Гурвич Владимир Моисеевич : другие произведения.

Водоворот

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  
  
  Владимир Гурвич
  
   Посвящается Елене Кондратьевой
  Водоворот
  
  
  
  Сцена первая
  Любашин вышел из департамента культуры и пошел по улице. Несмотря на начала сентября, было прохладно, дул промозглый сильный ветер, на небесах собирался дождь. Но Любашин ничего этого не видел, он слишком углубился в собственные мысли. А они заслоняли от него все, что происходило вокруг. Даже если бы началась метель, то, возможно, он бы этого сразу и не заметил.
  Только что произошло то, о чем говорилось давно, чего очень боялись, но надеялись, что не случится. Руководитель департамента культуры с сочувственным выражением лица, с извиняющей улыбкой на губах объявил, что театр снимается с государственного иждивения и отправляется в свободное плавание. "А там, уж как получится, выживет, значит, выживет, а если не выживет, то так тому и быть - придется навсегда закрыть его двери".
  Чиновник, грустно глядя на Любашина, пояснил, что город больше не может финансировать такое количество учреждений культуры; в стране - экономический кризис, доходы бюджета падают. И городские власти приняли решение о резком уменьшении субсидирования всей этой сферы. Не только их театр попадает под это сокращение, есть целый длинный список. А потому ни о какой дискриминации речь не идет, наоборот, в департаменте очень надеются, что коллективу удастся выжить в новых нелегких условиях. Более того, они готовы оказать ему поддержку, правда, только моральную. А вот в чем она может заключаться, собеседник Любашина не уточнил. А он и не стал спрашивать, прекрасно понимая, что это не более чем произносимые в утешении ритуальные слова, не несущие никакого полезного содержания.
  Начался мелкий холодный дождик, но Любашин лишь быстро взглянул на небо, откуда падали противные капли, и даже не стал раскрывать зонтик, снова погрузившись в свои грустные размышления. Ему ли не понимать, что прекращение государственного финансирования означает физическую смерть их театра. Вопрос лишь времени. Собственных доходов никогда не хватит для выживания. Их настолько мало, что они не покрывают даже фонд заработной платы. А ведь помимо этого есть огромное число других расходов. Из каких источников их покрывать?
  Что он, директор театра, скажет коллективу? Собирайте манатки и расходитесь по домам. Больше ничего придумать он не в состоянии. А где люди найдут работу? Количество театров, различных театральных проектов катастрофически сокращается. И без того город переполнен безработными актерами и актрисами. А он, Любашин, на последнем собрании клятвенно заверил людей, что они не закроются, что их финансовое положение стабильно. Не то, что он тогда соврал, скорее, приукрасил положение, хотя слухи о возможном снятии с довольствия уже ходили. Но он был уверен, что его связи помогут не оказаться в числе этих изгоев.
  Так, поначалу все и было, сам руководитель департамента культуры заверил Любашина, что его театру ничего не угрожает, и они могут спокойно работать. После чего Любашин окончательно успокоился и даже расслабился. И перестал думать об этой проблеме, ничего не предпринимал, чтобы найти какие-то дополнительные источники для подпитки деньгами. И до вчерашнего дня он пребывал в уверенности, что все так и будет продолжаться. Пока не раздался звонок из канцелярии учреждения, и Любашина не пригласили на прием к самому его начальнику.
  Стало сразу же тревожно, в груди тут же образовался тяжелый комок, который больше уже не исчезал. Вот и сейчас он ощущает его присутствие. И, судя по всему, он обосновался в теле надолго. И если не будет найдено решение, то может долго не рассосаться. Вот только, как его найти?
  Любашин с тоской подумал, что еще всего два дня назад все было так замечательно. Театр работал, обсуждались планы по постановкам, приглашение режиссеров со стороны, даже дополнительный набор актеров. Теперь все это придется перечеркнуть жирной чертой. Какие к черту новые спектакли, хватит ли денег поддерживать то, что уже есть в репертуаре? В этом вопросе у него существуют большие сомнения.
  Расстояние между департаментом и театром было довольно приличным, но Любашин даже не заметил, как его преодолел под проливным ливнем, в который перешел поначалу лениво моросящий дождик. Весь мокрый он вошел в фойе и, не обращая внимания на удивленные взгляды своих коллег, быстро прошел направился в свой кабинет. Он так и не решил не только, что делать дальше, но и в какой форме и когда объявит коллективу о том, что их ждет в ближайшее время.
  
   Сцена вторая
  Любашин уже полчаса сидел в своем кабинете, практически ничего не делая. Он понимал, что коллектив ждет от него разъяснений об их будущем. Хотя он никому не сообщил о том, что его вызвали в департамент, но не сомневался, что слухи об этом уже распространились. В театре это всегда происходило с какой-то невероятной космической скоростью. Каким образом все узнавали о новостях, для него было загадкой, но это почти всегда происходило. Он уже привык к тому, что ничего скрыть тут надолго невозможно.
  Но объявить о том, что, скорее всего, в самом недалеком будущем их ждет закрытие, Любашин все не решался. Он представлял, какое негодование вызовет его сообщение, какой невообразимый галдеж тут же поднимется. И все это обратится против него, ведь совсем недавно он заверял, что им ничего не угрожает. Получается, что он всех обманул. Что же в таком случае ему делать?
  Любашин снял трубку и набрал номер.
  - Яша, зайди, - попросил он.
  Через пару минут в кабинет вошел финансовый директор театра Яков Блюмкин. Он прошествовал к письменному столу и сел напротив Любашина.
  - Был в департаменте? - спросил Блюмкин.
  - Уже известно? - в свою очередь спросил Любашин.
  - Весь театр гудит, никто точно ничего не знает, но все говорят, что новости плохие.
  - Не просто плохие, а хуже некуда, - хмуро подтвердил Любашин.
  - Закрывают? - ахнул Блюмкин.
  - В каком-то смысле, да. С Нового года нас лишают бюджетного финансирования. Переходим на самоокупаемость. - Директор театра выжидательно посмотрел на своего заместителя. - Что скажешь, дорогой Яков Ефимович? Ты у нас единственный в театре еврей, все теперь зависит от тебя. Выручай.
  - Еврей - это еще не волшебник, Николай. Я давно предполагал, что однажды это случится.
  - И что?
  Финансовый директор развел руками.
  - Как видишь, результаты не позволяют нам быть оптимистами.
  - Я это и без тебя знаю. Но теперь обстоятельства изменились, надо спасаться. Где спонсоры? Их становится только меньше.
  - Я постоянно веду с кем-то переговоры. Но никто не желает нам помогать. Наш театр слишком мал и незаметен, нас спонсировать нет никакой выгоды. Посадочных мест немного и заполняются в самом лучшем случае наполовину, пишут о нас мало и редко хорошо. Кто станет вкладывать деньги в такой проект.
  Какое-то время Любашин угрюмо молчал, он прекрасно сознавал правоту своего финансового директора. Как и свою вину; за годы своего директорства он мало, что сделал для изменения ситуации к лучшему. Да и зачем, если деньги сами исправно приходили без всяких усилий с их стороны.
  - Что же делать, Яков? - спросил он.
  - У нас есть почти полгода. Надо за это время все кардинально изменить.
  - Легко сказать, - хмыкнул Любашин. - Как ты себе это представляешь?
  - Я давно об этом размышлял, Николай. Нам срочно нужен новый главный режиссер.
  - Ты запамятовал, у нас есть главный режиссер - Егор Тимощук.
  - Во-первых, он не главный, а лишь исполняет его обязанности. Во-вторых, нам нужен совсем другой человек.
  - Чем тебя Тимощук не устраивает? Я знаю, ты его не любишь, потому что он антисемит.
  - Антисемит, - кивнул головой Блюмкин. - Но мало ли в мире антисемитов, всех не любить - никаких сил не хватит. Я не люблю его, потому что мне он не нравится, как режиссер. Как говорят в некоторых кругах, он не дает кассы. И уверяю тебя, не даст. Понимаю, он твой протеже, но сейчас не то время, когда следует исходить из таких критериев.
  - Положим, протеже он не мой, а Дивеевой. Ладно, ты прав, - неохотно признал Любашин. - но представляешь, как взбеленится Валерия, если мы его переведем просто в режиссеры. Она и без того регулярно выражает недовольство, что я его официально не делаю главным.
  - Знаешь, когда театр закроется, негодование нашей примы потеряет всякое значение. А если идти на поводу у нее, это непременно случится. Или ты в этом сомневаешься?
  - Уже не сомневаюсь, - вздохнул Любашин. - Но кого назначить на эту должность? У меня подходящей кандидатуры на примете нет. Что скажешь?
  Какое-то время Блюмкин молчал.
  - Мне вчера стала известна одна новость. Пока о ней никто не знает, но мой знакомый финансовый директор из одного театра сообщил мне ее по секрету.
  - Давай выкладывай, - нетерпеливо призвал Любашин, так как Блюмкин замолчал.
  - Из Большого Академического театра увольняется Юхнов. Точнее, на самом деле его увольняют. В общем, история не совсем ясная, но может быть уже завтра он станет безработным.
  - Ты с ума сошел! - Любашин даже поднял руки вверх. - Только нам ко всем бедам не хватает этого скандалиста. Насколько я помню, его выгоняют уже из третьего или четвертого театра.
  - Возможно, я не считал, - пожал плечами Блюмкин. - Зато на его спектакли ломится зритель. И пишутся большущие рецензии.
  - Ругательные.
  - Разные. Много хвалебных и даже восторженных. Но даже, если ругают, это совсем неплохо. Куда хуже, когда совсем ничего не пишут, как о наших спектаклях. Другой кандидатуры не вижу, которая способна встряхнуть наше болото.
  - Тебе не кажется, Яков Ефимович, что так недопустимо говорить о заведении, в котором ты получаешь зарплату.
  - Сейчас тот случай, когда надо говорить правду. Или ты так не считаешь?
  - Пожалуй, ты прав, - грустно вздохнул Любашин. И подумал, что если осторожный и практичный Блюмкин заговорил в таком ключе, значит, дела действительно хуже некуда. - Я подумаю над твоим предложением. А этот твой Юхнов согласится пойти в такой маленький театрик? Он же привык к большим и знаменитым.
  - А это во многом зависит от того, насколько ты сумеешь быть убедительным. Прежде чем выходить на него, я бы на твоем месте хотя бы немного почитал о нем. Мой коллега говорил, что с ним трудно иметь дело. Но выбора-то у нас нет.
  
  Сцена третья
  Вся труппа собралась в зрительном зале. Любашин не без страха смотрел на сидящих людей, он не очень представлял, чем завершится это собрание. В целом коллектив довольно спокойный и управляемый, но есть несколько заводил, которые способны за считанные минуты раскачать всю ситуацию. И тогда, чем все это может кончиться, предсказать невозможно.
  Любашин уже не первый раз с глубокой тоской думал о том, как все было замечательно еще пару дней назад. Все были во всем уверенны, а сейчас сплошная неопределенность. Но уже ничего не изменишь, можно только сожалеть об утерянном рае.
  Он снова посмотрел в зал и почувствовал, как накаляется в нем атмосфера. Все вроде бы сидят спокойно, но по взглядам и жестам ощущается общее напряжение. Больше тянуть нельзя, пора начинать выступление.
  Речь директора театра длилось не больше десяти минут. Но когда она завершилась, в зале повисла мертвая тишина. Лица людей отражали страх и растерянность.
  Внезапно со своего места резко встала Дивеева - ведущая актриса театра, обладающая скандальным характером.
  - Я правильно вас поняла, Николай Ильич, что через несколько месяцев наш театр перестанет существовать? - Ее звонкий сильный голос легко покрыл собой весь зрительный зал.
  - Администрация театра надеется, что этого не произойдет, Валерия Станиславна, - ответил Любашин, не веря ни одному своему слову.
  - И на чем основана эта ваша надежда? Весь наш коллектив просто жаждет об этом узнать.
  Какая же она все же противная, подумал Любашин. Как жаль, что в свое время не избавился от нее. Да, только как это было сделать, никаких формальных причин для этого не имелось. К тому же супруга Тимощука.
  - Мы как раз сейчас интенсивно занимаемся этим вопросом, - проговорил Любашин. - И совсем скоро обнародуем ряд мер. К сожалению, придется кое в чем ужаться, кое от чего отказаться. По крайней мере, на первое время.
  - Хотите сказать, что предстоят увольнения?
  Сразу же после этих слов Дивеевой по залу прокатился встревоженный гул. Больше всего люди боялись именно такого исхода.
  - Мы сделаем все возможное, чтобы никто не был бы уволен. Яков Ефимович это может подтвердить. - Любашин повернул голову в сторону сидевшего на первом ряду Блюмкина.
  Тот сразу же встал.
  - Мы приложим все усилия для сохранения нашей труппы в полном составе, - заверил он. Но в его голосе не прозвучало уверенности.
  - И мы должны верить таким неуверенным заявлениям, тут же отозвалась Дивеева и в упор посмотрела на Блюмкина. - Куда пойдет большинство актрис и актеров? Хороших мест практически нет. Николай Ильич, от имени всего коллектива мы хотим получить ваши гарантии, что никто не будет уволен. Все согласны с этим требованием?
  Раздался оглушительный гул одобрения, и взгляды всего зала в ожидании ответа сосредоточились на директоре.
  Любашина охватило сильное раздражение; случилось то, чего он боялся, эта скандалистка все же подняла всеобщую бучу. И как теперь выходить из положения?
  - Мы не можем дать такой гарантии, Яков Ефимович не даст соврать, финансовая ситуация в театре сложная. Объясните, какая она, чтобы все знали. Выйдите на сцену.
  Блюмкин поднялся на сцену.
  - Николай Ильич прав, такую гарантию мы предоставить не можем. Семьдесят процентов наших расходов покрываются дотациями города и только тридцать процентов мы с вами зарабатываем сами. Но мы постараемся найти способы существенно повысить наши доходы. И скоро мы о них объявим. Дайте нам немного времени, мы не можем все сделать за один день. Я все сказал. - Финансовый директор, словно от греха подальше, поспешно спрыгнул со сцены.
  - Вы все слышали, что сказал Яков Ефимович, - произнес Любашин. - Больше на данный момент нам добавить нечего. Поэтому предлагаю завершить наше собрание и разойтись.
  - А что будет с новыми постановками?- выкрикнул Тимощук.
  - Пока не знаю, но скорее всего, с ними придется повременить. - Любашин двинулся к лестнице, им владело одно желание - как можно скорей покинуть эту сцену, этот зал и сам театр и оказаться у себя дома вдали от этой напряженной обстановки, от разгневанных людей.
  
  Сцена четвертая
  Любашин приехал в свой загородный дом уже поздно, как раз в тот момент, когда вечер плавно переходил в ночь. Он предпочитал преимущественно жить здесь, а не в городской квартире. В этом небольшом поселке царили спокойствие и тишина в любое время суток, с трех сторон его окружал лес, который наполнял воздух чистотой и свежестью.
  Этот дом Любашин построил пару лет назад. Он прекрасно сознавал, что это было сделано на нечестно полученные деньги: на неплановые премии, на откаты при закупке материалов и товаров для театра и по другим схожим схемам. Будучи по профессии режиссером и довольно неплохим сам он почти ничего не понимал в подобных комбинациях. Поэтому после того, как был назначен директором театра, стал искать человека, который бы наладил это прибыльное дело. Судьба его свела с Блюмкиным; оказалось достаточным одного разговора, чтобы они прекрасно поняли друг друга. И постепенно вместе создали целую систему, позволяющую перекачивать средства из театрального бюджета по своим карманам. В деле было задействовано трое: он, финансовый директор и бухгалтер.
  С самого начали они решили, что воровать будут умеренно, чтобы не привлекать к себе внимания и уж совсем не обделять театр и труппу. А потому, чтобы накопить деньги на загородную резиденцию, Любашину понадобилось целых два года. Но, несмотря на нетерпение, он всячески сдерживал и себя и своих подельников. Правда, все равно какие-то слухи в коллектив просачивались, но точно никто так ничего не прознал. К тому же Любашин слыл либеральным руководителем, прощал людям многие их прегрешения; когда возникала необходимость, хлопотал за них. И нескольким сотрудникам реально помог. А потому никто против него не стал ни копать, ни выступать.
  Любашин сидел на своем любимом месте - возле камина и хмуро смотрел на огонь. Он снова и снова обдумывал складывающуюся ситуацию. И все так же не представлял, что ему делать. Зато ясно понимал, что в самом скором времени может многого лишиться. В том числе, и этого не слишком большого, но очень уютного домика. Если театр закроется, то даже с его приличной пенсией, он, Любашин, не сможет содержать свою загородную недвижимость. Придется отказаться от нее, а он уже не представляет свою жизнь без этого владения. Да и от много другого тоже, например, от летнего отдыха на дорогих заграничных курортах. Какие уж тут к черту поездки за рубеж, в соседнюю область будет отправиться проблематично. Его ожидает скучная, печальная жизнь пенсионера, главная задача которого обеспечить себе элементарное проживание. А ему, несмотря на солидный возраст, еще так многое хочется. Пока он директор, пока театр работает, он может себе все это позволить. Но если они перейдут на самоокупаемость, всему придет конец. При условии если он не найдет решения.
  В комнату вошла жена и удивленно посмотрела на мужа.
  - Коля, почему не ложишься? Уже поздно, тебе же завтра на работу.
  Любашин посмотрел на жену. Когда-то она была подающей надежды актрисой. Но он уговорил ее бросить карьеру и посвятить себя семье - ему и двум родившимся детям. За это он ей обещал разнообразную, комфортную и сытую жизнь. И свое слово сдержал. Но сейчас наступает такой момент, когда вся эта конструкция может обрушиться.
  - Садись, Наденька, я хочу с тобой посоветоваться, - сказал Любашин.
  Жена удивленно посмотрела на него, советовался он с ней редко, если дело не касалось их семейной жизни.
  - Что-то случилось с кем-то из детей? - с тревогой спросила она.
  - Успокойся, с детьми все в порядке. Я о другом. - Любашин, обходя некоторые подробности, описал ей ситуацию.
  - Неужели театр закроют? - в голосе жены прозвучал неподдельный испуг.
  Любашин невольно почувствовал раздражение.
  - Мы с Яшей думаем, как этого не допустить.
  - И что же он тебе советует? - Теперь в голосе жены прозвучало ирония.
  Любашин знал, что Надя не слишком жалует его финансового директора, считает его сомнительным типом, а потому старался, чтобы с его женой Блюмкин пересекался как можно реже.
  - Советует сменить главного режиссера. Он полагает, что с Тимощуком театр не спасти.
  - В этом вопросе я с ним полностью согласна. Давно советовала заменить его. Но ты меня не слушал.
  Любашин вздохнул, это было действительно так, жена неоднократно говорила ему, что Тимощук не тянет на главрежа. Но на тот момент его это не слишком беспокоило, поступление денег от города от качества спектаклей не зависело.
  - Ты права, - согласился он, - но представляешь, какая буча поднимется, если я лишу Егора этой должности. Дивеева подымет грандиозный скандал.
  - А что делать, Коленька.
  - Делать нечего, - грустно согласился Любашин. - Вопрос другой, кем его заменить. - Он сделал паузу. - Знаешь, кого предлагает Яша?
  - Кого?
  - Юхнова. Что ты о нем думаешь?
  Любашин знал, что в отличие от него, жена пристально следит за жизнью театрального мира. Он ждал ее ответа, она же не спешила с ним.
  - И снова я согласна с Блюмкиным, это лучшая кандидатура. Только сомневаюсь, что Юхнов согласится.
  - Почему ты считаешь, что лучшая?
  - Я смотрела некоторые его постановки. Это сильно и необычно. Твой Тимощук и близко к нему не стоит. - На этот раз в голосе жены прозвучало презрение.
  - У Юхнова не самая лучшая репутация, - возразил Любашин.
  - Тебе для выживания театра нужны сильные спектакли или хорошая репутация главного режиссера? А он очень необычно мыслит, я всякий раз выходила с его постановок потрясенной. Напрасно ты не ходишь по театрам, - упрекнула жена.
  - Мне своего хватает, - буркнул Любашин. - Значит, советуешь Юхнова. - Любашин почувствовал, что не слишком доволен выбором жены. Но то, что у двух таких разных людей, как его супруга и его финансовый директор, совпали кандидатуры, наводит на определенные размышления.
  
  Сцена пятая
  Юхнов вышел из театра, отошел от входа на почтительное расстояние, остановился и стал смотреть на здание. Им владело странное чувство, смесь облечения и сожаления. С одной стороны грустно от того, что его надежды в очередной раз не оправдались. Почти за три года работы удалось поставить всего два спектакля. Что и говорить, очень мало за такой немаленький срок.
  С другой стороны можно радоваться тому, что все это, наконец, завершилось. В последнее время ему просто не давали работать, откровенно третировали, намекали, а то и прямым текстом говорили, что пора увольняться - больше ничего сделать тут все равно не позволят. И дожали, он подал заявление, которое подписали в тот же день. И вот в очередной раз он без работы.
  Сегодня был последний его визит в театр - забрать документы и вещи, Впрочем, последних оказалось совсем немного, для них хватило обычного стандартного пакета. Даже проститься оказалось не с кем; он знал, что многие из труппы ему симпатизируют, но высказывать свои чувства откровенно, опасаются. Поэтому он не стал ни с кем прощаться, просто спокойно прошествовал к выходу. И вот теперь его больше ничего не связывает с этим храмом искусства.
  Юхнов стал размышлять, куда же ему податься? Домой не хотелось, ему и без того предстоят долгие дни заточения в своей квартире. Маловероятно, что удастся быстро найти новое место работы. С его репутацией - это проблематично. Последний раз он "бездельничал" почти полгода; вряд ли на этот раз срок будет меньшим. Главное, чтобы хватило денег до следующего трудоустройства. Он уже оказывался на грани полного безденежья, и это были очень неприятные ощущения. И повторять их ой как не хочется.
  Но куда же ему отправиться? Юхнов подумал, что он давно не навещал дочь. Если и дальше так будет продолжаться, она отвыкнет от него окончательно. Разговоры по телефону не в счет. Он чувствует, что они с ней уже не так близки, как раньше. Если еще не так давно она гордилась им, то теперь скорее стесняется. Надо срочно менять ситуацию.
  Вот только статус безработного этому не слишком способствует. В среде бывшей жены котируются успешные люди, с хорошим положением и достойной зарплатой. А он ни тем, ни другим похвастаться не может. Самое плохое в этой ситуации, если он еще начнет себя стесняться Решено, он едет к дочери. Судя по времени, она уже вернулась из школы.
  Дверь ему открыла жена, и это был для него неприятный сюрприз. Он рассчитывал, что она занята на очередных съемках. Они у нее почти не прерывались, из одного серила она плавно, словно водный поток, перетекала в другой. Еще бы, такой типаж, одна из главных красавиц отечественного кинематографа. Правда, очарование молодости осталось уже в прошлом, но и сейчас в свои зрелые годы выглядит обалденно.
  - Ты? - удивилась Ирина.
  - Вот зашел навестить дочь. Лариса дома?
  - Лариса-то дома, только делает уроки.
  - Я ненадолго.
  - Ах, да, ты же снова не удел.
  - Уже знаешь?
  - Ничто так быстро не распространяются, как слухи в нашей среде.
  - И Ларисе известно?
  - Да, я сообщила, - пожала плечами Ирина. - А что ты хотел? Все равно узнает.
  - Ты права, - кивнул головой Юхнов. - Я пройду к ней.
  - Помни, недолго, - предупредила бывшая жена.
  Юхнов постучался, услышал разрешение. Вошел в комнату дочери. Лариса сидела за столом и что-то писала.
  - Привет, дочка, - поздоровался Юхнов.
  Лариса оторвалась от своих занятий и посмотрела на отца. Еще недавно она кидалась ему на встречу, но сейчас такого намерения не выказывала.
  - Здравствуй, папа, - сдержанно поздоровалась она.
  - Извини, если помешал. Но я ненадолго.
  - Хорошо, папа.
  Раньше она и таких холодных слов не произносила, мысленно отметил Юхнов. Он сел рядом с ней на стул.
  - Хотел узнать, как у тебя дела? - произнес он.
  - У меня, папа, все нормально. А вот у тебя, мне мама сказала, что плохо.
  - Что ты имеешь в виду?
  - Тебя опять уволили из театра.
  - Я сам ушел.
  - Это не меняет сути дела. Разве не так? - Лариса пристально взглянула на отца.
  - В общем, да. Я ушел не по своему желанию, - честно сказал он. - У меня не было выбора.
  - Что же ты собираешься делать?
  - Искать другую работу.
  - А ты уверен, что найдешь?
  - Буду стараться. А уж как получится. Ты что-то ко мне сегодня строга, - улыбнулся Юхнов.
  Лариса потупилась.
  - Папа, тебя отовсюду выгоняют. Дядя Олег говорит, что у тебя невыносимый характер, ты не можешь ни с кем ужиться.
  Олег был новым мужем Ирины, а, следовательно, формальным отчимом дочери.
  - Да, с характером мне не повезло, - признал Юхнов. - Впрочем, дело не совсем в характере.
  - А в чем?
  - Это не просто объяснить.
  - Попробуй, папа. Я уже немаленькая, мне пятнадцать лет. Могу понять.
  - Да, ты уже у меня большая, - согласился он. - Я постараюсь. Понимаешь, у меня есть свои представления о театре, о том, для чего он нужен, что следует делать, какие идеи и принципы отстаивать. И когда я их пытаюсь реализовать, чаще всего другие с этим не согласны.
  - Почему?
  - У каждого своя мотивация. Кто не соглашается с моим творческим методом, кто считает, что я не отвечаю современным тенденциям, кто полагает, что мои спектакли коммерчески не выгодны. В общем, причин всегда много.
  Несколько мгновений Лариса раздумывала.
  - А ты не можешь сделать так, чтобы у людей не возникало таких мыслей?
  - Сделать, конечно, можно, но в таком случае я потеряю смысл своей работы. Она превратится в обычную рутину.
  - Но другие так же работают, папа!
  - Работают, - подтвердил Юхнов. - Но я не другой, я такой, какой есть. И тут уже ничего не поделаешь. Если я изменю себе, то вступлю в острый внутренний конфликт с самим собой. А такое и врагу не пожелаешь. Не знаю, Лара, поняла ли ты меня?
  Девочка наморщила лоб.
  - Что же ты в таком случае будешь делать?
  - Ничего особенного, - улыбнулся Юхнов. - Как говорится, жизнь продолжается. Рано или поздно она непременно что-то мне предложит.
   Юхнов обрадовался тому, что его объяснения не вызвали обструкцию у дочери, по крайней мере, она попыталась его понять. Возможно, для них двоих не все потеряно, и удастся сохранить какие-то нити. Хотя явно, что муж Ирины настраивает Ларису против него. Впрочем, ничего другого от него он и не ожидал.
  - Извини, папа, мне надо готовиться к контрольной, - сказала Лариса.
  - Я понимаю. - Юхнов встал, подошел к дочери, поцеловал ее в голову, точнее, в густой локон. - Мы еще с тобой поговорим на эту тему. Ты не против?
  - Нет, папа.
  - Тогда я пошел.
   Юхнов махнул рукой дочери и вышел из ее комнаты.
  
  Сцена шестая
  Юхнов хотел, не прощаясь с экс-женой, покинуть квартиру, но Ирина поймала его у самых дверей.
  - Валера, подожди, мне надо с тобой переговорить. Ты же не торопишься? - На ее губах появилась и тут же исчезла зловещая насмешка.
  Юхнов остановился и посмотрел на нее.
  - О чем?
  - Пройдем в комнату. Это недолго.
  В комнате они расселись по креслам, сохраняя дистанцию между собой, словно каждый боялся заразиться от другого какой-нибудь заразой .
  - И о чем хочешь поговорить?
  Ирина вдруг встала, подошла к двери, плотно ее закрыла, затем снова села.
  - О твоих отношениях с дочерью.
  - Да? - удивился Юхнов. - Это касается только меня и Ларисы.
  - Не могу согласиться.
  - С чем именно не можешь?
  Ирина сделала небольшую паузу.
  - Я тебя очень прошу, не забивай девочке голову своими бреднями.
  - Это ты о чем?
  - У нее такой возраст, когда некоторые вещи она может воспринимать всерьез. И эти твои любимые куплеты о высокой роли искусства, о необходимости добиваться максимальных результатов и о многом другом, о чем ты так любишь поговорить, во все это она способна поверить. А ты представляешь, как это отразится на ее дальнейшей жизни?
  - И как?
  Ирина выразительно взглянула на Юхнова.
  - А ты посмотри на себя. Ведь ты же изгой. Нигде не задерживаешься, отовсюду тебя рано или поздно выгоняют. Денег у тебя нет, недвижимости - тоже. Не считать же за нее эту твою убогую квартирку. Хочешь, чтобы Лариса повторила твою судьбу? Она очень восприимчивая девушка, способна во все поверить, будет думать, что так и должно быть.
  - А так не должно?
  - Нет! - вдруг резко произнесла Ирина. - Лара в чем-то похоже на меня. Я вышла за тебя замуж, потому что была восхищена твоими речами. Я была молодая и глупенькая.
  - А сейчас ты старая и умная?
  - Иногда мне хочется тебя ударить. Уж точно ты это заслужил.
  - Хоть что-то я заслужил в жизни, - усмехнулся Юхнов, - значит, все же прожил ее не напрасно.
  - Только это, - уточнила Ирина. - Больше ничего.
  - Ты уверяла, что наш разговор продлится недолго.
  - Да я уже почти его завершила. Еще раз прошу, даже умоляю, перестань засорять ей мозги. Ларе это в жизни не пригодится, а вот испортить ее твои бредни могут. Иначе мне придется подумать о том, как ограничить твои контакты с ней.
  - Ты не имеешь право.
  - Возможно, но я постараюсь это право получить. Мы с Олегом уже обсуждали этот вопрос. И кое-какие идеи на сей счет у нас есть.
  - Можно узнать, какие?
  - В свое время при условии, если возникнет в них необходимость.
   Юхнов встал.
  - Спасибо за содержательную беседу. Я тебя понял.
  - А вот я не поняла, ты сделаешь то, что я прошу?
  Юхнов почувствовал, что угодил в западню. Если он откажется, то Ирина и ее муж вполне могут помешать его контактам с дочерью. Но и согласиться на выдвинутые условия, ему трудно.
  - Ира, я должен подумать, как поступить, - честно сказал он.
  Ирина кивнула головой, кажется, она поняла, что он говорит всерьез.
  - Думай. Только имей в виду, если все это продолжится так, как сейчас, Лару долго не увидишь. Я предупредила, а дальше решай сам. Чаю хочешь?
  - Хочешь подсластить пилюлю. Не стоит. Пойду.
   Юхнов быстро вышел из комнаты.
  
  Сцена седьмая
  Больше всего Юхнов ненавидел и боялся дней, в которых он не знал, чем себя занять. Возникало ощущение какого-то провала, какой-то окружающей его непреодолимой и очень плотной пустоты. Конечно, всегда можно было найти какое-нибудь занятие: почитать, посмотреть спектакли или фильмы любимых режиссеров. Но все это было не совсем то, не убивало ощущения, что сам он при этом остается не удел. А быть чем-то занятым, для него это было самое важное. Не случайно бывшая жена называла его трудоголиком и даже в первое время пыталась отвадить его от напряженной работы ради отдыха, путешествий, светских развлечений. Но он не позволил ей провести над собой такого эксперимента, что, возможно, и стало первой трещинкой в их отношениях. Хотя - это он четко сейчас понимал - они разрушились по другой причине, у них были противоположные взгляды на творчество и жизнь. Не случайно же, хотя после развода прошло уже немало лет, они по-прежнему спорят на эти темы. Правда, Ирина оправдывает эти диспуты его отрицательным воздействием на дочь. Но он понимает, что это только часть правды.
  Впрочем, сейчас Юхнову не очень хотелось об этом думать. Надо срочно искать новое место, иначе совсем скоро будет не на что жить. На последнем месте ему в этом плане не повезло, ставил он мало, а потому и получал тоже мало. И денежной кубышкой не обзавелся. А в его положении не так-то просто отыскать хлебное место, ему прекрасно известно, что многие потенциальные работодатели только при одном его имени едва ли не впадают в истерику. Конечно, есть те, кто его ценят, но чаще всего от них не зависит прием на работу. И в этом плане толку от них нет.
  Юхнов знал за собой одну черту - он терпеть не мог искать работу. Вся эта канитель буквально выводила его из себя, заставляла ломать собственную натуру, делать то, чего он терпеть не мог. По этой причине он неоднократно упускал выгодные места, так как не мог заставить себя всерьез отнестись к этому времяпрепровождению. Вот и сейчас ощущал полное отвращение к нему.
  Ладно, решил он, деньги на первое время у него есть, а пока он займется своими проектами и идеями. Надежда на их реализацию почти нет, но это то, ради чего стоит заниматься своей профессией. А все остальное туфта.
  Юхнов работал несколько часов, забыв о том, что даже не позавтракал. Но ему было не до таких мелочей. Над этим проектом он раздумывал давно, речь шла об известной пьесе, которую не ставили на российских подмостках. По крайней мере, ему об этом не было известно, хотя он и пытался узнать. Несмотря на то, что произведение было написано давно, он был уверен, что она актуальней, чем большая часть современной драматургии, учитывая нынешние политические реалии. Вот только нужно найти подходящие выразительные средства. Об этом он и размышлял.
  Юхнов очень ярко представлял, как бы он поставил пьесу. Более двухсот лет прошло с описываемых в ней событий, а по большому счету в мире мало что изменилось. Меняется форма, а не содержание; такое ощущение, что нет в обществе сил, способных его трансформировать. Эта неизменчивость не может ни приводить в ужас. Именно такое чувство и нужно вызвать в зрителях, напомнить им о тех опасностях, которые таятся под покровом цивилизации. Мы остаемся все теми же жестокими, немилосердными, безжалостными людьми, не желающими трансформировать свою природу.
  В его воображении одна за другой появлялись сцены спектакля. Юхнов был так захвачен ими, что когда раздался звонок телефона, даже не захотел отвечать. Но он не унимался, а продолжать настойчиво трезвонить.
  Юхнов взял телефон.
  - Валерий Станиславович? - услышал он незнакомый мужской голос.
  - Да, это я.
  - Добрый день! Меня зовут Любашин Николай Ильич. Думаю, вы слышали обо мне.
  Юхнов напряг память, но никаких воспоминаний это имя не породило.
  - Извините, но ваше имя мне незнакомо, - честно признался он.
  Судя по паузе в разговоре, это обескуражило собеседника Юхнова.
  - Я директор театра "Поклон". Надеюсь, о театре вы слышали.
  О театре Юхнов слышал, правда, насколько он помнил, все упоминания о нем были негативными. Впрочем, вполне возможно, что он многое пропустил.
  - Слышал, - коротко ответил Юхнов.
  - Очень рад этому обстоятельству, - обрадовался Любашин. - У меня к вам важный разговор. Точнее, предложение.
  - Говорите.
  - Мне известно, что вы недавно потеряли работу. Это так?
  - Да.
  - Я бы хотел с вами переговорить о возможном трудоустройстве в нашем театре. Вас это может заинтересовать?
  Несколько мгновений Юхнов молчал. Первый импульс, который у него возник, сказать "нет". Этот и подобные ему театры вызывали у него стойкое отторжение. Будь его воля, он бы их закрыл за ненадобностью. Но сейчас ему действительно срочно нужна работа.
  - Возможно, - уклончиво произнес Юхнов.
  - Прекрасно! - обрадовался директор театра. - Когда бы вы могли к нам прибыть для переговоров?
  - А когда надо?
  - Да, хоть сегодня. Если у вас нет срочных дел, то какой смысл тянуть.
  - Хорошо, сегодня, так сегодня, - согласился Юхнов.
  - В таком случае жду вас в пять часов.
  - Приеду.
  Юхнов положил телефон на стол и задумался. Почему-то этот разговор показался ему странным, как будто какой-то стоящий за сценой таинственный персонаж решил помочь ему - уж больно своевременно раздался звонок. Такого не бывает, по крайней мере, в его жизни ни разу не случалось. И он далеко не уверен, правильно ли поступил, согласившись на встречу. Хотя стоит ли беспокоиться, у него всегда есть возможность отказаться от этой работы.
  
  Сцена восьмая
  Юхнов расположился в кабинете Любашина прямо напротив его хозяина. Немного сбоку сидел еще один мужчина, кажется, финансовый директор; Юхнов прослушал, когда его представлял директор театра. Впрочем, сейчас это обстоятельство занимало Юхнова меньше всего. Гораздо больший интерес вызывало то, о чем вещал ему собеседник.
  - Валерий Станиславович, что вам известно о нашем театре? - после приветствий и представлений поинтересовался Любашин.
  - Почти ничего, - не совсем правдиво ответил Юхнов. Он действительно знал о театре совсем мало, но кое-что все же слышал, и это был только негатив.
  - Вот это и плохо, что о нас мало известно, - грустно вздохнул Любашин. - При этом у нас есть свой преданный зритель.
  - Я рад за вас, Николай Ильич. - В это утверждение Юхнову как-то не очень верилось.
  Директор театра покосился на режиссера, уловив его недоверчивую интонацию.
  - К сожалению, его не так много, - уточнил Любашин.
  - Я так и думал.
  - Мы с Яковом Ефимовичем хотим поговорить с вами совершено искренне, хотя тема для нас не самая приятная.
  Юхнов покосился на второго мужчину; тот, подтверждая слова своего начальника, энергично кивнул головой.
  - Говорите.
  - Мы намерены предложить вам должность главного режиссера.
  - Но у вас он вроде бы есть.
  - Егор Тимощук исполняет обязанности главного режиссера. С моей точки зрения он хороший специалист, но для театра настал момент, когда надо придать ему новый мощный импульс. А для этого требуется и новый, неординарный человек.
  - А зачем театру новый импульс? Вроде бы живете себе и живете уже не первый год. Сколько театру лет?
  - Пятнадцать. Можно сказать, некоторый юбилей.
  - Вот видите, протянули пятнадцать, протяните еще столько же, - усмехнулся Юхнов.
  - В том-то и дело, что не протянем, - подал голос Блюмкин. - Николай, давай будем говорить с нашим гостем конкретно и искренне.
  Любашин недовольно взглянул на Блюмкина.
  - Тогда ты и, говори, - разрешил он.
  - С нового года, театр снимается с государственного обеспечения, и мы оказываемся в жопе, - проговорил финансовый директор. Он встал со своего места и пересел поближе к гостю. - Вы понимаете, о чем я?
  - Чего тут не понять, без госфинансирования вы долго не протяните.
  - Именно так, дорогой Валерий Станиславович. Собственными доходами мы покрываем всего тридцать процентов наших расходов. Для нас это полная катастрофа.
  - Что же вы хотите от меня?
  - Мы предлагаем вам спасти театр.
  - Профинансировать ваши расходы? - усмехнулся Юхнов.
  - Ценю ваш юмор, но для этих целей мы бы обратились к другому человеку.
  - Так обращайтесь.
  - Думаете, не обращались. Обращались и ни раз. Но желающих не нашлось. Поэтому надежда только на вас.
  - Чем же я могу помочь? Сразу сообщаю, чтобы не было бы не нужных надежд, я человек бедный.
  - Сделаете театр самоокупаемым, чтобы на каждом бы спектакле был бы аншлаг. Я самолично делал подсчеты: если все места будут заняты, и если увеличить стоимость билетов всего на двадцать процентов, шиковать не будем, зато выживем. Ну как?
  - Трудная задача, - оценил Юхнов.
  - Поэтому мы позвали именно вас, - вмешался в разговор Любашин. - Только вы можете ее решить.
  - А вы не преувеличиваете?
  - Мы перебирали разные имена. И вместе с Яковом Ефимовичем пришли к единодушному мнению - это можете сделать только вы. Либо вы становитесь главным режиссером, либо через некоторое время театр закроется. И весь коллектив выбрасывается на улицу. Мы же со своей стороны готовы предоставить вам самые широкие полномочия. Мы понимает, что нам надо многое менять.
  - И я смогу делать все, что захочу? - недоверчиво спросил Юхнов.
  - Ну, делать все, что захочет, может только Господь, - усмехнулся Блюмкин. - Но возможностей у вас будет так много, как их не было ни у одного главрежа в нашем театре. Поверьте, Валерий Станиславович, нам известна ваша творческая биография. Вот только большую зарплату платить вам пока не сможем.
  - Это не столь важно, - ответил Юхнов. Он вдруг ощутил прилив вдохновения; неужели после стольких лет разочарований и неудач ему повезло? - И я могу самостоятельно формировать репертуар? - спросил он.
  - Разумеется, - заверил Любашин. - Иначе, какой смысл вас приглашать. Нам нужны спектакли, на которых повалит народ. А уж, какие это спектакли, вопрос вторичный. Собственно все, что мы хотели вам сказать. Теперь ждем ответа от вас. Наверное, вам требуется какое-то время на размышления?
  - Не требуется, я согласен. Готов начинать работать хоть сейчас.
  Любашин несколько мгновений молча смотрел на режиссера.
  - В таком случае пишите заявления о приеме на работу. И завтра начинайте.
  - У вас будет листок бумаги и ручка?
  - Чего, чего, а этого добра у нас пока достаточно, - улыбнулся Любашин.
  
  Сцена девятая
  После ухода Юхнова прошло несколько минут, а оба мужчины молчали. Только не без некоторого испуга смотрели друг на друга.
  - Что скажешь, Яшенька? - первым пришел в себя Любашин.
  -Кончилась наша с тобой спокойная жизнь, Коленька, - в тон отреагировал Блюмкин. - Даже страшно представить, что тут скоро начнется. Этот парень слов на ветер не бросает, будет делать именно то, что говорит. Всегда боялся таких людей.
   - Может, мы совершили с тобой грандиозную ошибку, пригласив его? - вопросительно посмотрел Любашин на финансового директора.
  Блюмкин отрицательно покачал головой.
  - Это наш единственный шанс. Другого нет и не будет. Нас поставили к стенке, и вот-вот начнут расстреливать.
  - Можно уйти на пенсию.
  - И жить на пособие для нищих, - презрительно фыркнул Блюмкин. - К тому же это ты можешь уйти, а мне до пенсии еще трубить и трубить.
  Любашин посмотрел на Блюмкина. Он знал, что тот копит деньги на свой отъезд, то ли в Израиль, то ли в Штаты. Счастливый, у него родственники есть и там и там, а вот у него, Любашина, даже в России их почти не осталось; как-то незаметно перебрались туда, откуда не возвращаются.
  - Но как в таком случае нам себя вести? - спросил Любашин. - Ты же у нас самый умный в театре, как и положено еврею, посоветуй.
  Вопрос заставил Блюмкина задуматься.
  - А черт его знает, мы еще не представляем, что отчубучит этот Юхнов. Придется поступать по обстоятельствам. Но надо быть готовым ко всему. Другого не придумаешь.
  - Ты удивишься, но я думаю примерно так же. И за что нам все это? Если бы еще знать, за какие грехи...
  Громкий стук в дверь не позволил Любашина закончить фразу.
  - Войдите! - крикнул он.
  Дверь резко распахнулась, и в кабинет ворвалась Дивеева. Ее лицо было покрыто красными пятнами.
  - Валерия Станиславна, что с вами? - обеспокоенно спросил Любашин.
  - Что со мной? - взвизгнула актриса, от чего ее красивый грудной голос сорвался в фальцет. - Только что я нос к носу столкнулась с Юхновым.
  - Вы знакомы с ним? - удивился Любашин.
   - Я что, по-вашему, из деревни только что приехала, чтобы не знать его. Юхнова знает вся театральная Москва. Меня интересует другое - зачем он тут? - Дивеева подозрительно уставилась на Любашина.
  Любашин и Блюмкин переглянулись. Дивеева перехватила этот обмен взглядами.
  - Ах вот оно что, это ваше общее дело, - мгновенно сканировала она ситуацию. Дивеева решительно села на стул. - Не уйду отсюда, пока все не объясните.
  Любашин вздохнул, он слишком хорошо изучил характер примы их театра, чтобы сомневаться в том, что так все и будет.
  - Да говорить особенно нечего, я предложил ему должность главрежа, он согласился. Завтра приступает к работе.
  - Главрежа?! - От возмущения Дивеева даже привстала. - Юхнову?
  - Да, Юхнову, - подтвердил Любашин, со страхом ожидая, что последует за этим.
  - А с какой стати? У нас есть главный режиссер.
  - Ваш муж был исполняющим обязанности главного режиссера, - напомнил Блюмкин.
  Дивеева резко повернулась к нему.
  - Ах вот оно как, я вижу, вы оба сговорились. Значит, Егор вам больше не подходит. И что же с ним теперь будет?
  - Будет вторым режиссером, - пояснил Любашин.
  - А не вы ли, Николай Ильич, обещали сделать его главным режиссером. Вот в этом кабинете, всего каких-то три месяца назад.
  - Обещал, но с тех пор ситуация кардинально изменилась. Валерия Станиславна, это в интересах театра. А значит, и в ваших.
  - Я лучше знаю, что в моих интересах. Егор заслужил быть главным режиссером.
  - Я директор театра и мне решать, кому быть главрежем. И давайте закончим этот бесполезный разговор.
  - А мы его даже не начинали. Думаете этот Юхнов вытащит театр из того дерьма, в который вы его погрузили. А вот это видели? - Дивеева почти ткнула в нос Любашина конструкцией из трех пальцев. - Костьми лягу, а ему это сделать не позволю.
  - Знаете, дорогуша, а ведь вас можно и уволить, - вдруг проговорил Блюмкин. - За противодействие руководству театра.
  Дивеева снова резко повернулась к финансовому директору, несколько мгновений смотрела на него, затем громко и ехидно расхохоталась.
  - А кто играть будет, ты что ли носатый жидяра? Сюда если и приходит зритель, да только чтобы на меня поглазеть. Если меня здесь не будет, вам хватит одного ряда. Да еще места останутся. - Она снова громко и издевательски расхохоталась.
  Любашин не мог не признать, что в данном случае она в значительной степени права, Дивеева была главной, да, пожалуй, и едва ли не единственной звездой их труппы. Без нее театр окончательно загнется. И даже Юхнов его не спасет. Черт знает, что ему, Любашину, делать в такой ситуации. Если начнется противостояние этих двух персон, здесь возникнет самый настоящий филиал ада на земле. Уж кто, кто, а Дивеева умеет скандалить и добиваться своего. Если по- настоящему войдет в раж, ее ничего не остановит.
  - Валерия Станиславна, решение уже принято, и мы его не изменим, - постарался как можно решительней произнес Любашин. - У нас с Яковом Ефимовичем еще много дел, так что прошу, идите.
  - Хорошо, я пойду, - гордо встала со своего места Дивеева . - Но вы оба пожалеете, что родились на свет. С завтрашнего дня начинайте отсчет.
  Дивеева решительными шагами направилась к двери, которую захлопнула с таким шумом, что оба невольно вздрогнули.
  - Началось, - констатировал Любашин. - Может, в самом деле, ее уволить? Или, как появится Юхнов, сама уйдет.
  - Не уйдет, - покачал головой Блюмкин.
  - Почему? - удивился Любашин.
  - Она не упустит шанс вступить с Юхновым в смертельный поединок. А заодно и с нами. Это ее бодрит.
  Любашин невольно посмотрел в окно. Ему вдруг невероятно захотелось оказаться в своем уютном загородном домике и хотя бы на время позабывать о надвигающемся кошмаре.
  
  Сцена десятая
  Юхнов несся по городу, даже не пытаясь понять, куда он идет. Было не до таких мелочей, он был полностью захвачен бушующими внутри чувствами. Давно он не испытывал подобного воодушевления. Неужели удача все же повернулась к нему лицом и у него будет свой театр. Разумеется, формально главным будет в нем не он, но так ли в данном случае это важно. Этот Любашин ясно дал понять, что предоставит ему свободу рук. Не надо иметь семь пядей во лбу, дабы понять, что делается это не от хорошей жизни. Иначе им просто каюк. Но он, Юхнов, будет последним идиотом, если не воспользуется выпавшим шансом. Он слишком долго его ждал, и он пришел, когда он, Юхнов, совсем этого не ожидал. Тем приятней; самые лучшие сюрпризы те, которые случаются совершенно нежданно. Вот как сейчас.
  Юхнов прекрасно знал, что имеет одну черту характера, - он чересчур легко поддается надежде, которая порождает в нем сильнейший эмоциональный всплеск, который захватывает его целиком. Он уже ни раз попадался на эту удочку, когда его обманывали иллюзии. Он давал себе слово не оказываться больше в расставляемой жизнью ловушке. Но едва снова возникала схожая ситуация, как все повторялось сначала.
  Вот и сейчас он чувствовал, как захватила его эйфория. И несла вперед, не разбирая дороги. Несколько раз он едва не сталкивался лоб в лоб с идущими навстречу прохожими, слышал от них в свой адрес нелестные высказывания, но это нисколько не влияло на накал его чувств.
  Где-то через час Юхнов остановился и огляделся. Он находился в незнакомом месте; еще никогда он сюда не забредал. Эйфория немного спала, и он снова обрел возможность мыслить рационально. Надо выбираться отсюда, не может же он до утра, словно бездомный, бродить по городу. Д а и пора бы и поесть, уже вечер, а последний раз он это делал далеким утром.
  Но домой идти не хотелось, там его ждет одинокий вечер, а ему хочется поделиться с кем-нибудь своими мыслями и чувствами. А для этих целей у него есть только один человек. Раньше их было больше, но с течением времени они по разным причинам отсеялись.
  Ему пришлось спросить, как добраться до метро. Оказалось, путь был не близкий. Но Юхнова это сейчас не сильно беспокоило, он быстро направился в указанном направлении.
  Гиндин его уже ждал. Хотя он никогда не был женат и жил один, в отличие от его, Юхнова дома, у него всегда было вдоволь продуктов. К тому же для холостяка он неплохо умел превращать их во вполне съедобную пищу. Впрочем, Гиндин проживал не совсем один, а с собакой породой чихуахуа по имени Мейс, который всегда радостно встречал Юхнова.
  С Гиндиным они не виделись довольно давно и обнялись при встрече. Их дружба зародилась во время учебы на режиссерском факультете. Оба мечтали создать свой театр. Но после окончания театрального института, их пути кардинально разошлись. Михаил внезапно вместо того, чтобы заниматься своей искомой профессией, ушел в политику, превратившись в весьма заметного оппозиционера действующей власти. А потому чаще всего они говорили не об искусстве, а на политические темы.
  Но сегодня Юхнова говорить о них совершенно не хотелось. Он был переполнен совсем другим.
  -Валера, ты хотя бы иногда ешь? - поинтересовался Гиндин, наблюдая за тем, с какой скоростью Юхнов поглощает еду.
  - Иногда ем. Но сегодня просто на это не было времени.
  - Заметно. Я слышал, ты ушел из театра.
  Юхнов на мгновение перестал жевать и посмотрел на друга.
  - Ушел, - коротко подтвердил он.
   Гиндин наклонился к нему.
  - Слушай, Валера, бросай ты эту бодягу под названием театр. Ей богу, сейчас не до него. Ты же видишь, что в нашем государстве происходит. Власть совсем оборзела, хватает всех подряд. На прессу надет один огромный намордник, мы прямой дорогой идем к самой настоящей диктатуре. Ну, какое сейчас искусство. Ты нужен нам. Свергнем этот режим - вот тогда снова займешься своими постановками. Я тебя убедил?
  Юхнов улыбнулся и отрицательно покачал головой.
  - Тебе известно не все. Меня действительно поперли из театра, где я служил, но сегодня приняли в другой. С завтрашнего дня я там главный режиссер.
  - Вот как, - удивился Ганин. - И что за театр?
  - "Поклон".
   Гиндин аж сморщился.
  - Знаю о таком. Полный отстой. Живет исключительно на субсидии города. Не будь их, давно бы сыграл в ящик. И ты собираешься там работать? Валера, ты сбрендил?
  - Да, собираюсь, - подтвердил Юхнов. - На счет театра ты прав, отстой полный. Но это и хорошо.
  - Что же тут хорошего? - не понял Гиндин.
  - А то, что можно все там вырывать с корнями. Будем делать другой театр. Вот увидишь, через год в него будет валить народ похлеще, чем на футбол.
  - Тебе не дадут ничего толком сделать.
  - А тут ты не прав, директор театра дает мне полную свободу. Иначе бы я ни за что не согласился.
  - Что-то не верится.
  - Все очень просто, - пояснил Юхнов, - театр исключили из списка, кому предоставляются субсидии. Они и зашевелились. Надо же себя спасать. Вот меня и пригласили это сделать.
  Гиндин разлил по рюмкам очередную порцию водки.
  - Выпьем за твой успех. Только подумай, как следует: стоит ли работа в этом театре твоих усилий? Я тебе предлагаю делом заняться. Сегодня это гораздо важней, чем поставить несколько даже гениальных спектаклей.
  - Нет, Миша, ты не прав, - покачал головой Юхнов. Он слегка захмелел, но это состояние ему сейчас нравилось, оно вносило легкость в его перегруженное размышлениями сознание. - Нужно заставлять людей глубоко думать и чувствовать. Современный человек все больше превращается в скотину. С кем ты собираешься строить новое государство?
  - И ты полагаешь, что с помощью этого театра на сто мест ты изменишь человечества.
  - Там двести мест, - поправил Юхнов.
  - Большая разница, - усмехнулся Гиндин. - Ты неисправим. Даже не знаю, хорошо это или плохо.
  - Давай выпьем за то, чтобы когда-нибудь это прояснить, - предложил Юхнов.
  - Хороший тост.
  Они выпили, и Юхнов почувствовал, что окончательно захмелел. Сказывается недостаток практики, в отличие от многих своих коллег по цеху, пил он редко и понемногу.
  Гиндин заметил состояние друга.
  - Вот что, Валера, домой сегодня не пойдешь. Еще что-нибудь случится. Поспишь на диване, не первый раз.
  Юхнов попытался возразить, но внезапно почувствовал, что сил на дорогу у него, в самом деле, нет. Уж больно день был эмоциональный, вот на эмоции они все и ушли.
  
  Сцена одиннадцатая
  Дивеева вошла в квартиру, прошла в комнату и огляделась - мужа не было. Она громко и смачно выругалась. Она надеялась, что он уже вернулся. Несколько дней назад отправился на свою малую родину навестить заболевшую матушку. И без того к распиравшему ее раздражению прибавилась еще дополнительная порция. Нашла дура, когда болеть, а Егору - уезжать в самое неподходящее время. Если бы он был бы в театре, как знать, они совместными усилиями может быть и не допустили появления в нем Юхнова. Уперлись бы рогом и не позволили бы этим двум гавнюкам притащить сюда этого скандалиста. Как никак, Егор главный режиссер, большая величина. Да, он по статусу только исполняет его обязанности - ей так и не удалось дожать Любашина и убрать эту мерзкую приставку. Хотя попыток она делала немало. Но старик проявил упрямство - и ни в какую. Пришлось отступить. Она полагала, что на время, а оказалось, что навсегда. А от этого Юхнова ничего хорошего ждать не приходится. Ей немало о нем известно; артисты повсеместно от него стонут. Правда, находятся немногочисленные идиоты, которые восхищаются его творчеством, считают чуть ли не гением.
  Гений не гений, ей по большому счету на это наплевать, у нее свои задачи. Она столько лет и сил затратила, чтобы занять в этом гадюшнике ведущие позиции, женила на себе начинающего режиссера, несмотря на разницу в возрасте в семь лет, сделала его главрежем. И когда все было почти уже завоевано, приходит этот варяг. У нее нет сомнений, что он все сделает по-своему. Ни первый раз ему все разрушать, он в этом деле большой мастак. Правда, затем его всегда с позором выгоняют, и она не сомневается, что то же самое произойдет и в этом случае. Да что с того польза, если после него останутся одни руины. Что ей делать с ними? Сидеть на них и сосать лапу.
  От охватившего ее негодования Дивеева даже стукнула кулаком по столу. В этот момент раздались звуки открывающейся двери. Дивеева бросилась в прихожую.
  Катя за собой чемодан, вошел Тимощук.
  - Ты почему так поздно? - вместо приветствия закричала она на него.
  - Я прямо с самолета, - пролепетал ошеломленный таким приемом Тимощук.
  - У нас такие дела творятся, а ты шастаешь неизвестно где.
  - Ты прекрасно знаешь, что я был у родителей. Моя мама...
  - Не до нее сейчас, нужно что-то срочно делать.
  - Я ничегошеньки не понимаю, объясни мне, - вдруг закричал вышедший из себя режиссер.
  - Идем, я тебе все сейчас расскажу. - Дивеева схватила мужа и потащила в комнату.
  Надо отдать ему должное, даже если Егор большим умом и не обладает, но когда затронуты его интересы, схватывают все на лету, подумала Дивеева, завершив рассказ о последних событиях в театре.
  Едва жена замолчала, Тимощук вскочил со стула и пробежался по комнате.
  - Вот не вовремя, - заскрипел он зубами. - Маме должны делать дорогую операцию, нужны деньги, а теперь их не будет.
  - Да, забудь ты про свою маму. - Одно упоминание об этой деревенской бабе мгновенно выводило Дивееву из себя. - Нам о себе надо думать.
  Тимощук прекратил свой бег по комнате и остановился возле жены.
  - Что же нам делать?
  - Не знаю, - огрызнулась Дивеева. - Но делать что-то надо.
  - Получается, что я теперь просто режиссер, - вдруг поник Тимощук.
  - Режиссер, - засмеялась Дивеева . - Боюсь, что ты можешь оказаться вообще ни у дел.
  - Как это?
  - А очень просто, он выставит тебя из театра под каким-нибудь благовидным предлогом, а Любашин даже не пикнет.
  - Лера, ты должна что-то придумать. У тебя всегда это получается.
  - Получалось, а теперь не знаю. - Она задумалась. - У нас один путь, надо настраивать всех, кого только можно, против него. Если он столкнется с сопротивлением всей труппы, то дрогнет. И я, надеюсь, уйдет. Понятно, что надо делать?
  - Да, - кивнул Тимощук головой. - Другого выхода нет.
  Хорошо, что они с Егором в этом деле заодно, подумала Дивеева. Это удваивает их усилия, одна она бы не справилась. Правда, этого мужу говорить не станет. Пусть ощущает полную зависимость от нее.
  
