Утренняя морось заполняла воздух. Стас топтался на крыльце, зябко поёживаясь.
И чего меня подняло в такую рань? Уж точно не мысли. Их давно как... И приехал-то я сюда зачем? Укрыться. От мира. От себя. Башню нашёл. Из чёрного дерева. Как же. А они? Тот же мир. Отражается как в зеркале.
Он снова поёжился, отступил внутрь, стащил с вешалки у двери что-то первое попавшееся, накинул на плечи, спустился с крыльца и поплёлся к деревянной скамейке и столику под навесом, сооружённым явно на скорую руку и столь хлипким, что покачивался даже при полном безветрии. Уселся на мокрую скамью, поставив локти на мокрый стол и уперев в кулаки подбородок.
А куда можно спрятаться от мира? Только в себя, глубоко в себя. А если и там гадко? Когда я последний раз что-то написал? Когда ещё павлином ходил, хвост распускал. Май... А сейчас уж вот сентябрь... -И осень пьяным поцелуем залепит мой молчащий рот.- Вот именно молчащий. Хм, а неплохо ведь... Надо будет вокруг что-то. Думал, что лишь идиллия делает бессловесным. Ан нет, не только... Под подушкой много накопилось. Да всё обрывки, полубред. Не вздумалось бы Ленке там прибирать.
Влажные шорохи суетливо метались по двору. Навес своевольно качнулся, стряхнув шальные капли на голову Стасу.
Навес, брр, укрытие. Цин правду сказал, он сам ветер и порождает. Да и капли тоже, наверное.
Худая фигура с всклокоченной шевелюрой показалась в дверном проёме, покачиваясь и как бы затрудняясь в выборе между миром внутренним и внешним.
- Ты ча-айник не ста-авил, Ста-а-ас? Рот растягивался зевотой.
Стас отрицательно мотнул головой. Фигура потянулась, выдавливая из себя остатки сна, и скрылась в доме. - Ленка, поста-авь чайник, а, - донеслось оттуда.
Через не плотно прикрытое окно кухоньки послышалось бренчание посуды.
- Пошидим, как гордые лыбеди, ш мокрыми жадницами, - всклокоченная голова вновь высунулась из-за двери, теперь уже с зубной щёткой во рту.
- Нет уж, Стас, не дури, - раздалось из окна. Ты нам вчера плёл что-то про Дон Кихота. Давай теперь на трезвую голову.
Ну вот. Дёрнуло меня вчера под пиво завести это. Вещай теперь. Слово проронишь, всей душе пропасть. Задница-то действительно мокрая.
Он оторвался от скамейки и побрёл к дому. Влажный воздух лип к телу как воспоминания. Поднялся по ступенькам, выдираясь из того и другого. Запущенные кусты перешёптывались за спиной.
Ленка вплывала на веранду с кофейником в одной руке, другая же, согнутая в гусиную шею, покачивалась вместе с бёдрами в такт слышимой лишь ей музыке, кисть-клюв ритмично клевала воздух, явно целя в Стаса, а голос хрипловато подпевал звучавшему лишь ей из наушника: "Ты - тоже - из тех - очумевших - поэтов, - кто - смог - так - легко - в заблуждение - впасть".
Флиртует она со мной что ли? Только этого не хватало.
- Садись, садись, кофе остынет. Цин, масло захвати, и сыр тоже. Стас нам сейчас рассказывать будет.
- О том, что рыцарь благородный был, на поверку, любодей.- Цин подошёл к столу. Два пакетика шлёпнулись на скатёрку. Звякнули ножи и чайные ложечки.
- Циник ты, Цин. Он же не о том толковал, - Ленкин голос звучал укоризненно и даже серьёзно.
- Его за то, наверно, Цином и прозвали.
- А вот и нет. Тут ты пальцем в небо попал, - звонкие переливы смеха пробились сквозь хрипотцу. - Ты что, не знаешь эту историю? - Стас неопределённо пожал плечами.
- Да, ладно, Цин прав, расскажу как-нибудь, при случае.
- А сейчас чем не случай?
- А сейчас не случай, сейчас мы тебя хотим слушать. Ну вот, надулся. Ну, попросила я как-то Гурия за меня работу написать, про Герцена.
- Опрометчиво математика о таком просить.
