей
(три остальных "мушкетёра" - Р. Ока, К. Генри и Р. Рубин) компании Intelerad,
что разрабатывала крупные технологии PACS, цифровые методики и форматы медицинских
снимков (рентгеновских, УЗИ, и прочих), и оформление баз данных для университетов
и государственных больниц. Официально компания Intelerad была открыта в Монреале
в январе 2000 года, её обслуживали 5 единомышленников. Но через полтора года
она перешли в частный сектор, с филиалами в Англии и США, и с этого момента
начинается конфликт интересов: потенциально иностранные государства и их
спецслужбы получили доступ к персональным данным. Достаточно упомянуть U.S.
Department of Veterans Affairs’, или National Teleradiology Program - чтобы
понять, какую возможность влияния на канадские учреждения и теоретического
доступа к базам данных получили иностранцы. И, надо полагать, два человека
с одним и тем же именем (2 Роберта Кокса) не случайно работают в связке в
одной и той же государственной медицинской сети МакГилл, и, одновременно,
в сфере частной корпоративной деятельности и консультативных услуг крупным
корпорациям.
- Опять же: впечатляет. Но, если они родственники,
то это же вопиющее нарушение закона.
- Само собой разумеется. По законам любой
страны, не могут члены одной и той же семьи работать на руководящих постах
в некоторых областях, например, в государственном банке. А два Кокса, старший
и младший, совместно имеют доступ ко всей базе данных лечебных учреждений,
объединённых под эгидой университета МакГилл, к её соединениям через Интернет
со всеми врачами и медицинскими институциями, включая данные результатов
лабораторных анализов.
- Так это же ящик Пандоры.
- Поэтому не советую тебе поднимать эту тему
в разговорах с друзьями.
Франсуа всё это время молчал, ошеломлённый тем,
что услышал. Одно дело - частная инициатива каких-то уродов, и совсем другое
- узнать, что всё в твоей стране прогнило. Он с трудом переваривал эту информацию,
болезнно реагируя на неё. Ещё хуже - узнать, что всё прогнило во всём мире,
и от этого никуда не сбежать, разве что на Луну, но и там, по слухам, хищные
акулы с Земли успели тайно соорудить свою колонию.
Уже стоя в дверях, Джон спросил: "Наташа, как твоя
работа? Ещё не весь Монреаль подписала?"
- Меня уволили.
- То есть: как это?
- Обыкновенно. - И она рассказала о том, что
случилось.
Джон позвонил назавтра. Слышно было, как его группа
репетирует "за кадром".
- У меня не выходят из головы слова М.М. о
том, что ты "только в поломойки годишься".
- У меня тоже.
- Это, что, было жёсткое условие? Ультиматум?
- Я тоже так думаю.
- Значит, тебе не оставили выбора?
- Похоже.
- Что же делать?
- Выполнять условия ультиматума.
- Но если они невыполнимы?
- Вот вкратце какой ассортимент. На уборке
офисов, домов престарелых, магазинов и предприятий я уделаю свои руки, и
больше никогда не смогу играть. Да и на жизнь, и на то, чтобы сохранять за
собой кондо: не хватит. На таких работах вкалывают "под столом", сидя на
социальном пособии. Тогда суммарно получается худо-бедно прожиточный минимум.
- Значит, выхода нет?
- Есть одно решение. В больших дорогих гостиницах
уборщицам платят больше, да и шанс не угробить руки не равен нулю. Но...
- Так договаривай же, что: "но"?
- Туда не устроишься никогда.
- А как же люди устраиваются? Там ведь кто-то
работает. Пройдись по гостиницам, возьми анкеты, заполни и сдай во все отделы
кадров. И жди. Где-нибудь повезёт.
- Я делала это 2 года подряд. Бесполезно.
Туда можно устроиться только по протекции, или через частное бюро по трудоустройству.
Но тогда посредники будут забирать четверть твоей зарплаты, а то и вообще
не заплатят. Подруга мне сказывала, что начальница отдела кадров в гостинице
Дельта имеет своё собственное бюро по трудоустройству, и саботирует приём
на работу по анкетам. Она сканирует их для своей собственной базы данных,
потом бросает в мусорную корзину, а сама (или её подельники) - обзванивают
всех, кто подавал анкеты, и буквально вынуждают устроиться в ту же Дельту,
только уже через её рабовладельческое бюро. Она подключила всех начальниц
своей смены к поискам клиентов, и платит за каждого трудоустроенного по 70
долларов.
- Я бы её пристрелил.
- Всех не пристрелишь. Да и не правильно это:
устраивать самосуд. Физические расправы лишь усилят хаос и превратят Канаду
в Россию 1990-х. Если бы мне дали волшебную палочку, я бы отыскала, с её
помощью, кто покрывает эту тварь наверху, и кто покрывает ту тварь ещё выше,
и сделала бы так, чтобы все они лишились награбленного, своих постов и возможностей.
И пусть живут... на социальном пособии. Не имея никаких побочных доходов.
Вот это был бы справедливый выстрел.
- Так бывает только в сказках. А мы пока ещё
тут, в этом мире.
- А я о чём?
И оба рассмеялись.
А через 2 дня позвонил Франсуа, и сообщил, что нашёл
Наташе работу. У него имелся приятель, "кореш" которого работал зам.директора
пятизвёздочной гостиницы на улице Рене-Левек, бывшей Дорчестер. Тот обещал
принять её на работу, и велел придти сегодня же, в пять.
Вот так стартовала её постоянная трудовая деятельность...
Когда первые бегущие рекламы на Сэн-Катрин начинают окрашивать
стены и тротуары, когда хаос предвечерних красок вспыхивающих огней вытягивает
из банки свои петарды, когда фимиам лоска и шика начинает проникать во все
поры, генерируя грёзы неги и наслаждения, из коридоров подземного города
выходит она. Ферзь этого часа. Во всём чёрном, она спешит на праздник Судного
Дня. Её ночные (в основном) смены оставляют ей достаточно времени для подготовки
универсального мщения. Нет, она не станет мстить людям, но тем силам, которые,
используя человеческие слабости, толкают их на смертный грех. Ради похоти,
неги, властолюбия, безделья, жадности - они причиняют неописуемые страдания
миллионам подобных существ, разрушая их жизни, выпивая их кровь, превращая
их краткое присутствие на этом свете в бесконечный кошмар. Они одержимы бесами,
имя которым эгоизм, и воплощение идеальной формы которых деньги. Этот порочный
мир, управляемый дьяволом, образ которого - презренный металл, так же уязвим,
как вампиры при сиянии дневного светила. Пытая других, они не сознают, насколько
близки к своей собственной гибели.
Как бабочки, летящие на гибельный свет, они влекомы
светом жадности, и погибают, коснувшись своих вожделений. Только самые страшные
монстры выживают от этого прикосновения, но их единицы, их так мало, что
они такие же реликты, как и каменные истуканы.
Она готовится к выходу из дому так, как будто выходит
на сцену. Ей, не признававшей макияж и помаду, не облачавшейся никогда в
вечерние платья и не носившей украшений, пришлось поработать над собой для
достижения поставленной цели. Но она талантлива и умна, и образ, в который
ей хотелось перевоплотиться, удался, впечатляя любого. Когда она поднимается
по короткому эскалатору Place des Arts, и выходит в просторный вестибюль
Дворца Искусств, все головы поворачиваются в её сторону, как по команде.
В глазах женщин читается зависть; в глазах мужчин вожделение и восторг.
Стильные чёрные платья, подчёркивающее идеальную
фигурку; модные лёгкие туфли, курточки или плащи; потрясающе гармоничные
украшения и обувь; почти незаметный, мастерски использованный макияж; минималистская
тушь для ресниц; скромно, но элегантно обработанные ногти; причёска, сделанная
у самых выдающихся мастеров; самая подходящая для её героини помада: делают
её неотразимой. Её открытый, вызывающий взгляд; независимость; полная чувства
собственного достоинства, походка; свободная, раскованная манера; её - собранные
в низкий шиньон, или подстриженные, или распущенные русые волосы: всё в ней
особенно, неповторимо, броско, но скромно. Каждый, кто видел её, шагающей
на свою ночную или вечернюю смену, запомнит её до самой старости, и никогда
не забудет.
Она входила в вестибюль гостиницы независимо и гордо,
как хозяйка, не как поломойка, и администраторши фыркали, завидев её. Одна
из начальниц как-то бросила ей сквозь зубы, что надо, мол, одеваться скромней,
как на работу, а не как в театр, и выглядеть непретенциозно... "Как поломойка?",
- оборвала её Наташа, и эта стерва сразу прикусила язык.
Один из менеджеров, новичок, прошипел ей в лифте,
что её вызывающий вид "провоцирует". "Кого?", - спросила она, и этот ублюдок
заткнулся.
Все эти отбросы рода человеческого пыжатся показать
каждому нижестоящему, какие они благодетели, как мы должны быть им благодарны
за то, что они "держат" нас на работе. "Что бы вы без нас делали?" - думает
Наташа с отвращением.
Только одна из начальниц, шатенка Катрин, относится
к своим работникам сочувственно-спокойно, встречая их понимающим взглядом.
Видно, ей самой пришлось хлебнуть лиха. Она никогда не становится в позу,
не распинает их унижающими уколами, как муравьёв или бабочек, прикалываемых
булавкой к листу бумаги. Катрин ей напомнила Жоан из телемаркетинга, которую
Наташа всегда вспоминает с не исчезающей теплотой.
Свою работу Наташа выполняет без малейших нареканий;
после неё - абсолютно не к чему придраться. Чтоб не испортить руки и заканчивать
уборку быстрее, она приобрела маленькие хитрые приспособления, которые помогают
ей справляться со своими обязанностями на раз-два. Она научилась прятать
этих незаменимых помощников на себе, моментально убирая их - как только заслышит
шаги. Она всегда убирает в перчатках, тогда как многие другие не могут, обдавая
свои руки химикатами. Злыдни всех уровней пытались ей подложить свинью, устроить
провокацию, сфабриковать свидетельства, обвинить в краже. Но таких злыдней
тут же увольняют, и Наташу стали бояться. Она видит, как их буквально распирает
от желания выпустить коготки, как их трясёт от надобности сдерживать себя.
Их так душит злоба, как душит страдающего недержанием мочи отсутствие туалета.
Она прикинула, что кто-то всесильный, гораздо выше
стоящий, чем знакомый знакомого Франсуа, охраняет её, не даёт выдавить её
из этой помойки. И она знает, почему. Она выполняет свои правила игры, они
выполняют свои. Это тюрьма, из которой можно только на тот свет. И, пока
она не устроила побег, её жизнь вне опасности.
Ещё больше они её ненавидят за то, что практически
ничего о ней не знают. О каждом, кто работает здесь больше 5-ти лет, всем
известно больше, чем родной маме. Они знают всю подноготную друг друга. И
только она для них: табула раза. Будучи в дружеских отношениях лишь с чернокожей
Джанет, и с русскоязычными "фам де менаж" Мариной и Кларой, Наташа особо
не посвящает их в свои дела, но даже о том, что им становилась от неё известно,
просит не распространяться. Джанет умеет держать язык за зубами, а Марина
и Клара - тихие, интеллигентные женщины, деклассированные, в своей бывшей
жизни на родине имевшие совсем другие профессии. Они и не особенно общались
с другими (тем более, с вышестоящими), и не особенно охотно делились даже
своими личными историями. Так что все эти начальники смены, инспектрисы,
дежурные администраторы, служащие, менеджеры, директор по эксплуатации, консьерж,
портье, и другие: они в ярости от того, что среди них есть кто-то "непрозрачный".
И, когда она видела их поджатые губки, их залитые злобой глаза, она прекрасно
понимала, какая муха цэ-цэ их укусила.