  Сцена двенадцатая
  Юхнов проснулся рано, когда Гиндин еще сладко почивал. Но в отличие от своего друга он больше спать не мог, им овладело нетерпение, хотелось как можно скорей оказаться в театре. В голове роилось столько мыслей и планов, что они не давали даже минутного покоя.
  Юхнов знал себя, с самого детства в его голове возникали разные идеи, которые ему самому часто казались невероятными. Но с годами они не исчезали, а трансформировались в различные проекты, которые он пытался воплотить. Некоторые действительно реализовались, но то был мизер от того количества замыслов, которые рождало его сознание. Это невостребованность сильно мучила, не позволяла расслабиться, настоятельно требовала выхода. Но его-то как раз он получал редко. И с каждым годом таких возможностей становилось все меньше. А потому любую из них он воспринимал как большой подарок. Вот и сейчас совершенно неожиданно судьба одарила им.
   Юхнов посмотрел на часы и понял, что еще рано отправляться на новое место работы; там просто еще никого нет. Даже не сумеет попасть в театр, ведь ключей он не имеет. Придется подождать.
  Он решил приготовить завтрак и для себя и для друга. Готовить он немного научился, как ни странно, когда был женат, так как кормить в основном приходилось себя самому - Ирина это занятие не жаловала. А уж когда развелся, то и подавно надеяться было больше не на кого.
  На этот раз он решил приготовить самую простую еду - омлет. После чего пошел будить Гиндина.
  - Для политика ты чересчур долго спишь, - сказал Юхнов, когда они заняли место за столом. - Тебе не кажется, что ты слишком расточительно расходуешь время?
  - Не беспокойся, Валера, скоро будет не до сна. Ты же видишь, что ситуация с каждым днем накаляется.
  - Честно говоря, что-то особенно не замечаю.
   - Потому что ты занят исключительно собой.
  - Мы вчера уже говорили об этом.
  - И все равно я не понимаю, как ты можешь спокойно заниматься театром, когда в стране творится такое. В институте ты был другим, интересовался политикой.
  - Я и сейчас интересуюсь, только у меня свои способы ею заниматься. Они тоже очень необходимы.
  - Возможно, но не в эти времена. Даже гениальным спектаклем этот режим не прошибить. А без этого все бессмысленно.
  - Посмотрим. Очень трудно определить, где больше смысла. Что кажется очевидным, на самом деле часто им не является.
  - Не знал, что ты такой демагог. Посмотри, тысячи людей выходят на улицы, требуют прав и свобод, а их в ответ бьют дубинками, сажают в автозаки. И ты говоришь, что трудно определить, где больше смысла. Валера, очнись, перестань обманывать самого себя. То, чем ты собираешься заняться, не имеет никакого значения и влияния на события. Ты это делаешь исключительно ради собственного удовольствия.
  Отвечать Гиндина ему не хотелось. Вместо этого Юхнов в очередной раз взглянул на часы.
  - Все, Миша, мне пора идти. Спасибо за гостеприимство.
  - У меня есть предчувствие, что ты не скоро снова появишься у меня дома, - произнес Гиндин.
  Юхнов взглянул на друга.
  - Этого никто не знает.
  - Мы оба это предчувствуем, - не согласился Гиндин.
  Несколько секунд Юхнов молчал.
  - Пусть так. Я пошел. Пожелай мне удачи.
  - Лучше пожелай нам всем удачи, это куда важней.
  Юхнов посмотрел на Гиндина, неопределенно кивнул головой и направился к выходу из квартиры.
  
  Сцена тринадцатая
   В театре еще никого не было, если не считать полусонного вахтера, который отворил ему дверь и зло посмотрел на него. Он был явно раздосадован тем, то прервали его безмятежный отдых.
  Но Юхнову было не до него. Он прошел внутрь театра, прогулялся по небольшому фойе. Долго разглядывал галерею фотопортретов актеров, затем направился в зрительный зал, сел на первое попавшееся кресло и стал смотреть на сцену. Сейчас она была абсолютно пуста, но его воображение заполнило ее актерами. Он представлял, как они играют поставленные им пьесы.
  С детства у Юхнова обнаружилось одно свойство его натуры - очень живое воображение. Он не просто что-то представлял, а почти зримо это видел. И когда стал режиссером, это качество сильно помогало ему в работе. Вот и сейчас он так глубоко погрузился в возникшие в сознание картины, что не сразу услышал, как кто-то называет его имя.
  Он обернулся на голос и увидел директора театра. Любашин стоял всего в нескольких шагах от него.
  - Валерий Станиславович, вы что-то рановато, - улыбаясь, проговорил Любашин.
  - Я смотрю, вы тоже, Николай Ильич, - ответил Юхнов.
  - Не спится, - вздохнул директор театра.
  - Почему?
  - Как-то на душе не спокойно. - Любашин сел в соседнее с Юхновым кресло. - Как думаете, получится спасти театр? Только честно.
  - Честно? Если честно, то не знаю. Вот чем не обладаю, так даром предвидения.
  - Вот и я тоже. Хотя жалко, очень бы пригодился. - Любашин сделал паузу. - Валерий Станиславович, мы с вами по-настоящему так и не побеседовали о вашей концепции театра.
  Юхнов удивленно посмотрел на Любашина.
  - Полагал, что вы ее представляете, потому и пригласили меня.
  - Разумеется, представляю в общих чертах, - не очень уверенно ответил Любашин. - Но хотелось бы поподробней.
  - Да, концепция, собственно, простая, - пожал плечами Юхнов, - зритель должен выходить из театра потрясенным.
  - Так уж и потрясенным. Реально ли это? - усомнился Любашин.
  - Очень реально, - уверенно проговорил главный режиссер. - Я неоднократно этого добивался.
  - Да, да, я знаю. И все-таки, как вы намерены этого добиваться именно в нашем театре?
  - Понятие не имею.
  - Что?!
  Юхнов усмехнулся.
  - Это целиком зависит от материала. Каждый раз происходит по- разному. Пока не увижу пьесу, не могу это сформулировать. Да и когда ее прочтешь, бывает, что тоже как это сделать сразу не очень понятно.
  - И как же вы выходите из ситуации?
  - В процессе работы. Когда погружаешься в материал, возникают тучи мыслей, образов, сценических решений. Но главное даже не это. - Юхнов замолчал.
  - Что же главное, Валерий Станиславович?
  - Чтобы было бы во что погружаться. Если это есть, считайте спектакль готов. Остается только его сотворить. Но это самое легкое, что может быть.
  - Вы в этом уверенны? - недоверчиво покосился на Юхнова Любашин.
  - Как и в то, что мы сидим сейчас с вами в зрительном зале, Николай Ильич.
  - Вот в этом сомнений у меня нет, - пробормотал Любашин.
  - Есть сомнения во мне?
  - Скрывать не стану, есть.
  - Ценю вашу искренность. Через некоторое время ваши сомнения рассеются.
  - Хотелось бы очень верить.
  - Зачем же верить, сами все будете наблюдать, что называется воочию.
  Любашин не очень уверенно кивнул головой.
  - Я бы хотел попросить вас об одном важном для меня одолжении. - Директор театра выжидающе посмотрел на своего собеседника.
  - Я вас слушаю.
  - Не буду скрывать, мне известен ваш характер. Умоляю, постарайтесь, голубчик, как можно меньше вступать в конфликты. Особенно с Валерией Станиславовной. Скажу прямо, это не просто, у нее очень склочный характер.
  - Вот это обещать не могу. Если избегать конфликтов, ничего путного не получится. Искусство - самый конфликтный вид деятельности человечества. Даже политика менее.
  В фойе послушались чьи-то шаги.
  - Кто-то пришел, - встал с кресла Любашин. - Пойду, посмотрю. Сегодня в час дня я представлю вас труппе. Ну а дальше вы уж сами.
  - Не беспокойтесь, я справлюсь.
  - Очень на это надеюсь, - сказал Любашин и вышел из зрительного зала.
  
  Сцена четырнадцатая
  В зрительном зале собралась вся труппа. Даже охранник покинул свой пост и присоединился к остальным. Между тем, время шло, а ничего не происходило. Однако ни один человек не только не покинул своего места, но даже никто не разговаривал. Тишина царила полная. Все смотрели на сцену в ожидании главных акторов предстоящего действа.
  Появился директор театра, за ним - Юхнов. Оба остановились на краю сцены.
  - Друзья! Не буду долго распространяться. Вы все прекрасно знаете, зачем мы вас позвали. В нашем театре происходят важные, я бы сказал, эпохальные события. Нам всем предстоит участвовать в больших переменах. Это связано с тем, что у нас новый главный режиссер. Я вам представляю его, это Валерий Станиславович Юхнов. Уверен, вы все о нем много слышали. А многие видели его спектакли и фильмы. Не стану скрывать, что творчество Валерия Станиславовича вызывает сильные споры; есть те, кто признает его большим мастером, но есть и те, кому он не нравится. Наш выбор пал на Валерия Станиславовича потому, что мы верим в его талант, в то, что он превратит наш небольшой театр в настоящую театральную Мекку. На этом я заканчиваю свое краткое вступительное слово, и передаю эстафетную палочку главному виновнику того, что мы тут все собрались. Прошу вас, Валерий Станиславович.
  - Спасибо, Николай Ильич, за представление, - поблагодарил Юхнов. - Я тоже постараюсь быть по возможности краток. Расскажу о некоторых своих планов и о тех принципах, на которых собираюсь строить свою здесь работу. Я намерен пересмотреть весь репертуар и по окончанию решить, какие спектакли оставить, какие закрыть. Возможно, некоторые постановки потребуют доработки. У меня есть так же определенные намерения, связанные с новыми спектаклями. Но пока воздержусь от их оглашения. Обещаю сделать это чуть попозже, когда лучше познакомлюсь с коллективом театра. Сейчас же хочу сказать о другом - о своих эстетических принципов. Для меня театр обретает смысл в том случае, когда он пробуждает в человеке возвышенные чувства, когда заставляет его задуматься о себе, об окружающем мире, о своей повседневной бытие. Если эти цели не достигаются, то все превращается в профанацию, в бессмысленное занятие. В этих представлениях нет ничего нового, более того, они очень традиционные и давно покрылись плесенью. Согласен с тем, что в самом деле, в них нет никакого новаторства, все это провозглашалось бесчисленное число раз. Вопрос не в том, было это или не было, вопрос в том, нужно это или не нужно. Мой ответ такой - нужно, как никогда. Бездуховность, умственная лень и ограниченность достигла такого эпического размаха, что возникает опасение за судьбу человеческого рода. Он стремительно деградирует, и театр это успешно делает вместе с ним. Нужно срочно останавливать этот процесс. Я не настолько наивен, чтобы полагать, что театральное искусство способно помешать всеобщему одичанию. Но я убежден в том, что каждый должен внести в дело противодействия этому злу свой неоценимый вклад, каким бы маленьким он не был. И я намерен это сделать вместе с вами. Возможно, вы считаете эту задачу утопической, а меня безнадежным утопистом. Не стану спорить. Но есть утопии, которые надо превращать в реальность. Я считаю наше общество очень больным, а больного надо лечить. И театр один из таких заведений, где должно происходить исцеление. Вот этим мы с вами и займемся. А теперь готов ответить на ваши вопросы. Только, пожалуйста, называйте свои имена, чтобы я быстрее с вами познакомился.
  - Меня зовут Егор Тимощук. У меня к вам много вопросов. Но пока хочу задать один. Насколько я понял из ваших слов, вы приверженец классических форм театра?
  - Вовсе нет, я считаю, форма может быть любой. Она должна рождаться из содержания, и максимально полно раскрывать его. Сам же по себе целенаправленный поиск форм всегда считал бесплодным занятием, он идет от пустоты замысла режиссера. Я ответил, Егор, на ваш вопрос.
  - Я понял вашу позицию, но не разделяю ее. И докажу, что прав. Сегодня у нас репетиция постановки по повести: "Княжна Мери". Приходите.
  - Спасибо за приглашение, непременно. Это одно из моих любимых произведений. Я давно хотел перенести его на сцену. Вот и посмотрим, как у нас это получится.
  
  Сцена пятнадцатая
  Разговор с труппой неожиданно получился долгим и насыщенным, продлился почти два часа. Вопросов оказалось даже слишком много, Юхнов отвечал на них подробно. Он прекрасно сознавал, какое большое значение имеет первый контакт с актерами. Если он окажется смазанным или неудачным, потом будет трудно изменить к себе отношение. А потому он выкладывался по полной.
  Это общение отняло у него много сил, к тому же он чувствовал сильный голод. В буфете театра кроме пирожных другой еды не нашлось. Пришлось довольствоваться тем, что есть. Но от сладкого его вдруг замутило, еще сильней захотелось борща и котлет. Он и раньше никогда не был особенным гурманом, но в последнее время уделял своего питанию явно недостаточное внимание. И ощущал, что ему периодически не хватает сил. Вот и сейчас хотелось отдохнуть, но это сделать было просто негде. Своего кабинета пока ему не выделили; Любашин обещал его предоставить только после того, как из него выедет Тимощук. Но тот, судя по всему, с этим не спешил.
  На пять часов было запланирована репетиция спектакля "Герой нашего времени" точнее, повести "Княжна Мэри". С детства это было одно из самых любимых его произведений; когда впервые он его прочитал в возрасте не то десяти, не то одиннадцати лет, то почувствовал потрясение. Чем он был тогда потрясен, Юхнов понять не мог, просто это чтение стало для него сильнейшим шоком. Он рыдал на судьбами героев, причем, ему было жалко всех: самого Печорина, несчастную княжну Мэри, ее мать - княгиню Лиговскую, Грушницкого, Веру. Каждый образ исторгал у него обильный поток эмоций. Он вдруг впервые в жизни ощутил невероятную трагичность существования человека в целом и своего собственного в частности. В тот момент свои чувства он не мог выразить словестно, но они переполняли его, словно вода водохранилище после длительных дождей. Именно тогда ему захотелось заняться искусством, стать причастным к созданию творений, которые оказывают столь большое воздействие на человека. И с того момента этот импульс хотя много раз и преобразовывался, обретал разные формы и содержание, но никогда не затухал.
  Став постарше, он познакомился с биографией Лермонтова и поразился внутреннему сходству между ним и собой. То было самое настоящее духовное родство. По крайней мере, Юхнову казалось, что часто он мыслит и чувствует точно так же, как когда-то мыслил и чувствовал сам поэт. Возможно, что на самом деле ничего подобного и не происходило, но Юхнов был убежден, что это так и есть. По крайней мере, опровергнуть это тоже никто не мог. Иногда он даже думал про себя, что является кармическим потомком поэта, что душа Лермонтова переселилась в его тело. И требует от него сценического воплощения его произведений. Но до сих пор Юхнову не удалось это сделать до конца ни разу, хотя пару попыток и предпринимал. Но они по разным причинам не увенчались успехом. И вот появляется очередной шанс. Это не может быть случайным совпадением, это то, что называется перстом судьбы. И он не может упустить подобную возможность; если это случится, никогда себе такое он не простит. А потому, несмотря на усталость и голодное бурчание в животе, сейчас встанет, пойдет в зрительный зал и будет смотреть, как ставит повесть Тимощук. Его, Юхнова, не оставляет предчувствие, что это будет совсем не то действо, какое он себе представляет. В любом случае непременно выпустит только такой спектакль, каким он видится ему.
  
  Сцена шестнадцатая
  Прошло всего пять минут, а Юхнов уже не сомневался, что этот спектакль придется полностью переделывать. В таком виде его нельзя выпускать. Точнее, выпускать можно, сейчас на сцене можно увидеть и не такое, но он тут не для того, чтобы пропускать откровенную бездарную халтуру.
  Юхнов прекрасно сознавал, что это вызовет конфликт с режиссером и, возможно, не только с ним. Но другого выхода нет, иначе какой смысл в его тут присутствии.
  В этой постановке ему не нравилась ничего. Актеры играли так, словно исполняли роли в очередном сериале. К героям Лермонтова они не имели никакого отношения, они словно бы участвовали в соревновании, кто пошлее исполнит свою роль. В этом произведении Юхнов знал почти весь текст, так как читал его столько раз, что не мог даже приблизительно припомнить сколько. Но сейчас знакомые слова звучали так, словно они произносились то ли в подворотне, то ли в какой-то теплой компании современных менеджеров, заглянувших после работы в бар снять напряжение. Самый оптимальный вариант - сменить весь актерский состав. Дело даже не в том, что актеры и актрисы плохие, а в том, что они с ног до головы пропитались тлетворным духом, настоянным на примитивности и пошлости. И выветрить из них его будет крайне сложным делом.
  Но Юхнов понимал, что поменять состав у него не получится, ему никто не позволит это сделать. Эта та красная черта, за которую он заходить не может. Придется работать с этими исполнителями. А вот что делать с режиссером? Его уж точно нельзя оставлять в спектакле.
  Юхнов смотрел на происходящие на сцене действо и думал о том, как же надо ничего не понимать в том, что ты делаешь, чтобы делать такое. Тимощук попытался максимально осовременить постановку; герои Лермонтова выделывали какие-то странные па под безликую современную музыку, а их интонации больше напоминали разговор современников на тему шопинга, чем беседы представителей дворянского общества первой половины XIX века. Но когда для того, чтобы найти грот, в котором должно было состояться свидание влюбленных, героиня достала навигатор, и раздался громкий, знакомый кокетливый голос Алисы, что тут же вызвало смех в зале, Юхнов почувствовал, что больше смотреть на это зрелище не в состоянии.
  Юхнов резко встал и несколько раз громко хлопнул в ладоши. Артисты замерли на месте и удивленно посмотрели на главного режиссера. Он поднялся на сцену.
  - Я достаточно посмотрел вашу постановку и получил ясное представление о ней. Я прекращаю дальнейшую работу. Точнее, работать мы продолжим, но это будут совсем другой спектакль. Я призываю вас всех поскорее забыть о том, что вы тут делали. Мы начнем с самого начала. Возможно, даже уже завтра. А сейчас предлагаю всем разойтись.
  На какое-то время в зале и на сцене воцарилась абсолютная тишина. Юхнов кожей ощутил, как стремительно нарастает всеобщая враждебность по отношению к нему. Шестым чувством он понял, что ждать взрыва остается буквально секунды.
  Из зала на сцену стремительно вылетела фигура Тимощука. Он почти вплотную приблизился к Юхнову.
  - Что значит, прекратить дальнейшую работу. Спектакль готов уже на семьдесят, да нет, почти на восемьдесят процентов. В следующем месяце он должен быть уже в афише. Вы это понимаете? - Голос режиссера взвизгнул, и Тимощук вдруг угрожающе замахал руками перед носом Юхнова.
  - Понимаю, но ничего изменить не могу. Спектакль отвратительный, и я его никогда не выпущу. И давайте больше на эту тему не дискутировать. Я своего решения не изменю.
  Юхнов краем глаза заметил, как в его сторону угрожающе двинулась Дивеева. Через несколько секунд она уже стояла рядом с мужем.
  - Что вы себе позволяете? - возмущенно произнесла она. - Мы несколько месяцев без устали трудились над постановкой. И тут появляетесь вы - и все отменяете. Никто с таким решением никогда не согласится. Николай Ильич, почему вы молчите, остановите этот беспредел.
  Все повернулись в сторону сидящего на последнем ряду директора театра. Он медленно, с большой неохотой встал с кресла.
  - Извините, Валерия Станиславна, но за репертуарную политику с этого дня отвечает Валерий Станиславович. Как он решит, так и будет. У меня другие срочные дела, поэтому не могу тут более находиться. - Любашин демонстративно медленно вышел из зрительного зала.
  - Вот значит, как, - прошипела актриса. - Это ничего не меняет. Мы будем продолжать репетировать наш спектакль и выпустим его в следующем месяце. Все согласны со мной? - обратилась она к стоящим на сцене актерам.
  В ответ раздался не стройный, тем не менее, дружный хор голосов, подтверждающий согласие.
  Юхнов с грустью подумал, что и на этот раз не удастся избежать острого противостояния. А так хотелось бы без него обойтись.
  - Пока я тут главный режиссер, будет так, как решу я. Этот вариант спектакля мы закрыли. Завтра начинаем репетировать новый. Все роли артистов сохраняются. Если кто не желает работать со мной, пусть мне скажет, найдем замену. Но сразу предупреждаю, мой спектакль ничего общего с этим иметь не будет. Я вам изложу свое понимание этого произведения и того, что я хочу получить на выходе. А сейчас все свободны.
  Юхнов спрыгнул со сцены в зрительный зал и, не обращая ни на кого внимания, быстро пошел к выходу.
  
  Сцена семнадцатая
  После своего выступления на репетиции спектакля Юхновым снова овладел зверский голод. Впрочем, это было не удивительно, ведь последний раз он, не считая пирожных, ел рано утром.
  К счастью, к этому моменту в буфет завезли несколько порций салата. Юхнов купил сразу две и принялся есть. Но совсем недолго; он вдруг услышал резкий цокот каблуков. Повернул голову и увидел, как к нему стремительно приближается Дивеева. Не спрашивая разрешение, она села за его столик.
  - Проголодались, - прошипела она.
  - Да, - подтвердил он.
  - Напрасно!
  - Что напрасно? Проголодался? Это от меня не зависит.
  - Напрасно вы только что сделали то, что сделали. Зарубите себе на носу, у вас ничего не выйдет.
  - Вы это о чем, Валерия Станиславна?
  - Я обо всем. Я не позволю вам тут хозяйничать, творить, что захотите. Вы еще пожалеете, что зарубили спектакль Егора.
  - Никогда! Это что-то невероятно убогое. Разве вы это не видите? Вы же опытная актриса, у вас должен быть наметанный глаз.
  - Не вижу и никогда не увижу. Я хочу, чтобы вы знали, вы тут ненадолго.
  - Но это не вам решать, для этого здесь есть другие люди.
  - А вот в этом вы глубоко ошибаетесь. Если вся труппа будет против вас, вы отсюда на метле вылетите.
  - А она будет против?
  - Даже не сомневайтесь.
  Пока шел этот разговор, Юхнов прекратил есть, но сейчас он снова принялся за салат.
  - А вы не преувеличиваете своего влияния? - спросил он.
  - Я точно знаю его пределы. Чтобы избавиться от вас, его хватит.
  - Значит, война, - вздохнул Юхнов. - А вы не боитесь, что если будем воевать, а не работать, театр закроется - и всех уволят.
  - Это лучше, чем работать с вами.
  - Боюсь, что не все так думают. - Юхнов закончил одну порцию салата и принялся за другую. Дивеева сопроводила его действия удивленным взглядом.
  - Кто так не думает, того мы так заставим думать, - заявила она.
  Но Юхнов на этот раз услышал в ее голосе нотки не уверенности. Значит, она сама сомневается в своих возможностях. Это пока единственный светлый лучик во всем их разговоре. Но это тот шанс, который надо использовать.
  - Вы не имеете право думать за других, каждый сам волен решать, как ему поступить. Я не понимаю, с какой стати вы говорите от имени всего коллектива. Он вас об этом уполномочивал? Знаете, кто вы, Валерия Станиславна? Вы наглая самозванка. А потому попрошу избавить меня от своего присутствия. Из-за вас я не могу нормально поесть.
  Несколько мгновений Дивеева молчала, она явно не ожидала такого отпора. Затем резко встала.
  - Я вас предупредила. Победа будет на моей стороне.
  Дивеева шла к выходу из буфета, и Юхнов не мог не признать, что делает она это очень даже эффектно. У нее идеально прямая спина и красивая походка. Неожиданно он ощутил прилив желания. А что тут удивительного, подумал он, у него уже довольно давно не было женщины.
  
   Сцена восемнадцатая
  Юхнов вышел на улицу. После спертой атмосферы театра захотелось прогуляться, подышать свежим воздухом. Он неторопливо направился в сторону метро.
  - Валерий Станиславович, подождите, - услышал он за спиной чей-то голос.
  Юхнов обернулся, за ним, задыхаясь, почти бежал пожилой человек. Это лицо он уже видел в театре, он в нем работает, вспомнил Юхнов.
  Мужчина поравнялся с ним.
  - Если не возражаете, хочу с вами немного пройтись, - сказал он.
  - С большим удовольствием.
  - Спасибо. Вы меня не признали?
  Юхнов всмотрелся в лицо своего спутника. Теперь оно показалось ему не просто знакомым, а очень знакомым. Без сомнения, он видел его раньше, только вот где?
  - Где-то я точно вас видел.
  - Еще бы, - усмехнулся мужчина. - Кто меня не видел. Позвольте представиться, Маслов, Юрий Васильевич.
  От удивления Юхнов даже остановился.
  - Вы тот Маслов?
  - Тот, - подтвердил Маслов. - Не похож?
  - Сильно изменились.
  Маслов был очень известным артистом, он считался символом своего времени, много играл на сцене и снимался в кино. И делал это блестяще. Но в какой-то момент внезапно исчез. Постепенно все о нем забыли, включая Юхнова. А, как оказалось, он служит в театре, в котором теперь он, Юхнов, главный режиссер.
  - Все, кто меня вспоминают, задают один и тот же вопрос: что со мной случилось? - произнес Маслов. - Вы тоже хотите его задать?
  - Хотя бы вкратце.
  - Вкратце, так вкратце. Все очень обыденно. Была жена, которую я боготворил. Она ушла от меня, а я запил. И с тех пор до конца так и не вышел из запоя. Здесь меня держат не столько за былые достижения, сколько за то, что я соглашаюсь получать меньше всех. Прошу вас, Валерий Станиславович, не надо сопереживаний. Я прекрасно осознаю, что получил по заслугам.
  - Хорошо, не буду. Вы ведь хотели поговорить со мной о чем другом.
  - Вы правы. О нашем замечательном театре.
  - Давайте. Что вы хотите мне сказать?
  - Я безмерно рад, что вы пришли к нам главным режиссером. Эта первое хорошее событие в моей жизни за последние лет десять. А то и больше.
  - В таком случае, мне тоже приятно.
  Маслов неопределенно покачал головой.
  - Не так все радужно. Вы до конца не представляете, что такое наш театр.
  - Объясните.
  - Во-первых, это мертвое и не проходимое болото. Здесь давно никто не помышляет делать искусство.
  - Чем же в таком случае занимается народ?
  - Руководство набивает карманы деньгами. Оно думает, что никто ничего не знает. Все знают, только молчат. Иначе быстро окажешься на улице. Но это вас не должно сильно волновать.
  - Тогда давайте о том, что касается лично меня.
  - К этому и подхожу. Здесь собрались артисты, которых по большому счету ничего не интересует. Под словом "ничего" я понимаю искусство. Всем заправляет ваша тезка Валерия Станиславна и ее муж. Я на своем веку видел немало бездарным режиссеров, но Егор даст им немалую фору. При этом он высокого мнения о своем таланте. Это ему постоянно внушает его супруга.
  - Плавно переходим к ней.
  Маслов посмотрел на Юхнова и усмехнулся.
  - У меня есть опасение, что уже скоро вам будет не юмора.
  - Она плохая актриса?
  - Актриса она, как раз, очень неплохая. Беда в другом, у нее совсем иные приоритеты.
  - Чего же она добивается?
  - Для нее самое важное - это ее привилегированное положение в театре. Ей нравится тут властвовать, всем заправлять. У нее одна задача - все должны ходить перед ней по струночке и выполнять ее волю. А она у нее, к несчастью, железная, вам будет нелегко с ней совладать.
  - Она уже объявила мне войну.
  - Быстро. Впрочем, этого следовало ожидать.
   - Скажите, Юрий Васильевич, а нормальные актеры тут есть, то есть те, которых интересует искусство?
  - Как вам сказать, потенциально есть. Но за время работы в этом театре, люди опускают руки, перестают об этом думать. Да и зачем, все равно это бесполезно, никто тут не позволит заняться искусством. В общем, ситуация безрадостная.
  - Ну, а вы, Юрий Васильевич, пытаетесь здесь заниматься искусством? Когда-то это у вас прекрасно получалось.
  Несколько мгновений Маслов молчал.
  - Вы правы, когда-то. Но это было в другой жизни. Сейчас я лишь хочу получать свои небольшие деньги и ни о чем не беспокоиться. Ко мне тут по-своему неплохо относятся; когда я ухожу в запой, меня особенно никто не беспокоит. На сцене подменяют другие артисты, а когда я выхожу, никто меня этим не попрекает, все делают вид, что ничего не произошло.
  - Хотите сказать, что вы мне не помощник.
  - Я готов идти за вами, но не с вами. Вы очень талантливы, очень самобытны, а тут таких на дух не переносят. Они вас сожрут.
  Юхнов посмотрел на Маслова и усмехнулся.
  - Пока же не сожрали, буду делать то, что наметил.
  - И что именно? - В голосе Маслова впервые прорезался интерес.
  - Скоро узнаете.
  - Не доверяете, - грустно вздохнул Маслов. - И правильно делаете. Алкаши самые ненадежные люди, за бутылку мать родную продадут. Но если у вас будет для меня хорошая роль... - Он с надеждой посмотрел на режиссера.
  - Я обязательно буду иметь это в виду.
  - Спасибо. А я уже пришел. - Маслов показал на дом. - Я живу совсем рядом с театром - еще одна причина, чтобы зубами держаться за это место. Не приглашаю, у меня слишком большой беспорядок.
  - Пригласите, когда наведете порядок. Договорились? Нам есть о чем еще поговорить.
  - Хорошо. Спасибо, что уделили мне внимания. - Маслов протянул руку, Юхнов ее пожал. Она была дряблой, это была рука старого, безвольного человека. Невольно в воображении Юхнова возник молодой Маслов, невероятно живой, обаятельный, играющий так замечательно, что его игру хотелось пересматривать снова и снова.
  
  Сцена девятнадцатая
  Юхнов знал за собой одну черту - он был склонен крушить то место, в котором оказывался. И не всегда это делал полностью обдуманно. Эта черта вызывала у многих резкое отторжение, лишала значительную часть союзников и единомышленников, что нередко приводило к тому, что он оставался в полном одиночестве.
   Юхнов сам понимал, что не всегда был прав в своем стремление все разрушить и начать с чистого листа. Но подсознательно в нем жила потребность таких поступков. Он оправдывал себя тем, что это позволяло в кратчайшие сроки избавиться от всего того хлама, которое мешало возводить другое здание. Да, подчас в этих обломках заключалось что-то ценное, что стоило бы сохранить. Но где взять на это время и силы, чтобы отделить зерна от плевел. Гораздо лучше все сравнять с землей и приступить к строительству нового сооружения с нулевого цикла.
  Но сейчас Юхнов немного неожиданно для себя решил не спешить, несмотря даже на то, что у него был совсем маленький срок на то, чтобы сделать театр самоокупаемым. Но он подумал, что лучше потратить некоторое время на то, чтобы понять, что следует оставить, а что безжалостно отправить в утиль. К тому же он решил, что ему надо некоторый период для окончательного формирования своей программы действий. Да, ему очень не терпелось приступить к работе немедленно, но если быть честным с самим собой - готов ли он по-настоящему это делать? Да, он верил в свой талант, в свои созидательные силы, но ведь их надо подкреплять реальной программой, а не только декларациями.
  Юхнов решил пересмотреть для начала хотя бы часть репертуара. Вдруг он все же ошибается, не все так уж плохо в театре, возможно, есть что-то стоящее, что можно взять с собой в будущее. Конечно, контуры спектакля "Княжна Мери" повергли его в самый настоящий шок. Но неудача может постигнуть каждого, он сам имеет на своем лицевом счету несколько крайне плохих постановок. Юхнов отлично помнил, с какой радостью его недоброжелатели обсасывали его промахи. И он не хочет уподобляться им. Этому Егору Тимощуку надо дать шанс поправить свою репутацию. Не может быть, чтобы у него совсем не было успешных работ. Так редко бывает, когда все бездарно. Но все же бывает.
  К тому же Юхнов хотел дать коллективу возможность немного успокоить эмоции. Разговор с Дивеевой оставил у него неприятный осадок; опять все идет по старой схеме, ведущей его прямой дорогой к конфликту со всей труппой. Возможно, эта дама не сильно преувеличивала, когда уверяла, что способна настроить в театре всех против него. С этим в жизни он уже сталкивался, а потому вовсе не считал подобные угрозы выдуманными. Как раз так часто и происходит, когда лидеры принуждают всех остальных занять солидарную позицию. В противном случае не согласных ждет остракизм. Тех же, кто готов подвергнуть себя подобному риску, всегда очень мало.
  Поэтому в последующие дни Юхнов вел себя тихо. Он решил отложить ненадолго работу над новой версией "Княжны Мери". Он приходил в театр во второй половине дня, смотрел спектакли и уходил, почти ни с кем не пообщавшись. Сам же ясно видел, что находится под прицелом многих глаз; все ждали от него решительных шагов и удивлялись тому, что пока их нет.
  После театра Юхнов обычно направлялся к Гиндину. Некоторое время назад по причине идеологических разногласий между ними образовалось некоторое отдаление. А вот сейчас они снова сблизились, и это ему нравилось. Он, Юхнов, обычно тяжело сходился с людьми, а вот расходился легко и быстро. А потому ценил дружбу с Михаилом. Несмотря на то, что их жизненные пути разошлись, он всегда считал, что между ними больше общего, чем со многими, если не с большинством его коллег по цеху. К тому же Гиндин, был тоже холостяком, но в отличие от него хорошо готовил. А в последнее время Юхнов вдруг обнаружил, как его организму сильно не хватает хорошей еды.
  Они сидели на кухне, запивая обильный ужин, приготовленный хозяином дома, пивом. Внезапно Гиндин встал, подошел к окну и стал что-то внимательно разглядывать.
  - Подойди сюда, - попросил он.
  Юхнов подошел.
  - Хочешь мне что-то показать? - спросил он.
  - Да, - усмехнулся Гиндин. - Видишь, вон там стоит одинокая фигура.
  - Да.
  - Это шпик. Он следит за моим домом.
  - Миша, ты это серьезно?
  - Вполне. Я их с недавнего времени научился различать. Сначала, как и ты, не верил своим глазам. А теперь не сомневаюсь. Да они особенно и не таятся, следят почти открыто.
  - Но зачем? Ты же не скрываешься ни от кого.
  - Ты прав, ни от кого не скрываю, что являюсь противником нынешней власти. Поэтому она и следит за мной. Может, хочет запугать, может, боится, что я уйду в подполье. Кто его знает. Да и так ли это важно?
  - А что важно?
  Гиндин серьезно посмотрел на друга.
  - Пойдем пиво пить.
  Они снова сели за стол.
  - Ты так и не ответил на мой вопрос, - напомнил Юхнов.
  - Надо собирать силы в кулак. Мы очень слабы, потому что разъединены. И ты мог бы нам в этом помочь.
  - Каким образом? Собрать всех оппозиционеров в зрительном зале нашего театра?
  - В том-то и дело, что его вполне хватит, чтобы всех собрать. А если серьезно, не только спектаклям нужны режиссеры, истории они необходимы еще больше. Представляешь, ты ставишь не какую-то зачуханную пьеску, а грандиозное историческое событие.
  - Теперь я понимаю, почему ты решил уйти из театра.
  Гиндин, подтверждая, кивнул головой.
  - Вначале именно по этой причине. Меня захватило желание ставить более грандиозные представления. Но это было на первом этапе.
  - Что же случилось потом?
  - Я втянулся в это дело и понял, что идет подлинная борьба. Это тебе не спектакль, где целуются не по настоящему, погибают не по настоящему, жертвуют собой тоже понарошку. Тут на кону судьбы и жизни. И это я тебе скажу, производит совсем другое впечатление. В какой-то момент я понял, что все то, чем мы хотели с тобой заниматься, по большому счету туфта. Ни одна пьеса, ни одно постановка не изменила мир, чтобы там не говорили их создатели.
  - Другими словами, ты разочаровался в искусстве.
  - Не разочаровался, оно меня по-прежнему привлекает. Но всерьез им заниматься уже не могу. Просто теперь у меня другие приоритеты.
  - И ты хочешь, чтобы они стали бы и моими? Но почему именно я?
  - Потому что ты умен и талантлив. И, кроме того, ты честный и искренний. Я открою тебе большую тайну; среди наших оппозиционеров таких людей наперечет. Многие полагают, что оппозиция режиму состоит из лучших представителей рода людского. Да, есть среди них и такие. Но в целом... - Гиндин махнул рукой. - Потому-то и мало что получается, что настоящих людей не хватает, как воздух. Я тебя уговорил?
  - Пока нет, Миша, - улыбнулся Юхнов. - Хотя диспозиция стала мне ясней. Но ты сам говоришь, что настоящих людей остро не хватает. А ты не задумался, благодаря чему они могут появиться?
  - Уж не благодаря ли театру? - насмешливо спросил Гиндин.
  - В том числе благодаря нему. Только другому театру, не такому, как сейчас.
  - Валера, только честно, ты сам веришь в то, что говоришь?
  - Не верил бы, не говорил. Сам сказал, что я искренний человек.
  - Это да, - согласился Гиндин. - Но иногда мне трудно поверить, что ты это вещаешь всерьез.
  - Я выгляжу таким анахронизмом?
  - Не анахронизмом, а скорее не от мира сего. Он сам по себе, а ты сам по себе. И вы никак не пересечетесь в одной точке.
  - Я постараюсь, чтобы эта встреча произошла в театре, в котором сейчас работаю. Вот увидишь, это возможно.
  Гиндин с сомнением покачал головой.
  - Сколько таких попыток ты уже делал? Лично я сбился со счета.
  - А я тебе неоднократно говорил: если человека оставить с самим собой, не пытаться на него воздействовать, то ничего не изменится. Этих может быть, и свергните, но придут другие, ничуть не лучше. Так какой в этом смысл?
  - Вот потому я и хочу, чтобы ты был бы с нами, чтобы не пришли другие, как эти.
  - Из меня плохой борец с режимом, даже не очень представляю, как это делать. Но я точно знаю, что если внутри человека ничего не менять, если не искать способы заставить его задуматься над тем, что происходит вокруг и внутри него, все становится безнадежным, как в морге.
  Гиндин издал глубокий вздох.
  - Тут мы с тобой никогда не сойдемся. То, что ты предлагаешь, это путь в тысячу лет. Не знаю, как у тебя, а у меня нет в запасе столько времени.
  - Ты прав, в этом вопросе мы, скорее всего, никогда не сойдемся.
  - Но это не мешает мне тебя любить, - хлопнул по плечу Юхнова Гиндин. - Пойдем-ка спать. Завтра нас, как обычно, ждут великие дела. Правда, каждого свои.
  
   Сцена двадцатая
  Любашин пришел на работу в плохом настроении. Вчера он решил сделать то, что делал в последнее время редко, - посетил спектакль в своем театре. И пришел в самое настоящее смятение, зрителей оказалось даже еще меньше, чем обычно. Хотя был воскресный вечер, и по идее зал должен быть заполнен. Но занятыми оказалось всего несколько рядов.
  Ему даже стало жалко артистов; играть при пустом зале - сомнительное удовольствие. Но все же главная причина расстройства заключалось не в этом, а в том, что положение не только не менялось к лучшему, а стремительно ухудшалось. Если так будет продолжаться, то, как только прекратится бюджетное финансирование, театр придется закрыть в тот же день. И пока не заметно, чтобы новый режиссер что-то реально делал, дабы такое не случилось. Вообще, не понятно, чем он занимается.
  Любашин периодически видел его в театре, они даже здоровались. Но этим их контакты и ограничивались. Он не понимал, чем занят Юхнов? Да и занят ли вообще чем-то? Может, они все же сильно лопухнулась с его назначением? С самого начала у него, Любашина, были большие сомнения на этот счет, и, кажется, они сбываются. Это все Яков настоял, а он, Любашин, нашел, кого слушать. Что этот стяжатель понимает в искусстве? Он обо всем судит с финансовой точки зрения. А тут все же театр, особая территория, здесь невозможно исходить только из денежных соображений, из соотношения кредита с дебитом. Очень высоко влияние человеческого фактора. Театр - это соревнование талантов, амбиций, тщеславия и интриг. И если не учитывать весь этот сложный симбиоз, ничего толкового не получится.
  Любашин уже в какой раз задумался о том, что же все-таки делать? Просто молча смотреть на все, он не может. Это плохо кончится. А если предпринимать меры, то какие? Надо посоветоваться с Яковом. Может, в данном случае для этих целей это и не лучшая кандидатура, но другой у него под рукой все равно нет.
  Блюмкин вошел в его кабинет с не самым радостным выражением лица. Его тоже беспокоит складывающаяся ситуация, мысленно отметил Любашин.
  - Что скажешь? - спросил он своего заместителя.
  - Ничего хорошего сказать не могу, - ответил Блюмкин. - Наши доходы от продажи билетов сокращаются как шагреневая кожа. Кажется, так она называлась у Золя.
  - У Бальзака, - поправил Любашин. - Впрочем, какая разница. Я позвал тебя, чтобы посоветоваться. Этот Юхнов ничего не делает. Или я чего-то не вижу?
  - Я тоже не заметил у него большой активности, - пожал плечами Блюмкин. - Каждый вечер сидит на спектакле, смотрит, иногда что-то записывает. А что, черт его знает.
  - Ты прав, я вчера сам наблюдал за ним. Именно так он себя и ведет. А ты откуда знаешь, ты же не ходишь на спектакли?
  - Чтобы это знать, не обязательно ходить, - усмехнулся Блюмкин. - Но ты прав, Николай, у нас каждый день, как при сборе урожая, на счету. Надо пригласить его сюда и пусть расскажет о своих планах.
  - Он сейчас в театре? - спросил Любашин.
  - Только что его видел.
  - Нет никакого смысла тянуть, прямо сейчас и поговорим.
  Они уже несколько минут смотрели друг на друга - и молчали. И с каждой секундой Любашин все сильней наливался раздражением. У него уже нет сомнений в том, что к этому человеку он никогда не будет испытывать большой симпатии. И это будет хорошо, если его чувства не превратятся в более негативные.
  - Валерий Станиславович, мы так можем молчать еще долго. Вы нам с Яковом Ефимовичем ничего не желаете сказать?
  - Почему, сказать желаю и немало.
  - Да что вы, это так приятно слышать. Может, прямо сейчас и начнете. Мы вот с моим заместителем не понимаем, чем вы заняты. Не снизойдете до объяснения?
  - Я знакомился с театром, хотел понять, что собой он представляет.
  - Поняли, Валерий Станиславович?
  - Не до конца, но многое стало понятным.
  - Поделитесь с нами этой ценной информацией? Кстати, я мог бы вам многое рассказать об этом.
  - Нет, мне нужны собственные впечатления.
  - И что вы скажите?
  - Я еще посмотрел не весь репертуар, но о том, что видел, мое мнение однозначно - все это надо снимать. И чем быстрей, тем лучше.
  - Все так плохо? - подал голос Блюмкин.
  - Именно так все и плохо, как вы думаете, - произнес Юхнов.
  - Предлагаете, распустить театр? - спросил Любашин.
  - Нет, кардинально изменить. В театре есть хороший потенциал, только он не задействован.
  - Это радостная новость, - скривил в насмешливой улыбке губы Любашин. - И как вы собираетесь этот потенциал реализовывать? У вас есть планы?
  - Есть, иначе чтобы я тут делал. И намерен приступить к их реализации уже сегодня.
  - Вот как! - удивленно воскликнул Любашин. - Вам не кажется, что о своих намерениях вам следует ставить в известность руководство театра?
  - Это не суть важно.
  - Что?! - От охвативших его эмоций Любашин даже на секунду привстал. - Боюсь, нам будет трудно сработаться с вами.
  - Подать заявление на увольнение? - поинтересовался Юхнов.
   Любашин невольно посмотрел на Блюмкина и увидел, что тот отрицательно качает головой. Но и он сам понял, что перегнул палку, еще не время так радикально ставить вопрос. Хотя сильно хочется. Есть люди, которые раздражают только одним своим присутствием. И Юхнов явно из их числа.
  - Давайте не будем пороть горячку, Валерий Станиславович, - примирительно произнес Любашин. - Мы только начали сотрудничать. Лучше объявите о своих планах.
  - Непременно. Но чтобы не повторяться, я это сделаю сегодня на общем собрании труппы. Объявление я повесил еще вчера вечером.
  Любашин вспомнил, что прошел мимо доски объявлений, даже не взглянув на нее.
  - Хорошо, я подожду, - примирительно произнес он. - Но убедительно прошу вас впредь согласовывать ваши действия и намерения со мной. Как-никак, я все-таки пока тут директор.
  - Я постараюсь, - пообещал Юхнов - Могу сейчас идти?
  - Разумеется.
  Юхнов вышел. Любашин посмотрел на Блюмкина.
  - Яша, ты действительно полагаешь, что у нас с ним что-то получится?
  - Даже не знаю, но другого выхода все равно нет.
  
  Сцена двадцать первая
  Труппа сидела в зрительном зале и смотрела на сцену в ожидании появления главного режиссера. И он появился. Он был одет в джинсах и в свитере. Он встал на самом краю возвышения.
  - Здравствуйте! Я вас попросил собраться, чтобы поговорить о том, как я представляю, как будет развиваться наш театр. Я знаю, что многие ожидали, что этот разговор случится раньше. Но мне понадобилось время, чтобы понять, куда же я реально попал.
  - И куда вы попали? - громко выкрикнула из зала Дивеева.
  - Сейчас расскажу. Я посмотрел не все спектакли - не хватило времени, но непременно посмотрю все. Увы, ни один из них не произвел на меня положительного впечатления. Все они будут постепенно выведены из репертуара по мере того, как будет чем их заменить. Но сейчас я хочу сказать немного о другом. Или скорее о том же самом, но другими словами. Давайте зададимся самым простым вопросом: в чем смысл существования любого театра, включая нашего с вами? Разумеется, многие ответят, чтобы иметь работу и получать зарплату, раз уж случилось такое несчастье, что я стал актером. Согласен, вполне нормальное объяснение. Но для тех, кто придерживается такой позиции, сразу заявляю - вам, ребята, не повезло. Я меня иной взгляд на вещи. Подумайте вот о чем: если этот театр вдруг однажды исчезнет, этого просто никто не заметит. Был - не был - разницы никакой. А почему? Да потому, что это театр без лица, он ничего не несет. Ну, ставятся какие-то спектакли, их даже можно от нечего делать и посмотреть. Но так же спокойно их можно и не смотреть. Для зрителя разницы нет никакой. Он входит в зрительный зал и выходит из него в абсолютно одинаковом состоянии. В его душе ничего не происходит, его мысли текут все по той же привычной траектории. В лучшем случае он может поговорить об увиденном несколько минут. А затем напрочь об этом забыть. Скажите честно, неужели ради этого стоит работать, уделять репетициям многие часы. На мой взгляд, абсолютно бессмысленное времяпрепровождение. Я бы еще понимал, если бы тут платили большие зарплаты; ради них можно всем пренебречь. Но я специально зашел к нашему бухгалтеру и поинтересовался содержанием зарплатной ведомостью. Даже у самых высокооплачиваемых актеров и актрис суммы более чем скромные. А уж про остальных и говорить нечего. Тогда объясните, ради чего все? Эти деньги можно зарабатывать иными способами.
  - Мы артисты и хотим работать в театре, а не смотрителями в музее, - громко из зала возразила Дивеева.
  - Согласен с вами, Валерия Станиславна. Вы артисты и ваш дом театр. Но так давайте делать настоящее искусство. А теперь о главном: каким я вижу театр? Прежде всего, хочу всех известить: я не придерживаюсь никаких направлений. Спектакль можно выстраивать по классическим канонам, можно его сделать в стиле абсолютного авангарда, можно выводить артистов на сцену полностью голыми или, наоборот, делать постановку очень аскетической. Мне важен только результат, а он измеряется одним: с чем уйдет зритель из зала? Я вовсе не радикал и не считаю, что каждый раз он должен быть обязательно потрясен, в нем должен случиться глубокий внутренний, нравственный переворот. Я ясно понимаю, насколько это недостижимо. Но в каждом спектакле надо ставить такую цель, искать средства и способы воздействия на человека. Он должен покинуть театр хотя бы чуточку другим, чем в него пришел. А вот эту задачу я считаю вполне достижимой. Это тем более необходимо, что наш современник пребывает в стадии деградации. Не вижу смысла это скрывать. Это деградация интеллектуальная, но еще более нравственная и духовная. Человек живет крайне узким и скудным набором мыслей и чувств, у него даже не возникает стремление вылезти из этого жутко узкого футляра. И я намерен с вашей, разумеется, помощью попробовать я бы сказал, выволочь оттуда. А иначе в чем смысл нашей с вами работы? Пусть каждый задаст себе вопрос: что такое искусство и какая роль принадлежит мне в нем? Знаете, я давно понял: масштаб личности во многом зависит от того, какой внутренний диалог в нем постоянно происходит. Если человек не задает себе фундаментальных вопросов о своем месте на земле, о том, как он живет, чем занимается, какие цели преследует, то неизбежно вырождается. И тут мы подходим, возможно, к краеугольному камню всего моего выступления. Мы должны выпускать такие спектакли, которые заставят зрителя начать с собой вести другой внутренний разговор. Когда он захочет спросить себя: как я отношусь к этому вопросу, к этой теме? Правильно ли я до сих пор их оценивал? Да и вообще, правильно ли живу? В моей режиссерской практике было несколько случаев, когда мне до какой-то степени это удавалось. Я это сужу по зрительским конференциям, которые устраивал после спектакля. И люди говорили, что задумывались над проблемами, над которыми до спектакля не задумывались. То, есть это вполне возможно, здесь нет ничего невероятного. Но, чтобы это произошло, следует изначально поставить перед собой такую цель, искать пути ее воплощения.
  Я вижу скепсис на ваших лицах и прекрасно понимаю его происхождение. На это я могу ответить только одним - своей реальной работой. И вовлечь вас в нее. В ближайшее время мы запустим несколько постановок. О них я объявлю чуть позже. А начнем со спектакля, который сейчас репетируется, - "Княжна Мери" Правда, все придется делать с нуля, потому что нынешняя версия меня не устраивает. Предстоит сделать спектакль за рекордно короткий срок, так как нас сильно поджимает время. Надеюсь, он станет первой ласточкой, которая изменит отношение к нашему театру. Поэтому с завтрашнего дня начинаем репетировать. Я решил не менять распределение ролей; все, кто занят в постановке, продолжат играть тех же персонажей. Но предупреждаю сразу: если кто-то меня не будет устраивать, будет выведен из репетиционного процесса. Я сказал все, что хотел.
  
  
  Сцена двадцать вторая
  Ночью Юхнов читал, точнее, перечитывал "Княжну Мери". Это происходило, наверное, в десятый, а может и пятнадцатый раз. С тех пор, как он в школе впервые познакомился с этим произведением, оно сопровождало его все последующие годы.
  Он и сам до конца не понимал, почему оно столь притягивает его, зато ощущал незримую, но очень прочную связь с этой небольшой повестью. Его не отпускало чувство, что между тем армейским офицером, заполняющим свой дневник, и им - режиссером существует большое внутреннее сходство. А то, что они разделены временем, не имеет принципиального значения. Главное тут иное - оба сходно смотрят на мир, оба одинаково остро ощущают его вопиющее несовершенство, и обо одинаково понимают, что невозможно ничего изменить. И при этом оба ищут способы, как это сделать.
  Хотя в этом пункте между ними как раз существует огромное отличие. Но на самом деле оно только внешнее. Ведь Григорий Печорин тоже был режиссером, он ставил спектакли, только не на сцене, а в жизни. А потому у него все было намного серьезней, без элементов бутафории. И люди любили по-настоящему, мучились по-настоящему и умирали тоже по-настоящему, а не как на подмостках, когда только что погибший актер выходит раскланиваться перед зрителями.
   Наверное, ему, Юхнову, в чем-то повезло, ему нет надобности так рисковать, как тому режиссеру. У Печорина даже не было никакой возможности отрепетировать сцену, что-то в ней подправить или изменить, в этом спектакле любое действие происходило с первого раза, и было окончательным, не подлежало никакой переигровки. И если совершалась ошибка, то расплачивались за нее все, кто участвовал в этой мизансцене. Он, Юхнов, сильно сомневается в том, что у него хватило бы смелости на такую режиссуру. Для этого требуются и другие человеческие качества, и другая подготовка, которую он не имеет.
  Но вот что их объединяет, так это ощущение полной безвыходности. И Печорин, и он, Юхнов, очень ясно чувствуют фатальность всех происходящих событий. Их невозможно избежать, хотя на первый взгляд, кажется, что ничего нет проще. Но так полагают те, кто не умеют заглядывать в себя, кто не слышат внутри голос неумолимого рока. Вот он, Юхнов, всегда знал, что он им руководит, и не позволяет сворачивать с предначерченного пути. А когда он неоднократно пытался это сделать, какая-то неведомая сила возвращала его на прежнюю дорогу. И как бы она не была рискованно, сколько бы ни обещала неприятностей и невзгод, он был внутренне рад, что вернулся на нее. Только в этом случае возникало ощущение, что он у себя дома.
  И тот же рок вел вперед и героя Лермонтова. Печорин при всем своем уме и большой воле не мог ничего изменить из того, что было ему суждено. И даже убийство на дуэли при всем желании не был в состоянии отвратить, потому что был обязан выполнить свою миссию. Хотя вряд ли отчетливо сознавал, в чем она состоит. Но это-то как раз и не имеет значение; доблесть не в том, чтобы знать, а в том, чтобы идти, даже не понимаю, куда и зачем. Судьба сама приведет к нужной цели. А если не приведет, так значит, так оно и должно быть, так задумано. В этом и заключается мудрость, от которой нередко хочется выть.
  Герой нашего времени он потому и герой, что не боится показывать свои пороки и комплексы, не страшится предстать во всей своей неприглядной душевной наготе. Все люди озабочены самолакировкой, у многих из этого занятия и состоит вся жизнь. И они, как черт ладана, боятся, чтобы никто бы не увидел их истинное лицо. Самое большое признание и самая большая откровенность - это открыть свою душу, снять с нее покров тайны и явить на обозрение миру. И эта повесть целиком состоит из такого признания. Разумеется, в самом тексте заключена лишь его незначительная толика, все остальное требует домысливания. И его очень много, здесь, как в древнем городе, надо снимать археологические пласты, один за другим. И никто не может знать, сколько их, все зависит от способности каждого человека проникать вглубь. Одни могут это сделать всего на несколько сантиметров, другие - никогда не достигают дна, а спускаются все ниже и ниже. Вот и он, Юхнов, по мере того, как разворачивается его жизнь, все глубже уходит по этому нескончаемому спуску. И конца ему не предвидится. Хотя нельзя исключить, что с какого-то момента начинает действовать эффект самовнушения. Но ведь это тоже результат влияния этого произведения.
  Юхнов отложил книгу и задумался о том, сумеет ли он завтра передать актерам эти свои мысли и впечатления. Он вспомнил ту мертвую тишину, которая повисла в зрительном зале после его речи. Казалось, что никто не только не говорил, но и не дышал, все находились в каком-то оцепенении. А ведь ничего уж такого экстраординарного он не сказал, просто поделился своими мыслями, в которых не так уж и много чего-то оригинального и необычного.
  Но регресс зашел так далеко, что любой отход от стандартных представлений воспринимается, как нечто недопустимое, как покушение на святое. Никому не разрешается быть ни оригинальным, ни самобытным, стремление быть самим собой считается недопустимым, как римские папы когда считали недопустимым любое отклонение от канона. Такое ощущение, что все окаменело, что театр превратился в контору, где все подчинено неукоснительным правилам и регламентам.
  Подлинное творчество давно изгнано из его стен, зато пышным цветом расцвела его имитация. А она не желают вырываться из жестких окон привычной рутины. Какие тут потрясения зрителей, какая тут попытка побудить их заглянуть внутрь себя. Вот насмешить, эпатировать какой-нибудь пошлостью - это и есть то, что считается большой режиссерской находкой. И ведь они будут биться за то, чтобы это все сохранить, не дать разрушить столь дорогие представления о современном театре. Все примитивное, убогое, пошлое очень быстро и прочно укореняется в голове. И выкорчевать все эти сорняки из нее крайне сложно. Он уже неоднократно в своей режиссерской практике с этим сталкивался. И пока поражений на этом поле битвы больше, чем побед.
  Юхнов взглянул на часы - они показывали три часа ночи. Пора спать, завтра тяжелый день. И надо быть к нему не только морально, но и физически готовым.
  Юхнов положил книгу на журнальный стол, выключил ночник и лег спать.
  
