Лучше всего "путешествовать" в холодный зимний вечер.
В комнате тепло и темно. Вы сидите на диване, накинув на ноги тёплый плед. Рядом не ярко светится торшер. На столике вазочка с клубникой, коробка конфет, бокал вина.
Вы открываете старый семейный альбом с чёрно белыми, уже местами пожелтевшими фотографиями.
Путешествие в прошлое начинается.
На первой странице несколько детских снимков. Это сейчас фотографируют всё, всех, всегда и везде. Первое ультра волновое исследование, где трепетно бьётся на экране крохотная частичка новой жизни, рисунки на округлившемся животике будущей мамы, роды...
Моя первая фотография традиционна. На ней мне шесть месяцев, я лежу на столе попкой кверху, доверчиво повернув к объективу лысую улыбающуюся физиономию.
А вот я уже постарше, годика три, наверное. На фото мы вместе с мамой. Мама с буклями на голове сидит, я стою на стульчике в шароварах, курточке на пуговицах, на макушке бант. Тонкие светлые волосы развиваются вокруг лица.
Детских фотографий мало, нет фотографий, на которых мы были бы втроём. Мама, папа и я. Просто папы у меня нет, где он я не знаю, сама не спрашиваю, а мама ничего об этом не рассказывает.
А вот мне девятый год. Первое сентября, я стою рядом с Мишкой. Даже на сером фоне снимка видно какая я рыжая, веснушчатая и худая. Глаза зажмурены, рот открыт, видны большие редкие зубы. Мишка стоит, надув щёки, толстый, в очках, ниже меня на пол головы. В одной руке у нас портфель, в другой - чернильница в мешочке. Я помню, как за спиной хватала Мишку за руку, а он сердито вырывался.
Я с мамой и бабушкой жила на Подоле в коммунальной квартире. Кроме нас там же проживали ещё две семьи. Квартиры соседей освободились одновременно. Старенькая бабушка Семёнова умерла, а Печкины уехали в другой город.
Квартира Печкиных была большая, две огромные комнаты. Туда вскоре заселились Глузманы: Мишка с родителями и маленьким братом. Глузман врач-кардиолог, Раиса Давыдовна - учительница географии, но не в нашей школе. О Глузмане бабушка рассказывала шёпотом маме, что он пострадал при деле врачей. А когда "хозяин" умер, его отправили из Москвы в Киев. Сослали...
В комнату бабушки Семёновой вселились две большие тётки, похожие, как сёстры близнецы. Только они были не тётки, а мама с дочкой. Мама - Клавдия Георгиевна, дочка - Зинаида Петровна, Клавка и Зинка, как называли мы их с Мишкой.
Зинка инвалид детства, тугоухая. Я их долгое время путала, потом поняла, что Зинка слышит плохо и почти всегда молчит. Зато её мамка разговаривает за двоих. И, привыкшая кричать дочке на ухо, со всеми разговаривает на повышенных тонах.
Они швеи надомницы, шьют какую-то спецодежду. Раз в неделю им привозят в мешках раскроенные куски материала, а в конце недели забирают готовое. Целыми днями у них стрекочет в комнате швейная машинка. Если Зинка ещё что-то слышала, то этот не прекращающийся стрекот оглушит её окончательно.
Раиса Давыдовна боялась Клавки и Зинки. Однажды они налили керосин в кастрюлю с борщом, когда она вышла из кухни на минутку. Раиса Давыдовна поставила бы в комнате у себя электроплитку, но знала, что тётки тут же донесут на неё управдому о нарушении противопожарной безопасности, поэтому готовила по вечерам и оставляла Мишку приглядывать за ужином. Наша бабушка готовила утром, она новых жильцов не опасалась, а те, чувствуя в ней силу и бесстрашие, обходили бабушку стороной.
Глава 2.
Бабушка, моя, Галина Полищук, серьёзно утверждала, что родилась коммунисткой. С дедом, Александром Романовичем Савицким, они познакомились на маёвке в лесу, как истые пролетарии. Шёл 1919 году. Дед служил в Министерстве тяжёлой промышленности Украины, бабушка, быстренько выучившись на курсах, работала в типографии республиканской газеты "Демократична Україна". Голова её была забита лозунгами и призывами тех первых лет после революции.