Зато она знала о них гораздо больше, чем они могли
себе даже представить, и эти холоднокровные чувствовали это спинным мозгом.
Её наблюдательность, ум, мгновенная реакция, умение складывать полную картинку
из разрозненных фактов их иногда изумляли и пугали, если ей приходилось невольно
выдавать свою неординарную смекалку и широкие знания. Она владела компьютером
и разбиралась в программах лучше, чем гостиничный рекламный дизайнер и заведующий
компьютерным отделом вместе взятые. Она парковала машину так лихо, как не
сумел бы их служащий, паркующий машины гостей. Своими знаниями и навыками
она могла бы удивить дежурных электриков, рабочих ремонтной бригады, менеджеров
и директоров. У неё была ещё и хорошая память, и она запоминала то, что другие
забыли бы через минуту.
Благодаря своим способностям, она знала, что préposé
à l'entretien des chambres, в сговоре с préposé à
la réception - дают ключи от пустующих комнат посторонним людям, а
деньги кладут в карман. Она знала, что préposé aux voitures
время от времени использует чужие машины в своих личных целях, и раза два
или три вообще отдавал их на сторону. Она знала, что directrice de la réception
время от времени устраивает оргии в пустых помещениях и залах гостиницы,
обычно запираемых на ночь.
Она знала, что начальница отдела кадров в сговоре
с владельцами частных агентств, которым продаёт конфиденциальные сведения
обо всех работниках гостиницы, что некоторых из подчинённых она даже увольняет,
претендентам отказывает в работе на собеседовании, тем и другим советуя обратиться
в конкретные бюро по трудоустройству, которым за вознаграждение помогает
с клиентурой.
Она знала, что начальник службы безопасности торгует
персональными данными членов штата гостиницы и постояльцев, и распорядился
установить несколько дополнительных камер видеонаблюдения, чтобы шпионить
в личных целях за гостями и их посетителями. Она знала, кто продаёт конфиденциальные
сведения рекламным агентствам, кто сотрудничает с мафией, организуя нигде
не регистрируемые встречи, или занимаясь другими тёмными делами (кражами,
известными под термином "identity theft"; "засветкой" кредитных карт и социальных
номеров, что позволяет потом похищать немалые суммы прямо со счёта жертвы).
В прошлую среду её вызвал к себе начальник охраны
и службы безопасности, и, глядя то на неё, то в какой-то документ, поинтересовался,
не изменился ли её телефон, домашний адрес и семейное положение. Если бы
это кому-то пришло в голову, её вызвали бы к непосредственной начальнице,
а не к этому уроду. Так что она сразу смекнула, куда он клонит, и расставила
всё по местам.
- Слушай, дядя, чего тебе от меня надобно?
А?
- Зачем же так резко? - сказал он, смутившись.
- У нас тут ответственная работа, материальные ценности, посетители, личные
вещи, и мы должны знать, кто у нас работает. Мы должны быть уверены, что
никто у нас не отколет никаких... неожиданностей.
- А что, презумпцию невиновности уже отменили?
- Никто тебя ни в чём не подозревает и не
обвиняет, - ответил он, запинаясь.
- Не подозревает? Ну, тогда отвали!
- Что ты себе позволяешь?
- А ты что приклепался? Будто ты не знаешь,
что творится в этой гостинице. Тебе прекрасно известно, кто злоупотребляет
своим служебным положением, кто ворует и мошенничает, кто берёт серьёзные
взятки, кто трахается на казённых кроватях, кто занимается сводничеством,
поставляя гостиничным клиентам девочек (и я не дам гарантии, что все они
совершеннолетние), кто преследует несчастных работниц, угрожая увольнением
(если те ему не дадут), кто толкает героин и морфий, кто замешан в других
тёмных делишках. А на меня у тебя хоть что-нибудь есть? Ты знаешь, что за
пять лет работы у меня нет никаких нареканий.
- Хм... - он мотнул головой, помассажирол
шею и прочистил горло, - почему у тебя нет мобильного телефона, как у всех
нор... обычных людей? Или ты оставляешь его дома? Какое твоё семейное положение?
- А какое твоё собачье дело до моего семейного
положения? Может, ты хочешь знать, с кем я трахаюсь, что я читаю, сидя на
горшке? Это сфера твоих интересов? Или не ты сказал Давиду, глядя в ваши
пиратские подзорные трубы: Ах, какая попка у этой Джанет! Ах, какие ножки
у этой Наташи! Видишь, я всё знаю. Вы, вуайеристы, у которых встаёт только
по праздникам, и которые способны только подглядывать через свои грёбаные
видеокамеры: вы загадили ими наши улицы, наши кварталы, наши библиотеки,
больницы, рестораны и магазины, и уже вторгаетесь в наши жилища, а вам всё
мало и мало. Вам нужно ещё в жопу каждому влезть, вставив туда по камере.
- Стоп, стоп! Не понимаю, чем я вызвал твой
гнев, чем я заслужил такой поток оскорблений!
- А камеру монтировать напротив женского туалета
для персонала - ты понимаешь? Ведь по твоему же личному приказу её туда впердячили!
Как раз вовремя: пока дверь не починили. Или ты уже и в самом туалете понатыкал
жучков, и продаёшь видео порно-сайтам? Учти: если тебе не надоело тут работать,
отклейся от меня. И дыши себе спокойно в тряпочку. И, если хоть волос упадёт
с моей головы - тебя уроют. Понял? И чтоб никакой наружки у моего дома и
никаких жучков в моём жилище. Иначе, обещаю, тебе не сносить головы.
Наташа не знала, что именно из их диалога просочилось
за стены кабинета, но она заметила, что с того самого момента стена отчуждения
вокруг неё сделалась ещё толще, а наглый начальничек притих, став тише воды,
ниже травы. И это заметили все. Её стали бояться и ненавидеть ещё больше.
Но она и не собиралась сделать шаг навстречу этому
Содому. Не дешёвое желание выделиться, не заносчивость, не снобизм движут
ей, но потребность показать, что её не сломили и не сломали. Её, уникальную
пианистку, композитора, музыковеда - сослали сюда и разжаловали в поломойки!
И потом - ей отвратителен мир, в котором "деньги не пахнут".
А как вытянулись их лица, когда четверо гостиничных
начальниц собрались идти в ресторан, и случайно увидели её верхом на мотоцикле
напротив кафедрального собора Marie-Reigne. На ней была чёрная курточка из
искусственной кожи с высоким стоячим воротником, кожаные сапожки, кожаные
гетры в обтяжку, и широкий кожаный ремень. В руках она держала мотоциклетную
каску, и её длинные русые волосы картинно рассыпались по плечам. А какой
под ней был мотоцикл! Этот скоростной козлик стоил не меньше их полуторагодичной
зарплаты. Их лица как вытянулись (как будто они проглотили аршин), так и
не втянулись обратно. И, когда на следующий день, в воскресенье, Наташа пришла
на работу, ей показалось, что их лица так и остались с оттопыренным вниз
подбородком навсегда.
В конце прошлого года, на католическое Рождество,
им организовали ресторан, за счёт работы, но не в самой гостинице, а на Сэн-Дени.
У ресторана имелась вместительная стоянка, и не стоило тащится в метро, тем
более, что появился хороший повод отказаться от алкоголя: "я за рулём".
Когда она подкатила на своей новенькой тачке Ламборджини,
весь ресторан сбежался поглазеть, кто там такой крутой и случайно ли заглянул
на огонёк. А когда Наташа вышла из машины, все сгрудившиеся возле входа потеряли
дар речи. Их лица буквально позеленели, что было видно даже в свете уличных
фонарей. Теперь они были похожи на ходячих мертвецов-людоедов, только что
потерявших все зубы. Их расширенными глазами можно было освещать два квартала
Сэн-Дени.
Внутри то одна, то другая вампирша вкрадчиво и фальшиво
подчаливала к Наташе, пытаясь выудить из неё, откуда у неё такая машина.
Что она могла им сказать? Если бы она рассказала всю правду, они бы никогда
не поверили, и только посчитали бы, что у неё не все дома. Как она могла
им объяснить, что, только теперь вырвав из пасти "кривосудия" хоть какие-то
папины капиталы, она не решилась оставить их в виде денег (всё равно ведь
отберут!), и, вместо этого, купила машину и мотоцикл.
Только одна Катрин жалела её, и, почувствовав (каким-то
невероятным образом), что Наташа до прихода сюда была связана с музыкой,
предложила ей помощь: делать мини-бар, вместо уборки. "Иногда коляска тяжеловата,
- сказала она, - но ты ведь крепкая девочка и молодая". Когда её подчинённая
отказалась от предложения, у Катрин это не укладывалось в голове.
Наташа сказала, что не хотела её обидеть, что очень
ценит её предложение, но, по некоторым причинам, не может перейти на мини-бар.
В конце зимы мужа Катрин перевели по работе в город Квебек, и они уезжали.
"Ты хочешь занять моё место? - спросила она у Наташи. - Я уверена, что ты
справишься. Я знаю, что ты где-то получила образование. И ты умна". И, когда
Наташа опять отказалась, Катрин погрустнела и покачала головой. Наверное,
она подумала, что у Наташи то ли судимость с ограничением в правах, то ли
действительно с головой что-то не так. "Я очень благодарна, - ответила Наташа.
- Я умею распознавать и ценить доброту. Но тут замешаны вещи, которых лучше
не знать. Очень страшные вещи. Пока я не поднимаюсь выше поломойки, меня
не тронут. Но, стоит мне распрямиться, меня сотрут в порошок". И Катрин поверила.
Она разглядела по глазам, что Наташа не врёт и не сочиняет, и что с головой
у неё всё в порядке. Они пожелали друг другу счастья, обнялись, и... расстались
с грустью.
Сказать, что мужчины тоже не замечали Наташу, как
пытались делать женщины: ничего не сказать. То один, то другой норовили разговорить
её, пригласить в ресторан, или просто рассмешить анекдотом. Но она со всеми,
без исключения, была холодна и неприступна, как скала, покрытая снегом.
Один из них, молодой портье Антуан, смазливый и
самоуверенный малый, как-то подкатил к ней с вопросом, любит ли она Набокова.
Он думал купить её на такую дешовку, как будто она могла поверить, что этот
козёл способен проникнуться любовью к русской литературе.
- Не просто люблю. Я его обожаю.
- И я, и я тоже, - заблеял Антуан кастратным
голосочком.
- И какой же роман Набокова тебе больше по
вкусу?
- Лолита, - напыщенно заявил тот, которого
так и распирало от гордости, что он знает такие названия.
- А, этот тот, в котором писатель изобразил
18-тилетнюю бездельницу; ей достался от родителей дом в дорогущем районе
Парижа, и она соблазняет пожилых мужиков, выдавая себя за девочку-подростка,
потом шантажирует и вымогает деньги?
- Да-да, он самый.
- Напомни, чем кончается этот роман. Я сама
позабыла. Если не трудно.
- Конечно, о чём речь! Последний её ухажёр
оказался полицейским в отставке, её вывели на чистую воду и дали срок.
- Ты уверен?
- Абсолютно.
- Ещё раз подумай. - Наташа без спросу развернула
к себе портативный компьютер Антуана, с которым тот никогда не расставался,
сделала поиск в Яху, и повернула экран в обратную сторону. - Вот, полюбуйся.
Так ты уверен, что читал этот роман?
- Я... э... я... э... подзабыл. Это было так
давно...
- Когда ты ещё не родился?
Не иначе как подробности её общения с Антуаном стали
достоянием публики, раз народ решил, что она точно чудная писательница-миллионерша,
что вживается в образ героини своего коронного романа. Иначе чем объяснить,
что такая, как она, работает здесь? Именно поэтому её попытался разговорить
другой местный мачо, Роберто, который, в отличие от Антуана, всё-таки читал
книги, а не только их названия. Он даже осилил Войну и Мир Толстого и Дом
с Мезонином Чехова. Роберто устроился в гостиницу по блату, а не через агентство.