  Сцена двадцать третья
  На этот раз собралась не вся труппа, а только часть ее, занятая в спектакле "Княжна Мэри". Пришел так же директор театра, он занял место в уголке, стараясь не привлекать к себе излишнего внимания. Но Юхнов постоянно ощущал на себе его взгляд. Недалеко от него сидел Тимощук, хотя Юхнов его не приглашал на репетицию, опасаясь столкновений.
  Занятые в спектакле артисты расселились на сцене полукругом. Напротив Юхнова расположилась Дивеева, она не спускала с него своих больших выразительных глаз. И он нисколько не сомневался, что это было заранее продуманное поведение, что-то вроде психической атаке с целью вывести его из равновесия. Про себя Юхнов решил, что постарается не поддаваться на провокации этой дамочки.
  Юхнов достал телефон и посмотрел на часы.
  - Ровно десять часов, - объявил он. - Кажется, никто не опоздал. Значит, можно начинать.
  - Да, уж, пожалуйста, - подала реплику Дивеева. - Не хотелось бы задерживаться, много других, не менее важных дел.
  - Другие дела подождут, Валерия Станиславовна, ответил Юхнов. - Сейчас рабочее время. И мы будем работать столько, сколько понадобится. Кого такой порядок не устраивает, я не держу. В труппе достаточно человек, на любую роль есть достойная замена.
  Юхнов мельком взглянул на Дивееву; ее лицо покрылось красными пятнами. Сейчас будет взрыв, подумал он, готовясь к самому худшему. Но следующая минута прошла в полной тишине, если не считать доносившееся нервное покашливание директора театра.
  - Продолжаем репетицию, - сказал Юхнов. - Хочу донести до вас несколько принципиальных моментов. Я уже о них говорил, но повторить не мешает. Мне известно, что вы все проделали большую работу, и спектакль был уже почти на выходе. Мы с вами начинаем работать над ним сначала. Прошу вас, забыть все прежние наработки, у нас все будет совершенно по-другому. Понимаю, всем жалко затраченных усилий, но придется с этим смириться. Второй мой тезис состоит в том, что у нас мало времени. На сайте официально заявлено, что премьера состоится в следующем месяце. И даже, кажется, продаются билеты. Поэтому мы не можем переносить сроки. Значит, придется трудиться очень интенсивно. Уверен, что мы справимся.
  Теперь о другом, постараюсь быть максимально кратким. Но то, что я скажу, крайне важно. Это касается моего понимания этого произведения, а, следовательно, и концепции будущего спектакля. Так, вот, коллеги, на мой взгляд, "Герой нашего времени" и конкретно: "Княжна Мэри" одно из самых трагических произведений мировой литературы. Да, согласен, внешне это не заметно, скорей оно выглядит как печальная мелодрама. Но это ошибочное представление. Я бы охарактеризовал повесть словом: "водоворот". Все герои этой истории оказываются подхваченные страшным водоворотом, из которого у них нет ни единого шанса выплыть.
  Юхнов сделал короткую паузу и посмотрел на артистов. Все его внимательно слушали, это было заметно по их лицам. Даже Дивеева больше не кривила свои ярко накрашенные губы, а сосредоточено внимала его словам.
  - В чем причина и смысл этого водоворота? Это сложное явление, и нам его предстоит показать. Понятно, что его порождает главный герой. Печорин человек из другого мира, на несколько порядков выше, умнее окружающих его людей. Они это не понимают, но ощущают кожей, и оказываются в его западне. Причем, все действующие лица. Да, каждое по-разному; перед нами проплывает целый калейдоскоп трагических судеб. И по-иному просто быть не может, никто не способен уклониться от этой участи - подчиниться тому, кто представляет высшую силу. Но в этом-то и заключается самый большой трагический парадокс повести - тот, кто порождает вокруг себя трагический круг, одновременно является и главной его жертвой. Внешне это выглядит иначе, Печорин не женится на княжне, счастливо избегает смерти на нечестной дуэли, остается не просто живым, а невредимым. Но именно эта внешняя неуязвимость на самом деле заставляет его невыносимо страдать, искать смерти и при этом делать все, чтобы ее избежать. Печорин - это человек, который полностью не в ладах с окружающей его действительностью, он даже сам не до конца осознает, насколько гигантский разрыв между ним и ею. При всем своем уме, самоуверенности, при том, что именно он ставит одна за другой все новые мизансцены разыгрываемого им представления, он главная жертва этого потока событий. Он порождает этот водоворот и сам же оказывается в самой его середине. Да, он физически не тонет в нем, но хорошо ли для него это? По сути дела во всех повестях этого цикла Печорин занят одним - поиском смерти. Даже наслаждаясь, он ни на мгновение не забывает о своей сверхзадачи, - умереть. Поэтому он мечется, но одновременно сознает бессмысленность своих метаний. Он понимает, что никогда не найдет выхода, что вся эта серая масса окружающих его людей, образующая свои страшные порядки, не выпустят его из своего зловещего круга. Он обречен так же, как и Грушницкий; тот по причине своей человеческой мелкости, он - по причине своего высокого предназначения. Не случайно же они встречаются на одной узкой тропинке, по которой дальше может идти только один из них. И до самого конца не ясно, кто им будет. Мы еще много будем в свое время говорить о сцене дуэли, как о кульминации всего происходящего. Хотя дело тут не в самом поединке, а в том выборе, который совершает каждый из его участников. Давайте я на этом закончу свое краткое введение к нашей работе, мне кажется, что на первый раз я достаточно наговорил. А вам требуется все это переварить. Поэтому объявляю часовой перерыв. Но если у кого-то возникнут вопросы, отвечу на них индивидуально. Пока же все свободны.
  Юхнов первым встал и быстро вышел из зрительного зала. Ему очень хотелось в буфет, у него пересохло все во рту. И сейчас он мечтал только о глотке воды.
  
   Сцена двадцать четвертая
  Юхнов сидел в буфете и ел салат. Он думал о том, что пока работает в этом театре, здешние салаты, особенно по утрам, станут его основной едой. Впрочем, это сейчас его волновало мало; хотя он любил вкусную еду, вполне мог обходиться самой простой пищей. А подчас и без нее. Гораздо больше его беспокоило сейчас то, как пройдет его первая репетиция спектакля. Он знал, что почти всегда переход от слов к делу у него происходит болезненно. А тут особый случай; занятые в постановке артисты уже привыкли к определенной стилистике. И теперь нужно ее забыть и осваивать новую. А это всегда дается трудно, вызывает противодействие.
  Поглощенный своими мыслями Юхнов не заметил, как рядом с ним появился Тимощук. Он обнаружил его в тот момент, когда он сел за его столик. Юхнов посмотрел на режиссера и увидел, что его лицо буквально все было красное от ярости.
  - Слышишь ты, я тебе не позволю разрушить мой спектакль, - прошипел Тимощук. - Я потратил на него столько времени и сил, а теперь ты хочешь все это похереть. Уходи, откуда пришел. Так будет лучше для всех.
  - Все сказали? - поинтересовался Юхнов. - Видите, я ем, попрошу не мешать
  - Ах, ты еще и ешь! - Внезапно Тимощук в ярости ударил по упаковке с салатом, который полетел на пол. - Ну что, поел? Может, тебе еще заказать?
  У Юхнова возникло сильнейшее желание со всей силы залепить ему кулаком в красное лицо. В школьные годы, в классе он считался едва ли не главным драчуном и достиг на этом поприще неплохих успехов. Но ему все же удалось сдержать свой порыв. Его посетила мысль, что именно такой реакции от него Тимощук, возможно, и ожидает. В этом случае можно было бы поднять скандал с привлечением прессы, телевидения, растиражировать историю про главного режиссера-хулигана. Если все это умело подать, его, Юхнова репутации придет конец.
   - Нет, спасибо, - нарочито спокойно произнес Юхнов. - Что-то пропал аппетит. - Он перевел взгляд с Тимощука на буфетчицу, которую в театре все звали тетя Валя. Она с большим и нескрываемым интересом наблюдала за разыгрываемым перед ее глазами представлением. Можно не сомневаться, что как только он покинет буфет, она тут же поведает всем о случившимся. - Вот что, Егор Порфирьевич, у меня нет полномочий вас увольнять. Как поступить с вами, пусть решает дирекция. Но пока я в театре главреж, вы ставить спектакли не будете. И как ваш непосредственный начальник требую не посещать так же моих репетиций, вы будете только мешать. Больше мне сказать вам нечего. А сейчас очень прошу либо покинуть буфет, либо пересесть за другой столик.
   Юхнов перевел дух. Он был доволен собой, так как не только сумел справиться со своим гневом, но даже дать достойный отпор своего врагу. Как было бы здорово, если бы он всегда реагировал таким же образом на выпады против себя. К сожалению, это удавалось сделать далеко не всегда.
  К некоторому удивлению Юхнова Тимощук не стал оспаривать его решение, встал и молча вышел их буфета. Юхнов почувствовал что-то вроде радости; этот раунд уж, по крайней мере, по очкам он точно выиграл. А вот что будет дальше, большой вопрос. Хотя, что он станет делать непосредственно прямо сейчас, ему известно.
   Юхнов встал и подошел к стойке, за которой находилась тетя Валя.
  - А еще салата не осталось? - спросил он.
  - Как раз остался последний, - поспешно произнесла буфетчица. - Вам дать?
  Невольно оба посмотрели на пол, на котором лежала предыдущая порция салата.
  - Да. Надо все же поесть.
  Едва Юхнов снова расположился за столом, в буфет вошла Дивеева. Неужели последует второе действие, тоскливо подумал он. Даже поесть не дают.
  Прима подошла к нему, и несколько секунд смотрела на него.
  - Валерий Станиславович, могу я присесть? - спросила актриса.
  - Садитесь, - произнес он и подумал, что в прошлый раз она, садясь за его стол, разрешения не спрашивала.
  Дивеева села. Но вместо того, чтобы начать разговор, молчала. Юхнов тоже ничего не говорил, он даже старался не смотреть на нее, вместо этого активно поглощал салат.
  - Вы только что общались с моим мужем, - вдруг произнесла Дивеева.
  - Общался, причем весьма содержательно. Вот следы этого общения, - кивнул Юхнов на разбросанный по полу салат.
  - Я знаю, он мне сказал об этом. Я считаю, что Егор поступил неправильно и прошу за него у вас прощения.
  Удивленный услышанным, Юхнов на несколько мгновений даже прекратил есть.
  - Что это с вами, Валерия Станиславна? У меня и просить прощение.
  - Я согласна с содержанием того, что он вам сказал, но не с той формы, в какой он это сделал. Он еще молод и не сдержан.
  - А вы постарше и потому сдержанней, - усмехнулся Юхнов.
  - Ничего другого от вас я не ожидала услышать! - с негодованием проговорила Дивеева. Она резко встала. - Считаю, что спектакль, который сделал Егор, очень хороший. И достоин того, чтобы быть выпущенным.
  - Непременно учту ваше мнение. Но буду делать свой спектакль.
  Дивеева резко дернула головой и направилась к выходу. Юхнов проводил ее взглядом, и уже ни в первый раз восхитился ее походкой. Так прямо и гордо держать спину, способны не многие. Обычно считается, что подобным образом ходят королевы.
  
  Сцена двадцать пятая
  Перед тем как приступить к репетициям, Юхнов решил поговорить хотя бы с некоторыми занятыми в спектакле актерами. Начать же решил с исполнителем роли Печорина Григория Таранова
  Юхнову с первого взгляда он не слишком понравился. У него было смазливое, но при этом несколько вульгарное лицо. Причем, при более пристальном на него взгляде, Юхнов понял, что дело ни в самих чертах, а в его выражении. Он припомнил, что Таранов играл в каких-то сериалах преимущественно героев-любовников, и, скорее всего, это сильно отразилась на нем. Самым оптимальным вариантом было бы передать эту роль другому артисту, но Юхнов принял решение, что в постановке будет занят тот же состав. Он сам перед собой поставил задачу сделать так, чтобы те же самые люди стали бы играть совсем иначе. Конечно, это усложняло дело, но в противном случае степень враждебности против него могла бы просто зашкаливать. А так она пока держится на привычном для него уровне.
  Таранова он нашел в обществе молоденькой актрисы, которая исполняла роль княжны Мэри. С первого взгляда было очевидно, что они флиртовали друг с другом.
  - Извините, что прерываю ваше уединение, но я бы хотел с вами, Григорий, поговорить о роли. Вы не возражаете?
  Таранов бросил на режиссера откровенно недовольный взгляд. Ему явно хотелось продолжить флирт с молоденькой актрисой. В данный момент это занимало его больше, чем обсуждение какой-то там роли.
  - Если это необходимо, - почти не скрывая недовольства, ответил он.
  - Еще как необходимо! - заверил Юхнов. - Пойдемте, посидим в зрительном зале, там, надеюсь, нам не помешают.
  В зрительном зале действительно не было ни души. Они расположились в креслах для зрителей. Юхнов с самого начала решил, что разговор будет жесткий. Иначе Таранова не проймешь.
  - Я видел вас на прогоне спектакля Тимощука. Так, как вы играете Печорина, вы играть не будете. Сможете это сделать по-другому, роль ваша. Не сможете, придется искать другого исполнителя.
  Какое-то время Таранов переваривал услышанное.
  - Что же вас не устраивает? - По его тону Юхнов уловил, что артист начинает закипать.
  - Если коротко, то все. Если вас интересуют подробности, готов разъяснить.
  - Будьте любезны.
  - Хорошо. Ваш Печорин - это типичный персонаж современного сериала, примитивно ироничный герой-любовник, готовый в любой момент запустить свое обаяние. Он примитивный альфа-самец, который почти ничем не отличается от образов, которых каждый день мы десятками видим в сериалах по всем каналам телевизора. Неужели вы думаете, что автор создавал именно такой типаж.
  - Я делал то, что просил режиссер. А он был доволен моей интерпретацией образа.
  - А собственное разумение для чего? Неужели вы не ощущаете всю фальшь своей игры? Объясните, зачем нам нужен еще один герой сериала. Или их не хватает?
  Таранов вальяжно, насколько позволяло кресло, откинулся в нем.
  - И как вы полагаете, я должен играть?
  Юхнов задумался.
  - Попытаюсь объяснить. Суть личности Печорина в глобальном одиночестве. При всей своей внешней общительности, внутренне он не связан ни с кем. Даже с Верой, которую он считает, что любит. Но эта иллюзия, и Печорин это хорошо понимает, но цепляется за нее. Иначе оборвется даже эта, единственная ниточка, соединяющая его с миром. И тогда наступит уже глобальное одиночество. А он все же его не хочет, он его боится. Это слишком даже для него. Это очень глубоко запрятанный внутренний страх. Связь с Верой ему необходима, чтобы он не проник бы в его сознании и не разрушил там все. Понимаете, Григорий, в Печорине все не сбалансировано. Это только внешне он такой самоуверенный. А внутри он в раздрае, который толкает его на постоянный поиск и риск. Это крайне неустойчивая личность, он бросается из крайности в крайность. И никак не может найти то, что прибьет его к берегу. А потому, что этого берега для него на самом деле нет. Есть лишь кратковременная иллюзия, что к нему можно пристать. Но в том мире, в котором он живет, ему нет места. Конечно, он это знает, но ни один живой человек не может примириться с подобной ситуацией. А потому он мстит миру. Его жертвой становятся другие, те, кто окружают его. Он может и не желает делать их таковыми, да ничего изменить в себе не может. Он ведь и сам жертва, занесенная в этот убогий, примитивный мир, населенный такими же существами совсем из другого мира. Один доктор Вернер еще как-то его понимает, но и то скорее умозрительно, чем душою. Он лишь близок ему по уровню интеллекта, но все остальное у них не совпадает. Печорин безжалостен не потому, что он жесток от природы, а в силу того, что поставлен судьбой в такие условия. Это глубоко трагическая фигура, у которой нет ни единого шанса обрести счастье или даже покой. Но парадокс в том, что играть этот образ внешне надо совсем не трагически, а скорее иронически. Ведь ирония - это скрытая форма трагедии, способ защиты от нее. Вот Печорин и защищается. Если кратко, то такое мое видение этого героя. По крайней мере, на данный момент. Как вам оно?
  Таранов молчал, он даже не смотрел на Юхнова, словно тот и не сидел рядом с ним.
  - Предположим, все это так, как вы говорите, - вдруг проговорил Таранов. - Только как это все сыграть? Столько пластов - и все они противоречат друг другу. Вы уверенны, что такой человек вообще может существовать? Он не ваша выдумка?
  Юхнов задумался, вопрос артиста оказался неожиданно точным.
  - Уверен, ведь это образ Лермонтова явно писал с самого себя. Разумеется, ни один в один, но все равно близко. А Лермонтов же реальный человек. Да и вообще, таких, как Печорин, не так уж и мало, периодически подобные личности появляются на свет. А вот как его играть, даже не знаю. Вы артист, я - режиссер, ставлю задачу, создаю эскиз образа, вот и думайте, как реализовать мой замысел. На самом деле, каких-то немыслимых сложностей я тут не вижу. А знаете, с чего бы я на вашем месте начал?
  - И с чего?
  - С лица.
  - Не понимаю.
  - Все очень просто, вы не сможете воплотить этот образ, пока не измените выражение своего лица. Оно у вас не соответствует персонажу.
  - И как же я его изменю? Или мне для этого идти к косметологу, попросить сделать операцию?
  Юхнов развел руками.
  - Вот тут уж точно ничего не могу подсказать. Разве только то, что оно у вас само изменится, когда вы проникнитесь тем образом, который я только что нарисовал. Все случится как бы само собой. Попробуйте постоять у зеркала, понаблюдать за своим выражением. Только не просто так, любуясь своим отражением, а совершая работу внутри себя. Представьте себя Печориным, гвардейским офицером, для которого окружающий мир чужд и враждебен. Вы умнее всех на порядок, вы это знаете, и вам эти люди противны и не интересны. Но у вас нет выбора, вы обречены всю жизнь провести среди этих жалких существ. И что вы при таком раскладе станете чувствовать? Потратьте на это внутреннее преображение, может пять минут, может пять часов. Я не знаю, сколько это у вас займет. Но без такой подготовки вы просто никуда не двинетесь. Пожалуй, больше мне нечего вам предложить.
  - И сколько у меня есть времени на это преображение?
  - Совсем немного. Через месяц нам надо показать спектакль руководству. Вы же знаете, в каком положении театр. Времени на раскачку нет. К тому же надо приступать к другим постановкам.
  - Тогда с вашего разрешения я пойду к зеркалу. - Юхнову показалось, что в словах Таранова прозвучал одновременно вызов и ирония.
  - К сожалению, именно сейчас не получится. Через пятнадцать минут начинаем первую репетицию. Но после нее - непременно так и поступайте.
  
   Сцена двадцать шестая
  Михаил Лермонтов "Княжна Мери"
  
   11-го мая
  
  Вчера я приехал в Пятигорск, нанял квартиру на краю города, на самом высоком месте, у подошвы Машука: во время грозы облака будут спускаться до моей кровли. Нынче в пять часов утра, когда я открыл окно, моя комната наполнилась запахом цветов, растущих в скромном палисаднике. Ветки цветущих черешен смотрят мне в окна, и ветер иногда усыпает мой письменный стол их белыми лепестками. Вид с трех сторон у меня чудесный. На запад пятиглавый Бешту синеет, как "последняя туча рассеянной бури"; на север поднимается Машук, как мохнатая персидская шапка, и закрывает всю эту часть небосклона; на восток смотреть веселее: внизу передо мною пестреет чистенький, новенький городок, шумят целебные ключи, шумит разноязычная толпа, - а там, дальше, амфитеатром громоздятся горы все синее и туманнее, а на краю горизонта тянется серебряная цепь снеговых вершин, начинаясь Казбеком и оканчиваясь двуглавым Эльборусом... Весело жить в такой земле! Какое-то отрадное чувство разлито во всех моих жилах. Воздух чист и свеж, как поцелуй ребенка; солнце ярко, небо сине - чего бы, кажется, больше? - зачем тут страсти, желания, сожаления?.. Однако пора. Пойду к Елизаветинскому источнику: там, говорят, утром собирается все водяное общество.
  * * *
  Спустясь в середину города, я пошел бульваром, где встретил несколько печальных групп, медленно подымающихся в гору; то были большею частию семейства степных помещиков; об этом можно было тотчас догадаться по истертым, старомодным сюртукам мужей и по изысканным нарядам жен и дочерей; видно, у них вся водяная молодежь была уже на перечете, потому что они на меня посмотрели с нежным любопытством: петербургский покрой сюртука ввел их в заблуждение, но, скоро узнав армейские эполеты, они с негодованием отвернулись.
  Жены местных властей, так сказать хозяйки вод, были благосклоннее; у них есть лорнеты, они менее обращают внимания на мундир, они привыкли на Кавказе встречать под нумерованной пуговицей пылкое сердце и под белой фуражкой образованный ум. Эти дамы очень милы; и долго милы! Всякий год их обожатели сменяются новыми, и в этом-то, может быть, секрет их неутомимой любезности. Подымаясь по узкой тропинке к Елизаветинскому источнику, я обогнал толпу мужчин, штатских и военных, которые, как я узнал после, составляют особенный класс людей между чающими движения воды. Они пьют - однако не воду, гуляют мало, волочатся только мимоходом; они играют и жалуются на скуку. Они франты: опуская свой оплетенный стакан в колодец кислосерной воды, они принимают академические позы: штатские носят светло-голубые галстуки, военные выпускают из-за воротника брыжи. Они исповедают глубокое презрение к провинциальным домам и вздыхают о столичных аристократических гостиных, куда их не пускают.
  Наконец вот и колодец... На площадке близ него построен домик с красной кровлею над ванной, а подальше галерея, где гуляют во время дождя. Несколько раненых офицеров сидели на лавке, подобрав костыли, - бледные, грустные. Несколько дам скорыми шагами ходили взад и вперед по площадке, ожидая действия вод. Между ними были два-три хорошеньких личика. Под виноградными аллеями, покрывающими скат Машука, мелькали порою пестрые шляпки любительниц уединения вдвоем, потому что всегда возле такой шляпки я замечал или военную фуражку или безобразную круглую шляпу. На крутой скале, где построен павильон, называемый Эоловой Арфой, торчали любители видов и наводили телескоп на Эльборус; между ними было два гувернера с своими воспитанниками, приехавшими лечиться от золотухи.
  Я остановился, запыхавшись, на краю горы и, прислонясь к углу домика, стал рассматривать окрестность, как вдруг слышу за собой знакомый голос:
  - Печорин! давно ли здесь?
  Оборачиваюсь: Грушницкий! Мы обнялись. Я познакомился с ним в действующем отряде. Он был ранен пулей в ногу и поехал на воды с неделю прежде меня. Грушницкий - юнкер. Он только год в службе, носит, по особенному роду франтовства, толстую солдатскую шинель. У него георгиевский солдатский крестик. Он хорошо сложен, смугл и черноволос; ему на вид можно дать двадцать пять лет, хотя ему едва ли двадцать один год. Он закидывает голову назад, когда говорит, и поминутно крутит усы левой рукой, ибо правою опирается на костыль. Говорит он скоро и вычурно: он из тех людей, которые на все случаи жизни имеют готовые пышные фразы, которых просто прекрасное не трогает и которые важно драпируются в необыкновенные чувства, возвышенные страсти и исключительные страдания. Производить эффект - их наслаждение; они нравятся романтическим провинциалкам до безумия. Под старость они делаются либо мирными помещиками, либо пьяницами - иногда тем и другим. В их душе часто много добрых свойств, но ни на грош поэзии. Грушницкого страсть была декламировать: он закидывал вас словами, как скоро разговор выходил из круга обыкновенных понятий; спорить с ним я никогда не мог. Он не отвечает на ваши возражения, он вас не слушает. Только что вы остановитесь, он начинает длинную тираду, по-видимому имеющую какую-то связь с тем, что вы сказали, но которая в самом деле есть только продолжение его собственной речи.
  Он довольно остер: эпиграммы его часто забавны, но никогда не бывают метки и злы: он никого не убьет одним словом; он не знает людей и их слабых струн, потому что занимался целую жизнь одним собою. Его цель - сделаться героем романа. Он так часто старался уверить других в том, что он существо, не созданное для мира, обреченное каким-то тайным страданиям, что он сам почти в этом уверился. Оттого-то он так гордо носит свою толстую солдатскую шинель. Я его понял, и он за это меня не любит, хотя мы наружно в самых дружеских отношениях. Грушницкий слывет отличным храбрецом; я его видел в деле; он махает шашкой, кричит и бросается вперед, зажмуря глаза. Это что-то не русская храбрость!..
  Я его также не люблю: я чувствую, что мы когда-нибудь с ним столкнемся на узкой дороге, и одному из нас несдобровать. Приезд его на Кавказ - также следствие его романтического фанатизма: я уверен, что накануне отъезда из отцовской деревни он говорил с мрачным видом какой-нибудь хорошенькой соседке, что он едет не так, просто, служить, но что ищет смерти, потому что... тут, он, верно, закрыл глаза рукою и продолжал так: "Нет, вы (или ты) этого не должны знать! Ваша чистая душа содрогнется! Да и к чему? Что я для вас! Поймете ли вы меня?" - и так далее.
  Он мне сам говорил, что причина, побудившая его вступить в К. полк, останется вечною тайной между им и небесами.
  Впрочем, в те минуты, когда сбрасывает трагическую мантию, Грушницкий довольно мил и забавен. Мне любопытно видеть его с женщинами: тут-то он, я думаю, старается!
  Мы встретились старыми приятелями. Я начал его расспрашивать об образе жизни на водах и о примечательных лицах.
  - Мы ведем жизнь довольно прозаическую, - сказал он, вздохнув, - пьющие утром воду - вялы, как все больные, а пьющие вино повечеру - несносны, как все здоровые. Женские общества есть; только от них небольшое утешение: они играют в вист, одеваются дурно и ужасно говорят по-французски. Нынешний год из Москвы одна только княгиня Лиговская с дочерью; но я с ними незнаком. Моя солдатская шинель - как печать отвержения. Участие, которое она возбуждает, тяжело, как милостыня.
  
  "Вчера я приехал в Пятигорск, нанял квартиру на краю города, на самом высоком месте, у подошвы Машука: во время грозы облака будут спускаться до моей кровли. Нынче в пять часов утра, когда я открыл окно, моя комната наполнилась запахом цветов, растущих в скромном палисаднике..."
  Юхнов вслушивался в голос Таранова. И не без удивления отметил, что его недавний разговор с ним имел позитивные последствия. Он уже не читал текст с той пошлой интонацией, как это было во время прогона постановки Тимощука. Что-то изменилось в самой манере произношения слов. Это было еще не совсем то, что хотел Юхнов, но его радовало, что сдвиг возможен. А, приступая к репетициям, он опасался, что болезнь настолько запущена, что ничего изменить уже невозможно.
  Юхнов, останавливая монолог Печорина, захлопал в ладоши. Затем поднялся на сцену и встал рядом с исполнителем главной роли.
  - Знаете, Григорий, мне кажется, у нас с вами все получится. Это уже лучше, чем было. Только попробуйте забыть о себе, о том, что вы артист и живете в двадцать первом веке. Слейтесь со своим героем, и тогда и выражение лица и ваш взгляд на то, что вас окружает, тут же изменится. Помните, что это даже не повествование героя, а его дневник. А чтение дневника диктует особую интонацию, ведь это разговор человека с самим собой.
   Представьте всю эту толпу, сквозь которую шагает Печорин. Люди в ней для него нечто вроде паноптикума, и каждому типу он дает краткую, но емкую характеристику. И сразу же дает нам понять, что не олицетворяет себя с ними. По сути дела, это все его враги, и он прибыл во вражеское окружение, или даже точнее, в лагерь. Он понимает, что рано или поздно ему предстоит битва с ними ни на жизнь, а на смерть. Каждый из этих людей способен убить его, а он - их. Он это прекрасно осознает, только не знает того, что эта битва уже совсем близка. И что вот-вот он встретит человека, с которым ему предстоит вступить в непримиримую схватку. И ужас в том, что Печорин совсем не желает, чтобы им был бы Грушницкий - он чересчур мелок для него. По сути дела - это насмешка судьбы. Но в какой уже раз он ничего не способен изменить. Вам, Григорий, понятно.
  - Понятно, Валерий Станиславович. - Голос Таранова прозвучал как-то безлично, и Юхнов не смог определить, что означает эта интонация. Это станет ясно позже, подумал он.
  - Хорошо. А теперь прошу внимание тех, кто играет пятигорскую публику. Каждый из вас не просто должен прошествовать по сцене, а нужно показать в этой короткой пантомиме, почему он враг главного героя, почему между ними неизбежен экзистенциальный поединок. Согласен, что задача сложная, набор выразительных средств крайне скуден. Но я надеюсь на вас. Ваша задача продемонстрировать через себя весь ужас этого мира, безграничную пустоту этих людей. И почему у них нет иного выхода, кроме как уничтожить Печорина. Пошли.
  Эта сцена была придумана еще Тимощуком, но у него просто шла безличная и пестрая толпа праздношатающихся отдыхающих - не более чем иллюстрация к тексту произведения.
  Юхнов снова несколько раз хлопнул в ладони.
  - Спасибо. На первый раз все прошли хорошо, но пока в целом плохо. С каждым я собираюсь ставить индивидуальный номер. Но так, чтобы он являлся бы составной частью шествия всей этой публики. Задача у нас предельно ясная - показать за короткое время картину эпохи, населявших ее типов. Ведь это фон и для главного героя, и для происходящих событий. Только на нем можно по-настоящему оценить личность Печорина. Она не должна выглядеть абстрактно. Я понятно объяснил?
  Ответом стало всеобщее молчание.
  - Я был уверен, что вы меня прекрасно поймете, - усмехнулся Юхнов. - Идем дальше. Первая встреча Печорина и Грушницкого. Начинаем.
  Юхнов молча наблюдал за мизансценой. Затем снова хлопнул в ладоши и подошел к сцене.
  - Хочу поговорить с исполнителем роли Грушницкого, - сказал он. - Если не ошибаюсь, Василий Вилков.
  - Не ошибаетесь, - подтвердил Вилков.
  - Что бы я хотел видеть в этой роли, Василий? Для Грушницкого Печорин - это постоянный вызов, недостижимая планка. Само собой разумеется, себе он в этом не признается, да и смутно понимает. Это скорее в его подсознании. И одновременно ему хочется подражать Печорину. Как видите, это сложный конгломерат отношений. А потому они со стороны этого человека очень нестабильны. Он не знает как себя вести с Печориным. Он вроде и приятель, но и соперник и даже враг. Правда, это ему еще предстоит понять, но подсознательно это в нем сидит с самого начала. Что это означает для игры исполнителя этой роли? Каждую фразу в разговоре с Печориным он произносит с разной интонацией в силу того, что в нем постоянно меняются внутренние ощущения. Тут нет ничего сложного, это обычная поведенческая реакция. Василий, вам понятны мои объяснения?
  - Понятны.
  - Тогда еще раз сцену первой встречи до момента появления княжны.
  
  Сцена двадцать седьмая
  Юхнов вышел из театра и медленно направился к метро. Репетиция выкачала из него много сил и энергии. Он так и не сумел пока достичь настоящего контакта с актерами, они его слушали, что уже хорошо, но если и выполняли его указания, то не слишком охотно и только частично. Возможно, пока это у них просто не получается, а возможно, что-то внутри них сопротивляется тому, что он пытается заставить их делать. Но уже хорошо, что не произошло открытого столкновения, даже Дивеева не пыталась его организовать. Она молча сидела в зале и за все время не издала ни единого звука. Правда, что она при этом думала и чувствовала, осталось за кадром.
  - Валерий Станиславович, погодите! - услышал он за спиной голос.
  Юхнов обернулся и увидел, как к нему спешит Маслов.
  - Трудно мне угнаться за вами, - сказал он, поравнявшись с режиссером.
  - Хотите со мной о чем-то поговорить, Юрий Васильевич?
  - И, да и нет, - произнес Маслов.
  - Как вас понимать?
  - Да, понимать меня не так уж и обязательно. Захотелось высказать вам несколько своих мыслей вслух.
  - Буду только этому рад.
  - Я внимательно слушал то, что вы говорили актерам, - сообщил Маслов. - Это очень интересно и полезно. Честно говоря, никогда не думал об этом произведении в таком разрезе. Хотя в молодости, как и вы, был им увлечен.
  - Рад это слышать. В таком случае мы естественные единомышленники.
  Маслов как-то странно взглянул на Юхнова.
  - Мы - возможно, - вздохнул он. - Но не остальные артисты.
  - Почему так считаете?
  - Видите ли, в чем дело, дорогой Валерий Сергеевич, - большинство из нас отвыкло от такой работы над ролью. Это раньше еще так трудились, но теперь ... - Маслов безнадежно махнул рукой.
  - И что теперь? - спросил Юхнов.
  - Артисты отвыкли анализировать роли, они даже по большому счету почти не думают о произведениях, в которых играют. Им все заменяют трафареты, а режиссеры лишь стимулируют их использовать. Вот как ваш предшественник Тимощук. У него все состояло из них. Вы слишком многое хотите от нашего брата, актера.
  - Вы же не такой?
  - Что я? - махнул рукой Маслов. - У меня старая школа. Да и то многое подзабыл. К тому же моя роль не слишком большая.
  - Но не такая уж и маленькая. И даже скажу, очень важная. Мы еще поговорим о ней.
  - Разумеется, - кивнул головой Маслов. - Только прошу вас, Валерий Станиславович, не слишком усердуйте. Не дай бог крышку сорвать. А под ней горячий пар.
  - Спасибо за предупреждение, Юрий Васильевич, но, боюсь, не смогу ему последовать.
  - Я так и думал. Я пришел. До свидания.
  Маслов скрылся в подворотне. Юхнов направился дальше к метро.
  
  Сцена двадцать восьмая
  Юхнов уже подходил к дверям своего подъезда, когда подал голос его телефон.
  - Ты где? - спросил Гиндин.
  - Можно сказать уже дома.
  - Значит, еще не дома, - констатировал Гиндин. - Приезжай ко мне.
  - Миша, в другой раз, устал и хочу отдохнуть.
  - Отдохнешь на том свете. Я тебя познакомлю с одним человеком. Не пожалеешь.
  - А давай в следующий раз.
  - Нет никакой гарантии, что следующий раз будет. Поэтому бери такси или на метро - и дуй ко мне. А я жду. Вкусный ужин с нужным количеством калорий гарантирую.
  - Хоть что-то, - произнес Юхнов.
  Ехать не хотелось, он чувствовал себя сильно вымотавшимся. Но ехать придется. К счастью, Гиндин живет не так далеко.
  Хотя с деньгами было туговато, Юхнов решил взять такси. От одной мысли, что надо спускаться в метро, становилось нехорошо.
   Юхнов вошел в квартиру друга.
  - Где твой необыкновенный человек и где ужин? - поинтересовался Юхнов.
  - Есть и то и другое, - заверил Гиндин. - Проходи в комнату и знакомься.
  В комнате Юхнова действительно ждал сюрприз. Почему-то он был уверен, что речь идет о мужчине. А увидел совсем молоденькую девушку. У нее была примечательная внешность; не красавица, но с очень запоминающимся лицом с резкими, решительными и в тоже время вполне женственными чертами.
  - Знакомьтесь, - представил их Гиндин. - Это Любовь Соболева, а это Валерий Юхнов. Теперь вы знакомы и можете начинать общение. А я на кухню, через пятнадцать минут ужин.
  - Валера, чем занимаешься? - непринужденно, как старого знакомого спросила девушка.
  Юхнов поразился ее панибратству, с виду он старше ее примерно в два раза. Но решил не придавать этому обстоятельству значения. Лучше посмотреть, что будет дальше.
  - Я режиссер, - кратно объяснил он.
  - Снимаете эту мерзость - сериалы?
  - Вы не любите сериалы? - ответил на вопрос вопросом Юхнов.
  - Терпеть не могу, специально для дебилов или тех, кто желает ими поскорее стать. И столько этого дебильства ты сотворил?
  - Всего один, да и то давненько. Я в основном театральный режиссер, ставлю спектакли.
  - Чуть лучше. А что сейчас ставишь?
  - Герой нашего времени, конкретно "Княжна Мери".
  Соболева даже слегка присвистнула.
  - И зачем ставишь эту лобуду?
  - А почему ты считаешь, что "Герой нашего времени" - лобуда?
  - Совершенно бестолковый тип, только вертится у всех под ногами, так как не знает, чем себя занять.
  - А чем ему себя следовало занять?
  - Разве не ясно, свергать тогдашнюю власть. Кто в то время был царем?
  - Николай Первый.
  - Помню, мерзкий старикашка.
  - На тот момент он совсем не был стариком. И вообще, он прожил всего пятьдесят восемь лет.
  - Я не о возрасте, просто он ассоциируется у меня с этим определением. Я не одобряю твою постановку. Найди другую тему.
  - Это приказ или просьба? - спросил Юхнов.
  - Считай дружеский совет.
  - Мы разве друзья?
  - Нет, и не будем. С такими, как ты, я не дружу. Но это не означает, что нельзя давать дружеские советы.
  - Логично, - согласился Юхнов. - А позволь спросить, чем ты занимаешься?
  - Свергаю нынешний режим.
  Юхнов даже замолчал на какое-то мгновение. Это было сказано очень серьезно, и он сразу поверил, что так оно и есть. Чем еще заниматься девушке с таким лицом.
  - Успешно? - после некоторой паузы спросил он.
  - Работа в самом начале. Тем более, людей не хватает. Ты бы присоединился к нам, чем заниматься своим непотребством.
  - Чем? - даже переспросил он.
  - Глухой?
  - Немного, - усмехнулся Юхнов. - И подслеповат.
  Вошел Гиндин с большим подносом.
  - Ужин готов. Я так понимаю, все зверски хотят есть.
  Гиндин выставил бутылку вина, и ее быстро осушили. Причем, единственная в компании женщина пила много и охотно. Она явно, несмотря на молодость, была давно знакома с этим делом.
  После ужина, Гиндин позвал Юхнова на кухню перекурить. Хотя оба не курили.
  - Слушай, старик, тут такое дело, нашей амазонке негде ночевать.
  - У нее нет квартиры?
  - Есть и даже очень большая. Она, кстати дочь состоятельных родителей. Но идти туда ей нельзя.
  - Это еще почему? Родители выпорют. И правильно сделают; если бы моя дочь вела себя так же, мои руки невольно сами бы потянулись к ремню.
  - Если она вернется домой, ее арестуют. Там дежурит наряд полиции. Вот она и попросилась ко мне. А я, как ты понимаешь, не мог отказать.
  - А за что ее хотят в кутузку?
  - За несанкционированный митинг у прокуратуры. Она и еще примерно пятнадцать парней и девчат потребовали свободу политзаключенным. Половину из протестующих уже повязали.
  - Мне кажется, логично и ей пойти с ними.
  - Она так и хотела, но ее друзья отговорили это делать и скрыться где-нибудь. Как ты видишь, она и скрывается. Но я не за этим позвал тебя курить.
  - Еще сюрприз?
  - И очень даже приятный. Как тебе известно, у меня маленькая квартира из двух комнат. Одна совсем крошечная, в ней сплю я - и это святое, не обсуждается. Поэтому вы поспите в большой. Можно на одном диване.
  - Ты сбрендил, Миша, хочешь, чтобы меня упекли за совращение малолетки.
  - Любе двадцать лет, она совершеннолетняя. А потому вправе распоряжаться своим телом. К тому же ты ей понравился.
  - У меня сложилось противоположное впечатление.
  - Может, и так, - не стал спорить Гиндин. - Тогда принесу с балкона раскладушку. Или гениальные режиссеры на таком ложе не спят?
  - Неси, - вздохнул Юхнов. И зачем только он поддался уговорам и приехал к Михаилу.
  
   Сцена двадцать девятая
  Они легли в большой комнате, девушка на диване, Юхнов на раскладушке. Соболева полностью разделась, оставив на себе лишь полупрозрачные трусики. Она лежала на спине под одеялом, при этом, оно то и дело сползало с нее, обнажая полные груди. Юхнов старался не смотреть на них, но это удавалось не всегда. Его захватило сильное вожделение, что было абсолютно закономерным результатом, учитывая, что у него несколько месяцев не было женщины. Его последний роман завершился ссорой со своей партнершей, а новый пока не завязался.
  Но о том, чтобы предпринимать шаги по удовлетворению своей похоти, не могло быть и речи. Чтобы не видеть соблазнительные части тела девушки, он повернулся на другой бок.
  - Значит, ты ставишь "Герой нашего времени", - услышал он голос Любы.
  - Да, "Княжна Мэри", - не поворачиваясь, подтвердил он.
  - Не понимаю.
  - Чего ты не понимаешь?
  - В стране установлен фашистский режим, а ты ставишь спектакль про какого-то пустомелю.
  - Он не пустомеля, - попытался защитить честь Печорина Юхнов.
  - Пустомеля, - убежденно проговорила девушка. - И уж точно не герой нашего времени. Тогда ради чего тащиться в твой заплеванный театр и таращиться на все это действо?
  - Откуда у тебя такие представления о театре? - Юхнов на мгновение забыв про то, что девушка обнажена, резко повернулся в ее сторону и был тут же наказан - ее груди колыхались буквально в двух метрах от него. Но, судя по всему, это обстоятельство ее нисколько не смущало. Он решил, что не станет пасовать перед этим зрелищем, а постарается сохранить самообладание. - В театре, где я сейчас работаю, проводится ежедневная уборка, так что чистота почти идеальная.
  - Да, причем тут это. Что-то не верится, что ты режиссер, уж больно все воспринимаешь буквально. Если я говорю, что твой театр заплеванный и засранный, то я о том, что вы там живете в каких-то далеких временах. Вы же мохом покрыты.
  - Есть вещи, которые не теряют свою актуальность вне зависимости от времени, - возразил Юхнов.
  - Не неси дичь, какие такие вещи, можешь мне их назвать? У вас там есть хоть одна постановка про то, что творится сегодня в стране? Чего молчишь? Знаю, что нет. Ты вот ставишь спектакль про героя нашего времени, а ты хоть одним глазком видел настоящих героев нашего времени. Только честно говори.
  - Наверное, не видел, - признался Юхнов.
  - А я с ними каждый день общаюсь, они мои друзья. В отличие от этого щеголя, ребята борются с режимом. На каждого уже большое досье, в любую минуту за ними могут прийти. Вот о ком надо делать спектакль. Да только я знаю, не будешь, потому что обосрешься. И все в твоем театре - с тобой заодно. Ты бы посмотрел на моих друзей.
  - Я готов на них посмотреть, - сказал Юхнов.
  - А не обделаешься?
  - Что у тебя за лексика? Ты же молодая девушка, наверное, учишься в институте.
  - Уже не учусь.
  - Почему?
  - Исключили.
  - Можно узнать, за что?
  - Призывала студентов идти на демонстрацию. А у нас с этим строго, никакой политической деятельности.
  - Где же ты училась?
  - В МГУ, на биологическом. С детства хотела стать биологом. Люблю животных.
  - Ты любишь животных? - недоверчиво спросил Юхнов.
  - Не похоже?
  - Как-то не очень.
  - Я же говорила, что у тебя с воображением туговато.
  - Какое уж есть.
  - Если хочешь еще о чем-нибудь спросить, то давай. Главное, не стесняйся. Теперь не могу стеснительных.
  - Парень у тебя есть?
  - Хочешь узнать, трахаюсь ли я? - перевела Люба вопрос в другую плоскость. - Трахаюсь, когда приспичит. А вот с тобой не стану, ты мне не нравишься. Так что не надейся.
  - Я об этом не думал.
  - Брось нести пургу, что я не вижу. Но сегодня у тебя облом. Вот будешь нормальным мужиком, тогда подумаю.
  - Нормальным - это каким?
  - Что я должна тебе все разжевывать. Сам думай. А когда дозреешь, подходи, может, тогда и трахнемся. А теперь пора спать. Еще не знаю, что завтра делать.
  - Боишься, что тебя могут задержать?
  - Мишка нашептал? Рано или поздно все равно заблокируют там. Я у них на плохом счету, - вдруг ухмыльнулась девушка. - Спокойной ночи, режиссеришка.
  Соболева повернулась к Юхнову спиной, натянула на голову одеяло, и Юхнов понял, что на данный момент их общение завершилось.
  Он тоже повернулся к ней спиной. Ему хотелось, как можно быстрей заснуть, дабы освободиться от навязчивой картины ее груди.
  
   Сцена тридцатая
   Едва Юхнов вошел в театр, как вахтер сообщил ему, что его хочет видеть директор. Юхнов направился к его кабинету. В нем кроме Любашина находился Блюмкин. Они что-то горячо обсуждали, причем, по выражению их лиц разговор был не из самых приятных. Но едва Юхнов вошел, оба, словно по команде, замолчали.
  - Располагайтесь поудобней, Станислав Валерьевич, - изобразил улыбку на лице Любашин. - Хотелось бы узнать, как вам у нас работается?
  Юхнов сел на стул и по очереди посмотрел на мужчин.
  - Пока трудно сказать, все только начинается.
  - Присутствовал вчера на вашей первой репетиции. Очень любопытно. Я так понимаю, вы делаете совсем другой спектакль.
  - Совершенно другой, - подтвердил Юхнов. - Мне казалось, что вы это прекрасно знаете и не возражаете.
  - Не возражаю, - грустно вздохнул Любашин. - Но мне все же кажется, что кое-какие наработки Тимощука можно использовать. Таким образом, мы сэкономим время. А оно, как известно, деньги. Вот Яков Ефимович это подтвердит.
  - Даже на американской бирже этот лозунг менее актуальный, чем сегодня в нашем театре, - подтвердил Блюмкин.
  - Я вас прекрасно понимаю, но говорил и говорю снова: ничего из того, что делал предыдущий постановщик, использовать не буду. Если вас это не устраивает, могу сию же минуту написать заявление об уходе.
   - Зачем же так горячиться, Станислав Валерьевич, никто так вопрос не ставит, - примиряюще произнес Любашин. - Нет, так нет, я обещал, что предоставлю вам карт-бланш, так оно и будет. Но одним спектаклем положение не исправить, нужно более масштабное обновление репертуара. У вас есть еще предложения на этот счет?
  - Да, планирую в самое ближайшее время приступить к работе над двумя проектами.
  - Интересно, что за проекты? - спросил Блюмкин и даже пересел поближе к Юхнову.
  - Я долго размышлял над тем, какому материалу отдать предпочтение, и остановился на двух постановках. Я буду делать инсценировку "Исповеди" Льва Толстого и ставить пьесу "Тоска" Викторьена Сарду.
  - Простите, что вы намерены поставить? - спросил Любашин таким тоном, словно бы плохо расслышал слова режиссера.
   - "Исповедь" Льва Толстого и пьеса "Тоска" Викторьена Сарду, - повторил Юхнов.
  Он заметил, как директор театра и его заместитель переглянулись.
  - Вы уверенны, что следует ставить именно эти спектакли? - после довольно продолжительной паузы спросил Любашин.
  - Абсолютно уверен.
  - Могу ли я узнать поподробней об этих ваших проектах?
  - Разумеется, Николай Ильич. Что конкретно желаете узнать?
  - Честно говоря, среди произведений Толстого что-то не припоминаю о существовании его "Исповеди".
  - И, тем не менее, такое произведение существует. Причем, Толстой считал его очень важным для себя.
  - И о чем же оно?
  - В своей "Исповеди" он пытается проанализировать свои отношения с Богом. Я не согласен со многими высказанными там мыслями, но не это главное.
  - Что же тогда в данном случае главное, Валерий Станиславович? - спросил Любашин.
  - Я хочу напомнить нашим зрителям о том, что они не могут пренебрегать своими отношениями с Богом. А показать это на примере великого писателя, заставить людей задуматься над тем, о чем в большинстве своем они не привыкли думать. А это сильно влияет на их жизнь, на то, какими они в ней являются.
  Любашин в очередной раз взял паузу на размышления.
  - А вы уверенны, что такой спектакль можно поставить? Насколько я понимаю, там нет ни драматургии, ни диалогов. Я прав?
  - Абсолютно правы, Николай Ильич, в привычном смысле там нет ни того, ни другого. Но это не означает, что из такого материала нельзя сделать интересный спектакль. Скорее, только из такого и можно, потому что очень глубокий и одновременно противоречивый текст, который на самом деле обладает весьма напряженной драматургией. Зритель повалит к нам со всей Москвы. И не только Москвы.
  - Вы в этом уверены? - недоверчиво посмотрел на Юхнова Любашин.
  - Да.
  - Если так, то, конечно, ставьте, - тусклым голосом произнес директор театра - Я вам обещал предоставить свободу, и выполняю обещание. А что по поводу "Тоски"? Оперу я помню, слушал, а вот пьесу как-то не очень представляю.
  - Эта пьеса о деспотии, о том, как она с одной стороны разлагает человека, а с другой - делает его полностью беззащитным перед холодной репрессивной государственной машиной. Вам, господа, это ничего не напоминает?
  - Очень даже напоминает, - почти сразу же отозвался Блюмкин, - но именно это-то и пугает. Вы не находите, Валерий Станиславович, что подобные аллюзии могут оказаться небезопасными?
  - Вот я и выбрал пьесу, где действие происходит в тысячу восемьсотом году. Никто не сможет упрекнуть нас в том, что мы говорим о современных событиях. Разве не так?
  - Так, - упавшим до самых низких отметок голосом произнес Любашин. - Это все? Или есть еще что-то?
  - Пока все. Я думаю над тем, что ставить еще. Но нам бы пока с этим объемом справиться.
  Любашин кивнул головой.
  - У вас сейчас репетиция "Княжны Мэри". Наверное, вам надо готовиться. Больше вас не задерживаю.
  Юхнов вышел из кабинета.
  - Яша, как мне жить с ним? - едва не плача произнес Любашин. - Когда он предложил написать заявление об увольнении, я едва удержался, чтобы не положить перед ним листок бумаги. Ты представитель мудрого племени, подскажи мне.
  - Сам в большом недоумении, - развел руками Блюмкин. - Но как представитель мудрого племени могу сказать одно: либо он окончательно погубит театр, либо его спасет. Уж как карта ляжет. Раз сделали ставку на это чудо, надо идти до конца. Нет ничего хуже, чем останавливаться на полпути, а затем снова начинать все сначала. Тогда уж точно у нас не будет ни единого шанса.
  Какое-то время Любашин угрюмо молчал.
  - Ладно, Яша, ты во всем прав. Либо пан, либо пропал. Пойду смотреть очередную репетицию нашего гения.
  
  Сцена тридцатая
  Юхнов попросил артистов повторить то, что репетировали вчера. Он смотрел на их игру и сам до конца не понимал, что же его не устраивает. Вроде бы все так, все нормально - и при этом что-то не то. Скорее всего, дело в том, что их роли не прорастают у них изнутри, они до конца не ощущают ни своих героев, ни ту среду, в которой происходит действие. Не возникает атмосферы подлинности, она сразу исчезает, едва раздается первое слово. Но вот как все это объяснить, большой вопрос?
  Сцена завершилась, артисты вопросительно посмотрели на режиссера. Юхнов встал и из зрительного зала поднялся на сцену.
  - Буду с вами честен, все вроде хорошо, но это не совсем то, что надо. Как говорится в другой пьесе, порвалась связь времен. И пока не удается ее восстановить.
  - И почему же именно нам не удается? - насмешливо спросил Григорий Таранов. - Играем точно так, как вы нам говорите.
  - Все верно, Григорий, - кивнул головой Юхнов. - Но ни один режиссер не в состоянии рассказать и показать все, самое главное, как раз то, что выразить словами невозможно. Знаете, в чем лично ваша проблема, да и не только ваша?
  - И в чем же?
  - Я знаю, вы снимаетесь в сериалах.
  - Есть такое. На зарплату артиста в нашем театре не прожить. Или вы предлагаете нам нищенствовать?
  - Понимаете, в чем дело, ничего не остается без последствий. Когда вы играете в сериалах эти убогие роли, то, как артист, вы падаете вниз. И затем подняться вверх становится проблематично. Я видел немало по-настоящему талантливых актеров, загубивших свой талант благодаря этой бесконечной халтуры. Вам решать, как строить свою карьеру, но хочу предупредить о больших рисках. Скатиться на тот уровень легко, а вот вернуться назад часто не удается. Сожалею, но вам придется однажды выбрать между Печориным или Гамлетом и капитаном милиции из уголовного розыска. Совмещать не получится. - Юхнов задумался. - Давайте сядем здесь на сцене, и я озвучу несколько важных для меня мыслей. Возможно, они окажутся полезными и для вас. Вот только надо принести стулья.
  Принесение стульев заняло минут пятнадцать. Все это время Юхнов стоял на некотором отдалении от актеров и раздумывал над тем, правильно ли поступает, собираясь выступить перед ними с небольшой лекцией. Он отнюдь не был уверен, что она им понравится, да и поймут ли то, что он хочет сказать. Может, не стоит углубляться во все эти дерби, он и без того мучает артистов своими претензиями. Он же видит, как враждебно они воспринимают их.
  Все, кто был в зрительном зале, переместились на сцену, включая Тимощуку и Любашина.
  - Я постараюсь не занять много вашего драгоценного времени. Поэтому совсем коротко, - проговорил Юхнов. - С моей точки зрения современный театр даже не в кризисе, а в полном упадке. Он вызван утратой им всякого смысла своего существования. Количество театров не сокращается, а при этом их значение стало столь ничтожным, что можно говорить о духовной кончине театрального искусства. У него не осталось никаких функций, точнее, сохранилась одна самая простая - развлекательная. Но и она быстро исчезает, так как театр не может конкурировать ни с телевидением, ни с кино, ни с Интернетом. Его на плаву держит почти исключительно сила инерции, привычка людей видеть в нем некий культовый объект. Сходить в театр все еще звучит иначе, чем сходить в кино или в кафе. Но не стоит обольщаться, долго этот эффект не продержится, это вопрос времени. А оно все тикает и тикает не в нашу пользу. И однажды вы придете играть очередной спектакль, и окажется, что его смотреть не пришел ни один зритель.
  - Чушь все это, не будет такого, - возмущенно хмыкнул Тимощук.
   - Возможно, вы правы, но я считаю, что нарисованная мною картина может возникнуть совсем скоро, - ответил Юхнов. - Но меня на данный момент больше волнует другое - как сделать так, чтобы этого не случилось. Почему это произошло с театром? Он незаметно для себя перестал будоражить чувства и мысли людей, перестал быть моральным авторитетом. Скорей всего, это произошло вообще с искусством, но я сейчас говорю исключительно о нашем с вами ремесле. Самое же плохое в этой ситуации то, что театр не просто смирился с новой своей ролью, но активно начал ее эксплуатировать. А в результате стал еще быстрее катиться вниз. И зритель не мог это не почувствовать, он перестал воспринимать театр, как храм искусств, теперь он смотрит на него, как на дом культуры, от посещения которого уже почти ничего не ждет. Вы посмотрите, как раньше одевался зритель; мужчины в строгих костюмах, женщины - в вечерних платьях. Выход в театр был событием в жизни. А теперь сюда приходят, в чем попало, почти как в забегаловку. Вот куда мы все опустились. Раньше актеры были кумирами, сегодня темами для пересудов. Но достаточно о положение театра, коротко о том, как я вижу выход из ситуации. Конечно, нельзя дважды войти в одну и ту же реку, что было уже так никогда не будет. По моему убеждению, в мире все похоже, но ничего не повторяется. И все же...- Юхнов замолчал. - Современный человек стремительно деградирует. Причин много, но одна из них - уничтожение искусства, как способ его наполнения. Я бы даже сказал загрузки его смыслом, нравственными ориентирами. К сожалению, искусство докатилось до состояния, когда оно само стимулирует негативные процессы. Мне горько об этом говорить, но сегодня оно, включая театр, опошляет все, к чему прикасается. И зритель уже так привык к такому положению, что воспринимает его как данность, как то, что по-другому и быть не может. А потом мы смотрим на этих людей и удивляемся, почему они такие. Думаю, вам понятна моя мысль. И теперь переходим к заключительной части моей речи. Нам всем надо вернуть в театр смысл. Причем, это нужно даже не столько самому театру, сколько всему обществу, всей стране. Я не настолько наивен, чтобы думать, что таким образом мы многое изменим в нашем государстве. Но каждый обязан обрабатывать тот участок, на котором работает. У нас это театр. Так вот, о театральном участке. Когда расслабленный зритель в очередной раз придет к нам за легким, необременительным зрелищем - и вдруг перед ним отворится бездна, он испытает потрясение. А только состояние потрясения способно вывести его из той бесконечной спячке, в которой пребывает. Пусть он даже не до конца осознает, что послужило причиной этого. Да это не столь и важно. Главное результат. Разумеется, далеко не все пробудятся, таких будет меньшинство. Но и ради него стоит постараться. С вашей помощью я пытаюсь сделать именно такой спектакль, над которым мы сейчас продолжим работать. - Юхнов посмотрел на время на телефоне. - Кажется, я достаточно был кратким и уложился в небольшой срок. Объявляю получасовой перерыв.
  