"Мы ровесники Октября!" - Дед был старше её на десять лет,
"Скоро грянет мировая революция, и коммунизм победит во всём мире"! - Ни бабушка, ни я так этого и не дождались.
"Мы презрели буржуазные устои"! - Они жили в гражданском браке, как многие молодые пары в то время.
Сохранилось единственное фото, где они вместе. Оба в пиджаках с ватными плечиками, лица строгие, губы сжаты. Сидят, едва касаясь друг друга.
В 1936 году по заданию партии (так говорила бабушка) уехали в Свердловск на недавно построенный завод Уралмаш. Тогда и расписались, маме исполнилось двенадцать лет. Бабушка намекала на некую сверхсекретность работы Савицкого, потому им и пришлось узаконить отношения, иначе её бы с ним не пустили. Дедушка числился замдиректора, а на самом деле (тут бабушка переходила на шёпот) работал в особом отделе. Бабушка вела заводскую многотиражку. Там их застала война. Александр Савицкий рвался на фронт - не пустили. Броня. Завод перешёл на выпуск танков и вооружения.
Сказать, что он много работал, не сказать ничего. Он просто поселился на заводе. Мама успела окончить школу и тоже рвалась на фронт. Но на фронт не попала, пошла на трёхмесячные курсы медсестёр и стала работать в госпитале, куда свозили раненых со всех концов страны.
Здоровье дедушки было подорвано, он перенёс два инфаркта. В 1944 году они вернулись в Киев. Город был разрушен, их дом сгорел. Они и поселились на Подоле в этой нашей комнате, где дедушка умер спустя пять лет.
С 1944 года начинаются в бабушкиных рассказах появляться провалы, белые пятна. На мой невинный вопрос "Мама вернулась с вами в Киев?", бабушка хмурясь, закуривала очередную папиросу и отвечала:
- Нет, она ещё работала... - и тяжело вздохнув, добавляла, - эх, не досмотрел Александр Романович, не досмотрел...
Александром Романовичем она всегда называла своего мужа, моего деда. А на настойчивые вопросы, что не досмотрел и где, меня обычно отправляли спать.
Став старше, я спрашивала маму об отце. Получала в ответ короткое и категоричное: - Умер.
В то время безотцовщина была обычным делом, у многих отцы не вернулись с фронта. Но я-то родилась после войны? Тут была какая-то загадка, и это не давало мне покоя.
Как-то утром прыгаю я на одной ножке в уборную, а Клавка навстречу тащит тяжёлый мешок с заготовками. Столкновения не избежать. Я резко затормозила прямо перед ней.
Женщина на мгновения потеряла бдительность и гаркнула во всё горло:
- Шляется тута байстрючка жидовская...
Я застыла, переваривая услышанное.
Глава 3.
Что такое она говорит?
Жидовка?
Вспоминаю наш 4-ый "А" класс. С нами учатся три девочки и два мальчика, включая Мишку, евреи, их обзывают "жидами". Это некрасивое и обидное прозвище. Бабушка растолковала очень понятно: "унижающее человеческое достоинство".
Но я тут причём? Дедушка Савицкий - русский, бабушка - украинка. Я - Вера Александровна Савицкая, значит, наполовину русская, наполовину украинка...
Байстрючка?
Киевский Подол, улица, это известно всем, лучшая школа жизни, "мои университеты". Она даёт ответы на все наболевшие вопросы. Просвещает, как делают детей, кто богатый, а кто бедный и почему буржуям скоро придёт капец...
Дрюха и Стёха, сыновья близнецы нашей дворничихи, похожие на дохлую моль, белобрысые и прозрачные. Их называют немецкие Байстрюки. Пишу с заглавной буквы, так как долгое время считала, что это их фамилия. Но когда количество этих самых "Байстрюков" начало вокруг нас расти и множиться, я обратилась к Мишке за разъяснением.
Скамеечки у дома были заняты бабульками и мамочками с колясками. Мы отправились на детскую площадку и, втиснувшись в старую перекошенную карусель, грызли семечки.
