|
===== Лев Гунин ВС поэма Гл.1 Ребро - не путь. И камень не ребро. Ребро не сочетает лицедейства с остатками былого фарисейства, с уверенностью излияний "про". Ребро, однако, даже не торец, оно не стык и не полузначенье. Ребро не отличает назначенье стоять; как комнату и даже как дворец... Но мир ребрист. Противоречий нету в той истине. И посему всегда ребриста крыша и ребриста мзда, ребристы облака и вуалетта. Вселенная ребриста. Среди звезд гигантских ребер белизна витает. Как страшный глаз, зияющим чепцом ее ребро сквозь мозг мой пролегает. Переливаясь, Истины в котле законам Мира ребра образуют, и ветры в воздухе ребристом дуют, и ребра есть в стакане и в желе. Так и в словах. И тут есть ребра букв. Они каркасом держат слов значенья, фонизм их и даже назначенье - как в port de bras (но тут ребристость рук). ВСегда во-вне. ВСем изнутри. ВСего лишь точка не сможет обеспечить ясный вид тому, что твердость ребер сохранит но что, в итоге, только оболочка. Но если сапогом по ребрам дать - раздастся хруст, и ребра поломает предмет, который просто сочетает безреберность со рвеньем сочетать. Но это - частность. Бог по ребрам бьет им созданного мира? - невозможность. И все же неземная осторожность нам не дает об этом умолчать. Мой мир ВСегда слагали ребра дней, больших и малых, и совсем бесплотных. В тиши больших, как птицы, перелетных они значений плавали: теней. В ребристом воздухе такая кутерьма! Потеют стекла. Запотели ляжки китайской статуэтки. И во фляжке вспотела жидкость, и вспотела тьма. В июньском воздухе ВСегда такой поток лучистой тени пара и сознанье, что в синеве не дремлет назиданье, и в габардине отзовется срок. ВСучив себя в сомнительную ложь стихийных сил и внешних - проявлений, - ВСегда найдешь продукты назначений, но Назначенье не всегда найдешь. Так и теперь. Безветренная пыль и изразцы на печи означают, что те длинноты время разлагают на вещи, или - иначе - на Быль. Ступни свои ты, взгромоздив на пьедестал ВеСов обычных, получаешь ВеС. Но не подумай, хоть сюда ты влез, что ты себе пропорциею стал. "Корона" означает только то, что есть Корона. Есть ли к ней Король, не знает слово, - так и Решето не сдержит растворившуюся соль.... Так Вещи только Истины предел, но не значенья. К Истине причастны, они ей даже не совсем подвластны и не вполне понятны среди Тел. Итак, Июнь. На стекла давит пыль жары, раскинувшейся облаком крылатым, и не спешат мгновения куда-то, и не летит я в л е н и я мотыль. Коллапс обеда. Хоть бы ветерок чуть тронул шторы! Пахнет шоколадом, цветов, застывших в вазе, ароматом и полустертой прелестью. Звонок. Дверь открывается. Какие щелки глаз! Какие губки! И какая статность! Какие позвонки и аккуратность! Но вещи с истиной не сходятся подчас. И я смотрю на Истину опять: соВСем одна, и в растворенных окнах, в двадцатилетней давности волокнах она сейчас не в силах выбирать. Взлетев хоть раз, не можешь приземлиться по воле собственной. И должен долететь хотя бы до крушения. И спеть прощальное желанье торопиться. Полет мой обрывается почти. Жужжащей мухой катастрофа длится. Но я не в силах т у т остановиться и, может быть, пою уже в ночи... Гл.2 Когда-то съев "ореховый пирог", я удивился, что не то значенье имеет смысл слова "поглощенье", и что "пирог" звучит почти как "грог". Когда синеют тени за окном, когда длинней становится прохлада, ВСего, возможно, мне не так и надо, как хочется. Но я ведь не со злом, а я с линейкой-меркою иду к длине эмоций, позвонков и ом, и к крокодилу, что лежит в пруду. И я уверен, что теперь найду безмен добра, похожий на излом. Синеют тени. Блекнет воздух-свет. И ребра размягчаются пространства. Во мне не будет только постоянства, и в мире постоянства тоже нет. Горят огни. Светлеют магазины. И девки ощущают странный зуд. Подкрашены глаза, слова и спины. В шеренге дни подкрашено идут. А воздух наполняется значеньем прохлады, свежести и прелести для ВСех. Но не для к а ж д о г о: возможно, не для тех, кто воздух не вдыхает с упоеньем. И я один по улице иду. Навстречу пары, тройки и шестерки, толпа и т о л п ы, - будто бы подпорки такому часу, с ним одним в ладу. Я заверну з а угол. Там, где свет от фонаря на листья шлейф кидает, где мир пятнистый в тени увядает, и за углом теплеет летний плед. Как дама с животом, беременен фасад от света окон. И огонь струится сквозь стены зданий, не внося разлад в сношенья с миром - даже округлится. И что-то тайное сквозь стены мне струит в вечернем воздухе, и мысли занимает, и сочным так и влажным овевает, и влажно-сочным брызгами летит. Итак, июнь. Синеют кружева ночных рубашек. Окна освещены во всех домах. И двери на балконы везде открыты. Слышатся слова.... Колышутся гардины, но чуть-чуть: так шулер воровато метит карты. Из школы вниз повыносили парты. Вдали - разнокалиберная муть... Под платьями, чувствительная, ног, пупырешками, кожа, покрываясь, то о щ у щ а е т легкий ветерок, то л о в и т, наготою упиваясь. Бегут от дома к дому фонари, и мальчики бегут, и постовые. В тени от них бегут городовые, усталые и с саблей до земли. Над ними - словно тени от небес - их крылья полутемные, и мглисто - бегут деревьев купы и монисто, бегут везде знакомые ВС. ПоВСюду, оставляя части тел и части слов в отдельность выделяя, В.