Лев ГУНИН

НУКЛЕИНОВАЯ ЦЕПОЧКА
(ЦЕПЬ ИСКУШЕНИЙ)

ТРИЛОГИЯ

Парижская любовь

  Пёстрые полосы впечатлений промелькнули в высоте. Горизонт выровнялся - и в парижской квартире, в рабочем районе (полтора часа езды от центра) появилась она, самая порочная и беспутная, излучающая смрад порока и его двойникастый след - стерильную санитарную чистоту. Её острые груди под тонким свитерком, как две высшие точки непересекающихся вершин, её приторная улыбка и бесстыжие глаза - всё выражало острое изнеможение любви в её самой запретной форме, религиозный трепет вожделения - и этот запах порока. Она была порочней самой наглой в своем отроческом бесстыдстве девицы, порочней женщины лёгкого поведения (с её стаканом вина до и сигаретой после ("о трёх излюбленных удовольствиях"), развратней любой порно-звезды, изнемогающей в наркотической истоме стонов и конвульсий от эксбиционизма и физического оргазма одновременно. Её католическое имя - Анна-Мария, - данное ей набожными родителями, - лишь усиливало эту червоточинку, этот прожигающий и читающий в мужчинах и женщинах самый слабый след вожделения взгляд. Её коротенькая юбочка, характерные для некоторых парижских молоденьких дамочек косички, ладная фигурка без малейшего изъяна, с такими невероятными пропорциями, что обещали ещё более невероятные вещи в скрытых под одеждой частях, какая-то всепроницающая открытость и простота в общении, моментально убиравшие всякую дистанцию между ней - и любым другим двуногим бесшерстным существом: всё казалось неповторимым, единственным, неизъяснимым. Когда она сказала, что занималась балетом (сказала как бы между прочим, добавив-спросив, какое движение я бы хотел, чтобы она показала), что-то исключительное, нехарактерное уже окутало меня своим властным дыханием, потому что я вдруг - неожиданно для себя самого - выпалил: grand battement . "Ах ты наглец, - сказала она по-итальянски, на своем семейном мягком неаполитанском жаргоне, - но я тебя накажу за это. Вот продемонстрирую тебе его. Только без трусиков. А ты должен будешь демонстрацию отработать". Потом, когда она по тысяче раз делала глубокое plie над моим горизонтально вытянутым телом, с закрытыми глазами и постанывая от удовольствия, её колени и руки всё ещё сохраняли балетную грацию, а перед моими глазами так и стояла обжигающая невероятность того первого grand battement .

  Я никогда не позволял себе задумываться над тем, что она делала между нашими встречами. Её законченная порочность рисовала в воображении разных размеров пенисы трёх дюжин любовников, побывавших в этом уютном тёплом "гнёздышке" до меня. Но даже если не было ни одного, всё равно её псевдо вульгарность, её податливая гибкость и наигранная изнеженность, особый жар её невесомого тела, тающего под рукой - сами по себе уже были вызовом, изменой, зондом, закидываемым в душу партнеру с целью выяснить глубину компромисса, терпимости и готовности на всё. В своих самых физиологических позах, в самые неподходящие моменты, и днём, и ночью - она всегда была законченно эстетична, не оставляя ни единого самого незначительного штриха на волю случая. Даже когда какала, когда садилась на унитаз у меня на глазах, она ставила локтями на коленки свои руки, подпирала голову ладонями - и демонстрировала задумчивую капризность - или капризную задумчивость. И потом - этот её ритуал материальной заинтересованности, симулирование выкупа за любовь, который я должен был каждый раз отбывать. Ей было мало стихийных, импульсивных подарков - она жаждала ритуала платы, подчеркнуто делового фетиша, ролевого обыгрывания контракта. Она не хотела, чтобы е й покупали, она жаждала, чтобы е ё покупали. Дитя богатых родителей, владелица добротной квартиры в этом бывшем парижском предместье - не эксклюзивном - с многочисленными арабскими магазинчиками - но вполне пристойном и даже котирующемся в солидных кругах, - она не нуждалась ни в моих подарках, ни в билетах в рестораны и театры, которые я ей таскал. Мне стало понятно, что это умело строилась маскирующая подмена зависимости эмоциональной суррогатом зависимости материальной, сохранение дистанции с акцентированным подчёркиванием "автономности".

  Иногда, позвонив снизу - и - поднявшись и найдя дверь в квартиру не на защёлке, - я заставал её у открытого на узенькую улочку окна, впускающего бодрящий воздух той тёплой парижской осени, с гулкими шагами приличных обывателей - владельцев стоящих вдоль тротуаров машин. Тут почти не было прохожих. Все появлявшиеся внизу, под домом, люди были транзитными пунктирами движения из дверей подъездов в двери автомобилей - и обратно. Мой виэкюль, припаркованный в неположенном месте, казалось, выделялся из всех остальных сиротливым пятном в этом море совершено другого стиля. Мне казалось, что сейчас подбегут люди, станут плевать в него и пинать ногами. Но ничего не случалось. Даже муниципальная служба - и та так никогда и не появилась, - и я ни разу не получил штраф: за всё время дружбы с Анной-Марией.

  В окно виднелись бесконечные разноцветные дома прошлого - начала этого века, четырёх и пятиэтажные, с красными крышами, бесчисленными окнами - и кусок выразительно-глубокого парижского неба. Они напоминали мне мое польское детство, Краков, звоны кляшторов, тёмные стены старэго мяста. Когда я приближался к ней сзади, она неожиданно оборачивалась, валила меня на диван и заставляла без всякого перехода заниматься любовью. Когда комнату уже оглашали первые звуки разгоравшейся страсти, я обычно умудрялся захлопывать окно ногой. Как правило, эти изначальные приступы любовной игры были только прелюдией. После неё Джульетта (как она себя называла) хватала меня за руку, тащила в ванную - и там мыла, как маленького ребёнка, после чего сама становилась под душ, и только потом мы продолжали своё барахтанье - или противоборство. Со временем она перестала мыться со мной, приучив меня самостоятельно проделывать путь из комнаты - по коридору - и дальше. Этот путь становился для меня морально всё более обременительным - по известным причинам. Он всё чаще символизировал нараставшую между нами дистанцию и брезжащий где-то в конце этого нарастания разрыв. Нельзя сказать, чтобы секс оставался единственным, что нас объединяло. Она была чертовски умна и образована, эта невероятная парижская шлюха. Когда перед нашим последним соитием я выходил в том или ином её халате из ванной, она иногда лежала на спине с одной из своих самых последних книг. Она коллекционировала их аккуратно, поштучно, покупая все новинки, начиная литературной критикой, заканчивая работами культурологов. Потом они куда-то исчезали, и на полках в другой комнате, смотревшей во двор, оставались пустые места - как обезображенные попаданием снарядов чёрные провалы в фасадах послевоенных домов. Её любимым писателем был Жан Кокто, с пузатой книжицей какого в руке её чаще всего можно было застать. Она обожала цитировать его стихи, вырывая отдельные строки с намеренно-шкодливым видом, выхватывая бьющие по нервам слова своим чисто-парижским говорком. Как ни странно, она выдергивала далеко не игривые, а романтико-драматичные строфы, изумительно отдаляя их чтением от традиционной манеры поэта:

  Ce coup de poing en marbre était boule de neige,
    et cela lui étoila le coeur
  et cela étoilait la blouse du vaiqueur,
    le vainqueur noir que rien ne protége.

  Она привыкла читать по памяти отрывки из "Орфея Кокто" - применительно к ситуации. Когда на журнальном столике появлялась бутылка, она декламировала:

    ANCIEN POETE

  Qu'est-ce que vous boirez?

    ORPHEE

  Rien merci. J'ai bu. C'était plutôt amer...
  Vous avez du courage de m'adresser la parole.

  Из итальянцев она всем предпочитала Данте, хотя хорошо знала и современных поэтов, особенно неаполитанцев. Иногда, чтобы досадить мне, она принималась их читать вслух, зная, что я половину не понимаю по-неаполитански. Раздражавшее меня поначалу её намеренно быстрое щебетанье постепенно начинало возбуждать, и через какое-то время мы уже барахтались в одной из её комнат, стараясь доставить друг другу как можно больше работы и усилий. В перерывах мы обсуждали Ясперса и Сартра, загадку Мориака, влияние Флобера на французскую литературу, место Арагона во французской поэзии, эзотеризм Аполлинера и его сонористическую близость Т. С. Элиоту, феномен Бодлера, отдельные стихи Бертранда, Нерваля, Орлеана, Валери, Вийона, Тардю, Сэн Амана, Ронсара, Римбо, Осмонта, Лабе, Бретона, Элюара, Фуре, Жибрана, Виньи, пока не утопали в очередном споре о Верлене и Малларме, из которого был один выход - приятный для нас обоих. Уступая мне место под душем, она прижималась ко мне всей поверхностью своего фантастически изумительного тела, нежно прикасалась к моей коже губами и шептала из Данте: "Quando si parte il giuoco dellazara, Colui che perde si riman dolente, Ripetendo le volte, e tristo impara: Con l'artro se ne va tutta la gente" ("Когда партия игры в кости окончена, тот, кто болезненно проиграл, повторяет (переигрывает) все заново в грустном одиночестве"). "Когда ты уйдешь, я буду мастурбировать, переигрывая всё сначала, - признавалась она. Тем самым она оставляла меня в лихорадочном нервном напряжении на ближайшие 14-20 часов, до следующего приёма очаровательной сладкой отравы очередной встречи.

  Несмотря на наши... отношения, она никогда не рассказывала мне о своей личной жизни, о том, что она делает между встречами, о своих друзьях, о том, в каком университете учится, где трапезничает, где покупает книги. Я почти ничего о ней не знал - и это не смотря на профессионально задаваемые (все-таки журналист со стажем) вопросы. Только примерно пол года спустя, когда она сама стала рассказывать о своих друзьях (что происходило не в результате большего сближения между нами, а - парадокс! - совсем напротив), я узнал, что все её приятели-мужчины были, как и я сам, экзотическими иностранцами-литераторами, непризнанными гениями или знаменитыми в узком кругу поэтами, художниками и музыкантами. Ни об одной своей подруге она тогда ещё не сказала ни слова. Ещё позже, когда я начал сталкиваться с её приятелями, между нами установилось скрытое безмолвное взаимопонимание. По глазам друг друга мы прочитали о том, что каждый из нас имел физическое отношение к Анне-Марии. Но - странно - это не вызывало ни соперничества, ни ненависти. Наоборот, мгновенно вспыхивала диковинная мужская солидарность, скреплявшая наши случайные встречи налётом меланхолической грусти. Особенно мне запомнился грустный понимающий взгляд одного неудачливого художника, парижанина и оригинала. Он носил тёмный клетчатый плащ и такую же стильную клетчатую кепку. Его глаза за стёклами очков, встретившиеся с моими, сразу же смущенно-понимающе дернулись, и потом застыли, излучая сочувствие и эту разделённую грусть. Его жена, маленькая вёрткая уродица, и две его прыщавые чернявые дочери висели на нём со всех сторон, когда мы как-то столкнулись в квартале библиотеки Лувра. Его глаза были такими же печальными и смущенными, как в первый раз. Позже мне пришло в голову, что эта мужская солидарность возникала от того, что все мы были сделаны из одного теста, а именно: потому, что Джульетта тщательно отбирала нас в свою коллекцию. Уже на исходе нашего романа я сталкивался с друзьями по несчастью всё чаще, и происходило это как правило у Джульетты дома. Я видел, как вспыхивали её щеки, когда мы вместе садились за стол, какое доставляла ей удовольствие наша безмолвная солидарность, и думал о том, что в этой неподражаемой юной женщине атавизмом переживает тысячелетия полигамия матриархата, а наша семейная идиллия - отголосок чудовищно далёких времен. Постепенно мне стало известно, что я попал в число трех её наиболее приближённых "chums" . Однажды, когда мы вчетвером сидели на кухне, распивая бутылку совсем недурственного вина, самый младший из нас, мужчин, атлетически сложенный Педро, затеял дискуссию о модной тогда в узком кругу квази теории любви. Согласно этой академической шутке, в соперничестве за женщину всегда побеждает мужчина, который любит сильней. "Если ты имеешь в виду себя, - ответил Бертран - клетчатая кепка с очками, - то это совершенно справедливо. У тебя есть все данные, чтобы любить сильней". - Педро лишь удовлетворенно хмыкнул. - "Тут налицо порочный круг мысли, - сказал я, видя, что все ждут меня. - Причиной победы сначала объявляется сила любви, а затем критерием силы - её победа. Но лишь на практике ясно, какой мужчина - "сильнейший". Я видел, как напряглись желваки Педро, как он поперхнулся глотком. Мне казалось, что сейчас он должен вот-вот броситься на меня. Но его взгляд тотчас же потускнел, и в нём проявилась уже знакомая мне солидаризирующая нас меланхоличность.

  Мне никак не удавалось представить себе, как проводил с ней время каждый из них, как использовала она свою почти неограниченную власть над ними. Несколько раз мне снился один и тот же абсурдно-сублимационный сон, в котором я был одновременно и Бертраном, и Педро, и мы (тот и другой) вместе любили её. Потом я слышал их мысли, в которых первый вспоминал об этом, ненавидя себя (стыдясь своей слабости), а второй - с распирающей грудь спесью. Мне снился Неаполь, уступами вздымающийся над ослепительным заливом, мощёные маленькие площади и улочки центра, с их старинными зданиями, сувенирными, антикварными, туристическими, галантерейными, ювелирными и прочими магазинами и магазинчиками, ресторанами и ресторанчиками, гостиницами и прогулочными катерами, снились пригородные железнодорожные линии и автострады с указателем Napoli , уютные кафе и бары на Via Chiatamone , поезда метро на линии Metropolitana Collinare, с жёлтыми вагонами и амбразуровидными окнами, наполненные народом в часы пик, нищие флейтисты и гитаристы, входившие на станции Гарибальди и выходившие на Толедо, и покрытые сыпью огоньков отдаленные склоны Везувия.