- Значит, так, - сказал он, сплёвывая шелуху, - ты Шевченковскую Катерину читала?
Я сморщила лоб, изобразив умное лицо:
- Читала, только давно, не помню...
- Врёшь...
Он продекламировал:
Кохайтеся, чорнобривi,
Та не з москалями,
Бо москалi - чужi люде,
Роблять лихо з вами.
Москаль любить жартуючи,
Жартуючи кине;
Пiде в свою Московщину,
А дiвчина гине. * -
Поняла? Москаль сделал ей ребёнка и смылся. Этот ребёнок и называется байстрюк.
- Ага... А кто это москали?
- Это... Ну, которые из Москвы.
- А... Так нашей дворничихе москвич сделал близнецов и смылся? А почему "немецкие"?
- Дура, дай ещё семечек. Немцы, которые в Киеве были, сделали ей детей и удрали. Понимаешь...
- А что потом с ней случилось?
- С дворничихой?
- Нет, с Катериной?
- Утопилась, в ледяной воде.
Странные эти женщины. Что, нельзя было до лета подождать пока вода нагреется...
Как всё в жизни не просто...
Вернёмся в коридор нашей коммуналки.
Я пыталась осознать, почему это я "байстрючка жидовская" и какой такой москвич меня сотворил... Ответа нет.
Клавка допустила стратегическую ошибку. Забыла, что "враг не дремлет". Из кухни выскочила бабушка. В волосах - бумажные папильотки, в левой руке - папироса, в правой - секач, которым бабушка рубила мясо на голубцы. Размахивая секачом, как знаменем на баррикадах, она приближалась к Клавке:
- Ты чего тут мелешь, подстилка фашистская? Да я тебя уничтожу, только рот раззявишь.
На шум выскочила Зинка. Как она только услыхала?
- Если кого из Глузманов хоть пальцем тронешь, я тебя засажу на Колыму, поняла? Я - коммунистка с 1917 года, у меня есть медаль "ЗА ДОБЛЕСТНЫЙ ТРУД В ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЕ", мне лично товарищ Молотов ручку жал. Поняла ты, к..ва недобитая? Поняла, я тебя спрашиваю?
Клавка пятилась к стене, прикрываясь мешком, глаза её испуганно лезли на лоб.
В коммуналке установилось холодное перемирие. Мишка с облегчением покинул вечерний пост у маминых кастрюль и вернулся к своему любимому занятию - чтению книг. Под дверью Глузманов перестали появляться по утрам дохлые мыши. Клавка отлавливала их, расставив по всему дому мышеловки с кусочками жёлтого сала.
Казалось, всё забылось. Но я не забыла, обида требовала мести. План был изощрённый. Выскользнув утром, пока все ещё спали, на лестничную клетку, я сунула мышеловку в мешок с заготовками. Спустя час всех разбудил истошный вопль Клавки.
Мама у меня строгая, но справедливая. Вначале выслушала мои объяснения, а затем всыпала, как следует, по заднице дедушкиным ремнём, приговаривая:
- Ты ей чуть пальцы не переломала. А она шьёт и этим зарабатывает на кусок хлеба себе и Зине. Так не поступают советские пионеры. Стыдись, Вера...
Я молчала, терпела.
Бабушка заступилась за меня.
- Ладно, Света, кончай экзекуцию, девочка всё поняла. Клавка сама напросилась.
Глава 4.
Я поплелась к соседке, а когда она открыла дверь, переминаясь с ноги на ногу, выдавила из себя:
- звиняюсь, я больше так не буду.
Та что-то буркнула в ответ и на том всё закончилось.
Но тишина и покой в квартире нам только снились. Мы проснулись ночью от стука в дверь. Мама, только вернувшая с ночной смены из больницы, где она работала медсестрой, открыла. Клавка, вся зарёванная, зажимая полотенцем рот, просипела:
- Зи..а мря... у...мря... Зина умер... умирает...
Мама бросилась к ним в комнату. Я за ней. Никто меня не прогонял. Зина вся красная, мокрая лежала навзничь на кровати и хрипела.