   Сцена тридцатая
  Юхнов ел салат. Это у него стало чем-то вроде ритуала в театре. Он жевал огурцы и помидоры и думал о том, как восприняли его спич артисты? В принципе ничего нового он им не сказал, эти мысли давно витают в воздухе, их в той или иной степени, в том или ином виде высказывают многие. Просто он постарался это сделать в максимально концентрированном виде. Вряд ли его стали бы слушать, если он бы развел эту бодягу на целый час. Современный человек не готов надолго ни во что вникать, он настолько привык к поверхностному и облегченному восприятию действительности, что любые попытки заставить его углубиться в нее, расценивает как принуждение и издевательство над своей личностью.
  Внезапно рядом с его столом возникал чья-то фигура. Юхнов поднял голову и увидел Маслова.
  - Юрий Васильевич, вы что-то хотите? - спросил он.
  Маслов кивнул головой. Затем, не спрашивая разрешение, сел рядом.
  - Вы, в самом деле, намерены это сделать? - спросил Маслов.
  - Что сделать?
  - Возродить театр.
  - Вот вы о чем? Боюсь вас разочаровать, не намерен.
   - Тогда я не понимаю, к чему эту речь. Я давно ничего подобного ни от кого не слышал.
  - Понимаете, Юрий Васильевич, вам, возможно, это покажется странным, но я реалист. И прекрасно понимаю, что мне не по силам такая грандиозная задача.
  - Но ведь вы ее сами же только что и поставили.
  - Поставил. Но в разрезе одного спектакля, ну максимум еще двух-трех. Но это же не переворот. Вы меня не понимаете?
  -Что-то не очень, - растерянно пробормотал Маслов.
  - Это всего лишь попытка остановить или хотя бы задержать собственное падение. А заодно и тех, кто меня окружает. Например, вас. Хочу, чтобы вы перестали пить и занялись искусством. Тем более, у меня к вам будет предложение, от которого невозможно отказаться.
  - Я весь во внимании, Валерий Станиславович.
  Юхнов почувствовал колебание. Стоит ли прямо сейчас озвучивать это предложение, он собирался это сделать позже.
  Маслов почувствовал это колебание.
  - Для меня это очень важно. Если прекращать пить, то ради большой цели. Иначе не хватит воли.
  - Хорошо, только пока никому.
  - Клянусь.
  - Можно без клятв. Предлагаю сыграть вам Толстого. Я хочу попытаться инсценировать его "Исповедь". Вы ее читали?
  Несколько мгновений Маслов смотрел на Юхнова изумленными глазами.
  - Что такое, Юрий Васильевич, я сказал что-то не то? - поинтересовался Юхнов, удивленный реакцией своего собеседника.
  - Вы не поверите, - тихо, почти шепотом произнес Маслов, - это мое любимое его произведение, я читал его раз пять. И всегда думал о том, как бы перенести "Исповедь" на сцену.
  - Любопытное совпадение. Значит, вам нравится мой замысел?
  - Я очень хочу сыграть Толстого. Я готов начать учить текст уже сегодня.
  - Сначала нужно закончить постановку "Княжны Мэри" - вздохнул Юхнов. - Работы непочатый край. Мы только к ней приступили.
  - Я понимаю. Но ведь можно же параллельно.
  Юхнов не очень уверенно кивнул головой. Он подумал, что в этом случае он будет дневать и ночевать в театре. Готов ли он к такой нагрузке?
  - Скажите, Юрий Васильевич, что для вас "Исповедь"? - спросил он.
  - Я по ней учился разговаривать с Богом. Я очень полюбил это делать?
  - Что делать? - не понял Юхнов.
  - Общаться с Богом, - шепотом пояснил Маслов. - Я случайно прочитал эту книгу. И понял, что мне нужно с Ним постоянно вести диалог. С какого-то момента это стало для меня насущной потребностью.
  - Я думаю в том же ключе. Хочу поставить "Исповедь" именно для того, чтобы люди стали задавать себе те самые вопросы, что задавал Толстой. Что-то же должно на них натолкнуть. Но это трудная задача, перевести на сценический язык такое произведение.
  - У вас, Валерий Станиславович, получится. Только вы во всем театральном мире способны на это.
  - Спасибо за такую оценку, но я знаю еще несколько режиссеров, которые способны на такой же подвиг. А скольких я не знаю.
  - Только об одном умоляю. - Маслов придвинулся к Юхнову. - Ваша речь не всем понравилась. Многих она еще больше настроила против вас. Люди не любят, когда перед ними ставят большие задачи. Особенно те, кто живет сегодняшним днем. Но вы должны твердо держать свою линию.
  - Буду стараться, Юрий Васильевич. - В пылу беседы Юхнов совсем забыл о салате, и только сейчас вспомнил о нем. Он посмотрел на блюдо, он и не съел половины.
  Маслов заметил его взгляд.
  - Не буду мешать вам завтракать. Мы еще поговорим о новой роли.
  - Конечно, Юрий Васильевич, это был всего лишь предварительный разговор.
  Маслов вышел из буфета. Все-таки странное совпадение, что у них обеих возникло схожее желание инсценировать "Исповедь". А это явно не случайно, Значит, он на правильном пути. И теперь уж точно ему не отвертеться от этого замысла.
  
  Сцена тридцать первая
  
  Михаил Лермонтов Герой нашего времени "Княжна Мери"
  В эту минуту прошли к колодцу мимо нас две дамы: одна пожилая, другая молоденькая, стройная. Их лиц за шляпками я не разглядел, но они одеты были по строгим правилам лучшего вкуса: ничего лишнего! На второй было закрытое платье gris de perles, легкая шелковая косынка вилась вокруг ее гибкой шеи.
  Ботинки couleur puce стягивали у щиколотки ее сухощавую ножку так мило, что даже не посвященный в таинства красоты непременно бы ахнул, хотя от удивления. Ее легкая, но благородная походка имела в себе что-то девственное, ускользающее от определения, но понятное взору. Когда она прошла мимо нас, от нее повеяло тем неизъяснимым ароматом, которым дышит иногда записка милой женщины.
  - Вот княгиня Лиговская, - сказал Грушницкий, - и с нею дочь ее Мери, как она ее называет на английский манер. Они здесь только три дня.
  - Однако ты уж знаешь ее имя?
  - Да, я случайно слышал, - отвечал он, покраснев, - признаюсь, я не желаю с ними познакомиться. Эта гордая знать смотрит на нас, армейцев, как на диких. И какое им дело, есть ли ум под нумерованной фуражкой и сердце под толстой шинелью?
  - Бедная шинель! - сказал я, усмехаясь, - а кто этот господин, который к ним подходит и так услужливо подает им стакан?
  - О! - это московский франт Раевич! Он игрок: это видно тотчас по золотой огромной цепи, которая извивается по его голубому жилету. А что за толстая трость - точно у Робинзона Крузоэ! Да и борода кстати, и прическа; la moujik
  - Ты озлоблен против всего рода человеческого.
  - И есть за что...
  - О! право?
  В это время дамы отошли от колодца и поравнялись с нами. Грушницкий успел принять драматическую позу с помощью костыля и громко отвечал мне по-французски:
  - Mon cher, je hais les hommes pour ne pas les mepriser car autrement la vie serait une farce trop degoutante
  Хорошенькая княжна обернулась и подарила оратора долгим любопытным взором. Выражение этого взора было очень неопределенно, но не насмешливо, с чем я внутренно от души его поздравил.
  - Эта княжна Мери прехорошенькая, - сказал я ему. - У нее такие бархатные глаза - именно бархатные: я тебе советую присвоить это выражение, говоря об ее глазах; нижние и верхние ресницы так длинны, что лучи солнца не отражаются в ее зрачках. Я люблю эти глаза без блеска: они так мягки, они будто бы тебя гладят... Впрочем, кажется, в ее лице только и есть хорошего... А что, у нее зубы белы? Это очень важно! жаль, что она не улыбнулась на твою пышную фразу.
  - Ты говоришь о хорошенькой женщине, как об английской лошади, - сказал Грушницкий с негодованием.
  - Mon cher, - отвечал я ему, стараясь подделаться под его тон, - je meprise les femmes pour ne pas les aimer car autrement la vie serait un melodrame trop ridicule
  Я повернулся и пошел от него прочь. С полчаса гулял я по виноградным аллеям, по известчатым скалам и висящим между них кустарникам. Становилось жарко, и я поспешил домой. Проходя мимо кислосерного источника, я остановился у крытой галереи, чтоб вздохнуть под ее тенью, это доставило мне случай быть свидетелем довольно любопытной сцены. Действующие лица находились вот в каком положении. Княгиня с московским франтом сидела на лавке в крытой галерее, и оба были заняты, кажется, серьезным разговором.
  Княжна, вероятно допив уж последний стакан, прохаживалась задумчиво у колодца. Грушницкий стоял у самого колодца; больше на площадке никого не было.
  Я подошел ближе и спрятался за угол галереи. В эту минуту Грушницкий уронил свой стакан на песок и усиливался нагнуться, чтоб его поднять: больная нога ему мешала. Бежняжка! как он ухитрялся, опираясь на костыль, и все напрасно. Выразительное лицо его в самом деле изображало страдание.
  Княжна Мери видела все это лучше меня.
  Легче птички она к нему подскочила, нагнулась, подняла стакан и подала ему с телодвижением, исполненным невыразимой прелести; потом ужасно покраснела, оглянулась на галерею и, убедившись, что ее маменька ничего не видала, кажется, тотчас же успокоилась. Когда Грушницкий открыл рот, чтоб поблагодарить ее, она была уже далеко. Через минуту она вышла из галереи с матерью и франтом, но, проходя мимо Грушницкого, приняла вид такой чинный и важный - даже не обернулась, даже не заметила его страстного взгляда, которым он долго ее провожал, пока, спустившись с горы, она не скрылась за липками бульвара... Но вот ее шляпка мелькнула через улицу; она вбежала в ворота одного из лучших домов Пятигорска, за нею прошла княгиня и у ворот раскланялась с Раевичем.
  
  - Начнем репетицию с первого появления княжны Мэри и ее матери. Наташа Бессонова, Валерия Станиславовна, вы готовы?
  - Готовы, - сразу за двоих ответила Дивеева.
  - Печорин и Грушницкий а вы?
  Оба мужчины кивнули головой.
  - Прекрасно. Теперь о мизансцене. Грушницкий говорит свою французскую фразу. Княжна проходит мимо, слышит ее, смотрит на того, кто ее произнес, и на миг застывает. В это время Печорин описывает внешность девушки. Зрители должны ясно видеть и оценить, насколько справедливо это описание. При этом у них должно возникнуть ощущение, что княжна не слышат эти слова. И как только текст завершается, она идет дальше. Но уже не так, как шла до того момента, когда она не видела юнкера. Что-то изменилось уже в ней, хотя она сама не понимает этого. У нее должна быть уже другая походка, более эмоциональная. Наташа, сумеете это сыграть?
  - Я попробую, - ответила актриса.
  - Начинаем.
  Юхнов внимательно наблюдал за сценой.
  - Стоп! - сказал он. - Наташа, так княжна не ходила, вы ступаете чересчур расковано, как современная девушка. Вам нужно освоить походку девятнадцатого века. Она же гораздо стеснительная. Мери видит молодых мужчин и внутри что-то сжимается у нее. Вы должны своим телом передать всю гамму ее чувств: опасение, неуверенность, ожидание и надежда. Она еще не знает, на ком стоит остановить свое внимание. И как раз в этот момент Грушницкий перехватывает инициативу и концентрирует ее внимание на себе. Здесь нет слов, вернее, они есть, но мы их не слышим. Мери жаждет любви, и вот первый проблеск этого чувства. Незнакомец произносит эффектную фразу по-французски, он ранен, вдобавок в солдатской шинели. Что еще надо девушки, чтобы распалилось воображение. Да, это сложно все передать только жестами, только поступью и едва уловимой мимикой лица. Но в этом и заключается мастерство артиста. А вас, Валерия Станиславна, попрошу тоже сыграть без слов, но уже другой текст. Вы в поисках потенциального жениха для дочери, но, как ночного кошмара, боитесь, что она выберет не того. И все эти военные у вас на большом подозрении. Вы не совсем представляете, как себя лучше вести: с одной стороны, если отгораживать дочь от контактов со всеми этими офицерами, она рискует никого не найти. С другой, если их поощрять, черт знает, чем все это может кончиться. Всю эту гамму противоречивых чувств и следует показать. Давайте еще раз.
  Артисты снова прогнали сцену.
  -Уже лучше, - оценил Юхнов. - Вряд ли с первого раза может все получиться. А теперь следующую сцену. Это один из самых ключевых эпизодов всей нашей истории. Во многом именно с нее и разворачивается цепочка трагических событий. Но никто из его активных и пассивных участников этого еще не понимает. Даже Печорин, который выступает тут, как наблюдатель. Наташа, для княжны Мэри ее поступок - это маленький подвиг. Никогда в жизни она не совершала ничего подобного. Подача стакана Грушницкому - это с ее стороны приглашение к любви. И он это понимает и принимает его. За эти несколько секунд между молодыми людьми происходит так много, что они даже не в состоянии этого сразу оценить. Но с этого мгновения они уже другие, они поглощены возникшими новыми ощущениями. Эта та ситуация, когда с точки зрения действий происходит невероятно мало, а с точки зрения чувств - невероятно много. Оба еще не знают, что их прежняя жизнь уже закончилась. Но оба чувствуют, как что-то новое началось. И лишь проницательный Печорин понимает, что для них обоих захлопнулась ловушка. Григорий, как полагаете, а что испытывает ваш герой?
  Таранов посмотрел на режиссера и пожал плечами.
  - Он просто хочет понаблюдать за ними, ему скучно, а тут он нашел случайное развлечение. Разве не так?
  - Очень верное замечание, именно все так. Но не совсем так. Да, следить за этими потенциальными влюбленными действительно для него развлечение. Но одновременно он испытывает завись к Грушницкому, что этот жребий пал не на него. Он же считает себя тут выше всех. А значит, все самое ценное должно доставаться ему. Ему не слишком приятно так думать - это мелко, это его принижает. Но и избавиться от этих чувств не в состоянии. В эту минуту и зарождается в нем коварный замысел - заставить княжну и своего приятеля увязнуть в этом любовной трясине, а затем выйти на авансцену и разрушить их нарождающийся роман. Вам понятно?
  Таранов посмотрел на Юхнова долгим взглядом и неопределенно кивнул головой.
  - Тогда начинаем.
  
  Сцена тридцать вторая
  Юхнов вышел из театра. Прошел небольшое расстояние, огляделся по сторонам и остановился. Он не знал, куда дальше идти. Домой не хотелось, опять придется провести вечер в полном одиночестве. И хотя ему всегда нравилось пребывать в этом состоянии, с какого-то момента вдруг стал подмечать, что начинает им тяготиться. Он и не заметил, как произошла с ним эта перемена. И даже точно не знает, в чем ее истоки. Возможно, он устал от самого себя, пресытился собственной натурой, своими мыслями, чувствами, общением с самим собой. Слишком много у него было всего этого в последнее время. Еще чуток - и он окончательно превратится в бирюка и мизантропа; признаки этой трансформации он обнаруживает в себе все чаще. И с этим надо как можно скорей и решительно кончать.
  Ему пора начать новую жизнь. Михаил прав, упрекая его, что он отгородился некой незримой стеной от всего, что творится за ней. Так можно утратить связь с действительностью. А для режиссера это всегда чревато; если он постоянно не подпитывается соками жизни, то теряет важные элементы для своего творчества. Ему хорошо известно, что некоторые его коллеги убеждены, что все необходимое для него присутствует в них самих. Да чего греха таить, он до недавнего времени и сам так считал про себя. Но это неверная позиция; как бы много содержания не было внутри человека, все равно его никогда не хватит на полноценное созидание. Более того, оно будет становиться все более куцым, мелким, субъективным.
  Спектаклей, поставленных такими режиссерами, он перевидал немало, и всегда уходил после них неудовлетворенным. Возможно, он и сам выдает точно такую же продукцию, просто в ослеплении от собственной значимости этого не замечает. Обычно дело для представителей его профессии - быть упоенным самим собой. И с с этим надо кончать, причем не откладывая.
  Утром, при расставании, они с Соболевой обменялись телефонами. Причем, к его удивлению, эта инициатива исходила от нее. Он в тот момент не очень понимал, зачем; между ними слишком большой разрыв не только в возрасте - хотя это не самое важное, но в мировоззрении. Он
  никогда не встанет на ее позицию и тех, кто за ней стоит.
  Но сейчас у Юхнова неожиданно для него самого изменилось мнение. Возможно, ему есть о чем поговорить с этой странной девушкой. Она не так уж намного старше его дочери, и ему полезно проникнуться представлениями, которые не исключено, совсем скоро овладеют и Ларисой. Тогда ему будет легче найти общий язык со своим ребенком.
  Юхнов набрал телефон Соболевой.
  - Я думала, ты позвонишь раньше, - сказала девушка.
  - Почему? - удивился он.
  - Так так пялился на мою грудь, что я думала, что вылетишь из своей кровати.
  - Пялиться на грудь - это еще не повод для звонка, - возразил немного смущенный словами девушки Юхнов.
  - Тебе, конечно, видней, - не скрывая насмешки, произнесла Соболева. - Хочешь увидеться?
  - Да.
  - Приезжай к прокуратуре. Я там с пикетом стою. Только быстро. Я замерзла и мне пора уходить.
  - Я еду.
   Юхнов ощутил облегчение, стало понятно, куда ехать. Правда, пока не понятно, зачем. Но с этим можно разобраться уже по ходу дела.
  Он увидел стоящую с плакатом Соболеву. Подошел и прочитал: "Свободу Дмитрию Рогову".
  - Кто такой Дмитрий Рогов? - спросил Юхнов.
  - Потом объясню, - ответила Соболева. - У тебя есть деньги?
  - Смотря, что ты понимаешь под деньгами.
  - Сводить меня в кафе и напоить чаем. Мне надо срочно согреться.
  - На это есть.
  - Тогда идем. Тут неподалеку есть приятное местечко.
  Они сели за столик. Соболева заказала большой чайник. И когда официант его принес, тут же стала пить.
  - Прогрелась, - сказала она, выпив целую кружку. - Не люблю болеть. Ты меня спас.
  - Буду гордиться этим всю жизнь. Ответь мне на пару вопросов.
  - Закидывай, - согласилась девушка.
  - Кто такой Дмитрий Рогов?
  - Неужели не слышал о нем? - удивилась она.
  - Извини, но не слышал.
  - Это тебя очень плохо характеризует.
  - Возможно. И тем не менее.
  - Он был нашим лидером. У него большой авторитет. Поэтому его и заграбастали. Подбросили наркоту и упекли на шесть лет якобы за распространения зелья. Об этом много трубили разные издания.
  - Наверное, я их не читал. А почему тебя не арестовали во время пикета?
  - Сама не знаю. Наверное, нет приказа. Они же там все делают по приказу. У тебя деньги еще есть?
  - Мы же заказали чай.
  - Теперь на еду. Есть хочется. Как у Мишки позавтракала, больше ничего не ела. Ты не волнуйся, здесь цены не очень кусаются. Есть места гораздо дороже.
  На самом деле, цены здесь кусались весьма чувствительно. Но Юхнов решил забить на это обстоятельство. И заказал по салату и по горячему. Он вдруг тоже почувствовал сильный аппетит.
  Они молча ели.
  - Пока сегодня ехала в метро, скачала из Интернета твою "Княжну Мэри" и читала, - вдруг сказала Соболева.
  - Да, - удивился Юхнов. - И как?
  - Все, как я и говорила. Это не герой, а разгильдяй и пустышка. Самое ужасное, твой Печорин абсолютно не представляет, зачем он все это вытворяет. Просто так получается в силу обстоятельств. Были бы они другие, и он бы вел себя иначе. Омерзительный тип.
  - Мне кажется, ты слишком все упрощаешь, - стал защищать Юхнов своего любимого героя. - На самом деле, он сильно мучается от того, что не находит достойного себе применения.
  - Ну, да, - хмыкнула девушка, - мучиться оно завсегда легче. Вокруг столько дел, а он не знает, чем заняться. Лезет на стенку от безделья.
  - А чем бы на его месте занялась ты?
  - Составила бы кружок против власти. Доктор Вернер первый кандидат на участия в нем. Да и других, судя по всему, хватает. Надо заниматься агитацией, а не издеваться над бедным Грушницким. Нашел себе дело по душе! Дима тоже мог бы заниматься какой-нибудь ерундой. Его, между прочим, считали подающим большие надежды ученым, предлагали в Штаты укатить. А он на все забил и стал организовывать кружок для борьбы с режимом, вести блок на ютюбе. У него уже было свыше полумиллиона подписчиков. Это не то, что твой спектаклик. Сколько его посмотрят? Десять человек.
  - У нас в зале почти двести мест.
  - Двести, - рассмеялась Соболева. - А у него полмиллиона. Сравни себя и его.
  - Сравнил, у него преимущество.
  - Ты по-прежнему хочешь меня трахнуть? - вдруг спросила она, не сводя глаз с Юхнова.
  - Ну, в общем, да, - смутился Юхнов. Он никогда не считал себя ханжой, но ее прямые вопросы смущали его, он не очень ясно представлял, как надо на них реагировать.
  - Сегодня не получится. И вообще, не знаю.
  - Что надо сделать, чтобы это случилось? - поинтересовался Юхнов.
  - Я должна тебя уважать.
  - А сейчас нет?
  - За что? За то, что ставишь в своем театрике эту княжну. Я тебе уже говорила, что от этого никому ни холодно, ни жарко. А коли так объясни, на кой ляд.
  К своему ужасу Юхнов вдруг понял, что не знает, как объяснить. Всегда это мог с легкостью сделать, а сейчас в голове ни одной достойной мысли.
  Кажется, Соболева пресекла его состояние.
  - Сам видишь, ничего сказать. Тогда зачем? - Внезапно девушка наклонилась к нему. - Когда поймешь, что и почему, тогда обсудим. Я тебе это уже говорила и сейчас говорю.
  - Сложная задача, - искусственно улыбнулся Юхнов. - Ты мне поможешь, познакомишь с твоими товарищами?
  - Тебе это надо?
  - Думаю, да.
  Несколько мгновений она пристально смотрела на него.
  - Познакомлю.
  
  Сцена тридцать третья
  До начала репетиции оставалось время, и Юхнов решил этим воспользоваться, позавтракать в буфете, так как дома в очередной раз поленился готовить. Он ел салат, но при этом думал он не о том, как это делал обычно что скажет актерам, а о Любови Соболевой. Эта необычная девушка не выходила из головы, чему он был не слишком рад. В какой-то момент он обнаружил, что она занимает в его мыслях неоправданно много места. Она волновала его и как женщина, и как человек; уж больно непривычно было все, что она говорила и делала. Если дело так и дальше пойдет, то он вполне способен влюбиться в нее. А только этого ему не доставало. Что он будет делать с этим чувством, он и близко не представляет. Но одновременно был уверен, просто так они не расстанутся. Юхнов не мог избавиться от ощущения, что в их встрече кроется какое-то мистическое или судьбоносное значение. И это вызывало у него неясную тревогу.
  Кто-то подошел к его столу, он поднял голову и увидел Наташу Бессонову - исполнительницу роли княжны Мэри. Она стояла на некотором отдалении от него, при этом у нее был такой нерешительный вид, что Юхнову даже стало ее немного жалко. Невольно он подумал, что Бессонова с Соболевой почти ровесницы, но как же сильно отличаются друг от друга.
  - Наташа, вы ко мне?
  Актриса энергично закивала головой, словно опасаюсь, что одного кивка будет недостаточно.
  - Садитесь за стол, - предложил он. - Хотите что-то мне сказать? - спросил он.
  - Да. Но если мешаю вам есть, я уйду.
  - Не мешаете, говорите.
  - Спасибо. - Лицо девушки вдруг покрылось красными пятнами. - Валерий Станиславович, мне так нравятся ваши репетиции. Верно говорят про вас... - Она вдруг смущенно замолчала.
  - Что говорят? Если уж сказали "а", то говорите и "б", Наталья Ильинична.
   - Просто Наташа, - поправила Бессонова. - Говорят, что никто лучше вас не может разъяснить суть роли, чем вы.
  - Надо же, - искренне удивился он. - Никогда не слышал о себе подобных отзывов. Теперь буду знать.
  - Вы так интересно и необычно все объясняете. Видишь всех персонажей в другом свете. Вот княжна... - Она замолчала с таким видом, как будто сболтнула либо что-то лишнее, либо что-то неуместное.
  - Что вы о ней думаете? И как намерены играть? - спросил он.
  - То, как вы говорите, точь в точь! - горячо заверила девушка.
   Юхнов пристально посмотрел на нее, что-то в ее интонации его настораживало.
  - Наташа, вы мне чего-то не договариваете, - произнес он.
  Молодая актриса снова закивала головой.
  - Да, - тихо произнесла она. - Я не знаю, должна ли я это вам говорить, потому что это непорядочно. Но, если не скажу, то поступлю плохо в отношении вас.
  - Вы уж что-то выберите одно.
  - Да, я понимаю, - белыми от волнения губами, проговорила Бессонова. - Они хотят устроить вам обструкцию.
  - Они - это кто? - Юхнов вдруг ощутил какое-то неприятное чувство в животе. Вот, кажется, и начинается, подумал он.
  - Кто занят в спектакле. Гриша Таранов, Вася Вилков. А закоперщица у них...
  - Валерия Станиславна, - опередил ее Юхнов.
  - Да, - подтвердила Бессонова и взглянула на него своими большими глазами. - Как вы догадались?
  - Это было не сложно. Спасибо за предупреждение. Не сомневайтесь, вы поступили благородно. Вы идите, а я подумаю, что делать.
  
   Сцена тридцать четвертая
  Юхнов вошел в зрительный зал и сразу ощутил царящее в нем напряжение. Артисты расположились на сцене, при виде его никто даже не пошевелился. Все смотрели куда-то в сторону, тем самым демонстративно не замечая вошедшего.
   Юхнов приблизился к сцене, но мизансцена нисколько не изменилось, артисты все так же сидели неподвижно, словно бы разыгрывая пантомиму.
  - Приступаем к репетиции, - нарочито громко произнес Юхнов.
  Все, как по команде, повернулись на его голос. Любопытно, кто режиссировал эту сцену, подумал Юхнов. Можно с почти полной уверенностью предположить, что в качестве режиссера выступила Дивеева. Только ей под силу организовать всех на это выступление.
  Юхнов снова оглядел сидящих на сцене артистов; Маслова среди них не было. Он вообще не присутствовал в зрительном зале. Интересно, где он?
   - Приступаем к репетиции, - повторил Юхнов. - Времени мало, а сделать надо много.
  - Мы отказываемся с вами репетировать, - произнес Григорий Таранов. - Мы все пришли к общему мнению, что ваша интерпретация произведения глубоко ошибочная. Мы хотим вернуться к прежней версии спектакля.
  Дверь за спиной Юхнова заскрипела, он обернулся и увидел, как в зал вошел Тимощук. Как же он мог забыть про мужа Дивеевой, тут видна не только ее, но и его рука.
  - Отказывайтесь, - стараясь сохранять ледяное спокойствие, произнес Юхнов. - В этом случае тех, кто так поступит, я сниму со спектакля и стану искать им замену. А перед дирекцией поставлю вопрос об увольнении по статье за нарушение трудовой дисциплины. Напоминаю, я главный режиссер театра, и я решаю, какие спектакли будут идти в репертуаре. А как режиссер-постановщик буду требовать выполнение всех моих предписаний. Кто не захочет выполнять мои требования, не только не останется в театре, а уйдет с волчьим билетом. Никакого бунта я не потерплю, все будут делать то, что я считаю нужным. Считайте меня режиссером-диктатором, негодяем, гомосексуалистом или лесбиянкой - мне глубоко наплевать. Но пока я тут работаю, вам придется мне подчиняться. А будете сопротивляться, вставлять палки в колеса - в рог бараний согну. Вы еще не знаете, каким жестоким могу быть. В искусстве иначе нельзя; чтобы получить нужный результат, приходится преодолевать подчас огромное сопротивление. Вот как сейчас. И не стройте иллюзии, победителем окажусь я. Покидаю вас на полчаса. Что вам следует сделать за это время? Немного, но это все важные дела. Посовещаться и решить, как будете жить дальше. Либо я иду к директору и требую от него скопом вас уволить, либо мы продолжим то, что так успешно начали. Не теряйте время, господа комедианты.
  Юхнов развернулся и решительным шагом покинул зрительный зал. Проходя мимо Тимощука, он даже на мгновение не повернул в его сторону голову.
  
   Сцена тридцать пятая
  Михаил Лермонтов "Княжна Мери"
  
  Только тогда бедный юнкер заметил мое присутствие.
  - Ты видел? - сказал он, крепко пожимая мне руку, - это просто ангел!
  - Отчего? - спросил я с видом чистейшего простодушия.
  - Разве ты не видал?
  - Нет, видел: она подняла твой стакан. Если бы был тут сторож, то он сделал бы то же самое, и еще поспешнее, надеясь получить на водку. Впрочем, очень понятно, что ей стало тебя жалко: ты сделал такую ужасную гримасу, когда ступил на простреленную ногу...
  - И ты не был нисколько тронут, глядя на нее в эту минуту, когда душа сияла на лице ее?..
  - Нет.
  Я лгал; но мне хотелось его побесить. У меня врожденная страсть противоречить; целая моя жизнь была только цепь грустных и неудачных противоречий сердцу или рассудку. Присутствие энтузиаста обдает меня крещенским холодом, и, я думаю, частые сношения с вялым флегматиком сделали бы из меня страстного мечтателя. Признаюсь еще, чувство неприятное, но знакомое пробежало слегка в это мгновение по моему сердцу; это чувство - было зависть; я говорю смело "зависть", потому что привык себе во всем признаваться; и вряд ли найдется молодой человек, который, встретив хорошенькую женщину, приковавшую его праздное внимание и вдруг явно при нем отличившую другого, ей равно ненакомого, вряд ли, говорю, найдется такой молодой человек (разумеется, живший в большом свете и привыкший баловать свое самлюбие), который бы не был этим поражен неприятно.
  Молча с Грушницким спустились мы с горы и прошли по бульвару, мимо окон дома, где скрылась наша красавица. Она сидела у окна. Грушницкий, дернув меня за руку, бросил на нее один из тех мутно-нежных взглядов, которые так мало действуют на женщин. Я навел на нее лорнет и заметил, что она от его взгляда улыбнулась, а что мой дерзкий лорнет рассердил ее не на шутку. И как, в самом деле, смеет кавказский армеец наводить стеклышко на московскую княжну?..
  
  Юхнов вернулся в зрительный зал, как и обещал, ровно через тридцать минут. Артисты снова встретили его молча, но на этот раз он почувствовал другую атмосферу. В ней уже не ощущалось того напряжения и враждебности, как полчаса назад. Значит, они все же решили продолжать репетиции, мысленно отметил он. Его речь подействовала на них. Еще бы, он продумывал ее с того самого момента, как Наташа сообщила ему о готовящимся бунте
  - Продолжаем работу, - ни к кому конкретно не обращаясь, произнес он. - Идем дальше. Разговор Грушницкого и Печорина после сцены у источника, далее текст с признанием Печорина своих тайных чувств и мыслей. Что хочу сказать по этому поводу. Это первый момент в повести, где главный герой выворачивает свою душу, показывает те темные залежи, которые в ней есть. Но при этом он достаточно снисходителен к себе, даже ищет и находит оправдание своим недостаткам. Но одновременно до конца не убеждает себя в правильности своих поступков, он понимает, что делает что-то не совсем то. Ситуация усугубляется тем, что неожиданно он ощущает ревность к Грушницкому. Не то, что это его обескураживает, но выводит до определенной степени из нормального состояния. В этот момент он и принимает решение начать серьезную игру. И первый ее акт - это проход двух наших героев под окнами молодой княжны. Он сознательно ведет себя так, чтобы во всем быть не похожим на Грушницкого. Печорин бросает девушке настоящий вызов, на который она отреагирует гораздо сильней, чем на поведение Грушницкого. Только не сразу. Будучи опытным ловеласам, он знает, что через некоторое время это сыграет в его пользу. Разумеется, в тот момент он не может предвидеть всех последствий своих действий, но в любом случае он уже не в состоянии остановиться. Это и есть завязка всех последующей трагедии. Начинаем.
  Они работали над сценой почти два часа. Пока все не почувствовали безграничную усталость. Юхнов объявил, что на сегодня репетиция завершена.
  Ему очень хотелось пить, в буфете оказался компот, он купил сразу два стакана. К его столу подошла Бессонова. У нее было странное выражение лица, не то испуганное, не то растерянное.
  - Валерий Станиславович, можно с вами поговорить?
  - Снова о заговоре, Наташа? - спросил он. Говорить ему сейчас не очень хотелось, у него было одно желание - расслабиться и отдохнуть.
  - Не совсем. Они угрожают мне за то, что я вам все рассказала.
  - В чем это выливается?
  - Валерия Станиславовна потребовала, чтобы я немедленно уволилась.
  - Надеюсь, вы не собираетесь это делать?
  Бессонова нерешительно взглянула на режиссера и покачала головой.
  - Я не хочу. Я вам уже говорила, как мне нравятся ваши репетиции. Я знаю, вы не совсем довольны, как я играю роль. Но я буду стараться, только не отбирайте ее у меня.
  - Да, пока у меня нет такого намерения. И вообще, не волнуйтесь, я буду вас защищать. Что касается роли...- Юхнов задумался. - Для княжны - это первая любовь. Она, как говорили в те времена, алчет ее, но не знает, кому вручить этот кубок. Она очень неопытная, не смыслит ни в чем. Особенно в мужчинах, для нее они terra incognita. Но при этом ни о чем другом ей думать неинтересно. В такой ситуации она не может ни совершить роковой ошибки, за которую ей предстоит расплачиваться. В общем, натура она простенькая, но это не означает, что ей не подвластны сильные чувства. Все это вам предстоит сыграть. Если у вас есть свои мысли о своей героине, я буду рад их обсудить.
  - Спасибо, я непременно подумаю.
  - Не стесняйтесь, обращайтесь при первой необходимости. И ничего не бойтесь, я постараюсь оградить вас от нападок.
  
  
   Сцена тридцать шестая
  Немного поразмыслив, Юхнов решил, что если ограждать Бессонову от нападок, то лучше это дело не откладывать в долгий ящик. Мало ли что его недоброжелателям взбредет в голову в самое ближайшее время. А, как показывает практика, они могут пойти на многое.
  Юхнов уже заметил, что Дивеева обычно уходит из театра где-то через час-полтора после утренней репетиции. Разговаривать прямо на рабочем месте ему не хотелось, поэтому он решил дождаться момента, когда она выйдет на улицу. И уж там без свидетелей ней поговорить.
  Выследить Дивееву оказалось совсем не трудно, он заметил, как она прошествовала к выходу. Выждав пару минут, он последовал в том же направлении.
  Дивеева ушла совсем недалеко, так как двигалась довольно медленно. Он быстро догнал ее.
  - Валерия Станиславна, вы к метро? - спросил он, поравнявшись с ней.
  Она явно не ожидала увидеть его в качестве своего спутника.
  - Да, - ответила она.
  - Значит, нам по пути, - нарочито радостно проговорил он, вызвав у нее еще большее удивление.
  - Вас это радует, Валерий Станиславович? - не удержалась она от вопроса.
  - И даже очень сильно. Есть возможность поговорить без свидетелей, можно сказать интимно.
  - Ого! - изумилась актриса. - Даже интимно.
  - Но говорить интимно - это совсем не обязательно говорить на интимную тему, - уточнил Юхнов.
  - Тогда на какую тему вы хотите поговорить? - спросила Дивеева. Юхнову показалось, что в ее голос прокралось разочарование. Хотя, возможно, он ошибается.
  - Тем у нас с вами для обсуждения много. Но сегодня я выбрал одну - о Наташе Бессоновой.
  - О Наташе Бессоновой, - с явным разочарованием произнесла Дивеева. - Не понимаю, что мы можем о ней говорить. Мне кажется, вы выбрали самую неинтересную тему.
  - Она член нашего дружного коллектива. А потому вполне заслуживает того, чтобы мы с вами поговорили бы о ней. Разве не так?
  - С моей точки зрения одна из самых слабых артистов театра. Напрасно она выбрала эту профессию.
  - А как вы определили, что она плохая актриса, Валерия Станиславна. У нее почти не было ролей, так пару выходов на несколько минут. Это первая крупная.
  Дивеева вдруг остановилась и посмотрела Юхнову прямо в лицо.
  - Плохого артиста профессионалу видно сразу. Безмерно удивлена, что вы этого не заметили.
  - Мне не кажется, что Наташа плохая артистка. Да, неопытная, да, школы не хватает. Ей бы еще поучиться у хорошего мастера. Например, у вас. Если вы возьмете над ней опеку, уверен, через полгода мы ее не узнаем.
  - Я - опеку? С какой это стати?
  - Когда у человека накоплен определенный уровень мастерства, его хочется передавать. Разве у вас, Валерия Станиславна, нет такого желания? Или достаточный уровень мастерства еще не накоплен?
  - Ну, знаете. - Дивеева какое-то время молчала. - А если я просто не хочу передавать свое мастерство именно ей?
  - А за что такая к ней немилость, можно узнать?
  - Не понимаю вашего интереса к Бессоновой. Или вы намерены сделать ее своей... - Дивеева не закончила фразу, зато красноречиво взглянула на своего собеседника.
  - Сделать своей фавориткой, любовницей - вы это хотели сказать?
  - Да, это, - подтвердила Дивеева.
  Юхнов отрицательно покачал головой.
  - Таких планов в отношении Наташи у меня нет. Если, к примеру, говорить о любовнице, я бы предпочел вас. Мне кажется, вы гораздо опытней.
  Юхнов сознательно решил спровоцировать Дивееву, надо непременно сбить с нее спесь. И, кажется, этот прием вполне удался, лицо женщины вдруг покрылось красными пятнами.
  - Что вы себе позволяете, как вам не стыдно. Я замужняя женщина, - произнесла Дивеева, но Юхнов что-то не услышал в ее голосе большого возмущения. Ему даже показалось, что его совсем нет.
  - Не понимаю, что вас так задело? - нарочито спокойно пожал плечами режиссер. - Я же не предлагаю вам стать моей любовницей, я лишь сказал, что из вас двоих отдаю предпочтение вам. Это чисто теоритическое предположение, не имеющее никакого практического применения.
  Дивеева снова какое-то время молчала.
  - Про вас многое что говорят. Но о том, что вы нахал, этого я не слышала. Но, кажется, теперь я в этом убедилась.
  - Вот и хорошо, - произнес Юхнов, - всегда лучше знать, чем не знать. До метро осталось идти всего пять минут. А главное, Валерия Станиславна, я вам так и не сказал.
  - Неужели после того, что уже сказали, есть еще что-то важное?
  - Как не быть. Хочу предупредить, что не дам в обиду Бессонову. Вы хотите выжить ее из театра. Обещаю, что если вы не прекратите этих своих попыток, то выжить из театра постараюсь я вас. Не уверен, что получится, но использую все возможности. А вот и метро. Не знаю, как вам, а мне наша прогулка очень понравилась. Не возражаете, если мы периодически будем ее повторять? Полагаю, нам будет, что еще обсудить.
  Дивеева посмотрела на Юхнова, ее лицо внезапно приобрело какое-то странное выражение.
  - А знаете, Валерий Станиславович, я буду только рада этому. Уже с нетерпением жду нашей следующей прогулки и нашего следующего обсуждения. Готовьте темы.
  Не прощаясь, Дивеева двинулась к входу в метро. Юхнов наблюдал за тем, как она подошла к дверям и исчезла в вестибюле. Она все же сумела его удивить, он так и не понял, сказала свои заключительные слова она всерьез или в насмешку. Что-то тут было для него не совсем ясно.
  
   Сцена тридцать седьмая
  Юхнов собирался уже ложиться спать, как неожиданно позвонила Любовь Соболева. Как всегда она говорила без всяких предисловий, даже обходясь без положенного приветствия.
  - Слушай, ты чем сейчас занят? - сразу же спросила она.
  - Собираюсь ложиться спать, - честно признался Юхнов.
  - Один?
  - Один.
  В ответ девушка громко хмыкнула.
  - Приезжай к нам, я тебя познакомлю с героями нашего времени. Ты хоть увидишь, как они выглядят. Или тебя по-прежнему интересует только этот хмырь?
  Под "хмырем", понял Юхнов, она имеет в виду Григория Печорина. Он посмотрел на часы - шел одиннадцатый час. Ему хотелось спать, а не тащиться неизвестно куда на встречу неизвестно с кем. Но Юхнов понимал, если откажется ехать, то навсегда утратит репутацию в глазах этой девицы. А он сам не до конца понимал, почему опасается это сделать.
  - Хорошо, приеду, - согласился он. - Говори адрес.
  - Адрес говорить не могу, опасно. Я тебя встречу у метро. А дальше пойдем вместе. - Она произнесла название станции, и у него еще больше испортилось настроение - она располагалась на другом конце Москвы; ехать туда не менее часа.
  Судя по всему, Соболева почувствовала колебания своего телефонного собеседника.
  - Ну, как поедешь, или ляжешь, как маменьки сынок в свою постельку? - издевательски поинтересовалась она.
  - Поеду, - мрачно ответил он и разорвал связь. Он решил показать ей, что тоже может быть решительным и не вежливым.
  Когда Юхнов вышел из метро, то вокруг почти никого не было, только темные силуэты редких прохожих спешили домой. Он стоял возле вестибюля и вглядывался в темноту в поисках знакомой фигуры. Но ее не было видно. Невольно к нему пришла мысль о том, а не разыграла ли она его, заманив на окраину города. От нее можно ожидать и не такое. Что же ему в таком случае делать? Брать такси и возвращаться домой, так как подземка вот-вот закроется.
  Внезапно кто-то сзади сильно хлопнул его по плечу. От боли и страха Юхнов даже слегка присел. Он обернулся и увидел Соболеву.
  - Испугался? - спросила она. - Поди в штаны наложил. Нельзя быть таким пугливым.
  - А мне кажется, что нельзя подкрадываться к человеку со спины, да еще хлопать его по плечу. Любой от неожиданности испугается.
  - Ладно, ты тут прав, - неожиданно примирительно произнесла она. - Ты молодец, что приехал. Думала, откажешься. Есть надежда.
  Неожиданно слова девушки наполнили его гордостью за себя. Но уже через мгновение он почувствовал себя неловко; неудобно ему, уже далеко не юнцу, а взрослому мужчине, вдобавок довольно известному режиссеру так по- детски радоваться похвале какой-то молодой и сомнительной особы.
  - Нам далеко? - спросил он, чтобы как-то погасить в себе смущение от этой двусмысленной ситуации.
  - Близко. Идем.
  Она вдруг взяла его под руку. Жест для нее был настолько нехарактерным, что в первую секунду Юхнов даже не поверил в это. Он скосил глаза вниз, но все было именно так, ее рука была просунута под его локоть.
  - Как продвигаются дела с постановкой? - спросила она.
  - Сложно, артисты не до конца понимают мои требования. У Лермонтова каждый герой имеет много граней, а у нас в последние годы привыкли играть все в одной тональности. Актерская игра стала примитивной. Впрочем, тебе это не интересно.
  - Да, не интересно, - подтвердила Соболева. - Потому что все это полная ерунда. Какая разница как играют актеры? Это не имеет ни малейшего значения.
  - А что имеет?
  - То, что меняет нашу жизнь. Или тебе нравится то дерьмо, в которое нас всех окунули?
  - Не нравится.
  - Так чего же ты занимаешься ерундой. Ну, станут твои актеришки играть так, как ты хочешь? Что изменится? Только чур честно отвечать.
  - Понимаешь, есть перемены внешние и внутренние. Ты хочешь, чтобы жизнь стало бы другой. Но люди-то останутся прежними. И все через некоторое время вернется на старую колею.
  - Если не пускать, не вернется, - уверенно провозгласила девушка. - Думаешь, мы такие олухи, что этого не понимаем. Да, в сто раз лучше тебя. А вот ты несешь полную ахинею, будут твои артисты играть лучше, не будут, абсолютно ничего не изменится. Мне уже надоело тебя в этом убеждать. Может, ты тупой?
  - Менять нужно и внешнее и внутреннее, - возразил Юхнов, решив не обращать внимания на ее оскорбительный выпад.
  - Чтобы изменить, как ты говоришь, внутреннее, тысяча лет мало. Нормальных людей почти нет, одни уроды. Или ты и этого не уразумеешь?
  Юхнов почему-то снова посмотрел на ее руку, она по-прежнему покоилось на его руке, и не собиралась покидать это местоположение.
  - Уродов, конечно, много, но есть немало тех, кого можно вернуть в нормальное состояние. А если этого не делать, они точно превратятся в таких, о которых ты говоришь.
  - Тебя не переспорить, - с какой-то не совсем понятной интонацией произнесла Соболева. И Юхнов так и не разобрал, была ли это похвала или осуждение. - Пришли, - сказала она. - Готовься, сейчас увидишь нормальных людей.
  
  Сцена тридцать восьмая
  Люба позвонила три раза, дверь отворилась, и они вошли в квартиру. В прихожей было полутемно, и Юхнов смутно различал окружающие предметы. Девушка крепко взяла его за руку и потащила за собой.
  Они оказались в комнате, которая была освещена значительно лучше. В ней находились пять юношей - почему-то Юхнов сразу их сосчитал. Трое сидели на диване, двое на стульях.
  - Вот о ком я говорила, - сообщила Соболева.
  - Напрасно его привела, - сказал один из парней.
  - Он нас не выдаст, - возразила девушка. - Я ручаюсь за него.
  - На твою ответственность, - произнес все тот же парень. Он встал и подошел к режиссеру. - Борис, - представился он.
  Юхнов попытался быстро его рассмотреть. На вид Борису было не больше двадцати пяти лет, среднего роста с очень приятным, фотогеничным лицом. Если бы снимался в сериалах, непременно имел бы успех, мысленно отметил режиссер. Там очень ценят как раз такую внешность.
  - Валерий Станиславович, можно просто Валера, - в ответ представился Юхнов. Он ощущал сильную неловкость от нахождения в этой кампании, так как не понимал, зачем собралась тут эта молодежь и какова здесь его роль?
  - Продолжим, - произнес Борис, видимо имея в виду разговор, который был прерван из-за появления Юхнова. - Давай, Артем, говори.
  Артему был явно помладше Бориса. И в отличие от него не так привлекателен.
  - Да я почти уже все сказал. Наш вывод однозначен - легальные способы борьбы с режимом исчерпаны. Да и возможностей таких почти не осталось, едва где-то возникает протест, его тут же жестоко блокируют. Пора переходить на другие формы противостояния. Я закончил.
  - Спасибо, Артем, - сказал Борис. - Вы все слышали. Кто-то не согласен с такими выводами?
  - Все согласны, - раздалось сразу несколько голосов.
  - Значит, идем дальше, - продолжил Борис. Он почему-то посмотрел на Юхнова. - Валера, мы сейчас будем говорить о таких вещах, которые, возможно, вам не стоит слушать, так как в нынешней ситуации это рискованно. Я говорил об этом Любе, но она все равно привела вас. Но вы можете уйти и не подвергать себя опасности.
  Взгляд Юхнова сам собой переместился на девушку. Она откровенно наблюдала за ним, на ее лице гостила насмешливая улыбка.
  - Я остаюсь, - произнес Юхнов.
  - Тогда обещайте все услышанное хранить в тайне.
  - Обещаю.
  Борис повернулся к своим соратникам.
  - Как вы знаете, мы собрались для того, чтобы учредить новую подпольную организацию: "Свободная Россия". Мы начинаем активную борьбу с режимом. Наша задача - его свержение. При этом мы готовы использовать любые методы борьбы, включая вооруженное сопротивление. Все согласны с такой постановкой вопроса?
  - Все, - снова раздались голоса.
  - В таком случае будем считать, что наша организация создана. Теперь нам нужно наметить организационные формы работы.
  Борис и товарищи стали обсуждать текущие вопросы, но Юхнов их уже почти не слушал. Было просто не до того, им вдруг завладел леденящий страх. Только сейчас до него окончательно дошло, в какое дело практически помимо своей воли он ввязался. Эти ребята может быть и мужественные, но слишком наивные, если полагают, что сумеют долго продержаться. Их быстро раскроют, даже сейчас нельзя быть уверенным, что среди них нет агента спецслужб. И если по счастью нет, все равно о них быстро станет известно, кому следует. И тогда, учитывая нынешнюю политическую ситуацию, их всех повяжут. А заодно и его, Юхнова. И, поди, докажи, что ты тут оказался случайно из-за девушки, а не из-за политики. Никто не поверит. Ну и влип же он. Кто бы мог подумать, что путешествие на другой край Москвы обернется такими последствиями. А теперь даже поздно уходить, он уже присутствовал при самом важном. Он может себя обезопасить только одним способом - донести о том, чему стал свидетелем. Но об этом не может быть речи; если он так поступит, будет презирать себя до конца своих дней.
  - Эй, режиссер, - вдруг услышал он рядом с собой голос девушки, - ты что заснул?
   Голос Соболевой вернул Юхнова из мира своих мыслей к действительности.
  - Не заснул, но задумался, - ответил он.
  - Заметно! - засмеялась она. - А мы тут кончили. Хочешь поболтать с Борькой? Он готов.
  Юхнов посмотрел на Бориса, тот едва заметно кивнул головой. Хуже уже не будет, пришла мысль.
  - Хочу.
  - Идем на кухню.
  Только сейчас Юхнов обнаружил, что в комнате, кроме них уже больше никого нет.
  - А где остальные? - поинтересовался он.
  - Ты что не заметил, как они ушли? - удивилась Люба.
  - Не заметил.
  - Ты, в самом деле, не адекват. Я это сразу же смекнула.
  Все трое прошли на кухню.
  - Сделай нам чаю, - попросил Борис.
  К некоторому удивлению Юхнова девушка беспрекословно занялась чаем.
  - Валерий, хотите о чем-нибудь спросить? - спросил Борис.
  - Да. Вы понимаете, чем это вам всем грозит?
  - Мы все прекрасно понимаем, - спокойно, как о чем-то само собой разумеющимся произнес Борис.
  - Тогда зачем такой риск?
  - Мы не видим другого выхода. Иначе этот режим не сковырнуть. А мы не хотим жить под его властью. Разве не понятно?
  - Понятно, - вздохнул Юхнов. - Но подавляющее большинство людей живут, в том числе молодежь. И бороться с нынешней властью не намерены. Разве не так?
  - Так, - согласился Борис. - Но у них свой выбор, у нас - свой. Все наши ребята ненавидят эту власть и готовы даже пожертвовать собой ради ее свержения. Понимаете, Валерий, лично я остро ощущаю стыд за то, что нами правят подобные люди. Это недостойно нашей страны. А я хочу гордиться ею.
  Соболева поставила перед ними чашки с чаем и достала печенье.
  - Пейте, - сказала она.
  Юхнов жадно стал пить, у него давно уже пересохло в горле.
  - Вы где-то учитесь? - спросил он.
  - Уж кончил учиться, сейчас работаю, - ответил Борис, но не стал уточнять, где именно.
  - Вряд ли вам долго удастся работать, - вздохнул режиссер.
  - Не исключено, - согласился его собеседник. - Но это не самое главное. - Поймите, каждый из тех, кто тут присутствовал, прошел длинный путь. У каждого из нас солидный стаж борьбы с режимом.
  - Вас забирали в полицию?
  - Трижды. Я отсидел почти месяц. Но это не имеет значения. Мы все готовы отсидеть больше. Нам не оставляют другого выбора.
  Юхнов кивнул головой.
  - Плохо, когда нет выбора. Хотя с другой стороны он есть всегда.
  - Мы это прекрасно знаем, - вдруг улыбнулся Борис. - Но для нас его нет. Люба говорила, что вы режиссер в театре. И ставите сейчас "Герой нашего времени".
  - Так и есть, - подтвердил Юхнов. - Любе эта идея не нравится, она считает Печорина пустым малым. Вы тоже так думаете?
  - Нет, мы с ней недавно об этом спорили. Мне очень нравится Печорин. Он тоже был борцом с режимом.
  Последняя реплика Бориса удивила Юхнова.
  - В чем же вы видите его борьбу?
  - Мне кажется, он боролся с затхлостью общества. А в этом плане оно было ничуть не лучше, чем нынешнее. Он его так же ненавидел, как и мы. Я думаю, что если бы мы пригласили его сегодня на наше собрание, он бы нас во всем поддержал.
  - Вы уверенны? - Юхнов был поражен словами Бориса. Это был непривычный взгляд на Печорина. - Хотя, кто знает, возможно, вы правы. - Юхнов посмотрел на часы - шел второй час ночи. - Надо ехать домой. Завтра утром на работу.
  Вместе с девушкой он вышел на улицу. Вокруг не было ни людей, ни машин.
  - Надо вызывать такси, - сказал Юхнов.
  - Только не тут. Давай пройдем к следующему дому.
  Они прошли к следующему дому, Юхнов вызвал такси.
  - А ты как будешь добираться до дома? - поинтересовался он.
  - Никак, - ответила Люба. - Пойду ночевать к Борису.
  Юхнов вдруг ощутил нечто весьма напоминающее уколы ревности. Соболева это почувствовала и рассмеялась. - Не грусти, мы с ним не спим, - сообщила она. - Из всего, что ты тут услышал, тебя же только это волнует.
  - Почему? Разве он не твой герой?
  - Мой, но он не хочет. У него есть жена.
  - Почему же ее не было на собрании?
  - Ей недавно вкатили срок - три года. Якобы за нападение на полицейского. Он ее ждет.
  Подъехала машина.
  - Все, я пошла, - сказала Люба. - Возможно, скоро увидимся, - почему-то засмеялась она.
   Юхнов сел в такси, и оно сразу же отъехало. Он думал, что Соболева сразу же уйдет, но когда он повернулся назад, она все еще стояла на том же самом месте.
  