  Закат наших отношений начался примерно тогда, когда забарахлил мотор моего Ситроена . Мне пришлась отогнать машину в гараж, где мне обещали всё сделать в течение двух дней. Добираться до Анны-Марии на метро представилось мне ещё одним приключением - как приправа к романтическим встречам. Я уже забыл, когда последний раз спускался в метро, когда в последний раз пользовался недельной проездной карточкой с моей фотографией, как доплачивал за переход на другие линии. Я забыл те ощущения, какими откликались во мне вызывающие плакаты реклам на гладких сильно закругленных беленых стенах гигантских труб станций, странный шарнирно-щитковый механизм или пластиковые дверцы турникетов, в Париже называемых то tourniquet , то portillon , с мозолящими глаза знакомыми красными символами с надписью TOFY вместо STOP , голубые билетики - carnet , неглубокие ступенчатые спуски и движущиеся наклонные резиновые "тротуары", подземные уличные музыканты с голодными глазами, попрошайки и нищие-клошары, спящие на редких сидениях платформ и днём, и ночью, киоски с бижутерией и галантереей в переходах, в залах и даже на платформах, назойливые контролёры, особый запах парижского метро. Первые, пока ещё слабые, толчки этих ощущений стали просачиваться в мою душу из памяти уже пока я выяснял, что ближайшие к дому Анны-Марии станции - скорей всего Brochant или Guy Moquet . Я решил ехать до Brochant, направление Габриэль Пери. Линия номер 13 - это была моя линия (какое число!), с ближайшей ко мне станцией Gaite. Я мог ехать прямо, без пересадок, что мне показалось счастливой приметой, вопреки "цифре невезения". Я медленно дошел от Монпарнаса через Place Catalogne и rue Vercingetorix до спуска в метро. Движение машин на большой улице Avenue de Main вызвало во мне какую-то неопределимую ассоциацию. Захватив с собой роман Патрика Зускинда, я приготовился в дороге читать. Однако, вагоны были переполнены настолько, что не представилось никакой возможности, и висячие, полувисячие, наклонностоявшие и прямостоявшие людские тела не позволяли даже открыть книгу. Так продолжалось до Сен-Лазар. Потом толпа поредела. Вместо безлицей людской массы показались одиночные её представители. Я остался один на один с тусклыми, хмурыми, малоприветливыми лицами, недружелюбными взглядами, тёмными пальто и рюкзаками на плечах. Единственное светлое пятно - лицо миловидной женщины - и то несло на себе печать какой-то еле уловимой приниженности. Я почувствовал, что открыть книгу тут как бы не к месту. Часы показывали одиннадцать тридцать. У меня засосало под ложечкой: я привык в это время есть ленч. Чуть было не проехал нужную станцию - и поспешно бросился к выходу.

  День выдался тусклым и серым. Даже мягкая парижская атмосфера вальсовой лирики таких дней с трудом пробивалась сквозь этот сероватый налет. Я чувствовал себя отвратительно. Уже подходя к avenue de Clichy, я подумал, не лучше ли вообще вернуться домой. На углу я направился не в ту сторону, к улице Cite des fleurs - и повернул обратно. Проходя мимо бесчисленных арабских магазинчиков дешёвой электроники, товаров первой необходимости и депанёров, я чувствовал, как всё сильнее сосет под ложечкой и бьёт какая-то неконкретная дрожь. Я взмок, мои ноздри улавливали исходящий от меня непривычный запах пропитавшейся испарениями толпы, разгорячённого тела и подземки одежды.

  Как только она впустила меня, всё сразу пошло кувырком. И она, и я сам - мы остро чувствовали изменения, за какой-то последний час совершившиеся во мне; между нами никак не устанавливалась та лёгкость, что сама собой подразумевалась всегда; она не смеялась больше заразительно и открыто, и даже мой любимый Патрик Зускинд, которого я решил пожертвовать ей - хотя это было редкое и крайне ценимое мной издание, - не спас дела. Что касается секса, то впервые за время наших встреч между нами ничего не было.

  Я знал, что выше и ниже по социальной лестнице, там, где большие ставки и амбиции, секс - разменная монета; им расплачиваются или его покупают, смотря по тому, какой направленности для кого вектор зависимости. На всём протяжении высокой карьеры или богатства этот отвратительный вид платежа непременно оставляет следы своих грязных ног. Только в нашем узком кругу - среди непризнанных гениев, экстравагантов-интеллектуалов, профессионалов, вытолкнутых на маргинальную периферию - всех, кто зарабатывает на жизнь в маленьких редакциях, школах и колледжах, продавцами книг или (если это музыканты и художники) непостоянными малооплачиваемыми халтурами, - торговли сексом не существует. Эта среда условна и текуча; за принадлежность к ней, за уютное существование в её мягком и сравнительно безопасном лоне тоже надо бороться. Очертания её границ размыты, их формируют не только социальные механизмы, но - едва ли не в большей степени - ментальность, мировоззрение, ощущение стиля. Выпасть из неё легко: достаточно сделать шаг в сторону. Довольно того, чтобы какая-то деталь привычного быта сломалась - и вся самая хрупкая из всех социальных сред перестает для тебя существовать. Я смутно ощущал, что с Анной-Марией было что-то не так. Она обитала в плоскости нашего круга, и в то же время каким-то образом - за его пределами, там, где люди стремятся к славе и богатству л ю б ы м и путями. Её юмор постепенно становился агрессивней и вульгарней. Иногда мне казалось, что она пытается унизить моё мужское достоинство. "Мужчины всегда думают, что, если две девушки удаляются вместе, значит - лесбиянки. В таком случае, если мужчина уединяется - это значит, что он онанист?" Или: "Почему вы так кичитесь, что у вас стоит всегда и в любой ситуации. Как будто он у вас деревянный. Это как в том анекдоте: "Как поставили мне его после аварии - так он до сих пор и стоит". "У Эйфелевой башни спросили: "Почему ты женского рода, если всегда стоишь?" Её телефон, который раньше при мне практически никогда не звонил, стал трезвонить всё чаще и чаще, и она выбегала с трубкой на кухню или запиралась в туалете. Наконец, однажды она заявила, что одной из её подруг (впервые из её уст я услышал слово "подруга") срочно нужна помощь. То, что она мне предлагала, было не таким уж безобидным уголовным преступлением. Я сказал, что должен подумать. Во мне зародилось подозрение, что Педро и Бертран прошли этот этап. Не помню, как я оказался на улице. Моросил дождь. Жёлтые кляксы света отражались в стёклах автобусов. Арабские магазины уже не работали. Наблюдалось движение лишь у депанёра, где мы иногда покупали вино. Я оставил дома свою машину и приехал - как часто в последнее время - на метро. Какая-то подвыпившая горячая девушка или проститутка окликнула меня. Я только глубже втянул голову в плечи и подтянул воротник плаща. В голове и в груди была полная, абсолютная пустота. Потом сквозь эту пустоту зазвучало странное тусклое эхо Пятого квартета Бетховена. Я еле тащил ноги, как будто на каждой из них висело по гире. Я чувствовал, знал, что мы рано или поздно расстанемся, но не мог даже предположить, ч т о должен буду испытать. В метро какие-то парни бросились наутёк от полицейских, спрыгнули на рельсы и побежали в туннель. Я даже не посторонился, хотя чуть не был сбит полицией.

  Даже Монпарнас, где я жил уже несколько лет, не принес облегчения. Чтобы успокоиться, я обычно должен был побродить вокруг вокзала Монпарнас, потом возвращался на rue Alain. Теперь я направился в противоположную сторону, от метро дойдя до знаменитого кладбища, мимо не менее знаменитого театра. Меня удивила потрясающая тишина, какой я никогда прежде не замечал. Шести-семиэтажные здания хранили молчание. Звук одинокой машины, донёсшийся с rue d'Odessa, казался совершенно лишним и отрешённым. Либо на улицах совсем не было людей, либо я их не замечал. Жужжание отдалённого вертолета вторгалось как бы из-за кулис, из какой-то иной жизни. Мной овладела непонятная, беспричинная паника. У меня не хватило мужества повернуть - как я раньше намеревался - направо по бульвару Эдгара Гюне, к одному из центральных входов на кладбище. Даже углубиться в аллею тёмных теперь деревьев, посередине бульвара, у меня недоставало духа. Вместо этого я повернул в противоположную сторону, вдруг по-новому ощутив громаду чудовищной башни в конце бульвара. Одно из самых высоких зданий Парижа, она зловеще нависала над окружающим миром как чужеродное тело, как несовместимый со всем земным корабль инопланетян. Пустота прекрасного кладбища, трупный смрад которого щекотал ноздри, хотя никак не мог тут быть слышен, благородные очертания архитектуры театра, который я только что миновал, изумительное спокойствие всего этого квартала, с его мягкими лиловыми тонами весной и в конце лета, вся моя любовь к этому району, где я научился чувствовать поэзию Кокто, полюбил Патрика Зускинда, Сержа Гинсбурга, Эрнста Яндля, Чеслава Милоша, музыку Вайля, где наслаждался пробуждением весенних цветов, почек и молодых женщин, где для меня открылось неожиданное окно во вселенную - не через знаменитую обсерваторию, а через район, где она находилась: всё это не смогло закрыть расползающуюся во мне чёрную дыру, куда проваливались все щиты и дамбы. Кладбище за моей спиной, всегда успокаивавшее меня, самое маленькое в Париже и самое любимое мной, где похоронены Бодлер, Бальзак и Камиль Сен-Санс, россыпи культуры и истории, в том числе истории моей собственной жизни, - церкви, отдаленно напоминающие Торунь и Краков, безостановочность наполненного литературой и искусством времени, не выстояли против расползания этого чёрного, не остановимого в своём расширении провала. Под моими ногами я ощущал самой подошвой ботинок отвратительные Катакомбы, какие прежде всегда находил романтическими; мне казалось, что я иду по человеческим черепам и костям, по жизням людей. Перед моим внутренним взором встала карикатурная панорама Монпарнаса, с преобладанием жёлтого и бурого цветов, панорама-пародия в стиле Босха, заволакиваемая смогом и предчувствием Апокалипсиса. Неостановимо смятые любимые образы превращались в раздражающие нервные импульсы, аномалия красоты одного из прекраснейших городов мира - в свою противоположность, и чёрная дыра во мне всё разлезалась, став размером Вселенной. Разрушительная деэстетизация продолжала своё безостановочное движение, как фантастическое орудие смерти на поле жизни, оставляющее за собой черепа и кости. В моём сознании чётко звучали, произносимые чужим голосом с невыносимой издевкой, имена одноименных Башни, Вокзала, Кладбища, Бульвара, Улицы, Театра, Обсерватории и других Объектов, носящих имя Монпарнас. Это открытие поразило мой мозг с какой-то жестокой откровенностью обратного прозрения, когда это псевдо-прозрение изначально понимается как чудовищная ложь, но настолько законченная в своей реальной экзистенции, что уже ставшая бытием. Онтологические края этого нового существования трепетали, как крылья жуткого монстра, окрашивая пурпуром невидимой крови всё, что было вокруг. Я зашёл наугад к моему другу Марицио и напился у него до беспамятства.

* * *

  Позже я решил считать эту главу моей жизни закрытой и старался не думать о ней. Даже когда мой приятель, художник и поэт Ги Серпо, всколыхнул мои чувства, вскользь упомянув о появлении Анны-Марии на какой-то party богемного полусвета, на моём лице не дрогнул ни один мускул. С плас Конкорд до меня доходили слухи, что на какое-то время ей стали интересны русские барды-художники Саша Савельев и Лёша Хвостенко, но один был женат на милой русской художнице, какую боготворил, и на него не действовал яд Джульетты, а второй оказался её кратковременным увлечением. Именно в тот период литературовед и издатель Патрик Ренодо, с которым я столкнулся в симпатичном русском ресторане "Анастасия", скрывавшемся в одном из самых живописных пассажей между rue de Faurbourg и бульваром de Strasbourg, попросил меня дать рецензию на творения одного графомана и маргинала. Этот чудаковатый француз писал исключительно по-английски, непременно после чтения Чехова и Достоевского (в подлиннике). С последними сходства у его писанины было мало, разве что нелепый налет "русского акцента" в английском, каким он, вероятно, старался перебить "французский". Его очередным ударным шедевром оказалось нечто под названием "This Fucken World" , а очередным экстравагантным условием рецензирования - обязательное чтение самим автором.

  Мы встретились на нейтральной территории, в районе Монматра, куда я, будучи не совсем "трезвым, как стеклышко", добрался на метро. Автор оказался высоким костлявым пожилым человеком с лысым блестящим черепом и профессорскими очками на носу. Он одарил меня мягкими, приятными манерами; от него исходила атмосфера достатка и гарантированного благополучия. Тонкий вишнёвый свитер немного скрадывал его худобу. Поправив очки, он стал читать гнусавым голосом, с лёгким элегантным французским произношением: 

THIS FUCKEN WORLD

- Listen, there is nothing I can do about them. What should I... - give them orders?

- You fucken coward! You're a member of that body!

- Listen...

- I'm listening to you tree whole fucken years. Next year I'm graduate - and... Fuck off! I told you -
F U C K O F F.

- What's the matter with you today? I am going to speak to them, OK? Turn 'round. That's better. Much better. Yeaa! Mmmm. Nice. Very nice. Come closer... Shit! What are you doing! What's on your head, you fucken...

- I am always fucken.

- Very good. Tell me what else on your mind.

- Ya mom callin': who's there? As if she knows nothing about our fucken life. "I am not recommending you to press the "mute" button". ' never touched this fucken button. 

- Why shouldn't you speak to her?

- Why shouldn't she fuck off?

- OK. Calm down. Let's go.

- No fuck! I said no fuck!

- Come on! You want it always. Or I know you that little?

- I hate your MIX-96. It's fucken primitive. ...dumping. Fucking hell! Isn't I telling you no fuck?

- Change the station.

- Giving you my fucken ass? Ya? You can watch your fucken video stream instead. ... OK, look, but don't touch. Don't touch!

- Your skin is magnified. My hands are sticking to... 

- Not only hands!

- How about that, sweetie?

- How 'bout that, fucken sweaty?!

- Oh, magnificent!

- Would you sacrifice your fucken Laura for that?

- I would sacrifice this whole fucken world for that. This whole fucken world...

  Наступила принужденная пауза. Он ждал моей реакции - смеха, слов, хотя бы покашливания. Но меня душили слёзы. Я с трудом смог выдавить из себя извинение - и поспешно выскочил за дверь. Истерика, случившаяся со мной, потрясла меня. Без всякой видимой причины опять возникло грозное размывание реальности, как будто на этот мир наслаивался какой-то другой. Я сидел на окне и жадно курил, когда сзади подкрались мягкие шаги. "Est-ce que ca va? - спросил рецензируемый . - "Ca va, - откликнулся я в тон.

  Проходя по нижним улицам в районе Монмартра я видел сверху, надо мной, белую громаду Le Sacre-Coeur.

  И снова меня охватило беспокойство потери реального Парижа, м о е г о бытия, место которого вероломно занимало чьё-то враждебное и внеземное. Собор Le Sacre-Coeur виделся мне теперь диковинным восточным дворцом или мечетью, его византийские пропорции и формы излучали присутствие иного времени и пространства. Во дворе одного восточного посольства дети говорили на каком-то непонятном тысячелетнем языке, наверное, на "иврите", что лишь усилило разрушение реальности. Белые тюльпаны вытянутых вниз куполов собора, теперь видные в просвете улиц, стали казаться ещё более загадочными объектами внеземного происхождения. Было необходимо остановить эту коррупцию мира. Единственное, что я мог предпринять - это поехать в центр.