С. трепещут в вычурности мая и в синеве находят тени стрел. Сообразуясь с бдением веществ, ВС, на части спектра разлагая, не означает перегонов чая, не означает: Вероника С. В свой мир теперь хочу вас пригласить. Мои глаза привыкли к приглашенью - как многие привыкли к подношенью. И, все же, мне вас хочется любить за ласковость, за умиленье - вхожесть в мой мир, в мой дом, души "апартамент", сердцами, поцелуями из лент и сапогами с медным звоном тоже. Я вас люблю. Но мне за вас всегда бывает так обидно вечерами, когда как будто пленка между нами, и странно так становится тогда. В браваде кухонь, там, где пол нагретый, где звоном чашек жгутся перед сном, мне с вами хочется поговорить о том, что растворилось - и теперь застыло где-то. Хоть знаю, что напрасно. Время шло, и нам не совместить позиций наших; но, все-таки, из прежних стен и башен я приглашаю вас, себе назло. ВСеядности вкусив забытый звон и полупустоту таких мгновений, я призываю общность настроений в тот круглый зал, где выход на балкон. Где тех, далеких дней, предвосхищенья, где круг предчувствий, ясных и простых, где детства мир с величьем грез ночных и величальный круг предназначенья. Где чистой скатерти сиреневый сатин, где ложек блеск в разверстости серванта, где маятник и красота брильянта в глуби стекла, где сахар и кувшин. На белом фоне горная гряда. Картины холст отсвечивает маслом. И в черном отражается напрасно на небе отраженная звезда. Не мой тот зал. И детство не мое. Тоска по детству неиспытанному гаснет. И в полусне блины, картошка в масле и серый сумрак утра, и жнивье. Я розовую вижу шоколадность. На кухне кафель. Листья за окном. И снова, отгораживая дом, я призываю бренную ВСеядность. Гл. 3 Всеядность - не заслуга Всех Мерил. Всеядность - это малая потешность. Когда в груди пылает безутешность: что - вроде - жил, а - может - и не жил. Тут оглянись. Какой Прекрасный День! О! КПД! О! ЛСД! - на счастье! А, может быть, и это - полновластье, Какой-то Ограниченность Тень. Так Тень иль нет - не все ли то равно? Ведь День есть день, а Ночь есть ночь покуда. И дань условным меркам - ниоткуда. Так просто все. И больше не дано. Я знаю все: Король не Камергер. Два "К" условны. Но сознанье власти переливает через край химер и отражает пятое ненастье. И, все же, так: "Старался В Меру Сил". Но, если Выше Сил, как Бурый Вол, старался? Сжигали мозг Ван Гог и Грэм О'Нил, и мозг, как жир, чрез край переливался. Рассветных рамок нам не распрямить.... Предвосхищен окном и горизонтом объем того, что нам дано вкусить, и время тонет грузным мастодонтом. А ложь - не ложь. Но это просто так. Ведь все равно В.М. всегда Вне Меры: срывают Короли и Камергеры природой обозначенный колпак. И, если будет - тайны не храня: В.М. не просто В. в стране далекой, не имя пышной дамы ясноокой, но отраженье Истины - В Меня. Над огородом плыл какой-то дым. Какой-то сизой дымкой заслонялся и временами четче проявлялся пространства сектор и налет за ним. Направленные, сизые, они, чьи гребни шлейфом вили обнаженность, немые волны, били за бездонность и отражали слабые огни. В морских глубинах отражался Порт. Русалкою с зеленой головою взвивает время знамя надо мною и очищает пламенность аорт. ВыбраСывая кровь, как Исполин, тот вязкий дух на прошлого холстине рисует Деву в черной пелерине и о с о з н а н ь е двойственности спин. Дрожит у снов весенняя пора. Калитки открывая и ворота, к проходам дальним, вдаль от поворота сзывается ручьями детвора. Скамейки, в лужах синих отражаясь, как дирижабли, реют в вышине, и скрип калиток в сонной тишине разносится, водою размножаясь. Кораблики бегут в ручьях, вертясь, и снег чумаз, и грязи полновластье, а стены древних зданий словно фаски возносятся, затмив алмаз и грязь. От выварок исходит терпкий дым. Он стелется и по траве сползает. А на веревках простыни качают, и этот запах мне несохраним... Но мы попали в тело - не в ребро. Ребро, каркаса твердость сохраняя, умеет быть и мягким, как перо, и гибким, как ВеСенний воздух Мая. Венозная густая Синева в июньском воздухе сейчас возобновится, но синий воздух не умеет длиться, как не умеют длиться рукава. И я - не он. Мне не дано сердиться на вылущенность, на порог огня, но дымкой сизой также и