- Да уж. Так ведь дура была, он к тому же со школы эрудитом слыл, на перо лёгким. Ну он и написал, поймал кураж, у-ух. Я его убить была готова. Я ведь и не прочла, с утра к нему заскочила, схватила и понесла сдавать, ну всё в последний миг, как всегда. По счастью ребят встретила: то да сё, пошли кофе выпьем. Папочку выдернули - дай посмотреть, может, почерпнем что, - она прыснула. - Я ж ни сном, ни духом. Взяла кофе. Обернулась - они под стол сползают. Этот тип... кх-х-кха... возвёл родословную Герцена к императорской династии Цин. Отпрыск, мол, незаконный. Гадёныш.
Кому предназначался последний комплимент, незаконному императорскому отпрыску или самому Гурию-Цину осталось неясным. Зажурчал разливаемый по чашкам кофе. Цин хранил императорское хладнокровие. Даже усмешка, обычно, будто проживавшая на его физиономии, не проступила, затаившись где-то на подступах. Ложка сахара, помешал. Ломтик булки, ломтик сыра.
- Ну и как Герцен-то в этом узоре проступил, - Стас начинал увлекаться.
- Проступил, ещё как проступил. Да ну его... Давайте, кофе остынет.- Насыпала сахар Стасу, себе, села.
Ну вот, рассказала... О, женщины, вам имя - пух гагачий, подхваченный игривым ветерком. Может, про меня хоть забыли. Нет, вряд ли...
- Да что ж ему не проступить, ведь всё так математически логично, - неожиданно сорвался и загарцевал Гурий, - ну удушили бы несчастное дитя. Вот друзья императора и вывезли ребёнка тайно.
- Куда?
- Куда, куда. В Германию, куда же ещё? Цина, казалось, снова подхватил тот давний шальной ветер. К преданному другу императора.., раввину Цингеру, жившему не помню уж в каком городке.
Хмурое настроение последних дней рассеялось у Стаса, как облако мошкары с резким порывом ветра. - Ну и?
- Что, ну? Вот и стал он Цингером... Раввин происхождение мальчика не оглашал, но и не таил. Так что горожане, с почтением относившиеся к Империи (не то что к евреям) стали со временем обращаться к подросшему пареньку не Гер Цингер, а Гер Цин. Ну а когда потомки в Россию переселились, там уж и фамилия сгладилась - Герцин.
Стаж аж на стуле заёрзал: "Так ведь фамилия не так пишется, ты, теоретик, певец логики и строгости".
- О-о! Поэт! Ухо - камертон! Между прочим, о том же спросил Александра Ивановича (гордившегося, кстати, своей родословной) и китайский посланник в Лондоне. На что получил исчерпывающее разъяснение: "Не Ваше собачье дело, сударь". Физиономия Гурия обрела вдруг несказанную гутаперчивость, принимая и меняя стремительно и непредсказуемо самые несусветные выражения.
- Это и я сообразил. Но опус уже был написан...
- Кха-ха-кха! - Ленка захохотала, давя кашель. - Это он такой оправдательный эпилог придумал - и вставил ведь, поганка. Кх- кх-кха - и припала к чашке.
- Мы ж перед этим пиво с ребятами пили, изрядно пили. Алкоголь будит воображение, но подавляет контроль!
Стас смеялся легко и беззаботно. Смех продувал его насквозь, наполняя какой-то одухотворяющей свежестью.
Цин отхлебнул кофе. Ещё глоток, нос навис над чашкой, вдыхая кофейный аромат, и лицо, как бы смирившись с необходимостью, вернуло себе обычные черты, глаза снова стрельнули в сторону сыра. Ленка показала ему язык, подхватила сыр, булку, быстро соорудила пару бутербродов и пододвинула Стасу. - Давай, теперь твоя очередь.
А почему нет? Почему нет? Пусть... - У тебя, Цин, есть изначальный порок. Ты несерьёзно относишься к своим, ну хоть и мимолётным, творениям. - Стас стёр с лица смех, но лишь с лица. - Вот принял бы ты глубже то, что написал, и появился бы у человечества другой Герцен.
- Как появился у него другой Дон Кихот.