В его обязанности входило доставлять по назначению чемоданы новоприбывших.
Его накачанным бицепсам могли позавидовать известные культуристы; он был
плотно сбитым, высоким, крупным самцом.
Но его Наташа не презирала, в отличие от другой
публики. Этот зарабатывал на жизнь собственным трудом, не участвовал в сомнительных
махинациях и мошеннических схемах. И он хотя бы читал книги, а не СМС-ски
в сотовом телефоне.
Так что - она не стала бить его мордой о бетон пробелов
в его образовании, тем более, что ему некогда было самообразовываться, а
надо было трудиться ради куска хлеба. И разговор у них получился сначала
весьма дружеский.
- Если ты думаешь, что мне льстит то, что
ты читаешь Толстого, ты ошибаешься, Роберто.
- Это потому, что твой уровень выше плинтуса,
и тебя не умиляет, как незамысловатых людей, допустим, сходство каких-то
слов в разных европейских языках. Я угадал?
- Почти. Потому что дело не просто в уровне,
а в охвате. С высоты знаний тебе видна широкая картина, все связи. И ты понимаешь,
что сходства между великими произведениями важнее различий. Ты понимаешь,
что общего между Дон-Кихотом Сервантеса - и Вишнёвым Садом Чехова. Что общего
между Борхесом и Кастанедой. Между Астуриасом и Кафкой. Между Слепыми Подсолнухами
Алберто Мендеса и Котлованом Платонова. Между Сервантесом и Tirant lo Blanc.
- Что ты мне посоветуешь из русских писателей?
- Начать с литературы трёх последних веков,
в обратном порядке до середины 19-го столетия. Набокова, Бунина, Достоевского,
Андрея Белого, Брюсова, Вересаева, Сологуба, Салтыкова-Щедрина, Андреева.
- Андреев... Кажется, Леонид, да?
- Ты читал его? Хоть что-нибудь?
- Нет, только слышал о нём.
- Тогда полистай. Губернатор, Иуда Искариот
и Другие, Иго Войны, Дневник Сатаны.
И, конечно, Красный Смех.
- Так что насчёт Достоевского?
- У него всё - шедевры. Начни с романов Игрок,
Идиот, Братья Карамазовы, Преступление и Наказание, Униженные и Оскорблённые.
- А мне советовали Бесы.
- Мне меньше нравится эта вещь. Как профетическое
откровение - да. Но как литературный шедевр? Не знаю. Это моё субъективное
мнение.
- А ты сказала: у него всё шедевры.
- Это когда видишь не вблизи. А приблизишься:
встречаешь своё собственное отражение. И оно тебе корчит рожи, давая понять,
что вот это не принимает.
- А как тебе испанская проза?
- Не хочу тебя огорчать, но я меньше читала
испанских авторов. Надеюсь, у меня ещё всё впереди. Из не испанских авторов
на испанском знаю Астуриуса, Маркеса, Кастанеду.
- А как тебе англичане? Американцы?
- Уайльд и Эдгар По: вот всё, что мне нравится
из их классики. Их проза слишком высокомерна, чопорна и холодна.
- Жаль. Во мне течёт испанская и англосаксонская
кровь...
- Понимаю. Твоему тону не хватает одного знаменитого
слова: Мерд! Но о вкусах не спорят.
- А поэзия?
- Я неплохо знаю испанских и английских поэтов.
Но, знаешь, ТОЛЬКО литература не откроет для тебя полноту мира и человеческой
креативности. Нужен весь пласт культуры: танец, изобразительное искусство,
архитектура, философия, музыка, кинематограф...
- Ты, значит, разбираешься во всём на свете?
- Я этого не говорила.
- Но ты упомянула целую кучу имён и названий.
Как тебе это удаётся? Запомнить всё это. Ты знаешь про Yellow Submarine?
- Фильм группы Битлз, наполовину рисованный?
- Он самый. А The Scent of a Women - ...
- Британский фильм 1992-го года?
- Bridgies of Medisson County?
- Тоже британский фильм. 1995-й год. Это что:
экзамен?
- Это всё, что я помню... Но откуда ты всё
это знаешь? Ты окончила университет?
- Да.
- Ты пишешь романы?
- Нет.
- Но что ты делаешь тут с твоими знаниями
и университетским образованием?
- Ты в курсе: мою полы.
- Шит! Ты увиливаешь от ответов. У тебя есть
Ламборджини. Ты гоняешь на двухколёсном транспортном средстве лучше байкеров.
Ты умеешь считать в уме без калькулятора, умножая и прибавляя трёхзначные
числа. Ты знаешь, что ответит тебе дежурный администратов или менеджер ещё
до того, как мысль шевельнётся у них в голове. Ты не просто сумасшедше красивая
баба, но ты умеешь себя подать и одеваешься с большим вкусом, чем в Голливуде.
Как тебе это удаётся? Где ты всему научилась?
- Ты знаешь, где мне уже задавали все эти
вопросы? В кабинете начальника службы безопасности. Ты хочешь пойти по его
стопам? Отвечай.
- С твоим умом ты должна понимать, что я не
стукач, и никогда им не стану.
- У тебя всё ещё впереди. Жизнь когда-нибудь
поставит тебя перед мучительным выбором. Но я не об этом.
- А о чём?
- Я о сходстве. О подобии. Цифровое мышление
переставших быть людьми монстров и его продолжение - искусственный интеллект
- видят всё окружающее неживыми объектами, у которых есть только габариты,
параметры, цифровые значения. Отсюда целая новая орвеллианская вселенная
слежки и видеонаблюдения - с переводом всех наблюдаемых объектов в цифровые
параметры. Её законы: они сами по себе, они не остановятся, пока всё живое
не будет отцифровано и отсканировано, и уничтожено без остатка. Они все похожи
на злобного мальчика, который никогда не остановится, пока не увидит, что
внутри новой механической игрушки. Если ему говорят, что он ещё недостаточно
взрослый, чтобы не сломать её, это лишь подогреет его бешенство собственника.
Он разобрал игрушку, потом собрал: но она больше не двигается. Он её убил.
Твоё нетерпение выдаёт в тебе тот же собственнический инстинкт. Тайна тебя
восхищает и привлекает, но и раздражает, и тебе необходимо её раскурочить,
чтобы ею владеть. А ведь твоя несдержанность и нетерпеливость при твоей физической
силе когда-нибудь приведут к печальным последствиям. Или уже приводили к
тому, о чём ты сожалеешь?
- Что ты...
- Не перебивай междометиями! Я знаю, что чуть
не сорвалось с твоих губ! Ты ведь много размышлял о цветах, не так ли? Тебе
с детства хотелось быть цветком, это твоя idée fixe. Некая смесь нарциссцизма
и мазохизма. Тебе не хватало знаний и логики, чтобы разобраться, что это
перверзийная сублимация патологического собственничества, через которое эта
смесь поднимается из подсознания на границу полуосознанных вожделений. Ты
даже помышлял о бисексуализме и трансгендровом изменении твоей личности,
хотя плохо представлял себе, что это такое. Но ты подумал, что ты слишком
крупный и мускулистый.
- Мерд! Откуда тебе это известно? Об этом
не могла знать ни одна живая душа. Ты, что, ясновидящая?
- А тебе никогда не приходило в голову, что
мысли и чувства тех, кто сам жаждет читать чужие мысли и знать чужие секреты:
всегда на поверхности? Но ведь если сломаешь Тайну: мир навсегда лишится
своей красоты. Всё самое прекрасное, всё самое невыразимое: оно в том, что
не видят эти дьявольские глаза видеокамер, которые сжигают мир. И потому,
что их грязные мысли дешифрует ясный ум, они и понатыкали своих шпионов везде,
посадив нас под свой омерзительный круглосуточный надзор... Уверена, что,
подваливая ко мне, ты думал, что тебе легко будет меня закадрить. Но тебе
нужна была не я, а тебе нужно владеть мной и моими секретами. А теперь? Теперь
у тебя ещё не пропала охота связываться со мной?
Ничего не ответив, Роберто поспешно и резко встал
из-за столика, оставив нетронутый кофе и опрокинув стул. Наташа подумала,
что вряд ли обрела здесь нового друга.
А тот арабский шейх! Она приводила в порядок его
номер до того, как он должен был въехать. Но тот каким-то макаром оказался
там как раз во время уборки! Как бесцветный призрак с выпученными глазами.
Его хламида и белая тряпка на голове сидели на нём как маскарад арабского
Хэллоуина. На каком-нибудь праведнике или бедняке те же одеяния смотрелись
бы так же естественно, как на берлинском дипломате европейский костюм, но
этот гнусный феодал и рабовладелец выглядел в них словно упитанный клоун.
Точно арабский Джокер, он провёл по ней своими паскудными глазками сверху
вниз, словно раздевая взглядом, и хозяйски остановился посреди комнаты, не
упуская её из прицела своего тугоумия. Он и не думал здороваться, и только
пялился на то место, где у неё соединяются ноги. Она распрямилась, и дерзко
уставилась ему прямо в глаза, не отводя взгляда. Этот клоун сразу отпрянул,
задохнувшись от подавляемой ярости, и кровь ударила ему в лицо.
Если бы это было где-нибудь на Балканах, или в некоторых
из американских штатов, он бы повалил её на пол, а потом задушил бы своими
руками, прямо в номере, но здесь, в Канаде, это грозило непоправимым. Привыкший
к беспрекословному подчинению, он не мог допустить, чтобы ничтожная прислуга
так смотрела на своего хозяина, и его толстые пальцы, истосковавшиеся по
хлысту или сабле, нистово теребили чётки. На её счастье, ей оставалось совсем
мало, и через 5 минут она уже выходила из номера. В дверях она услышала многозвучную
дробь по паркетному полу: это рассыпались потерявшие связь чётки. Чувство
опасности, не оставлявшее её даже на коридоре, подтолкнуло в спину, и она
стремглав бросилась к лифту.
Только дома она снова становилась собой, перейдя
через водораздел, через невидимую черту, на ту сторону. Но и здесь она не
могла исключить вероятности, что за ней наблюдают. И её плотно зашторенные
окна; и устройства, которые она тайно закупила, чтобы проверять, нет ли жучков;
и особое подключение к Интернету, к тому же - лишь одного из её компьютеров:
ничего не гарантировало приватности. Однажды, когда она раздвинула шторы
и выглянула наружу, там был небольшой летательный аппарат, который завис
прямо перед окном, мигая жуткими красными глазками. После этого она сама
изготовила двойные шторы с внутренним алюминиевым слоем. Но даже это не давало
полной гарантии. Трубы, пол, потолок, электросеть, теоретически открывавшая
возможность считывать электрические колебания и расшифровывать эти сигналы,
чтобы знать, что она печатает на компьютерной клавиатуре (вот почему она
пользовалась для набора текста автономным устройством): всё оставляло лазейку.
И всё-таки даже иллюзия уединения была лучше жизни на витрине.
Все последние 4 года она продолжала играть, разбирать
и разучивать новые произведения, сочинять музыку. 2 года назад Джон и Франсуа,
по её просьбе, доставили ей ночью самый совершенный на тот момент электронный
клавишный инструмент, наиболее приближенный к фортепиано. Это позволяло ей
большую часть занятий сделать недоступными для чужих ушей, и она надеялась,
что её на долгое время оставят в покое.
Она методично изучала компьютер, секреты операционных
систем, хакерские приёмы, научилась программировать и создала 18 своих собственных
компьютерных прог. В основном это были разные утилиты, позволявшие ускользать
от навязчивых шпионов.