- Клавдия Георгиевна, бегом к Глузманам, Вера, тащи мокрое полотенце...
Клава застыла:
- Я... К Глузманам... Я же... Они же... Как же...
- Да, да... Бросайтесь на колени и просите о помощи...
Клава, развернувшись, кинулась к двери доктора и замолотила кулаками.
Глузман вышел на стук в пижаме, но вид у него был такой словно он и не спал вовсе.
- Товарищ... Господин Глузман... - Клавка бухнулась на колени, аж пол задрожал... - спасите, Богом прошу... я... буду полы у вас мыть кажный день... и уборную за вас... и ванную... спасите мою дочь...
- Да встаньте вы с колен, господи, что за люди... Нормально сказать нельзя. Идите домой, я сейчас.
Через минуту доктор появился в рубашке, брюках и накинутом сверху белом халате. В руках он держал саквояж.
- Выйдите все, кроме Светланы Александровны.
У Зины оказалось двустороннее воспаление лёгких. Глузман сделал ей укол и договорился с моей мамой, что та будет колоть её несколько раз в день.
- Тёплое обильное питьё, хорошее питание. - Он глянул на соседку. - У вас деньги есть?
Клава бросилась к тумбе, вытащила из ящичка что-то, завёрнутое в носовой платок, и протянула врачу.
- Вот, нате, товарищ доктор, господин Глузман, нате, за дитё мне ничего не жалко.
- Клавдия Георгиевна, да что вы за человек! Деньги не мне, не мне, а дочке вашей на продукты... Я зайду завтра. Спокойной ночи. Да, - он задержался на минутку у стола, - что у неё со слухом-то? Её кто-то смотрел?
Клава покачала головой.
- Ладно, оклемается, покажем её специалисту, есть у меня приятель, профессор ухо-горло-нос...
Мы вернулись в свою комнату.
- Мама, - меня мучил один вопрос, - Как зовут Мишкиного папу? У него что, имени нет, все Глузман да Глузман...
Мама улыбнулась:
- Зовут его Юрий Климович. Просто врачей часто называют по фамилиям. Спи, спасительница рода человеческого.
Зина быстро поправлялась. При хорошем уходе и питании округлилась и порозовела. Оказалось, что она совсем ещё не такая старуха, как мне казалось вначале. Ей сделали операцию на одно ухо, она стала слышать намного лучше.
Как то вечером я у Мишки делала уроки. С математикой у меня явно не клеилось, и мой умный сосед взял надо мною шефство. Он мне что-то объяснял, а я размышляла, как жить дальше и где бы мне пристроиться в жизни, чтобы без этой самой математики обойтись.
- Миша, а правда врачам математика не нужна? - с надеждой спрашивала я.
- Нужна, Вера, всем нужна...
Он не успел договорить до конца, в дверь к Глузманам постучали и, не дождавшись ответа, к ним ввалилась Клавка с двумя полными авоськами в руках.
- Господин доктор Глузман, - с порога кричала соседка, - вы очень странный человек, все берут, а вы денег не берёте, так давайте выпьем с вами и закусим по-человечески. Я вот водки принесла, голубцы накрутила, мяса нажарила с картошкой, холодца наварила, а то ваша супруга вас одними фрикаделями кормит и гречкой, вот вы и худой такой, разве ж это еда для мужчины.
- Уважаемая Клавдия Георгиевна, - пискнула Раиса Давыдовна, - у Юрия Климовича гастрит и...
- Рая, помолчи, - Глузман подошёл к Клавке и отобрал у неё авоськи, - проходите, не стойте на пороге, присаживайтесь, почему же не выпить с хорошим человеком. Рая, накрывай на стол, и тащи, что там у нас есть из эн зэ*: икорку, шпроты...
Через полчаса за мной явилась бабушка и узрела умилительную картину. За столом разрумянившиеся соседи, выпивают и закусывают.
- Галю, - позвала Клава, - присоединяйся. Ой, Юра, это ничо, что я зову в чужую компанию.
- Всё нормально, Клавдия, тут все свои.
Бабушка смутилась:
- Я в халате, я сейчас...