меня заставит чайкой в воздухе носиться. Мои тела венозные бледней, чем ребра и белей, чем алебарды, и блеском ярче все, чем арьегарды роскошных, приближающихся дней. Под вывеской часов, под стук дверей, прохладой сквозняков обремененный, я в воздухе прохладный и наклонный и думаю об Истине моей. Шурша подошвами о зернышки асфальта, знакомый приближается лакей с лицом усатым, белым, как репей, отмоченный в котле гидросенальта. В замочных скважинах уже отменный вид. Снимают котелки перед прибором наклонные, с "аляповым" пробором, мужчины в смокингах, с глазами Эвменид. Как старый гобелен, балконный плющ, покрыв пространства прутьев и подпоры, изображает стеблями узоры - и так раскидист, сумрачен и вьющ. Наклонна ваза с перцем на окне. Наклонно помидор растет на грядке. И потемневшей от времен кирпичной кладке наклонно отражение в окне. Запомним - быль. И, отрываясь вновь от имени, от продолженья в часе, Закон вопросом поднимает бровь и хочет слепком сделаться в атласе. Вот летний завтрак - на столе. Из сервилада, нарезанного ломтиками, ленч, и косы тонко свет стремят пресечь, и винегрет с остатками томатов. На клетчатой клеенке блеск пиал. Дымится чай. И огурцы на блюдце. А, может быть, все дело не в посуде, а в дивной сверхактивности Начал. Начало - утро и Начало-ночь. Когда Началам скажут вечно д л и т ь с я? Но на столе отчаянно дымится в стаканах чай, и этим не помочь.... В белеющей, сверкающей стене, покрытой сверху керамичным слоем, таким забытым отдает покоем, и тот покой не равнодушен мне!.. В подсвечниках дрожит, качаясь, свет. От люстры отделяясь, и активней, чуть желтоватый, чуточку наивный, свет лампочки охватывает след. Как яблоко охватывает рот, или как глаз охватывает веко, охватывает комнатный уют и наполненье облака, и цвета. Намотан ворох мыслей дорогих на комнаты наклонную катушку, и льется воздух краем на подушку, и в тишине за ватой бездны штрих. Как колокольчики, звенят дневные сны. Звенят тарелки. Отвечает фарфор. Мгновения во фрак погружены, и в черном бархате - белеет нити сахар. Так вечерами кажется светло. И даже тень вперед не удлинится. И только Время продолжает длиться и Вещью грань Начала обошло... У каждой Вещи есть свое ребро. Есть стержень, означающий оСноВу, и ко ВСему должно прижиться в новом наклоном приближенное перо. У жизни есть ребристость. И своя, иная, не подвластная расчету. И в нем не гул, гудящий по субботам, и не потребность тела, но Струя. Мое ребро уходит в давность дней, в прохладу прошлых, страстных излияний, в ту дивную природу состояний с той глубиной вещественности в ней. Оставив пользу и оставив разность на вычеты из пористости слов, я смысл дня почти признать готов, хоть сердцем не приветствую приказа. Я вижу впереди лишь Атрибут, я вижу тень, нависшую над бездной, и в волнах тени жизни бесполезной я вижу потом созданный приют. Земли ядра растет додекаэдр. Ребристость ощущается везде. Вдоль ребер, что скрываются в воде, проходит вал Верчения и Сфер. Мулат и Негр, Грузин и Эскимос в воде своей ребристостью находят и луком сонным медленно выводят овал земли и рой зеленых ос. Наклонны дни. Свеча, что на амвоне, наклонно светит. И рычаг в тени. Вдоль ребер сила действия. Кренит ладья и дно наклонно на понтоне. Мое ребро уходит в даль ночей, в белесо-серо-лунную дорогу. О, сколько дней сползало понемногу в проем стены и в изразцы печей! В.С. тогда был просто слабый звук. Оцениваясь чистотой в эфире, он заключал моления и тфилым, и семисвечника ребристочть, и урюк. Руками трогая обложку старой Торы и цадика встречая мягкий взгляд, в Телах я Были чувствовал опоры - того, что было много лет назад. Лети, моя наклонная стрела, рукою пущенная, дальше и верней: за грани и ребристость давних дней, за грани чувств и давние тела. В ту комнату, где маятник и стрелки, покрытые металлом желтым, шкаф, где стол ветвился, Сдержанностью став, где хрупкие и блеклые тарелки. В окне моем слоился огонек, в эфире комнатном, увитом чистотою. И тени духов пляшут надо мною, и ангел с крыльями летит наискосок.... Над этажеркой пятна белой ваты и древностью завитые цветы. И в комнате хрустальной чистоты знакомый запах белизны крылатой. Здесь, среди чашек чайных и стола, я детство хрупкое мешал с вуальной дымкой, и время это тонет старым снимком, его качают тени добела... Скажите, что вы видите во сне? - Когда луна на небосклон выходит, когда душа в эфире колобродит, и некуда сворачивать луне... Вот лестницей наклонною для снов застыло время нулевого часа. И дверь открыта вглубь иконостаса, и птицей притаившийся альков. Стоят дома - строения без тени. И тени не дают ни кол, ни столб. В чаду каком-то строем тени колб и тени мыслей, тени настроений. Вот тень прохожего мелькнула в светлой