После полугодичного перерыва она продолжила учить
сына Ксаотонг, который приезжал к ней домой на урок каждую субботу. Он теперь
почти выполнил программу университета, ему осталось совсем немного. Когда
у него в кармане будет университетский диплом и, возможно, докторская степень:
тогда она покажет ему то, чем владеет сама. Это её кинжал в рукаве. Это её
тайный план. Там, где её остановили, пройдёт её ученик. Там, где поставили
заслон, появится брешь. Он сумеет связаться с тем высшим в тех высших сферах,
которое, она теперь знала наверняка: существует. И оттуда проникнет в сей
мир невероятный, восхитительный свет, он разгонит тёмную материю, прогонит
тёмные силы, и освободит человечество от власти его антитезы. Спасение уже
близко. Если не сможет один, тогда сможет другой. Может быть, ученик её ученика.
Главное - успеть, потому что гибель Вселенной не за горами, и, если мы опоздаем,
тогда ничего уже не спасти...
Как-то, придя с работы (в тот день у неё была дневная
смена), она обнаружила в своём почтовом ящике конверт, а в конверте открытку
с ярким цветочным оформлением. Неизвестный отправитель приглашал её в ресторан.
Там не было названия, только адрес. Не заходя в Интернет, она покопалась
в своей собственной базе данных, и нашла это место. Оказалось, очень дорогой
ресторан возле улицы Рене-Левек, бывшей Дорчестер, между Стенли и Пил. Заинтригованная,
она решила посмотреть на того, кто заказал столик.
В условленное время она подкатила на своём мотоцикле
к площади Дорчестер. Никто её не встречал. Она объехала вокруг. Никого. Сзади
элегантного восьмиэтажного здания позапрошлого века, прямо под венецианскими
окнами первого этажа по улице Кипариссовой, она обнаружила стоянку. 6 долларов
за вечер. А напротив, возле стриптиз-бара и пиццерии, она разглядела бесплатную
стоянку, и поставила мотоцикл. Она вошла вовнутрь, и кого же она увидела?
Зденека! Кто бы мог подумать!
Не так-то просто было попасть за столик в её облачении.
Этот ресторан упрямо держал марку, навязывая регламент одежды, и в том, что
было на ней, туда не пускали. Она должна была об этом подумать заранее. Скорее,
это её подсознание заглушило способность думать наперёд: вероятно, ей подсознательно
хотелось всего лишь удовлетворить своё любопытство... и... задержаться на
пороге. А теперь отчего-то возникло другое желание.
Шлем удалось сдать в гардероб. Но это не зажгло
зелёный свет. И вдруг она увидела знакомого, который работал тут жерантом.
Никто бы не стал нарушать правила и рисковать. Но этот парень мог. Он только
пересадил их за другой столик, в угол, отдельно, подальше от другой публики.
Ничего не говоря, он отодвинул стул, пропуская Наташу на то место, где её
закрывал, сидя напротив, Зденек.
Наташа присмотрелась к нему. Его явно тяготил костюм,
который он, похоже, очень редко одевал. Казалось, ему мешает ворот рубашки
и его шее неудобен воротник пиджака. Его всколоченная рыжая шевелюра, простые
круглые очки, рыжие веснушки на носу и на щеках, плохо выбритый подбородок:
всё, казалось, принадлежит большому ребёнку, инфантильному переростку, который
чувствует себя здесь не в своей тарелке. А руки, а руки! Он не знал, куда
их девать: то теребил скатерть на столике, то покрывал одну руку другой,
то прятал их куда-то под стол. Было заметно, что рестораны для него - Терра
Инкогнита, и ему неловко от того, что он не знает, как подступиться к меню.
Наташа прикинула, во сколько ему обошлось это мероприятие,
при его скромном, почти студенческом бюджете, и ощутила неприятную тяжесть
в затылке. Как теперь незаметно скомпенсировать ему потраченную сумму, не
унижая его достоинства и не вызывая подозрений, что это за ресторан?
Они сидели тут уже не меньше 5-ти минут в полном
молчании, слушая галдёж весёлых чужих голосов. Зденек напряжённо сглатывал,
и его кадык ходил под очень белой тонкой кожей. Он не отваживался первым
заговорить.
- Ну, что, так и будем сидеть? Или у тебя сегодня
минута молчания?
- Извини, - он прокашлялся. - Ты не против шампанского?
- А ты разве не обратил внимание, что я на мотто-цикле?
- Ну, тогда давай шипучий напиток.
- За что пьём?
- За нашу дружбу. За всё. За то, чтобы стать ближе.
- Но мы ведь итак друзья. И я к тебе регулярно обращаюсь
за советами. Я тебе действительно благодарна.
- Извини. Я не знаю, о чём говорить. Ты мне снишься
по ночам. Без тебя я не могу сосредоточиться на учёбе. Если я не вижу тебя
больше недели, мне нехорошо. Мне плохо. Мне бардзо пшикро. Что мне делать?
- Ну, если хочешь, мы можем видеться чаще. Большего
я не могу тебе обещать.
- Мне большего и не надо. - Он схватил и сжал её
ладонь. Высоченный, даже выше Джона, он, в отличие от того, был несуразен
и угловат. На французском он говорил всё ещё скверно. Теперь он общался с
Наташей на своём не очень гладком английском, добавляя польские, а иногда
известные ему русские слова.
- Ну, не расстраивайся так. Мы будем видеться чаще,
и, может быть, между нами пролетит та самая искра.
- Я готов ждать хоть целую вечность. - Наташа посмотрела
на него, и подумала про себя: этот не предаст. Чуть не добавив: как предал
Петя. И ей снова сделалось больно.
- Послушай, сколько тебе осталось до окончания проекта?
Как будто полгода?
- Да. Моя вторая научная работа уже почти готова.
- Хорошо. Раз у тебя такие серьёзные намеренья,
ты должен кое-что узнать про меня. И, может быть, это вылечит тебя от твоей
болезни.
- Я слушаю.
- Не тут. Здесь полно понатыкано камер. А некоторые
из них могут быть говорящими. Да ты ведь и сам всё знаешь. Все говорят, что
ты компьютерный гений.
- Давай посидим ещё минут 10, и выйдем на улицу.
Наташа смотрела, как он поспешно вливает в себя
шампанское из фужера, через силу глотая и пытаясь скрыть от неё эту поспешность
за частыми короткими контактами своих губ со стеклом. Это нехороший знак,
подумала она неопределённо. Их встреча в лучшем (как считают) ресторане Монреаля
- это эквивалент суммы, равной для него целому состоянию. Для неё самой,
для Джона, для Франсуа: такой мелочности не существует. Но надо быть снисходительной
к человеческим слабостям, тем более, что они трое прошли испытание достатком,
а у Зденека такого опыта нет. Тут ещё и польская реальность последних двух
десятилетий, оформившаяся в некий временный культурный стереотип, что впечатался
в поведенческий код его поколения. Она ещё раз внимательно присмотрелось
к нему. Нет, она ошибалась: это не жадность. Он осушает фужер не чтоб "добру
не пропадать"; как минимум: не только. Это целый букет его сложных комплексов,
от попытки загладить свою неловкость - до нервозного побуждения хлебнуть
из фужера "для смелости". Он оттягивает момент их совместного выхода наружу,
в чернильную толщу осеннего вечера - потому что боится. Не знает, как вести
себя с ней наедине и чего она от него ждёт. Ему кажется, что он полный идиот,
и не в силах разгадать её намёка. Или не было никакого намёка, а она только
хочет сказать ему что-то важное? Его колотит от этой неопередённости. Неужели
это близкое, почти свершившееся, признание в любви - или что-то другое, в
одну секунду грозящее оборвать все надежды?
Ей удаётся читать его мысли, как по книге, и этот
приглушённо галдящий зал, и освещение, призванное создавать возвышенный праздничный
настрой, и все эти разодетые люди - затрагивают какие-то неведомые внутренние
струны.
Наконец, ему удаётся чуть унять дрожь в коленях,
и они выходят в сторону северной части площади Дорчестер, где, среди невысоких
деревьев и аллей, стоят монументы и скульптурные группы XIX века. На той
стороне улицы, по внешнему периметру площади, размещены длинные скамейки
со спинками, "лицом" к тротуару; точно такие же, как в её детстве в Москве,
и на одной из них группка молодёжи горланит под гитару известную песню. Взобравшись
на спинку, с ногами на сидении, они так увлечены собой, что не замечают ничего
вокруг, не обращая никакого внимания на парня с девушкой, появившихся на
противоположной стороне, на выходе из дорогого ресторана. Но Зденек смущается,
как будто все глаза протыкают его насквозь.
- Прежде, чем влюбляться в меня, - говорит
она, осторожно беря его за руку, - ты должен кое-что знать. - Его рука мягкая
и податливая, и от её приоксновения его словно бьёт током. - Ты уже слышал
от Джона и от меня, что произошло в университете, как меня лишили диплома,
как меня стёрли отовсюду, будто я там никогда и не училась. Ты знаешь, что
случилось с моими родителями. И ты нам помогал в той кошмарной истории с
Алланским диспансером. Но это ещё далеко не всё. Есть вещи, в которые ты
просто не поверишь, и я не готова тебе о них рассказать. По необъяснимым
причинам я обречена навсегда оставаться поломойкой; мне не стать снова пианистской,
композитором, не преподавать в университете, не играть с Монреальским симфоническим
оркестром, не записываться в лучших мировых студиях. Ты готов к этому? Ты
это принимаешь?
- Я готов, - просто и бесхитростно сказал
он.
- Ты готов к тому, что мы с тобой никогда
вместе не выедем за границу, потому что меня уже много лет не выпускают из
этой страны, и я нигде не была с тех пор, как родители привезли меня в Монреаль
ребёнком. Ты готов к тому, что мы никогда не отправимся в круиз на каком-нибудь
огромном океанском корабле; к тому, что они и тебя могут сделать невыездным,
и это отразится на твоей карьере?
- Это очень серьёзные вещи. - Его голос звучал
теперь напряжённо и глухо. - Я занимаюсь тем, чем занимаюсь, не ради карьеры,
а потому, что я люблю это, и получаю огромное удовлетворение. Я готов голодать,
жить в нужде, только бы заниматься любимым делом. Я могу отказаться от карьеры,
но не могу тебе обещать, что брошу его.
- Этого и не потребуется. Наоборот, твоё любимое
дело нам очень пригодится: останемся ли мы друзьями, станем ли мы ближе,
чем друзья. Ты, конечно, представляешь, что без официального статуса ты лишишься
всех огромных возможностей, всех ресурсов, всего того времени, которое можешь
посвящать своей работе, всей аппаратуры, всех технических инструментов, всего
доступа к необходимой для профессионала информации. Но мы ведь обыграем их?
А? Ты ведь компьютерный гений?
Теперь они уже находились на Стенли, перед длинной
шеренгой дверей мелких коммерческих точек, от магазина радиоаппаратуры до
пиццерии, и от двух ночных клубов до стриптиз-бара. Наташа сидела боком на
своём припарковонном мотоцикле, а Зденек стоял перед ней на мостовой, лицом
к рекламе с силуэтом обнажённой танцовщицы, глядя на которую тушевался.
- А если я вдруг приму решение сбежать из
этой страны? Ты со мной?
- Я с тобой хоть на край света.
- А если я выйду замуж не за тебя? Ты готов
последовать за мной в другую страну, со мной, с моим мужем, и с нашими друзьями?
- Да. Я уверен, что вокруг тебя всегда происходит
что-то самое важное и значительное. И я хочу быть с тобой, чтобы к этому
быть причастным.
- Хорошо. Я рада, что мы всё прояснили. Как
ты собираешься добираться домой? Метро уже не ходит.
- Пройдусь пешком. Ведь тут недалеко. Наверх
по Пил, а там на Восток. Минут за 40 дотопаю.
- Садись, я тебя домчу с ветерком.