  Сцена тридцать девятая
  Михаил Лермонтов Герой нашего времени "Княжна Мери"
  
  Нынче поутру зашел ко мне доктор; его имя Вернер, но он русский. Что тут удивительного? Я знал одного Иванова, который был немец.
  Вернер человек замечательный по многим причинам. Он скептик и материалист, как все почти медики, а вместе с этим поэт, и не на шутку, - поэт на деле всегда и часто на словах, хотя в жизнь свою не написал двух стихов. Он изучал все живые струны сердца человеческого, как изучают жилы трупа, но никогда не умел он воспользоваться своим знанием; так иногда отличный анатомик не умеет вылечить от лихорадки! Обыкновенно Вернер исподтишка насмехался над своими больными; но я раз видел, как он плакал над умирающим солдатом... Он был беден, мечтал о миллионах, а для денег не сделал бы лишнего шагу: он мне раз говорил, что скорее сделает одолжение врагу, чем другу, потому что это значило бы продавать свою благотворительность, тогда как ненависть только усилится соразмерно великодушию противника. У него был злой язык: под вывескою его эпиграммы не один добряк прослыл пошлым дураком; его соперники, завистливые водяные медики, распустили слух, будто он рисует карикатуры на своих больных, - больные взбеленились, почти все ему отказали. Его приятели, то есть все истинно порядочные люди, служившие на Кавказе, напрасно старались восстановить его упадший кредит.
  Его наружность была из тех, которые с первого взгляда поражают неприятно, но которые нравятся впоследствии, когда глаз выучится читать в неправильных чертах отпечаток души испытанной и высокой. Бывали примеры, что женщины влюблялись в таких людей до безумия и не променяли бы их безобразия на красоту самых свежих и розовых эндимионов; надобно отдать справедливость женщинам: они имеют инстинкт красоты душевной: оттого-то, может быть, люди, подобные Вернеру, так страстно любят женщин.
  Вернер был мал ростом, и худ, и слаб, как ребенок; одна нога была у него короче другой, как у Байрона; в сравнении с туловищем голова его казалась огромна: он стриг волосы под гребенку, и неровности его черепа, обнаруженные таким образом, поразили бы френолога странным сплетением противоположных наклонностей. Его маленькие черные глаза, всегда беспокойные, старались проникнуть в ваши мысли. В его одежде заметны были вкус и опрятность; его худощавые, жилистые и маленькие руки красовались в светло-желтых перчатках. Его сюртук, галстук и жилет были постоянно черного цвета. Молодежь прозвала его Мефистофелем; он показывал, будто сердился за это прозвание, но в самом деле оно льстило его самолюбию. Мы друг друга скоро поняли и сделались приятелями, потому что я к дружбе неспособен: из двух друзей всегда один раб другого, хотя часто ни один из них в этом себе не признается; рабом я быть не могу, а повелевать в этом случае - труд утомительный, потому что надо вместе с этим и обманывать; да притом у меня есть лакеи и деньги! Вот как мы сделались приятелями: я встретил Вернера в С... среди многочисленного и шумного круга молодежи; разговор принял под конец вечера философско-метафизическое направление; толковали об убеждениях: каждый был убежден в разных разностях.
  - Что до меня касается, то я убежден только в одном... - сказал доктор.
  - В чем это? - спросил я, желая узнать мнение человека, который до сих пор молчал.
  - В том, - отвечал он, - что рано или поздно в одно прекрасное утро я умру.
  - Я богаче вас, сказал я, - у меня, кроме этого, есть еще убеждение - именно то, что я в один прегадкий вечер имел несчастие родиться.
  Все нашли, что мы говорим вздор, а, право, из них никто ничего умнее этого не сказал. С этой минуты мы отличили в толпе друг друга. Мы часто сходились вместе и толковали вдвоем об отвлеченных предметах очень серьезно, пока не замечали оба, что мы взаимно друг друга морочим. Тогда, посмотрев значительно друг другу в глаза, как делали римские авгуры, по словам Цицерона, мы начинали хохотать и, нахохотавшись, расходились довольные своим вечером.
  Я лежал на диване, устремив глаза в потолок и заложив руки под затылок, когда Вернер взошел в мою комнату. Он сел в кресла, поставил трость в угол, зевнул и объявил, что на дворе становится жарко. Я отвечал, что меня беспокоят мухи, - и мы оба замолчали.
  - Заметьте, любезный доктор, - сказал я, - что без дураков было бы на свете очень скучно!.. Посмотрите, вот нас двое умных людей; мы знаем заране, что обо всем можно спорить до бесконечности, и потому не спорим; мы знаем почти все сокровенные мысли друг друга; одно слово - для нас целая история; видим зерно каждого нашего чувства сквозь тройную оболочку. Печальное нам смешно, смешное грустно, а вообще, по правде, мы ко всему довольно равнодушны, кроме самих себя. Итак, размена чувств и мыслей между нами не может быть: мы знаем один о другом все, что хотим знать, и знать больше не хотим. Остается одно средство: рассказывать новости. Скажите же мне какую-нибудь новость.
  Утомленный долгой речью, я закрыл глаза и зевнул...
  Он отвечал подумавши:
  - В вашей галиматье, однако ж, есть идея.
  - Две! - отвечал я.
  - Скажите мне одну, я вам скажу другую.
  - Хорошо, начинайте! - сказал я, продолжая рассматривать потолок и внутренно улыбаясь.
   Вам хочется знать какие-нибудь подробности насчет кого-нибудь из приехавших на воды, и я уж догадываюсь, о ком вы это заботитесь, потому что об вас там уже спрашивали.
  - Доктор! решительно нам нельзя разговаривать: мы читаем в душе друг друга.
  - Теперь другая...
  - Другая идея вот: мне хотелось вас заставить рассказать что-нибудь; во-первых, потому, что такие умные люди, как вы, лучше любят слушателей, чем рассказчиков. Теперь к делу: что вам сказала княгиня Лиговская обо мне?
  - Вы очень уверены, что это княгиня... а не княжна?..
  - Совершенно убежден.
  - Почему?
  - Потому что княжна спрашивала об Грушницком.
  - У вас большой дар соображения. Княжна сказала, что она уверена, что этот молодой человек в солдатской шинели разжалован в солдаты за дуэль.
  - Надеюсь, вы ее оставили в этом приятном заблуждении...
  - Разумеется.
  - Завязка есть! - закричал я в восхищении. - Об развязке этой комедии мы похлопочем. Явно судьба заботится о том, чтоб мне не было скучно.
  - Я предчувствую, - сказал доктор, - что бедный Грушницкий будет вашей жертвой...
  - Дальше, доктор...
  - Княгиня сказала, что ваше лицо ей знакомо. Я ей заметил, что, верно, она вас встречала в Петербурге, где-нибудь в свете... я сказал ваше имя... Оно было ей известно. Кажется, ваша история там наделала много шума... Княгиня стала рассказывать о ваших похождениях, прибавляя, вероятно, к светским сплетням свои замечания... Дочка слушала с любопытством. В ее воображении вы сделались героем романа в новом вкусе... Я не противоречил княгине, хотя знал, что она говорит вздор.
  - Достойный друг! - сказал я, протянув ему руку.
  Доктор пожал ее с чувством и продолжал:
  - Если хотите, я вас представлю...
  - Помилуйте! - сказал я, всплеснув руками, - разве героев представляют? Они не иначе знакомятся, как спасая от верной смерти свою любезную...
  - И вы в самом деле хотите волочиться за княжной?..
  - Напротив, совсем напротив!.. Доктор, наконец я торжествую: вы меня не понимаете!.. Это меня, впрочем, огорчает, доктор, - продолжал я после минуты молчания, - я никогда сам не открываю моих тайн, а ужасно люблю, чтоб их отгадывали, потому что таким образом я всегда могу при случае от них отпереться. Однако ж вы мне должны описать маменьку с дочкой. Что они за люди?
  - Во-первых, княгиня - женщина сорока пяти лет, - отвечал Вернер, - у нее прекрасный желудок, но кровь испорчена; на щеках красные пятна. Последнюю половину своей жизни она провела в Москве и тут на покое растолстела. Она любит соблазнительные анекдоты и сама говорит иногда неприличные вещи, когда дочери нет в комнате. Она мне объявила, что дочь ее невинна как голубь. Какое мне дело?.. Я хотел ей отвечать, чтоб она была спокойна, что я никому этого не скажу! Княгиня лечится от ревматизма, а дочь Бог знает от чего; я велел обеим пить по два стакана в день кислосерной воды и купаться два раза в неделю в разводной ванне. Княгиня, кажется, не привыкла повелевать; она питает уважение к уму и знаниям дочки, которая читала Байрона по-английски и знает алгебру: в Москве, видно, барышни пустились в ученость, и хорошо делают, право! Наши мужчины так не любезны вообще, что с ними кокетничать, должно быть, для умной женщины несносно. Княгиня очень любит молодых людей: княжна смотрит на них с некоторым презрением: московская привычка! Они в Москве только и питаются, что сорокалетними остряками.
  - А вы были в Москве, доктор?
  - Да, я имел там некоторую практику.
  - Продолжайте.
  - Да я, кажется, все сказал... Да! вот еще: княжна, кажется, любит рассуждать о чувствах, страстях и прочее... она была одну зиму в Петербурге, и он ей не понравился, особенно общество: ее, верно, холодно приняли.
  Давно Юхнов не чувствовал себя столь неважно. Ему было трудно делать вид, что с ним все нормально и что его внимание поглощено репетицией. На самом деле все было по-другому, ему ужасно хотелось спать. И помимо этого едва память в очередной раз воскрешала события прошедшей ночью, его охватывал противный, липкий страх. Чем больше он вспоминал о том, что случилось, тем становилось яснее, как глубоко он увяз в этой ситуации. И это мешало думать о чем-то другом.
  - Валерий Станиславович, что скажите? Валерий Станиславович, вы слышите меня?
  С большим опозданием до Юхнова дошло, что к нему обращаются. Он сделал усилие над собой и посмотрел на сцену. На самом ее краешке стоял Маслов и пристально смотрел на него.
  - Извините меня, я отвлекся, - произнес Юхнов. - Придется повторить всю сцену. А это всегда идет на пользу. - Он даже заставил себя улыбнуться, и хотя он не видел своей улыбке, ему показалось, что она получилась вполне искренней. - Только, как обычно, несколько замечаний. Восприятие образа Вернера формируется тем, как его описывает Печорин. Скорей всего, доктор не полностью соответствует этой характеристике, это больше напоминает размышления Григория Александровича о неком человеческом типе. Поэтому я предлагаю вам, Юрий Васильевич, когда Печорин произносит все эти слова о Вернере, слушать его внимательно и оценивать с помощью мимики, покачиванием головы, другими способами то, что он слышит о себе. Здесь очень важно в зрителях породить одновременно как бы два представления об этом человеке, которые внутри в них должны бороться. И нам совсем не нужен победитель, нам нужно это внутреннее действие. Пусть они недоумевают, пусть не до конца понимают, как относиться к персонажу. Искусство убивает определенность и возрождает неясность, сомнения, борьба противоположностей. Поэтому в этой сцене так важен дуэт Печорина и Вагнера. У каждого в нем своя роль. Юрий Васильевич, вам понятны мои разъяснения?
  Несколько мгновений Маслов пребывал в задумчивости.
  - Я не до конца уверен, Валерий Станиславович. Но то, что вы сейчас рассказали, очень интересно. Я попробую именно так и сыграть. Если получится, значит, понял. Не получится... - Он многозначительно замолчал.
  - Договорились. А вы что скажите, Григорий?
  Таранов по своему обыкновению пожал плечами.
  - Мне кажется, что тут текст самый обыкновенный. Надо просто его произнести.
  - По поводу обыкновенности не уверен, - возразил Юхнов. - Понимаете, он дает очень подробное описание Вернера, гораздо детальней, чем и описание Грушницкого и даже самой княжны. Хотя персонаж на первый взгляд не самый важный. А ведь по большому счету доктор для него случайный знакомый. Так в чем же дело, Григорий?
  - Откуда мне знать, - раздраженно буркнул Таранов. - Может, от того, что этот Вернер самый некрасивый из всех.
  - Понятно, - произнес Юхнов. - Юрий Васильевич, а вы что скажите на этот счет? Почему Печорин так подробно описывает вас? Вы же не женщина, не писанная красавица.
  - Мне представляется, что для Печорина - Вернер особый человек, - задумчиво проговорил Маслов. - Не просто доктор, каких там было, наверное, не так уж и мало, он для него спаситель. И даже не тела, а скорей души. - Маслов замолчал и вопросительно взглянул на Юхнова.
  - Вы правильно все сказали, Юрий Васильевич, - кивнул головой Юхнов. - Только тут еще все более глубже. Для Печорина Вернер - единственная отдушина, ровня ему, рядом с которым не надо разыгрывать вечную роль армейского офицера. "Заметьте, любезный доктор, что без дураков было бы на свете очень скучно!" говорит ему Печорин, лежа на диване. На первый взгляд фраза скорее насмешливая, а на самом деле программная. Печорин как всегда ироничен, даже циничен, а на самом деле, он счастлив, что нашел единомышленника, того, с кем можно говорить на равных, без бесконечного притворства. Да, он ни за что открыто этого не покажет, но на самом деле, этот момент - одна из самых важных точек всего повествования. И если бы не дальнейшая цепочка событий, дружба этих двух совсем не похожих людей могла оказаться прочной и крепкой. Здесь и завязывается трагедийная сторона их отношений. Возможно, Печорин совершает роковую ошибку; томясь скукой, он с помощью доктора Вернера окончательно принимает решение разыграть пьесу, которую пишет сама жизнь. Здесь бы Вернеру его предостеречь, он даже пытается это сделать, но у него не хватает о решимости, так как ощущает превосходство своего собеседника. И он подчиняется неумолимому року, в тоже время, сознавая, что делает что-то не так. Давайте попробуем теперь все это сыграть до того момента, пока речь не заходит о Вере. Потому что тут уже начинается другая драма и возникает другой Печорин.
  
  Сцена сороковая
  Из зрительного зала Юхнов плавно переместился в буфет. Так как он проспал, то утром дома не завтракал. И все то время, что шла репетиция, испытывал самые настоящие муки голода. Он хотел взять сразу две порции салата, но оказалось, что нет ни одной. По какой-то причине их не завезли, в наличие было только несколько оставшихся от вчерашнего дня пирожных.
   От охватившей его злости он едва не обложил
  буфетчицу матом. Купив пару пирожных и чашку чая сел за стол. Мысли сами собой вернулись к его ночным приключениям. Теперь он обречен на жизнь в постоянном страхе. Ко всем его несчастьям, только этого ему и не доставало. И зачем он поперся туда? в какой уже раз задавал он себе вопрос. Это не его борьба, он режиссер, а не герой нашего времени, как считает Люба своих товарищей. Печорин вот тоже ограничивался в основном амурными похождениями, хотя вокруг него черт знает, что творилось.
  - Валерий Станиславович, можно присесть с вами рядышком?
  Юхнов поднял голову и увидел стоящего рядом с ним Маслова.
  - Сделайте одолжение, Юрий Васильевич.
  Маслов сел.
  - Извините, что мешаю вкушать вам эти сладости, но я осмелился побеспокоить вас только с единственной целью - выразить вам свое восхищение. Говорю это не для подхалимажа актера к режиссеру, а потому, что искренне так считаю. А можно мы с вами выпьем по сто грамм коньячку.
  Юхнов хотел сказать, что не расположен сейчас выпивать, но опоздал. Маслов проворно встал и подошел к стойке буфета. Затем вернулся, неся по стопке коньяка в каждой руке.
  - Предлагаю выпить за наш спектакль. У меня нет сомнений, что он станет лучшей инсценировкой этого произведения.
  - Сначала надо сделать спектакль, а уж потом судить, что получилось, - возразил Юхнов.
  - Не обязательно, уверяю вас, не обязательно, - в свою очередь не согласился Маслов. - Уж поверьте мне, я принимал участие в сотни спектаклей. И уже на ранней стадии понимал, что выйдет. И ни разу не ошибся.
  - Так уж и ни разу, - усомнился Юхнов.
  - Ни разу. Интуиция меня никогда не подводит. Выпьем за наш успех.
  Юхнов вопреки желанию выпил. И почти сразу понял, что напрасно, коньяк на пустой желудок сразу дал о себе знать приступом тошноты.
  - Что с вами, Валерий Станиславович? - обеспокоено спросил Маслов. - У вас лицо переменилось.
  - Можете принести мне простой воды, - попросил Юхнов.
  - Разумеется.
  Маслов поставил перед ним бутылку воды без газа. Юхнов тут же приник к ней. И выпил все пол литра за считанные секунды. И не напрасно, стало легче.
  - Это на вас так коньяк подействовал, - с раскаянием произнес Маслов. - Простите, что вам его предложил.
  - Вы не виноваты, сам выпил. Но мне уже хорошо. - Это было не совсем так, все же немного, но еще подташнивало.
  - Есть люди, которым нельзя пить, - произнес Маслов.
  - Я не из их числа, - успокоил его Юхнов. - Я нормально переношу алкоголь. Просто сейчас он попал в пустой желудок. - Юхнову пришла мысль: а что бы сказал Маслов в ответ на его рассказ о ночных событиях? Одобрил или осудил его поведение? Разумеется, ни о чем подобном он говорить не станет.
  - Так вы сегодня ничего не ели. Это ужасно.
  - Ничего ужасного, ни первый раз.
  - Хочу вам сказать еще одну вещь, Валерий Станиславович.
  - Говорите, Юрий Васильевич.
  - До того, как мы начали с вами работать, я был уверен, что такие режиссеры, как вы, давно исчезли, как мамонты, с нашей планеты.
  - В чем же моя уникальность?
  - Вы опускаетесь на такую глубину произведения, что начинает казаться, что конца этой бездне не бывать. И чтобы начать репетировать, вы насильно прекращаете этот спуск.
  Юхнов несколько секунд смотрел на Маслова.
  - И что в этом необычного? Режиссер на то он и режиссер, чтобы проникнуть в замысел автора на большую глубину, чем тот замышлял. А иначе, какой смысл всей нашей работы.
  - Такой подход и вызывает во мне трепет и восторг, - произнес Маслов. - А знаете, Валерий Станиславович, пойдемте ко мне домой. Я вас там накормлю яичницей. Еда простая, но полезная.
  - Спасибо, Юрий Васильевич, не стоит. Узнают, слухи пойдут, что в театре вы мой фаворит. А тут и без того ситуация накалена. Я где-нибудь рядом в кафе перекушу. А за ваши слова большое вам спасибо. А сейчас с вашего разрешения пойду искать, где можно поесть.
  Юхнов встал и поспешно направился к выходу из буфета.
  
  Сцена сорок первая
  К Юхнову пришла одна сильно напугавшая его мысль - а если его дочь однажды свяжется с какой-нибудь радикальной группировкой? Конечно, она еще совсем молоденькая, но сейчас дети рано взрослеют во всех аспектах жизни. И исключить ничего нельзя.
  Он позвонил Ирине и сообщил, что желает навестить дочь. Бывшая жена не возражала. Ему даже показалось, что ей все равно, что ее мысли заняты чем-то другим.
  Ирина встретила его рассеянным взглядом, который прошел сквозь него, как через решето.
  - Будешь с нами обедать? - спросила она. - Мы как раз садимся за стол.
  - А что вся семья в сборе? - поинтересовался он.
  - Вся, - подтвердила она. - Так что?
  Есть Юхнову хотелось, и он решил, что глупо отказываться от трапезы по не совсем понятным идейным соображениям.
  За столом уже сидели Лариса и новый муж Ирины Олег Бобров, очень успешный режиссер сериалов. Юхнов знал, что он зарабатывает бешенные деньги, на которых в Подмосковье сейчас возводится настоящий дворец.
  Юхнов занял место рядом с дочерью и оглядел стол. Нам нем было столько разной еды, что у него невольно разбежались глаза. Да, эта трапеза разительно отличается от его скудных обедов.
  При встрече с ним новый муж Ирины всегда заводил одну и ту же шарманку - о своих успехах на ниве режиссуры и зарабатывания денег. Вот и на этот раз разговор пошел по привычной схеме. Юхнов в пол уха слушал, но думал о своем. Ему хотелось как можно скорей остаться с дочерью наедине.
  - Кстати, Валера, ты очень вовремя к нам зашел, - вдруг услышал слова Боброва Юхнов. - Я как раз думал о тебе. У меня есть деловое предложение. Начинается новый очень большой проект, аж двадцать четыре серии. Представляешь, какой масштаб! Меня пригласили главным режиссером-постановщиком.
  - Что за проект, Олег? - спросил Юхнов.
  Бобров на мгновение замялся.
   - Это очень важный патриотический проект, про то, как наша страна борется с окружающими ее врагами, которые ее желают закабалить. А наше руководство противостоит им, несмотря на большие козни противной стороны.
  - И, разумеется, побеждает, - произнес Юхнов.
  - А как по-другому, иначе кто бы дал на производство денег. Есть вакантное место второго режиссера. Я подумал о тебе. Хорошие бабки можно загрести. Тебе с твоими скромными потребностями хватит надолго. Можешь потом спокойненько воплощать любые свои идеи.
  - Спасибо, но в этой туфте участвовать не хочу. Боюсь, что после нее уже ничего не смогу реализовать. В яму легко свалиться, но трудно из нее выбраться. Тебе ли этого не знать.
  В начале своей карьеры Бобров был неплохим театральным режиссером, поставил несколько приличных, с точки зрения Юхнова, спектаклей. Затем ушел в кино и на этом все кончилось, превратился в обычного халтурщика и конъюнктурщика.
  - Ну, как знаешь, мое дело предложить, твое дело отказаться. Желающих занять это место тьма. Я хотел по-родственному. Кстати, из твоего театра приходили на кастинг.
  - И кто?
  - Не знаю, этим занимается помощник режиссера по работе с актерами.
  - Спасибо. Обед очень хороший. Лариса, как закончишь есть, хочу с тобой поговорить. Не волнуйся, это будет недолго.
  Лариса вопросительно смотрела на отца, удивленная тем, что он молча сидит и не начинает разговора. Юхнов же думал, как построить его таким образом, чтобы выяснить то, что важно для него, и не натолкнуть дочь на ненужные мысли. Хватит в их семьи одного борца с режимом.
  - Скажи, Лара, ты следишь за тем, что происходит в стране?
   Вопрос отца так удивил Ларису, что у нее округлились глаза.
  - Ну, да, иногда, что-то смотрю, - не уверенно произнесла она.
  - А твои одноклассники, другие друзья и подруги следят? Что они говорят на эту тему?
  Лариса задумалась так крепко, что на лбу даже появилась продольная складка.
  - Кто-то следит, кто-то не очень, все по-разному. А что говорят? - Она пожала плечами. - Да, всякое. Но я редко слушаю, мне как-то не интересно. А почему спрашиваешь?
  - В стране не очень спокойно, то и дело возникают демонстрации, в основном молодежи.
  - Ну, да, я недавно сама оказалась на такой демонстрации.
  - Ты специально пошла на нее.
  - Совсем нет, вышла из метро, а вокруг полно народу со всякими флагами и плакатами. Я даже не разобрала, в чем там было дело. Полиция начала всех колошматить дубинками. Пришлось срочно убегать.
  - Тебя не ударили? - обеспокоенно спросил Юхнов.
  - Да нет же, убежала. Но некоторых избили. Я потом по ящику видела.
  - И что ты об этом думаешь?
  - Ничего не думаю, - пожала плечами Лариса. - Только маме и дяде Олегу не говори. Они запрещают мне ходить на такие мероприятия.
  - И правильно делают, - одобрил Юхнов. - А скажи, среди твоих приятелей, нет хотя бы одного, кто предлагает где-то собраться, что-то обсудить?
  - Ты про тусню?
  - Про тусню, но не в том смысле.
  - А в каком? - удивленно посмотрела она на него.
  Юхнов замялся, не совсем зная, как объяснить.
  - Иногда собираются люди, чаще всего молодежь и обсуждают, как им улучшить жизнь в стране.
  - Что ты, папа, у нас таких нет, - хмыкнула Лариса. - У нас другие темы.
  Юхнов вышел из дома жены успокоенный. По крайней мере, дочь на данном этапе своего развития ограждена от подобных дел. Он вспомнил про Соболеву, и его охватило странное чувство, нечто вроде обиды за Ларису. Скорей всего, она никогда не будет таким героем нашего времени, как эта девушка. Да, ей не будет ничего грозить, но ведь и гордиться тоже тут нечем. Что-то у него в голове все так перемешалось, что он перестает понимать, что хорошо, а что плохо.
  
  Сцена сорок вторая
  Вечером Юхнов остался в квартире. Чувствовал он себя не очень хорошо, какая-то тяжесть постоянно сдавливало грудь. Он не без испуга посматривал на телефон, ловя себя на том, что стал бояться его звонков. Но пока аппарат молчал, и это немного успокаивало Юхнова. Вдруг обойдется, буравила мозг мысль. А если нет?
  Ему вдруг захотелось составить более ясное представление о том, что творится в стране и какой реальной опасности он подвергается? Он крайне редко смотрел телевизор, мог неделями его не включать. Но сейчас внимательно прослушал новости, затем запустил компьютер и залез в Интернет. Во всемирную паутину он тоже заглядывал не слишком часто, обычно только тогда, когда надо было что-то посмотреть по работе. Но сейчас он принялся изучать, что же там пишут о последних событиях.
  То, что он прочитал и услышал, повергло его в шок. Разумеется, он прекрасно знал, что творится в стране, что правящей режим перешел в решительное наступление на оппозицию. Но до сегодняшнего дня он до конца не представлял масштаба этого процесса. А он оказался намного больше, чем Юхнов предполагал. Повсеместно арестовывали настроенных против власти активистов, им предъявлялись часто абсурдные обвинения, по которым выносились суровые приговоры.
  Юхнова удивило то, что живя в стране, он до конца не ведал, что же реально в ней происходит. А ведь он столичный житель, театральный режиссер, среди его знакомых есть политически активные люди, одного Гиндина достаточно. И при этом у него не было полного представления о происходящем. Что же в таком случае говорить о других людях, они-то вообще не в курсе, что тут делается.
  Юхнов поймал себя на том, что ошеломлен уровнем беззакония в стране, степенью творящегося здесь произвола. Но что самое поразительное; если все это специально не отслеживать, то не возникает такого впечатления. Наоборот, все внешне тихо и спокойно. Разве только в какие-то моменты с протестами выходят люди на улицы, их жестко разгоняют - и снова воцаряется тишь да гладь, да божья благодать. А под этим покровом идут расправы над недовольными.
  Может, эта Соболева права, когда отрицает в праве Печорину называться героем нашего времени? Когда в стране такое, то ими должны быть совсем другие люди. Вроде Бориса. Вот только в этом случае надо быть готовым в любую минуту лишиться свободы.
  Юхнов выключил компьютер, больше читать на эту тему не хотелось. Все и так понятно. Гораздо сильней беспокоит вопрос: а какова лично его роль в этом процессе? Он оказался втянутым в него вопреки своему желанию. Но если его станут допрашивать, то никого не будет волновать данное обстоятельство. Страх снова неприятно сжал грудь. И Юхнов уже знал, что пройдет он не скоро.
  
   Сцена сорок вторая
  Михаил Лермонтов Герой нашего времени "Княжна Мери"
  
  - Вы никого у них не видали сегодня?
  - Напротив; был один адъютант, один натянутый гвардеец и какая-то дама из новоприезжих, родственница княгини по мужу, очень хорошенькая, но очень, кажется, больная... Не встретили ль вы ее у колодца? - она среднего роста, блондинка, с правильными чертами, цвет лица чахоточный, а на правой щеке черная родинка; ее лицо меня поразило своей выразительностью.
  - Родинка! - пробормотал я сквозь зубы. - Неужели?
  Доктор посмотрел на меня и сказал торжественно, положив мне руку на сердце:
  - Она вам знакома!.. - Мое сердце точно билось сильнее обыкновенного.
  - Теперь ваша очередь торжествовать! - сказал я, - только я на вас надеюсь: вы мне не измените. Я ее не видал еще, но уверен, узнаю в вашем портрете одну женщину, которую любил в старину... Не говорите ей обо мне ни слова; если она спросит, отнеситесь обо мне дурно.
  - Пожалуй! - сказал Вернер, пожав плечами.
  
  
  
  - Сейчас пройдем сцену, где доктор Вернер рассказывает о встрече с некой женщиной, описание которой позволяет Печорину узнать в ней Веру. - Юхнов посмотрел на Дивееву, она разговаривала с одной из актрис и явно не слушала его. - Валерия Станиславовна, сейчас будет ваш выход. Вы меня слышите?
  Дивеева демонстративно неохотно прервала беседу с актрисой.
  - Разумеется, я вас слушаю, - прозвучал на весь зал ее громкий, хорошо поставленный голос. - Как я могу не слушать режиссера спектакля. Что вы хотите, Валерий Станиславович?
  - Как всегда совсем немного. А именно, когда доктор Вернер и Печорин будут разговаривать о вас, вы пройдете по сцене. Ваш проход должен занять ровно столько времени, сколько длится их разговор. Но вы должны не просто прошествовать мимо них, а показать весь драматизм ситуации. Точнее, не драматизм, - задумчиво поправил себя Юхнов, - а некое состояние, которое ему предшествует.
  - И как же я могу это показать, если мне предстоит просто идти по сцене? - Дивеева откровенно насмешливо скривила губы.
  Юхнов быстро оглядел зал и увидел, что все, кто в нем присутствовал, напряженно следят за возникшей перепалкой.
  - Ни вижу ничего сложного для столь прекрасной актрисы, - произнес Юхнов. - Для этого всего лишь нужно вселиться в Веру, понять ее состояние. И тогда не возникнет никаких проблем.
  - Что же у нее за состояние, если позволите вас об этом спросить?
  - Ваш вопрос очень даже уместный. Я здесь как раз для того, чтобы попытаться, в том числе ответить на него. Давайте попробуем это сделать вместе. Любой, кто тут находится, может так же озвучивать свои соображения. Начну я. Разумеется, она знает, что тут Печорин. Не исключено, что под каким-нибудь предлогом уговорила мужа приехать именно сюда. Но не это главное. Как вы думаете, что самое важное, Валерия Станиславовна? Как женщина, мне кажется, вы не можете этого не понимать.
  - Спасибо, что вы вспомнили про то, что я женщина. Я думаю, что она любит его и с нетерпением ждет встречи.
  - Конечно же, какие тут могут быть сомнения. Только один нюанс: она не только с нетерпением ждут встрече с Печориным, но и с большим страхом. Эти оба чувства постоянно живут в ней и ни одно не в состоянии победить не только в данный момент, но и в более отдаленной перспективе. И, скорее всего, так будет продолжаться многие годы. Она подсознательно это понимает, что делает ее одновременно счастливой и глубоко несчастной. И в тоже время она осознает, что ничего не в состоянии изменить. Печорин втянул ее, как втягивает всех, кто с ним соприкасается, в смертельный водоворот, из которого невозможно выплыть.
  Юхнов неожиданно для себя замолчал, к нему вдруг пришло отчетливое осознание того, что он тоже оказался в таком же водовороте, из которого ему, возможно, уже не выбраться. Холод страха в очередной раз сковал тело, но сейчас он это сделал особенно сильно.
  - Валерий Станиславович, что с вами? Вам нехорошо? - услышал он чей-то голос. Он обернулся на него и увидел, как к нему быстро приближается Наталья Бессонова. Она подошла к режиссеру и взяла его за кисть. - У вас рука ледяная, - сказала она. - Вам нужно немедленно сесть, а лучше - лечь.
  - Спасибо, Наташа, но все нормально, - сказал он. Ему действительно стало лучше, молодая актриса помогла освободиться от охватившего его оцепенения. - Возвращаетесь на свое место. Продолжим репетицию. Валерия Станиславовна, вы все поняли?
  - Все поняла, Валерий Станиславович. - Голос Дивеевой прозвучал как-то непривычно, но какие нюансы содержались в ее интонации, Юхнов даже не попытался понять - было не до того.
  - Теперь немного о самом разговоре, - продолжил Юхнов. - Печорин ошеломлен появлением Веры, оно нарушает все его планы на жизнь в Пятигорске. Все сразу же становится иначе. Для него Вера - женщина из прошлого, а в настоящем для нее ему нужно освобождать место. Но он не очень понимает, сколько должно быть этого места, нужно ли вообще это делать и к чему это приведет? Видите, сразу сколько вопросов - и ни одного ответа. Вот потому он и говорит своему собеседнику: "Не говорите ей обо мне ни слова; если она спросит, отнеситесь обо мне дурно". Он произносит это по одной причине - он не знает, как реагировать на эту ситуацию и берет паузу. Его реакция последует дальше, но это уже следующая сцена. У кого-нибудь есть еще соображения? - Юхнов оглядел зал, но все молчали. - Начинаем.
  
   Сцена сорок третья
  Любашин вернулся с репетиции, сел за свой стол и погрузился в раздумья. С тех пор, как в театре появился Юхнов, Любашин едва ли не постоянно пребывал в каком-то межеумочном состоянии. Конечно, то, что делает режиссер, крайне интересно, но возникает вопрос: оценят ли все эти тонкие задумки зрители? Большая часть из них просто до них не дойдет. Любашин давно понял, что большинству из тех, кто посещают театры, никакие изыски не нужны; тем примитивней зрелище, тем для них оно понятней и ближе. Тогда, спрашивается, для кого делает свой спектакль Юхнов? Таких людей по всему городу придется собирать в индивидуальном порядке, чтобы заполнить ими совсем небольшой зрительный зал. Древний лозунг: хлеба и зрелищ никто не отменял. Наоборот, по убеждению Любашина, с каждым годом становится только актуальней. Кому нужна глубина, тонкость, нюансы, проникновение в глубины психологии. Все это не востребовано. И это уже не изменить, это стало сутью эпохи. Никто и не заметил, как она кардинальным образом трансформировалась, зато, когда это осознали, все стали под нее дружно подстраиваться. Одни успешней, другие неудачней, но без этого никакой успех невозможен. А вот их театр, после прихода Юхнова, пошел в обратную сторону, куда-то в далекое, всеми подзабытое прошлое. Да, возможно, оно гораздо лучше настоящего, вот только с коммерческой точки зрения это может быть марш в никуда.
  Напрасно он, Любашин, послушался этого еврея. Никогда не поймешь, что у этого племени на уме. Он вовсе не антисемит, но все же до конца доверия к этому народу у него нет. Использовать Блюмкина под своим контролем, да, но вот полностью полагаться на него, чрезвычайно рискованно и опрометчиво. Хотя, конечно, на Яшку ему грех жаловаться благодаря нему он уже положил в карман приличный куш. Хотелось бы и побольше, но, учитывая все сопутствующие обстоятельства, надо признать, что и это неплохо. Конечно, если однажды все это раскроется, ему хана. Но Блюмкин вроде бы умеет обставлять такие дела шито крыто. Остается только надеяться, что и на этот раз пронесет.
  Любашин тяжело вздохнул. В последнее время должность директора театра все меньше его радовала и все больше тяготила. Слишком много потенциальных забот и неприятностей она таила. А с появлением нового режиссера их число резко возросло. Вот и сейчас нужно решить один неприятный вопрос. Хотелось бы его отложить, но когда ценен каждый рубль, это невозможно.
  - Яша, зайди, - попросил Любашин по телефону.
  Пока Блюмкин шел от двери до кресла, в котором он обычно располагался, Любашин вдруг отметил, что его финансовый директор буквально за последние месяцы изменился не в лучшую сторону. Стал более грузен, фигура, которая и без того не отличалась стройностью и изяществом, обрела дополнительную рыхлость. Да и лицо как-то посерело и постарело, хотя он еще совсем не стар. Интересно, а как он, Любашин, выглядит со стороны? Одно дело смотреть на себя в зеркало, и иное - какое впечатление оставляешь у других людей.
  - Что-нибудь срочное? - осведомился финансовый директор.
  - У нас теперь все дела срочные, - невольно вздохнул Любашин. - Каждый день, как шагреневая кожа, я просто чувствую, как она сокращается. Успеем ли?
  - Ты этот вопрос задаешь мне каждый раз, когда мы обсуждаем текущие дела, - усмехнулся Блюмкин. - Не надоело? Ничего нового я все равно тебе не скажу.
  - Это я понимаю. Но вот не знаю, что мне делать. Не лежит у меня душу к Юхнову. Даже лишний раз видеть его не хочу. Не верю, что он нас спасет. Если бы сейчас взять его да уволить, сразу же бы отлегло от сердца. Как думаешь? - с надеждой посмотрел Любашин на Блюмкина.
  - Вот тогда точно ни одного шанса. Если хочешь совершить глупость, соверши. Но только готовься отвечать за нее. Скажу тебе одну вещь. Думал, сообщить как-нибудь попозже, но уж коли у тебя такое настроение, не стану откладывать. Многие стали интересоваться нашим театром после прихода Юхнова. Ждут, что он у нас сотворит.
  - Это правда или решил меня утешить? - пристально взглянул на своего заместителя Любашин. - Откуда про то можешь знать? Ты же не театральный человек.
  - Такая у меня профессия - заводить знакомство со многими людьми. От них и слышал. Думаю, мы с тобой все же не прогадали.
  - Ладно, я по другому вопросу тебя вызвал. Юхнов отрешил от всякой работы Тимощука. Не подпускает его к сцене. Как думаешь, что с ним делать? Пользы от него никакой, а зарплату платить приходится. А она у Егора одна из самых высоких в театре. Больше получаем только ты да я. Вот и подумал - надо бы уволить.
  Блюмкин в задумчивости поскреб затылок.
  - Сам размышлял над этим вопросом. С одной стороны ты прав, в нынешней ситуации платить ему деньги все равно, что кидать их на ветер. А с другой, представляешь, какой хай подымет наша несравненная прима. Ты же ее знаешь, она подключит, кого только можно. Нет, Николай, безболезненно мы от Тимощука не избавимся.
  - Что же делать, Яша, продолжать платить ему такие деньжища? Даже не представляешь, как жалко.
  - Не такие уж это и великие деньжища, - усмехнулся Блюмкин. - Хотя согласен с тобой, и их жалко. Нужно искать подходящей повод, когда его супруге придется проглотить это увольнение.
  - И долго, прикажешь, ждать?
  Блюмкин развел руками.
  - Один Яхве знает об этом, - произнес он.
  - Твой Яхве мне ничего никогда не скажет, разве только тебе. Ладно, уговорил, будем ждать подходящего момента. Быстрей бы только настал.
  
   Сцена сорок четвертая
  Юхнов шел по уже проложенному маршруту от театра к станции метро. Почему-то преследующий страх сейчас его отпустил, и он наслаждался этим состоянием, которое еще недавно было настолько привычным, что на него даже не обращал внимания. Снова появилась надежда, что все обойдется, что эти ребята немного покуражатся и поймут, что плетью обуха не перешибешь. Молодость - возраст бунтарей, когда он был юношей, тоже бунтовал. Правда, это касалось не политики, а сначала повседневной жизни, а потом, когда он решил посвятить себя режиссуре, то и искусству, особенно театру. И бунтарем он так и остался, по крайней мере, у многих он имеет именно такую репутацию. Еще недавно он втайне ею гордился, но сейчас не уверен, что это уж так замечательно. Слишком большое сопротивление возникает, где бы он ни оказывается. И ему уже начинает надоедать необходимость его преодолевать. Иногда он даже задумывается о том, чтобы стать самым обычным режиссером, каких пруд пруди. В этом качестве его ждет и спокойное и безбедное существование. Достаточно принять предложение мужа Ирины - и его жизнь тут же изменится, станет стабильной, обеспеченной а сам он уважаемой персоной.
  К счастью, дальше подобных мыслей он не идет, и пока не собирается изменять своим принципам. Ему ли не знать, как быстро те, кто это делают, деградируют и как творческие личности, и как обычные люди. Таких он перевидал во множественном количестве. И ничего кроме отвращения и презрения они у него не вызывали.
  - Валерий Станиславович, подождите, - услышал он за спиной женский голос.
  Юхнов обернулся и увидел догоняющую его Дивееву. Он остановился, поджидая его.
  - Снова нам по пути, - сказала она, поравнявшись с ним. - Вы не против, если мы дойдем до метро вместе?
  - Буду только рад. Вдвоем идти веселее. Тем более, мы договаривались обсуждать по пути насущные вопросы.
  - Я тоже так считаю. Этот мир, вообще, предназначен для существования парами. Вы со мной не согласны?
  Юхнов невольно скосил глаза на свою спутницу. У нее сложилось ощущение, что едва ли не каждое произнесенное Дивеевой слово имеет скрытый подтекст.
  - Возможно, вы в чем-то и правы, - осторожно произнес он, - но лично я индивидуалист. И считаю, что очень много можно сделать, пребывая в одиночестве. С моей точки зрения это самое лучшее творческое состояние.
  - Я вас понимаю, вы - режиссер, а я актриса. Вроде бы мы делаем одно дело, но на самом деле, это очень разные профессии. В том числе и по отношению к одиночеству. Лично я его не переношу. Если я одна больше часа, мне уже не комфортно.
  Юхнов в очередной раз удивленно посмотрел на нее, ему было не понятны причины ее излишней откровенности. Что еще она ему поведает, пока они не дойдут до метро?
  - Каждый человек не похож на другого, этим мы и интересны, - сказал он. - Мне комфортно одному, вам - нет, из этого и формируется все многообразие жизни. А это самое в ней привлекательное. Разве не так, Валерия Станиславовна.
  Теперь Дивеева быстро взглянула на Юхнова.
  - Скажите, а вас не удивляет, что мы с вами практически тезки. Я Валерия Станиславовн, вы - Валерий Станиславович. Такое совпадение не наводит вас ни на какие мысли?
  - Честно говоря, до сих пор не наводило. Мало ли в мире совпадений.
  - Вы правы, совпадений много, и все же каждое из них вызывает определенные размышления.
  - И какие размышления это совпадение вызывает у вас?
  - Хотя бы то, что между нами больше общего, чем мы до сих думаем.
  - Разве? Не стану спорить. Как говорят в таких случаях - пусть нас рассудит жизнь.
  - С этим не поспоришь, - согласилась Дивеева. - Почему-то я вспомнила сейчас о своей героине - Вере. Скажу честно, сначала я ваши слова воспринимала в штыки. Но потом поняла, что в них много верного и интересного.
  - Я рад, что вы это поняли. - Юхнов, в самом деле, обрадовался. Может, у него теперь будет меньше проблем с этой скандальной примой.
  - До сих пор я особо не задумывалась о ней, мне она казалась второстепенным персонажем. А после ваших слов я поняла, что она здесь самая трагическая фигура. Она всю жизнь будет глубоко несчастной. Разве не так?
  - Так, - подтвердил Юхнов. - Мы с вами пришли.
  Дивеева вдруг резко остановилась и стала молча смотреть на Юхнова. Он почувствовал себя неловко. В этой нежданно возникшей паузе было много чего-то театрального, после которой обычно ход действия претерпевает резкий поворот.
  - Валерий Станиславович, а не пригласите меня к себе ненадолго домой. Очень хочется хотя бы одним глазком взглянуть, как живет наш режиссер, - проговорила актриса.
  
  Сцена сорок четвертая
  Юхнов открыл дверь и впустил Дивееву. Она прошла в квартиру, внимательно все осмотрела, затем удивленно взглянула на ее хозяина.
  - Валерий Станиславович, да это же самая настоящая хибара, - необычно эмоционально произнесла она.
  - Обычная однокомнатная квартира, - пожал Юхнов плечами. - После развода с женой мне пришлось сюда переехать. Что вам тут не нравится?
  - Но она же совсем маленькая, тут и двадцати квадратов нет.
  - Тридцать два, - уточнил Юхнов.
  - Какая разница! Это все равно не квартира. И мебель очень старая. Настоящий антиквариат.
  - Да, мебель старая, - согласился Юхнов. - Досталась от родителей. Мы были бедной семьей, и отец и мать зарабатывали совсем немного. Мама была библиотекарь, папа - на заводе инженером-конструктором. Его идеями пользовался его начальник и хорошо на этом зарабатывал. А папе доставались крохи. Но он не умел за себя постоять. Как видите, я из бедности так и не выбрался. Есть за что вам меня презирать.
  Дивеева с каким-то странным выражением посмотрела на него.
  - А вы, в самом деле, такой, каким кажитесь. Я ведь я вам не верила.
  Юхнов пожал плечами. Его взгляд невольно задержался на ее груди, и он почувствовал, как ему стало жарко.
  - Так ли это важно, Валерия Станиславовна, - сказал он. - Хотите чаю?
  Дивеева снова, на этот раз задумчиво посмотрела на него.
  - Я не чай пришла сюда пить.
  - А что делать? - Он вдруг услышал, что его голос звучит хрипло.
  - Ты разве не понял, я хочу трахаться с тобой. И я вижу, что ты тоже хочешь.
  Несколько секунд Юхнов молчал.
  - Хочу, - сказал он.
  Дивеева посмотрела на висящие на стене часы.
  - У нас не так много времени, вечером у меня спектакль, - произнесла она.
  - Тогда приступаем.
  Юхнова вдруг поразила нелепость этой сцены, она была прямиком перенесена в его квартиру из театра абсурда. Он бы сам никогда не поставил ничего похожего, а если бы поставил, то счел себя совершенно бездарным режиссером, наподобие мужа Ирины. Но сейчас все происходило именно по этим лекалам.
  - Вижу, первым ты так ничего сделать и не решишься, - сказала она. Дивеева подошла к Юхнову и впилась ему в губы.
  Они лежали на кровати, постепенно отходя от только что кипевший тут страсти.
  - Я не ошиблась в тебе. Когда впервые тебя увидела, сразу подумала, что ты отличный сексуальный партнер.
  - Рад, что оправдал твои ожидания, - насмешливо произнес Юхнов. - Впрочем, как и ты мои. Я тоже тебя вскоре захотел. Только у меня и мысли не было, что это осуществимо.
  - Я знала, что ты меня хочешь.
  - Откуда ты это знала? - скосил он на нее глаза.
  - Однажды я поймала твой взгляд на мою грудь. И мне все стало сразу ясно. Тогда я окончательно все и решила. Знала, что сам ты ничего не предпримешь. Вот и наметила на сегодня.
  - Да ты просто женщина-компьютер, все планируешь заранее.
  - Да, планирую, но не все получается.
  - Послушай, а зачем тебе я? У тебя же молодой муж, не верю, что он тебя не удовлетворяет.
  - До недавнего времени удовлетворял, а с какого-то момента перестал. Что-то во мне от него отключилось. Я поняла, что мне нужен другой мужчина. И как раз появился ты.
  - Хочешь сказать, что я возник очень вовремя.
  - Выходит, что так. Только не обольщайся.
  - В чем именно?
  Несколько мгновений Дивеева молчала.
  - Это всего лишь похоть. Между нами ничего не изменилось, мы, как были врагами, так ими и остались. Это тебя понятно?
  Теперь какое-то время молчал Юхнов.
  - В общем, понятно. Будем и дальше встречаться?
  - Конечно, удовлетворять свою похоть.
  - Хорошо, я согласен.
  - Вот и прекрасно. Честно говоря, немного опасалась, что ты меня не поймешь. А теперь пора в театр.
  - Когда же новая встреча?
  - Когда меня снова одолеет похоть. А когда это случится, не ведаю. Она наплывает внезапно. Но в театре никаких даже самых слабых намеков.
  - Да, понял я, не волнуйся. Я тоже в этом заинтересован.
  - Прекрасно, что договорись. А теперь пойду.
  Дивееву поцеловала Юхнова в губы, встала с кровати и стала одеваться.
  
   Сцена сорок пятая
  
  Михаил Лермонтов Герой нашего времени "Княжна Мери"
  16 мая
  
  В продолжение двух дней мои дела ужасно подвинулись. Княжна меня решительно ненавидит; мне уже пересказали две-три эпиграммы на мой счет, довольно колкие, но вместе очень лестные. Ей ужасно странно, что я, который привык к хорошему обществу, который так короток с ее петербургскими кузинами и тетушками, не стараюсь познакомиться с нею. Мы встречаемся каждый день у колодца, на бульваре; я употребляю все свои силы на то, чтоб отвлекать ее обожателей, блестящих адъютантов, бледных москвичей и других, - и мне почти всегда удается. Я всегда ненавидел гостей у себя: теперь у меня каждый день полон дом, обедают, ужинают, играют, - и, увы, мое шампанское торжествует над силою магнетических ее глазок!
  
  Вчера я ее встретил в магазине Челахова; она торговала чудесный персидский ковер. Княжна упрашивала свою маменьку не скупиться: этот ковер так украсил бы ее кабинет!.. Я дал сорок рублей лишних и перекупил его; за это я был вознагражден взглядом, где блистало самое восхитительное бешенство. Около обеда я велел нарочно провести мимо ее окон мою черкесскую лошадь, покрытую этим ковром. Вернер был у них в это время и говорил мне, что эффект этой сцены был самый драматический. Княжна хочет проповедовать против меня ополчение; я даже заметил, что уж два адъютанта при ней со мною очень сухо кланяются, однако всякий день у меня обедают.
  
  Дивеева не была занята в репетируемой сцене, она сидела в зрительном зале ближе к сцене на пять рядов, чем Юхнов, и ровным счетом не обращала на него ни малейшего внимания. Даже ни разу не обернулась, словно его тут и не было. Юхнов же периодически поглядывал на ее затылок, но затем, словно спохватившись, тут же отводил глаза. Эта ситуация не то, что раздражала его, но была ему не комфортна. Ему вообще было неприятно, что он спит с одной из актрис. Правда, она соглашается на это не из-за роли, как это часто случается, но все равно он ощущал, что поступает неправильно. Он вообще старался не заводить интрижек в театрах, в которых работал, хотя таких возможностей было немало. А тут совершенно неожиданно попался, как мальчишка. И что теперь ему делать? Даже если никто и не узнает об их связи, все равно внутри него будет неспокойно.
  Юхнов так углубился в свои мысли, что почти не следил за тем, что происходит на сцене. Внезапно он понял, что голоса там смолкли. Он очнулся, взглянул на артистов, те в свою очередь смотрели на него, ожидая его реакции. Черт возьми, как теперь выходить из такой щекотливой ситуации, раздраженно подумал он.
  - Спасибо, - произнес он. - Это уже лучше, чем предыдущие сцены, заметно, что вы все больше проникаетесь не только внешним, но и внутренним смыслом происходящего. Но нам нужно все-таки сделать эту мизансцену более яркой. Пока я ее наблюдал, у меня появились кое-какие на сей счет мысли. Наташа, вам надо активно иллюстрировать тот текст, что читает Печорин. Так как ваших слов автор не предусмотрел, нужна пантомима. Но очень яркая, выразительная. Главное показать свои чувства и эмоции. Особенно должна быть привлекательной сценка в магазине Челахова. - Юхнов задумался. - Я допустил просчет, не назначив никого на эту роль. Нам нужен для нее артист. - Внезапно он посмотрел на сидящего рядом с Дивеевой ее мужа. - Егор, вы же начинали, как артист, не желаете поучаствовать в спектакле?
  Тимощук резко поднялся с кресла и с какой-то невероятной скоростью подскочил к Юхнову. Он стоял перед ним с раздутыми ноздрями, и Юхнова возникло предчувствие, что между ними сейчас завяжется самая настоящая драка.
  - Ты считаешь, что это роль? - выкрикнул Тимощук. - Мне надо будет несколько раз взмахнуть руками, потрясти головой, после чего скрыться.
  Внезапно Тимощук схватил Юхнова за свитер и с силой дернул его на себя. Юхнов в ответ лбом ударил его в плечо. Юхнов почувствовал сильную боль, горячая струя ярости разлилась по телу. Ему неудержимо захотелось заехать этому бездаря в лицо.
  К мужчинам подскочила Дивеева и протиснулась между ними.
  - Егор, уходи! - непреклонным голосом потребовала она.
  Тимощук отступил, затем выскочил из зрительного зала.
  - Это самая настоящая провокация, я это так не оставлю, вы ответите за нее, - прошипела Дивеева. Вслед за мужем она направилась к выходу из зрительного зала.
  Юхнов перевел дух, что позволило немного успокоиться. Да, он, в самом деле, поступил неразумно, предложив Тимощуку сыграть эту микроскопическую роль. Даже не понятно, что заставило его выступить с таким провокационным предложением. Это все последствия того, что произошло между ним и Дивеевой. Ему захотелось ей отомстить. Но получилось это крайне неудачно.
  Юхнов вдруг осознал, что слишком взял длинную паузу и все ждут от него продолжения репетиции.
   - Давайте решим, кто у нас будет Челаховым. Может, есть добровольцы. - Никто не отозвался на его предложение. - Раз таковых нет, назначаю я. Он оглядел нескольких незанятых в спектакле артистов, сидевших в зрительном зале. - Предлагаю эту роль Михаилу Ларионову.
  
   Сцена сорок шестая
  Юхнов вернулся домой вечером. Он стал готовить ужин, как зазвонил телефон. Посмотрел на высветившее имя на дисплее, и вдруг почувствовал, как учащенно забилось сердце.
  - Чем занимаешься?
  - Готовлю ужин.
  - Что именно?
  - Яичницу.
  - Фу, как неинтересно. Ты собираешься это есть?
  - Конечно. Зачем же тогда готовлю.
  - Брось, поедим в кафе. Приезжай прямо сейчас. Я на Пушкинской площади. Буду ждать тебя у памятника. Но недолго. Если за полчаса не доберешься, уйду.
  Юхнов не успел ответить, как телефон стал издавать частые гудки. Несколько мгновений он пребывал в неподвижности, затем его взгляд упал на сковородку, на которой почти уже поджарилась яичница. Он выключил плиту и стал поспешно одеваться.
  Пока Юхнов ехал, то каждые несколько минут со страхом смотрел на часы в телефоне. Он не сомневался, что если опоздает, его ждать не будут.
  Юхнов подбежал к памятнику Пушкина и увидел знакомую фигуру. И сразу почувствовал облегчение; то ли он успел на встречу, то ли она решила не уходить. Он подошел к ней.
  - Молодец, успел. Еще бы минута - и я ушла. Сейчас будешь меня кормить, а за это я с тобой потом погуляю.
  Совсем рядом от них располагалось популярное заведение общепита. Они нагрузили поднос, Юхнов расплатился за двоих. Народу было много, и им пришлось потратить некоторое время, чтобы найти свободный столик на двоих.
  Юхнов ел и посматривал на свою сотрапезницу. Любовь была явно голодна, она быстро сметала еду с тарелки. Вдруг подняла глаза и поймала направленный на нее его взгляд.
  - С утра ничего не ела, - пояснила она.
  - Что же ты делала?
  - Ездила по делам. У нас их становится с каждым днем все больше.
  Юхнов благоразумно решил не выпытывать у нее, что за дела, по которым она ездила. Если захочет, расскажет. А лучше для него про них вообще ничего не знать.
  Поев, они вышли на улицу.
  - Куда пойдем? - спросил он.
  - Никуда, - ответила девушка.
  - Что значит, никуда? - немного оторопел он.
  - Это значит, просто прогуляемся. А куда неважно.
  Юхнов сразу же успокоился. Ему тоже было все равно, куда идти.
  Они пошли по улице. Юхнов посматривал на ее профиль, и ощущал, как сжимается что-то внутри. Давно ему не было так хорошо только от того, что он идет рядом с ней.
  - Слушай, у меня к тебе есть дело, - нарушила она молчание.
  - Говори.
  Соболева посмотрела вокруг, но рядом с ними никого не было.
  - Можешь достать оружие?
  От неожиданности Юхнов даже остановился.
  - Откуда у меня оружие. Я режиссер в театре, а не директор склада вооружений.
  - Я так и думала. - В голосе Соболевой послышалось разочарование. - Ты же герой нашего времени. А он должен уметь доставать оружие.
  - Зачем вам понадобилось оружие?
  - Ну, ты и вопросики задаешь. Оружие нужно, чтобы стрелять.
  - В кого?
  - Во врагов. Без него нас сомнут.
  - А с ним перестреляют. Вы этого не понимаете?
  Теперь остановилась Соболева.
  - Мы это очень хорошо понимаем, но по-другому никак. Мы точно знаем, что получен приказ: тех, кто будет выступать против власти, не жалеть. Бить так, чтобы сделать калеками.
  - Этого не может быть, - не поверил Юхнов.
  - Папашка одного из наших работает в МВД. Он там довольно большой чин. Эта информация от него. Он ее сообщил сыну, чтобы тот никуда не шастал и сидел бы дома. Нам не оставляют выхода: либо мы дадим им отпор, либо они нас сделают инвалидами. Так что поможешь с оружием?
  - У меня нет никаких выходов на торговцев оружием, - ответил Юхнов. - И даже если бы и были, я бы это делать не стал.
  - Ты слабак. Ладно, не дергайся, немного оружия мы достали. Но этого мало. К тому же мы плохо умеем стрелять. Ты когда-нибудь это делал?
  - Только холостыми патронами во время съемки одного фильма.
  - Холостыми да еще в кино не считается. Плохо, что не служил в армии. Это очень заметно. Без армии мужчина не мужчина.
  - Зачем же тогда со мной встречаешься? Позвала на свидание.
  - Сама не знаю, вдруг захотелось тебя увидеть, - призналась Люба.
  Что-то вдруг оборвалось внутри Юхнова. Ему неудержимо захотелось обнять и целовать девушку. Кажется, она почувствовала его порыв и слегка отодвинулась.
  - Держи себя в руках, ты пока еще ничего не заслужил, - предупредила она.
  - Когда же заслужу?
  - Достал хотя бы вшивый пистолетик, я может, и дала бы себя поцеловать.
   Внезапно Юхнов почувствовал раздражение.
  - Послушай, Люба, неужели ты не понимаешь, чем все это кончится? Зачем тебе это надо?
  - Все я понимаю. Если ты заметил, я совсем не дура. Между прочим, школу с золотой медалью закончила.
  - Тем более.
  - Я тебе пытаюсь втолковать, но тебе не дано этого понять.
  - Я попробую, - заверил Юхнов.
  - Я давно для себя решила, - вдруг очень серьезно прозвучал ее голос, - что не желаю терпеть у власти эту свору негодяев. И если придется чем-то пожертвовать, значит, так тому и быть. Усек?
  - Да, - не слишком уверенно ответил Юхнов.
  - Надеюсь, больше спрашивать меня об этом не будешь?
  - Да, - снова не слишком уверенно произнес он.
  - Вот и хорошо. - Она вдруг повеселела. - Хочешь, еще погуляем или тебе спатеньки пора?
  - Погуляем, - мгновенно выбрал Юхнов.
  - Правильное решение. - Она снова взяла его под руку. Затем посмотрела на него. - А ты мог бы со мной так гулять до самого утра?
  - Мог, - выдохнул Юхнов.
  - Тогда будем гулять. - Любовь посмотрела ему в лицо и рассмеялась. - Ты не сообразил, что я пошутила. Ты и впрямь тупой. К тому же мне скоро надо снова ехать по делам.
  - К Борису?
  - К нему. Так что наше время вышло, идем к метро.
  