мгле. Бесплотны тени кошки и собаки. А в переулке тень кровавой драки, и лампы-тени плавают в земле. Над городом летит Сплошная тень. Она бескрайна, и в глуби простора нагроможденности за ней летают хором, и в них поют остатки деревень. Скажите, что вы видите во сне? Скажите, как вы сносите бездомность? Над городом витает душ укромность, которые блуждают при луне. Там лестницей узорною подъезд. Спускаясь, Граф, Король и камергеры не поколеблют граней старой веры, хоть трогают перила, и вподъезд. Дощечки сини. Каждый житель дома солидный и с отдельной головой. Король, спускаясь лестницей крутой, войдет в квартиру, что давно знакома. Король войдет, положит ноги в плед, возьмёт Дюма и в кресле засыпает. На грудь его тяжелый свет бросает кусок латуни или горсть монет. Граф рыщет в комнатах. Откроет штору, дверь. Гардины зримо, вдруг la-la запев, чуть покачнутся и, его задев, выталкивают детище потерь, продукт ребристой кожи и боков. И, ощутив сокровище теперь, Граф слышит звон: не шпор, но облаков. Тогда, прижавши губы к тем губам, Граф ощущает сущее блаженство, он ощущает волны совершенства и терпкий дух прижатия к губам. И вдруг во мраке, сдержанно, но вспять, наклонный странный шепот слышит он: Вы, Граф, Вы, дорогой мой, только сон, а потому кончайте целовать. И, ущипнув себя за грудь перстом, Граф вдруг теряет ощущенье плоти, теряет ощущение "воочий", теряет в ощущеньи теплый дом. И, в хаосе каком-то прe6ывaя, над облаками (может быть) летя, Граф, волны околичностей скрестя, остатки равновесия теряет. А Камергер идёт совсем не в дом, а во дворец, причем, совсем напрасный, в "превратностях'' отнюдь не безопасный, - но просто он давно забыл о том. Темнеет ночь. Почтовою открыткой Вид Города, Вид Сущности летит. Себя В Себе собой благословит - и укрывает Вздох Свечей накидкой. В тиши ночной шуршит Велосипед. Колеблются ступени синагоги. И в синеве серебряной дороги шуршит и тает в бездне Веры След. Как Колокольчика голубоватый звон, Дэр Милхикер из вечности выходит. И Кульбаком все стрелки переводит в Направленность невидимую он. Горят в пространстве новые огни. И мысли новые всегда на ум приходят, когда в эфире души колобродят, когда Наклонность и Рычаг в тени. В тиши ночной уснул городовой. Наш Моня-дурачок уснул в амбаре. И мы идем вдоль рёбер в вязком варе, дорогой освещенной и д р у г о й. Пройдем мимо торговых центра зданий, мимо подвалов мясников пройдем, в дворы, изображающие дом, в моменты прошлых, страстных излияний. Мимо того, что было и что будет. мимо страстей грядущих и былых, О! Время Снов! В тебе не будет злых, не будет добрых и "других" не будет!.. Гл. 4 B.C. теряют тонких граней след, B.C. собой усталости пронзают, и в пустоте незримой вызывают явления других, грядущих, лет. В.С. себя собой благословят. В.С летят, и на воздушном шаре, в кримплене с блестками и в голубом наваре, они пpoCтpанстВa неба бороздят. Как кровь моя, уходит время: след любви, разлуки, горестей и страхов, значений символов - каких-то вечных шахов.... В тиши ночной шуршит ВелоСипед. В.С. из пор струятся городов. В.С. из пор ВмеСтимостей влетают. И в тишине сиреневой вздыхают, и в звёздах отражение миров... Схоластикой незыблемая ночь. И звёзды схоластически кружатся, И сквозь фасады медленно струятся любимые красавицы и дочь. В.С., возможно, символ в небесах. В.С. Как символ. Вышит на платочке. В.С. Две буквы прописью, две точки, две значимости главные в словах. В такой, как этот, летний жаркий день, когда уж не шевелится листочки, когда в глуби теней застыли точки, Две Истины: на старом древе - тень. Две Истины, две истины Вещей, всегда одни в усталом заплетенье, всегда одни в законченном стремленье, две Истины в усталости своей. Знакомые, известные Во Всем Две Истины, влекомые в возвратность, которые - как этот воздух ватный, В.С. - пора признать их в том. Настало время их разъединить, как в разработке увертюры - темы. Пластами их другими удлинить и провести кругами новой схемы; местами их взаимно поменять. В. вставить в С., а С. зажечь в атласе, за парту посадить в десятом классе, в паноптикуме сценой распластать. В такой же знойный летний день, когда пивные бочки косо на бульваре томятся жаждой даже провода. Проводят копоть в похоть вставленные тени, и трубы, проводящие мочу, глумятся над явлением к врачу, когда канализация мгновенна. Дельцы проводят время впопыхах. А проститутки в парках день проводят. В эфире души мутно колобродят, и так же косы лица в зеркалах. Проводниками, суживая Все, всё проводя, проходят экскурсанты, студенты, хиппи и степендианты, проходит в не-сумятице Не ВСё. Всеобщий строй на части разделяя, в с е - Кто Как Может: Каждый для Себя - по лучику, порядочность любя, Единый Ток на т о к и разрывают. Дробя