  Так я оказался на одной из самых светлых и людных улиц. В эти предрождественские недели повсюду была зажжена иллюминация. Все деревья по обе стороны были увешаны гроздьями лампочек, отбрасывающих снопья ТЕНИ СВЕТА. Машины скользили в этой прозрачной световой воде как совершенные блестящие твари. Развешенные над всеми улицами кружева белых и жёлтых лампочек ткали на проезжей части невесомый магический узор. На улицах теснились толпы народа, и я двигался в этой плотной среде, среди смеха и шуток, разговоров, шагов, голосов. Огни магазинов и ресторанов ярко горели; повсюду были новые рождественские рекламы; световые панно и отражения выражали всю гамму цветов. Ветви деревьев с лампочками редко покачивались от ветра - и только это выдавало экстерьер. Всё остальное с неопределимым совершенством имитировало гигантскую, бесконечную комнату-интерьер, комнату-город, с её улицами-коридорами, залами-площадями, патио - Сеной с набережными. На поднятых на уровень пятых этажей платформах грохотали поезда, жёлто-красные трамваи сворачивали на поворотах, от автобусных остановок отъезжали автобусы, запахи моющих веществ, еды, новой одежды и парфюмерии доносились отовсюду, медленно двигались полицейские машины, женщины держались с самой потрясающей в мире парижской элегантностью. Даже магазинщики в этой части Парижа закрывают свои магазины с изысканной грацией. Я вдыхал запахи, звуки, краски, усиливаемые и множимые сотнями взглядов, всплесков, эмоций. Но столкновение самой динамичной, эксклюзивной, супер-реальной среды с растущим во мне серым неопределимым безмолвием - как столкновение огня и воды - вызвало взрыв, некий экстра-экзистентный выброс энергии. Все эти потеки огней, блеска, сияния, ореола и свечений стали смываться средой - как следы блесток с зеркальной поверхности. И вдруг из парижской сутолоки я шагнул прямо в бездонную пустоту. Пространство всколыхнулось - и выпустило меня с другой стороны в совершенно невообразимый континуум, ни границ, ни законов которого невозможно ухватить и постигнуть. С тех пор я нахожусь в этом рассеянном анти-пространстве, не осознавая ни времени, ни событий. Может быть, меня переехал трамвай или какой-то случайный маньяк всадил мне в сердце острый клинок; может быть, на меня обвалился балкон - или я был сражён неожиданным и молниеносным кровоизлиянием в мозг. Нахожусь ли я в коме, умер или сошел с ума - этого нельзя даже предположить. Может быть, это такой длинный и страшный сон. Или мир, поддерживаемый мышцами моего внутреннего взгляда на магическом экране майя схлопнулся, сложился, как неуловимый феномен самой жизни, и сгорел, оставив кучку пепла в виде чёрной дыры беспробудно-неопределимого не-бытия...

Париж, 1989 - Вильнюс, 1990

Патриотка 

   Мой сон отвалился от меня, как насытившаяся кровью пиявка от грузного тела. Яркое солнце, неправдоподобно яркое, проникало сквозь закрытые "трисы" . Южные кедры отбрасывали на них свои невесомые хвойные тени. Никогда в жизни мне ещё не было так спокойно и беззаботно. Я вдыхала эту глубокую тишину, наполненную тысячами мелких, еле слышимых шорохов-сотрясений. С большого двора - тенистого хвойного парка - веяло ранней прохладой. Я втягивала в себя эту замысловатую тишину словно упоительный бальзам или невероятную анестезию.

   Казалось, окружающее впитывается всей поверхностью моей чувствительной кожи. Ближайшие улицы, дворы, ботанический сад - стали продолжением моего естества. Я помнила, что моя бабушка лишь наполовину еврейка, а мой дедушка - чистокровный венгр. Но сейчас это казалось какой-то ошибкой, нелепым недоразумением. Разве я не родилась здесь - до своего рождения, до рождения бабушки и дедушки, до появления на свет своих дальних предков? Разве могла бы я чувствовать подобное единение с таким исчерпывающе моим собственным миром, если бы не историческая память, не генетический след? Звуки и запахи, таинственные и родные, окружали меня. Я была в коконе всевозможных ощущений (толчков?), отсутствие каждого из которых внесло бы резкий, разрушительный диссонанс. В каждой вещи, в каждой детали моей квартиры царила глубокая, исчерпывающая умиротворенность. Где-то у соседей низко гудел кондиционер (холодильник?), как утренний ропот дороги на Ариэль. Мягко, умиротворенно журчала вода.... Стоп! Откуда в моей квартире вода?! Неужели я проснулась во сне? Неужели я ещё сплю, и этот невыразимый покой мне снится?

   Я повернулась на другой бок - в надежде скорее проснуться.

   По стене (я к ней повернулась лицом) полз огромный паук. Я хотела его стряхнуть или прихлопнуть, потянулась за книгой. Книга с тумбочки упала на пол. Нагнулась за ней - и вдруг что-то меня потянуло с кровати. Я полетела вниз головой, но не стукнулась о пол, а прошла сквозь него, как сквозь масло. Я и не представляла, что под полом моей квартиры может быть такой тёмный, омерзительный мир. Затянутые паутиной - словно завешенные коврами - стены, обломки чей-то мебели, железные сейфы с заржавленными боками. И посередине помещения лёгкое, еле видимое сияние.

   Любопытство берет верх над страхом. Я приближаюсь к полоске свечения - и вижу, что на самом деле она большая, и внутри её целая мерцающая страна. Я кажусь сама себе Алисой в стране чудес, героиней этой замечательной еврейской сказки. Еврейской? ну, конечно, давно ведь известно, ничего замечательного нееврейского нет. Я просунула (или просунул?) руки в этот серебряный свет, ступив, как в тень, в зыбко-мерцавшую фата-моргану.

   Пространство всколыхнулось - и выпустило меня с другой стороны человеком с тёмной кожей, с пропитанной песком одеждой пустыни и семитскими генами.

   Сухой ветер трепал ощетинившиеся кочки колючей травянистой поросли - осенний ветер, ещё не охладивший жары. Ни каравана верблюдов, ни лагеря местных племён, похожих на бедуинов, ни жилья, ни привычного джипа - не наблюдалось. И всё-таки тот ландшафт не был девственным. За ним угадывалась какая-то хозяйственная активность, археологическая база или близость городу. Несмотря на кажущуюся пустынность, можно было назвать сотни качеств этих волнистых, усеянных пучками растительных "мин", песков. Тем не менее, одно качество этой неприветливой для глаза поверхности было универсальным - это была поверхность планеты.

   И вот - параллельно этой земной поверхности - возник серебристо-лучистый шлейф, уходящий в даль и терявшийся в ней. Я ступил на этот зыбкий тротуар и, сумев сохранить равновесие, удержался на нём, теряя ощущение конкретного места и времени. Я сошёл (сошла) с этой ленты женщиной с закрытым лицом, в типичной арабской одежде, с бахромой вокруг закрывающей лицо ткани. Страна, где я очутилась, называлась Катар, небольшая страна с нефтеносными пластами и гордой княжеской знатью. Я оказалась в посёлке, который не найти ни в одном туристическом справочнике. Даже в специальных географических книгах он вряд ли упоминался. Это - посёлок Аль-Кут'мар . Оставленный жителями примерно 100 лет назад, он лежал в стороне от дорог, экспедиций, нефтеразведочных групп и туристских маршрутов. Государство Катар, вообще практически не посещаемое туристами, не имело "ничего" на своей территории: кроме одного большого (для этой страны) города и двух маленьких городков, в сравнительной близости от одного из которых - городка Духан - мы находились. Моего мужа привела сюда какая-то загадочная цель. Он взял с собой слуг, носильщиков - и даже меня. Происходящая из богатой семьи, я, несмотря на молодость, не была дурочкой, и понимала, что оказалась тут с мужем не просто так. Если Аллах надоумил его очутиться в этой дыре со мной, значит, он опасался, что т а м меня могли бы убить или похитить. А это означало: мотив, приведший его сюда, несёт опасность и неприятности. Мне удалось ухватить обрывки каких-то перешёптываний; приглушённые голоса доносили до меня отдельные интонации. Лёжа в темноте перед сном, и слушая привычный шелест пальм и плеск волн Залива, я представила эти обрывки фраз в одной лексеме - "тени света" (" фэй нур "). Откуда взялась эта навязчивая мысль и чем была вызвана? Наверное, чем-то из подслушанного, осевшего в памяти.

   Мы устроились с максимальным комфортом, возможным в этом безлюдном месте. После вечерней молитвы только приглушённые звуки пустоши и порывы ветра долетали снаружи. Они создавали ощущение затерянности и безвременья. Как только я сомкнула глаза, я моментально провалилась в цепкий, тяжелый сон. Передо мной мелькали какие-то тени, доносились голоса и звуки животных. Предметы сменялись один другим, трансформируясь друг в друга. Потом я чётко увидела белую голубку, подброшенную из раскрытых ладоней. Никакой голос того не говорил, и даже мысль о том не возникала: но ко мне пришла уверенность, что, если теперь я что-то пропущу, не замечу или не пойму, весь мир погибнет, и меня прошиб холод. От страшной ответственности во мне нарастала внутренняя дрожь. Голубка держала в клюве гусиное перо, с которого капало что-то красноватое. Кровь! Тем временем она летела вверх, не уменьшаясь в размерах, и раскрытые ладони, её стартовая площадка, так и оставались всё теми же. Я видела завихрения воздуха от полета птицы, трепещущий пух и перья. Только позже я различила, что полёт голубки происходит на фоне замедленного прыжка человекоподобного существа, головы и плеч которого разобрать не удавалось. Этот прыжок был каким-то странным - не только из-за замедленности, но и по каким-то иным причинам. Поразило меня то, что моё сознание солидаризировалось не с фигурой, похожей на человеческую, а с голубкой, как будто она была человеком. Потом я увидела СЛОВО, в виде глагола "писать" ("к а т а б" - он писал), и его "древнееврейский" (арамейский) аналог "к а т а в" (у меня не было времени задуматься, откуда я это знаю). При этом ненаписанное "катаб" чудесным образом заканчивалось "алиф максурой". В нём, вопреки правилам, предшествующая гласная не огласовывалась "фатхой". Перевёрнутый вниз и влево серп "алиф максуры" вдруг зашевелил рукоятью, на моих глазах превращаясь в змею. Он налился кровью, шипел и раскрывал зловонную пасть. Его "древнееврейский" (финикийский) аналог с "катав" заменился на "ктива" , где буква "бет" замигала, зафлюоресцировала - и выпала из слова, на глазах превращаясь в другую змею. Эта змея наливалась чёрной кровью, мигая красными голодными глазами. Её хвост трансформировался в другое отвратительное животное, похожее на все мерзкие существа одновременно, но без головы, с одним только туловищем. Одновременно то, что было до "слова", продолжалось во времени, и голубка летела, и исход той, предыдуще-текущей сцены, зависел от наслаивающегося на неё вторичного развития. Затем вдруг вспыхнул и охватил всё огненный символ "танвин дамма" , трансформируя зажигающиеся глаголы при помощи суффикса женского рода "ат" , а змей включив в свой прерывистый овал. В моих ушах тем временем нарастал некий гул, не имевший ничего общего ни с одним из земных звуков. Это был не звук, а синтетическая плёнка выраженных через него символов: верх и низ, бесконечность и ограниченность, все уровни наклона, все меры движения, свет, время и дефиниция категорий. В этот момент от питы спрессованных в клубок букв стали отрываться отдельные - и с шипом летели, впиваясь мне в голову. "Йа'ун" , похожая на "алиф максура", "б_а'ун" , "д_алун" , похожая на "ивритские" "нун" и "далет" - стали моими извивающимися волосами, похожими на змей. Подобно гадам, они змеились, тянулись куда-то, к ним прибавилась "фаун", "мимун" - и все остальные сто с лишним букв арабского алфавита. Потом я ощутила ивритское слово "тахныт". Программирование, программа, запрограммированный, программный... Ко мне внезапно пришло озарение, что всё, что я видела, особенно буквы, - часть орудий или программных средств какой-то гигантской программы, часть которой - я сама. Эта программа создана орудиями, возникшими до всего сущего, до рождения мира, а те, в свою очередь - были частью чего-то ещё большего, ещё более глубинного, ещё более страшного. В отличие от своего неземного воплощения, орудия, с помощью которых создавалась программа, в земном своём воплощении сами стали частью программы, как любой другой элемент, как я сама.... Все элементы программы, неразрывные, неотделимые, монолитные в рамках этого мира, скрепляются потусторонним духом. Духом? Конечно - Аллахом! Аллахом? или ха-Шемом? Пёстрые мелькания и полосы стали ускоряться, я ударилась обо что-то головой, и передо мною возникло облако. Оно было твёрдое и холодное. Но я неким образом оказалась внутри, как если бы оно было просто туманом. Выходя из облака, опускаясь на землю, я одновременно превращалась в другую женщину, нога которой, дотронувшись до земли, стала ногой Рахили. Да, я Рахиль, молодая, хорошенькая, гибкая Рахиль, с густыми и белыми зубками, сильная, энергичная, волевая, нордического характера. Мои упругия груди протыкают воздух, моя хорошо сбитая попка плывёт в пространстве, как символ высокомерия и превосходства, мои колени полны девственности и свежести, они обещают прохладу и успокоение только для того, чтобы пытать миражём обманчивой надежды, я со всеми - и ни с кем, я девственница и шлюха, я Анна-Мария сионистского истэблишмента. 

   Почём воздух, - спрашивают мои восхитительные губки. В мире, где всё переводится на шекели, даже воздух облагают налогом. В одной из самых жарких стран мира, где нищие и бездомные иммигранты замертво падают от солнечного удара, в огромном Тель-Авиве не нашлось места ни одному питьевому фонтанчику. Только за шекели, только за плату. За то, что дышишь, за то, что встаешь утром с разбитым сердцем, за то, что слушаешь привезённый с собой из России приёмничек - за всё плати. Эти сделали мы, рахили сионистского государства, мы, карьеристки Сохнута и Бней Брита, мы, активистки хайфского Техниона и петах-тиквинского Бар-Илана , мы, комсомолки переднего фронта пропаганды и агитации, мы, посланные великим государством для того, чтобы убедить миллионы чуждых нам, отвратительных, нееврейских "евреев" приехать на еврейскую родину. Нам нужны вы, субтильные жертвы наших акульих зубов, газели без жабр, обреченные умирать в мутной воде хебрайского Востока. Нам не нужны вы, нам нужны ваши жизни, ваши жизни, переведенные в шекели. Шекели, Шекели, Шекели, шуршание синих бумажек, шуршание зелёных бумажек, стоящих за шекелями, этот восхитительный водопад звуков, самых приятных, самых восторженных из всех звуков в мире. Запах денег, ощущение этого царства всесилия и вседозволенности, власти над ничтожными иммигрантами, над хитрыми и коварными арабами. Я, израильская Рахиль, кровь с молоком, самостоятельно добравшаяся до дома после своего первого аборта в пятнадцать лет, я, носительница ашкеназийского иврита с немецким "r", я, почти сабра, привезённая родителями в возрасте трёх лет из Чехословакии, положившая бы (если бы он у меня был) на чешский язык и на всю галутную культуру, на прошлое моих предков, на всю Европу с её антисемитизмом, я существую здесь потому, что в моём существовании природа взяла реванш за все унижения, оскорбления, преследования моих предков. Я ненавижу весь мир, потому что мне положено его ненавидеть; гражданам Еврейского Государства положено ненавидеть всё, что лежит за его пределами. Я была бы не против, если бы кто-то сбросил на них на всех водородную бомбу: только палестинские арабы и русские иммигранты пусть остаются - иначе кто же будет на нас работать?