- Но я же никогда...
- Не робей! Все когда-нибудь начинают. Если
ты не боишься рискнуть. Я отдам тебе мой шлем (он мне чуть-чуть великоват,
думаю, на твою башку он налезет), а второго нет. Если остановят и дадут штраф,
то штрафанут нас обоих. Решай.
- А, была - не была. Придержи свою машину.
Я опущусь в седло.
- Да не так же! Обхвати меня сзади покрепче,
а не как кисейная барышня. Держись, не бойся, на раздавишь. И к моей спине
прижмись посильней. Мы стартуем. Будь готов к толчку.
Наташа старалась не так резко сорваться с места,
и, выскочив на Пил, прибавила скорость. На углу Сэн-Катрин горел зелёный
свет, и она ещё прибавила газу. До перекрёстка с Де Мезоннёв они добрались
без приключений, но дальше дорога резко пошла вверх, и Наташа почувствовала,
как хватка Зденека ослабевает, и он как будто обмяк, повисши сзади словно
куль с песком. Она тут же сбавила скорость и заглушила мотор.
Зденек был белый и выглядел оглушённым. Она сама
сняла с него шлем, и помогла встать с мотоцикла. У него подгибались колени
и подрагивал подбородок. Мало того, что он не был готов к таким акробатическим
эксерсисам, его ещё и развезло от одного бокала шампанского, как будто он
выхлестал две бутылки крепкого вина. Она довела его до Шербрук и усадила
на мраморный выступ прямо наискосок от дома, где жила М.М. Прохладный ветер
и холодный ночной воздух быстро привели его в чувство.
- Ну, как, ты готов идти? Я доведу тебя до
общежития.
- Не стоит. Я сам.
- Нет уж, позволь мне идти с тобой.
- Тогда лучше поедем. Извини, что я тебя напугал.
Теперь я тебя не отпущу. Обещаю.
И правда, теперь он и уселся с большей сноровкой,
и цеплялся за Наташу крепче, и ловко балансировал, приноровляясь к наклонам
двухколёсной машины с возрастающим успехом. И Наташа подумала про себя: этот
парень учится всему очень быстро. Даже когда, на последнем отрезке пути,
дорога круто пошла вверх, Зденек держался молодцом.
Когда они прощались, мимо прошли две девушки-студентки,
окинув Наташу оценивающими взглядами. Одна из них, не удовлетворившись беглым
осмотром, оглянулась, и ещё раз посмотрела на её ладную фигурку, на её лицо,
на её, рассыпавшиеся по плечам, русо-золотистые волосы. Теперь, кажется,
никем до сих пор не замечаемый Зденек может сделаться тут популярной личностью.
Вскоре та же тема неожиданно всплыла в разговоре
с Джоном.
Совершенно невероятная история об её удалении из
университета, о пропаже всех записей и документов, связанных с её учебой,
и об отказе администрации восстановить её и выдать ей диплом, была известна
половине их однокурстников, и, таким образом, неоспорима.
Безобразная история с изъятием всех записей Наташиной
игры с Монреальским симфоническим оркестром тоже была известна многим свидетелям
и её непосредственным участникам.
Но, желая лишь поддразнить её, то ли в просто в
шутку, то ли чтобы поднять её дух, Джон игриво заявил, что не верит в то,
что ей не оставили выбора, кроме работы уборщицей.
- Но ты же сам, вместе с Джекобом, разбирался
с травлей полицией, когда мне не дали учить частных учеников; ты видел бумагу
с требованием прояснить источник моих доходов; ты знаешь о том, кто именно
мне заявил, что я имею право быть только поломойкой. И ты в курсе всех остальных
трюков, которые использовали, чтобы загнать меня в угол.
- Да, да, я знаю. Всё это так. Но кто тебе
сказал, что тебе не позволят работать на других простых работах. Каким-нибудь
клерком. Секретаршей. Дежурным администратором. Учётчицей. Кассиршей. Телефонисткой
для каких-нибудь опросов.
- А ты забыл, как меня вышвырнули даже из
телемаркетинга? Хотя на мне и на одном пожилом джентльмене держалась вся
их контора! И КТО их вынудил меня уволить! А ДО этого! Когда - от какого-нибудь
бюро по трудоустройству - я приходила, чтобы начать своей первый рабочий
день, меня, после очередного звонка, тут же отправляли домой!
- Неужели всё так схвачено?
- Вот, смотри. Эта пачка документов: копии
анкет, которые я подавала в тысячи мест, где требовались работники. Тут медицинские
учреждения, магазины, торговые центры, банки, рестораны, бары, кафе, МакДональдс,
Тим Хортон, и прочие забегаловки, предприятия, офисы, музыкальные школы и
другие учебные заведения, переводческие фирмы (я отлично знаю три языка,
и выучила четвёртый, а переводчикам повсюду требуются помощники), адвокатские
фирмы, газеты, копировально-печатные центры, всякие государственные учреждения,
и куча других вакансий. Везде требовались рабочие руки. Ни одного звонка.
Ни одного интервью.
- Но ты же сама только что говорила, что тебя
звали куда-то на работу, а потом, после какого-то звонка, отправляли домой.
- Да, но это было позже, в течение одного
и того же очень короткого периода, словно кто-то хотел показать, что никакие
мои попытки устроиться на работу, кроме как поломойкой, не приведут к успеху.
Всё повторялось - словно какой-то дьявольский спектакль: в телемаркетинговом
офисе на Шербрук, в банке на улице Президент Кеннеди, в справочном бюро,
в магазине по продаже сотовых телефонов, в долларовом магазине (что может
быть ниже кассирши!), на почте... Официантка, ночной сторож, разносчица писем
и посылок: это что, привилегированные должности? Почти все те вакансии были
там, где зарплата минимальная, а работа непривлекательная. И везде остро
нуждались в персонале, везде позарез нужны были рабочие руки. Работодатели
могли отказаться от меня только под очень большим давлением. Вот, взгляни
на эту стопку бумаг.
- Что это?
- Это копии анкет, которые я 120 раз (!) подавала
в разные гостиницы, по объявлению о вакансиях. Во всех объявлениях ничего
не упоминалось о том, что нужно специальное образование или особые навыки
и знания. Они обещали провести "формасьон", вот и всё. Вот, смотри, Hotel
de la Montagne, 1430, de la Montagne 2е Étage. - Джон обратил внимание
на следующий пассаж после строчки с адресом слева и местом для фото с правой
стороны: " La deuxième partie, du formulaire peut être remplie
lors de l'embauche. Vous pouvez omettre tout renseignement concernant ta
race, la croyance, la couleur, te lieu d'origine, l'origine ethnique, l'âge,
le sexe, la citoyenneté, l'état civil ou un handicap physique".
- Вижу. Ты подавала анкету 15 раз.
- А это: гостиница Дельта. Les Hôtels
Delta - Un emptoyeur équitabie. Вот как они себя ценили в качестве
работодателя. Hôtels et centres de villégiature. Но тут, заметь,
в Renseignements personnels - контраст с предыдущей анкетой. Тут они требуют
гораздо больше персональной информации. То же самое: Отель Ренессанс. Вот,
читай: "Les renseignements demandés sont nécessaires à
l'évaluation de votre candidature. Veuillez répondre lisiblement
à toutes les questions, de façon précise et complète".
- Вижу. В гостиницу Дельта ты подавала анкеты
40 раз, в отель Ренессанс 30. И всё по объявлениям о вакансиях?
- Да. Пока не стала бомбардировать гостиницы
анкетами, согласно которым - соглашалась быть поломойкой. В этом случае на
все мои подачи один и тот же ответ - положительный. Хоть завтра приходи на
работу. И я пошла в одно место. Вкалывала 3 дня за половину зарплаты. Просто
чтобы проверить. Никто туда не звонил. Никто не вышвыривал меня с работы.
Но там платили 5 долларов в час, ниже официального минимума. Естественно,
мне это не подходило. Ну, а почему я обратилась к тебе за помощью - ты знаешь.
На уборке офисов, домов престарелых, магазинов и предприятий я не только
осталась бы без рук, но просто не смогла бы прожить, сохраняя за собой кондо.
И, вообще, за минимум и ниже не проживёшь. За такие деньги работают неофициально,
на кэш, а сами сидят на социальном пособии. Вот так я и оказалась в "Queen
Ermelinda".
- Сдаёшься? И она игриво засмеялась.
- Сдаюсь. Но дай мне ещё один шанс. Он лукаво
посмотрел на неё. Тогда тебе надо уехать в Европу.
- А кто тебе сказал, что меня выпустят из
страны?
- А кто сказал, что не выпустят? - Он притворно
не поверил ей, открыто демонстрируя, что это игра.
- Ну, допустим, ты не знал бы всех подробностей
(которые ты знаешь). Но вот это: совсем другое дело. Это бумаги, которые
я тебе никогда не показывала. Вот распечатка из аэропорта, список имён тех,
кого не посадят на борт самолёта. Это было вскоре после событий 9-11. Нет,
не тут. Взгляни вот сюда. Это мои родители, а это я. Через 2 года моё имя
всё ещё в списке. Позже Джекоб больше не выяснял. Теперь вот ещё одна стопка.
Это анкеты, которые я отправляла на заграничный канадский паспорт. Canadian
Travel Document. Первые анкеты я подавала ещё вместе с моими родителями.
Потом ещё 6 раз. Никакого паспорта. Никакого ответа. Первый раз деньги, переведённые
им, так и не вернули. А это адвокатская переписка с офисом Passport Canada,
и с другими инстанциями. Теперь сдаёшься?
- Сдаюсь. А если бежать из страны?
- Как и на чём?
- Думаю, только морским путём.
- Согласна. Но как?
- У моего близкого друга есть яхта. Он собирается
её продавать невероятно дёшево. За такие деньги такое судно на рынке не купишь.
- И ты собираешься вложить в эту покупку все
свои деньги? Ради меня? Нужна океанская яхта.
- Ну, кое-что останется. Я ведь не бедный
человек. Не каждый может пожертвовать на убежище для бездомных 300 тысяч
канадских долларов. Если удастся перебраться в Европу, там, продав такое
судно, можно купить квартиру даже в Париже.
- Я и не знала, что ты такой состоятельный
человек. Но Атлантику нам не пересечь.
- Ты права. Зато мы могли бы добраться до
Кубы.
- И бросить такую яхту? А дальше?
- Разве на Кубе нас не пустят на самолёт?
Оттуда открыты все пути.
- Кто нам разрешит взойти на борт самолёта
без паспорта?
- Ах, да! Я ж совсем забыл! У тебя же нет
международного проездного документа. С тобой не соскучишься.
- Вот видишь, как со мной всё не просто.
- Тогда, может быть, морской грузовой транспорт.
Это надо обмозговать.
С тех пор этот разговор не выходил у неё из головы.
Фактически Джон сделал ей предложение. И она не знала, что ему ответить.
Мало того, что Зденек втюрился в неё по уши... Что бы сделала на её месте
Анка? Линг? Или Инга?
Как только она подумала о Зденеке, он тут как тут.
Позвонил - лёгок на помине. Отрывая время от своей второй диссертации. Он
познакомил её со студентом иранского происхождения по имени Араш. Это был
его лучший друг. Араш оказался феноменом, которых, кроме него, возможно,
нет. Он прекрасно знал не только иранскую, китайскую и арабскую философию,
но и европейских философов: настолько глубоко, что его и сравнивать было
не с кем. Он знал 11 языков, и читал на 15-ти. Этот парень был не только
одарённым мыслителем, но и (судя по отзыву Зденека) надежным человеком, который
никогда не выдаст и не предаст. В свою очередь, Араш познакомил её со своим
близким приятелем, иммигрантом из Сирии, который занимался изучением разнообразных
религий, и был в этом деле своего рода уникумом. О таких людях говорят, что
они - ходячая энциклопедия. И он тоже оказался надёжным и честным человеком.