Она вернулась через пять минут в крепдешиновом платье, сверху надела синий пиджак, на лацкане которого красовалась медаль. Кинув на медаль испуганный взгляд, Клавка опустила глаза и допила свою рюмку без тоста.
Мне постелили на раскладушке. Мы уснули под дружный хор, распевающий на все голоса:
- Каким ты был, таким остался,
Орел степной, казак лихой!..
Зачем, зачем ты снова повстречался,
Зачем нарушил мой покой?
* - неприкосновенный запас.
Глава 5.
Февраль 1956 года.
ХХ съезд КПСС, доклад Н. С. Хрущёва, повергший страну в состояния шока.
В коммуналке нашей поселились слёзы и скорбь и тихая радость. Плакала и скорбела бабушка, все остальные тихо радовались. Всё равно боялись радоваться громко.
В силу своего малолетства я мало что понимала, но жалела свою бабушку. Бабушка ходила заплаканная, повторяла, как в бреду:
- Как такое может быть? Я не могу поверить? Он - наш вождь, с его именем мы шли на ратные подвиги и погибали в бою... Что теперь будет дальше? Чему учить детей и молодое поколение? Какое счастье, что Александр Романович до этого не дожил...
Я обнимала её, вытирала слёзы:
- Бабушка, ну не плачь, пожалуйста, я всё равно тебя любила и буду любить, даже если не станет коммунизма...
- Вера, не говори ерунды, где ты этого набралась? От Мишки? Стегать его надо, ишь, какой умник. Молчи и никому такого не говори. Был коммунизм и будет, только какой-то другой, наверное...
И опять начинала плакать.
В субботу утром мы сидели на кухне и поедали Клавины блинчики с чаем.
- Ты, Галю, не плачь, чего ты убиваешься. Работала, заработала пенсию, воспитала хорошую дочку, имеешь внучку...
На кухню зашёл Глузман за закипевшим чайником.
Клава подскочила:
- Господин доктор, Юрий Климович, возьмите, я тут блинов напекла с утра, очень вкусные.
- Клавдия, перестань уже называть меня господином и по отчеству. Мы же с тобой на брудершафт пили. А за блины спасибо - возьму. А вы, Галина, перестаньте слёзы лить. Вы бы себе задали вопрос, почему все молчали до сих пор и где они были, когда всё это происходило...
Глузман вышел, неся в одной руке чайник, в другой - тарелку с блинами. Клавдия вслед перекрестила его спину.
- Какой человек! На брудеш... брудур... со мной пил, не брезговал. Еврей, но очень хороший человек.
Она вернулась к столу, долила себе чаю.
- Ты, Галю, жила за спиной своего мужа, печатала свои газеты, а жизни не знаешь... Я из раскулаченных, мало кто об этом знает. Мой дядька, царство ему небесное, женился на мне и поменял фамилию. Как пришли к нам в деревню и единственную корову нашу стали уводить, муж мой, царство ему небесное, не выдержал и, схватив вилы, пошёл на них. Застрелили его у нас на глазах. Мало им было, меня снасильничали, - она покосилась в мою сторону, но бабушка её не перебивала, - а Зина маленькая кричать стала, так её прикладом по голове... Оттого и оглохла... Бросили нас умирать. Как я до дядьки дошла, до сих пор понять не могу. Он жил в малюсеньком домике на Трухановке. Старый был и вдовый, но мы поженились, чтобы мне документы поменять. Где я только не работала... Вокзал новый строила, работала штукатурщицей и каменщицей. Как война началась и стали бомбить, мы успели убежать, пока мост через Днепр не уничтожили, люди добрые приютили в бараке. Я с немцами не водилась, и подстилкой ихней не была. Работала в прачечной, там было тепло и давали паёк, Зина была всё время при меня. Нужно было жить, там и научилась шить. Вот так, Галю, люди выживали. Вы в Свердловске всего этого не знали. Не плачь, всё успокоится...
А в декабре 1956 года, накануне Нового Года к нам пришёл Дед Мороз...
Глава 6.
30 декабря 1956 года. Воскресенье.