Весь Свет на множество зеркал, всё искажая, раздробив на "многость", разбив собой единственную строгость, осколками проводят луч начал. В такой, как этот, жаркий летний день Всё дышит зноем. Кактусы на окнах, рой голосов в изменчивых волокнах - все обмороком чувств стремится в тень. В такой же день, когда гудит труба, и в тишине сиреневые стрелки усами Времени проводят по тарелке, колышется от Истины Мольба.... Я выдохся. Прости меня, Господь, прости мне, что бежать я не умею, прости, что я от вечера синею, но добежать стремлюсь Вне Силы хоть. Ведь я обязан доказать стремленье, удвоить пыл, утроить назначенье и пересилить в этом мире плоть! О! Помоги! Прости меня, Господь! ----- В один из летних, самых летних дней, в тенИ ковра узбекского и в тЕни рука прекрасная тянулась к отраженью серебряного кубка, что за ней. Шумел каштан. На кухне холодильник постукивал чуть слышно. За окном слепящий день. И можно босиком пройти и заглушить рукой будильник. Накопленная за ночь головой, - печать отдохновения проснулась, и в окнах странно диском шевельнулась мысль, за ночь огражденная собой. У зеркала стоял оригинал, еще прекрасней, нежели значенье его отождествленья в отраженье, и даже воздух больше не дремал.... Ленивые кошачьи приближенья и отдаленья. Солнце на стене. Зевотой порожденные движенья с ленцой, которой имя Да и Нет. И за которой - вечность не как Время, не как субстанция, а как двойное "С", - немерянность, неизмеримость т е м и, Вся Жизнь впередидущая и без конца (как рай), еще под этой сенью неисчерпаемости океана Тез, существования, что еще только бремя. И некуда, и незачем спешить, и бесконечность пристаёт зевотой перед окном и зеркалом, и что-то поддерживает в воздухе, как нить.... Лучи от этой медленной тоски, лучи от света медленного с лампой, лучи от оголенности эстампа - они всегда ДРУГ Другу - кунаки. Рука тянулась к бережной руке. А Кубки плакали. А Короли смеялись. И все кому-то тихо улыбались, - осколки зеркала в напудренной реке. В такой, как этот, день, когда поёшь, то слышишь, как вверху взвывают трубы, и самый день, как ореол стогубый, не освятит и не снимает дрожь. - Я жду еще: когда ж случится так, что больше не потребуется муки, - чтобы всучить надменность без разлуки и без потерь докручивать верстак. В тот Самый Верх, в тот самый Вepx Страстей, по пояс в дрожи, соблюдая равность, с петлёй у губ тревожить мыслей давность, и - как стрелу разящую при ней - удвоить, вспомнить, возвратить - для тела, для будущих, грядущих дней и дел, когда душа твоя уже почти предел, когда она почти что долетела, когда вверху знакомые глаза, и белый сумрак душу колобродит, а рядом тут стоит и не находит печати возмущения слеза.... И плоскость ощущается в Пути . Здесь полумрак и камень саркофага. Лишь в Вечности душа твоя - Имаго, и вот она за Вечностью летит. В один из тихих, самых летних дней, когда не ощущается поспешность, когда почти застыла безутешность, как бирка на блевотине вещей, В.С. был звук; была Святая Сила, чтоб Вечность Совмещения вернуть, и был в глуби намерения путь, и в тишине отчаянье застыло. Я сознаю: угас дорогой дальней другой, не создающий тишины но и не продлевающий соблазны, путь из нерасчленения длины. Под крышей звёзд, с печатью дальномера, введённый в розовость, он шашку уронил, когда в пылу неведения был, когда уже почти угасла вера. Исправить? - невозможно. Но сейчас, когда рассвет приблизился к рассвету, я именно и делаю, что это, хотя теперь и стынет этот час. Ерусалим или один из этих мазков-брусочков на картине дней, забытым ощущается сильней, чем плавно увлекающимся в лете. Кусочки тьмы и света совместить, составить в круг мозаику скелета: на всё, на все способно это лето, пусть даже в рамках "быть или не быть?".... Так: быть и - быть, и в тике совмещенья пантографом отверстность открывать, чертить антаблементы и кровать, растить легко кристаллики спасенья. Все это строить. Но не отрывать от Выступлений символов речистых - иначе будет посвист гильотины в наклонной плоскости - и эхо топора. Закасан День рубашкой на локтях. На все, на все способно это лето. Ребристы облака и вуалетта, ребриста в мире Сущность на часах. Ребристость ощущается везде. Ребристость ощущается в запасе, в забвении о предпоследнем часе, - в забвении о каменной гряде. В забвении о "деланности" слов другое лето будет полновластным. И я тогда на все идти готов - лишь бы вернуть хоть долю прежней страсти. Но знаю, что напрасно это: все. Межрёберность сквозит в проема складку, межрёберность откусит шоколадку, покажет - "нет", и в воздух унесёт. А как хотелось бы хоть раз еще взглянуть глазами теми, сквозь той страсти раструб, на лето; как хотелось бы заснуть в том душном воздухе, под простыней дрожащей! Как