Наташа встречалась с ними обоими в тёмное время
суток, где-нибудь в там, куда ещё не понатыкали камер. Но по дороге все трое,
разумеется, неминуемо проезжали мимо сотен этих шпионов, и путь их на встречи
рано или поздно будет вычислен. В их машины рано или поздно поставят прослушку,
и темы их дискуссий перестанут быть тайной.
А ещё чуть позже случилось очередное знаменательное
событие.
Наташа сидела в Плас де Жардэн, где ждала Джона,
когда на ту же скамейку, спиной к ней, подсел незнакомый человек. Это был
коренастый, плотный, но низкорослый мужчина с чертами южноамериканского индейца
из Мексики, Венесуэлы, Эквадора, Перу, или Колумбии. Он велел ей не оглядываться,
и передвинуться влево, чтобы накрыть какую-то карточку. Она села на неё,
незаметно достала из-под себя, и незнакомец тотчас исчез. Когда она отошла
в сторону, туда, где не было камер-шпионов, и открыла эту картонку, она увидела
план подземных коридоров, идущих на юг от Плас де Жардэн, и в одном из них
пометку звёздочкой.
Рискуя пропустить Джона, Наташа быстрым шагом направилась
к указанному на плане месту, и заметила урну, возле которой не наблюдалось
ни одной камеры. Она засунула руку в урну, и под грудой обёрточной бумаги
нащупала телефон. В его памяти был только один номер.
- Алло! С кем я разговариваю?
- Моё имя тебе ничего не скажет. Выйди наверх,
на Жан-Манс. Там, в стороне от подземного гаража, нет ни камер, ни подслушки.
- Иду. Выхожу. Вот это место.
- Теперь слушай внимательно. Твой отец доверил
нам немалые деньги. Мы вложили их в дело. Теперь там 15 миллионов. Они принадлежат
тебе и должны быть твоими. Мы знаем, что ты не станешь тратить их на всякие
побрякушки, а пустишь на добрые дела. Тебе придётся запомнить 3 разных номера,
потому что деньги вложены на 3 разных счёта. Это десятизначные числа. Ты
готова запоминать?
- Откуда Вы знаете, что я способна на это?
- Не перебивай. Мы знаем. Эти числа впечатаешь
в окошки. Ты разберёшься, когда получишь наш портативный компьютер. Там будет
инструкция, её сразу сотрёшь. Наш софт и оперативную систему скопируешь на
СД и отформатируешь диск с помощью Лоу Формат Мастер. Он есть на диске лэптопа.
Все банковские операции проделывай только с него через этот телефон. Ты разберёшься.
Теперь слушай цифры.
Джон заметил, что она чем-то взволнована и взбудоражена,
но ничего не спросил. Он ждал, что она сама всё расскажет, если захочет,
но она не могла пока посвящать его в это дело. Всё было именно так, как говорил
безвестный индеец. Числа, которые она впечатывала, открывали всю информацию,
необходимую для доступа к счетам. Когда однажды она промахнулась, и впечатала
неверную цифру, экран погас, и всё, что на жёстком диске, было стёрто подчистую,
а диск отформатирован. Пришлось снова тратить время на клон СД на ЖД. Банковские
счета оказались самыми реальными, в сумме около 15-ти миллионов. Она получила
исчерпывающие инструкции, каким образом ими пользоваться, как и куда переводить
деньги. Голова шла кругом от этого, теперь принадлежавшего ей, Клондайка.
Но всё омрачало новое трагическое событие. Смерть
мэтра Джекоба Харриса. Она не видела его месяца четыре, и, когда приехала
к нему в офис, секретарша сказала, что он долго болел, и теперь находится
дома.
Наташа отправилась к мэтру Харрису как только проверила,
что счета реальные. Деньги на этих счетах, решила она, принадлежат ему в
равной степени. Она не сомневалась, что он пустит их на добрые дела, а его
финансовый и адвокатский опыт пригодится для них обоих.
Не застав его на работе, она позвонила ему домой.
Ей ответил незнакомый, сдавленный голос, со старческим
песком в среднем диапазоне и слабостью. Только благодаря её музыкальному
слуху она уловила знакомые обертоны, подсказавшие, что этот голос принадлежит
Джекобу. Она спросила в волнении, что случилось, и он сообщил ей, что он
при смерти, и что ему осталось совсем немного. Наташа порывалась тут же приехать,
но мэтр велел ей не приезжать. Он объяснил, что не хочет, чтобы она видела
его таким.
С ним произошло следующее.
Однажды, придя на работу, он, не садясь в своё рабочее
кресло, стоя склонился к компьютерному экрану, с печеньем в руке. Он был
очень аккуратным человеком, и крайне редко жевал в своём кабинете. Заметив,
что крошки попали на сидение, стал стряхивать их кончиками пальцев. И вдруг
ощутил какой-то шип или крошечную тонкую занозу, торчащую из поверхности.
Дел было "выше крыши"; он не придал этому значения, вытащил из кресла шип,
и тут же забыл о нём. Но, когда вечером, после работы, он сел на велосипед,
то почувствовал (во время поездки), как что-то впилось ему в промежность.
Тогда он вспомнил о занозе в офисном кресле, и его захлестнули нехорошие
предчувствия.
В ближайшие дни работы было ещё больше; два слушания
в суде и новое затяжное дело, и он только через три дня смог отправиться
к врачу. Самостоятельно никакой сидящей в нём занозы он обнаружить не мог;
его ничего не беспокоило. Он начинал подумывать, что, может быть, это лопнул
какой-нибудь капилляр.
В поликлинике без записи врач попался знающий, дотошный,
и уже знакомый Джекобу, и отнёсся к его рассказу вполне серьёзно. Он тщательно
искал возможную занозу, и сказал, что виден след от укола. Судя по следу,
что-то должно было вонзиться в тело и оставаться там. Но и он ничего не нашёл,
как будто инородное тело полностью растворилось за считанные пару дней.
Дотошный врач послал Джекоба на УЗИ, но и УЗИ ничего
не прояснило. Кроме разве что какого-то тканевого повреждения, какое могла
бы вызвать сломавшаяся игла шприца, некоторое время сидевшая в тканях. Но
никакой иглы квалифицированные техник и рентгенолог не увидели.
Через 3 недели Джекоб перестал нормально опорожнять
свой мочевой пузырь. Он почувствовал боли (судя по прочитанному - идущие
из простаты). Он позвонил своему участковому - семейному - врачу-терапевту,
и попросил направление к урологу. Семейный врач ответил, что не может дать
направление к специалисту, не осмотрев пациента. Он "сделал одолжение", и
назначил встречу не через полгода, как обычно, а через 3 месяца. Но ситуация
ухудшалось слишком быстро, и Джекоб снова отправился в клинику без записи
на рандеву, попал к тому же человечному доктору, и тот выписал-таки направление
к урологу в больницу Роял Виктория. Секретарша уролога заявила, что увидеть
врача можно не раньше, чем через 2 года, и на возмущённые междометия мэтра
Харриса резко ответила: "Некоторые ждут и по 5 лет".
Так работает (правильней сказать: НЕ работает) система
здравоохранения в Квебеке.
Когда через полторы месяца случилась полная задержка
мочи, Джекоб вызвал неотложку, и его доставили в отделение Скорой Помощи
больницы Сэн-Мэрриз. Там, несмотря на то, что его привёз амбуланс, ему пришлось
ждать целых 10 часов. Возможно, из-за этого пострадали почки, потому что
в дальнейшем возникли проблемы и с почками.
В больнице сделали томографию, УЗИ и анализы, и
выяснили, что простата жутко разбухла и стала рыхлой, хотя совсем недавно
была совершенно в норме. Именно тогда (2 месяца назад) он прошёл, за деньги,
полное обследование, которое рутинно делал раз в год. Никто, ни один врач,
не мог объяснить такое резкое и быстрое разбухание простаты на фоне отстутсвия
каких-либо соматических или других причин.
Нужна была срочная операция, но, вместо этого, назначили
катетер - на неделю, антибиотики, фломакс, а, по окончанию курса антибиотиков:
селебрекс. Функция частично восстановилась, но "краник" всё равно открывался
плохо, мучения возрастали, а необратимые последствия приблизились вплотную.
Наконец, назначили операцию: ещё через полгода!
(И это: при частной медицинской страховке). Но уже итак было поздно. Следующий
анализ PSA, даже без пункции на биопсию, предполагал рак. Джекоб сделал несколько
попыток ускорить операцию через другие больницы (RVH, MGH, St.-Luc), но безуспешно.
Ему не назначали курс химеотерапии, потому что врачи кивали друг на друга:
мол, сначала операция; а хирурги и администрация больниц, тянувшие с операцией:
сначала химеотерапия.
Джекоб теперь уже на протяжении 2-х с половиной
месяцев время от времени мучился с катетором, с которым не расставался на
всё более длительные сроки.
Наконец, один из врачей Скорой Помощи сжалился,
и устроил внеплановую операцию. Уровень внеплановой операции был "ниже плинтуса";
наделали стриктуру, проблему сфинктера и прочие осложнения. И это в стране,
где в принципе уровень медицины один из самых высоких в мире!
Всё было уже запущено настолько, что операция ничего
не решила, и мэтр Харрис был обречён.
Несмотря на свои ужасные мучения, он ничего не говорил
близким друзьям и знакомым, пытался довести до конца все дела, за которые
взялся, и продолжал помогать людям. Он погиб как герой, без жалоб, стонов
и обвинений. Это был умнейший человек прекрасной души, один из лучших, которых
только порождала Земля. Он предотвратил трагедии стольких семей, спас от
гибели стольких матерей и детей, что никакой монументальный памятник не смог
бы увековечить величие его подвижнической деятельности и благородство его
поступков. И в личном общении это был такой обаятельный, приятный, милый
человек, каких в нашем циничном мире почти не осталось.
После гибели матери, трагическая смерть 38-летнего
Джекоба стала для Наташи самым большим ударом. Погиб её главный ангел-хранитель,
все эти годы оберегавший её от хищных атак неуемного Зла.
Она так и не смогла оправиться от этого удара, и
осталась зияющая, страшная брешь в душе. О, если бы доступ к зарубежным счетам
открылся на 5 месяцев раньше! Может быть, Джекоба ещё можно было спасти.
Если для этого понадобилась бы даже вся сумма целиком: она бы ни минуты не
колебалась.
На похоронах тонкая струйка шествия людей в чёрном
текла вдоль могил как невысыхающие слёзы. Вместе с Наташей пришли её друзья:
Анка, Костя, Зденек, Араш, Джон, Франсуа, Линг и Ксаотонг. Каким-то непостижимым
образом они поняли, какого здесь хоронят великого человека. И, что ещё более
непостижимо, они почувствовали, какое Зло убило его. "Только все вместе -
чёрные, белые, европейцы, азиаты, кавказцы, америндейцы - мы сможем стереть
с лица Земли эту нечисть", - сказал Джон.
По пути к машинам Наташа отвела в сторону Костю,
и спросила про флэшку. "Скрипт "кобры" в самом деле оказался кодом-паролем,
открывающим доступ, - сказал он. - А толку! Эта инфа сама по себе такой тёмный
лес, что в нём невозможно не заблудиться. Больше я ничего не могу с ней поделать.
На, держи". - И он передал Наташе эту вещичку. Она тут же спрятала её в карман.
В тот же день она поехала на другое кладбище, где
было последнее пристанище её матери, и поплакала на её могилке...