   Я выхожу на улицу Орлозорова, сегодня без машины - неохота тащится черепашьим шагом за рулём, уж лучше добраться до Тель-Авива на автобусе. В каждом городе Израиля есть улица Орлозорова, Бен-Гуриона, Вейцмана, и я в этом не вижу ничего дурного. Было ведь так в СССР, в мао-цзе-дуновском Китае, так почему бы и не у нас? Впитываю кожей запах улицы, цвета деревьев парка Яд Ла Баним (хорошее патриотическое название), фигуры солдат в пятнистой форме. Я вспоминаю, как я служила в ЦАГАЛе (израильской армии), под началом сержанта-женщины. Хорошее было время... Начиная с Лишкат Гиюса (призывного пункта) в Тель ха-Шомер, и заканчивая армейской частью - всё было по мне, всё типично-израильское, наше, как ничто иное. Мой сержант была классная баба. Любила поиграть с мальчиками. Выберет очередного цыплёночка, слишком интеллигентного, воспитанного солдатика, и начинает его мочить. Сначала она ко мне только присматривалась. Потом сделала выбор. И я стала её наперсницей. А мальчики: что? Мальчики становились как резиновые. Делали всё, что сержант прикажет. Такие паиньки. Родители их воспитывали в уюте, в достатке, для командного поста в какой-нибудь фирме или в банке. А тут вам не банк! В ЦАГАЛе нет места для плюшевых мишек. В израильском обществе паиньки выше ишаков не поднимаются. Скольким из вас я прижигала сигаретой нежную белую грудку! А что? Проверка на мужество. Есть такой тест в израильской армии. Проводится разными способами. Сержант Ноа практиковала вот это. Моими руками. Жаль только, что всё это кончилось. И жить стало не интересно. Когда я смотрела в глаза такому вот смазливому молокососу, пытая его болью, сколько раз я кончала! Не могу вспомнить. Ни один мужчина в постели не доставлял мне подобного наслаждения. С тех пор мне всегда чего-то не хватает. И я никогда не смогу остановиться. С другой стороны - Бог хранил меня, когда сделал так, чтобы я дембильнулась до того, как имя Ноа попало в газеты. Какой позор! Это - в угоду всем этим сцыкунам и "миротворцам" из "Шалом Ахшав". Арабофилам, в задницу их трахать! Опозорить такую армию! В течение скольких месяцев я следила за ходом суда над Ноа? Было бы хоть за что. Да вот хотя бы эта продажная Ха-Арец - даже этот дерьмовый "рупор израильской демократии" ничего толкового не придумал. "В июле 1992 г. сержант сказала Амиру Пелету и Лилах Бар-Натан "поиграть в русскую рулетку со смертью".... Эти двое, якобы, согласились." "Якобы согласились"?! Никаких "якобы"! Когда сержант Ноа предлагала - соглашались добровольно, никто не смел артачиться! "Этот вид "русской рулетки" она назвала "рулетка с сеткой": подчинённые Ноа по её приказу взобрались на специальную сетку для торможения самолётов в конце лётной дорожки на базе ВВС. Сержант отдала приказ диспетчерам нажать на кнопку, сетка взлетела - и оба "добровольца" упали на бетонную полосу. Пелет погиб, а Лилах Бар-Натан была изувечена. Армейские власти и армейский суд /суд ВВС/ пытались во что бы то ни стало оправдать действия сержанта и двух командиров."

   Вот такие проститутки христиан когда-нибудь развалят наш еврейский Израиль: "оправдать действия"! Что вы понимаете в еврейской армии! А этот профессор из Бар-Илана! "Как Вы только умудряетесь, милая, стучать и на Шабак, и на Моссад?" Старый пердун! Небось, посматривал краем глаза на мои грудки. "Гуманист" и чистоплюй. Сидел бы в своей чистенькой Швейцарии и портил воздух в швейцарских аудиториях, а не в наших. У нас тебе не Швейцария. У нас понятие "информатор" вообще существует только в уме, даже не на языке, и сопровождается таким чувством, как патриотизм и гордость. Этим-то и отличаемся мы от недоделанных европейских евреев. Спроси любого мальчишку - каждый из них только и мечтает пойти в МОССАД. Это как в свое время в Штатах и России мальчишки мечтали стать космонавтами. Тут не надо говорить "ани маамин" -  попробуй только не верь: тебя сотрут в порошок. 

   А ещё эта Лилах... Вертлявая сучка! Сколько раз взгляд красавчика Пелета, направленный в мою сторону, натыкался на её влюбчивую мордашку! Я даже не стала прижигать его сигаретой. Когда по моему распоряжению он скидывал портки, и я, в качестве проверки на мужество, сильно - и всё же с оглядкой - стискивала его мужское хозяйство, внизу живота у меня начинало пульсировать, и мурашки ползли по спине, как струйка пота между лопаток. И этот дебил посмел мне заявить, что у него "есть другая девушка"! Мне, составлявшей для Ноа с п и с к и! Когда я узнала, что Лилах выжила, я два дня не могла ни есть, ни спать.

   Но не это одно отравляет мое настроение, и, когда подходит к остановке новенький цыплячьего цвета автобус компании "Дан" из двух секций, соединенных "гармошкой", я уже не испытываю прилив энергии, не предвкушаю удовольствие окунуться в человеческую массу, в эту неповторимую гушдановскую пассажирскую толпу.

   Где бы я ни садилась на Тель-Авив: возле муниципалитета или возле больницы Бейлинсон, я всегда затевала свои безобидные игры. Рано утром, когда ещё не свалилась на город липкая изнуряющая жара, ветерок из окошка освежает больше, чем безжизненный холод кондиционера. Я перегибаюсь через сидящего возле меня мужчину: открыть окно, и - какой ужас! - из моего рта нечаянно вытекает тонкая струйка коричневой от шоколадки, что я жую, - слюны-жижи: прямо на ширинку его брюк. Ах! извините! какое несчастье! Я готова заплатить, адони, слиха. Достаю из своей умеренно элегантной сумочки салфетку и начинаю тереть, тереть его брюки в том месте. Мой спутник и краснеет, и бледнеет, и покрывается испариной-пОтом, и бормочет "спасибо, не надо, все в порядке", пока с силой не принимается отталкивать мои руки. Я надуваю свои губки в обиде: ведь предложена помощь, я только хотела исправить свою оплошность - а ты.... И отхожу подальше в демонстративном негодовании - а пассажиры (ведь они не знают, в чем дело) всем автобусом зырятся на мою жертву. Он остается сидеть один, никто не присаживается рядом, и на самом видном месте его светлых брюк расплывается подозрительное пятно. Или: при повороте автобуса я, не ожидая толчка, падаю прямо на пейсатого с молитвенником в руках: как назло - так неудачно, что молитвенник выскакивает у бедняги из рук. Мы нагибаемся одновременно. Он - в ужасе, а я в интуитивном порыве исправить оплошность. И так получается, что мои широко расставленные розовые коленки случайно оказываются на уровне его глаз. Вообще-то я нагибаюсь только чуточку, но вполне достаточно, чтоб... Или: рядом со мной оказывается потный, красный, стыдящийся своего обильного потоотделения толстяк. Он размазывает своё лошадиное сало крупной ладонью, обмахиваясь чем попало - чуть ли не туфлёй. Тут я нежно и ласково - как стюардесса - предлагаю потеющему клиенту салфетку - утереться, тем самым просто тыкая пальцем в его чувствительное место. Весь побледневший, он поспешно принимает мою помощь (чтобы не привлекать дополнительного внимания). Вот он слишком легко - для отступного - проводит по своей красной роже моей нежной салфеточкой. И тут - о, ужас! - из этой салфеточки выпадает настоящий презерватив.

   Но сегодня я не охоча до своих целомудренных шуток. Не испытываю вдохновения; моё воображение не подсовывает мне никаких изощрённых издевательств, как будто я постарела на двадцать лет. Всё это из-за того сучьего сына (бен зона) с его поганой ухмылкой.    

   Примерно две недели назад, когда автобус ехал по дерех Петах-Тиква на уровне квиш Гея, я почувствовала какую-то размягчающую сонливость, рвотно-сладкую истому, и, прикрыв глаза, решила просто расслабиться - отдохнуть. За окном медленно проплывали убогие кварталы Бней-Брака, по дороге еле тащились десятки тысяч машин с ивритскими номерами, а я таяла, ощущая уютное ласковое тепло внизу живота, что всё время усиливалось, пока в самом интимном месте мне стало влажно и горячо. Ещё несколько секунд - и низ живота стал бы конвульсивно сжиматься; первые волны этих содроганий уже тронули мою плоть под коротеньким платьем. Я инстинктивно прикрыла свой пах сумочкой - и отворила глаза. Рядом со мной, у окна, сидел типичный бородатый хилони - умеренно-религиозный, под американским картузом которого (козырьком вперед) наверняка была надета кипа. Его насмешливые глаза сверлили меня невидящим взглядом, а на его красивых губах играла высокомерная издевательская усмешка. Его борода трёх цветов - чёрно-рыжая, с русыми волосками посерёдке и в усах - была подстрижена в типично-хилонимской манере. Только нераскрытая книга на коленях (наверняка не сидур-молитвенник) выдавала, что он не примазавшийся к американцам сабра. Ни один сабра никогда не станет читать ничего, кроме биржевых сводок и сидура, особенно в общественном месте. Я снова прикрыла глаза и придвинулась вплотную к нему, чтобы проверить подозрение. При этом так незаметно одёрнула платьице, чтобы моё - теперь полностью обнажившееся, освободившееся от ткани одежды - бедро потвёрже прижалось к его телу. Он не зашевелился, не отодвинулся и не сглотнул. Сидел, паршивец, как ни в чём не бывало, и поглядывал прямо перед собой.

   Не успела я зажмурить глаза, как всё повторилось: и невидимая сексуальная атака, и жжение в низу живота, и ощущения, как при половом акте. Я готова была поклясться, что он своим взглядом мысленно трахает меня, испытывая те же, что и я, ощущения, и умудряясь оставаться при этом внешне совершенно безучастным. Хоть он и смотрел перед собой, боковым зрением наверняка цепко фиксировал на мне своё внимание, наслаждаясь моим состоянием, исходившими от меня волнами истомы-сладострастия, разгорячённым дыханием моего близкого тела. Но ничто не нарушало его невозмутимости, и только специфичный жар электризовал его ногу, и - через неё - меня до нетерпеливой невыносимости. Я была бы не против кончить с ним, но только не тут, в этом переполненном и пахнущем специфичной вонью Тель-Авива автобусе. В этот момент мой взгляд скользнул по его запястью, с ужасом отмечая русские часы фирмы "Восток", а затем - уже как следствие - тупо подбритые на скулах волоски: наверняка какой-нибудь русской электробритвой типа "сделано в Калуге".  

   Какое право имел этот русский наглец не быть таким, каким ему следует?! Галутный выродок, тем более русский, не имел никакого права смотреть так насмешливо-высокомерно. Для того и было основано наше государство, чтобы исправить начавшееся в галуте вырождение, превратить "нацию ремесленников и торговцев" в "нацию крестьян, рабочих и солдат". Для того, чтобы избавится от всяких следов галутной заразы, мы создали Нового Человека, говорившего на новом искусственном языке - Израильском "Иврите", основе унитарной рукотворной культуры, - для того мы запретили ладино, идиш и прочие языки вырождения, разрушили на территории нового государства всю догалутную архитектуру и памятники исламского происхождения, запретили для граждан Израиля христианство и его символику, смешанные браки и чрезмерную любовь к проявлениям европейской культуры. Мы добились всего, чего не удалось добиться ни Гитлеру, ни Сталину: произвели на свет меня и миллионы моих двойников-сабр. Мы дали людям совершенно новые цели и ценности: такие, как национализм, просто выживание и армия. Мы заменили ими все эти сентиментальные сопли в целлулоидной упаковке. Мы научили себя твердости и цинизму. И вот теперь этот наглый ублюдок своим превосходством бросает вызов нашей не подлежащей сомнению правоте! 

   Я даже не успела придумать никакой пакости - так была ошарашена, а он уже приподнялся, бросив "слиха, гверет", и это уже в Тель-Авиве, на улице Вейцмана. Я сидела как немая, даже не подумав убрать свои коленки, и наблюдала за ним. И тут произошло нечто ещё более поразительное. Он оказался в проходе раньше, чем я успела сообразить, как. Готова была поклясться, что не сдвинула свои коленки ни на дюйм! Но не об этом я тогда думала, потому что другое ошеломило меня. Назвать меня "гверет"! И ещё на совершенно чистом иврите, без всякого русского акцента или мягкого "и". К тому же на моем ашкеназийском жаргоне (все русские выражаются с сефардским "r"). И посметь выйти на Вейцмана, а не на Дизенгоф: в районе рынка Кармиель и выдачи пособий-подачек для свежеприбывших русских, - где ему положено выйти! И выглядеть на 25, хотя ему по меньшей мере 34 - уж я-то знаю толк в этих вещах! Нет, это, пожалуй, уже слишком. Если он имеет право быть таким, то тогда всё, что я делала - чудовищно; всё, во что я верила, совершая эти поступки - ложно. Это значит, что я чудовище, потому что заперла мальчика и девочку на время праздника в тёмной кухне детского сада в Тель-Авиве, где подрабатывала помощницей воспитательницы, объявив им "вы русские, и праздник суккот не для вас". Это значит, что я была чудовищем, когда в ответ на жалобы одной русскоязычной студентки Бар-Илана на неприязнь, отчуждение и даже враждебность, ответила: "Для того, чтобы остановить эпидемию, в Средние Века инквизиторы сжигали заражённых, в 1930-е-1940-е (чтобы остановить вирус вырождения, деградации и ассимиляции) использовали крематории и газовые камеры. Честно тебе признаюсь, я считаю: ваше место в газовых камерах." Я вспомнила, сколько ужасных вещей я успела натворить, когда бесплатно слетала по линии Сохнута на Украину. Однажды ко мне подошёл мужчина, умоляя помочь ему побыстрее уехать в Израиль. Я уже знала, кто он. "Ваша жена - гойка, - сказала я ему, - а ваш отпрыск "мамзер" (ублюдок). В Израиле смешанные браки не признаются, и дети от них - мамзеры - не имеют там никаких прав". Он молчал, сглотнув слюну. "Я считаю, что, если вы никогда не отправитесь в Израиль - то это будет лучше как для вас самих, так и для нашего государства, - добавила я, хотя знала, что болезнь его восьмилетнего сына не лечится на Украине, и отъезд - его последняя надежда. Уже в самом Израиле - опять по линии Сохнута - я "работала с русскими", ассистируя разные "сложные" случаи. Однажды я приехала с переводчицей в больницу ха-Шарон, где на коридоре билась в истерике жена одного русского, жертвы избиения, требовательно кричала, добиваясь, почему её не пускают к мужу в палату - так, что пришлось вызвать полицию. Я прошла в одноместную палату, где на койке лежал сильно избитый русский бугай. Он еле ворочал языком, но тут же высказал переводчице всё, что с "ним произошло". По его лживым утверждениям, пять израильтян-сабр во главе с работодателем с железными прутьями в руках набросились на него за то, что он посмел обратиться к другому работнику по-русски. В это время кто-то из русскоязычных работников вызвал полицию. Когда полицейские приехали, они не только не арестовали нападавших, но подошли к потерпевшему и стали пинать его ботинками в ребра. В одну секунду я смогла представить, что будет, если этот русский выйдет из больницы и встретится с толковым адвокатом, какой урон может быть нанесен государству. Выходя практически вместе с переводчицей, я умудрилась незаметно отключить поддержку дыхания...  