- Да не появился он, не появился. Ну, может сейчас появится, раз вас зацепило.- Что это меня понесло? В ту же реку второй раз не суйся. Да я ж и не совался тогда, так только, воду ногой попробовал. - Вот вам никогда не приходило в голову, что если кто-то, писатель там, что-то, нет, кого-то внутри себя создаёт, вынашивает, то этот кто-то может как бы перетечь, выплеснутся что ли, во внешний мир. Не на бумаге, нет, это ерунда. А во плоти, ну как... как Буратино. Он его не только во снах, он его в чужих лицах узнаёт, в толпе видит. И другие видят, но не узнают (а может и узнают, если проникнутся), а он узнаёт. Его мир внутренний сливается с внешним как, как...
"Как бутылка Клейна", - вставил Цин на удивление серьёзно.
- Что? Какая бутылка? - Стас глянул чуть очумело. Неожиданная реплика будто выдернула его из водоворота, уже подхватившего его и утягивавшего в неведомую глубину.
- Ну, видишь ли, математики уже придумали что-то такое, как специально для тебя.
- Это как?
Ёрничает, похоже, как всегда, а может, и нет, ну, да и чёрт с ним.
- Как? Хм. Ну... Возьми вот бутылочку, лучше пластиковую, содержимым не отягчённую, в кипяточке размягчённую, и, вырезав донышко, соедини образовавшуюся прямую кишку с горлышком, но не напрямую (так бублик выйдет), а так сказать через трахею, да ещё в особо извращённой форме... В общем, словами не опишешь.
- Ну, пусть, пусть, - Стас стряхивал с себя эти математические наваждения, уводящие мысли в сторону и вгоняющие в ступор.
А впрочем, здорово ведь, какая аналогия, а тонко он прочувствовал.
- Ну, обобщи эти математические фантазии. И вживись. Всё ведь с пустяка начинается. Я стишок как-то написал. Под настроение, бывает.
- Ну, с тобой то... Давай прочти.
- Да брось. Я его как-то редактору знакомому показал. Он фыркнул. Это, говорит, уже кощунство. Тебя девчонка, небось, послала, а ты в метаморфозы ударился. Я рукой махнул и ушёл. Да и забросил... А он зря фыркал. Ну, пусть девчонка, а вы представьте, это ведь реально...
- Давай, давай, прочти. Так мы без длинных предисловий на твою волну настроимся.
- Ладно,- Стас глотнул остывший кофе, призадумался, вспоминая (или собираясь с духом), - вот:
Только хруст под копытом в ушах, и недобрые тучи,
Застилая надежды лучи, пред глазами ползут,
Да и конь вот плетётся, как будто взбираясь на кручи
Или чуя хомут,
А не сбрую, не шпору, под коей кровь должна закипать...
Ворожба, ворожба... Почему она взор отвратила?
-Ворожба,- я сказал. Для чего? Чтоб идти воевать,
Сокрушая ветрила?
Воевать чародея, иль знойную ревность глупца,
Иссушившую душу, соткавшую в 'огне бессилья
Знамя рыцарства, чьи воспаляют сердца
Ветряка полусонные крылья.
- Это ты так Рыцаря Печального Образа перекроил?
- Да не перекроил, перетрактовал.
- Менар*-извращенец.
- Нет, не Менар, ну да как знаешь. Не перебивай только. Ну, задумайся, чего седобородого идиллический восторг и истая вера в силу добра обуяли. Не мальчик уж...
- Времена...
- Оставь! Века не меняют людей, лишь гримируют. Ну, забудь на минуту, что все мудроведы пишут. Сервантес, мол, с иронией, с усмешкой доброй писал. А ну как за этой усмешкой горький опыт стоял? Что, седина в бороду, светлый дух в голову? Ой ли. А вот бес в ребро... Ну не тот мелкий бес, а иной, могучий, тот, что не щекочет, а сжигает. А силы уже не те, да и лик вялый. А? Перекроил, говорите, извратил? А может и не я вовсе? Вы окунитесь, нырните туда, в колодец времени, ..
- В бутыку Клейна, а...
- А? Вот, вот, не перебивайте только, вслушайтесь, представьте: испанский дом, дворец, или что там, кабинет, закатный свет просачивается сквозь не плотно задёрнутые занавеси. Двое сидят за шахматной доской...
- Стас, не убедишь, романтический порыв...
