Лев ГУНИН


    ЗВОНОК

               поэма


Весь день был пуст. И телефон молчал.
Молчала часть утраченного света.
И диск вертелся медленно,
                                                 хоть это
не помогало разорвать овал.

Тревожно бился колокол сердец.
И мысли часть остатком голубела.
И однозначность еле - еле пела,
и молотом железо мял Кузнец.

Сидели птицы в ряд на проводах.
Вводил мгновенья взгляд в окно за руку.
И человек (в окне) внимал такому стуку,
что раздается даже в поездах.

Дождь выдохся. Блестели провода.
Блестел асфальт. Блестело все неярко.
И становилось в доме просто жарко,
и даже душно было иногда.

И диск вертелся, но еще стоял -
как солнце на безбрежием небосклоне.
Срывались с места розовые Кони,
храпели и кусали свой металл.

Бледнела розовость заката и грубела -
как кровь, запекшись в небе голубом, -
и на ступенях женщина сидела,
одна - и здесь, и не входила в дом.

Ее халат был светлым и волнистым.
А руки были где- то впереди.
В ней - дрогнуло, как будто
отделившись,
и замерло, себя определив.

Диск, вздрогнув, стал.
                                        Вертеться больше
               он
не мог,
             и вот, теперь, остановился.
Но колокол все так же глухо бился
и жаждал обрести высокий звон.

Но звон молчал. Возможно, где-то спал.
Рука, устало трубку опустивши,
повисла в жесте.
                              И, соединивши
себя с собой, нащупала металл.

Металл был холоден. (Железо мял Кузнец).
Кружились мысли - скорые, как пули.
В висках - взбежав - мгновения уснули,
и провод спал, свернувшись в ряд колец.

На улице кричали звонко дети.
Их голоса кружились в виде брызг
и жили тоже отделенно.
                                           Диск
уже клонился книзу в красной сети.

И облака, окрашенные в кровь,
неспешно плыли в воздухе крылатом,
и солнце, отделяясь от заката,
свое лицо от туч отмыло вновь.

Твердели сумерки. И улица пустела,
серела, превращаясь в синеву.
И отворялись тайного отдела
немые створка, дернув тетиву.

С ней бился колокол - уже о край бокала?
Бокал был пуст - и заполнялся вновь.
И улица, пресытившись, молчала,
в себя вместив всего заката кровь.

И голова теперь к руке клонилась,
не к той, в которой был металл, к другой.
И птица в клетке белых ребер билась,
рождая низкий колокольный бой.

"Приди ко мне, - одна рука сказала.
"Нет, нет, ко мне, - другая встряла в зов.
И голова - абрис ее - овалом -
клонилась, - и руки коснулась бровь.

Нет, голова не круг. Но, опускаясь,
как и светило, мягко, плавно вниз,
она, как солнце, с темнотой смыкаясь,
стремилась от предлога "в" до "из".

Клонилось солнце-череп с высоты,
и, лоб горячий там с рукой сомкнувши,
вдруг зашипело, холод зачерпнувши
руки на трубке -
                             холод пустоты.

Глаза открылись. Вздох прошел по телу.
Зрачки расширились в слепящей темноте.
И время циферблатом желтым спело
о том, что солнца черные - не те.

Зажегся свет. Глаза к нему привыкли.
День оборвался. Телефон молчал.
И холодел в другой руке металл,
теплея постепенно долгим циклом.

Диск закружился, дырочки - и свет.
Отверстия зрачка и циферблата.
Отверстие в металле будто вжато
в зрачок, и вот: его - без глаза - нет.

Диск - дырочки на диске - дула диск,
глядящий прямо в смерть зрачком бездонным.
Опасны слишком сильные наклоны,
клонящие устало солнце вниз.

Блестел металл. И солнце закружилось,
своей оси придав значенья смысл.
И птица в клетке о решетки билась,
ускорив пульс и замедляя мысль.

/Сидели птицы в ряд на проводах/.
Одна рука с другой рукой шепталась.
И пальцы отделялись от металла.
Но солнце приказало; никогда!