   Все две недели, после того автобусного инцидента, я только и делала, что вспоминала. У меня пропал аппетит. Квартира, купленная моими родителями для меня за счёт обмана одной русской семьи, подкупа председателя домового комитета и одного чиновника; новая машина; очередная путевка в пятизвездочную гостиницу в Эйлате от Сохнута - ничего не радовало. Я понимала, что это временное, и необходимо дождаться нового толчка, обновлённой воли к жизни - и тогда всё забыть; а он никак не приходил, этот толчок, и я измаялась в ожидании.

   "Ат хошевет, ше ат мэухедэт? - любила спрашивать меня мама (ты думаешь, что ты особая?). В эти дни я часто подходила к зеркалу, задавая себе этот вопрос. Обычно зеркало отвечало мне положительно, давая толчок новому витку моей жизни. Теперь мне казалось, что оно насуплено молчит. И вот я даже не заметила, как оказалась опять в Петах-Тикве; автобус уже везёт меня на обратном пути из Тель-Авива через знакомые и любимые улицы. А это кто там? Разве не тот ублюдок с трёхцветной бородой и наглыми глазами? Я бросаюсь к дверям автобуса, как вратарь на футбольный мяч, выскакиваю, бегу.... Да собственно что же я делаю? Ну, подбегу к нему, ну, ударю по роже! Что дальше? Нет, надо действовать скрытно. Куда он идёт сейчас, если не в синагогу? В руках у него синяя атласная сумочка, в ней наверняка талит гадоль, под сумочкой - сидур-молитвенник. Я прячусь за дерево, потом перебегаю до угла ближайшего дома, тут я могу наблюдать за ним из укрытия. Кое-какие навыки в армии и после неё пошли мне на пользу. Но что это? Он как будто почувствовал слежку! Стал оглядываться, ускорил шаг, сволочь! Нет, в Петах-Тикве никуда от меня не уйдешь. Тут я тебя даже из-под земли достану. Не раньше - так позже. Попрошу знакомых в полиции, найму частного сыщика, задействую связи в Шабаке. Когда я выхожу на перекрёсток - его уже нет. Я на всякий случай зондирую близлежащие улицы, возвращаюсь к парку. Нет нигде. Тогда стоит поискать синагогу. Вот и она, миленькая. Американская синагога. Так я и знала. Всё тут чистенькое, миловидное, ухоженное, и люди подходят - дистиллированные, как на подбор. Как моя мама любила говаривать - в них только шприцы кипятить (это её профессиональный жаргон, она у меня всю жизнь была мед. сестрой). Ну-ка, дистиллированный дядечка, помоги мне найти хавера (друга) с трёхцветной бородой. Ты же вежливый, не откажешь. Этот детина в вязаном "парике" смерил меня взглядом с головы до ног, его жена тоже не отказалась: плюнула в меня глазами - в мои голые почти до места, где сходятся, ноги, в мою вызывающе открытую грудь. Не понимают, что общего может быть у такой девицы - и примерного члена их миньяна. Однако, обещали передать, что я сказала. Этому меня тоже в свое время учили: не называя имени, произвести впечатление знакомой незнакомого человека. "Русский", борода трёхцветная, в голубой рубашке, среднего роста. Вполне достаточно. Остальное смогла сымпровизировать.

   Через какое-то время один из моих приятелей повадился ходить в американскую синагогу и как бы невзначай выяснил, где живёт и что делает мой бородатый друг. Оказалось, он живёт почти рядом с синагогой, только с другой стороны улицы Орлозорова, улица Дов Хоз, 6, квартира 12. Это практически в зоне парка. Дорогой район, эксклюзивное место, русских практически нет. Неплохо устроился! И занятие себе выбрал не бей лежачего. Пописывает в газеты, в журналы, занимается очернительством нашего отечества. И за это, конечно, ему на жизнь отстёгивают. Как его только в синагоге "держат"? Наверняка, ничего не знают. Надо будет просветить. Постепенно я выяснила, что поле деятельности для меня уже значительно сужено. Помои на его мирпесет, где сушится бельё, соседи уже выливали, отбросы под его дверь подставляли, камни и бутылки в его окна уже летели. Весь этот нехитрый стандартный набор спец. средств против русских был уже на нём опробован до меня. Но высокомерия у него не поубавилось, и презрения к "аборигенам" - тоже. Что ж, если он думал, что все израильтяне такие узколобые, он ошибался. Я твёрдо вознамерилась открыть новую страницу его биографии, полную подлинных неприятностей. Конечно, самое лучшее - это сделать так, чтобы его заперли надолго, лучше - на всю его оставшуюся жизнь. Или искалечить. Уже пытались избить? Он раскидал их как соломенных? Что ж, в следующий раз не раскидает. А пока надо придумать что-то такое, что могло бы вывести его из себя, заставить ошибаться, и тогда он сделает что-то, за что его можно будет засадить в Абу-Кабир. Навсегда. Хоть у нас это довольно лёгко делается, но все равно над этим нужно работать. Без работы, Сара, и собаки дохнут, любила говорить сама себе моя румынская тетушка.

   Правда, однажды моей твердости пришлось испытать сильный удар. Я сидела в своём наблюдательном пункте, в машине. Он вышел из подъезда, ведя за руки двух сущих ангелочков. Таких детей я - честно признаюсь - от роду не видела. Это были две девочки, примерно четырех и пяти лет, такие милые, такие чистенькие, живые и непосредственные, что у меня что-то дрогнуло в сердце. В моём не ведающем жалости сабровском сердце. "А лихтыке поным, - говорил о таких на запрещенном властями идише мой дед. С минуту я не могла оправиться от нахлынувших на меня ощущений. Но именно на минуту позже моей слабости был положен конец. Ровно через минуту показалось ещё одно существо. Та же гордая походка, та же осанка, изящные руки, красивые плечи. И лицо одухотворённой в своих заблуждениях галутной мечтательницы, на которое падали золотистые артистичные локоны. Этого уже я никак не могла простить. Во всём я могла бы поспорить с ней или уверить себя, что я не хуже, но эти локоны! Ненависть к ним охватила меня с новой силой. Она была такая несдерживаемая, такая всеохватывающая ненависть, что, если бы они вздумали пересечь улицу, я бы сорвала с места машину - и постаралась бы не промахнуться. Но он что-то почувствовал, и мягко, но властно увлёк жену прочь от проезжей части улицы, в глубину декоративно оформленной дорожки между домами, в парк. Я злобно завела мотор и рванула прочь.

   В ту же ночь дом номер 6 по улице Дов Хоз потряс сильный удар. Жильцы дома бросились к окну или к двери - кто как. После недавней войны все ещё хорошо помнили, как падали на Гуш Дан (Большой Тель-Авив) иракские ракеты, да и террористические акты были не редкость. Однако, на сей раз переполох наделал стандартный ящик-ёмкость из маколета - израильского депанёра. Этот зелёного цвета ящик из крепкой пластмассы использовали как для привоза продтоваров в магазины, так и для развоза купленного постоянным клиентам. На сей раз его нагрузили не пищевыми продуктами, а осколками железобетона, потом установили на ступенях, привязав хитрым способом прямо напротив двери моего бородатого "друга", и, когда то ли перегорела бечёвка, намазанная самовоспламеняющейся жидкостью, то ли развязался особый саморазвязывающийся узел, ящик этот полетел, набирая скорость, пока не врезался в дверь со скоростью курьерского поезда. Конечно, дверь была пробита насквозь. Конечно, прибывшая полиция и не собиралась "ради русского" что либо предпринимать. Починить дверь или купить новую - это ощутимый удар по бюджету семьи новых иммигрантов в условиях израильской дороговизны и звериных укусов тысячей скрытых налогов и этнической сегрегации. Но это не моё дело. Пусть разбирается с хозяевами квартиры. Мне надо было срочно обдумывать детали новых блестящих идей, что табунами стучались в мою снова ожившую, помолодевшую голову. Мне опять хотелось жить, петь, убивать врагов и наслаждаться принадлежностью к великой нации. Проходя мимо типичной израильской стройки, где два араба-работника тянули на веревке ведро с цементом на пятый этаж, я закричала гортанно: "Смерть арабам!"

   Два дня спустя этот бен зона был вынужден заехать на машине на работу к жене, чтобы забрать её, бьющуюся в истерике. Выяснилось, что в супермаркет, где она сидела на кассе, привезли товары два сильно накачанных "хавера", и, никому ничего не говоря и не показав накладную, прошли в магазин через заднюю дверь. Там - направились в подсобку, где как раз в то же время (вот совпадение!) находилась золотистоголовая олимка. С ругательствами типа "зона", русия", "русская сука, блядь", они бросили её на стол, и было совершенно очевидно, что намерения у этих людей самые серьёзные. Быстро выяснилось, что "русия" знает приёмы, и, ошеломив нападавших неожиданностью, она схватила большой нож - и полоснула им одного по руке. Они всё-таки пустились вдогонку, преследуя её до самой очереди в кассу, но там как назло оказались два "русских" паршивца-солдата из десантников, и нападавшим пришлось несладко. Тем не менее, я смогла поставить ещё одну птичку в моей записной книжке, так как в целом была весьма удовлетворена. Разбирательство полиции было, как и следовало ожидать, чисто формальным: кто станет из-за какой-то русской надрываться? Все они суки, стервы, а мужья их воры, алкоголики и лентяи. Пострадавшая и её муж тоже как-то не стремились теребить полицию - знали: это только умножит неприятности.

   В это время мне доставили резюме одной очень замечательной рукописи. Название её звучало так: "ГУЛАГ Палестины" - и автором был не кто иной, как мой бородатый "друг". Содержанием её была правда об Израиле, о государстве, основанном в 1947-1948-м году на земле жившего тут народа и под сенью с самого начала не скрываемого намерения (Бен-Гурион) изгнать или физически уничтожить его. Совершенно справедливо полагая, что Государство Израиль, сформированное под идеологическим руководством фашистской Германии и по планам Гитлера-Гиммлера-Эйхмана, является единственным на свете наследником Третьего Рейха, автор приводил неопровержимые исторические факты. Первый полномасштабный эксперимент по выведению "сверхчеловека", "синтетической "чистой арийской расы" был поставлен на последователях Теодора Герцля. Этот отнюдь не лабораторный опыт проводился фашистским руководством при полном содействии и в сотрудничестве с сионистской верхушкой. Совместно с Гестапо сионисты (в лице Сохнута (Еврейское Агентство) отбирали одиноких и в основном молодых немецких евреев со стандартным набором "арийских признаков", и отправляли отобранных в Палестину "с оружием в руках бороться за новый порядок и создание нового человека". Одним из условий было отречение от "прошлой", "буржуазно-мещанской" морали и способность проявлять - "там, где нужно" - жестокость, безжалостность и принципиальность. Для всей этой операции существовало официальное название - "операция трансфер" - а будущее еврейское государство должно было называться "Палестина". Нацистское руководство образовало специальную организацию, ведавшую транспортировкой прошедших селекцию - "Палестинское Бюро"; оно переправило в Палестину 600 тысяч наиболее преданных молодых людей, готовых умереть за фашистские идеалы, в борьбе с британским владычеством. Для координации дальнейшего политическо-идеологического развития и военных действий против Британии все сионистские вожди регулярно поддерживали контакты с руководством фашистской Германии (наведываясь в фатерланд), и даже лично встречались с фашистскими лидерами. Координировали совместные германо-сионистские действия такие видные фигуры Третьего Рейха как Гиммлер, Эйхман, адмирал Канарис, сам Гитлер. Позже Гиммлер, похоже, пересмотрел своё отношение к сионистскому проекту. Самый коротенький список сионистско-нацистских контактов (его при желании можно расширить) звучал так:

Поездка Адольфа Эйхмана в Палестину (где он родился): в 1941-1942 гг.

Поездки Хаима Орлозорова (руководитель Исполкома Еврейского Агентства) в Рим (встреча с Муссолини) и в Берлин: 1933 и 1932 годы.

Встречи командира ЛЕХИ Нафтали Левенчука с немецкими агентами, и в частности с послом фон Паппеном в Стамбуле: в 1942 г. 

Несколько встреч Хаима Вайцмана с Муссолини (1933 - 34) и с Адольфом Эйхманом (1940-е годы).

Встреча в Берлине одного из руководителей "Хаганы" Фэйфеля Полкеса с Адольфом Эйхманом: в феврале 1937 г. 

Контакты Ицхака Шамира (руководитель ЛЕХИ) с А. Эйхманом, самим Гитлером и Гиммлером: 1940-й и 1941-й годы.

Переговоры Дж. Бранда и Рудольфа Кастнера от имени еврейства с руководителями Германии: 1944-й год.

Созданная в 1942г в Палестине под руководством Яира (Штерна) еврейская террористическая организация ЛЕХИ (Лохамей Херут Исраэль - Борцы за свободу Израиля) обратилась к нацистам с предложением оказать немецкой армии помощь в изгнании англичан из Палестины. Имели место личные встречи сионистских представителей с Гудерианом. 

Уже в 1934-м году стала известна официальная директива, в какой правительство (Германии) обратилось к местным властям с просьбой поддержки сионистского молодежного движения. Фашистская Германия совершенно серьезно рассматривала планы по созданию на Ближнем Востоке еврейского государства - анклава нацистской Германии.

Руководство ишува (где доминировали сионисты) в момент приближения немцев к Палестине выступило с заявлением о полной лояльности Гитлеру и сообщило: "Мы не евреи, как в Европе, а другой народ, израильтяне". 

Даже в 1936 (1933?) -38 (39?) годах, когда был осуществлен международный торговый бойкот Германии, из Германии в Палестину продолжался огромный приток капитала, в обе стороны тек поток товаров, в Палестину шел германский экспорт!

        ========================

 

   Выпущенная в 1992-м году на иврите под эгидой Министерства Образования и Культуры (!) книга Гитлера "Mein Kampf" стала настольной книгой ивритоязычной молодежи...

  Тысячи евреев-коллаборационистов (сотрудничавших с ГЕСТАПО), членов автономных еврейских фашистских властей - практически никогда в Израиле не привлекались к ответственности.

  Израиль - страна, где десятки тысяч молодых неонацистов общаются, обмениваются опытом, читают Гитлера и верят в неонацистские идеи.

  Не только планы по созданию сионистско-еврейского государства в Палестине объединяли нацистское и сионистское руководство. Оба движения основывались на крайнем национализме; их объединяла доктрина, согласно которой нация либо её часть в диаспоре деградирует, и подлежит "исправлению", либо уничтожению. На том, что иммигранты ("репатрианты") из стран Рассеянья ущербны, основана вся израильская идеология.