----------------------
* Персонаж рассказа Х. Л. Борхеса
----------------------
* * *
- Вы так думаете, Ваша Светлость?- Аббат лукаво взглянул на дона Гарсиа. - А не приходило Вам в голову, что этот рыцарский дух, а я бы взял на себя смелость сказать "шутовское рыцарство", мог иметь причиной безнадёжную и бессильную ревность?- Глаза аббата, цвета пожухлой сливы, скрылись под опущенными веками, а указательный палец дёрнулся, как бы самостоятельно решившись на действие, и двинул коня (с5), сцепив его со вторым, хоть и оставлял пешку без опеки.
- Помилуйте! Откуда в Вашей далёкой от мирских страстей и соблазнов голове такие изощрённо-кощунственные мысли, святой отец?
Граф оторвался от доски и вперился изумлённо в лицо аббата. Закатное солнце уже не дотягивалось до столика, и только пламя свечей играло на фоне темного дерева кабинетных стен. Вон ведь и черты изменились - заострились как-то, и морщины изгладились. То ли свет такой,.. иль душа с чего-то воспламенилась и молодит облик.
- Всё не так плоско в нашем мире, дон Родригес.- Священник задумчиво пожевал губами. - И по морю, ветром не волнуемому, далеко не уплывёшь, Вам ли не знать. И может ли паству отвратить от греха пастырь, греха не познавший?
О-о, падре... Тихие воды таят бездну. Воистину. И я ведь не помыслил бы... А сколько вечеров за беседами провели. Да и не отрок я наивный. Людей знавал. И каких. И при дворе. Вот, кажется, умом не ленив, жизнь наблюдал во всех ипостасях, природу человеческую познал, и сквозь туман лукавства душу постичь могу. А вот... Да, аббат, ты - учитель. Мало, мало мы толковали.
- Не откажетесь от бокала вина, падре? Из Вердехо. Располагает к философии.
- Из Вердехо, хм, у Вас тонкий вкус. Что ж, не откажусь, благодарю. Ваш ход, граф.
- Да. Я немного отвлёкся. Наша беседа сегодня становится особенно интересной.
Он потянул шнурок, свисавший над столиком со стены.
- Неожиданно интересной. Ей богу, ... ах да, простите. Но право же-
В дверях тихо появился слуга.
- Санчес, принеси нам вина.
- Того, что...
- Да, да, того. И фрукты.
- Сейчас, сеньор.
Слуга, поклонившись, вышел.
- И всё же, святой отец, простите мне мою прямоту, в Ваших устах это звучит втройне неожиданно. Но что, что навело Вас на такую мысль. Я, смею уверить Вас, видал в жизни ревнивцев. Да и Вы ведь. Но идея Ваша рисует душу озлобленную и сумрачную. А в книге нам предстаёт юнец романтичный, хоть и седобородый. Согласитесь.
- Э, граф. Вы мир хотите видеть простым, как тот, что настоятель послушникам описует. А Мигель (и вновь взметнулись брови дона Родригеса) простецом не был. Да и не ревнивец он, рыцарь наш. Я хоть слово это и сказал, да не в том смысле, какой Вы в нём находите. А боле страдалец. А страдания не каждого озлобляют, многих, правда, да. А кого и очищают, хоть по мне и губительно. Что как не очищение, есть потеря разума, упаси Бог?
Старик мудр, но и мудрость лукава. Что уж, случается, конечно, всякое... "Не приходите, Эстебано. Я буду занята". Поклонился с усмешкой и вышел. Навсегда. Ну, ну... Сейчас-то что зубы стискивать. Неужто и он пережил.
- И Вы, аббат, взгляд свой, устремляя туда, видите дона Сервантеса, вынашивающего такой замысел? Вы сами верите ли тому? Это ведь он писал: "Ладьею легкой управляя, блуждал я по морю любви"1.
- Темна вода в колодезе времени.
Оба замолчали.
- Так Вы что ж, игру оставить хотите?
- А? Нет, нет. Я вот...
Граф, казалось, погрузился в размышления, затянувшие его, и отпускавшие теперь, нехотя.