хочется на миг один вернуть - в пространстве скатанном, и в том, что за пространством, - то лето, и оттуда протянуть сюда хоть ниточку сквозь тот рычащий раструб; в надежде несмещаемой идти к почти немыслимым во тьме землевращенья, к таким неощущающим движенья слагаемым рецепторам пути, куда собой, под стопы направляя, pе6ристый подвиг я к себе тянул, и, в синеве серебряно играя, блаженства пыль губительно вдохнул... - (На том пути еще стоит Идея, и черный Стержень сборных Перспектив буксирует бумажнейшего Змея, толкая поршень двух прерогатив. И почва для Итога не слепа; взрыхленный грунт как тело в вожделеньи, лишь Семя не готово для паденья, и нет дождя, чтобы в него упасть). Слагаемым не будет снисхожденья, и слаженность уже не алчный скул. Проводникам из Вечного Движенья подставлен водоплавающий стул. В итоге Стул! Мы, подвигом закрыты, пришли к тому, что не "у м е е т быть", О, где моя сиреневая прыть и где мои шершавые ланиты! Везде - одно. И лето не причастно к такому подвигу в рассыпчатость и тьме. Оно - Всезначной Сущностью и лаской, и расцветет сентенцией в сурьме. Оно течет, и, эхо наполняя, гнетет во тьму в усталой тишине, ту разность тайным оком пожиная, прохладным чем-то все мелькая в ней. Во мне тот стон. Во мне Стена и Сила. Печатью твердой, в Свете маяка, ведущего корабль в порт, носила пространство развернувшая рука. Рука и свет. Два символа. "Пристрастность". Отлом из почерка. И бледная рука. И то, что я не высказал пока, пульсирует под кожей жарким маслом. ВС - во всем. Двойная эта суть. Двойное облако. Двойная безопасность -. В наклонном зеркале дрожит свечи причастность: к тому, что там освещено. И путь. В долинах Света бледным кораблем два "К" гуляют в волнах Камерлага. В проеме памяти гуляют под огнем двойные истины и каблуки завмага. С движеньем истин сдваивать и ж д а т ь, и нужно кораблем проплыть протоком тайной светлой далью, чтоб заглушить стремление - печалью, а неподвластность - давним летним днем. Гл. 5 Нам Истину пора призвать к ответу, нам истины пора разъединить. Ребристы облака и вуалетта. Но Истине ребристой тоже быть. ВСегда во ВСём. Заметки получая то давних дней, то первого луча, одна на свете Истина такая, и к Первому не подберет ключа. Вот комната. Диван прижат к окну. Повернут. Очертания рояля. И на диване машинистка Валя. А я? Наверно, буду С. Взгляну на томный луч, на томную "вчерашнесть", на кегли с "музыкой", на жёлтую парчу.... О, как нам много надо сургучу, когда посылкой наши дни и счастье! В провале памяти сидит какой-то Кот: два К. А, может быть - свисанье. Он отгранчен пленкой назиданья и, может быть, еще во тьме бредет. И косность - правильна. И - дай нам только руки, - мы мир во всем сумеем победить. Но в тишине и глубине разлуки какая-то невыцветшая нить. Взгляни в овал. Он ровный и настройный! На рыбьей чешуе стоит дворец. Теперь два С. сместились, наконец, И Истины, как два луча, покойны. И мир спокоен. И ребристость есть ВСегда во ВСем. Но только не у дела. Во тьме меня древком стрела задела. Ребро чего? А, может, просто Весть? Весть отражается. И в волнах отраженья скользит во тьме дамасская стрела. И как расплавить эхо добела, и как продлить мгновение мгновенья! Журчанье вод, и я, с журчаньем схожий, в цветочной вере, с рвением, в дыму, смотрю, как странно будет посему и как в дали не-вспыхнет День прохожий. В.С. всегда в глуби моих орбит и памяти вплетается во вхожесть, и, ощущая данную погожесть, расплавится потоком астенит. В.С. всегда в насилье голубей, когда они в чванливости весомой в слагаемость, мешаемой с искомой, над миром разлетаются людей. В.С. конечно, луч, а не стрела. Но и стрелой прикинувшись смятенной, B.C. заметит в глубине Вселенной и давний хмель, и давние дела. Зацеплен Ворс. И Истину любить монетами хрустального чертога - умение, мне данное от Бога. Но снова тут же "быть или не быть?" Цветы на площади посеяны давно - в начале мая. И вот теперь пестреют. В эфире ветры незаметно веют. Мороженицы дарят эскимо. Любые толки движутся в пути. Вот мальчики двух девочек п р о в о д я т в эфире души мутно колобродят. Но нам с тобой уже не по пути. Две истины, две истины вокруг. Две истины из памяти проходят. Но нам уже не по пути. Выходит, что мы - один: стоим друг к другу друг. На площади такая кутерьма! Гоняется за бабочкой мальчишка. Старушка разрумянилась за книжкой, и странно наклоненные дома. А вот идет по площади медведь. Он не щадит и не обходит лужи. Он в шкуре толстой словно в пору стужи возможен и сейчас начнет реветь. Проникшие в заоблочность дома уже от зноя начинают длиться, и снова надо страшно торопиться, чтобы успеть в извилины-тома. B.C. как флаг, или как повседневность. В.