  Для того, чтобы "исправить" нацию, необходимо изолировать её от источника разложения, от наиболее влиятельного финансового, экономического и культурного центра Диаспоры - Европы, - а лучше всего ликвидировать сам этот центр: путём убийства миллионов носителей его культуры. Вместе с физическим уничтожением людей необходимо было язык идиш, газеты, театры, книги, органы и организации, литературу и прочее. У сионистов были и тактические цели: притягательность сионистской родины не выдерживала конкуренции с блеском очагов еврейской галутной цивилизации.

 "В печах крематориев основательно очистилась наследственность еврейства, освободившись от галутного шлака". Так выражались менее известные сионистские лидеры. Но и лидеры сионизма самого высокого ранга выражались не менее откровенно.

  Вот что сказал "Ленин еврейского государства", Давид Бей-Гурион: "То, чего не могла добиться много лет сионистская пропаганда, случай совершил за одну ночь". Во время переговоров о спасении евреев Европы, Хаим Вейцман заявил: "Самая ценная часть еврейского народа уже находится в Палестине, а те евреи, которые живут за пределами Палестины - они не представляют никакой цености". Шринбаум, соратник Вейцмана, подчеркнул это высказывание следующим замечанием: "Одна корова в Палестине стоит всех евреев Европы". В своих знаменитых "10 Вопросах Сионистам" ортодоксальные евреи обвинили сионистское руководство в фашизме и в прямой ответственности за гибель миллионов евреев. Они приводят неопровержимые факты намеренного срыва сионистами (в частности, Еврейским Агентством) начатых по инициативе немецких нацистов (Гестапо) переговоров об "эвакуации" (депортации) европейских евреев. Намеренный срыв конкретного плана эвакуации (спасения) европейских евреев был осуществлен сионистами в 1941- 42 и в 1944-м годах. Примерно то же утверждает о природе сионизма известный рав Michael Dov Weissmandl, декан Nitra Yeshiva.

   Хотя всё, о чём писал автор "ГУЛАГа Палестины", не подлежало сомнению, он подходил к этой правде с обратной стороны. Он веровал в то, что всё это - проявление "зловещей силы", направленной против всего гуманного, несло и несёт смерть, разрушение, вселенскую катастрофу. Он (ошибочно) полагал, что политика и стиль правящего в Израиле режима направлены против воли народа и человеческой натуры вообще. Он не смог разглядеть того, что сионистский режим - совершенно новый принцип власти, более высокая ступень общественных отношений. Этот режим сам себе формирует народ, достигая тем самым высшей и наиболее полной народности. Ни один режим в истории не достигал такого единения с народом. Это наше великое достижение. Кроме прямой враждебности, книга несла реальную угрозу нам, потому что время сказать открыто об истинной природе Государства Израиль ещё не наступило. Поколение вшивых еврейских либералов пока не ушло на покой. Нужно ещё по крайней мере лет десять, чтобы завершить начатый глобальный правый переворот в еврейской среде, потом - правый сионистский переворот во всём мире. Возможно, что для этого понадобится "поджёг рейхстага" или другие "крутые меры"... Именно из-за непонимания великой сущности достижений сионизма автор сосредоточился на "русском геноциде" - дискриминации и преследовании русскоязычных "новых иммигрантов".

   Полное лишение "русских" работников каких-либо прав; 20 или более тысяч погибших в результате аномальной эксплуатации; отсутствие норм труда; избиения в школах, по месту жительства и работы; дискриминация в области медицинского обслуживания; 60 тысяч изнасилований русскоязычных женщин ивритянами; так называемый "квартирный геноцид" против "русских", спланированный и осуществленный Ариэлем Шароном, Министром Строительства; смерть тысяч бездомных русских, погибших от жары, переохлаждения, голода, загрызенных стаями бездомных собак; дискриминация и преследование "русских" детей, вплоть до тяжелых увечий и убийств прямо в школах; волна самоубийств среди "русских" школьников - следствие издевательств; нападения на "русских" в транспорте, в общественных местах, на улицах, ярая анти-русская государственная пропаганда и в главных израильских СМИ; преследования новых иммигрантов израильскими бюрократами, от Сохнута и Министерства Абсорбции до Национального Страхования и больничных касс; война, объявленная "русским" их ивритоязычными соседями, хозяевами сдаваемых "русским" в аренду квартир, полицией и системой образования, незаконные аресты и избиения полицией.... На трёх тысячах страниц автор перечислял "преступления" израильского режима, приводил конкретные случаи, газетные материалы, отчеты по передачам радио и ТВ, юридические документы, свидетельства, заявления официальных лиц, организаций и комиссий, и тому подобную тягомотину. Я подумала, что, если бы столько энергии было потрачено на дело сионизма и укрепления нашего великого государства, то и сам автор жил бы сейчас в Савьоне или в Ор-Егуда, а не ютился бы на съёмной квартире, и пропагандные стражи Государства спали бы спокойно. 

   Чтение принесло мне удовлетворение и успокоение. Теперь я могла расправиться со своим врагом. Только бы не упустить его: ведь - по слухам - он добился-таки визы (в которой ему долго отказывали) на выезд из страны. На самый крайний случай я предусмотрела эффектное мероприятие в аэропорту Бен-Гурион. Так оно даже лучше.

   Через два дня я неожиданно слегла с гриппом. Впервые за всю свою жизнь я оказалась в постели из-за пустяковой простуды. Мне было так плохо, что я потеряла ощущение реальности. Это я на самом деле направляюсь в аэропорт (не по новому шоссе, а почему-то по узкой дороге - сначала на Иерусалим, мимо Амишава) - или мне всё это снится? Вот я уже в окрестностях Лода, на транспортной развязке, сворачиваю налево, вот начинаются строения аэропорта. Даже из своей низкой машины я вижу вдалеке самолеты, ангары. Подъезжаю к пропускному пункту. Обмениваюсь армейскими шутками с весёлым офицером. Теудат зеут он всё-таки спросил. Отъезжаю. Теперь надо сделать разворот, и - вот он, аэропорт. И вдруг всё меркнет. Произошло что-то чудовищное, что-то страшное. Я не услышала взрыва, не ощутила жёсткого толчка. Я только увидела на мгновение в полёте свою оторванную голову. И всё моментально померкло. Потом какая-то серая полутьма, как навозная жижа, и я медленно (тело стало невесомым) - как оторванный от дерева лист - закружилась в бездонную яму. Полёт продолжался вечность. Уже не было ни времени, ни пространства, а он всё длился: длинней, чем жизнь. Потом я будто бы легла в приготовленную для меня форму. Я наполнила её собой, и почувствовала, как ощущение тела возвращается. Но это другое тело, не моё, чужое, неудобное. Вы перепутали меня! - хочу закричать, но губы не слушаются. Руки не двигаются - это чужие руки. Мужские, грубоватые. И лицо не моё. Смуглая кожа, цвета спелого персика. Высокий рост. И зовут меня теперь Густав Лопез.

1992, Петах-Тиква - 1994, Монреаль

Пассия  

  Нет, наверное, ни одного места на Земле, где всё было бы так перемешано, как на островах Тринидад и Тобаго. Тут легче найти человека самых экзотических кровей, чем хотя бы одного представителя моноэтнического происхождения. Эпохи португальского, испанского и французского владычества оставили свой след в виде имён, топонимов - и крайнего космополитизма. Но по оставленному влиянию ни одна колонизация и близко не сравнялась с британской. Это и "британский" английский, и система образования, и британское право, и деление на округа - "каунтиз". В одном из округов острова Тринидад - Виктория - расположен второй крупнейший город страны: Сан Фернандо. 

  Города Тринидада - самые благополучные на Карибских островах; тут "всегда светит солнце", свежий бриз мягко качает верхушки леса яхтовых мачт, и мягкий про-демократический режим мирно правит населением не более двух миллионов человек. Остров - как зонтик - нависает над материком, над соседней Венесуэлой (в нескольких морских милях), и все наиболее важные города острова расположены с внутренней ("нижней") стороны "зонтика" (со стороны материка), где они не доступны зубам стихии. Сан-Фернандо и соседний городок Марабелла - как щитом, закрыты заливом от океанского норова. И, хотя с самого высокого здания в Сан-Фернандо в ясную погоду виден океан с противоположной стороны острова, его штормовые волны никогда не доходят сюда. Город смотрит с приморских возвышенностей на ласковый залив Пария, на прибрежные отмели, полные крабов, на зелёные пятна растительности, на плавно нисходящие или обрывающиеся к воде спуски. Растянутый вдоль побережья, он напоминает с моря богатые курортные городки Флориды. Те же 2-3-х-этажные коттеджи со светлыми стенами, те же яхты у причалов, то же ослепительное солнце. Только вблизи понимаешь, что это другой стиль - более экзотический: красные крыши, многоцветная гамма по-разному окрашенных стен, прихотливо изогнутые дома. 

  Городка Марабелла не найти ни на одной стандартной карте. На это есть три причины (загибаем пальцы). Во-первых, для туризма остров Тринидад - "никакой". Особых достопримечательностей нет; сами островитяне не любят назойливости и шума. Живущая за счёт выращивания сахарного тростника и "коко", нефтедобычи и рыбной ловли, страна не очень заинтересована в развитом туризме. Картографы сказали бы, что, лежащий в десяти-пятнадцати километрах от Сан Фернандо - в сторону Port of Spain, - этот городок слился бы с его более крупным соседом. Но это ещё не всё. Именно тут расположен гигантский нефтедобывающий - нефтеперерабатывающий комбинат, тянущийся на километры, а нефтедобыча, как известно - это государство в государстве.

  Нефтяники не переваривают суеты, туризма, посторонних глаз. В любой стране они ограждают свое "черное золото" заборами, вооруженной охраной, пропусками и закрытыми зонами. В США, в этом "оплоте демократии", они имеют свою армию, свою полицию - и свои собственные законы. Занятые в нефтедобыче и работают, и живут в закрытой зоне, почти не выходя наружу. В ней построены школы, больницы, магазины, рестораны, спортивные комплексы - словом, всё, чтобы Зона стала наиболее совершенной изолированной моделью внешнего мира. Она не перестает от этого быть Зоной - зловещей зияющей раной в теле экосистемы, социума, страны....   

  Нефть нашли и стали добывать именно тут потому, что, в отличие от Сан Фернандо, Марабелла раскинулась на совершенно плоской долине, в ложбине на уровне моря. В 1979 году тут почти не было домов выше трёх этажей. Городок не только казался, но и был ухоженный, яркий, удобный и безопасный. Он чуть ли не целиком состоял из больших частных домов в один-два этажа, выстроенных не без фантазии и претенциозности. На бесчисленных улицах частной застройки не было ни одного магазина (ресторана) - только в центре. Среди крупных особняков стояли религиозные (церкви - католические и евангелистские (последние в основном пятидесятнические), мечети, буддийские храмы) и общественные здания. Возле каждого дома как правило была припаркована машина. Но и общественный транспорт формально присутствовал. Раз в 30 - 60 минут по главной (и ещё по нескольким) улицам курсировали автобусы, связывая между собой не только районы, но и соседние городки. В центре имелось несколько стоянок такси.

  В этом городке прошла собственно вся юридическая практика Густава Лопеза. Предки его были немцами, испанцами, индусами, шотландцами; наверное, даже индейцами племени Карибов (изначальные аборигены островов). В чертах его лица отпечатались признаки этносов по крайней мере трёх континентов.

  Густав был высоким, спортивного сложения, в свои сорок два выглядевшим на тридцать, без единого седого волоска в чёрной, аккуратно зачесанной шевелюре, человеком. Выпивал регулярно, но умеренно, носил элегантные костюмы и жил в доме с кондиционером. Единственным его недостатком, по мнению соседей, было то, что он одинок. Сколько людей и сколько раз его пытались женить! Родственники и друзья, знакомые и соседи - сватали к нему самых видных девушек; пробовали, наконец, взывать к его здравому смыслу; всё бесполезно. Неизвестно, был ли он убежденным холостяком - или ещё не встретил суженую. Только это - в условиях консервативного общества - несколько тормозило его в целом блестящую карьеру.

  Лопез был из тех, кто наслаждается жизнью. Он любил хорошие вина, красивых женщин, вкусную еду, удобную дорогую одежду. Один-два раза в год он путешествовал: посмотреть мир, отдохнуть на каком-либо курорте. Дружил в основном с норвежцем, взявшим в жёны местную девушку и открывшем в Сан-Фернандо офф-шорный бизнес, и со своим коллегой, французом Патриком, работавшим для Зоны. Патрик был в приятельских отношениях с управляющими с Зоны, с менеджером по хозяйственным делам, с заместителем начальника охраны. Он организовал для Густава пропуск на Зону, что было большой привилегией, и тот мог беспрепятственно пользоваться яхт-клубом, бассейнами, тенисным кортом, сауной, хорошим морским пляжем. Густав проводил время, потягивая вино и сидя с друзьями в шезлонгах на Зоне или в тенистом дворе своего собственного дома. С местными он общался с меньшей охотой: не потому, что смотрел на них свысока, а из-за постоянных попыток положить конец его холостяцкой жизни.

  Правда, он смотрел снизу вверх на Патрика и его друзей с Зоны, они ведь были из другого, более сложного, мира, получили европейское образование и жили в больших городах. Густав не отдавал себе отчёта в том, что на самом деле он образованнее, умнее, интеллигентнее. Он говорил и писал на пяти языках, блестяще владел теорией и практикой юриспруденции, знал литературу, историю, имел широкий кругозор и незаурядную эрудицию. Он не совсем осознавал, что его друзья-европейцы - узкие специалисты, технари, с ограниченной эрудицией и кругозором. Но, конечно, они были свойские парни, надёжные и удобные. С ними Густаву было легко и просто. Когда вечером прохладная синева сумерков охватывала его двухэтажный особняк, и, сидя во дворе (на крыше) с друзьями, он видел зажигающиеся на воде залива многочисленные огоньки, он чувствовал себя самым счастливым человеком на свете.

  Однако, его беззаботной жизни однажды пришел конец. Нет, он не заболел, не проиграл дела, его не подставил клиент и не покусала акула, его дом не сгорел и у него не отняли пропуск на Зону. Он даже не влюбился. Катастрофа произошла вообще не в этом мире, а в мире - не совсем понятно, как это объяснить - в мире ином. Густав стал сам себе сниться другим человеком - с другим именем, другой биографией. Каждую ночь он терял свое "я", родственников и друзей, привычный городок и родной остров, погружаясь в кошмар безопорного бытия: в одиночество, горячечные образы, порождённые алкоголизмом того, кем он себе снился, - и в стремительно настигавшую старость. Просыпаясь, он сразу не осознавал, кто он и где находится, и с пробуждением пережитые видения и не думали блекнуть и стираться, как после обычного сна, а, наоборот, принимали форму его всамделишной жизни и застывали в угрожающую угловатую реальность.