И диск опять движенья повторял
заученные: семь - ноль - ноль - и точка.
И дыры, отделяясь от кружочка,
стояли все: но диск о том не знал.

Он знал о том, что время отделенно
преградою; для диска - рубежом.
Он знал, что одному не вызвать звона
ни в этом аппарате и ни в том.

А Время необъятней. И - однако -
оно все так же цифры кружит врозь.
И медленно стиралась эта ось,
вокруг которой Солнце плыло знаком.

Клубился запах лака и ковров,
и трубки телефонной от дыханья,
и диски неподвижные зрачков
смотрели в черноту иного знанья.

И руки - двух решений сторожа, -
друг друга обвиняли - и дрожали.
Они "ругались" - а удел лежал
одной - на трубке, но другой - на стали.

И высь гудела, вскрывши полотно
пространства, словно брюхо белой рыбы.
А в трубке телефонной лишь одно:
гудки, гудки - немые звуков сгибы.

"Ну, хватит, - солнце вдруг произнесло,
почувствовав тупую боль в затылке.
И - тело тучей вдруг заволокло
его вираж на истины развилке.

А истина осталась, не запев,
в гудках - гудках, что тишины немее.
И отразилось солнце, голубея
в овальных звеньях, вспыхнуть не успев.

Качнулся лев крылатый у виска,
грозя своей разъяренною пастью,
но палец не спускал еще курка
свою решимость в целом сделав частью.

Дрожали пальцы. Телефон молчал.
Молчала плоть, где жизнь все так же билась.
Нагретым был рукой немой металл,
тепло это в нем что - то оживило.

Щелчок. Осечка. Телефон молчал.
(Молчала плоть, где жизнь все так же билась).
И револьвер, издав щелчок, упал,
живой, нагретый - в нем душа ожила.

Глаза - на руки.
                           Револьвер упал
как будто плотью, частью плоти.
И - как свидетель - плыл двойной торшер
по морю стен и потолка - и прочих.

Колени глухо стукнули за ним
   о пол,
и тело на тахту припало.
И все вокруг: крылатый херувим,
тахта, пружины - все вокруг рыдало.

Рыдала плоть. Рыдала - и трясла
худые плечи, руки, мир с бокалом.
Рыдала, как орган, как часть весла,
что в воду - слезы горе погружало.

И комната рыдала (восемь стен)
наплывами какими - то из стонов;
в наружном мире сотни тихих вен
катили кровь, кровь медленных наклонов.

И телефон отчаянно звенел.
Звенел, сорвавшись с неподвижной точки.
Но диск был в этом звоне не у дел
и стопки цифр, и дырочки - кружочки...

Рука могла бы трубку приподнять,
ее соединить с намокшим ухом,
нащупать голос и ответ связать
с дыханием чужим набрякшим слухом.

Но поздно... Поздно. Вечер голубой
на улице, качаясь, бил о стены.
И Времени уже набухли вены,
оставив часть покоя за собой.

Везде обои... Телефон... Тахта...
И человек, теперь лежащий навзничь.
И дверь теперь, и комната не та,
не та острастка разъясненных разниц.

Не тот металл, хоть он уже остыл -
он холоден теперь не так, как прежде.
И вместо вен - тугая связка жил
умершей плоти: их ответ надежде!

Звонок... Курок... Осечка... Смерть... Ответ...
Поставленные так, а не иначе,
они всю жизнь и смерть переиначат,
но есть только они; иного нет.

Нет ничего. Лишь вещи: телефон,
стекло, тахта. Клейменый мир предметов.
В его сетях не стоит ждать ответа
и обвинять - ведь виноват не он.

Он - по себе. Все по себе детали;
сам по себе не ставший смертью звон.
И все на фоне их мы как вуали,
закрывшие действительность - как сон.


Пусть будет стол. Пусть будут две скрижали.
Пусть будет неизменчивый уклон.
И вот - мы ничего не разделяли -
пусть будет этот телефонный звон.


Начало апреля 1982 года. Минск - Бобруйск.

--------------------------

(Посвящение первой редакции: "Ларе Медведевой и Леночке Барановой")
=========
================
=====================
==========================
=================================