  Сцена сорок седьмая
  
  Михаил Лермонтов Герой нашего времени "Княжна Мери"
  Грушницкий принял таинственный вид: ходит, закинув руки за спину, и никого не узнает; нога его вдруг выздоровела: он едва хромает. Он нашел случай вступить в разговор с княгиней и сказал какой-то комплимент княжне: она, видно, не очень разборчива, ибо с тех пор отвечает на его поклон самой милой улыбкою.
  - Ты решительно не хочешь познакомиться с Лиговскими? - сказал он мне вчера.
  - Решительно.
  - Помилуй! самый приятный дом на водах! Все здешнее лучшее общество...
  - Мой друг, мне и нездешнее ужасно надоело. А ты у них бываешь?
  - Нет еще; я говорил раза два с княжной, и более, но знаешь, как-то напрашиваться в дом неловко, хотя здесь это и водится... Другое дело, если б я носил эполеты...
  - Помилуй! да эдак ты гораздо интереснее! Ты просто не умеешь пользоваться своим выгодным положением... да солдатская шинель в глазах чувствительной барышни тебя делает героем и страдальцем.
  Грушницкий самодовольно улыбнулся.
  - Какой вздор! - сказал он.
  - Я уверен, - продолжал я, - что княжна в тебя уж влюблена!
  Он покраснел до ушей и надулся.
  О самолюбие! ты рычаг, которым Архимед хотел приподнять земной шар!..
  - У тебя все шутки! - сказал он, показывая, будто сердится, - во-первых, она меня еще так мало знает...
  - Женщины любят только тех, которых не знают.
  - Да я вовсе не имею претензии ей нравиться: я просто хочу познакомиться с приятным домом, и было бы очень смешно, если б я имел какие-нибудь надежды... Вот вы, например, другое дело! - вы победители петербургские: только посмотрите, так женщины тают... А знаешь ли, Печорин, что княжна о тебе говорила?
  - Как? она тебе уж говорила обо мне?..
  - Не радуйся, однако. Я как-то вступил с нею в разговор у колодца, случайно; третье слово ее было: "Кто этот господин, у которого такой неприятный тяжелый взгляд? он был с вами, тогда..." Она покраснела и не хотела назвать дня, вспомнив свою милую выходку. "Вам не нужно сказывать дня, - отвечал я ей, - он вечно будет мне памятен..." Мой друг, Печорин! Я тебе не поздравляю; ты у нее на дурном замечании... А, право, жаль! Потому что Мери очень мила!..
  Надобно заметить, что Грушницкий из тех людей, которые, говоря о женщине, с которой они едва знакомы, называют ее моя Мери, моя Sophie, если она имела счастие им понравиться.
  Я принял серьезный вид и отвечал ему:
  - Да, она недурна... только берегись, Грушницкий! Русские барышни большею частью питаются только платонической любовью, не примешивая к ней мысли о замужестве; а платоническая любовь самая беспокойная. Княжна, кажется, из тех женщин, которые хотят, чтоб их забавляли; если две минуты сряду ей будет возле тебя скучно, ты погиб невозвратно: твое молчание должно возбуждать ее любопытство, твой разговор - никогда не удовлетворять его вполне; ты должен ее тревожить ежеминутно; она десять раз публично для тебя пренебрежет мнением и назовет это жертвой и, чтоб вознаградить себя за это, станет тебя мучить - а потом просто скажет, что она тебя терпеть не может.
  Если ты над нею не приобретешь власти, то даже ее первый поцелуй не даст тебе права на второй; она с тобою накокетничается вдоволь, а года через два выйдет замуж за урода, из покорности к маменьке, и станет себя уверять, что она несчастна, что она одного только человека и любила, то есть тебя, но что небо не хотело соединить ее с ним, потому что на нем была солдатская шинель, хотя под этой толстой серой шинелью билось сердце страстное и благородное...
  Грушницкий ударил по столу кулаком и стал ходить взад и вперед по комнате.
  Я внутренно хохотал и даже раза два улыбнулся, но он, к счастью, этого не заметил. Явно, что он влюблен, потому что стал еще доверчивее прежнего; у него даже появилось серебряное кольцо с чернью, здешней работы: оно мне показалось подозрительным... Я стал его рассматривать, и что же?.. мелкими буквами имя Мери было вырезано на внутренней стороне, и рядом - число того дня, когда она подняла знаменитый стакан. Я утаил свое открытие; я не хочу вынуждать у него признаний, я хочу, чтобы он сам выбрал меня в свои поверенные, и тут-то я буду наслаждаться...
  
  Юхнов для привлечения к себе внимания, несколько раз хлопнул в ладоши.
  - Остановимся, - сказал он. - Вы разговариваете друг с другом слишком просто, как два приятеля обсуждают женщину. Но тут все не совсем так, Грушницкий действительно увлечен этой темой, он предвкушает триумф. Лермонтов очень лаконично, но очень выпукло описывает поведение Грушницкого. Василий, попробуйте очень точно в соответствии с описанием воспроизвести его походку.
  Вилков прошелся по сцене. Юхнов внимательно наблюдал за ним.
  - На первый раз сойдет. Хочу сказать, что это маленький, но очень наглядный эпизод. Такое поведение героя отражает его характер и психическое состояние более выпукло, чем произносимые им слова. Если вы пройдете по сцене со всеми теми подтекстами, которые есть в этой отрывке, то максимально полно покажите психическое состояние вашего героя. Язык тела самый выразительный. Сегодня же необоснованно много значение придается словам, а они зачастую ничего не значат. Все должно коррелировать друг с другом. Василий, не желаете еще раз сделать променад по сцене?
  - Хорошо. - Вилков постарался перевоплотиться в Грушницкого и зашагал по сцене.
  - Браво! Это практически то, что надо. Теперь давайте диалог между Печориным и Грушницким. Смотрите, как он интересно построен. Оба собеседника преследуют абсолютно диаметральные цели. Грушницкий переполнен тщеславием, на него обращает внимания столичная аристократка. Это почти уравнивает его с Печориным, перед которым он до этого момента ощущал свою неполноценность. И ему это хочется тому показать и этим же и насладиться. А вот Печорин ведет себя не самым лучшим образом, он играет с Грушницким, как кошка с мышкой, заманивает его в ловушку. Но для него это совсем не способ продемонстрировать свое превосходство над ним. Он и без того в этом нисколько не сомневается. Нет, его все больше захватывает сама игра, это такое своеобразное казино, в котором Печорин делает ставку на этой любовной рулетке. У Печорина очень своеобразно проявляется азарт. При этом он говорит вещи, в которые сам не слишком верит. Ему важно другое - обрисовать Грушницкому определенную перспективу, да так, чтобы тот поверил в ее правдивость и действовал бы соответствующим образом. Он заманивает его в капкан, который неизбежно в один миг захлопнется. По большому счету это подлость - играть на чувствах человека. Печорин это понимает, но не может остановиться. За легкостью и игривостью его тона скрывается большая драма. Все, что делает Печорин, порождает только одно - водоворот. Но самое печальное - и он в полной мере отдает себе отчет в этом - он постепенно затягивает и его самого. Но он не в состоянии выбраться из него. Давайте теперь повторим этот разговор.
  
  Сцена сорок восьмая
  Едва Юхнов вышел после репетиции из зрительного зала, как наткнулся на директора театра. Тот явно его поджидал.
  - Валерий Станиславович, голубчик, пройдите в мой кабинет, - не то приказал, не то попросил Любашин.
  Юхнов удивленно посмотрел на него и пошел вслед за ним.
  В кабинете сидела Дивеева. Она встретила появление Юхнова ничего не предвещающего хорошего холодным взглядом. На всякий случай он сел на отдалении от этой фурии.
  Любашин занял свое место за письменным столом и по очереди посмотрел на Юхнова и Дивееву. Затем кашлем прочистил горло.
  - Валерий Станиславович, тут такое дело. Поступило заявление от Валерии Станиславовне о том, что вы своими действиями нанесли оскорбления Егору Тимощуку. Он в театре является режиссером, поставил почти весь репертуар, а вы предложили ему какую-то малюсенькую роль без слов, чем нанесли ему оскорбление. Валерия Станиславовна представляет его интересы и требует вашего наказания. Вы признаете, что поступили, скажем, так, некорректно.
  Юхнов посмотрел на Дивееву, актриса, поймав его взгляд, тут же сделала каменно-надменное лицо. Он же вспомнил о том, что происходило между ними совсем недавно. Просто уму непостижимая ситуация, хоть садись и пиши пьесу в жанре абсурда. А между тем все происходит в реальности, мелькнула мысль.
   - Да, Николай Ильич, признаю, что поступил некорректно. Я это сделал, не подумав. И прошу Валерию Станиславовну передать Егору Порфирьевичу, что прошу у него извинения. Могу так же попросить прощение лично перед ним.
  Любашин повернулся к Дивеевой.
  - Валерия Станиславовна, вы удовлетворены словами Валерия Станиславовича?
  - А вы, Николай Ильич, считаете, что можно быть этими словами быть удовлетворенной?
  - А что вы хотите еще? - удивился Любашин.
  - Егор Порфирьевич, по сути дела отстранен от работы, в планах нет ни одной его новой постановки. Он остро ощущает себя обделенным. Он молодой и жаждет работать. Но, разумеется, это не относится к полуминутным и бессловесным ролям. Тем более, он не артист.
  - Насколько мне известно, он начинал именно как артист, - вставил Юхнов.
  - Это был очень короткий промежуток в его карьере. После чего он закончил соответствующий вуз и стал дипломированным режиссером.
  - Что скажите, Валерий Станиславович? - теперь Любашин повернулся в сторону Юхнова.
  Юхнов вздохнул.
  - Я уже говорил и могу повторить еще раз: пока я здесь главный режиссер, Тимощук не будет ставить спектакли. Учитывая сегодняшний инцидент, роли я ему предлагать тоже не стану. Все остальное меня не касается. Будет ли он числиться в театре или нет, меня не интересует. Еще раз прошу у вас, Валерия Станиславовна, прощения. Больше мне сказать нечего. Николай Ильич, если у вас нет ко мне других вопросов, я пойду заниматься своими делами.
  - Пока нет, - ответил директор театра.
  Юхнов встал и направился к выходу. За ним последовала Дивеева. Вместе они вышли из кабинета.
  - Я вам это не прощу, - тихо прошипела она. - Вы еще пожалеете о ваших словах.
  С гордо поднятой головой она удалилась. Юхнов посмотрел ей вслед. Интересно, что означает этот спектакль. Говорит ли она всерьез или это с ее стороны это не более, чем игра, цель которой попортить ему нервы, показать, кто в доме настоящий хозяин? В намерениях этой женщины не просто разобраться. А впрочем, пусть делает что хочет, не хватало только ему тратить свое время на разгадывание ее ребусов.
  
  Сцена сорок девятая
  Юхнов был еще в театре, когда позвонила Соболева. Как всегда она говорила одновременно туманно и категорично. Но начала она с привычного вопроса.
  - Ты где?
  - Еще в театре. Собирался уходить.
  - Вот и уходи. Еду в одно место, хочешь, поедим со мной.
  - А куда узнать можно?
  - Можно, но не сейчас. Ты просто едешь со мной и ни о чем не спрашиваешь. А там увидишь, где и зачем окажешься. Решай. Даю одну минуту.
  Но и минуту ему не понадобилось.
  - Я еду, - тут же ответил он.
  - Подъеду к твоему театру на машине. Я недалеко, поэтому буду скоро. Выходи через пятнадцать минут. - Дав инструкции, девушка тут же отключилась.
  Юхнов посмотрел на часы на телефоне, затем сел в кресло. Что-то с ним творится неладное, он попал в полную зависимость от нее. Ждет ее звонка, а когда он раздается, испытывает просто какой-то щенячий прилив счастья. Не слишком ли все-таки сильно он ею увлечен? Все было бы может и ничего, в своей жизни он несколько раз сильно увлекался. И в какой-то степени привык к такому внутреннему состоянию; без него ему даже чего-то не хватает, какого-то эмоционального напряжения. Тревожит другое - его не отпускает предчувствие, что эта страсть для него кончится плохо. Причем, оно пребывает в нем постоянно. И он не представляет, как от него избавиться. Точнее, есть одно средство, - это решительно разорвать все контакты с Любой. И тогда это чувство исчезнет. Но именно это сделать он и не может и не хочет.
  Юхнов вышел из театра и увидел стоящую у обочины машину. Едва Юхнов сел в нее, как она сорвалась с места и помчалась по улице со скоростью явно превышающую допустимую.
  - Что ты делаешь, сумасшедшая, сбавь скорость. Тебе сейчас остановят.
  - Не остановят, - невозмутимо ответила девушка, даже не взглянув на него.
  - Откуда такая уверенность?
  - Если со мной что-то случится, то не сейчас и не здесь. Высшие силы берегут меня для более важного испытания.
  - Веришь в высшие силы?
  - А почему нет? Жаль только пользы от них не очень.
  - Откуда тебе известно, сколько от них пользы. - Юхнов откинулся на спинку с кресла, он уже смирился с тем, что Люба нарушает установленный скоростной режим.
  - Так видно же по той мерзости, что царит вокруг. Или ты как обычно, ничего не замечешь? - Она едва ли не впервые повернула к нему голову.
  - Все я замечаю, - буркнул Юхнов. - Лучше скажи, откуда у тебя взялась машина?
  - Тебя только это волнует, - фыркнула Соболева. - Так и быть, отвечу, взяла у предков. Я нередко у них тачку беру. Теперь спокоен. Признайся, думал, что угнала.
  - Не исключал. От тебя можно ждать, что угодно.
  - Тебя это заводит?
  Юхнов промолчал. Внезапно девушка сделала то, от чего у него сперло дыхание - продолжая управлять машиной, только теперь одной рукой, другую положила ему на бедро.
  - Нравится? - спросила она.
  - Зачем ты это делаешь?
  - Хочется и делаю. Или убрать руку. Только честно ответь.
  - Не убирай.
  - Молодец, честно ответил. - Люба убрала руку и снова взялась ею за руль. - Хотела проверить тебя на вшивость.
  - И как?
  - Этот экзамен ты выдержал.
  - Будут другие?
  - Даже не сомневайся. Причем, совсем скоро.
  - Скоро - это как?
  - В пределах часа. Устраивает?
  - Смотря что. Скажи, куда мы все-таки едем?
  - К Борису на дачу.
  Этот ответ его не порадовал, он бы предпочел держаться подальше от Бориса и его войска. Соболева почувствовала его настроение.
  - Боишься?
  - Боюсь, потому что это опасно.
  Девушка кивнула головой.
  - Очень опасно, - уточнила она. - И будет все опасней.
  А хочешь, остановлюсь на остановки автобуса и поедешь назад?
  - Если да, то, что тогда?
  - Больше меня не увидишь. Меня трусы не заводят. Так что решай. Я бы на твоем месте поехала назад. - В ее голосе прозвучала откровенная насмешка.
  - Будешь на моем месте, поедешь назад, а я на своем месте еду вперед.
  - Так сильно хочешь меня трахнуть?
  Юхнов аж заерзал в кресле. Ее слишком прямые вопросы вызывали у него сложные чувства. Он бы предпочел обходиться без них. По крайней мере, пока. Он знал за собой определенную старомодность в некоторых темах. Это в профессии его часто называют новатором, хотя таковым он себя не считает, а вот в повседневной жизни он больше склоняется к консерватизму. Такой уж у него двойственный характер - и ничего с этим не поделаешь.
  - Не услышала ответ на свой вопрос, - напомнила Люба.
  - Да, я хочу тебя трахнуть, - произнес он.
  - Я тоже с тобой хочу трахаться, - вдруг сказала она.
  Юхнов ощутил прилив мощной теплой волны, которая быстро стала разливаться по всему телу.
  - Это правда? - вырвался у него вопрос.
  - Ты видел, чтобы я врала?
  - Не видел. Я уверен, ты вообще не врешь.
  - Ты, оказывается, не только тупой, но и слепой, - вдруг засмеялась Люба. - Я много вру. Но не тебе.
  - Кому же?
  - Например, родителям. Знаю, плохо, но приходится.
  - Мне бы тоже не понравилось, если моя дочь стала бы меня обманывать.
  - У меня нет выхода. Если они узнают все обо мне, то им станет просто плохо. Ты меня им не выдашь?
  - Как я могу выдать, я не знаком с ними.
  - Придется познакомиться, когда придешь просить руки их дочери. Ты уже решил, когда сделаешь мне предложение?
  - Еще не решил.
  - И правильно. Это решу я, когда придет время.
  Юхнов уже не в первый раз не нашелся, что сказать. К счастью, это оказалось не нужным.
  - Въезжаем, - объявила Соболева.
  Машина въехала в довольно густой лес, по которому была проложена лента бетонной полосы. По ней и покатил их автомобиль.
  
  Сцена пятидесятая
  Дача со всех сторон была зажата лесом. По близости других владений, судя по всему, не было. Юхнов с удовольствием вдыхал свежий, свободный от городских выхлопов воздух. Впервые он даже пожалел, что не имеет загородного домика. С Ириной они намеревались его приобрести, но так и не успели, она нашла другого мужа, и актуальность этого вопроса сама собой исчезла.
  - Как тебе тут? - услышал он голос Соболевой.
  - Здорово! Чье все это? - поинтересовался он.
  - Вот его, - кивнула она головой в сторону приближающего к ним молодого человека. Юхнов узнал в нем Бориса.
  Он подошел к ним, они обменялись с режиссером рукопожатием.
  - Я думал, Люба вас не привезет, - сказал Борис.
  - Вы что спорили? - неприятно удивился Юхнов.
  - Просто дискуссировали. Идемте в дом, там все наши.
  Деревянный дом был небольшим, всего две комнаты, не считая кухни-веранды. Юхнов вошел в гостиную и замер от изумления. В ней расположились пятеро молодых людей, но не это привело его в оцепенение. На столе лежали пистолеты. Машинально он их сосчитал - пять.
  - Проходите, садитесь. - Борис взял Юхнова за локоть и подвел к стулу. Юхнов же все никак не мог оторвать взгляда от оружия, оно буквально гипнотизировало его. Ему было элементарно страшно.
  Борис понял его состояние.
  - Валерий Станиславович, не беспокойтесь, тут все свои. По близости ни одного другого дома. Мы здесь одни на несколько километров.
  - Где вы их взяли? - спросил Юхнов.
  - Купили, - ответил Борис. - В России можно купить все, что угодно, были бы деньги.
  - Что вы собираетесь с ними делать?
  - Сейчас учиться стрелять. Мы тут все студенты, из нас никто не служил в армии. Хотим потренироваться в стрельбе.
  - Но ведь услышат.
  - Не услышат, - отрицательно покачал головой Борис. - Я же вам сказал, поблизости никто не живет. Я вам предлагаю тоже пострелять. Вы когда-нибудь это делали?
  - Из боевого нет.
  - Надо попробовать. В нашей стране такое умение может пригодиться.
  - Я не желаю никого убивать.
  - Мы что ли желаем, - усмехнулся Борис. - Нас вынуждают. Мы не можем не давать отпора. Вот увидите, когда они его получат, то побегут так, что пятки будут сверкать. Они только против безоружных смелые вояки. Ну, что попробуете пострелять?
  Юхнов поглядел на стоящую рядом девушку. Она пристально смотрела на него.
  - Попробую, - сказал он.
  - Ребята, за мной! - сказал Борис.
  Все дружно встали и разобрали пистолеты. Один из них взяла Люба.
  Они вышли их дома. В метрах сорока от него располагалось что-то вроде стрельбища. Оно уже было готово к использованию, на другом его краю в один ряд стояли бутылки и алюминиевые банки.
  Юхнов почувствовал сильное волнение, у него даже слегка задрожали пальцы.
  - Я тебе помогу, - тихо, но непривычно заботливо произнесла девушка.
  - Ты умеешь стрелять?
  - Да, я стреляла. Ничего сложного в этом нет. Вот возьми. - Она протянула ему наушники с берушами и защитные очки.
  - Зачем? - спросил он.
  - Бери, иначе с непривычки можешь повредить глаза и уши. Во время учебных стрельб все это используют.
  Юхнов поглядел на других стрелков, они все стояли в наушниках и очках. Он тоже водрузил на себя эти атрибуты.
  Люба протянула ему пистолет. Он с большим опасением его взял.
  - Не трусь, он еще не заряжен, - усмехнулась она. - Возьми обойму и вставь ее в магазин.
  - Не знаю, куда.
  Соболева показала ему, как это сделать.
  - Усек? - спросила она.
  - Вроде да.
  - Тогда сделай сам. В бою вставлять будет некому.
  Юхнов вставил обойму.
  - У тебя быстро все получается, - похвалила она его. - Может, ты и не такой уж тупой. Теперь вставай на позицию.
   Юхнов послушно встал на позицию. Его не покидало чувство, что все, что он сейчас делает, делает не он, а какое-то вселившееся в его тело существо. А он лишь беспрекословно ему подчиняется.
  - Встал, - отчитался он.
  - Подними пистолет. Держи пистолет двумя руками, ты пока не привык управляться одной, - со знанием дела давала советы Люба. Он послушно их выполнил.
  - Так, правильно?
  - Правильно. Сними пистолет с предохранителя.
  - Как?
  Девушка показала, как это сделать, он послушно воспроизвел ее движения.
  - Теперь нужно взвести затвор. Тоже не знаешь, как?
  - Нет.
  - Эх, ты, а еще мужик. Смотри. Понял? Теперь ты.
  Юхнов взвел затвор.
  - Теперь можно стрелять, только прицелься. Смотри на верхнюю часть мушки, она должна находиться на одной линии с целью. Ну, как?
  - Вроде есть одна линия.
  - Тогда стреляй! - выкрикнула Соболева.
  Юхнов нажал на спусковой крючок, раздался приглушенный грохот, а рука под действием отдачи дернулась назад. Цель же осталась не пораженной.
  Но Юхнову было все равно, им владели иные чувства. Точнее, он сам не до конца понимал, что испытывал. У него было ощущение, что он перешел какой-то Рубикон, за которым осталась прежняя жизнь и начинается новая.
  - Еще? - спросила Соболева.
  - Да.
  Он стрелял, пока не кончились патроны. Последним выстрелом он сбил мишень, которая разлетелась на мелкие осколки. Юхнов поймал себя на том, что испытывает настоящую гордость. А он и представить себе еще час назад не мог, что способен этим гордиться, всегда считал, что для появления этого чувства есть другие причины.
  - У тебя для новичка неплохо получается, - похвалила Юхнова Соболева. Она о чем-то задумалась. - Подожди здесь, сейчас приду.
  Вернулась девушка, держа в руке автомат.
  - Хочешь попробовать из него? - спросила она.
  Юхнов колебался всего несколько секунд.
  - Хочу, - сказал он.
  - Тогда держи и слушай. Бери автомат, - она вручила оружие Юхнову, - упирайся прикладом в плечо, а палец положи на спусковой крючок. Теперь сними с предохранителя. - Люба показала, как это сделать. - Взведи затвор, отведи его рукоятку до упора, затем ее отпусти. Ты правильно все сделал, - оценила девушка. - Вставь сюда магазин. - Люба подала Юхнову магазин и показала, куда его вставить.
  Юхнов выполнил все указания своего инструктора и посмотрел на него.
  - Что дальше?
  - Дальше надо целиться, - сказала Люба. - Смотри, вот сюда, это цельник. На нем надо установить расстояние для стрельбы. Нам нужно сто метров. Давай устанавливай.
  Юхнов послушно установил указатель на сто метров и вопросительно посмотрел на девушку.
  - Теперь надо, чтобы мушка была бы в прорезе целика, то есть на одной линии. Понятно?
  Юхнов кивнул головой.
  - Тогда прикладывай автомат к плечу и начинай целиться.
  - Что еще? - спросил Юхнов, целясь в выставленные мишени.
  - Стреляй! - скомандовала Соболева.
  Юхнов нажал на спусковой крючок, автомат выпустил из себя очередь, скосив две банки из-под пива.
  Юхнов ощутил довольно сильный удар в плечо.
  - Поздравляю, враги повержены, - сказала Люба. - На этом сегодня все.
  Отстрелявшись, все вернулись в дом. Борис достал бутылку коньяка и разлил по рюмкам. Юхнов выпил его одним залпом.
  - Какие впечатления, Валерий Станиславович? - поинтересовался Борис.
  Юхнов пожал плечами. Впечатления у него были сильные, но смутные.
  - Точно не знаю. Но такое чувство, что со мной произошло нечто радикальное.
  - Так и должно быть. Несколько раз постреляете и привыкните.
  - Скажите, Борис, а вы сможете выстрелить в человека? - задал Юхнов вопрос, который мучил его с начала стрельбы.
  - Во врага смогу, - уверенно ответил Борис. - А иначе, зачем эти стрельбы. Поверьте, мы тут не развлекаемся. У нас все очень серьезно
  - Я верю. Просто все это очень страшно.
  - До нас миллионы людей стреляли друг в друга. Значит, не так это уж и страшно, а вполне возможно. Надо только переступить через себя.
  - Сильный аргумент, - согласился Юхнов. - Но как-то не успокаивает. Даже не представляю, что буду чувствовать, если это однажды случится. Хотя не дай Бог.
  - Чего загадывать наперед, - вдруг решительно вмешалась Соболева. - Когда случится, узнаешь. Нам пора ехать.
  - Едем, - согласился Юхнов. Им вдруг овладела такая подавленность, какую не испытывал давно. А может быть, никогда.
  
  Сцена пятьдесят первая
  
  Михаил Лермонтов Герой нашего времени "Княжна Мери"
  
  Сегодня я встал поздно; прихожу к колодцу - никого уже нет. Становилось жарко; белые мохнатые тучки быстро бежали от снеговых гор, обещая грозу; голова Машука дымилась, как загашенный факел; кругом него вились и ползали, как змеи, серые клочки облаков, задержанные в своем стремлении и будто зацепившиеся за колючий его кустарник. Воздух был напоен электричеством. Я углубился в виноградную аллею, ведущую в грот; мне было грустно. Я думал о той молодой женщине с родинкой на щеке, про которую говорил мне доктор... Зачем она здесь? И она ли? И почему я думаю, что это она? и почему я даже так в этом уверен? Мало ли женщин с родинками на щеках? Размышляя таким образом, я подошел к самому гроту. Смотрю: в прохладной тени его свода, на каменной скамье сидит женщина, в соломенной шляпке, окутанная черной шалью, опустив голову на грудь; шляпка закрывала ее лицо. Я хотел уже вернуться, чтоб не нарушить ее мечтаний, когда она на меня взглянула.
  - Вера! - вскрикнул я невольно.
  Она вздрогнула и побледнела.
  - Я знала, что вы здесь, - сказала она. Я сел возле нее и взял ее за руку. Давно забытый трепет пробежал по моим жилам при звуке этого милого голоса; она посмотрела мне в глаза своими глубокими и спокойными глазами; в них выражалась недоверчивость и что-то похожее на упрек.
  - Мы давно не видались, - сказал я.
  - Давно, и переменились оба во многом!
  - Стало быть, уж ты меня не любишь?..
  - Я замужем! - сказала она.
  - Опять? Однако несколько лет тому назад эта причина также существовала, но между тем...
  Она выдернула свою руку из моей, и щеки ее запылали.
  - Может быть, ты любишь своего второго мужа?..
  Она не отвечала и отвернулась.
  - Или он очень ревнив?
  Молчание.
  - Что ж? Он молод, хорош, особенно, верно, богат, и ты боишься... - я взглянул на нее и испугался; ее лицо выражало глубокое отчаянье, на глазах сверкали слезы.
  - Скажи мне, - наконец прошептала она, - тебе очень весело меня мучить? Я бы тебя должна ненавидеть. С тех пор как мы знаем друг друга, ты ничего мне не дал, кроме страданий... - Ее голос задрожал, она склонилась ко мне и опустила голову на грудь мою.
  "Может быть, - подумал я, - ты оттого-то именно меня и любила: радости забываются, а печали никогда..."
  Я ее крепко обнял, и так мы оставались долго. Наконец губы наши сблизились и слились в жаркий, упоительный поцелуй; ее руки были холодны как лед, голова горела. Тут между нами начался один из тех разговоров, которые на бумаге не имеют смысла, которых повторить нельзя и нельзя даже запомнить: значение звуков заменяет и дополняет значение слов, как в итальянской опере.
  Она решительно не хочет, чтоб я познакомился с ее мужем - тем хромым старичком, которого я видел мельком на бульваре: она вышла за него для сына. Он богат и страдает ревматизмами. Я не позволил себе над ним ни одной насмешки: она его уважает, как отца, - и будет обманывать, как мужа... Странная вещь сердце человеческое вообще, и женское в особенности!
  Муж Веры, Семен Васильевич Г...в, дальний родственник княгини Лиговской. Он живет с нею рядом; Вера часто бывает у княгини; я ей дал слово познакомиться с Лиговскими и волочиться за княжной, чтоб отвлечь от нее внимание. Таким образом, мои планы нимало не расстроились, и мне будет весело...
  Весело!.. Да, я уже прошел тот период жизни душевной, когда ищут только счастия, когда сердце чувствует необходимость любить сильно и страстно кого-нибудь, - теперь я только хочу быть любимым, и то очень немногими; даже мне кажется, одной постоянной привязанности мне было бы довольно: жалкая привычка сердца!..
  Однако мне всегда было странно: я никогда не делался рабом любимой женщины; напротив я всегда приобретал над их волей и сердцем непобедимую власть, вовсе об этом не стараясь. Отчего это? - оттого ли что я никогда ничем очень не дорожу и что они ежеминутно боялись выпустить меня из рук? или это - магнетическое влияния сильного организма? или мне просто не удавалось встретить женщину с упорным характером?
  Надо признаться, что я точно не люблю женщин с характером: их ли это дело!..
  Правда, теперь вспомнил: один раз, один только раз я любил женщину с твердой волей, которую никогда не мог победить... Мы расстались врагами, - и то, может быть, если б я ее встретил пятью годами позже, мы расстались бы иначе...
  Вера больна, очень больна, хотя в этом и не признается, я боюсь, чтобы не было у нее чахотки или той болезни, которую называют fievre lente - болезнь не русская вовсе, и ей на нашем языке нет названия.
  Гроза застала нас в гроте и удержала лишних полчаса. Она не заставляла меня клясться в верности, не спрашивала, любил ли я других с тех пор, как мы расстались... Она вверилась мне снова с прежней беспечностью, - я ее не обману; она единственная женщина в мире, которую я не в силах был бы обмануть. Я знаю, мы скоро разлучимся опять и, может быть, на веки: оба пойдем разными путями до гроба; но воспоминание о ней останется неприкосновенным в душе моей; я ей это повторял всегда и она мне верит, хотя говорит противное.
  Наконец мы расстались; я долго следил за нею взором, пока ее шляпка не скрылась за кустарниками и скалами. Сердце мое болезненно сжалось, как после первого расставания. О, как я обрадовался этому чувству! Уж не молодость ли с своими благотворными бурями хочет вернуться ко мне опять, или это только ее прощальный взгляд, последний подарок - на память?.. А смешно подумать, что на вид я еще мальчик: лицо хотя бледно, но еще свежо; члены гибки и стройны; густые кудри вьются, глаза горят, кровь кипит...
  
  Юхнов так углубился в свои мысли, что проехал нужную ему станцию метро. Пришлось возвращаться. Думал же он о вчерашних событиях. Они так его поразили, что воспоминания о них не выходили из головы ни на минуту.
  Он отдавал себе отчет в том, что совершенно неожиданно ему понравился процесс стрельбы. Более того, так увлек, что хотелось продолжить. Это, оказывается, весьма увлекательно смотреть на то, как падают мишени. И он едва удержался от того, чтобы не попросить Любу еще популять по ним.
  Но все же не это смущало его более всего, его не отпускала мысль о том, что если ему так сильно понравилось стрелять по мишеням, то нельзя исключить, что еще сильнее может понравиться стрелять по людям. Ведь тут существует прямая связь. И это было для него очень неожиданным и обескураживающим открытием. Он всегда считал себя убежденным пацифистом, презирал любителей и разжигателей войн и вооруженных конфликтов. Он относился к ним, как к самым отвратительным представителям человеческого рода. Сам же был на сто процентов убежден, что ни при каких обстоятельствах не возьмет в руки оружия. Для него это так же неприемлемо, как для вегетарианца есть мясо; скорее уж лучше умереть от голода.
  Но вчера его представления о самом себе исчезли вместе с дымком от стрельбы из пистолета. Оказалось, все это совсем не так. Просто однажды без всяких на то оснований он присвоил себе эти представления о своей персоне, не удосужившись проверить их на истинность.
  И вот эта проверка совершенно неожиданно для него произошла. И вся эта искусственная конструкция ее не выдержала, обрушилась за считанные минуты, пока он стрелял по мишеням. И что теперь ему делать с этим открытием? По крайней мере, он должен признать одну вещь, которая, впрочем, известна со стародавних времен, но которую он почему-то забыл, - он не знает самого себя. А потому начинает бояться этой неизвестности - какие еще темные стороны его натуры ему откроются.
  В мрачном настроении Юхнов вошел в театр. Хотелось немного посидеть спокойно, перевести дух, но времени на это не оставалось надо начинать репетицию. Он вспомнил о том, что сегодня придется много иметь дело с Дивеевой - и поморщился. Вот уж с кем он предпочел бы не общаться.
  Участники сцены уже сидели в зрительном зале. Юхнов быстро посмотрел на часы. Хоть тут ему повезло, он не опоздал, пришел минута в минуту.
  - Здравствуйте, коллеги! - поздоровался он. - Не теряя ни минуты, начинаем репетицию. Буквально несколько вводных фраз. Знаете, я тут обнаружил одну особенность этого произведения, оно построено таким образом, что в нем едва ли не каждая сцена является ключевой. Это свидетельствует о большом мастерстве автора, а на нас накладывает особенную ответственность - мы должны суметь передать эту специфику. И эта сцена тоже ключевая. Что происходит? Внешне встреча двух вроде как расставшихся любовников, что может быть банальней. Но это поверхностный контур, а внутренний заключается в том, что ни какая сила не в состоянии их разлучить. Они могут не встречаться годами, но по большому счету это ничего не меняет. Вера покорена до конца жизни Печориным. Оба это прекрасно осознают, и каждый строит на основе этого знания свою партию. Вот смотрите, как тут замечательно прописаны нюансы. Печорин в первые минуты даже не узнает ее, да и вроде бы не слишком стремиться узнать. А почему? Он тянет время, так как не знает, как себя вести. И лишь когда она поворачивается к нему лицом, он вынужден признать ее. Нет, он этой встречей совсем не огорчен, наоборот, даже счастлив. Но он боится своих чувств, такое счастье не для него. Он же представляет себя совсем другим человеком. А что Вера? Для нее любовь к Печорину - проклятие всей ее жизни. Это любовь-ненависть, она ясно осознает, что попалась на его крючок до конца своих дней. Без него ее существование абсолютно бессмысленно, с ним - бесконечно несчастно. И соединить эти берега нет никакой возможности. А теперь давайте попробуем сыграть эту сцену.
   Юхнов внимательно наблюдал за игрой артистов, причем, невольно больше за Дивеевой, чем за ее партнером. По привычке он несколько раз громко хлопнул в ладоши.
  - Валерия Станиславовна, вы играете Веру так, как сейчас играют героиню в сериалах - смесь сентиментальности с криминалом. Сразу говорю - так не пойдет. Вам нужно изменить отношение к роли.
  - Что же вам не нравится, Валерий Станиславович? Я делаю все, как вы просите. Мне кажется, вы просто придираетесь. И все это видят. - Дивеева обвела взглядом зрительный зал, словно призывая всех, кто присутствует сейчас в нем, подтвердить эту мысль.
  Юхнов мгновенно разозлился, хотя и понимал, что эта женщина его специально провоцирует.
   - У меня нет привычки придираться к актерам. Я делаю вам замечание потому, что мне не нравится, как вы играете. И если и дальше так будете играть, найду на эту роль другую актрису.
  - Ну, знаете... - От возмущения Дивеева даже на миг задохнулась. - У вас с этим ничего не выйдет. Эта роль только моя! Скорее уж сменится режиссер. - Она снова на мгновение замолчала. - Сегодня я больше репетировать не намерена. Мне испортили настроение.
  Дивеева сошла со сцены и, промчавшись по зрительному залу, покинула его. "Что за пакостная баба" - мысленно произнес ей вслед Юхнов.
  Несколько секунд он не знал, что следует ему предпринять. Затем решил.
  - К сожалению, на сегодня наша репетиция закончена. До завтра.
  Ни на кого не глядя, он тоже покинул зал. По крайней мере, теперь можно поесть, подумал Юхнов. Только сейчас он вспомнил, что, как обычно, что дома не завтракал.
  
  Сцена пятьдесят вторая
  Юхнов ел свой традиционный салат и думал о том, как ему поступить с Дивеевой? Терпеть ее выходки дальше невозможно, иначе от его авторитета останется одна труха. Если он оставит ее поведение без внимания, то ей вполне по силам разрушить его спектакль. Тем более, и большинство артистов, и руководство театра лишь терпят его и его постановку. Он ничуть не сомневается в том, что они с большим удовольствием запретили бы дальнейшую над ней работу и вернули то, что сделал Тимощук вместе с ним. Потому что именно этот вариант им по нраву. Может, не всем, но многим это уж точно. И лишь экстремальная ситуация не позволяет это сделать.
  Но даже она не гарантирует, что у них однажды не лопнет терпение. Он поступил максимально неосторожно, вступив с Дивеевой в половую связь. Вряд ему служит оправданием то, что это случилось так неожиданно, что он фактически был застигнут врасплох. Он все же уже взрослый мальчик и должен уметь себя контролировать. А теперь он сильно затруднил свое положение. И даже не представляет, как в такой ситуации вести себя с с ней? С одной стороны она его непримиримый враг, с другой - любовница. Тут и Шекспир оказался бы в большом затруднении, беря за основу написания пьесы такой сюжет. Ясно одно, эту связь надо немедленно прекратить, иначе она его погубит. Он становится зависимым от этой женщины. А уж она умеет крутить такими мужчинами.
  Внезапно он увидел, как к нему с неуверенным видом направляется Наташа Бессонова. Его с самого начала понравилась эта еще совсем молоденькая девушка, прежде всего своим искренним характером. Одно огорчало, он видел, что у нее нет большого артистического таланта. А ему так хотелось, чтобы он был. Но, увы, природу не обманешь, если она чего-то не додала с самого начала, то уже и не восполнит эту нехватку. Он даже в какой-то момент хотел заменить Бессонову на другую актрису, но пожалел. Он дал себе слово, что сделает все, что от него зависит, чтобы она бы не выпала из общего ансамбля. Но при этом Юхнов понимал, что для блага самой девушки найти себе другое поприще. Артистическая карьера удачно у нее не сложится.
  - Валерий Станиславович, можно присесть рядом с вами? - робко спросила она.
  - Разумеется, Наташа, присаживайтесь.
  Бессонова аккуратно села на стул.
  - Я хочу вам сказать, что возмущена поведением Валерии Станиславовны, - произнесла Бессонова. - Я не поддерживаю ее демарш.
  - Спасибо, - поблагодарил Юхнов. - А другие актеры и актрисы?
  Бессонова опустила голову.
  - К сожалению, они в целом на ее стороне. По крайней мере, я слышала, как некоторые говорили об этом. Но я готова выступить против них, - вдруг решительно проговорила девушка. - Только скажите.
  Юхнов почувствовал, что тронут. Он положил руку на ее ладонь.
  - Я тебе очень признателен, но прошу - не лезть на рожон, - незаметно для себя перешел он на "ты". - Я сам справлюсь с этой мегерой. А ты лучше займись своей ролью. Я хочу поработать с тобой отдельно над ней.
  - Что так плохо? - Бессонова так грустно посмотрела на него, что Юхнову стало не по себе. Он почувствовал, что не может прямо сейчас сказать ей правду.
  - Совсем не так плохо, Наташа. Но и не так хорошо, как бы хотелось. Ты начинающая актриса, тебе не хватает опыта и мастерства. Но они придут со временем. А чтобы это случилось раньше, останемся с тобой после репетиции.
  - Валерий Станиславович, мне бы не хотелось, чтобы это было здесь, - умоляюще произнесла она.
  Юхнов понял, что она опасается того, что все поймут, что у нее мало чего получается.
  - Хорошо, можно найти другое место. - Он задумался. - Хотя бы у меня дома. Если тебе, конечно, это не смущает.
  - Совсем нет. Я буду очень рада.
  - Тогда в ближайшие дни проведем репетицию. Сама понимаешь, откладывать в долгий ящик не позволяет время.
  - Я понимаю, - наклонила голову Бессонова. - А что же будет с Дивеевой?
  Юхнов словно наткнулся на невидимое препятствие.
  - Честно скажу, пока не знаю. Для начала попробую с ней договориться хотя бы о нейтралитете. А дальше посмотрим.
  - Я очень на это надеюсь. Мне кажется, Валерий Станиславович, у вас получается замечательный спектакль.
  - Спасибо, очень на это надеюсь.
  Бессонова вышла из буфета. Юхнов грустно вздохнул. Ну, почему все так несправедливо. Замечательный человек - Наташа Бессонова не имеет большого артистического дарования, а такая стерва, как Дивеева, прекрасная артистка. По логике вещей все должно быть наоборот, вот только никому нет до нее дела.
  
   Сцена пятьдесят третья
  Юхнов уже почти дошел до метро, как его догнала Дивеева.
  - Домой? - спросила она.
  - Домой, - подтвердил он.
  - Будет лучше, если поедим к тебе вместе, - безапелляционным тоном произнесла актриса.
  Юхнов хотел сказать, что он не желает продолжать их связь, но Дивеева вдруг схватила его за рукав и потянула к бордюру.
  - Я решила, что будет лучше поехать на такси, - сообщила она. - Машина придет через минуту.
  Такси пришло даже раньше, Дивеева едва ли не втолкнула Юхнова в салон. Машина тут же отъехала.
  Они ехали молча, Юхнова не покидало ощущение, что его изнасиловали. По крайней мере, морально уж точно. Но выяснять отношения в присутствии таксиста не хотелось. Его спутница сидела, тесно прижавшись к нему, и у него постепенно нарастало желание. Он не хотел, чтобы оно возникло, но воспрепятствовать его появлению был не в состоянии. Это в последний раз, мысленно дал он себе обещание, но уверенности, что его выполнит, у него не было. Надо отдать ей должное, если она поставила перед собой цель, то идет к ней напролом. Ему бы поучиться этому у нее.
  Едва за ними закрылась дверь квартиры Юхнова, Дивеева впилась ему в губы. Все сомнения у него мгновенно исчезли, тело буквально за считанные мгновения до краев налилось энергией страсти.
  Такую любовницу надо еще было поискать, ее бесстыдство было равно ее искусству заниматься любовью. Она отдавалась этому целиком, и он ощущал, как сам выкладывается по полной программе. Это был абсолютно голый секс без всякой, даже микроскопической примеси любовью.
  - Ой, как же хорошо! - простонала Дивеева, откидываясь на спину. Как только тебя увидела, сразу поняла, что это будет нечто незабываемое.
  - Ты преувеличиваешь, - попытался он умерить ее восхвалению его талантам любовника.
  - Зачем мне это делать, дурачок. Секс - это то, где невозможно притворяться.
  - А во всем остальном?
  - Может, и не надо, но приходится, - хрипло засмеялась она. - Не против, если закурю.
  - Не видел тебя в театре с сигаретой.
  - И не увидишь. Я курю либо после такого шикарного секса, либо когда сильно выпью.
  Дивеева встала с кровати, достала из сумочки сигарету и зажигалку, закурив, снова легла.
  - Кстати, я тебе хотел сказать одну вещь, да не успел - ты убежала с репетиции. В этой сцене с Верой должен обильно сочиться скрытый эротизм. Ни у тебя, ни у Григория его и в помине не было.
  Дивеева скосила на него глаза.
  - А если я не чувствую там эротизма. У меня ощущение от Веры, что она фригидна.
  - Это совершенно не так, она очень страстная натура, только поставлена в такие условия, когда вынуждена постоянно подавлять себя. Ее мужья не те люди, которые способны извлечь из нее эти качества. На это способен только Печорин. Отсюда важный и скрытый аспект ее встречи с ним. Зрителей должно охватывать желание во время это сцены.
  - И как же я должна это сыграть? Может, предстать топлес.
  - Не говори ерунды. Для этого существуют взгляды, телодвижения, дрожание рук, колен, губ. Когда ты смотришь на меня, тебя же охватывает вожделение. Не так ли?
  - Предположим.
  - Вот и сыграй это вожделение. Пусть даже в какой-то момент буквально на мгновение оно выплеснется из нее. Это должно произойти неожиданно, застать и Веру, и Печорина, и зрителей врасплох. И тут же все снова спрятаться. Это как вспышка от прожектора.
  - Тебе не кажется, что ты ставишь невыполнимые задачи. Все актеры просто стонут от тебя.
  - Задачи вполне выполнимые, просто актеры отвыкли работать над ролью. Сегодня все приспособились играть без подтекста, как написано, так все и происходит. Но это же примитив! Должны одновременно проявляться сразу два, а то и больше планов. Люди очень многослойные существа. А современный театр, не говоря уж о кино, превратил их безликую функцию. Сейчас, чтобы работать актером, не надо никакого таланта, им может быть чуть ли не любой. Но это не правильно. В моем театре так не будет, артист - это арфа эола - божественного ветра, который издает бесконечную гамму звуков.
  - Я возьму еще сигарету, - сказала Дивеева. Чтобы закурить, она проделала точно такую же комбинацию, как и первый раз. - Скажи, зачем тебе все это нужно?
  - Понятие не имею, но знаю, что нужно. Только это и придает смысл. Если бы мне нужны были деньги, снимал бы сериалы. Когда-то мне предлагали это делать.
  - Постараюсь все-таки выжить тебя из театра, - подумав, объявила Дивеева. - Пока ты работаешь в нем, покоя не будет. Но не сразу сначала сделаешь пару спектаклей, чтобы нас всех спасти. Но потом я объявлю тебе настоящую войну. То, что сейчас, это всего лишь ее репетиция.
  - Предупреждаю, буду отчаянно сопротивляться.
  - У тебя нет шансов. Я подключу всех, кого только можно и нельзя. А у меня неплохие связи. Скажешь спасибо, если не загремишь за решетку.
  - За что ты меня так?
  - Не понимаешь? Хочу покоя, а не ломать часами голову о том, как сыграть роль. С некоторых пор я только об этом и думаю. Варю борщ, а мысли о репетиции.
  - Неужели это, правда? - изумился Юхнов.
  - В том-то и дело, что, правда. А я не хочу, чтобы это было бы правдой. Я готова работать над любой ролью, но не так, как требуешь ты. Не хочу умереть на подмостках.
  - Ты все сильно преувеличиваешь.
  - Я преуменьшаю, все еще хуже.
  Юхнов задумался. Он вдруг осознал, что, скорее всего, все так и есть. И артисты, занятые в спектакли, действительно испытывают психологические и эмоциональные перегрузки. Но тут он ничего не может поделать, он не виноват, что они отвыкли работать. А некоторые даже не представляют, что это такое - актерский труд.
  - Могу лишь посочувствовать тебе и всем остальным, но менять ничего не стану. Буду только ужесточать требования. После твоих слов я окончательно понял, что это неизбежно, и я на правильном пути.
  - Я так и думала, что наши разговоры ни к чему хорошему не приведут. Я тебя предупредила, а ты уж как знаешь. Пора домой.
  Дивеева встала и очень быстро оделась. Перед тем, как уйти, она нависла над по-прежнему лежащим Юхновым.
  - Запомни, Валерочка, чтобы между нами не происходило, трахаться мы будем до тех пор, пока я этого хочу.
  
  Сцена пятьдесят четвертая
  Дивеева отворила ключом дверь и вошла в квартиру. Тимощук сидел в кресле и смотрел телевизор. Рядом на столе стояли три бутылки пива: две пустые, в одной немного еще плескалось на дне. Он лениво повернул голову к жене.
  - Почему так поздно, Лера? Должна была прийти намного раньше.
  - Возникли неожиданные дела. - Врать Дивеевой не хотелось, но и говорить правду не могла.
  - Что за дела?
  - Тебе они не интересны, - пренебрежительно махнула она рукой. Неожиданно она подумала о том, как бы эту сцену обмана мужа поставил Юхнов.
  - И все же? - наставил Тимощук.
  Дивеева села рядом с ним на диван.
  - Вижу, время зря не терял, - кивнула она на бутылочную батарею.
  - А что оставалось делать, - буркнул Тимощук. - Есть жутко хочется.
  - Почему не сделал? И меня бы покормил.
  - Ты же знаешь, я не кулинар.
  - Мог бы им стать. Свободного времени у тебя с некоторых пор предостаточно.
  Это замечание мгновенно взвинтило режиссера.
  - А по чьей вине? Это все он!
  - Ты про Юхнова?
  - По кого же еще! Не про папу же Римского. - Тимощук взял бутылку со стола и перелил остатки в ней содержимого в свой желудок. - Видеть эту мразь не могу, а ты совершенно спокойна. Это как понимать? Обещала выжить его. И что?
  Дивеева откинулась на спинку дивана и прикрыла глаза.
  - Я работаю над этим, Егор. Поверь, я хочу его ухода не меньше тебя.
  - И где результат? Не ты ли мне говорила, что в этом театре можешь делать все, что захочешь.
  - Когда тебя я это говорила, то действительно так думала. Но все оказалось сложней.
  - А мне что прикажешь делать в таком случае?
  - Ждать, ничего другого не остается, - пожала плечами Дивеева. - А пока мог бы у него кое-чему поучиться. Хуже точно не будет.
  От негодования Тимощук вскочил с дивана и, словно мельница, размахивая руками, пробежался по комнате.
  - Вот уж точно, что делать не стану, так это у него учиться, - запальчиво произнес он.
  - Напрасно. Впрочем, как знаешь. Только от того, что ты злишься, пользы никакой.
  Егор, почувствовал, что переборщил, сел рядом с Дивеевой на диван и обнял ее.
  - Ну, прости, дорогая. Просто ситуация тяжелая. Твой Юхнов практически отстранил меня от работы.
  - Он такой же мой, как и твой, - произнесла Дивеева, выскальзывая из объятий мужа. - А задача, ты прав, в самом деле, не простая. Не сомневайся, работу веду, настраиваю артистов против него. Но не все поддаются, есть те, кому он нравится. А если вдруг возникнет в театре раскол, тогда уж точно его не выгнать. Уяснил?
  - Уяснил, - уныло подтвердил Тимощук.
  - Вот и хорошо. Не беспокойся, справимся. Надо подловить его на ошибке. Такие, как он, непременно ее совершат.
  - И сколько времени ждать его ошибки?
  - Думаю, не так уж и долго, - задумчиво произнесла Дивеева. - Он нетерпелив и по этой причине готов лезть на рожон. Я точно знаю, что Любашин его ненавидит.
  - Он тебе сам об этом сказал?
  - Дурак, что ли он такое говорить, - усмехнулась Дивеева. - Я вижу, с каким лицом он общается с Юхновым. Такое чувство, что ему хочется его ударить.
  - Так чего же он его не выбросит?
  - Сначала дела надо поправить в театре, потом можно и выбрасывать. Я тебе это уже говорила. А ты ни во что не вникаешь. Зациклился на одном.
  - От этого зависит моя дальнейшая судьба.
  Дивеева с досадой посмотрела на мужа. Ее уже ни в первый раз посетила мысль: а не пора ли избавляться от этого балласта? Она с Егором уже вдоволь наигралась, и радости он приносит ей все меньше и меньше. Об этом она непременно подумает в ближайшее время, а пока нужно готовить ужин. Егор скорее умрет от голода, чем займется им.
  
   Сцена пятьдесят пятая
  Юхнов почувствовал, что запутался. В такой странной ситуации он еще не был. И как выбираться из нее, не представлял. Он обложен со всех сторон. С одной - любовница, которая одновременно является его злейшим врагом, с другой Люба Соболева и ее соратники втягивают его в дела, о возможных последствиях и помыслить страшно. И ни в одном случае он не знает, как поступить. И что самое ужасное, совершенно неожиданно он засомневался в своей концепции спектакля.
  К Юхнову пришла мысль, что, возможно, Люба права, что Печорин вовсе не герой нашего времени, а даже совсем наоборот, эгоистический выродок с ущемленным самолюбием. Не найдя применение своим способностям, не найдя признания своим талантам, он превратился в жестокого мстителя обществу, под каток которого попадают все, кто случайно оказываются рядом с ним или у него на пути. При этом он никого не жалеет: ни невинной, простодушной влюбленной в него девушки, ни приятеля, ни женщины, которую любит, если, предположить, что он способен любить сам. В какой-то момент под влиянием разных критиков произошла чудовищная аберрация восприятия этого образа. Человек в равной степени наделенный дарованиями и пороками превратился в икону, на которую молится интеллигенция, не понимая его истинной сущности. Вот и он, Юхнов, поддался этому воздействию, тоже стал проводником всеобщего заблуждения. А в результате может получиться глубоко лживое сценическое воплощение всеми известной повести.
  Юхнов горестно вздохнул. Самое печальное, что он не знает, где правда. Она в том, как он думал о герое с того самого момента, когда впервые взял в руки эту книгу и с восторгом ее прочел, или справедливо мнение Любы, для которого этот человек - пустое место, а герои совсем другие люди. Вот, поди, и разберись. А надо, причем, срочно. Завтра, как обычно, он придет на репетицию, и что станет говорить артистам? Еще совсем недавно на этот счет у него были устоявшиеся представления, а теперь он пребывает в мучительном сомнении.
  Странно, но если бы ему не повстречалась Люба, то, скорее всего, таких мыслей у него просто бы не возникло. Как все-таки комфортно жить, когда в голове царит ясность, а в душе - спокойствие. Не случайно же, так много людей за эти блага готовы драться зубами. Занятые в спектакле артисты раньше его почувствовали, что его толкование произведения, сбивает их с этого основания, выбрасывает в пространство, где ни за что невозможно уцепиться. Вот и выступают против него. Его это сильно злило, а теперь он начал их понимать. Кому понравится такое положение.
  Юхнов вдруг почувствовал, что его нестерпимо оставаться дома, хочется с кем-то поговорить. И тут же на ум пришла фамилия Гиндина. Да по большому счету больше не с кем поделиться своими сомнениями.
  Они обнялись, затем прошли на кухню. Там из сковородки обалденно пахло мясом. У Юхнова сжался в голодном судороге желудок, после салата в буфете театра он ничего не ел.
  - Вижу по глазам, что голоден, - улыбнулся Гиндин. - Подождешь пятнадцать минут?
  - Если не умру, подожду.
  - А мы вот, что сделаем. - Из шкафа Гиндин извлек бутылку коньяка. - Перед едой всегда полезно проспиртовать организм, от этого пищеварение лучше.
  Юхнов не возражал, хотя тезис друга вызвал у него сомнения. Они выпили.
  - Что привело тебя ко мне на этот раз? - поинтересовался слегка захмелевший Гиндин. - Есть дело или просто соскучился?
  - И то и другое. Как тебе такая версия?
  - Не канает. Слишком выглядит неправдоподобно. Говори правду.
  - Захотелось поговорить. Накопились вопросы.
  - Начинай с главного.
  Юхнов задумался: а какой для него сейчас главный вопрос? Очень трудно определить.
  - Что ты думаешь о Любе и ее друзьях? Тебе не страшно от них?
  Гиндин пристально посмотрел на друга.
  - О чем-то похожем ты меня уже как-то спрашивал? Не слишком ли глубоко ты влез в их дела?
  - Еще не глубоко, но глубже, чем бы хотелось.
  Гиндин задумчиво покачал головой.
  - В стране начала формироваться радикальная оппозиция. Ее все больше и она все активней. И есть опасность, что однажды она выступит. И тогда будет много крови с обеих сторон.
  - Это я понимаю. Но как всего этого избежать?
  - Если власть не идет на компромиссы, этого избежать невозможно. Но меня в данный момент волнует больше другое - как ты туда зачесался? Ты же всегда был аполитичен, что мне никогда в тебе не нравилось.
  - Это произошло незаметно для меня.
  - Незаметно, - с сомнением покачал головой Гиндин. - Такие вещи не бывают незаметными. - Он встал, подошел к плите, помешал в сковородке и стал накладывать еду. - Еще коньяк? - предложил Гиндин.
  - Не возражаю.
  Они выпили и приступили к еде. Внезапно Гиндин отложил вилку.
  - Это произошло потому, что ты в нее влюбился? Да?
  Вопрос застал Юхнова врасплох. Ему не хотелось признаваться в своих чувствах, но и скрывать их от лучшего друга он считал зазорным.
  - Кажется, да, - лаконично ответил Юхнов.
  - Так и думал. Ты влюбился, а она втянула тебя в свои игры.
  Юхнову ничего не оставалось, как кивнуть головой.
  - Что мне теперь делать? - спросил он.
  Гиндин не задумался ни на секунду.
  - Немедленно с ней порвать все личные отношения и уж тем более не играть в ее игры. Они даже еще опасней, чем ты думаешь.
  - Но ты сам много раз упрекал меня, что не хочу заниматься политикой.
  - Это другая политика, насколько это возможно в нынешних условиях, легальная. А они с каждыми днем все глубже уходят в подполье и становятся все более радикальными. Это я вижу потому, как ты напуган.
  - А без этого сам не знаешь?
  - Точно не знаю.
  - Тогда и не спрашивай.
  Несколько мгновений Гиндин молчал.
  - Значит, все еще хуже, чем я предполагал. Можешь даже не кивать головой.
  Юхнов воспользовался предоставленной возможностью.
  - Что ты намерен делать? - спросил Гиндин.
  - Не представляю, - честно ответил Юхнов.
  - Это самое плохое, что может быть. В таком состоянии люди делают самые большие ошибки. Ты наелся? - поинтересовался хозяин квартиры.
  - Да, спасибо. Все было, как всегда, очень вкусно.
  - В тюрьме так вкусно не будет, на всякий случай не забывай об этом, - предупредил Гиндин.
  - Я представляю.
  - Совсем не представляешь! - вдруг резко произнес Гиндин. - Я сидел совсем ничего, да и то в камере предварительного заключения. Это тот самый ад, что описал Данте. А может, еще страшней. Если это только ради нее, то никакая любовь не стоит таких жертв.
  - Ты прав, - пробормотал Юхнов. - Знаешь, Миша, я как-то подумал: а что такое судьба? Ко мне пришло только одно слово: обреченность.
   Гиндин посмотрел на Юхнова и опустил глаза.
  - Чай будешь?
  - Да.
  Они пили чай с неизменными конфетами.
  - Это все, что ты хотел меня спросить? - произнес Гиндин.
  - Пожалуй. Хотя не совсем. Ты знаешь, я в театре сейчас работаю над спектаклем: "Княжна Мери". И я подумал: а если Люба права, и Печорин никакой не герой. А никчемный слабак? Как думаешь?
  Гиндин какое-то время молчал.
  - В этом вопросе я скорее соглашусь с твоей пассией. Если так посмотреть, в чем он герой? В том, что не нужен ни стране, ни самому себе? А с другой стороны, а черт его знает. Смотрю я на некоторых членов нашей оппозиции, и так мерзко становится на душе. Если они придут к власти, лучше не станет.
  - Зачем тогда с ними сотрудничаешь?
  - А других нет. Так что черт его знает. Знаешь, Лермонтов потому и велик, что создал образ, в котором сам дьявол не разберется. Вроде бы и герой, а вроде бы настоящий мерзавец. Как посмотреть. Ответил на твой вопрос?
  - Даже очень хорошо ответил, вот только ясности больше не стало, - улыбнулся Юхнов. Он посмотрел на сидящего на полу пса, который внимательно прислушивался к их беседе. - Ты тоже так думаешь? - обратился он к Мейсу.
  