Мама ещё не вернулась с работы, а бабушка уехала на рынок за голяшками. Я блаженно валяюсь в тёплой постели, досматривая последние сны. Слышу трель входного звонка. Один... Два... Три... Ни к нам, поворачиваюсь на другой бок. По коридору топает Клавдия, слышно как громыхают все входные замки и засовы, с кем-то переговаривается и, возвращаясь, отрывает нашу дверь и бурчит недовольно:
- Иди, Верка, к вам... Что за люди? Читать не умеют? Написано ведь по русски: "Савицким - 1 звонок". Что за народ...
- А кто там? - до чего же неохота мне вставать...
- Кто, кто... Дед Мороз...
Я натянула на ночную сорочку мамин серый свитер, сунула босые ноги в тапочки и выглянула в коридор. Ах, как жаль, что я уже выросла и ни в каких Дедов Морозов не верю.
Выглядываю наружу - пусто. Вот же, Клавдия! Не пустила человека в дом. Шлёпаю к дверям.
У порога стоит мужчина и стряхивает снег с овчинного полушубка, притоптывает запорошенными валенками.
- Проходите, пригласила я мужчину, - раздевайтесь. Он вешает на крючок полушубок, снимает шапку.
Я смотрю на него, он на меня. Он такой же худой, как я, на обветренном лице такие же, как у меня веснушки, а сквозь седину пробиваются такие же рыжие волосы, как у меня. Мне становится жарко. Я вытираю вспотевшую ладошку о сорочку и протягиваю гостю руку:
- Здравствуйте... здравствуй, папа.
Александр Борисович Горелик, мой папа, уехал в Свердловск в середине июня 1941 года. В Минске у него остались жена и двое детей. Командировка должна была быть не долгой. Но началась война, и Горелик остался на Уралмаше, где работал вместе с моим дедушкой. Он часто бывал у нас дома, они с мамой влюбились. Когда дедушка и бабушка вернулись в Киев, мама осталась с ним. Летом 1946 года, дедушке позвонил приятель из Свердловска и сообщил, что над Гореликом сгущаются тучи. Дедушка успел предупредить Горелика и тот отправил маму домой в Киев. Свой поступок объяснил ей тем, что нашёл свою семью и возвращается в Минск. На самом деле и жена, и дети были расстреляны осенью 1941 года и похоронены в братской могиле.
Через неделю после маминого отъезда, папу арестовали и обвинили в шпионаже в пользу вражеских стран. Горелик не знал, что у него родилась дочка.
И вот долгожданное фото. На нём вся наша семья: бабушка, мама с папой, я и маленький братик Максим.
Вскоре наш дом пошёл на снос, на Подоле строили метро. Мы и Клава с дочкой переехали на левый берег Днепра в Дарницу. Глузманы решили снять квартиру и доживаться новое жильё на Подоле. Мы с Мишкой разъехались. Встретились, когда умерла Раиса Давыдовна, и мы приезжали на похороны. Нам исполнилось пятнадцать лет. Миша очень изменился, похудел, вырос. Он решил поступать в МГУ на математический факультет. Я так ещё и не определилась.
А в один холодный январский день я спешила по Крещатику по своим делам. Издалека увидела высокого статного юношу и не сразу поняла, кто это. Он шёл в длинном сером пальто, воротник поднят, волнистые чёрные волосы присыпаны снегом. Я бежала и звала его. Но он не услышал, не оглянулся. Бережно обнимая за плечи свою спутницу, нырнул в метро и исчез...
А я... А что я? Чудо не случилось, рыжая худая девушка, слегка округлившая в определённых местах, так и не стала белым лебедем.
На любителя.
А так как любителей оказалось более чем достаточно, я "лето красное пропела", но остановилась, оглянулась и вышла замуж за Мишу Глузмана. Оба к этому времени развязали предыдущие узы Гименея, у меня росла девочка, ставшая нашей общей дочкой и сестричкой, родившемуся вскоре сыну. Мы прожили вместе сорок пять счастливых лет до его ухода. Мало, очень мало...
Предо мной стопка цветных фото. Знакомые родные лица. Но они герои совсем другой повести.