С. давно приевшийся обман. В Знакомой комнате базальтовый таран стучит - и расхолаживает древность. Но, всё же, миг силён найти. И странно обволакивает мысли. Теперь с тобою нам не по пути. И струны распряжённые обвисли. Василий! Веня! Ведь! Какая мгла! Друг друга мы не видим. Из тумана глазеют мутно остовы обмана, и ночь уже теперь почти прошла. Вдали синеет белый огонёк. Рассвет синеет. Чёрные, коллажем деревьев силуэты. Важен не только шов, но и - наискосок. Межрёберность висит рассветной мглой. Король на цыпочках идёт из туалета. На стенах - рамы с желтизной багета поблескивают Сахарной Трухой. Уже везде ВСевластвует рассвет. Сереют стены. Спят ещё балконы. В рассветном мраке плавают перроны; - в тиши ночной шуршит велосипед. Все страхи тут уже разделены. С подносом входив детище Патента. И слабой цепью волны экскрементов; стучит в печать вместилище стены... В. На другом конце застыло С. Вот День. Вот Ночь. Вот комната. Вот Лето. Вот тоже В. Но, еслй важно это, то глубь проявит вечная: В.С. Гл. 6 Податься вправо? Не обременит своих пространственных значимостей смещенье рe6риcтостью, что всюду в совмещенье, и Синий Воздух за тобой струит. Являлся Чёрт, с добром неСоВместимость, рождался он, добро н а о б о р о т. И в облаке уже родился тот, кто верит в эту грешную растлимость. Но верит. Он не верит ни во что. Но верит в обращение во мраке. Бессилие. Серебряные враки! А если б у д е т - тo тогда - н и ч т о. Срывались перезвоны н и в о ч т о. В эфире колобродили значенья. Трамвайные звонки, пересеченья копытами терзали Решето. Остановился в воздухе троллейбус. И запах листьев в воздухе висел. И в залах дымно от обилья стрел, а Тень - давно разгадана, как ребус Во всем есть смысл. Но Смысл есть не во ВСем. Порывшись в облаке Ужасной Перспективы, значенья с древа падают, как сливы, значенья разбавляются вином. Трезвонил Порт. Прорыв окном растенья, зигзагом плыл Сиреневый Вельбот. Возможно, что уже родился тот, кто верит в эту тайну превращенья. Кто верит в это Старое Окно, в стареющую Птицу Превращенья. И кто, собой раскрепостив мгновенья, вернет ВСему значение одно... В прекрасной комнате прекрасным летним днем срывались Сферы, Истины и Пики. Пространством плыл, как ореол столикий прекрасный, несменяемый Излом. Прекрасный День распространялся в том, что вне другого ничего не знает. И полотном себя не обмотает, и тайным кием не ударит Ком. Разорвано В.С. Где В - и С. Но только по отдельности: не значит, что тело душу поднадзорно прячет. Всё может быть. И - праздничным - Эфес. И я Один. В чернеющих витринах - как будто кровь там в порах запеклась, - синеют блики в плоскости Стекла, и кровь повсюду синяя в штанинах. Стекло прекрасный Света Проводник. Стекло п р о в о д и т свет и отражает. И в них его мирами мрет и тает то, что снаружи только острый блик. То, что снаружи кажется светлей, в стекле и сквозь стекло чуть-чуть тускнеет. И праздный свет задумчиво синеет: Стекло-ребро его всегда синей. Две Истины разорваны. И так нет места (даже Вещи!) между ними. Они в различных Сферах совместимы, но их теперь не совместить никак. Две Истины. Две Сферы. Два Крыла разорваны, и Истина бледнеет - как свет души в ребре стекла тускнеет - и в нем мутнеет давняя стрела. Вот цифра Десять. (Два пошло на ум). Вот цифра Семь - из грани вытекает. И, если, все-таки, она себя продляет, то будет в мире ровной тенью сумм. А я - Один. И, если Два - начало, то между ними нету н и ч е г о. Но хватит даже этого всего, чтобы "Один" меж Истинами стало. Я в третий акт хочу еще ввести одно понятие - чтоб нам не скучно стало - в подмогу тем, - еще одно начало. Раз есть Один. То есть и цифра Три. Три, как и Два, всегда бывало ВСем. Три - это суть эпохи половинной. И три ребра - как яркий свет в гостиной. Три - это суть в обёртке давних схем. ТaK Три наш мир еще раз посетит. Три, Три катастрофой - встроенной - в разрыве с условным скрежетом в бездонности летит. Три ноты, как в колоде карт три козыря, три вишенки на сливе. Три парикмахера и желтизна в подливе. Три поросёнка. Три богатыря. В еврейских два (Абром и Исаак, Мойсей-Арон, Израиль-Иудея) вплетает т р и законченность времён, - как меч - з а к о н ч е н, рассекая шею. Но я стерплю. Мне т р и не в "возместить", не в прибавленье не в удлиненье. Всему возможно цифру "три" любить. Кто рок полюбит - тот Поймет значенье. Так цифра три - всего лишь Три пера; Три козыря. Не угадать влеченья. Три горлышка от лавки бакалейной. "Хлебнем еще прохладного рейнвейна"... "Мы сходим медленно с ума"... Возьми мой крест. Возьми его. Неси ненужность тени. А найди полезность. Святую и усталую скабрезность наклонной вере посвяти - прости. - Возьми мой крест. Прощай. Неси его. к вершинам ребер. В точки принужденья, к местам давно искомым сочлененья, к извилинам из мрака твоего. Возьми мой крест. Лелей его. Неси. Неси его как куб икосаэдра. Неси его как т о ч к у - шишку кедра. Кто Рок полюбит - тот е щ е в пути. Кто нас полюбит, если не Весна? ВеСна - июнь. Но двойственно ли лето? Мы сознаём: уже заметно это, уже излом, а, значит, и весна. С.