---------------------------------------
Пер. В. Жуковского
---------------------------------------
Слуга появился неслышно. Расставил на столике, что стоял близ шахматного, бокалы, вино, вазу с фруктами. Пламя свечей дрожало от его движений, творя на доске неожиданные блики, как порой искусный живописец на холсте. Лишь они и выдавали присутствие Педро. Но тот не замечал этого и не ощущал себя творцом, хоть его невольные творения как нельзя точно, мастерски отображали волнение мысли его господина. Но он не знал живописи, он наполнил бокалы, поклонился и вышел так же бесшумно.
- Я вот... от Ваших слов и дум... Да вот мне они мысль заронили, Вам может и дикою она покажется, ... Да ведь и Ваша меня поразила как молния, ударь она под ноги с ясного неба.
- Что ж за мысль?
А давайте, падре, вообразим этот роман, как шахматную партию.
Теперь аббат глядел озадаченно. Изучал лицо графа, будто силясь прочесть на нём истинный замысел. Опустил взгляд. Пригубил вино и улыбнулся. Даже преобразился весь. Нежданно быстро и легкомысленно.
- Что ж, Ваша Светлость, Вы философию жизни на этюд свести хотите, ну да будь по-Вашему. Так продолжим. Я, по мысли Вашей, за рыцаря светлого и печального? Или напротив?
- Э... Ну пусть. Вы ж с белыми фигурами. Но, Вы ту же игру обратить хотите?
- А что же? Ну, так я по-Вашему Даму Сердца свою - пешку эту - возвеличивать буду, в Королевы двигать?
- Э... , право не знаю, падре.
Граф будто не поспевал за своим собеседником, столь быстро откликнувшимся на его же, для самого него ещё не слишком понятный замысел. Тот ли это всегда рассудительный священник?
- Не вижу, как это у Вас получится, падре. Думаю, я смогу её бить, коли не найду выигрыша, и тогда - ничья.
- Вы же тёмную сторону на себя приняли.
- И что ж?
- Зло не утоляется ничьей, - молвил аббат и, помолчав, добавил в полголоса, - и в том наша надежда. Ваш ход, напоминаю.
- Хм, да игра ведь не натуральная выйдет, право...
- А рыцарь Ваш печальный, он натуральнее ли? Мысль Ваша, отступать уж негоже.
**************
- Право, сударь, недобрым тут веет, уж лучше б Вам меня послушать.
- Да ты ж вон и спешился, тебя твой осёл защищает сзади - и не дрожит, не боится. Да и я подле, Пеон. Ты ж веришь мне?
*
- Что ж, святой отец. Пусть так. Я хоть и не злодей, но ничьи и мне не по душе.
Он передвинул свою ладью (Лb1+).
- Вам шах.
*
- Верю, сударь, а всё равно страшно. Вот сейчас, как раз, будто злая тень за спиной холодом обдала.
- Стыдись, Пеон. Ты же знаешь, как благородна наша миссия. И неужто ты думаешь, что Небо не помогает нам?
- Э, дон Альфил, небо-то оно вон как высоко, а мы тут, нас и не разглядишь. Да оно, может, порой и само в нашей защите нужду видит.
- Ну-ну. Ты выказываешь неверие. Благородные деяния никогда не скрыты от Его глаз.
Он возвел очи.
- И не называй меня так впредь. Ты что ль забыл, что я в присутствии священника сменил имя перед дорогой.
- А да, сударь, простите. Память не та уж, да и прежде-то была не очень, Вы и сами знаете. Но теперь уж я, дон Ал..., ой, дон Кабалло, непременно помнить буду. Уж поверьте.
- Верю тебе, мой Пеон. Не позабудешь. Не то - беда. Я ведь не зря его принял. Имя грозное и загадочное! И неизвестное недругам нашим - вот в чём сила его. И с именем этим дорога должна стелиться подо мной, и ни ухабы, ни ямы не замедлят бег моего коня. (Я ведь и ещё одно имя принял, Пеон, но тайное, никому не ведомое. Но коль уж судьба наша теперь во мрак погружена, открою его тебе - Рэй. Но помни, Пеон, здесь не должно оно звучать.) А страхи, что ж, тёмные силы - они повсюду.
Он поёжился.
- Но на то у меня меч и копьё. Вот видишь, я тоже слез с коня и веду его за собой на поводу.
*
- Ну что ж, граф. Как бы удаль Ваша Вас не подвела. Я продвинусь вперёд и укроюсь (Кр. b5-с6). Тёмные силы должны быть осмотрительны.