Через неделю к ней заглянул Зденек. Он смотрел на
неё во все глаза, гадая, готова ли она дать ему ответ. Потом уселся на диван,
и, с позволения хозяйки, щёлкнул пультом от телевизора. У Наташи не было
кабельного телевидения, только эфирные каналы. Но не менее 20-ти. У неё стояла
специальная антенна с усилителем сигналов. Переключая каналы, где в шесть
почти везде шли новости, он стал сетовать на то, что ни черта не смыслит
в политике. "Ты понимаешь в политике больше, чем тебе кажется, - возразила
ему Наташа. - Посмотри, какие у тебя друзья. Ты давно сделал свой выбор".
- Но есть ли он, выбор?
- Выбор есть всегда. Ты ведь не корпеешь над
военными проектами, хотя мог на них заколачивать огромные деньги. И ты занимаешься
теорией виртуальной реальности, населённой мыслящими существами, не для того,
чтобы загнать нас туда, но чтобы освободить человечество. Не так ли? Значит,
ты сделал своей выбор, который выражает твою сущность.
- Ты помнишь, когда мы с тобой познакомились?
- Да, это было за полгода до нашего боевого
крещения. Мы познакомились через Костю.
- За эти годы ты говорила массу интересных
вещей. И все они сбылись.
- Так уж и все!
- Да, все. У меня хорошая память.
- Допустим. И что же?
- Значит, ты умеешь предсказывать будущее.
- Это ты к чему?
- Я хочу знать, что будет через 10 лет в моей
родной Польше и в Канаде.
- Через 10 лет? Но это ведь небольшой срок.
Я думала, что такого творческого человека, как ты, больше интересует, что
будет через сто, через тысячу лет.
- Да, но я сейчас говорю о чисто человеческом
интересе. Я хочу знать, что будет с нами.
- Тогда приготовься узнать нехорошие новости.
- Я хочу знать правду.
- Через 10 лет в Польше будет профашистская
диктатура, но без чрезмерного социального расслоения. Так что, можно сказать
- это будет либеральный протофашизм. Хотя толерантность к другим мнениям
будет сужаться настолько, что породит политических беженцев. Тебе сейчас
трудно в это поверить, ведь Польша состоит в Европейском Сообществе, но другие
европейские страны станут предоставлять полякам политическое убежище.
- Невероятно! А в Канаде?
- Тут крайне правые тоже окрепнут, но дело
не только в них; левые станут говорить одно, а делать другое.
- Слова разойдутся с делами как никогда раньше?
Ты это имеешь в виду?
- Именно это. Изо всех щелей повылезают жуткие
монстры, которые начнут плодить невиданную доселе нищету; взвинтят цены на
жильё, и станут массово выселять людей на улицу; под видом узаконенного медиками
ассистируемого суицида (убрав все правила и законы, гарантирующие, что этот
суицид не принуждение и не душегубство) будут убивать огромное число больных,
инвалидов, стариков и душевнобольных; полностью уничтожат всем доступную
медицину, которая останется только для ОЧЕНЬ богатых; спровоцируют невиданную
волну преступности и насилия; полностью задушат свободу слова и право на
личное мнение; и станут принудительно отправлять детей в школы во время эпидемий
и на 3 месяца в году в "идейные лагеря", отрывая от родителей.
- Судя по твоему запалу - в твоей палитре
ещё не иссякли все чёрные краски...
- Боюсь, что мне придётся продолжать выспренными
оборотами, подобающими размаху грядущего бедствия... Подлинный социальный
балласт слоя паразитов, не занятых никаких общественно-полезным трудом, но
снимающих все сливки доходов - большинство финансовых учреждений, страховых
и рекламных компаний; рабовладельческие частные бюро по трудоустройству;
охранные агенства и "фирмы "безопасности"; крупные владельцы жилья на сдачу;
спекулянты валютой и недвижимостью; махинаторы, взяточники и аферисты; и
прочие - заполонит всё и везде, как саранча.
- Как тараканы...
- Тебе известно, что ситуация с преступностью
в Канаде (тем более: в Квебеке) резко отличается от ситуации в США, России,
в других странах, где неконтролируемое насилие захлестнуло общество, и, тем
не менее, полиция получит право врываться в дома, открывать стрельбу и производить
аресты без стука в дверь и предупреждения, без санкции прокурора, без ордера
на обыск и без предоставления веских аргументов. Полицейский террор будет
в основном направлен против мелких правонарушителей, неимущих, активистов,
разоблачителей, или душевнобольных. Полицейских террористов не остановит
ни присутствие детей и престарелых, ни фатальные последствия их рейдов, ни
гибель ни в чём не повинных людей. Ошибки при расследовании убийств и других
серьёзных преступлений, аресты не тех, кто убивал, и ошибочные тюремные сроки:
возрастут в несколько раз. Чудовищная строительная мафия окончательно разрушит
нормальную человеческую среду, уникальный исторический Монреаль, выдавливая
владельцев недвижимости из целых огромных районов, порождая самоубийства,
безработицу, дороговизну жилья, трущобы и бездомность. Кража скульптур, артефактов
и произведений искусства, с последующим уничтожением скверов и площадей,
и поджогом и сносом ограбленных исторических зданий довершит культурно-исторический
разгром Монреаля. Печально знаменитая практика квебекских строительных компаний
- в сговоре с властями - нагло нарушать все мыслимые и немыслимые нормы:
превратится в сюрреалистический кошмар. Балконы, нависающие прямо над тротуаром
ниже человеческого роста; нарушение правил расстояния между жилыми домами;
вандализм, поджоги и повреждения домов, владельцы которых противятся сдаче
своего жилья под снос; строительные работы с 5-6 утра и до 3-х часов ночи,
с их уровнем шума эквивалентным военным действиям - в густонаселённых районах:
всё это вырастёт ещё на порядок. Отмывание грязных денег (строительной мафией
и другими агентами) достигнет рекордного уровня. Дороги Монреаля в ещё большей
степени превратятся в вечную стройку. Новые газопроводы протянутся шрамами
на теле Земли, вопреки всем протестам и подтверждениям, что их стоимость
подрывает канадскую экономику, что они нерентабельны, и что их строительство
- экономический нонсенс. Канада будет всё яростней вмешиваться во внутренние
дела других стран, чтобы отвлечь внимание от собственных нарушений и проблем.
Образование оставят только для самой верхушки общества, выдавив из университетов
неимущих, малоимущих, и даже представителей большей части среднего класса.
Коррупция и беззаконие выростут до небес. Страну захлестнёт море бездомных
и обездоленных, голодных и попранных. Исчадья ада станут пить кровь из своих
жертв, как вампиры.
- Ты предрекаешь ужасные вещи. Значит, Канада
станет одной из самых ужасных стран? А в Польше будет намного лучше?
- Я этого не говорила. В Польше социальный
консенсус продержится немного дольше лишь потому, что правым он необходим
для консолидации власти. Как только они добьются своих целей, там начнётся
нечто подобное. Тем не менее, Польша действительно останется одной из последних
стран, где свобода слова не потеряет своего смысла, однако, уровень преступности
и политически мотивированного насилия будет возрастать, что превратит политические
свободы в зону опасности. И Канада не превратится в одну из самых ужасных
стран, по-прежнему оставаясь где-то "по середине", но лишь потому, что повсюду
опустится на наши головы ещё больший кошмар. И потом - тут, в Канаде, сопротивление
ожидается мощным и массовым. Поэтому она останется одной из немногих территорий,
где ещё не угаснет надежда.
- И всё это будет происходить на фоне усиливающейся
климатической катастрофы, разве не так?
- Кто б сомневался! Монстры уничтожают не
только нас, но и нашу планету.
- Но ты говоришь об этом вовсе не заунывным,
а, я бы сказал, энергичным голосом.
- Потому что надежда умирает последней. Пока
мы живы, не будет предаваться унынию. Сопротивляться чудищам: это так весело.
Тот, кто погибает в борьбе, за правое дело, не пассивная жертва, а живёт
полной жизнью. Каждый прожитый день: захватывающе интересен. И то, что мы
не одни, а мы вместе: это так бодрит! Чем трудней компьютерная игра - тем
больше она привлекает. Что бы ни было вокруг: мы будем сражаться. За своё
любимое дело, за свои идеи, за свои будущие открытия. Ты согласен?
- В данную минуту я хочу забыть всё, что ты
наговорила, и просто жить. Смотреть на тебя, выполнять свою работу, ходить
по улицам, вдыхать свежий воздух. Вот и всё.
- Но тебе всё равно придётся ежедневно делать
свой выбор... А теперь у меня есть для тебя кое-что интересное. Ты видишь
эту флэшку?
- Ну, да. Флэшка как флэшка. Таких уже давно
не выпускают. А что в ней удивительного?
- В ней много удивительного. Но я не стану
пока ничего говорить. Ты должен увидеть своими глазами. Я только опишу, как
она ко мне попала.
- И как же?
- Ты в курсе моего конфликта с М.М.
- Конечно. Семь лет назад весь универ был
в курсе. Поговаривали, что именно из-за неё ты переиграла руки, из-за неё
тебя просто "стёрли" из университета, из-за неё, возможно, случилось несчастье
с твоими родителями. Если верить в то, что тогда говорили, она страшный человек.
- Незадолго до того, как я начала репетировать
с МСО, М.М. фактически перестала преподавать мне фортепиано, а только присутствовала
в классе, листая журналы и колдуя над каким-то электронным устройством в
виде дамской сумочки.
- Электронрое устройство в виде дамской сумочки?
Это похоже на какой-то фантастический триллер.
- Пусть так. Но я рассказываю тебе про то,
что я видела.
- Допустим.
- На пюпитре у меня стоял сборник нот с отражающей
обложкой. Глядя в него, я заметила, что М.М. вертит в руках какую-то флэшку.
В этот момент в класс нагрянула Римма Семёновна, и М.М. с ней куда-то исчезла.
- Так...
- Я тут же к столику. Флэшки не было. Я приподняла
журнал: флэшка оказалась под ним. За час до урока я приобрела в компьютерном
магазине точно такую же флэшку, неотличимую от этой. Моя была в целлофановой
упаковке, и, стараясь не дотрагиваться пальцами, я, пользуясь краями одежды,
выдавила мою из упаковки, и заменила флэшку М.М.
- Я и не догадывался, что ты способна на кражу...
- Но это же совсем другое! Клянусь, что в
своей жизни я ни разу ничего не подменила, не умыкнула, не взяла без спросу.
Но, после того, что мы видели в том лесном замке, после всего, что там с
нами случилось, по отношению к М.М. уже действовали совсем другие законы.
- В каком замке? Про что ты говоришь?
- Пока ещё не время. Я не готова про него
рассказать. Ты всё равно не поверишь.
- Ты говоришь загадками. Так что с этой флэшкой?
Что от меня требуется?
- Расколоть её.
- Она защищена паролем?
- Тут всё гораздо сложнее. Я тебе говорила,
что М.М. в тот период всё время возилась с каким-то устройством в виде дамской
сумочки. Так вот, когда она открывала её, или чем-то манипулировала внутри,
её действия сопровождал странный мелодичный звук. Однажды я захватила с собой
диктофон, и тайком сделала запись. Дома я скопировала записанный файл, открыла
в Sound Forge, и увидела, что в окошке программы этот монофонический wav
выглядит как искусно нарисованная кобра с раздутым капюшоном. Это его графическая
передача. Я предположила, что этот звук, его скрипт, или это изображение
кобры: ключ. Устройства Змеи должны открываются звуком.
- Невероятно!
- Вот именно.
- Хорошо. Я сделаю всё, что смогу.
Зденек явился гораздо раньше, чем она ожидала. Его
дикий вид и растрёпанная шевелюра говорили о том, что случилось что-то из
ряда вон выходящее. Чтобы его немного успокоить, она сначала усадила его
на кухне, и угостила польским печеньем с чаем. Когда его взгляд чуть посветлел,
Наташа спросила, что стряслось.
- Ты права. Я бы никогда не поверил.