В. - Каспара Бергера печать на польских эпитафиях силезских, средневековой Вечности жезьбярской в далёкой Легнице - как было, как опять. В сифонах - шип. В окалинах меча глухое раздвоение двоится, и в волны несмещенья бьются лица, как в стекла - раздвоенная свеча. Любимые красавицы и дочь из стен, из мрака продолжая длиться, во мне т а к о м не могут повториться, но им теперь во мраке не помочь. Любимые извилистости, путь крылом ощупывать, не рассекая омут; и новый день окалиной подернут; и Сфера Дней увязнет в чем-нибудь. И в паутине Розовых Идей, дотла обугленных, в отрыве н а с т о я щ е м, непокорённых покоряют Спящим, и целый Крюк на памяти моей. Я высказал. Теперь меня убьют. Теперь с ревнивостью и в бахатном атласе, в забвении о предпоследнем часе стихи мои по Телу разольют. Я долетел. И я пою в ночи. Всю прелесть жизни солнце пожинает. И тело сущность света ощущает. И эта сущность пульсом в нем стучит. Я долетел, как бабочка в ночи на свет губительный из мрака вылетает, и волны мира мысли обтекают, и в мыслях смех густеет и звучит. Да. Так всегда. И тут один ответ Один на ВСe. И не по принужденью я, следуя заветному влеченью. тепло и миг соединил в БРАСЛЕТ. Где "лет" и "лёт", и бра с латунным светом, и звука медных духовых латунь, и, с пепельницей, крепом и браслетом, в альбоме памяти балкон и звуки струн. Могло продлиться вечно это лето, тот первый взрыв, тот с цветником балкон. Но разошлись Две Истины на этом, и вот - остался только тихий звон. Остался звук, как тень воспоминанья, и даже не очерченная тень, а только призрак тени, только тайна с градациями скованного в ней. И не назвать (оно не существует) ни Дня, ни Имени, ни Тени по душе. Мы исчезаем до конца, мы пули, отлитые из пара, из ушей. Ни часть, ни целое п о т о м не остается, в межреберности источён наш след. Ребро пространства твердое - не гнется, и ничего, кроме него, там нет. Ступени падают. И, тихо расстилаясь, идут уже во тьме... Июньский день приблизился к концу. Синеет дым... Закрыты магазины. Твои глаза...Они во мне - лавины, И свой платок подносишь ты к лицу... Ты тихо падаешь. Ты падаешь, качаясь. Кончался день. Он подошел к концу. Ступенчаты закатно облака. Наклонный мир ступенчато свисает. А в небе знак зеленый тихо тает, и светло-серым острая тоска. Вот дворники метут метлой. Веществ вечерних многоточие, как стая, и то, что было в перегибах мая, теперь уже совмещено. В.С. В.С. - Владелец Света и Стиха, - Волчицы Серой, Вечного Стремленья, возникнет слабым эхом поколенья и сгорбленной фигурой пастуха. В бокастом мире нет для Веры мест. Но Вepa обладается с о в м е с т н о. И к ней в придачу правом - повсеместно, а в Тела глубине - наклонный крест. Прости, что не обрадовал тебя. Прости за неумеренную строгость. Но в этом мире неуместна "многость", и я не вправе сохранить себя. Возьми мой крест. Возьми его. Прости. В "сегодня" дни не кажутся забвенны. И, День соединив с куском Вселенной, я должен Крест до Цели донести, Возьми мой крест. Не мне уже теперь скрещенье, символ ребер двух небес. Из Саркофага отворилась дверь. Тоска моя окончена: В.С. Тоска моя окончена. Пойми: что даже в сущем не заметно стрел. И, в ожиданье розовости дел, ты с петель тела Истину сними. Сними с душой. Повесь ее крестом. Или звездой. Или не важно, чем. Я остаюсь; теперь уже: Излом. На шапке будней новое - В.М. На Новом Мире - старого печать. Обломком слепка судорожность сил. Ты должен знать. Ты должен это знать: и я с Крестом под Истиной ходил. И я ходил по переулкам дел, и я в себе начертанность носил. Теперь стрела - души моей предел. И я в паденья нишу отступил. В химчистках пыльных, сквозь окно теней кусок венозной синевы застыл. В вуалях томных, в веденье страстей ещё дрожит росы венозной пыл. И снова ощущается дыра. Но за пределом дня. Теперь кончаясь. И тень от мира тонет, удаляясь, в овале дна лишённого ведра. На кухне я. Светлеют фонари. И воздух серый дымкой заполняет. Куда еще пространство исчезает? Вот белый шкаф. Что у него внутри? Белеет соль. И запах апельсина. На стенах свет и тень куют узор. Где Истины другая половина и мира где? Была где до сих пор? Неси мой крест. До Мира можешь хоть в своей наклонной вере дорасти. Тебе еще до Истины идти. А я - дошел. Прости меня, Господь. Апрель, 1981. ================ ======================= ================================= љ Copyright -- Lev Gunin Home page: http://www.pages.total.net/~leog/ Email: leog@total.net |
|