*
- О, сударь. Ваше благородство известно всем. Только как же имя-то Ваше, коли Вы теперь на своих ногах? Может пора приспела тайное... И право, это я от всего сердца, вот Вам бы и корона пошла.
А ведь пошла бы, чтоб меня (он испуганно огляделся). И чего оглядываюсь? Место глухое, кто услышит-то. Ох, глухое, сохрани господь. Вон и тучи, не тучи, а рёбра одне, да пелена на них же, что твой саван. Дождя из них, поди, дождись, только солнце застилают. Эко занесло же нас. Головой-то он порой, право слово,.. но сердце. А вон те...
- Сударь, сеньор, а у Вас над головой как светится что, ей богу же...
- Ну-ну, не богохульствуй, Пеон. Не гневи Небеса. А что до тайного, то может, и верно ты рассудил.
*
- Вот и лекарь мой твердит, что недуг телесный змее подобен, потому и врачевать его надобно с умом, тонко (а особо, коли это супруги моей касаемо), а не как воитель ярый, что мечу лишь судьбу вверяет.
- Ваш лекарь мудр, Ваша Светлость.
- Да, не глуп; и бурные годы мои тому же, признаюсь, учат. Что ж, попытаем другой путь (Л h1). И всё же...
Эстебано отпил изрядный глоток и сочно надкусил персик. Сок лениво закапал на сорочку, но граф даже не стряхнул капли (он, впрочем, чистюлей не был сызмала, а элегантность меж тем обрёл неотразимую).
Неслышно, без зова вошёл Педро с намерением зажечь светильники, расставленные по углам кабинета - солнце зашло вовсе, но жест сеньора остановил его, и он шагнул обратно и исчез за дверьми.
- Излишний свет рассеивает думы, Вы согласны?
Аббат кивнул неопределённо. Казалось, мыслей его ничто сейчас не могло развеять.
- Вы что-то желали спросить?
Он тоже взял бокал и пригубил.
- Хорошее вино, очень хорошее. Надо почаще навещать Вас.
И усмехнулся.
- Мой дом всегда открыт для Вас, Ваше Преподобие. А спросить... Игра наша странна уж очень. Не игра, а этюд каверзный, право. Мысль Ваша мне не ясна. Вы что ж надеетесь...э... Вы же против своей философии играете.
- Помилуйте, граф, -
Аббат вскинул брови и снова пригубил вино.
- Это ведь Ваша идея. Что ж меня то пытать. А что до философии... У меня как-то исповедовался один сеньор... В шахматы играл не чета нам с Вами, да... Это уж я потом с ним ближе сошёлся, вот и узнал. Он говорил: "У шахмат своя философия, за доской она ведёт вас". Поглядим, граф, к чему она нас приведёт.
Взгляд графа засветился каким-то озорным блеском.
- Вы не поверите, падре, но то же говаривал мне один поэт (я, видите, многих знавал), только уж не про шахматы, а про поэзию. И, думаю, он знал в ней толк, душу её. Я прочту Вам, коли припомню что.
*
- Я же по простоте сердечной, дон Кабалло, а... а вот правы Вы, поди ж, как будто от сердца отлегло.
- Доверься мне, Пеон, и не отягощай сердца мыслями тревожными. А осёл твой пусть туда и шагает, куда его природа зовёт, видишь, за мной пошёл. Не так он глуп, как толкуют.
*
- Непременно, граф. Буду признателен. Я хоть и не знаток изящной словесности, но собиратель мыслей изящных. Они подчас глубоки. Не странно ли? Под платьем сверкающим обнаружишь порой душу чёрную, а под париком богатым - разум скудный, а вот...
Он замолчал задумчиво и переставил коня (Ka4-d6).
- А вот мысль красивая глубока при том зачастую. Я себе говорю, что мысль мудрая есть дуновенье Божье, а коль так, то и облаченье мысли им же скроено. Вот тут то и рождается гармония. Как Вам такое толкование, дон Родригес?
- Я не рождён философом, Ваше Преподобие, Вы и сами знаете. Ну а Ваша-то мысль о рыцаре, она кем порождена, облачена?
Он передвинул ладью (Лh6+).
- Вам шах, святой отец.