  Сцена пятьдесят пятая
  
  Михаил Лермонтов Герой нашего времени "Княжна Мери"
  
  Возвратясь домой, я сел верхом и поскакал в степь; я люблю скакать на горячей лошади по высокой траве, против пустынного ветра; с жадностью глотаю я благовонный воздух и устремляю взоры в синюю даль, стараясь уловить туманные очерки предметов, которые ежеминутно становятся все яснее и яснее. Какая бы горесть ни лежала на сердце, какое бы беспокойство ни томило мысль, все в минуту рассеется; на душе станет легко, усталость тела победит тревогу ума. Нет женского взора, которого бы я не забыл при виде кудрявых гор, озаренных южным солнцем, при виде голубого неба или внимая шуму потока, падающего с утеса на утес.
  Я думаю, казаки, зевающие на своих вышках, видя меня скачущего без нужды и цели, долго мучились этой загадкой, ибо, верно, по одежде приняли меня за черкеса. Мне, в самом деле, говорили, что в черкесском костюме верхом я больше похож на кабардинца, чем многие кабардинцы. И точно, что касается до этой благородной боевой одежды, я совершенный денди: ни одного галуна лишнего; оружие ценное в простой отделке, мех на шапке не слишком длинный, не слишком короткий; ноговицы и черевики пригнаны со всевозможной точностью; бешмет белый, черкеска темно-бурая. Я долго изучал горскую посадку: ничем нельзя так польстить моему самолюбию, как признавая мое искусство в верховой езде на кавказский лад. Я держу четырех лошадей: одну для себя, трех для приятелей, чтоб не скучно было одному таскаться по полям; они берут моих лошадей с удовольствием и никогда со мной не ездят вместе. Было уже шесть часов пополудни, когда вспомнил я, что пора обедать; лошадь моя была измучена; я выехал на дорогу, ведущую из Пятигорска в немецкую колонию, куда часто водяное общество ездит en piquenique[6 - На пикник (фр.).]. Дорога идет, извиваясь между кустарниками, опускаясь в небольшие овраги, где протекают шумные ручьи под сенью высоких трав; кругом амфитеатром возвышаются синие громады Бешту, Змеиной, Железной и Лысой горы. Спустясь в один из таких оврагов, называемых на здешнем наречии балками, я остановился, чтоб напоить лошадь; в это время показалась на дороге шумная и блестящая кавалькада: дамы в черных и голубых амазонках, кавалеры в костюмах, составляющих смесь черкесского с нижегородским; впереди ехал Грушницкий с княжною Мери.
  
  Ночью Юхнов в очередной раз перечитал "Княжну Мэри". Но это не прибавило ясности. Скорей наоборот, все запуталось еще сильней. Главный герой потерял свой ореол сверхчеловека, которым он, Юхнов, давно его наделил. Но и не приобрел статус злодея, скорее, он стал в чем-то более человечным. Ведь если заглянуть вглубь него, то можно обнаружить тщательно скрываемую растерянность, не понимание, как вписать себя в этот мир. И дело не только в очевидном превосходстве Печорина над окружающими - это полбеды, а в том, что он не может примириться с самим собой. Он настолько не нравится себе, что вымещает эту злость на других, причем, без разбора. По большому счету ему все равно, кому и за что мстить, по его мнению, все виноваты в том, что мир несовершенен, а он в нем изгой. И ничего другого ему не светит. Конечно, периодически на него находит сентиментальность, он может кого-то пожалеть, предложить помощь, даже простить оскорбление, но глобально счету это ничего не меняет. Да и проявляет сочувствие он в такой высокомерной форме, что люди, чувствуя это, отвергают его. Уж лучше быть раздавленным катком судьбы, чем подвергнуться снисходительной милости.
  Кончив читать посреди ночи, Юхнов закрыл книгу и грустно вздохнул. Вот так всегда; когда начинаешь лезть вглубь, уходит понимание того, что же на самом деле происходит реально. Это на поверхности все ясно и понятно, а там, в глубинах бытия все перепутано, все переплетено и запутано. И разобраться ни в чем невозможно. Не случайно же большинство предпочитают поверхностный срез действительности, где накоплено бесконечное число штампов; можно выбирать их них, как сыр в магазине, и выстраивать линию судьбы. Легко, просто, доступно, не требует мучительных рассуждений, долгих поисков, бесконечных сомнений. Иногда ему очень хочется так именно и поступить - отбросить все, что уходит куда-то в неведомое, и оставить только то, что можно пощупать руками, на что опереться. Тут, кстати, тоже простор для творчества, можно такое напридумывать, что вызовет восхищение у зрителей и критиков. И все будут очень довольны. Многие полагают, что игра формами и есть ведущий к успеху путь. Ему и самому это нравится, даже находка одного удачного жеста может кардинально поменять мизансцену. Тем более, ему известны секреты, как это сделать. И он бы, Юхнов, с удовольствием этим бы ограничился. Да, вот только с Печориным это почему-то не катит. Его не покидает чувство, что он с ним ведет бесконечный диалог. И совсем не важно, что он происходит через века. Как это удивительно не звучит, но он сам в какой-то степени попал в ситуацию, сходную с той, в которой оказался этот выдуманный персонаж. Он, Юхнов, тоже вынужден решать вопрос о том, является ли он героем нашего времени и на основе каких критериев можно сделать такое заключение? Конечно, положение, в котором он очутился, внешне кардинальным образом отличается от того, в котором действовал Печорин. Но так ли важна внешняя канва, внутри себя он ощущает сходные позывы с теми, что чувствовал лермонтовский персонаж. На этой точке Юхнов решил завершить свои размышления, и пока еще ночь не кончилась, хотя бы немного поспать.
  Он сидел в зрительном зале, артисты на сцене ждали его распоряжений. Юхнов же ощущал, что впервые с начала работы над спектаклем, ему не хочется репетировать. Будь его воля, он бы прервал репетиции на месяц. Не исключено, что за это время у него что-то бы прояснилось в голове. Но такой возможности нет, а значит, хватить волынить.
  - Давайте прогоним вчерашнюю сцену и затем пойдем дальше, - сказал он. - Надеюсь, никто не забыл моих замечаний.
  Юхнов внимательно наблюдал за Дивеевой и видел, что ее игра изменилась. Все же она хорошая актриса и умеет исправлять свои ошибки. Это уже в значительной степени другая Вера, в которой под внешней холодностью бушует океан страстей и чувств.
  Юхнов хлопком остановил сцену.
  - Уже лучше, только еще пару замечаний. Женщины, которые будут смотреть на Веру, должны ощутить свое тождество с ее судьбой. Она аристократка, и одновременно простая, несчастная баба. Если вы, уважаемая Валерия Станиславна, сыграете еще и это, то достигнете апогея своего мастерства в этой роли. Вы меня понимаете?
  - А вам не кажется, Валерий Станиславович, что сыграть сразу столько нюансов никому не по силам, - возразила Дивеева.
  - Возможно, но вам-то по силам, - улыбнулся Юхнов. Он решил ни при каких обстоятельствах не обострять с ней отношения. Он просто не потянет еще один конфликт. Ему достаточно своих внутренних. - Перейдем к следующей сцене. Скажите, Григорий, вы умеете скакать на лошади?
  - В нескольких фильмах приходилось это делать, - ответил Таранов.
  - Замечательно. Дальше в повести идет эпизод, в котором ваш персонаж скачет на лошади в горах. Я хочу, чтобы вы выехали в район Пятигорска. Мы заснимем вашу скачку, и пока вы будете произносить этот текст, на экране будут демонстрироваться кадры вашего конного выезда. Я постараюсь договориться с руководством театра об этой поездки. Сами вы не против на денек другой слетать на Северный Кавказ?
  - Если это надо для дела, то почему бы и нет.
  - Значит, решили. Теперь же читайте текст. Полагаю, тут все ясно и проблем не должно возникнуть.
  
  Сцена пятьдесят седьмая
  Идея заснять выезд Печорина и показать его на экране синхронно с произносимым актером текстом явилась чистой импровизацией. Она возникла совершенно неожиданно, секунду назад ее не было - и вдруг, словно бы ниоткуда, появилась. И Юхнов мгновенно загорелся ею. Он представил, как это эффектно будет выглядеть, и решил, что это необходимо сделать. Это придаст спектаклю совсем иной эстетический уровень, произведет неизгладимое впечатление на зрителей. Они долго не забудут эту сцену.
  Но как только появилась эта идея, Юхнов понял, что есть еще одна причина для ее воплощения. Ему просто жизненно необходимо хотя бы совсем ненадолго покинуть Москву, переместиться в другое пространство. Он должен вырвать себя из этой действительности, которая поглощает его, требует от него нечто такого, чего он не хочет ей давать. Скорее всего, когда он вернется, все вернется на круги своя, и эта поездка его не освободит от возникшей зависимости. Но сейчас он чувствовал сильнейшую потребность куда-то уехать. Все равно, куда, главное ускользнуть от всех и всего, что окружает. А другой возможности у него пока не просматривается.
  Но чтобы отправиться в места, где развивались события повести, нужно согласие руководства театра, а так же финансирование с их стороны. Юхнов понимал, чтобы добиться этого будет трудно. Но в любом случае выбора все равно нет.
  Любашин слушал своего главного режиссера, и его лицо принимало все более изумленное выражение.
  - Валерий Станиславович, вы это все серьезно? - спросил он, когда Юхнов замолчал.
  - Абсолютно серьезно, без этой сцены я спектакль не выпущу. Вы только представьте, как это будет замечательно смотреться - скачущий по горной дороге всадник в кавказской бурке. Это запомнится надолго. Поэтому...
  - Я понял, - довольно резко прервал его Любашин. - Давайте продолжим наш разговор в присутствии Якова Ефимовича. Он у нас отвечает за деньги. Сейчас ему позвоню.
  На этот раз идею Юхнова изложил Любашин. После чего Блюмкин, так же как совсем недавно директор, изумленно посмотрел на главного режиссера.
  - Валерий Станиславович, вы серьезно полагаете, что это нужно сделать? - почти слово в слово повторил он вопрос директора театра.
  - Абсолютно серьезно. Я уже сказал Николаю Ильичу, без этой съемки спектакль не выпущу.
  - А вы не прикидывали, во сколько эта затея обойдется театру?
  Юхнов пожал плечами.
  - Не так уж и дорого. Надеюсь, управиться за два дня.
  - А сколько людей должны поехать в эту экспедицию?
  - Трое: я, Таранов и оператор. У меня есть такой на примете.
   - Давайте посчитаем. Полет троих человек туда и обратно, проживание в гостинице. Плюс надо заплатить за аренду лошади и услуги конюха или как там он может называться. Так?
  - Все правильно, - подтвердил Юхнов.
  - Сейчас я быстренько посчитаю примерную сумму, - сказал Блюмкин. Он достал телефон и на калькуляторе сделал расчеты. - Ориентировочно это обойдется театру плюс минус в сто пятьдесят тысяч. Это примерно месячная зарплата пяти наших артистов. Не хило. Если мы израсходуем эти средства на то, что предлагает Валерий Станиславович, боюсь, мы не сумеем заплатить ее некоторым нашим сотрудникам. Как вам такая перспектива? - посмотрел Блюмкин на Юхнова.
  - Неужели все так плохо? - спросил Юхнов.
  Любашин и Блюмкин почти одновременно усмехнулись.
  - Дорогой, Валерий Станиславович, - нарочито медленно проговорил финансовый директор, - мы каждый месяц с Николаем Ильичом ломаем наши с ним светлые головы, как свести концы с концами. И это учтите, при субсидиях со стороны города нам едва хватает денег на самые неотложные расходы. И уж точно подобные вояжи наш бюджет не потянет. Скажу честно, мне понравился ваш замысел, он действительно очень эффектен. Но мы не можем позволить себе такие траты. Давайте уж обойдемся без вашей скачки. Согласны?
  Юхнов задумался. Он мало сомневался именно в таком исходе разговора. Но и отказываться от своей идеи не намерен.
  - Я понял вас, - произнес Юхнов. - А если мы поступим таким вот образом, я профинансирую эту поездку из собственных средств. Что скажите?
  Любашин и Блюмкин переглянулись между собой, даже не скрывая своего изумления.
  - Вы это сейчас серьезно? - недоверчиво спросил Блюмкин.
  - Абсолютно серьезно. Вы дадите мне и Таранову отгулы, и мы полетим в Пятигорск.
  - Если вы намерены оплатить расходы из своих денег, разумеется, мы не возражаем, - произнес Любашин. - Мы даже готовы вам зачесть эти дни, как рабочие. Но подумайте еще раз, стоит ли эта овчинка выделки. Деньги немалые.
  - Я все решил, я профинансирую поездку.
  - Ваше право, - сказал Любашин. - Но только давайте сразу договоримся, к нам с вашей стороны - никаких претензий. Возместить вам эти затраты мы не обещаем.
  - Я все понимаю и я согласен на ваши условия.
  - В таком случае вопрос решен, - проговорил Любашин. - Покупайте билеты и летите. Сообщите мне, когда вылет.
  - Непременно. А теперь я пойду.
  - Идите.
  Юхнов встал и вышел из кабинета. Любашин и Блюмкин остались одни.
  - Яков Ефимович, можешь мне объяснить, что это было? - спросил Любашин.
  Блюмкин задумчиво пожевал губами.
  - Понимаешь, Николай Ильич, он не такой, как мы с тобой, он живет в другом мире.
  - Об этом я уже догадался. Меня беспокоит другое - а этот его другой мир, в конечном счете, нас не разорит? Как думаешь?
  - Я думаю, что если нас что-то и может спасти, так это другой мир Юхнова, - после короткого раздумья ответил Блюмкин. - Нам нужен тот, кто может разрушать каноны. Их создателей предостаточно, и они нам точно не помогут. А уж если он решает совершить поездку за свой счет, то, как говорится, Бог в помощь.
  - Твоими устами да мед пить, - вздохнул Любашин. - Будем ждать, что из этого получится. Вот не предполагал, что на старости лет стану театральным экспериментатором.
  
  Сцена пятьдесят восьмая
  Когда Юхнов рассказал Таранову о том, что они полетят в Пятигорск за его счет, то у артиста щелки глаз мгновенно стали круглыми точно так, как недавно у Любашина и Блюмкина. Он даже с первого раза не поверил своим ушам и переспросил режиссера все ли он правильно понял. Юхнов подтвердил, после чего Таранов посмотрел на него так, как смотрят на выжившего из ума человека. Но больше говорить ничего не стал.
  Юхнов прекрасно понимал, какие мысли циркулируют по мозговым извилинам Таранова, но по большому счету ему было на это глубоко наплевать. Куда больше беспокоил другой вопрос: а хватил ли денег? Эти средства он отложил давно на черный день, они были получены за создания единственного его сериала. Еще никогда он не получал такую большую сумму. Но с тех пор прошло немало времени, и она существенно усохла, так как ему пришлось несколько раз залезать в эту кубышку. А теперь придется ее окончательно распечатать, так как она целиком уйдет на покрытие расходов на эту поездку. Разумеется, он сильно рискует, так как неизвестно, как будут обстоять его дальнейшие финансовые дела. Положение в театре у него не прочное, да и сам театр раскачивается как корабль в шторм, и в любой момент способен совершить оверкиль. И тогда он, Юхнов, останется без средств существования. Но теперь все равно уже нет хода назад, не станет же он отказываться от собственного намерения взять расходы на себя. Это уж точно подорвет его репутацию, все станут считать его жадным болтуном.
  Хотя можно наплевать и на это, но есть ведь и другие причины, которые заставляют его так поступить. Правда, он осознает их не совсем четко. Тут все смешалось: и размышления о Печорине, герой он или нет, и его чувства к Любовь Соболеве, и общение с Борисом и его соратниками... Пожалуй, такой душевной неразберихи он давно не испытывал, его не покидает ощущение, что он действует под влиянием каких-то иррациональных, ему самому не до конца понятных и подвластных сил. И это совсем не радует, скорее, вызывает сильную тревогу. Он всегда старался по возможности контролировать себя, свое поведение, свои поступки, но сейчас утрачивает такой контроль. Есть нечто такое, что оказалось могущественнее его, которое им управляет.
  Юхнов прервал свои мысли и взглянул на Таранова, который все так же не спускал с него глаз.
  - Вы все поняли? - спросил Яхнов. - Надеюсь, завтра мы с вами вылетим. Я сообщу сегодня о том, где и когда отлет. Мне только нужны для покупки билета ваши паспортные данные.
  Таранов ушел, Юхнов проводил его взглядом. Скорей всего он считает его идиотом, или просто свихнувшимся на почве театра человеком. Кто знает, возможно, так оно и есть, тоскливо подумал Юхнов.
  Придя домой, он первым делом позвонил оператору Виктору Разворотневу. Они работали вместе на сериале, и Юхнов считал его одним из лучших в стране мастером своего дела. Он знал, что в настоящий момент тот не занят на съемках и ждет предложений. Юхнов объяснил, какая работа ему предстоит, Разворотнев, ни секунду не раздумывая, согласился. Первый раз за день хоть какая-то радостная новость, отметил Юхнов.
  Через Интернет он купил билеты и забронировал отель. Осталось собрать чемодан и утром отправиться в аэропорт. Но его поджидала еще одна неожиданность.
  Юхнов собирался пораньше лечь спать, как зазвонил телефон. Монитор высветил имя Любови.
  - Не хочешь ли прогуляться? - как обычно без всякого приветствия начала одна. - Я гуляю по Москве и мне скучно.
  - Хочу, - услышал он свой мгновенный ответ.
  - Тогда жду. Я на Красной площади. Ты уже знаешь, не приедешь за тридцать минут, уйду.
  - Приеду.
  Юхнов тут же заказал такси. Он даже не стал переодеваться, а в чем был, в том и бросился из дома.
  На Красной площади в этот час уже было не столь многолюдно, как обычно днем. Он отыскал девушку и взял ее за руку.
  - Я успел, - сказал он.
  - А я не собиралась уходить, - сообщила она.
  - Зачем же поставила такое условие? - возмутился Юхнов.
  - Чтобы быстрее приехал. Надоело тут быть одной.
  - Люба, это не честно.
  - Зато эффективно. Как думаешь, что лучше?
  - Не знаю. - Ему не хотелось сейчас размышлять на эту тему. - Пойдем отсюда. Тут мы с тобой на виду.
  - Боишься?
  - Причем тут это. Мы же не взрываем кремлевскую стену.
  - Пока не взрываем, - с интонацией заговорщицы шепнула она.
  Ему стало не по себе. А вдруг она пришла сюда с целью разведки. А его пригласила для прикрытия.
  Соболева внимательно посмотрела на него.
  - Поверил и испугался, - засмеялась она. - Мы не идиоты, чтобы лезть сюда. Просто захотелось пойти на Красную площадь. Я тут не была, наверное, с десятого класса.
  Соболева взяла Юхнова под руку, и они покинули площадь.
  - Люба, я завтра улетаю, - сообщил Юхнов. Он рассказал ей о всех обстоятельствах своего путешествия.
  - Ты действительно решил заплатить за все сам? - не поверила она. - Зачем? - Соболева вопрошающе взглянула на него.
  - Театр отказался финансировать поездку. А я решил сделать нужные мне для спектакля съемки.
  - Да плевать тебе на эту сцену. Спокойно бы обошелся без нее. Думаешь, от этого что-то изменится. Ты же сам говорил, что с деньгами у тебя туго.
  - Так и есть, - подтвердил Юхнов. - И мир без этой сцены хуже не станет. Но мне она нужна, без нее мой замысел будет не полным. Буду смотреть на свой спектакль и сожалеть, что нет этой сцены. Лучше уж ее заснять и не огорчаться.
  - Нет, ты рехнулся. Лучше бы отдал деньги нам, мы бы купили на них патроны. У нас их очень мало.
  - Об этом я не подумал, - с раскаянием произнес Юхнов. - Но уже поздно, куплены билеты, заплачено за гостиницу. Я договорился об аренде лошади - это оказалось совсем не сложно. Так что извини.
  - Не извиняйся, мне нравится твой поступок.
  - Правда?
  - Я хоть раз тебе соврала?
  - Нет.
  - Тогда почему сомневаешься?
  - Это я так выразил радость.
  - Как-то странно, - усмехнулась Люба.
  - Так получилось.
  - Я заметила, у тебя всегда как-то все странно получается. Знаешь, чего тебе не хватает?
  - Скажи.
  - Женщины, которая вела бы тебя за руку вперед.
  Слова Любы вызвали у него удивление, уж больно они прозвучали двусмысленно.
  - Где же такую взять?
  - Этим вечером ею стану я. А дальше посмотрим. - Люба решительно взяла его под руку.
  - Куда же ты меня поведешь?
  - Сейчас никуда. Мы просто гуляем пока еще по мирной Москве.
  - Ты меня пугаешь. Вы что-то задумали?
  - Ничего мы не задумали. За нас все решит жизнь. Надо только быть готовым к внезапным ситуациям. Например, вот к таким. - Девушка прижалась к Юхнову и поцеловала его в губы.
  Это было так неожиданно, что Юхнов на секунду оторопел. Он захотел ее обнять, но она уже выскользнула из его объятий.
  - Ты упустил свой момент, - сказала она. - Надо быстрее реагировать. Теперь придется ждать новый.
  - Долго?
  - Понятие не имею. Может, его вообще не будет.
  Юхнов втянул в легкие как можно больше осеннего воздуха.
  - Поехали ко мне домой, - предложил он.
  - Трахаться? Извини, сегодня нет в планах. Да и вообще, что ты сделал, чтобы это случилось?
  - Предлагаешь что-нибудь взорвать? - Юхнов ощутил сильное раздражение.
  - Какой в этом толк. Взорвать - это все равно, что поставить в театре твою княжну, ничего от этого не изменится. Ты так и не уяснил: делать следует только то, что ведет к переменам. А если не ведет, это никому не нужно.
  - Перемены разные бывают, есть те, что происходят внутри человека. И они важней.
  - А я тебе уже сто раз говорила, что это все глупости. Тысячу лет на это не хватит. Не хочу об этом, сегодня у меня от борьбы выходной.
  - Даже странно слышать, я полагал, ты борешься, даже когда спишь, - саркастически проговорил Юхнов.
  - Когда сплю, я сплю, мог бы это знать. Мы спали в одной комнате.
  - Когда будем спать в одной постели, тогда это пойму.
  - Придется подождать. Пока у меня нет таких намерений.
  Юхнов уже не первый раз за вечер почувствовал досаду.
  - Пора бы появиться. Люба, я устал ждать.
  Соболева внезапно остановилась, некоторое время она смотрела куда-то в сторону.
  - Возвращайся из своего Пятигорска, а там посмотрим. А сейчас проводи меня к метро, а то родители станут беспокоиться, где их непутевая дочь. Я обещала сегодня вернуться не поздно.
  
  Сцена пятьдесят девятая
  В аэропорт Кавказских минеральных вод они прилетели рано. Взяли такси и поехали в Пятигорск. И еще до полудня вселились в гостиницу.
  Времени у них было мало, а предстояло сделать много, поэтому сразу после завтрака они арендовали автомобиль и поехали в нем за город в небольшое хозяйство, где разводили лошадей. О своем визите сюда Юхнов договорился еще из Москвы.
  Таранову предстояло познакомиться с лошадью и найти с ней общий язык. Конюх вывел животное, сообщил, что его зовут Галоп, честно предупредив об его не самом покладистом норове. И дал несколько советов, как совладать с непокорным созданием.
  Юхнов опасался, что у Таранова не хватит навыков, чтобы справиться со своей задачей. Он все же не профессиональный наездник, а всего лишь любитель, который не слишком часто занимается выездкой. И поначалу эти опасения стали сбываться. Конь явно решил испытать всадника на прочность и не хотел ему повиноваться. И даже одни раз сбросил артиста на землю.
  Юхнов и оператор бросились к нему на помощь, но она не понадобилась, Таранов как ни в чем ни бывало встал и снова вскочил в седло. И где-то через час уже уверенно гарцевал на Галопе. Конюх посмотрел на режиссера и в знак одобрения поднял вверх большой палец.
  Юхнов даже испытал нечто вроде гордости за своего артиста. Но теперь предстояло самое главное - заснять саму сцену скачки.
  Перед тем, как отправиться к месту съемки, Юхнов и Таранов сели прямо на траву для беседы.
  - Григорий, учтите, оператор будет снимать вас с разных ракурсов, в том числе и с близкого, когда будет отчетливо видно выражение вашего лица и вашу посадку. С одной стороны Печорин наслаждается этой скачкой, он испытывает прилив эйфории, с другой - для него это один из способов бегства от самого себя. И вот надо сделать так, чтобы зрители ощутили эту сложную гамму чувств наездника. Скажу честно, как это показать, не представляю, все зависит только от вас. Вживитесь в Печорина, который бешено скачет на лошади, тогда, возможно, получится. Что скажите?
  - Я постараюсь, хотя главная моя мысль - как бы не упасть с лошади. Я все же не профессионал.
  - Понимаю, очень надеюсь, что не упадете. И все же попробуйте. Постарайтесь проникнуться мыслью, что в седле будет сидеть не артист Таранов, а офицер Печорин. Тогда будет легче перевоплотиться в вашего героя.
  Съемки оказались трудными. Пришлось делать много дублей, так как поначалу мало что получалось. Таранов был скован, и было заметно, что главная его забота заключалась в том, чтобы лошадь не сбросила наездника. Разворотнев после очередной попытки разводил руками, и приходилось делать все заново.
   В итоге устали и люди, и животное. Юхнов не знал, как помочь артисту, он видел, что Таранов очень старается, но ему не хватает элементарных навыков обращения с лошадью.
  Они пообедали в распложенном неподалеку ресторане. Затем прилегли на траву отдыхать. Юхнов решил, что нет смысла о чем-то говорить с Тарановым; либо он сам сумеет все сделать, как надо, либо их экспедицию придется признать неудавшейся.
  И у них получилось! После обеда Таранов преобразился, появилась уверенность, которая передалась животному. И этот тандем стал все делать по-другому. Юхнов видел по выражению лица Разворотнева, что у них все выходит. А он знал, что глаз оператор в этом плане никогда не ошибается. И если ему что-то нравится, значит, это действительно хорошо.
  Юхнов заранее составил список того, что он хотел еще заснять помимо скачки Печорина. И до вечера они этим и занимались. Затем усталые, но довольные вернулись в гостиницу. Поужинав в ресторане, Юхнов поблагодарил Таранова и Разворотнева "за хорошо проделанную работу". После чего все разошлись по номерам.
  Юхнов лежал на кровати и смотрел в потолок. Он так устал, что его даже не тянуло в город, он решил перенести его осмотр на следующий день. А без него он не мог обойтись, ведь именно здесь разворачивалась описанная в повести история. Правда, от того периода осталось крайне мало, за столько лет тут произошли кардинальные изменения. И все же, Юхнов был уверен, что он сможет ощутить дух той эпохи и тех событий. Ведь ничего бесследно не исчезает, все сохраняется в пространстве и во времени. И только надо уметь это увидеть и почувствовать. Вот завтра он это и попробует сделать.
  В дверь постучали. В номер вошел Разворотнев. Они познакомились на съемках сериала, где Виктор был главным оператором. И быстро сблизились на почве схожих представлений о том, как надо снимать кино. Было бы неверно говорить, что они стали друзьями, но уж приятелями - точно.
  - Не скучно одному? - поинтересовался Разворотнев.
  - Нисколько. Тем более, вымотался за день. А когда в таком состоянии не до скуки.
  - Все равно мог бы пойти в город, посидеть в ресторане. Познакомиться с местной красавицей. Ты же человек холостой.
  - Что-то не тянет, - покачал головой Юхнов. - Одному мне сейчас лучше.
  - Тогда может и мне уйти? - предложил Разворотнев.
  - Тебя это не касается. Как ни странно это звучит, но ты не мешаешь моему одиночеству.
  - Действительно звучит немного странно. Впрочем, из твоих уст вполне нормально. Могу я задать тебе парочку вопросов?
  - Любое количество, Витя.
  - Любое не надо. Ты какой-то потухший. Когда ты снимал свой сериал, выглядел совсем по-другому, был очень бодрым. От тебя исходило столько энергии. Что-то случилось?
  Юхнов посмотрел на Разворотнева.
  - Жизнь на то и дается, чтобы постоянно что-либо случалось
  - Скажи, что случилось из того, что можно мне доверить.
  Юхнов невольно улыбнулся.
  - Хорошо. Я влюбился.
  - Это же замечательно!
  - Мне сорок, а ей двадцать. Разница ровно в два раза.
  - Ерунда, бывает и больше.
  - Она к тому же революционерка.
  - Это как понимать?
  - Намерена бороться с нынешним режимом. Боюсь, добром для нее это не кончится. Она их тех, кто готов лечь под поезд.
  - Такие еще существуют? Я думал, давно вымерли, как мамонты.
  - До недавнего времени я тоже так думал. Но ошибался.
  - Это уже серьезно. Ты бы поосторожней. В наше время можно так влипнуть, что мало не покажется. Что ты намерен предпринять?
  - Не знаю. Но бросить ее не могу. Меня не покидает ощущение, что мы приближаемся незаметно, но неуклонно к краю пропасти. Видишь, как все оно получается.
  - Знаешь, Валера, я всегда предчувствовал, что ты вляпаешься в какую-нибудь историю. Простое человеческое счастье не для тебя.
  - Может, ты и прав, но как-то от этого не легче.
  - Но ведь этим список твоих проблем не исчерпывается, - пристально посмотрел на Юхнова Разворотнев.
  Юхнов, соглашаясь, кивнул головой.
  - Тебе известно, что я делаю инсценировку "Княжна Мэри".
  - Сам мне вчера сказал. И какая тут случилась беда?
  - Всего лишь потерял путеводную нить.
  Разворотнев наморщил лоб.
  - Это как, разъясни. Вроде с этим произведением давно все понятно, разобрано по буквам.
  - В том-то и дело, что разобрано. А если в него углубиться, то ни черта не понятно! Вот я попробовал это сделать - и все оказалось не так, как принято представлять. Герой ли Печорин, злодей или кто-то еще? В какой-то момент я утратил ясность. Но и это не все. Понимаешь, Витя, вот какая удивительная штука; когда я потерял ясность о том, кто такой Печорин, я потерял ясность о том, кто такой я. И что делать с этим, тоже не представляю.
  - Мда, сложная ситуация, - протянул Разворотнев.- Хочется, да не знаешь, как помочь. Ты мне казался человеком, который всегда доходит до сути вещей.
  - Я и сам так о себе думал. А когда стал работать над этим спектаклем, то стал в этом сильно сомневаться.
  - Это единственная причина, почему так случилось?
  -Нет, но о других я тебе говорить не стану.
  Несколько минут Разворотнев сидел молча, он явно о чем-то напряженно думал.
  - Знаешь, что я тебе хочу сказать, чтобы с тобой не случилось, главное - сохрани свой талант. Жаль, что ты не работаешь больше в кино. Я бы очень хотел с тобой поснимать.
  - С кино я завязал. Оно мертво и его уже не оживить. А какой смысл иметь дело с трупом. Ты-то что там делаешь?
  - Если честно, деньги зарабатываю. А там все еще хорошо платят.
  - Да, хорошо, - согласился Юхнов. - До сих пор сохранились деньги, полученные на том сериале. Правда, теперь кончились, все до копейки ушли на эту поездку.
  - Ты нас привез на свои деньги? - изумился Разворотнев.
  - В театре наотрез отказались их выделить на наш вояж. Другого выхода просто не было.
  - Валера, ты оборзел. Знал бы, отказался. Я тебе все отдам, что ты на меня затратил.
  - Я не приму, Витя. И прошу, не возобновляй этот разговор. Лучше давай посмотрим, что ты заснял.
  Утром после завтрака они пошли гулять по городу. Юхнов пытался представлять, как по этим улицам в те стародавние времена бродили герои Лермонтова. Но получалось плохо, современный Пятигорск в его глазах слишком мало походил на тот, что был тогда. Мир безнадежно изменился, следы прошлого затерялись в нем, а если, где и сохранились, то разве что на страницах книг. И вот теперь он хочет их воскресить на сцене своего театра. Не изначально ли безнадежная эта затея?
  Он вдруг заметил, что его спутникам надоело бродить вместе с ним по городу. Он предложил им посидеть в каком-нибудь уютном заведении. Оба охотно согласились. У него же было еще одно место, которое он хотел непременно посетить, - старое городское кладбище - первое место успокоения Лермонтова.
  Юхнов миновал старинные кладбищенские ворота. И неторопливо зашагал по узким дорожка. Он читал полустертые надписи на памятниках и плитах. Получается, что многие тут лежат сто и более лет. Как же все странно устроено, жизнь этих людей продолжалось двадцать, тридцать, сорок, ну в лучше случае шестьдесят годков, а их пребывание тут приближается к двум векам и может продлиться еще много времени, пока оно окончательно не скроет эти могилы. И даже не оставит имен от некогда здесь погребенных. Хотя уже сейчас никто не знает, ни что это были за люди, ни как они выглядели, ни что делали, ни как жили. Просто едва читаемые фамилии, которые уже ничего не означают. Вот так случится и с ним, его погребут, пройдет какое-то срок и в какой-то момент на земле не останется ни одного живого существа, который хотя бы что-то знал о нем. Как-то все это грустно и безнадежно. Тогда зачем это все, зачем творчество, зачем эти мучения в поисках смыслов и средств их выражения, зачем эти бесконечные столкновения мнений, самолюбий, амбиций, когда все это однажды навсегда исчезнет и останется только огражденный оградой маленький квадратик застывшей вечности.
  Юхнов подошел к могиле, которую искал, - первому захоронению Лермонтова. Он смотрел на пустой склеп и к своему ужасу ничего не чувствовал. Он-то был уверен, что станет испытывать сильные эмоции, может, его даже прошибет слеза. Но ее не было, он просто стоял и разглядывал захоронение, как турист очередную достопримечательность. Это почему-то сильно обеспокоило Юхнова, что-то случилось с ним, словно бы умерла какая-то его часть. А взамен не появилось ничего.
  Юхнов вдруг окончательно осознал, что его поездка в Пятигорск завершена, все, что он мог, здесь сделать, сделал. А на большее в настоящий момент он не способен. Пора возвращаться.
  
  Сцена шестидесятая
  
  Михаил Лермонтов Герой нашего времени "Княжна Мери"
  
  Дамы на водах еще верят нападениям черкесов среди белого дня; вероятно, поэтому Грушницкий сверх солдатской шинели повесил шашку и пару пистолетов: он был довольно смешон в этом геройском облечении. Высокий куст закрывал меня от них, но сквозь листья его я мог видеть все и отгадать по выражениям их лиц, что разговор был сентиментальный. Наконец они приблизились к спуску; Грушницкий взял за повод лошадь княжны, и тогда я услышал конец их разговора:
  - И вы целую жизнь хотите остаться на Кавказе? - говорила княжна.
  - Что для меня Россия! - отвечал ее кавалер, - страна, где тысячи людей, потому что они богаче меня, будут смотреть на меня с презрением, тогда как здесь - здесь эта толстая шинель не помешала моему знакомству с вами...
  - Напротив... - сказала княжна, покраснев.
  Лицо Грушницкого изобразило удовольствие. Он продолжал:
  - Здесь моя жизнь протечет шумно, незаметно и быстро, под пулями дикарей, и если бы бог мне каждый год посылал один светлый женский взгляд, один, подобный тому...
  В это время они поравнялись со мной; я ударил плетью по лошади и выехал из-за куста...
  - Mon Dieu, un Circassien!...- вскрикнула княжна в ужасе.
  Чтоб ее совершенно разуверить, я отвечал по-французски, слегка наклонясь:
  - Ne craignez rien, madame, - je ne suis pas plus dangereux que votre cavalier[
  Она смутилась, - но отчего? от своей ошибки или оттого, что мой ответ ей показался дерзким? Я желал бы, чтоб последнее мое предположение было справедливо. Грушницкий бросил на меня недовольный взгляд.
  з
  Поздно вечером, то есть часов в одиннадцать, я пошел гулять по липовой аллее бульвара. Город спал, только в некоторых окнах мелькали огни. С трех сторон чернели гребни утесов, отрасли Машука, на вершине которого лежало зловещее облачко; месяц подымался на востоке; вдали серебряной бахромой сверкали снеговые горы. Оклики часовых перемежались с шумом горячих ключей, спущенных на ночь. Порою звучный топот коня раздавался по улице, сопровождаемый скрыпом нагайской арбы и заунывным татарским припевом. Я сел на скамью и задумался... Я чувствовал необходимость излить свои мысли в дружеском разговоре... но с кем? "Что делает теперь Вера?" - думал я... Я бы дорого дал, чтоб в эту минуту пожать ее руку.
  Вдруг слышу быстрые и неровные шаги... Верно, Грушницкий... Так и есть!
  - Откуда?
  - От княгини Лиговской, - сказал он очень важно. - Как Мери поет!..
  - Знаешь ли что? - сказал я ему, - я пари держу, что она не знает, что ты юнкер; она думает, что ты разжалованный...
  - Может быть! Какое мне дело!.. - сказал он рассеянно.
  - Нет, я только так это говорю...
  - А знаешь ли, что ты нынче ее ужасно рассердил? Она нашла, что это неслыханная дерзость; я насилу мог ее уверить, что ты так хорошо воспитан и так хорошо знаешь свет, что не мог иметь намерение ее оскорбить; она говорит, что у тебя наглый взгляд, что ты, верно, о себе самого высокого мнения.
  - Она не ошибается... А ты не хочешь ли за нее вступиться?
  - Мне жаль, что не имею еще этого права...
  "О-го! - подумал я, - у него, видно, есть уже надежды..."
  - Впрочем, для тебя же хуже, - продолжал Грушницкий, - теперь тебе трудно познакомиться с ними, - а жаль! это один из самых приятных домов, какие я только знаю...
  Я внутренно улыбнулся.
  - Самый приятный дом для меня теперь мой, - сказал я, зевая, и встал, чтоб идти.
  - Однако признайся, ты раскаиваешься?..
  - Какой вздор! если я захочу, то завтра же буду вечером у княгини...
  - Посмотрим...
  - Даже, чтоб тебе сделать удовольствие, стану волочиться за княжной...
  - Да, если она захочет говорить с тобой...
  - Я подожду только той минуты, когда твой разговор ей наскучит... Прощай!..
  - А я пойду шататься, - я ни за что теперь не засну... Послушай, пойдем лучше в ресторацию, там игра... мне нужны нынче сильные ощущения...
  - Желаю тебе проиграться...
  Я пошел домой.
  
  Возвращение Юхнова было встречено с большим любопытством. Все смотрели на него чуть ли не как на пришельца из космоса, всем хотелось расспросить его о поездки, но почему-то никто не решался, пока он почти лоб в лоб не столкнулся с Любашиным. Тот взял его под руку и отвел в свой кабинет.
  Директор театра с нескрываемым интересом выслушал отчет Юхнова о пребывании на Северном Кавказе.
  - Надеюсь, вы больше никуда не собираетесь, нам надо ускорить выход спектакля, - сказал Любашин. - Пока это главная наша надежда.
  - Мы и без того репетируем быстро, если будем гнать еще быстрей, это отразится на качестве спектакля. Лучше выпустить его немного позже, но зато лучше. Я так понимаю, что нам нужно, чтобы о нашей работе заговорила бы вся Москва.
  - Да, уж не меньше, иначе мы не отобьем наши затраты, в том числе и ваши расходы на путешествие. Значит, вы тоже в этом заинтересованы. Вам поездка обошлась недешево.
  - Недешево, - подтвердил Юхнов, в очередной раз, думая о том, что теперь ему придется жить практически без денег. - Могу я идти репетировать?
  - Конечно.
  Когда Юхнов вошел в зрительный зал, то сразу заметил, что артисты чем-то немного возбуждены. Это было видно и по их взглядам на него и по их более активной, чем обычно жестикуляцией. Чаще всего он руководил репетициями из партнера, но на этот раз поднялся на сцену.
  - Немного расскажу о том, что у нас было в Пятигорске, - сказал он. - Хотя, уверен, Григорий вам все самое интересное уже поведал. Мы сумели, как мне кажется, удачно снять сцену скачки, скоро ее смонтируют, и вы сами сможете оценить. Это будет некий камертон всего нашего с вами спектакля. Мы все бежим от чего-то и к чему-то. И чаще всего не знаем смысла этого движения, просто так устроены, что не можем стоять на месте. Наш спектакль, в том числе и об этом; мы страшимся оставаться на одном месте, но не знаем, куда двинуться, хотя сама природа нас заставляет это делать постоянно. Вот и наши герои пребывают в таком непрерывном хаотическом движении, пытаясь найти в нем хоть какой-то смысл. Под этим соусом у нас и будет идти заключительная часть бегства Печорина в никуда. А теперь продолжаем репетировать прерванную сцену. Приступаем.
  Юхнов спустился в зал и стал смотреть сцену. Что же делать с Бессоновой, думал он, как разбить ее скованность и вселить в нее естественность? Или этих качества ее начисто лишила матушка-природа?
   - Давайте пройдем эту сцену еще раз. Прошу только учесть, что и княжна Мэри и особенно Грушницкий притворяются, играют присвоенные себе роли. Наташа, когда вы спрашиваете у своего кавалера: " И вы целую жизнь хотите остаться на Кавказе?", то вас интересует другое - может ли она рассчитывать на продолжение этого романа после того, как уедет с курорта? И зрители это должны зримо ощутить. Что касается ее собеседника, то его слова звучат предельно лживо и пафосно. Но не для девушки, по ее лицу должно быть заметно, как страстно она им внимает, как сильно она готова заблуждаться, так как вся ее душа находится в ожидании любви. Только она пока не знает, что предмет ее чувств будут другой человек. И что она его увидит буквально через несколько мгновений. Что касается вас, Григорий, то это как раз тот момент, когда вы демонстрируете свое превосходство над всеми. Вы появляетесь совершенно неожиданно, вас принимают за черкеса, а вы отвечаете на испуг по-французски. Эффектней появления трудно и вообразить. Вы хозяин этого положения. Вперед.
  Когда сцена завершилась, Юхнов решил, что сегодня он попытается поработать с Бессоновой, так как откладывать больше нельзя. А ему хочется, чтобы она сыграла в спектакле. Но если она будет это делать так, как сейчас, то может все испортить.
  - Переходим к следующей сцене, - уже вслух проговорил Юхнов. - Предварю ее несколькими замечаниями. Это триумф Грушницкого. Он всегда чувствовал свою неполноценность, вторичность по отношению к Печорину. И вот он берет реванш, так как княжна Мэри, как он считает, отдает предпочтение ему, а Печорина считает нахалом. Дело доходит до того, что Грушницкий даже защищает Печорина перед девушкой. Это уже настоящее проявление своего превосходства над ним, о чем он с затаенной гордостью сообщает Печорину. Тот же реагирует на это так презрительно тонко, что Грушницкий не в состоянии об этом даже догадаться. Эта сцена крайне важна, так как с нее начинается уже прямая дорога к кульминации всей истории - дуэли. Если быть точным, эта дорога началась в тот момент, когда главный герой прибыл в Пятигорск. Но сейчас, говоря спортивным языком, развитие событий выходит уже на финишную прямую. "Даже, чтоб тебе сделать удовольствие, стану волочиться за княжной" - заявляет Печорин. И предупреждает Грушницкого, как будет развиваться ситуацию: "Я подожду только той минуты, когда твой разговор ей наскучит". Но Грушницкий не внемлет этому предостережению, так как ничего не понимает из того, что происходит. Он упоен своими чувствами, надеждами. Он нуждается в сильных ощущениях и идет играть в карты. А, на самом деле, идет на смерть. Конечно, Печорин в тот момент не может знать, чем закончится путь Грушницкого и какова будет в этом его роль, но он не сомневается, что тому придется пройти через большие разочарования. Но он и один его предупредил и считает, что этого вполне достаточно. И теперь с чистой совестью может отправить его на Голгофу, так как для Грушницкого крах его надежд по отношению к Мери, равносильно жизненному краху. Погнали.
  
  Сцена шестьдесят первая
  После репетиции Юхнов подошел к Бессоновой.
  - Наташа, я бы хотел поговорить с тобой о роли, - тихо, чтобы никто не услышал, произнес он.
  - Все так плохо? - Лицо девушки мгновенно стало огорченным.
  - Не все плохо, но и не все хорошо, - немного слукавил он. - Но поговорить необходимо.
  - Я готова!
  Юхнов оглянулся и увидел, как за ними внимательно наблюдает Дивеева. Только этого еще не хватало, подумал он.
  - Здесь неудобно, - еще тише проговорил Юхнов. - Поедем ко мне домой. - Он на секунду задумался. - Я пойду к метро, а ты выходи через минут десять и тоже иди туда. Я буду ждать тебя на станции. Вместе и отправимся.
  Наташа удивленно взглянула на него. Она явно не ожидала от него такой конспирации. Юхнов же подумал, что этому он обучился у Любы и ее друзей.
  Он отпер дверь и впустил актрису в свою квартиру. Бессонова вошла и не без удивления осмотрелась.
  - Валерий Станиславович, вы тут живете?
  - Не нравится? - вопросом на вопрос ответил он.
  - Я представляла ваше жилье немного иначе, - уклончиво ответила девушка.
  - Скажи прямо, удивлена и разочарована, - усмехнулся Юхнов. Реакция Бессоновой его нисколько не удивила и не обидела. - Мы с женой и дочерью жили в большой трехкомнатной квартире. Но после развода я оказался здесь. Честно говоря, мне хватает этой площади. Чай будешь?
  Бессонова кивнула головой.
  Они пили чай с печеньем, а он все не начинал разговора. Юхнов уже жалел о своей затее - поработать с Бессоновой. Он даже не очень ясно представлял, с чего следует начинать. И вообще, можно ли чего-то добиться, научить тому, чему обделила природа. Кем он себя вообразил, Богом?
  - Валерий Станиславович, а можно я сначала приберусь, - вдруг произнесла она. - Я заметила, у вас много пыли. И пол давно не мыли.
  Юхнов смутился, такого поворота событий он не ожидал.
  - Даже не знаю. Думаю, не стоит.
  - Стоит! - решительно произнесла Наталья. - Где я у вас тряпка?
  Следующие полчаса ушли на уборку квартиры. Бессонова вытерла пыль, затем помыла пол.
  - Правда же, теперь лучше? - спросила она.
  - Лучше, - согласился Юхнов. - Только неудобно, что ты занималась уборкой. А теперь давай в чистой квартире займемся работой.
  На лицо девушки, словно бы надвинулась тень. Она опустила голову.
  - Из меня не получится актрисы?
  Юхнов уже в какой раз не решился сказать правды.
  - Все зависит от тебя. Нужно много работать.
  - А я всегда думала, что либо талант есть, либо его нет. В этом случае никакая работа не поможет. Я не права?
  - Частично. Работа под руководством хорошего педагога может многое восполнить.
  - Но вы же не станете со мной работать постоянно. Это же только один раз? - вопросительно посмотрела она.
  - Посмотрим. Давай поговорим по делу.
  - Я готова вас слушать.
  - Твоя главная проблема - тебе недостает естественности. Когда ты играешь роль, видно то, что ты ее играешь. Как бы это объяснить? Все вроде бы делаешь верно, а все равно сохраняется налет искусственности. Ты меня понимаешь?
  - Да, - кивнула она головой. - Я сама это ощущаю.
  - Сама? - немного даже удивился Юхнов. - Это уже лучше.
  - Но изменить все равно не получается. Что мне делать? - Наталья с надеждой взглянула на режиссера.
   - Наблюдай за другими актрисами. За той же Дивеевой. Она артистка от Бога, у нее само собой все получается. А у тебя, к сожалению, нет. Ты должна всему учиться.
  - Но как? Я пытаюсь, но ничего не выходит.
  - Послушай внимательно, что я тебе скажу, возможно, это ключ к тому, чему должна ты научиться. Чтобы стать хорошей актрисой, у тебя есть один путь - это глубокое перевоплощение. Понимаешь, большинство твоих коллег ни черта не перевоплощаются, они просто используют набор приемов для создания образов. И у них они в целом неплохо получаются. Для тебя, к сожалению, этот путь заказан. - Юхнов замолчал.
  - Пожалуйста, не жалейте меня, говорите, все, как есть, Валерий Станиславович. Я вас внимательно слушаю.
  - Хорошо. Тебе всякий раз нужно максимально глубоко войти в свой образ, слиться с ним, на время репетиции или спектакля стать этим персонажем. В данном случае забыть про то, что ты Наташа Бессонова и помнить только то, что ты княжна Мэри. И обязана думать, говорить и поступать исключительно, как она. Пока не отречешься от себя и не станешь другой - по большому счету ничего не выйдет. Пока не станешь испытывать подлинные ощущения, вплоть до фантомных болей, так все и будет продолжаться. Такому перевоплощению надо учиться, осваивать специальные приемы. В этом нет ничего запредельного сложного, это азы системы Станиславского. И тут я тебя вряд ли смогу помочь, я могу указать только путь, по которому надо идти. Хочу дать совет: перед каждой репетицией, а затем перед каждым спектаклем погружайся в свой персонаж. В каком-то смысле речь идет об измененном сознании. Не исключаю, что стоит взять уроки у специалистов в данной области. . Вот, собственно, все, что я могу тебе сказать. - Юхнов замолчал, он испытывал облегчение, что завершил этот нелегкий урок.
  - Спасибо, Валерий Станиславович, - тихо произнесла Бессонова. - Для меня очень ценно все, что вы сейчас сказали. - Она посмотрела Юхнову прямо в лицо. - Мне вы вообще очень нравитесь. - Бессонова вдруг вся стала пунцовой. - Думала, что никогда вам этого не скажу. Вы такой необычный и глубокий. Я разных видела режиссеров, но вы не похожи ни на кого. Они совсем иные, а вы будто из другого мира.
  - В какой-то степени это действительно так, - улыбнулся он. - Хотя быть из другого мира в нашем мире весьма обременительно. Никому не посоветую.
  - А мне очень нравится, что вы такой. - Бессонова вдруг придвинулась к нему так близко, что ее колени касались его колен. - Валерий Станиславович, я согласна быть вашей.
  - Что значит, моей? - Юхнов так оторопел, что до него не сразу дошел смысл этих слов.
  - Быть вашей женщиной, разве не понятно. Я согласна прямо сейчас. - Бессонова стала расстегивать пуговицы блузки на груди.
  - Наташа, остановись, у нас об этом речь не идет. Мне не нужна твоя жертва.
  - Это не жертва, а радость.
  - Все равно. - Он схватил ее за руку, чтобы она не могла дальше расстегивать блузку. - Давай на этом завершим наш урок. Иди домой. И помни все, что я говорил. - Ему, в самом деле, захотелось, чтобы она ушла как можно быстрей. Хватит ему Дивееву, он не знает, что делать с ней, а тут еще одна набивается в любовницы.
  Он почти силой заставил Бессонову подняться с дивана и проводил до выхода из квартиры. Когда дверь за ней закрылась, он вздохнул с облегчением. Больше подобных экспериментов проводить он не станет.
  
