Голос снова появился в его голове. Этот голос был там всегда, сколько он себя помнил. Временами голос журчал наподобие горного ручья, баюкая и лаская прохладными струями, временами он взрывался какофонией множества голосов, каждый из которых пытался докричаться до него. Их крики вонзались в сознание протуберанцами раскаленной плазмы, казалось, кора мозга вспухала под их напором и прорывалась вулканическими нарывами, изливая напор плотного звука наружу. Звук тек по извилинам, застывая и превращаясь в запах.
Сегодняшний голос походил на треск танкового, крупнокалиберного пулемета, пробивающийся сквозь радионаушники внутренней связи. Слова вылетали стройными очередями, и предложения, рассыпаясь веером, уходили вдаль. Каждое слово несло потенциальную смерть и кинетическую параною. Одно из слов попало в человечка средних лет, неуклюже ковыляющего через дорогу. Пешеходный светофор сменился на красный, и человечек, также неуклюже, как и шел, растянулся на дороге. КАМАЗ промчался, даже не сбавив скорости, и исчез за дальним поворотом. Еще одно слово, казалось бы, уже благополучно ушедшее "в молоко" пробило навылет борт садящегося самолета. Один из моторов выпустил струйку дыма, и самолет накренился на одно крыло, но тут же выровнялся и поспешил сесть на развратно раскинувшуюся перед ним посадочную полосу. Подъехав к яйцекладу терминала, самолет отложил четыреста пассажиров и, вильнув хвостом, скрылся в пасти ангара. Ангар скатал посадочную полосу, облизнулся, и довольный, закрыл пасть.
Баловень сидел на поребрике и пытался собрать головоломку из человечка, раскатанного самосвалом. Головоломка не ладилась, не хватало кусков, а существующие не состыковывались. Он бросил безнадежное занятие и растянулся на тротуаре, глядя на небо. Четыре лучика солнца пробились сквозь облака, два лучика ласково щекотали ему ладони, а два грели пятки. Он радостно играл с лучиками, самозабвенно ползая на карачках под ногами прохожих. Когда он дергал за лучики, они рассекали тучи, и солнце радостно выглядывало сквозь рваные прорехи, обильно одаривая землю своей улыбкой.
По городу понесся набат, он бился в окна домов, в двери квартир, набат звал, молил. Баловень блаженно улыбнулся и неспешно побрел за набатом, звон дергал его за лацканы протертого до дыр пиджака, пинал его тощий зад сквозь тонкую ткань шорт.
Она стояла на карнизе, одной рукой держась за раму окна, другой прикрывая глаза от яркого солнечного света. Он зааплодировал, какая смелая девочка, под куполом цирка в свете прожектора. Сейчас она пойдет по канату, кажущемуся отсюда ниточкой, а он, затаив дыхание, будет следить за ней, и может быть увидит проблеск цветных трусиков под коротенькой юбкой циркачки. Какая-то старушка, по виду баба-яга, проследила за его взглядом и принялась в голос причитать. Толпа собиралась и уже начала вытекать на проезжую часть. Девочка взглянула на зрителей и, приободрившись, вскинула голову и сделала шаг на канат. Канат, уже свыкшийся с ролью нитки, явственно тренькнул в тишине, наступившей среди публики, и размножился на два каната - большого отца и маленького сына.
Баловень взмахнул руками, пытаясь взлететь, поймать на лету этого неоперившегося птенца, выпавшего из гнезда, но лучики натянулись, удерживая его, и раскалившись, пригвоздили к мостовой, проплавляя асфальт. В вышине, сквозь прорехи в тучах, ему в лицо скалилось солнце. Толпа хлынула на дорогу, окружив тело тесным кольцом, и никто не обращал внимания на сумасшедшего, распятого солнечными лучами и корчащегося, в тщетной попытке встать.