*
- Оно, конечно, сударь, пускай себе. А всё ж спокойней, коли поближе. А то неровён... О, вон птица шальная взлетела, слева взлетела-то, видали. Ой, не к добру.
- Я, Пеон, священника нашего грамоте тебя обучить просил и сказанья старинные читать давал не затем, чтобы ты оттуда поверья нехристовы выучивал.
- А вот ведь и христовы, сударь. Герои-то те во Христа веровали.
- А коли так, то в птиц дурных не веровали, и не спорь со мною, Пеон. Я вот, коли вернёмся, да уж наверно вернёмся, что это я, скажу священнику, чтобы спросил с тебя.
- Уж коли вернёмся, так пусть спросит. А вон и небо там вдали затемнело, справа вон. И ветер-то засвистел, и пыль несёт, не вздохнуть. Укрыться бы Вам, сударь.
- Да... кха-кха... дышать невмоготу. Вот хоть скакуны наши бок о бок идут, за ними укроемся.
*
- Хм, что придётся отступить за коня (Кр. b5). А что до мысли... Нет, граф, Господнего дыхания в ней нет, грех и поминать, а всё ж...
- Коли так, не отступлю я (Л. h7).
*
- Шагай, Пеон, шагай, не шатры же нам тут разбивать (да и нет их). Вот видишь, и конь тебя уже от вихря защищает. Робость не пристала мужу.
- Может, и не пристала, а вот... Да шлем-то Ваш зачем к седлу приторочен? Надели бы уж его. Всё вернее. А то на меня, коль мне вперёд шагать. А то ведь жуть, сеньор.
*
- Пусть, граф, да и я тоже (a6).
- Что ж, падре, сойдёмся (Л. а7)? Но остерегитесь. Беда, коль жар схватки опаляет разум.
- Да, дон Родригес, мне ли спорить с Вами. Я не воин, но понимаю и правоту признаю. Надеюсь, мой возраст остудит сердце.
Кабы, кабы. Неужто язык бывает мудрее разума?
*
- Но, но, Пеон. Не забывайся. Шлем этот деду моему от его сеньора перешёл - за подвиги его, а сеньору тому от короля земель тех, каких уж память не сохранила. Так что видишь... А, я, пожалуй, одену, совет твой не глуп. Ох и тяжёл.
- Да уж не глуп. Вон Вы и стать обрели, аж королевскую. А я шагай во тьму... Ох, и тьма ведь, сердце стынет.
*
Повисло молчание. Аббат прикрыл глаза, то ли ход обдумывая, то ли мысли утишая. Передвинул коня (Кb6-с8). Ответ последовал быстро (Ла8).
Мысли смиряют чувства. Хм,... То должны быть смиренные мысли. А этакие...
Он, казалось, и глаз не открывал. Рука двигалась как по собственному разумению (Кр.b6).
- Первые жертвы, падре.
Граф развеял молчание, как свежий порыв ветра жаркое степное марево. И побил коня (Л. с6).
- Вам, похоже, не ведомы сомнения, святой отец. Как и учит святая вера, если мне будет позволено судить.
- Вы не читали труды мудрых, граф. Сомнения будят думы, а глубокие думы укрепляют Веру.
Он поднял веки и взглянул на хозяина кабинета, как бы желая придать словам своим большую убедительность. Но придал ли.
*
- И осёл, вот глупая скотина, куда-то рванулся как ошпаренный. А там-то самая темень. Сударь, придержали бы Вы его.
Эх, шёл бы ты шибче. Да куда, в доспехах-то таких. Эх...
- Ой, да глядите, он упал никак, и не встаёт. Сударь!
- Не печалься, Пеон. Как знать, может, он тем от тебя судьбу отвёл.
- Отвёл, куда там, а я теперь как, на кого теперь надежды?
- На мой меч, Пеон. Ужель ты смеешь сомневаться?
Сомневаться,.. сомневаться - бесовское дело. Это конечно. Да ведь с дурным-то умом, что нагим, что с мечом. Одно лихо.
*
Сутана придумана мудрым... Или хитрецом отъявленным. Тело исчезает под ней - это пристало слугам Божьим. Но тело являет и чувства. И они пропадают под ней? Да нет, утаиваются. Не зря итальянец тот нагие тела ваял. Нагое тело, как книга открытая. Да не всякую книгу любому читать надобно.