- Чему?
- Эта флэшка... Такие делали примерно в 1999-м.
Точнее, серийный номер и вид соответствует серии, произведённой в конце 1998-го.
Она выглядит абсолютно так же, как все другие, но... При её изготовлении
использована совершенно другая технология. Сначала представляется, что на
ней всего лишь 20 мегабайт, но я применил все свои знания, и оказалось, что
на самом деле её жёсткий диск: 300 терабайт! У нас и сейчас ещё нет такой
технологии! Флэшек с таким объёмом до сих пор не выпускают!
- А тогда...
- и в помине... Она рассчитана на устройства
с более быстрыми портами USB, каких в 1998 году ещё не было, и каких в серийном
производстве нет до сих пор. Её жёсткий диск намного быстрее всех существующих
на сегодняшний день технологий.
- Что ещё?
- Там использована такая компрессия, по сравнению
с которой zip и rar совершенно ничего не стоят. С помощью этой технологии
можно упаковать 10 тысяч терабайт в 10 мег, ты представляешь? Мне удалось
раскусить часть её логарифмов и формул, так что я могу теперь невиданно сжимать
файлы, пусть даже в 50 раз слабее, чем у них. За такое открытие мне дадут
Нобелевскую Премию.
- Не советую.
- Что не советуешь?
- Кому-либо говорить и показывать эту технологию.
Это очень опасно.
- А кто узнает?
- Я уверена, что узнают. Ты понимаешь, с кем
мы имеем дело?
- И с кем же?
- Я намеревалась спросить у тебя. Кто они,
по-твоему? Спецслужбы? Корпорации? Военно-промышленный комплекс? Тайные правители
мира? Инопланетяне?
- Не знаю! Не знаю - и это меня бесит. Я только
чувствую, что это всего лишь какая-то молекула их невероятных познаний, крошечный
атом их возможностей. А главное: оно на каком-то совершенно другом уровне,
в каком-то четвёртом измерении.
- А как насчёт доступа к информации?
- Там многоуровневый доступ: комбинация трёхмерного
графического изображения звуковой волны (обращенного вправо на 90 градусов),
кода спектрального разложения звука, его полной математической модели (со
всеми обертонами), и его числового миди-графика. Самый глубокий уровень открылся
с помощью параметров ДНК и РНК кобры.
- Не томи... Что там, на этой флэшке?
- Там, как я сказал, многоуровневая информация.
Каждый ключ открывает отдельный её слой, в самом прямом смысле.
- Что это значит?
- Данные записаны совсем не так, как это делают
наши "земные" технологии. Они идут... как бы это назвать... слоями... не
соответствующими физическим характеристикам содержащейся на ЖД информации
ни при каком форматировании, ни в одной из существующих операционных систем.
Каждый очередной ключ открывает следующий слой, частично перекрывающий место,
уже занятое другим слоем. Я даже не могу себе представить, как это возможно.
И это помимо фантистического сжатия и огромного объёма флэшки. Кроме того,
информация не обычным образом считывается с флэшки, но... образно говоря...
"выделяется" ею, и не пакетами, не кластерами, но по модели иммунной защиты
бактерий. В цепочке, между одинаковыми "кубиками"-клонами простого короткого
кода, находятся разные "кубики" запросов, уже произведённых, своего рода
библиотека. На каждый новый запрос информация реагирует как живая клетка:
формированием нового "кубика" запроса, который формулирует задачу. Это просто
непостижимо.
- Какого рода эта информация?
- Это, во-первых, собрание математических
кодов, представляющих собой шифрованные тексты на каком-то неизвестном языке,
записанном не известной нам письменностью. Судя по анализу, который я применил,
это язык, который должен звучать в 10 раз быстрее самой быстрой человеческой
речи. То есть, наш мозг был бы не в состоянии воспринимать и понимать эту
речь. Другая часть информационного поля: это видеоизображения в неизвестном
формате, рассчитанные на очень быструю прокрутку. Иными словами, их просмотр
рассчитан на такую скорость, на которой обрабатывать увиденное не смог бы
даже мозг птицы.
- Невероятно!
- Ещё один слой: это программа некого коммуникативного
устройства, которое обменивается сообщениями не через Интернет, не с помощью
радиоволн, или других волн, но через обычную электросеть.
- Значит, его включают в обычную электрическую
розетку.
- Совершенно верно.
- Выходит, тебе так и не удалось ничего расшифровать?
- Если не считать два исключения.
- Даже так!
- Одно из них я сразу принял за компьютерную
игру. Не буду описывать, как мне удалось её запустить. Это было чрезвычайно
сложно. Наши операционные системы, файловые системы, процессоры, видеокарты,
и прочее: несовместимы с ней. Но, когда мне всё-таки это удалось, я не стал
ничего предпринимать, просто ждал. В некоторых наших земных играх программа
автоматически крутит демо: если ни к чему не прикасаться... Я увидел автомобильную
трассу - "оторут" - как будто снятую на видео. Но что это было за видео!
Такого качества я не встречал никогда; кроме того, мне сразу показалось,
что это голограмма, выпирающая из компьютерного экрана. Я даже думал провести
через неё свои пальцы, пока не сообразил, что это изображение всё-таки "внутри"
монитора. Непостижимо - как такое возможно. Через несколько секунд я увидел
съезд на местную трассу, и с неё - на просёлочную дорогу. Потом эта дорога
повела в лес.
- Неужели это то, о чём я побоялась тебе рассказать?
- Подъёмы и спуски в дикой лесной зоне, мимо
озёр и скал, гористая местность, величественные горы и сопки, скрытый тоннель,
и, наконец, огромный лесной замок: целая крепость в совершенно необитаемом,
диком лесу. Подъездные пути, большая круглая площадь перед монументальным
входом, внутренние помещения - грандиозные залы, скульптуры и скульптурные
группы, колонны, коридоры, лепка, атаблемент, мрамор, гранит и песчаник,
мраморные полы, роскошные двойные двери, украшенные резьбой, росписью и позолотой,
фрески, лепка на стенах и потолках, башни... Часовня без христианской символики,
со скульптурной группой из восьми обнажённых женщин с пастухом, шикарный
театр и картинная галерея, выход наружу с другой стороны замка, и, наконец,
странное, завораживающее, потрясающе красивое озеро среди скал и лесистых
сопок... Снова внутри... Подъём на один из верхних этажей... Часть коридора...
Трёхкомнатные апартаменты с закруглённым залом и двумя огромными ванными
комнатами. Отдельное большое - полупустое - помещение, с часовыми по обе
стороны двери: рыцарскими доспехами XV века.
- Какой ужас!
- И четыре человека: ты и твои родители, и
ещё один, незнакомый.
- Это Люсьен. Приятель отца.
- Потом "демо" остановилось. Как будто закончилась
съёмка.
- Это ушёл Симон, на котором, как я теперь
понимаю, находилось записывающее устройство.
- Мне удалось отыскать способ управлять изображением
с помощью клавиатуры и мышки, и я получил возможность "ходить" по коридорам,
лестницам и этажам: разгуливать повсюду, куда меня "допускали". Другие части
замка оставались закрытыми. Я обнаружил скрытую дверь, и поднялся на башню,
откуда открывался вид на часть самого замка, на окружающие вершины, на дорогу,
и на ближайшие к замку заросли, где скрывались охранники. Я ещё раз "прошёл"
к озеру и обратно; снова поднялся на башню; вернулся в ту часть замка, где
находились вы. Я чувствовал, что я что-то упустил или просмотрел. Наконец,
мне удалось обнаружить ещё один ключ: он активировал скрытую функцию, обнажавшую
невидимые устройства и схематическое изображение инженерных конструкций стен,
полов и потолков. Срытые камеры видеонаблюдения, электропроводка, вентиляционные
шахты и трубы, всякие полости, включая тайники: всё открылось передо мной.
Теперь я мог манипулировать предметами, открывать ящики и дверцы, передвигать
мебель, листать книги небольшой этажной библиотеки (в главную библиотеку
меня не пускали), включать свет, открывать краны, шторы и окна, и поднимать
с пола любые предметы. И я заметил в нижней части тележки для доставки блюд
с кухни в комнаты тайник, и в нём...
- Портативный компьютер с дактильным экраном,
каких не могло быть в 1998-м году, и сейчас ещё нет.
- Выходит: ты это знала?!
- Это устройство, очень тонкое, состоящее
фактически из одного только крупноформатного экрана, но прочное, и весящее,
наверное, не больше, чем самый лёгкий карманный телефон, обнаружил мой отец,
и, с помощью него, мы, отправляясь к озеру, видели наши апартаменты.
- Мне удалось включить его, и тотчас же изображение
на его экране растянулась на весь мой компьютерный экран. Я сумел открыть
первоначальное меню (главный язык этой операционной системы - тот же неизвестный
нашей науке язык с неизвестной письменностью), выбить французский интерфейс.
Не знаю, удалось ли бы управлять им без дактильно-чувствительного экрана,
но доступ был защищен паролем, а я уже порядком вымотался, у меня слипались
глаза, и я не стал продолжать.
- Пароль: моё имя.
- Не может быть!
- Ты убедишься в этом. Можем проверить прямо
сейчас.
- Невозможно. Я могу открыть флэшку только
в своей университетской лаборатории, с помощью всей там имеющейся аппаратуры.
Тебе туда, как ты сама понимаешь, ходу нет.
- Жаль. Меня душит страх, меня трясёт, и всё
же я хотела бы увидеть всё это своими глазами. Неужели нельзя было ничего
скопировать?
- Это ещё одна невообразимая история. Никакие
ухищрения не позволили мне скопировать даже крошечную часть информации. И
даже это ещё не всё. Я пытался сделать захват экрана, скопировать что-либо
или снять с помощью другого компьютера (через камеру): пустые хлопоты. Пытался
снять ряд изображений фотоаппаратом: вышли пустые, засвеченные кадры. КАК
такое возможно: не укладывается в голове.
- А второе исключение?
- О!.. Чуть не забыл! Это звуковой файл в
wav формате: единственное, что удалось скопировать. Вот, я записал его на
другую флэшку. Держи! - Наташа тут же воткнула её в компьютер и включила
звук.
- Что это такое?
- Это то, за что я готова была отдать ВСЁ.
Когда Зденек ушёл, Наташа улеглась на диван, и включила
музыку. Теперь, когда у неё есть 15 миллионов долларов, возможно, ей удастся
вернуть память и дееспособность её отцу? Может быть, теперь, когда она узнала
секрет флэшки, она сможет, наконец, разобраться со своими чувствами, и сделать
выбор между Джоном и Зденеком? При мысли об этом сладко замирало сердце.
И будущее казалось наполненным новой надеждой.
Она слушала извлечённую Зденеком с флэшки превосходную
запись Второй Репетиции: запись такого качества, какого не могла бы добиться
ни одна студия на Земле. Казалось, она реально присутствует в зале и сама
играет с симфоническим оркестром. И связь между её душой и чем-то лучезарным
и чистым восстанавливалась. Казалось, что она вернулась в годы своего детства,
в ту счастливую пору, когда впереди всё было окутано розовой, восхитительной
дымкой.
Непередаваемая нежность и покой накрыли её своим
гобеленом. Она поджала ноги, и мечты понесли её в недосягаемую даль. Она
теперь была не одна. Её мать, казалось, снова была рядом, и гладила ей голову
своей любящей рукой. Казалось, что её отец стоит у изголовья, и утешает,
укрепляя её дух. И все удивительные люди, которые её окружали, казалось,
присутствуют здесь, сейчас, в этой комнате, поощряя, согревая её, и воодушевляя
на подвиги. И Джекоб снова был жив, спасая детей и восстанавливая утраченную
веру в человечество.
И в её комнате, в этом городе, в этой стране, на
этой планете - звучала космическая, божественная музыка...