  Ему снился всё время один человек (вернее, он сам был им!) - Джордж Энтони Смит, бывший военный лётчик британских ВВС, "теперь" (в 1989-м году) проживающий в Калифорнии. Ему снилась насквозь пропахшая виски запущенная квартирка, диван, из какого торчали клочья, кухня, вся уставленная бутылками; из окна её виднелся мрачный и затхлый двор. И ещё ему снились самолёты. Не его любимые яхты, а именно самолеты. С детства не переносящий полётов, идущий каждый раз к трапу авиалайнера как на эшафот, Густав, просыпаясь, не мог справиться с головокружением и тошнотой. Ему снился британский лётный жаргон времен Второй Мировой, воздушные бои, трассирующие очереди (вспыхивающие, как рождественские гирлянды), горящие самолёты, взрывы и дикий вой перегретых самолётных моторов. Это была не просто не его стихия. Это была пытка, как будто на время сна кто-то для развлечения заточал его в чужое тело в качестве подопытного кролика - изощрённо издеваясь и наблюдая, как он корчится от страха и неприятных ощущений. Иногда - когда он просыпался, его рвало, и он вынужден был менять постель, тайком, как вор: чтобы никто не "засёк". Никогда не имевший даже занавески на окнах, он приобрёл шторы и стал их задергивать. Он стал реже встречаться с друзьями. Долгие часы проводил, лёжа в кровати и пытаясь вспомнить, откуда в его подсознание могла просочиться и накопиться там вся эта невероятная информация, какие фильмы про войну он смотрел, какие книги о самолётах читал. Но не мог восстановить ничего, никаких наводящих ассоциаций, никаких, даже слабых, намёков. Откуда его сознание могло заимствовать, например, сведения о бомбардировщике серии Bomber Series-Martin XB-16 ?

  14-го апреля 1934 года, командование Army Air Corps сделало запрос на предмет дальнобойного бомбардировщика. Необходим был бомбардировщик, способный пролететь 5000 миль с бомбами весом по 2000 фунтов на борту. Фирма The Glenn L. Martin Company из Балтимора прислала свою модель 145. Этот проект стал конкурентом проекта Boeing'a 294, который вероятно должен был получить имя "модель XB-15". В оригинале модель 145 была очень похожей на Boeing 294, являясь большим (со свободнонесущим крылом) монопланом, приводимым в действие четырьмя "холодно-ликвидными" моторами Allison V-1710 V-12. 12 мая 1934 года Министр Обороны разрешил переговоры как с Боингом, так и с Мартином. Последний тем временем в значительной степени переработал проект, в частности, увеличив до 173 футов закрылки. Теперь уже шесть моторов должны были нести самолет, четыре из них тракторы, и два толкатели. Двойные rudders должны были монтироваться позади двух хвостов. Трехколёсный механизм предусматривался для приземления. Максимальный вес был доведен до 105,000 фунтов. Martin XB-16 был признан слишком большим и дорогостоящим, и никогда не был построен.

  Как, откуда в сознании Густава оседали эти термины и названия, многие из коих он не понимал? Из какого пространства, из каких неведомых далей? Бомбардировщик, который никогда не был построен... А, может быть, всё это простая бессмыслица; и эти термины, даты, параметры и характеристики - продукт некой, только кажущейся осмысленной, компиляции спящего мозга? Густав бросился в библиотеку, в Порт Оф Спэйн, но там и близко не было подобного материала. Он созвонился со знакомыми в Штатах, обещал заплатить... Просыпаясь, стал записывать всё, что запомнилось, и добавил "в розыск" ещё несколько самолетов. Первым поступил ответ по модели Martin XB-16. Эта модель (проект) действительно существовала! Единственным источником о ней была книга U.S. Army Aircraft, 1908-1946, James C. Fahey, доступная исключительно в библиотеках лётных академий. Но самое поразительное заключалось в том, что описание, данное Густавом, не во всём соответствовало описанию в книге U.S. Army Aircraft, 1908-1946. Тем не менее, друзья Густава сумели раздобыть информацию о том, что имеется другая статья: в готовящемся к выпуску Третьем Издании книги American Combat Planes, Ray Wagner. Но издание её намечалось на конец 1982-го года!

  Рука Густава записала характеристики не только редких моделей 1919-го, 1914-го и 1921-го - 1930-го годов, известных крайне узкому кругу специалистов, но и современных истребителей и бомбардировщиков, знать о которых полагалось лишь посвящённым. Его познания распространялись и на вертолеты, такие, как H-3 Sikorsky H-3 Sea King, HO5S Sikorsky HO5S, R-5 Sikorsky R-5, H-5 Hiller OH-5, H-6 Hughes H-6. Для выяснения подлинности информации друзьям Густава приходилось обращаться ко всё более и более редким источникам, таким, как "The American Fighter" by Enzo Angelucci and Peter Bowers, "American Combat Planes" by Ray Wagner, "Warplanes of the Second World War" by William Green. А военные самолеты F-17 Nortrop YF-17, P-17 Curtiss P-17 (conversion of the P-1 Hawk), F-21 IAI Kfir, P-21 Curtiss XP-21 (conversion of the P-3) оказались уже не по зубам даже таким людям, как Питер Штейнц, преподаватель военной академии в Вашингтоне, или специалист по военной технике Дж. Коллинз из Детройта, или крутая адвокатская контора в штате Массачусетс. Густав итак уже угробил на эти мероприятия уйму денег. А потом произошло нечто ещё более пугающее. Ему сказали, что сведения о самолетах и вертолетах H-2 Kaman H-2 Seasprite, FV-12 Rockwell XFV-12, F-18 McDonnell Douglas F-18 Hornet, F-20 Northrop F-20 Tigershark (F-5G), P-20 (curtiss YP-20), F-22 Lockheed F-22 Lightning II (Type: YF-22), F-23 Northrop F-23:(type YFf-23), P-23 Curtiss XP-23 (conversion of the P-6E), Northrop F-20 Tigershark, Grumman F-14 Tomcat - по-видимому, секретные; или эти модели находятся в разработке. Ему посоветовали никогда больше не возвращаться к этой теме и поскорее всё забыть.

  Легко сказать - забыть! Если ему каждую ночь снятся эти летательные аппараты, и некоторые из них (Густав уже понимал) - самолёты будущего? Если он не только знает все их технические характеристики, видит их насквозь как проект - будто просвеченные его взглядом, - но может их пощупать, лицезреть во всей реалистичной материалистичности. Вот, например, странной формы вертолёт "Apache", с крокодильей мордой, похожий одновременно и на паука, и на пресмыкающееся. Или реактивный истребитель, ракетоносец, на борту которого написано VFA H2. Или военный самолет-разведчик, напичканный приборами, в салоне которого вместо сидений расположены горизонтальные шкафы с аппаратурой, и перед ними, пристегнутые, сидят в красных креслах люди в наушниках и кожаных куртках с нашивками; на стенах - небольшие огнетушители, аппаратура расположена в несколько рядов. Каждая секция аппаратурного "шкафа" перед одним из операторов имеет четыре панели: слева, до экрана, потом экран, и справа от экрана, а под вертикальными панелями расположена наклонно-горизонтальная, похожая на клавиатуру будущего компьютера. Особо бросаются в глаза детали: ручки с обеих сторон от экрана, как бы для того, чтобы хвататься за них при толчке, но, по-видимому, используемые при сборке, десять рядов вдавливаемых кнопок на правой панели, внушающее количество тумблеров, круглых и рельефных переключателей, ручек настройки, кнопок.

  Или бомбардировщик Northop B-2, спереди по форме смахивающий на летающую тарелку; или кабина самолета B-52, похожая на кабину грузовика, с характерно торчащей из передней панели трубкой - рулевой колонкой, к которой крепится штурвал, и странной конфигурацией какой-то несуразной конструкции перед пилотом, вроде спинки старого автомобиля или дивана; или фантастически выглядящий, крайне секретный самолет, известный на летном североамериканском жаргоне как blackbird, что сверху напоминает ската, имеет странную, округлую форму крыльев и копьевидно-уплощенную форму фюзеляжа; или прозрачный прицел одного из перехватчиков, называемый на лётном языке cockpit; или ещё один странный самолет - fb-111-01, имеющий единственное сопло сзади, сверху напоминающий парящую птицу и отличающийся своим "кусковидным" строением: как будто части фюзеляжа, задние крылья и другие элементы - наложены один на другой, а передние крылья вылезают из фюзеляжа как рукава рубашки из жилетки. Или - совершенно фантастично выглядящий (как объект внеземного происхождения!) gef-06: треугольник цвета позеленевшей меди с красными точками и нарезками, у которого зубчиками вырезана (ближе к наиболее длинной стороне) середина, так, что образуется десятиугольная геометрическая фигура. Или его сородич gef-09, самолет с двумя далеко отстоящими друг от друга и торчащими прямо из фюзеляжа "хвостокрыльями", двумя парами меняющих форму и поворачивающихся горизонтальных крыльев, и почти квадратным фюзеляжем, из какого торчит обтекаемая носатая кабина. Или - самолет самого внеземного вида - gef11-46b, снизу совершенно круглый, как настоящая "летающая тарелка"...

  Густав узнал, что, так же, как в Северной Америке не бывает улицы номер 13 (хотя встречаются 12-е авеню или 14-я улица), а после 12-го этажа сразу же следует 14-й, так же не бывает американских самолетов с номером тринадцать: нет, например, истребителя f-13, хотя есть f-12 и f-14. Он теперь знал и понимал все лётные словечки, известные только американским и британским пилотам или (может быть, ещё) авиамеханикам.

  Некоторые самолеты ему снились со всеми их параметрами и лётными характеристиками, другие - как образы, возникающие в чуждом, "не своем", сознании. Постепенно он начинал входить во вкус, дискутировал сам с собой, "обсуждая" достоинства или недостатки той или иной модели, мысленно спорил с конструкторами-дизайнерами, доказывая свою точку зрения. Каждое утро он записывал увиденное и узнанное чисто автоматически, почти не отдавая себе отчёта в том, что он делает. Однажды он нацарапал что-то в очередной раз так же автоматически, и, когда перечитал этот текст, ему стало страшно. Оказалось, рукой Густава летчик Смит (это было совершенно ясно) - его раздвоившееся "я" - написал ему первое письмо. Жутковато зловещий текст плыл у него перед глазами от остолбенения и испуга:


"Now back to the F-19/F-117 controversy. The F-117 designation for the Stealth seems inconsistent. The "old" Air Force designation scheme was started over from one back in 1962, at which time the fighter numbers had reached F-111. If F-117 is REALLY consistent with this scheme, this would imply that the Stealth fighter had been ordered into service prior to 1962, which seems quite improbable. If one accepts even this as plausible, one now has to ask the question: What about the "missing" numbers between F-111 and F-117 in the sequence? What then were F-112, F-113, F-114, F-115, and F-116? There has been some suggestion that these are designations for Soviet-built aircraft that were "acquired" by the Americans and taken out West to be test flown and evaluated in the Nevada ranges. They might, for example, be American designations for MiG-21, MiG-23, MiG-25, Su-7, etc. We can only speculate until someone in the know is willing to talk."

"Finally, does F-19 stand for some supersecret project that is so "black" that we won't hear anything about it for at least a decade? Could it be the "Aurora" that is rumoured to be under test out in the desert as a possible replacement for the SR-71? Or else, perhaps the F-19 really is a "hole" in the designation scheme, and all of this confusion and inconsistency in aircraft designation schemes is deliberately designed to confuse Soviet intelligence about what we are up to. It has certainly succeeded in confusing ME!!!"

   Ко всем приобретённым в рекордный срок причудам и новым привычкам прибавилась манера вести дневник. Густав сидел перед пламенем искусственного камина или перед голубоватым светом телевизора - и писал:

  "Я проваливался в зловещие военные игры, в интриги разведок и несущие смерть человеческие игрушки, не в силах ничего сделать, чтобы спасти себя".

  "Первым почуял неладное мой друг, норвежец Арне (Омланд) Боргенсен. В одно утро он появился как из-под земли, когда я провалялся в постели битых три часа, испытывая ужас при самой мысли о возможности снова заснуть, и в то же время не в силах сделать хотя бы одно движение из постели. Простые действия - типа встать и сварить себе кофе, или поднять трубку и позвать домработницу - обдумывались мной как грандиозные стратегические планы. Я чувствовал, что проваливаюсь в депрессию."

   Боргенсен, застав Густава в постели в этом разбитом состоянии, постепенно вызвал его на откровенность. Густав, человек по природе своей открытый, в конце концов поведал обо всем. Установившееся молчание длилось не менее получаса.

  - Только теперь я понял, насколько ты умён, - сказал Боргерсен после паузы. - Если бы это случилось со мной, я бы давно уже загремел в психушку, спился или отправился покорять Северный Полюс. Только не советую рассказывать Патрику.
  - Как ты полагаешь, стал бы я скрывать от тебя, что со мной происходит, если бы не из опасения, что то, что знают двое, узнает и третий?
  - Честно признаюсь - мы обсуждали с Патриком твоё странное поведение и то, как ты изменился. Перед приездом сюда я был на проводе с Патриком. Он спросил у меня, не считаю ли я, что тебя стало опасно пропускать на Зону. Мы договорились, что я к тебе поеду, и проинформирую Патрика, как обстановка. Но теперь обещаю тебе - буду молчать. Только давай сговоримся, что ты просто запил.
  - Я согласен с тобой. Сослаться на запой - самое безопасное в нашем мире. Обратись от моего имени к Патрику с просьбой порекомендовать какого-нибудь психотерапевта или "рехаб" - только анонимный и частный. Лучше в Аргентине или в Штатах. Я подумаю, как потом уклониться от них.
  - Как? Разве ты не намерен лечиться? Ведь совершенно же ясно: что-то не в порядке с твоей головой.
  - Не буду тебя разубеждать. Да: с головой, с куриными мозгами, пусть так. Но, пойми, Омланд, всё гораздо сложнее. Здесь есть две стороны проблемы. Одна, конечно, в моих мозгах, которые отчего-то взбунтовались. Но есть и другая. Этот лётчик, в которого я превращаюсь по ночам, совершенно конкретные сведения о совершенно конкретных самолетах, неизвестно каким образом переносящиеся из головы Смита в мою глупую голову. Ты полагаешь, что не стоит и пытаться как-то это объяснить?
- Да, я спонтанно чувствую: не надо ничего объяснять. Лучше всего отправиться прямиком к врачу. А там - тебя вылечат.
- Ты что - психиатр? Откуда тебе известно, что вылечат? И потом - от чего меня лечить? Это что - шизофрения, или что-то другое? По роду своей деятельности я должен был постоянно сталкиваться с этими вопросами, я работал в паре с мед. экспертами, с психиатрами и психологами. У меня такое впечатление, что - несмотря на болезнь моих мозгов - меня не от чего лечить. Даже если гипнозом удалось бы заблокировать эти странные сны - что дальше? И где гарантия, что это не сделает хуже? 
- Послушай, Густав, а почему бы нам не разыскать этого ... Смита. Ты говоришь, что он живёт в Калифорнии. А где именно?
- В Голливуде!
- Ты смеёшься.
- Конечно, я пошутил. В ЛА он живет. На Экспанада стрит, дом десять. 
- Так... разыщи... то есть, что я говорю - позвони... или - это - слетай к нему. Скажи - так и так, хватит являться ко мне по ночам. Мне это не нравится. Оставь свои штучки и дай спать спокойно. 
- Ты наивен, Ом. Во-первых, это не он приходит ко мне, а я превращаюсь в него, так что это он должен мне предъявить иск в хищении на время сна его личности. Если исходить из чисто-юридического подтекста, то это он - потерпевшая сторона. Не забудь - я ведь юрист. Во-вторых, он скажет, что ничего не ведает о моих проблемах и не имеет к ним никакого отношения. В-третьих, даже если я с ним встречусь - и он мне пообещает "оставить меня в покое": гарантирует ли это, что я не начну по ночам превращаться в кого-то другого, еще худшего, чем Джордж Энтони Смит?
- Даже не знаю, что тебе посоветовать. По крайней мере, держи меня в курсе.

   Ни один из них не предполагал, что разговор возобновится так скоро. Буквально через несколько дней Омланд позвонил.

- Ты мне ставишь бутылку виски. Ты проиграл. Я выяснил - никакого твоего персонификатора нет ни в ЛА, ни вообще в Калифорнии. Я выяснил.
- Проиграл не я, а ты. И не он мой персонификатор, а я - его. Ты опять всё перепутал. Ладно, бутылка - за мной. Приезжай, поговорим.

   Никогда еще Боргерсен не приезжал так быстро. У него была привычка копаться.

- Ты забыл о разнице во времени, - сказал Густав, когда они удобно устроились. - Ты, что, решил, что, раз у кого-то крыша поехала, так его бред - полное отсутствие логики? Нет, мой друг, даже у бреда бывает известная логика. ДЭС не обязательно должен именно теперь проживать в Лос-Анджелесе. Мне - а теперь нам - известно, что он там будет жить в 1989-м. Но мы ведь не знаем, когда он там поселился. Может быть, он ещё живет пока в своей Англии? 
- Да, я как-то не подумал об этом. Ты соображаешь чертовски быстро. Гораздо быстрей меня. 
- Адвокатам положено быстро соображать. Это нас кормит. Не трать зря деньги. У меня есть кое-какие идеи...

   Густав на этот раз выглядел бодрее. Омланд остался им доволен. Может быть, всё в скором времени нормализуется?

   Ещё через несколько дней Боргерсен буквально влетел к Густаву на второй этаж, прямо в спальню. Тот сидел за столиком вдвоём с бутылкой. 

- Ты видел это, - закричал Омланд с порога. - Ты должен немедленно это прочесть.

   На столик лёг, опрокинув стакан виски, последний выпуск журнала Нью-Йорк за 11-е сентября 1979-го года. Маленькая заметка гласила:

"Сегодня в районе 15-й авеню, между Вест и Вошингтон стрит, вдрызг пьяный, неопрятного вида человек выскочил на проезжую часть улицы с криком "верните мне мой истребитель!". Его быстро задержала полиция, так как он мешал движению. Доставив его в полицейский участок, решали, что с ним делать - направить на психиатрическое освидетельствование, или держать под стражей. Неизвестный был вскоре освобожден, по слухам - в связи с вмешательством Министерства Обороны. Если бы не это, никто и не обратил бы внимания на мелкий инцидент. Может быть, мы стали свидетелями "фильма наяву" под названием "Спившийся Супермен на пенсии"? Кто знает? Любопытно, что в момент задержания странный тип заявил: "Насрать мне на ваш Нью-Йорк. Вот возьму - и уеду в Лос-Анджелес". 

- Теперь мы знаем, с какого времени ДЭС будет жить в ЛА и где поселится. 
- Меня никак не оставляет подозрение, что ты меня разыгрываешь. Ну, да ладно. Учти, что розыгрыша я никогда не прощу. 
- Успокойся. У меня тоже было бы такое чувство. 
- А что, если тебе уехать. Может быть, только в этом доме тебе снятся все эти сны?
- Ты забыл, что я ночевал в Порт Оф Спэйн? Там всё было точно так же. 
- Да... Тяжелый случай. Ты проверишь, поселится ли ДЭС по адресу, который ты знаешь?
- Угу.

   С тех пор жизнерадостная натура Густава стала брать верх над его несчастьем. Его сознание возводило - кирпичик за кирпичиком - прочную перегородку между сновидениями - и активной жизнью в состоянии бодрствования. Он перестал записывать бред и видения одержимого самолетами летчика - и уничтожил ранее сделанные записи. Даже сны его мало помалу менялись, и где-то на периферии сновидений его мозг помнил, кто он есть на самом деле. Это сменило окраску образов с ядовито-зловещей на эмоционально более приемлемую. И - главное - Густав уже знал, что развязка близится. Джордж спивался всё быстрее; его алкоголизм развивался угрожающе.

    Ещё одно знаменательное событие произошло в январе. Оказалось, что Боргерсен связался по телефону с одной шведской гадалкой, поведав ей, что обеспокоен "проблемой друга". При этом, не рассказал ничего конкретного. Та ответила, что, якобы, у его друга есть брат-близнец, который вторгается в его жизнь, и, возможно, приедет, чтобы его убить. "Вот что могут наплести эти гадалки, - лопотал Боргерсен, давясь от смеха. - Она даже не смогла угадать, что у тебя нет ни одного брата, а только сёстры". - "Совершенно очевидно, - возразил Густав, - что мой брат-близнец - это ДЭС." - "Но каким образом он может попасть сюда из своего 1989-го года? - взмолился Боргерсен. - "Не знаю".

    Как-то позвонил Патрик и сказал, что им троим не мешало бы встретиться. Густав и Омланд были не в состоянии даже и близко предположить, что стряслось. Патрик предложил встретиться не на Зоне, а во дворе популярного ресторанчика, что держал их общий приятель. Когда два друга, выйдя из машины, приблизились к месту встречи, они увидели, что Патрик там не один. В соседнем пластмассовом шезлонге сидел ещё один человек: пожилой мужчина невысокого роста, в чёрных очках, с испитым, но мужественным лицом. Омланд первый побелел - мгновенно узнал его. "Познакомьтесь, это мистер Смит". Лопез и Боргерсен не проронили ни слова. "Он приехал сюда из Штатов пофотографировать и поудить рыбу. Мистер Смит болен ... алкоголизмом. Он в последнее время лечился, прошёл через реабилитационный центр, но, когда попал сюда, забыл обо всём, о чём его предупреждали в "рехабе"... и сорвался. Мы с Джулианом и Марком нашли его возле пирса, в невменяемом состоянии. Его карманы были битком набиты деньгами в стодолларовых купюрах, один только Бог знает, сколько унесло ветром. Найденные мы аккуратно сложили и отнесли в банк, теперь они вложены на имя господина. Не бойтесь, это уважаемый гражданин, бывший лётчик, авиаконструктор; он зарабатывает кучу денег, и совершенно легальным способом. Надо помочь человеку, попавшему в беду. Поэтому я и пригласил тебя, Густав. Ты ведь сам был недавно в запое, и вот, сумел так блестяще выкарабкаться. Что ты посоветуешь? Джордж - можете называть его так - чувствует, что, если вернется назад, в ЛА, то уже не выкарабкается".

        Густав покачал головой.

- Мой случай нетипичный. Я ведь не завязал совсем. Не перестал употреблять алкоголь. Но твердо постановил - не пить каждый день, и потом - не больше стакана. Для начала я перешёл на пиво и вино. Теперь умеренно выпиваю - как раньше - и это пока работает. Если господин ... Джордж ... пьёт давно, это не поможет. Я мог бы посоветовать хорошего психиатра-нарколога. Есть неплохая частная клиника в Порт Оф Спэйн. Может быть, Джордж попробует ... ?..
- Не надо психиатров, - у Смита был хриплый низкий голос. - У меня они в печёнках сидят. Дерьмовое племя. Зря только выбросил десять тысяч долларов. Представляю, сколько жратвы и спирта я бы на них купил. Сколько раз мог сгонять на такси на аэродром - посмотреть и пощупать новые летающие машинки! Эх, вся моя жизнь круто изменилась с полгода назад ...
- Но ведь ты мне сказал, что пьёшь уже примерно семь лет?
- Ну, что возьмешь с такого, как я... пропившего и память, и мозги.
- А, может быть, какое-то другое событие произошло пол года назад, - вставил Боргерсен.
- Какое событие? Ты на что... намекаешь? Ты мне не тыкай ... событиями ... Сам ты - "событие".
- Ну-ну, успокойтесь, друзья. Джордж очень приятный человек. Вы его ещё не знаете. Он просто терпко выражается, как многие вояки. В армии, вы знаете, преобладает крепкий жаргон.
- Вот-вот, я человек крепкий. Крепче, чем Сикорский последней модели.
- Джордж, нам ни к чему военные секреты. Лучше подумаем, что с тобой делать и как тебе помочь.

    Было договорено снова сойтись назавтра. Однако, встреча не состоялась. Джордж опять набрался, при этом выдул гораздо больше, чем ему было необходимо. Через двое суток его пришлось поместить в клинику, где он провалялся более месяца. В его отсутствие Патрик рассказал, что среди вещей Джорджа в гостинице, в Сан Фернандо, оказались британский паспорт, выписанный совсем недавно, но такой истасканный и потрёпанный, как будто он десятилетней давности, револьвер небольшого калибра и странное удостоверение личности ... 1989-го года! Патрик не знал, как это объяснить. По его словам, Джордж всё время требовал "сегодняшних газет", а не газет "десятилетней давности". Он во всём подозревал какой-то подвох, говорил, что везде висят старые календари, что банки, магазины - все имеют неправильное представление о времени. Его билет на самолет тоже оказался из 1989-го года! "Может, стоит с этим податься в полицию?"

- Не думаю, - сказал Густав. - Вполне возможно, что при оформлении его удостоверения личности и когда выписывали билет - просто допустили ошибку. Бывают всякие несуразности. Две крайне редкие ошибки совпали. Всё это проверят, выяснится, что наш подопечный ни в чём не виноват, и что тогда? О нас пойдет дурная слава. Нет, нехорошо сдавать друзей. Если же тут замешан какой-то заговор или, не приведи Господь, аномальное явление (что ещё хуже): тогда нас передадут американцам, и они нас затрахают в своих военных лабораториях, как подопытных кроликов. Будут отрезать каждую ночь по конечности, приговаривая: признайтесь, что вы марсиане!.. Нет, честное слово, сгноят нас, если такое узнают.... 
- Но есть ещё одно. Даже не знаю, как сказать тебе ... - Патрик замялся. - Он всё время упоминает твоё имя, говорит, что ищет тебя, или утверждает, что он и есть Густав Лопез. Что ты об этом думаешь?
- А что я могу думать? Странный тип. Просто ненормальный. Может, ему посоветовали адвоката, вот он меня и разыскивает. А потом в его пропитых мозгах все перепуталось - где он, где адвокат...
- А что, если просто послать его к дьяволу, и пусть сам расхлебывает свои проблемы. Этот старикашка итак мне стоил уже полно нервов.

    Однако, обстоятельства распорядились по-своему. Перед самым отлетом Джорджа в Бразилию (у него возникли проблемы с возвращением в Штаты) они встретились для "откровенного разговора". На этом настаивал Джордж, который утверждал, что знает что-то очень важное о ком-то из них.

    Они собрались в начале самого безлюдного из пустых деревянных причалов. Был один из редких штормовых дней, и, хотя в заливе Пария это почти не чувствовалось, вода выглядела в конце дня чуть более "сумрачной" и "напряженной". Она приносила больше, чем обычно, кусочков и пены. Этот плеск заполнял затянувшееся молчание. Все ждали, что скажет Джордж. Ни Патрик, ни Густав не успели и глазом моргнуть, как Джордж выхватил нож и молниеносно ударил Густава в живот. Только Омланд успел среагировать, как будто напряженно ждал этого момента. Он сделал подсечку - и Джордж полетел в воду. Почти моментально за ним последовал Густав: в первый момент не было ясно - в каком состоянии. Там было совсем неглубоко. Густав стоял по грудь и шарил вокруг. "Как ты? - спросил Патрик. "Хреново... я имею в виду... на душе. А царапина... до свадьбы заживет". Два других облегченно вздохнули. Они провели пять долгих часов в поисках Джорджа, но его не нашли. Ни живого... ни тела... Тот пропал - как испарился. Густав уговорил Патрика пойти на операцию снятия денег со счета Джорджа в тринидадском банке. Там было пятнадцать тысяч. По пять на рыло. "Что дальше? - трясущимися губами спрашивал Патрик. - "А ничего, - отвечал Густав. - "Но ведь хватятся. Человек ведь всё-таки. Куда пропал? Где?" - "А никто не хватится". - "Как так?" - "А вот так. Не было никакого человека. И всё. Главное - не проболтайся. Пока твой язык за зубами, считай, что ничего не произошло". - "Конечно, ты ... вы ... вдвоём что-то знаете - скрываете от меня". - "Знаем или нет, мой совет тебе - молчать. Если не желаешь навлечь на всех нас беду".

    В ту ночь Густав не видел никаких сновидений. Вернее, видел, но это были обыкновенные сны. 

* * * 

....Мы не знаем, куда течет наша душа, откуда бежит -
и в кого перетекает.
В сосуществовании разных людей есть глубокая,
скрытая тайна.
Жизнь без свехъидеи - большой грех, и образованный
скот, выедающий изнутри начинку скорлупы своего эга,
- это феномен скверны, выжженной как тавро на
внешней оболочке человечьей души.
Не-делающий-ошибок рационалист - это
грешник-рецидивист, прожигающий ради своего
личного покоя и неги накопленные поколениями
клады духовного блага. В самой невозмутимости
кроется порочная изощренная ущербность. Но и
среди них есть свои герои: души, не позволившие
утащить себя дальше в недра самых темных страстей.
Хвала удержавшимся хотя бы на грани застойного
прозябанья, давшим бой на том уровне падения, на 
который их опустила судьба.


Не мы выбираем время и место рождения, эпоху и 
свой статус в ней. Все это выбирают за нас.
Благословенен тот, кто собрал всю свою силу в
кулак - и удержался за единственный выступ скалы,
не рухнув с нее. Он спас другого, того, со
сверхъидеей, от невыразимых мук, дав его
измученной плоти долгожданный покой, он спас
свою душу от неминуемого разложенья-гниенья.


Произнесем же молитву благодарения в честь тех,
кто показал демонам - нашим жестоким
властителям, противопоставившим нашим
одержимым грешникам и святым своих
оборотней-вассалов с доведенным до температуры
космического холода рациональным мышлением, -
что даже у этих рабов и слуг есть несокрушимая
человеческая гордыня.


Больше нет ничего у нас, кроме нашего 
человеческого достоинства.
Наше тело забирают старение, умиранье.
Наших близких пожирает слепой монстр смерти.
Не мы решаем, кому достанется после нас
накопленное нами - духовное и вещественное.
Наши накопления развеиваются ветром,
как пустые миражи.
И только наша гордость остается вечной,
сохранимая в неравной борьбе с неведомым.

Черновой вариант - Февраль, 1991
Первая редакция - Май, 1992
Вторая редакция - 2002