  Сцена шестьдесят вторая
  Все то время, что Юхнов репетировал в театре, занимался у себя дома с Бессоновой, он постоянно возвращался к мыслям о Соболевой. А если быть точнее, они не выходили из его головы. Больше всего ему хотелось быть рядом с ней. Но он, во-первых, не знал, где она и что делает, и, во-вторых, он сам был занят. Но проводив Наташу, Юхнов освободился от всех на сегодня дел. И теперь можно было уделить внимание тому, о чем он мечтал с самого утра.
  Юхнов позвонил девушке, телефон долго не отвечал. Затем раздался резкий и недовольный голос Соболевой.
  - Зачем звонишь? Мне не до тебя. Я занята.
  Юхнов был обескуражен такой реакцией на его звонок, почему-то он был уверен, что она обрадуется ему.
  - Я понимаю, но мне хочется тебя увидеть.
  - Мало ли что тебе хочется. А мне хочется, чтобы этого режим сковырнулся. Но что-то ему глубоко плевать на мои желания.
  - Это все же разные вещи, - заметил Юхнов.
  - Это ты так думаешь, а я - нет. - Люба на мгновение замолчала. - Говоришь, хочешь меня видеть?
  - Да, - подтвердил Юхнов.
  - Лады, приезжай к Борису, я у него. Только потом не жалуйся, что напрасно приехал.
  - Не буду, - пообещал он. - Еду.
  Хотелось есть, но уже было не до того. Вместо этого он вылетел из квартиры.
  Юхнов сразу понял, что обсуждаются серьезные вопросы. Когда он вошел в квартиру Бориса, в его сторону лишь на пару секунд повернулись головы и все снова занялись прежними делами. Соболева повела себя как все; быстро взглянула на него и тут же отвернулась, словно он был для нее совершенно чужой человек. Он почувствовал обиду, но постарался никак ее не показывать. Сел в уголок и стал слушать.
  Юхнов быстро понял, что обсуждался вопрос выхода на демонстрацию в поддержку арестованных участников оппозиции. Все понимали, что власть ее не согласует и будет жестоко разгонять. Поэтому разрабатывалась тактика поведения в такой ситуации.
  Сначала Юхнов испугался того, что они намерены для своей защиты применить оружие. Но вскоре немного успокоился, так как понял, что члены кружка Бориса не собираются это делать. По крайней мере, пока. И все же тревога целиком не ушла, так как из обсуждения Юхнов понял, что без серьезных столкновений не обойдется.
  Одной из самых активных в обсуждении была Соболева, она настаивала на всемерном сопротивлении омоновцам. Это очень беспокоило Юхнова, его захлестывали предчувствия, что хорошо это для нее не кончится.
  Бурное обсуждение длилось не менее двух часов. Затем все стали расходиться. Юхнов подошел к девушке и крепко взял ее за руку.
  - Пойдем, прогуляемся, - сказал он.
  К его радости Люба не стала противиться. Вместе они вышли на улицу.
  - Люба, то, что вы затеяли, крайне опасно, - начал он с того, что больше всего беспокоило его. - Ты загремишь в тюрьму.
  - Что ты предлагаешь? - не скрывая иронии, спросила она.
  Юхнов почувствовал замешательство, никаких конструктивных предложений у него не было.
  - То-то и оно, - поняла не прозвучавший ответ Юхнова. - Режим совсем оборзел, арестовано куча народа. Ребята содержатся в ужасных условиях, в камере на десять человек сидят двадцать. Никого к ним не пускают. Скажи, что нам остается делать?
  - Не знаю, - растеряно произнес Юхнов. - Но то, что вы наметили, ни к чему хорошему не приведет. Просто в тюрьмах вас станет больше. Ты хочешь туда?
  - Не мели чушь! - от негодования Люда даже фыркнула. -Там мерзко. Но если надо, пусть загребают. Выдержу.
  Юхновым овладело уныние. Ну, как ей объяснить бессмысленность их затеи?
  - Люба, я все понимаю, я сам ненавижу эту власть. Но прямыми наскоками вам ее не сокрушить. Даже трудно определить, на сколько порядков она вас сильней.
  Соболева откровенно презрительно взглянула на него.
  - Это в тебе говорить трусость. Сам не пойдешь и меня хочешь отговорить. Заруби, режиссер, на своем носу - это бесполезно. Я сама решаю, куда мне идти, и как поступить. А с тобой больше не желаю иметь дело.
  - Но почему? - воскликнул обескураженный Юхнов.
  - Потому что трус. А с трусами не дружу. И уж тем более не трахаюсь. А я сегодня хотела с тобой потрахаться. Говорила же, не приезжай. Я бы не знала, что ты трус и сама бы к тебе приехала.
   Юхнов почувствовал сильную досаду. И в самом деле, зачем он поперлся на это собрание? Хотя он прекрасно знает зачем: увидеть Любу. Увидел и что?
  - Ты слишком сурово меня судишь, - пробормотал Юхнов.
  - У тебя есть одна возможность доказать мне, что не трус, - пойти с нами на демонстрацию. Если увижу, что смело себя ведешь, в тот же вечер потрахаемся.
  - А если тебя упекут за решетку?
  - Значит, так тому и быть. Там тоже можно жить.
   Юхнов подумал, что если он пойдет на акцию, упечь за решетку могут и его. Ему стало не по себе - в тюрьме он еще не сидел ни дня. И одна мысль об этом приводила в оцепенение.
  - Тебе не кажется, что ты выдвигаешь чересчур много условий, - произнес он.
  Девушка пожала плечами.
  - Не я виновата, что так все складывается, - сказала она. - Тебе сообщить, когда мы будем проводить нашу акцию?
  - Сообщай, - обреченно произнес Юхнов.
  - Хорошо. Пока!
  Они подошли к стоящему на обочине автомобилю. Соболева села в него и тут же отъехала. Несколько мгновений он стоял ошеломленный быстротой и лаконичностью их расставания. Она не предложила ни подвести его хотя бы до метро, ни даже не попрощалась. Просто умчалась. И как ему в этой ситуации поступать?
  
   Сцена шестьдесят третья
  
  Михаил Лермонтов Герой нашего времени "Княжна Мери"
  Прошла почти неделя, а я еще не познакомился с Лиговскими. Жду удобного случая. Грушницкий, как тень, следует за княжной везде; их разговоры бесконечны: когда же он ей наскучит?.. Мать не обращает на это внимания, потому что он не жених. Вот логика матерей! Я подметил два, три нежных взгляда, - надо этому положить конец.
  Вчера у колодца в первый раз явилась Вера... Она, с тех пор как мы встретились в гроте, не выходила из дома. Мы в одно время опустили стаканы, и, наклонясь, она мне сказала шепотом:
  - Ты не хочешь познакомиться с Лиговскими?.. Мы только там можем видеться...
  Упрек! скучно! Но я его заслужил...
  Кстати: завтра бал по подписке в зале ресторации, и я буду танцевать с княжной мазурку.
  
  22-го мая
  Зала ресторации превратилась в залу Благородного собрания. В девять часов все съехались. Княгиня с дочерью явилась из последних; многие дамы посмотрели на нее с завистью и недоброжелательством, потому что княжна Мери одевается со вкусом. Те, которые почитают себя здешними аристократками, утаив зависть, примкнулись к ней. Как быть? Где есть общество женщин - там сейчас явится высший и низший круг. Под окном, в толпе народа, стоял Грушницкий, прижав лицо к стеклу и не спуская глаз с своей богини; она, проходя мимо, едва приметно кивнула ему головой. Он просиял, как солнце...
  Танцы начались польским; потом заиграли вальс. Шпоры зазвенели, фалды поднялись и закружились.
  Я стоял сзади одной толстой дамы, осененной розовыми перьями; пышность ее платья напоминала времена фижм, а пестрота ее негладкой кожи - счастливую эпоху мушек из черной тафты. Самая большая бородавка на ее шее прикрыта была фермуаром. Она говорила своему кавалеру, драгунскому капитану:
  - Эта княжна Лиговская пренесносная девчонка! Вообразите, толкнула меня и не извинилась, да еще обернулась и посмотрела на меня в лорнет... C`est impayable!.. И чем она гордится? Уж ее надо бы проучить...
  - За этим дело не станет! - отвечал услужливый капитан и отправился в другую комнату.
  Я тотчас подошел к княжне, приглашая ее вальсировать, пользуясь свободой здешних обычаев, позволяющих танцевать с незнакомыми дамами.
  Она едва могла принудить себя не улыбнуться и скрыть свое торжество; ей удалось, однако, довольно скоро принять совершенно равнодушный и даже строгий вид: она небрежно опустила руку на мое плечо, наклонила слегка головку набок, и мы пустились. Я не знаю талии более сладострастной и гибкой! Ее свежее дыхание касалось моего лица; иногда локон, отделившийся в вихре вальса от своих товарищей, скользил по горящей щеке моей... Я сделал три тура. (Она вальсирует удивительно хорошо). Она запыхалась, глаза ее помутились, полураскрытые губки едва могли прошептать необходимое: "Merci, monsieur".
  После нескольких минут молчания я сказал ей, приняв самый покорный вид:
  - Я слышал, княжна, что, будучи вам вовсе незнаком, я имел уже несчастье заслужить вашу немилость... что вы меня нашли дерзким... неужели это правда?
  - И вам бы хотелось теперь меня утвердить в этом мнении? - отвечала она с иронической гримаской, которая, впрочем, очень идет к ее подвижной физиономии.
  - Если я имел дерзость вас чем-нибудь оскорбить, то позвольте мне иметь еще большую дерзость просить у вас прощения... И, право, я бы очень желал доказать вам, что вы насчет меня ошибались...
  - Вам это будет довольно трудно...
  - Отчего же?
  - Оттого, что вы у нас не бываете, а эти балы, вероятно, не часто будут повторяться.
  "Это значит, - подумал я, - что их двери для меня навеки закрыты".
  - Знаете, княжна, - сказал я с некоторой досадой, - никогда не должно отвергать кающегося преступника: с отчаяния он может сделаться еще вдвое преступнее... и тогда...
  Хохот и шушуканье нас окружающих заставили меня обернуться и прервать мою фразу. В нескольких шагах от меня стояла группа мужчин, и в их числе драгунский капитан, изъявивший враждебные намерения против милой княжны; он особенно был чем-то очень доволен, потирал руки, хохотал и перемигивался с товарищами. Вдруг из среды их отделился господин во фраке с длинными усами и красной рожей и направил неверные шаги свои прямо к княжне: он был пьян.
  Остановясь против смутившейся княжны и заложив руки за спину, он уставил на нее мутно-серые глаза и произнес хриплым дишкантом:
  - Пермете... ну, да что тут!.. просто ангажирую вас на мазурку...
  - Что вам угодно? - произнесла она дрожащим голосом, бросая кругом умоляющий взгляд. Увы! ее мать была далеко, и возле никого из знакомых ей кавалеров не было; один адьютант, кажется, все это видел, да спрятался за толпой, чтоб не быть замешану в историю.
  - Что же? - сказал пьяный господин, мигнув драгунскому капитану, который ободрял его знаками, - разве вам не угодно?.. Я таки опять имею честь вас ангажировать pour mazure... Вы, может, думаете, что я пьян? Это ничего!.. Гораздо свободнее, могу вас уверить...
  Я видел, что она готова упасть в обморок от страху и негодования.
  Я подошел к пьяному господину, взял его довольно крепко за руку и, посмотрев ему пристально в глаза, попросил удалиться, - потому, прибавил я, что княжна давно уж обещалась танцевать мазурку со мною.
  - Ну, нечего делать!.. в другой раз! - сказал он, засмеявшись, и удалился к своим пристыженным товарищам, которые тотчас увели его в другую комнату.
  Я был вознагражден глубоким, чудесным взглядом.
  Княжна подошла к своей матери и рассказала ей все, та отыскала меня в толпе и благодарила. Она объявила мне, что знала мою мать и была дружна с полдюжиной моих тетушек.
  - Я не знаю, как случилось, что мы до сих пор с вами незнакомы, - прибавила она, - но признайтесь, вы этому одни виною: вы дичитесь всех так, что ни на что не похоже. Я надеюсь, что воздух моей гостиной разгонит ваш сплин... не правда ли?
  Я сказал ей одну из тех фраз, которые у всякого должны быть заготовлены на подобный случай.
  Кадрили тянулись ужасно долго.
  Наконец с хор загремела мазурка; мы с княжной уселись.
  Я не намекал ни разу ни о пьяном господине, ни о прежнем моем поведении, ни о Грушницком. Впечатление, произведенное на нее неприятною сценою, мало-помалу рассеялось; личико ее расцвело; она шутила очень мило; ее разговор был остер, без притязания на остроту, жив и свободен; ее замечания иногда глубоки... Я дал ей почувствовать очень запутанной фразой, что она мне давно нравится. Она наклонила головку и слегка покраснела.
  - Вы странный человек! - сказала она потом, подняв на меня свои бархатные глаза и принужденно засмеявшись.
  - Я не хотел с вами знакомиться, - продолжал я, - потому что вас окружает слишком густая толпа поклонников, и я боялся в ней исчезнуть совершенно.
  - Вы напрасно боялись! Они все прескучные...
  - Все! Неужели все?
  Она посмотрела на меня пристально, стараясь будто припомнить что-то, потом опять слегка покраснела и, наконец, произнесла решительно: все!
  - Даже мой друг Грушницкий?
  - А он ваш друг? - сказала она, показывая некоторое сомнение.
  - Да.
  - Он, конечно, не входит в разряд скучных...
  - Но в разряд несчастных, - сказал я смеясь.
  - Конечно! А вам смешно? Я б желала, чтоб вы были на его месте...
  - Что ж? я был сам некогда юнкером, и, право, это самое лучшее время моей жизни!
  - А разве он юнкер?.. - сказала она быстро и потом прибавила: - А я думала...
  - Что вы думали?..
  - Ничего!.. Кто эта дама?
  Тут разговор переменил направление и к этому уж более не возвращался.
  Вот мазурка кончилась, и мы распростились - до свидания. Дамы разъехались... Я пошел ужинать и встретил Вернера.
  - А-га! - сказал он, - так-то вы! А еще хотели не иначе знакомиться с княжной, как спасши ее от верной смерти.
  - Я сделал лучше, - отвечал я ему, - спас ее от обморока на бале!..
  - Как это? Расскажите!..
  - Нет, отгадайте, - о вы, отгадывающий все на свете!
  
  - Небольшой эпизод - встреча Веры с Печориным, тут все ясно, поэтому не станем ее обсуждать. Валерия Станиславна, Григорий давайте на сцену и пойдем дальше. Она у вас просто обязана получиться с первого раза.
  Юхнов посмотрел мизансцену и остался довольным, кажется, его уроки не прошли для артистов даром.
  - Идем дальше. Сцена бала. Тут нам придется максимально выложиться. Она самая сложная и самая массовая. А уж нюансов просто не счесть. Могу признаться, такое ощущение, что не все их даже улавливаешь. Может, вы мне поможете. Наташа, что для вас здесь главное?
  Юхнов посмотрел на Бессонову и увидел, как сильно она волнуется. Было бы здорово, если бы она заранее готовилась к этой сцене.
  - Мне кажется, - произнесла Бессонова, - во время этого бала княжна проживает целую жизнь, с ней происходит так много всего, что она просто раздавлена событиями и чувствами. Буквально за короткий промежуток времени она переходит от ненависти к Печорину до симпатии к нему. И ей это все странно и непонятно в нем, она сильно этим растеряна. Я права, Валерий Станиславович?
  - Да, Наташа, вы все верно сказали. Так все и есть. Я бы только добавил, что она сопротивляется всем этим нахлынувшим внезапно на нее чувствам, используя иронию, пытаюсь удержать Печорина на расстоянии. Но при этом хочет оказаться как можно ближе к нему. В этом произведении всех героев буквально корежит от двойственности и противоречий, которые в них живут. А для такой молоденькой и неопытной женщины это особенно тяжело; ведь она еще так плохо знает саму себя, ей трудно разобраться в собственных чувствах. Это, Наташа, вам и предстоит сыграть.
  - Я очень постараюсь, - сказала она, но Юхнов ощутил в ее голосе нотки неуверенности.
  - Григорий, а что вы скажите по поводу вашего героя в этой сцене?
  Таранов не слишком приветливо поглядел на режиссера, Юхнов понял, что ему не очень хочется говорить на эту тему. Скорее всего, до этой минуты он об этом просто не думал.
  - Мне кажется, в принципе тут все понятно, автор все довольно подробно расписал.
  - И все же, не сочтите за труд, мне хочется вас послушать, Григорий.
  - Он явно играет с этой девочкой, она для него что-то вроде куклы.
  - Верно, для него важно продемонстрировать над ней свою власть, заставить ее поступать так, как ему хочется. И когда в один момент княжна вдруг сказала, что не очень и жаждет его видеть, он сразу же обеспокоился, что все может пойти не так, как он того желает. А он такое не может допустить, это для него нечто вроде поражения. А что происходит дальше, Григорий?
  - У него неожиданно появляется возможность показать себя с другой стороны, спасти девушку от пьяных наглецов.
  - Да, это момент его промежуточного триумфа. И он наступает, когда княжна говорит Печорину, что он странный человек. Наташа, на самом деле, это очень многослойное определение: она означает, что он необычный, непонятный, загадочный, и все ей это ужасно интересно. Она мечтает разгадать эту загадку. Печорин это тут же понимает и развивает свой успех, не жалея своего друга Грушницкого. Он полностью развенчает его в ее глазах, сообщая ей, что он всего лишь обыкновенный юнкер. Для того это конец, а для Печорина начало пути в сердце бедняжки Мери. Он после бала, встретившись с доктором Вернером, не вдаваясь ни в какие подробности с тщеславной гордостью сообщает ему о своей победе над всеми. И тем самым показывает, что по сути своей он человек мелкий и гипертрофировано тщеславный, хотя делает все, чтобы казаться широким и благородным. Он горд за себя, ведь он снова оказался выше всех. Он вновь втянул всех, даже тех, кто физически не был на этих танцах, в свой водоворот. Начинаем.
  
  Сцена шестьдесят четвертая уЮхнов шел к метро. Его не отпускало ощущение, что в репетированной сегодня сцене чего-то катастрофически не хватает. Она получается какой-то пресной, чересчур академичной. В ней нет изюминки, которая бы заставила ее запомнить надолго и постоянно возвращаться к ней в своих воспоминаниях. Но как добиться этой цели?
  Юхнов прошел уже половины пути, а ничего путного в голове так и не приходило. Все варианты решений были уж слишком традиционными, они не оставят в памяти никакого следа.
  Впереди него шла пара подростков юноша и девушка, в ушах обоих были наушники, а сами они пританцовывали. И он внезапно понял, что надо, чтобы эта сцена заиграла яркими красками. Даже странно, что он сразу до этого не догадался, хотя решение лежало на поверхности. Нужно поставить оригинальный и необычный танец - и тогда все будет выглядеть по-иному.
  От радости Юхнов даже рассмеялся. Идущая впереди него пара, как по команде, быстро обернулась и посмотрела на него. Он ускорил шаг, поравнялся с ними и поблагодарил. Они с еще большим изумлением уставились на него. Но Юхнов не стал им ничего объяснять, а только пошел еще быстрей.
  Юхнов знал, кто в способен поставить танец так, как хочется ему. С его точки зрения Марго была едва ли не лучшим в стране хореографом. Он познакомился с ней несколько лет назад при работе над одним из спектаклей. Ему тогда тоже понадобился оригинальный танцевальный номер. Кто-то подсказал ее имя, он связался с ней - и не пожалел. Они прекрасно сработались, хотя периодически ссорились. Впрочем, вскоре их отношения вышли за рамки рабочих, у них завязался бурный роман. Но он кончился так же внезапно, как и возник. Они договорились остаться друзьями, но после завершения сотрудничества виделись от силы два-три раза, да эти встречи были весьма короткими.
  Почему так получилось, Юхнов особенно не задумывался. Может потому, что Марго оставила в его душе не такой уж и большой след. По-настоящему он так и не был в нее влюблен, и подозревал, что и она - тоже. Возможно, это случилось по причине того, что у них было не так уж много общих интересов. После того, как закончилась работа над номером, не оказалось ничего серьезного, чтобы их связало в дальнейшем. Но теперь возникла возможность возобновить их творческий тандем.
  Юхнов отыскал телефон Маргариты. Она даже не сразу узнала его голос. Так как она была занята, они только договорились о встрече. Она должна была состояться через два часа в кафе, где когда-то они проводили немало времени.
  Но когда Юхнов пришел туда, к своему удивлению никакой ностальгии о былых временах не почувствовал. Хотя кафе за эти годы совершенно не изменилось, все было точно так же, как и тогда. Значит, все-таки истинной любви между ними не было, констатировал Юхнов.
   За то время, что он ее не видел, Марго тоже почти не изменилась, все такая же стройная, энергичная, ироничная. Это он понял почти сразу.
  - Ну, друг, здравствуй, - поздоровалась Марго, занимая место за столиком. - Чем будешь меня кормить и поить, или сразу мне доставать свой кошелек, так как платить за даму ты не намерен?
  - Марго, ты правильно поняла. С удовольствием заплатил бы за даму, да на мели.
  - А когда-нибудь ты был не на мели? Когда у нас был роман, ты тоже не мог платить в кафе за меня. Прошло столько времени, а ничегошеньки не поменялось. Разве это не застой в твоей жизни?
  - Застой, Марго, - согласился Юхнов. - Такая уж у меня планида. Прости, если можешь.
  - Мне-то чего прощать, пусть жена прощает. - Марго одновременно пристально и иронично поглядела на режиссера.
  - Я так больше и не женился.
  - Могу лишь порадоваться тому, что на одну несчастную женщину в мире больше не стало.
  - Вот из этого я и исходил, оставаясь холостым, - улыбнулся Юхнов. Все то время, что длился их роман, они разговаривали исключительно в такой стилистике.
  Марго подняла руку, на ее зов явился официант.
  - Я тебя угощаю, - объявила Марго. - И давай без возражений.
  - А я и не возражаю. - Юхнов продиктовал официанту выбранные блюда
  Обычно Марго ела крайне умеренно, но сейчас она заказала довольно много еды.
  - Вижу по твоей физиономии - удивлен и испуган за судьбу моей фигуры. Так?
  - Истинно так.
  - У меня сейчас много работы, большие нагрузки, нужны калории. Я их сжигаю на репетициях.
  - Ставишь балет?
  - Мюзикл. Но об этом по контракту до премьеры не могу распространяться, иначе штрафы оставят даже без нижнего белья. Представляешь меня без него?
  - В свое время я на это зрелище, если помнишь, насмотрелся.
  - Но не впечатлило, иначе бы не расстались.
  - Сомневаюсь, что мы расстались по этой причине.
  Юхнов был голоден и ел с большим аппетитом. Марго периодически посматривала на него.
  - Послушай, Валерочка, тебя, что никто не кормит? - поинтересовалась она.
  - А кому кормить, я же один.
  - И всегда будешь один.
  - Почему?
  - Не существует женщин для тебя, природа их не создает, не знает, с чего начать и чем кончить. Хочешь, раз в месяц буду кормить тебя в этом кафе? - вдруг предложила Марго.
  - Это очень щедрое предложение. Но с большим сожалением вынужден от него отказаться.
  - Понятно. Угадаю, чего ты хочешь. Чтобы я поставила танец в твоем спектакле. Сразу говорю: нет, не потому, что не желаю, а потому что нет времени. Соглашайся на еду.
  - Марго, это не отнимет у тебя много времени. Так, пустяк, пару репетиций.
  - Что на этот раз?
  - "Княжна Мэри". Делаю инсценировку. Помнишь, там есть сцена бала местного светского общества в Пятигорске. Я сегодня ставил ее и понял - нужен оригинальный танец. А его можешь сделать только ты.
  - Напоминаю, для склеротиков: в Москве большое количество классных хореографов. Обратись к любому.
  - Не могу.
  - Это еще почему, экс-любовник?
  - Две причины.
  - Давай со второй.
  - Ты самая талантливая.
  - Не катит. Как ты оцениваешь мой талант? У тебя есть точные критерии?
  - Нет, но я так чувствую.
  - Да, серьезный аргумент, приводи первый.
  - Хорошо, - вздохнул Юхнов. - Только к тебе я могу обратиться с такой наглой просьбой - поставить номер бесплатно. Ни у театра, ни у меня на это денег нет.
  От удивления Марго какое-то время не только молчала, но и не ела.
   - Ты сбрендил по причине своего сексуального воздержания. Я профессионал, я не работаю даром.
  - Я это прекрасно знаю. Но денег взять неоткуда. Два-три занятия - и ты сделаешь номер. Всего-то. Зато тебя ждет бессмертие. О нем будут вспоминать и через сто лет.
  - И что я должна поставить бесплатно?
  - Задача не самая простая, - признался Юхнов.
  - Нисколько не сомневалась.
  - С одной стороны в основе номера должен быть классический танец, с другой - необычный. Он должен отражать и характер героев, и специфику момента. Ты хорошо помнишь этот эпизод?
  - Хорошо. Я вообще хорошо помню это произведение.
  - Это облегчает твою работу. По рукам?
  Марго какое-то время пребывала в неподвижности.
  - Юхнов, а ведь ты ужасный нахал. Не находишь?
  - Значит, мы договорились. Какая же ты замечательная, Марго. Мы еще с тобой подробно поговорим обо всем.
  - Ты меня просто обнадежил. - Она замолчала и задумалась. - Скажи, только честно, у тебя сейчас действительно нет женщины?
  - Действительно, нет. - Он жутко не желал ее обманывать, но говорить о Дивеевой и тем более о Соболевой хотелось еще меньше.
  
   Сцена шестьдесят третья
  Они договорились с Марго, что начнут со следующего дня, тем более у нее как раз был небольшой перерыв. Она подъехала к театру на своей роскошной машине. Юхнов помнил, что его экс-возлюбленная любит демонстрировать окружающему миру свое благосостояние. Это качество всегда в ней удивляло его, ему казалось, что человеку с таким умом негоже так откровенно и даже грубо выставлять себя на всеобщее обозрение. Однажды у них даже состоялся на эту тему разговор, Марго внимательно выслушала его аргументы, взяла его за пуговицу пиджака, покрутила и сказала: "Я все это знаю не хуже тебя. Но мне это доставляет огромное удовольствие. И не вижу ни одной причины в нем себе отказать". Больше к этой теме он не возвращался.
  Перед тем, как пройти в зрительный зал, они присели на диван.
  - Перечитала твою сцену, - сообщила Марго. - Ну и задачку же ты мне задал, негодяй.
  - Я же знал, кому ее задавать, выбрал лучшую, - польстил на всякий случай Юхнов.
  - Умеешь же ты женщинам зубы заговаривать. Танец я придумала, как ты хотел: смесь классики непонятно с чем. Музыку подобрала. Смотри, как я думаю должно все происходить: все танцуют, постепенно ускоряя движение, происходит настоящий круговорот пар при ярком освещении. Затем гасится на мгновение свет, весь зал погружается в темноту. И вдруг Печорина и Мэри высвечивает узкий луч прожектора. Все другие танцуют, но во мраке, видны лишь их смутные силуэты. И только эти двое ярко различимы. Во время танца и происходит их диалог. По его завершению прожектор гаснет и зажигается общий свет. Печорина и Мэри вливаются в общий круг и все исполняют короткий заключительный финал. Буквально несколько движений. Затем все снова гаснет, а когда становится светло, уже никого нет. Начинается другое действие. Ну, как?
  - Здорово! - оценил Юхнов. Он представил, как это будет все выглядеть на сцене. Какая же она все-таки талантливая, подумал он. И как точно понимает его замысел, даже если он только в зачаточном состоянии. И при таком сходстве они так и не смогли полюбить друг друга. Вот и разберись в человеческих сердцах. А вот с Любой Соболевой у него вообще нет ничего общего, а он думает о ней едва ли не каждые две минуты. Если это ни одна их загадок мироздания, то что?
  - Эй, - вдруг услышал он голос Марго, - вместо того, чтобы слушать меня, ты думаешь о чем-то своем. Или скорее о ком-то. Ты меня для этого позвал?
  Юхнов невольно улыбнулся.
  - Сколько тебя знаю, не перестаю тобой восхищаться. Идем к артистам, я им еще не говорил о том, что им сегодня предстоит. Только позвонил и просил собрать всех.
  Когда они вошли в зал, то там уже расположилась вся труппа. Все с нескрываемым любопытством стали смотреть на них.
  Юхнов поднялся на сцену.
  - Сегодня у нас будет необычная репетиция, мы будем ставить сцену бала. Я пригласил известного хореографа, уверен, многие ее прекрасно знают. Это Маргарита Витальевна Запорожная. Она и будет с вами работать, а я молча сидеть в зале. Надеюсь, за две репетиции мы все сделаем. Кто-нибудь хочет что-то сказать?
  Юхнов не сомневался, что первой откликнется на его предложение Дивеева. Едва он произнес последние слова, она тут же встала.
  - Валерий Станиславович, как это все понимать? Вы нас не предупредили о том, что за репетиция сегодня будет. Никто к ней не готовился. У нас и одежда для танцев неподходящая. С вашей стороны это возмутительно!
  - Понимаю ваше возмущение, Валерия Станиславовна, я согласен с ним. А потому прошу у всей труппы извинение. Все дело в том, что я не был уверен в согласии Маргариты Витальевны поработать с нами. У нее всего два окна, в которых она любезно согласилась поставить танец для нашего спектакля. И одно из них, как раз сегодня. Поэтому я призываю вас максимально эффективно использовать это время. Другого не будет. Я вас уверяю, что у Маргариты Витальевны замечательный замысел. Всем будет интересно поучаствовать в этом хореографическом номере. Есть еще вопросы? - Юхнов внимательно осмотрел зал, но никто больше не тянул руку. - Тогда приступаем.
  
  Сцена шестьдесят четвертая
  Юхнов почти не сомневался, что приглашение Марго поставить танцевальный номер без последствий для него не останется. Но то, что они наступят так скоро, стало неожиданностью. Едва его знакомая покинула театр, как он был приглашен в кабинет директора.
  Там уже расположилась, как назвал ее Юхнов: "большая тройка": Любашин, Блюмкин и Дивеева. И вся эта троица еще так враждебно, как сейчас, на него не смотрела. Словно он являлся х заклятым врагом. Хотя, возможно, так оно и есть, подумал Юхнов.
  Едва Любашин открыл рот, как Юхнов понял, что директор, в самом деле, сильно рассержен.
  - Валерий Станиславович, объясните, что происходит. Я только что узнал, - Любашин выразительно посмотрел на Дивееву, - что в нашем театре репетирует какой-то хореограф. Кто и зачем его пригласил и почему мне ничего об этом неизвестно?
  Юхнов вдруг отчетливо осознал, что на этот раз ему придется по-настоящему отбиваться.
  - Пригласил его я, это моя хорошая знакомая.
  - Не знакомая, а любовница, - поправила его Дивеева. - Согласитесь, Валерий Станиславович, что это несколько иной статус и меняет все дело.
  - Согласен, статус иной. Но согласитесь и вы, Валерия Станиславовна, что любовница может быть еще и знакомой. Хотя, вы правы, не все знакомые являются любовниками.
  - Так любовница или знакомая? - спросил Любашин, одновременно с неприязнью и любопытством смотря на главного режиссера.
  - Я мог бы не отвечать на этот вопрос, так как он касается моей личной жизни. Но из уважения к присутствующим поясню: да, несколько лет назад у нас была любовная связь. Надеюсь, на раскрытие деталей никто не будет настаивать.
  - Валерий Станиславович, не ерничайте, вопрос серьезный, - проговорил Любашин.
   - В чем его серьезность, Николай Ильич? Я, честно говоря, не понимаю. Но если вы на этом настаиваете, то для того, чтобы находиться в равном положении, хотел бы узнать про любовниц и любовников всех присутствующих.
  - Я бы не советовал вам говорить в таком тоне, - вдруг грозно произнес директор театра. - А вопрос действительно серьезный, вы грубо нарушили дисциплину и иерархию. У вас нет никого права приглашать к нам работать человека без согласия моего и Якова Ефимовича. Как известно, все стоит денег. Яков Ефимович, подтвердите.
  - Маргарита Витальевна Запорожняя - весьма известный постановщик танцев, и я специально по своим каналам узнавал, сколько стоит одна ее репетиция. Это очень приличная сумма, а у театра нет ни копейки лишней. Из какого источника мы будем оплачивать ее труд, Валерий Станиславович? Буду безмерно признателен за ваш ответ.
  - Ловлю вас на слове, Яков Ефимович, можете уже начинать выражать мне признательность. Довожу до сведения всех присутствующих в кабинете, что Маргарита Витальевна согласилась поработать в нашем театре бесплатно.
  - Что за чушь, бесплатно никто не работает, - возмущенно фыркнул Блюмкин. - Вы намерено вводите нас в заблуждение.
  - Говорю, как есть. Маргарита Витальевна придет к нам завтра, чтобы продолжить ставить и танец, можете у нее сами спросить про оплату. На этой радостной всем ноте, думаю, можно считать инцидент исчерпанным. С вашего разрешения я пойду.
  Юхнов хотел встать, но его остановил голос Дивеевой.
  - Работает она бесплатно или нет, меня по большому счету это не касается. Артистов до глубины души возмутило другое обстоятельство; главный режиссер ни словом не обмолвился, что собирается ставить сцену бала с хореографом. Мы пришли на плановую репетицию, ничего не зная о том, что нам предстоит. Почему нас не предупредили? Таким образом, Валерий Станиславович проявил полное неуважение к нам. К тому же у нас серьезный драматический театр, и актеры в нем подбирались руководством - Дивеева выразительно посмотрела на Любашина, - под эти цели. Танцы не наш профиль. Конечно, мы в спектаклях танцуем, но постановщик, которого привел главреж, требует от нас профессионального мастерства танцоров. Разумеется, ни у кого его нет. В результате мы комплексуем, чувствуем себя не комфортно. Мы хотим...
  - Я понял суть ваших претензий, Валерия Станиславовна, - перебил ее Юхнов. - Могу ответить на них следующее: как вы уже понимаете, я хорошо знаком с Маргаритой Витальевной. И уж поверьте мне, она не станет требовать от вас того, что вы не сумеете сделать. Но надо постараться, поработать, в том числе над собой. И все получится. Это будет замечательная сцена. Теперь мне кажется, мы все обсудили. Николай Ильич, я понял свою роковую ошибку, что не предупредил вас об ее визите. В следующий раз обязательно это сделаю.
  - Да, уж, пожалуйста, - поджал губы Любашин. - Можете быть свободными. И вы, Валерия Станиславовна, тоже.
  Они почти одновременно вышли из кабинета, у Юхнова возникло сильное желание ее в отместку за все толкнуть плечом. Ну, что за склочная баба, любой повод использует, чтобы вставить ему палки в колеса. Непременно надо прекратить с ней всякую связь. Правда, он был уверен, что получится это сделать.
  Любашин и Блюмкин остались одни.
  - Можешь во все это поверить? - спросил Любашин своего заместителя.
  - В чем именно?
  - В том, что эта баба будет работать у нас за так.
  - Поверить не могу, но полагаю, что именно так все и будет, - ответил Блюмкин.
  - Ну, что мне делать с ним, - жалобно простонал Любашин, - уволить не уволить, а строгача очень хочется ему влепить.
  - Это все эмоции, Николай. А если без них, то я все больше убеждаюсь, что нам крупно повезло, что Юхнов согласился у нас поработать. Чует мое сердце, что спектакль будет замечательный.
  - Я-то считал, что твое сердце чует исключительно запах денег, - проворчал Любашин.
  - И ты не ошибся. Хороший спектакль как раз и принесет нам не только запах денег, но и сами деньги. - Блюмкин внезапно замолчал. - Возможно, ждать осталось не так уж и долго.
  Любашин одновременно удивленно и подозрительно посмотрел на него.
  - О чем это ты?
  - Подожди немного - и все узнаешь. - Блюмкин встал. - А с Юхновым не ссорься, так будет лучше для всех, включая тебя. А вот Дивееву давно пора приструнить, ее бесконечные интриги только нервируют коллектив. Уезжаю на важную встречу, сегодня не жди.
  Блюмкин помахал рукой и вышел.
  
  Сцена шестьдесят пять
  Юхнов уже собирался ложиться спать, как позвонила Соболева.
  - Ты мне нужен, приезжай, - сказала она тоном, не предусматривающим возражение.
  - Куда? - ошеломленно спросил он.
  Она продиктовала адрес и тут же отключилась. Юхнов же растерянно продолжал стоять с телефоном в руке. Никуда я не поеду, я не собачка, чтобы мчаться куда угодно по зову хозяина. Он посмотрел на адрес - добираться, как минимум, час. Надо быстро собираться.
  Юхнова поразил дом по указанному Соболевой адресу. Это было солидное строение с торжественной архитектурой, предназначенной для солидных людей. В подъезде его встретила пожилая, но очень строгая и дотошная консьержка. Она несколько минут допытывала, кто он и кому идет. Только после этого 1допроса пропустила внутрь дома. Он прошел к лифту по просторному вестибюлю, с изумлением рассматривая закованные в гранит стены. Сколько же здесь могут стоить квартиры? прикинул он. Даже страшно представить.
  Любовь открыла ему дверь и провела в квартиру, которая ему показалась просто безбрежной.
  - Сколько же тут метров? - невольно вырвался у него вопрос.
  - Сто пятьдесят, - безразличным голосом сказала девушка. - А что?
  - Не думал, что ты живешь в таких хоромах.
  - Я тебе говорила, мои родители не бедные люди.
  - По-моему, просто богатые.
  - Можно сказать и так. А ты благовеешь перед богатством? .
  - Я о другом. Удивительно, если ты живешь в таких роскошных хоромах, зачем тебе все это?
  - Так ты до сих пор не понял? Тогда не о чем нам с тобой говорить. И уж тем более, никогда не станем трахаться. Можешь убираться.
  - Да понял я, понял, только все равно все удивительно Ты просто новая Софья Перовская.
  - Да уж не твой Печорин. Ладно, черт с тобой, оставайся, проходи в мою комнату.
  - А ты в квартире одна?
  - Да, родители укатили за границу немного развеяться.
  - А почему ты не с ними?
  - Потому что у меня тут много дел. Или ты еще не допер?
  Юхнов едва заметно вздохнул. Эти препирательства не доставляли ему большого удовольствия.
  - Зачем все же меня позвала?
  - Идем. - Люба взяла его за руку и повела за собой.
  Юхнов оказался в большой, но пустой комнате, мебели тут было по минимуму.
  - Садись, - толкнула она его в кресло. Сама села неподалеку.
  - Так зачем ты меня позвала?
  Люба вдруг встала, прошлась, как показалось ему, взволнованно по комнате, затем снова села.
  - Я решила открыть свой канал в Ютюбе. Наша молодежь очень пассивная, просто какое-то сонное царство. Надо его разбудить. А как иначе это сделать? Уж точно не твоими спектаклями.
  - А какова моя роль?
  - Я подумала, ты все же какой никакой, а режиссеришка. Помоги мне сделать так, чтобы меня смотрели и слушали. Я все же ничем подобным никогда не занималась.
  - Я - тоже. Мы тут с тобой примерно на равных.
  - Все равно мне больше не кому обратиться. Я подумала, что хоть в чем-то от тебя может быть толк.
  - Лестная для меня мысль. Давай, попробуем.
  - Смотри, вещать я буду из этой комнаты. Как думаешь, на каком фоне это будет лучше? Я предполагаю повесить большой государственный флаг.
  - Не стоит, - после короткого раздумья отсоветовал Юхнов. - Это будет производить впечатление нарочитого патриотизма. Многим молодым это не слишком понравится. Они заподозрят тебя в неискренности, что ты хочешь казаться тем, кем не являешься.
  -Думаешь? Ладно, возможно, ты прав. Что тогда?
  - Лучше всего без всякого фона. Он будет отвлекать от тебя и от того, что ты говоришь.
  - А одежда?
  - Примерно то же самое. Твои пышные груди надо как-то упаковать. Иначе мужская аудитория может сильно возрасти, но их интересовать будет не совсем то, что ты хочешь. Но и целиком прятать свои формы не следует, смотреть на бесполое существо скучно и женщинам и мужчинам. Нужно найти что-то среднее.
  Соболева с каким-то странным выражением посмотрела на своего гостя, но он так и не сумел понять, что оно может означать.
  - Еще что посоветуешь? - спросила она.
  - Очень важна манера, в которой будешь говорить.
  - И как я, по-твоему, должна говорить?
  - А вот это самое главное. - Юхнов задумался. - Тебе непременно надо сохранить свою манеру разговора, но только ее несколько облагородить и пригладить. Тогда с одной стороны она сохранит свою оригинальность, с другой - не будет вульгарной. О власти надо говорить резко, даже беспощадно, но не обзываться. Это производит не лучшее впечатление, какой-то мелкости. Говори о ней примерно так, как ты высказываешься обо мне. А вот к аудитории обращаться лучше помягче, и более литературно. Нужно демонстрировать по отношению к ней хотя бы некоторое уважение. Вроде на первый раз все. А там, когда начнешь, можно уже корректировать.
  Какое-то время Люба сидела неподвижно, явно переваривая слова Юхнова.
  - А ты молодчина, все же толк от тебя есть. Я все так и сделаю.
  - Приятно знать, что не напрасно прожил жизнь, - насмешливо отозвался на похвалу Юхнов. Он посмотрел на часы. - Поздно уже.
  - Оставайся на ночь у меня, - предложила Соболева. - Только на трах не надейся, пока все еще не заслужил. К тому же течка.
  Юхнов почувствовал, что краснеет. Он до конца так и не привык ни к ее лексике, ни к ее откровенности.
  - Хорошо, останусь, в самом деле, нет смысла добираться домой.
  Внезапно Люба подошла к Юхнову и поцеловала его в губы. Их поцелуй был страстный и длился несколько минут. Затем так же внезапно она отпрянула от него.
  - Пока достаточно, - сказала она. - Есть будешь?
  Юхнов слегка ошеломленный поцелуем, кивнул головой.
  - Есть только бутерброды. Если согласен на них, перемещаемся на кухню. Так и быть, тебя покормлю.
  - Идем, - согласился Юхнов.
  
   Сцена шестьдесят шестая
  Юхнов с большим интересом наблюдал за второй репетиции Марго. Если на первой, артисты были зажаты и неуверенны, сопротивлялись тому, что заставляла их делать хореограф, то на этот раз ей удалось их не только раскрепостить, но и получать удовольствие от разучивания танца. Юхнов ясно видел, что даже главу всех недовольных Дивееву все больше захватывает этот танцевальный номер.
  Различие между первой и второй репетициями было таким разительным, что Юхнов не мог не восхищаться своей старой знакомой. Есть чему поучиться у нее, например, ему далеко не всегда удается актеров увлечь своими идеями. В результате их приходится продавливать силой своей власти и авторитета, что часто не позволяет получить нужный результат. А вот у Марго все получается естественно и даже кажется, что без особых усилий, хотя в своей области она не меньший новатор. Но у нее это происходит как-то само собой, без натуги, и у артистов сам собой возникает желание следовать ее указаниям. Такой ее способностью можно только восхищаться, он даже не уверен, можно ли ее перенять, так как она является частью натуры Марго.
  Юхнов видел, что буквально на его глазах возникает замечательная танцевальная сцена. Сила Марго в умении находить нужные движения; они очень оригинальны, при этом сохраняют полную натуральность. Но он тоже может поздравлять себя, так как у него хватило смекалки обратиться к едва ли не единственному подходящему для этой цели человека.
  Репетиция закончилась, Марго одним легким прыжком вознеслась на сцену. Ее тут же окружили восхищенные артисты. И Юхнов вдруг ощутил укол зависти и ревности; он-то хорошо знает, что его так не окружат, чего бы он ни делал, как бы этого ни добивался.
   - Спасибо всем, вы все замечательные танцоры, хотя никто из вас этому специально не учился, - услышал он голос Марго. - Но я всегда была уверенна в том, что врожденный талант важней профессионального мастерства, потому что идет из глубины нашей натуры. Очень вас прошу, регулярно репетировать этот танец. Иначе все, что мы сейчас сделали, начнет тускнеть и угасать. Валера, ты меня слышишь? - повернулась она к Юхнову.
  - Слышу, Марго, - отозвался он.
  - Пожалуйста, постоянно повторяй наш танец. А перед премьерой я непременно к вам приду и проведем генеральную репетицию. А теперь мне пора.
  Марго поцеловалась с несколькими артистами, в том числе с Дивеевой, спрыгнула в зрительный зал и направилась к выходу. Вслед за ней пошел и Юхнов.
  - Ты доволен? - спросила она.
  - Более чем. Ты просто гений. За две репетиции сделать такой номер.
  - Это не так сложно, как ты думаешь, - улыбнулась Марго. - Когда имеешь такой багаж постановок, как у меня, все предельно упрощается. Считай это небольшим моим подарком тебе.
  - Это большой подарок, - возразил Юхнов. - А теперь сделай еще и совсем маленький.
  - Тебе этого мало? - засмеялась она.
  - Мне достаточно. А вот нашему директору - нет. Он не может поверить, что ты согласилась у нас работать бесплатно. Поэтому прошу, зайдем к нему совсем ненадолго. И сама скажи ему об этом.
  Юхнов и Марго вышли из кабинета Любашина минут через десять. У выхода из театра расцеловались, затем женщина направилась к припаркованному неподалеку автомобилю. Напоследок она помахала ему рукой и укатила. Он провожал глазами ее машину, пока она не исчезла из вида.
  Юхнову стало грустно. Не упустил ли он в свое время свой большой шанс на личное счастье, расставшись с этой замечательной женщиной. Удивительно, но в тот момент он почти об этом не жалел, а вот сейчас жалость накрыла его, что называется с головой.
  Юхнов вернулся в зрительный зал. Никто оттуда не ушел, все обсуждали недавно завершившуюся репетицию.
  - Прошу всех сесть, я хочу кое-что вам всем сказать, - громко произнес Юхнов.
  Все удивленно посмотрели на него и расселись.
  - Сцены мы сегодня репетировать не будем, так как все сильно утомились. Перенесем на завтра. А пока я вам кое-что хочу сообщить. - Юхнов невольно сделал паузу, собираясь с мыслями. - Следующий спектакль, над которым в ближайшем будущем мы начнем работать, будет еще более сложный, чем нынешний. Поэтому нам нужно как следует подготовиться.
  - О каком спектакле вы изволите говорить? - язвительно поинтересовалась Дивеева.
  - Сейчас, Валерия Станиславовна, расскажу. Мы будем ставить то, что, кажется, не ставили никогда. - Юхнов сделал небольшую паузу. Это "Исповедь" Льва Толстого.
  В зале тут же воцарилась тишина. Никто ничего не говорил, но все смотрели на режиссера.
  - И зачем нам нужна эта "Исповедь", - вдруг раздался голос Тимощука. - Никто не придет смотреть эту тягомотину. Чтобы его поставить, нужны огромные усилия, а выхлоп будет самый, что ни на есть ничтожный.
  - Я тоже не понимаю смысла вашей затеи, - поддержала мужа жена.
  - Я объясню, - произнес Юхнов. - "Исповедь" - это разговор Льва Толстого с Богом и о Боге. Разговор весьма специфический, но не это для нас главное. Сегодня люди, даже те, кто якобы верят, не ведут с Ним бесед, все давно превратилось в формальность, в рутину, в ритуал. Я это наблюдал неоднократно. А это делает человека безучастным к чужим страданиям, к голосу собственной совести, он превращается в бездушную машину, озабоченную исключительно удовлетворением материальных и физиологических потребностей, своего честолюбия и тщеславия. На эту тему можно говорить долго, а скорее, бесконечно, поэтому я не стану дальше распространяться. Безусловно, у нас еще возникнут подобные разговоры. Скажу коротко о целях этого спектакля. Наша задача пробудить в зрителях потребность общения с высшей реальностью, вывести его из замкнутого, душного и убогого контура собственного мирка. Напомнить ему, что он живет в огромном и очень трагичном мире, переполненном страданиями, несправедливостью, злобой, жестокостью. "Исповедь", как раз то произведение, которое способно это сделать. Разумеется, в том случае, если мы сможем создать на сцене нечто такое, что пробьет толстенный панцирь сидящих в зрительном зале людей. У меня есть задумки, как это сделать. Но не о них сейчас речь. Что касается всех вас, то я очень прошу, в самое ближайшее время почитайте эту книгу. А затем мы ее обсудим. Вот что я вам хотел сказать.
  
   Сцена шестьдесят шестая
  Юхнов вернулся домой под вечер. Сразу включил компьютер, вошел в ютуб и быстро отыскал видео Соболевой. Хотя сильно хотелось есть, он не стал ничего готовить, вместо этого уставился в монитор.
  Юхнов был доволен тем, что девушка исполнила все его рекомендации; это касалось и интерьера, и одежды и манеры речи. Но на этом приятная часть завершилась; чем больше он ее слушал, тем сильнее мрачнел.
  Любовь явно не выбирая слова, говорила о власти все, что думала. Казалось, что она сознательно подбирает самые резкие, самые обидные и самые оскорбительные выражения. Никого намерения хотя бы как-то их смягчить не прослеживалось. Но даже не это большее всего обеспокоило Юхнова, Соболева призывала в первую очередь молодежь и не только ее выходить на демонстрации против усилившихся политических репрессий.
  Юхнов бы не удивился, если прямо в этом видео увидел бы полицейских, надевающих на запястья девушки наручники. Но пока, слава богу, этого не случилось. Но непременно случится в самое ближайшее время. Если ее не остановить. А сделать это может только он, больше некому.
  Юхнов схватил телефон.
  - Чего надо? - в своей манере вместо приветствия спросила Соболева.
  - Я видел твой ролик на Ютюбе, - сообщил Юхнов.
  - Видел, - обрадовалась она. - Я выполнила все твои указания. Правда, получилось здорово?
  - Ты сошла с ума! Что ты там наговорила. Немедленно его удали. Ты не понимаешь, насколько это чревато.
  - Всегда знала, что ты трус. Но я на тебя сегодня не сержусь, ты здорово помог мне. Хочешь, приезжай.
  Люба вела его в уже знакомую квартиру. Они прошли в ее комнату.
  - Нам нужно очень серьезно поговорить, - сказал Юхнов.
  - Если ты про мое видео, и не начинай. Буду делать то, что считаю нужным. А на все остальное мне глубоко наплевать. Хочешь коньяка? - внезапно предложила она.
  - Да, то есть, нет. - Юхнов был несколько ошарашен таким переходом.
  - Так хочешь или не хочешь? Даже в таком вопросе не можешь определиться.
  - Хочу.
  - Тогда жди меня.
  Она вернулась минут через пять с бутылкой и двумя бокалами.
  - Этот коньяк отец привез из города Коньяк. Он у меня такой странный, шампанское только пьет то, что произведено в провинции Шампань. А вот мне по барабану.
  - Скажи, а как твои родители относятся к тому, что ты революционерка? - спросил Юхнов.
  - Они об этом не знают, - после короткой паузы ответила она.
  - Как такое возможно? - удивился Юхнов.
  - Они не интересуются политикой, при первой возможности удирают за границу. Они говорят, что больше нескольких месяцев жить в этой стране не могут. Поэтому не знают, чем я занимаюсь.
  - А если узнают?
  - Не обрадуются. Но если станут мешать, уйду из дома, - пожала плечами Соболева.
  - Это не выход. И тебе их не будет жалко?
  - Жалко не жалко, какая разница. Да и что это меняет. - Люба налила коньяк в бокалы, один подала Юхнову. - Пей и не неси всякой глупости. Не то никогда меня не трахнешь. А ты же поставил перед собой такую цель.
  Юхнов отпил из бокала.
  - Давай договоримся, я тебя никогда не трахну, а ты никогда не сядешь в тюрьму.
  - Как тебе коньяк? Правда, хороший.
  - Хороший, - согласился Юхнов. - Так как на счет нашего соглашения?
  - Знаешь, я, пожалуй, обойдусь без траха с тобой. На тебе клин не сошелся. Ты дурак, потому что все испортил. Если бы сказал правильные слова, я бы с тобой сегодня легла в кроватку.
  - Ты меня шантажируешь, - сказал Юхнов.
  - Может и так, - кивнула она и пригубила из бокала. - Коньяк паршивый, - оценила она.
  - Вполне нормальный.
  - Мог бы и согласиться. - Она о чем-то задумалась. Затем как-то странно посмотрела на Юхнова. - Определился день акции - послезавтра.
  У Юхнова похолодело внутри. Он хотел что-то сказать, но Соболева его опередила.
  - Главное ты теперь знаешь, а поэтому можешь топать в свой домишко, - произнесла она. - Сегодня у себя не оставлю, не заслужил.
  
  Сцена шестьдесят седьмая
  
  Михаил Лермонтов Герой нашего времени "Княжна Мери"
  Около семи часов вечера я гулял на бульваре. Грушницкий, увидав меня издали, подошел ко мне: какой-то смешной восторг блистал в его глазах. Он крепко пожал мне руку и сказал трагическим голосом:
  - Благодарю тебя, Печорин... Ты понимаешь меня?..
  
  - Нет; но, во всяком случае, не стоит благодарности, - отвечал я, не имея точно на совести никакого благодеяния.
  - Как? а вчера? ты разве забыл?.. Мери мне все рассказала...
  - А что? разве у вас уж нынче все общее? и благодарность?..
  - Послушай, - сказал Грушницкий очень важно, - пожалуйста, не подшучивай над моей любовью, если хочешь остаться моим приятелем... Видишь: я ее люблю до безумия... и я думаю, я надеюсь, она также меня любит... У меня есть до тебя просьба: ты будешь нынче у них вечером... обещай мне замечать все; я знаю, ты опытен в этих вещах, ты лучше меня знаешь женщин... Женщины! женщины! кто их поймет? Их улыбки противоречат их взорам, их слова обещают и манят, а звук их голоса отталкивает... То они в минуту постигают и угадывают самую потаенную нашу мысль, то не понимают самых ясных намеков... Вот хоть княжна: вчера ее глаза пылали страстью, останавливаясь на мне, нынче они тусклы и холодны...
  - Это, может быть, следствие действия вод, - отвечал я.
  - Ты во всем видишь худую сторону... матерьялист! прибавил он презрительно. - Впрочем, переменим материю, - и, довольный плохим каламбуром, он развеселился.
  В девятом часу мы вместе пошли к княгине.
  Проходя мимо окон Веры, я видел ее у окна. Мы кинули друг другу беглый взгляд. Она вскоре после нас вошла в гостиную Лиговских. Княгиня меня ей представила как своей родственнице. Пили чай; гостей было много; разговор был общий. Я старался понравиться княгине, шутил, заставлял ее несколько раз смеяться от души; княжне также не раз хотелось похохотать, но она удерживалась, чтоб не выйти из принятой роли; она находит, что томность к ней идет, - и, может быть, не ошибается. Грушницкий, кажется, очень рад, что моя веселость ее не заражает.
  После чая все пошли в залу.
  - Довольна ль ты моим послушанием, Вера? - сказал я, проходя мимо ее.
  Она мне кинула взгляд, исполненный любви и благодарности. Я привык к этим взглядам; но некогда они составляли мое блаженство. Княгиня усадила дочь за фортепьяно; все просили ее спеть что-нибудь, - я молчал и, пользуясь суматохой, отошел к окну с Верой, которая мне хотела сказать что-то очень важное для нас обоих... Вышло - вздор...
  Между тем княжне мое равнодушие было досадно, как я мог догадаться по одному сердитому, блестящему взгляду... О, я удивительно понимаю этот разговор немой, но выразительный, краткий, но сильный!..
  Она запела: ее голос недурен, но поет она плохо... впрочем, я не слушал. Зато Грушницкий, облокотясь на рояль против нее, пожирал ее глазами и поминутно говорил вполголоса: "Charmant! Delicieux!-
   Послушай, - говорила мне Вера, - я не хочу, чтоб ты знакомился с моим мужем, но ты должен непременно понравиться княгине; тебе это легко: ты можешь все, что захочешь. Мы здесь только будем видеться...
  - Только?..
  Она покраснела и продолжала:
  - Ты знаешь, что я твоя раба; я никогда не умела тебе противиться... и я буду за это наказана: ты меня разлюбишь! По крайней мере, я хочу сберечь свою репутацию... не для себя: ты это знаешь очень хорошо!.. О, я прошу тебя: не мучь меня по-прежнему пустыми сомнениями и притворной холодностью: я, может быть, скоро умру, я чувствую, что слабею со дня на день... и, несмотря на это, я не могу думать о будущей жизни, я думаю только о тебе. Вы, мужчины, не понимаете наслаждений взора, пожатия руки, а я, клянусь тебе, я, прислушиваясь к твоему голосу, чувствую такое глубокое, странное блаженство, что самые жаркие поцелуи не могут заменить его.
  Между тем княжна Мери перестала петь. Ропот похвал раздался вокруг нее; я подошел к ней после всех и сказал ей что-то насчет ее голоса довольно небрежно.
  - Мне это тем более лестно, - сказала она, - что вы меня вовсе не слушали; но вы, может быть, не любите музыки?..
  - Напротив... после обеда особенно.
  - Грушницкий прав, говоря, что у вас самые прозаические вкусы... и я вижу, что вы любите музыку в гастрономическом отношении...
  - Вы ошибаетесь опять: я вовсе не гастроном: у меня прескверный желудок. Но музыка после обеда усыпляет, а спать после обеда здорово: следовательно, я люблю музыку в медицинском отношении. Вечером же она, напротив, слишком раздражает мои нервы: мне делается или слишком грустно, или слишком весело. То и другое утомительно, когда нет положительной причины грустить или радоваться, и притом грусть в обществе смешна, а слишком большая веселость неприлична...
  Она не дослушала, отошла прочь, села возле Грушницкого, и между ними начался какой-то сентиментальный разговор: кажется, княжна отвечала на его мудрые фразы довольно рассеянно и неудачно, хотя старалась показать, что слушает его со вниманием, потому что он иногда смотрел на нее с удивлением, стараясь угадать причину внутреннего волнения, изображавшегося иногда в ее беспокойном взгляде...
  Но я вас отгадал, милая княжна, берегитесь! Вы хотите мне отплатить тою же монетою, кольнуть мое самолюбие, - вам не удастся! и если вы мне объявите войну, то я буду беспощаден.
  В продолжение вечера я несколько раз нарочно старался вмешаться в их разговор, но она довольно сухо встречала мои замечания, и я с притворной досадою наконец удалился. Княжна торжествовала, Грушницкий тоже. Торжествуйте, друзья мои, торопитесь... вам недолго торжествовать!.. Как быть? у меня есть предчувствие... Знакомясь с женщиной, я всегда безошибочно отгадывал, будет ли она меня любить или нет...
  Остальную часть вечера я провел возле Веры и досыта наговорился о старине... За что она меня так любит, право, не знаю! Тем более, что это одна женщина, которая меня поняла совершенно, со всеми моими мелкими слабостями, дурными страстями... Неужели зло так привлекательно?..
  Мы вышли вместе с Грушницким; на улице он взял меня под руку и после долгого молчания сказал:
  - Ну, что?
  "Ты глуп", - хотел я ему ответить, но удержался и только пожал плечами.
  
  В какой-то момент Юхнов обнаружил, что очередная репетиция чем-то незримо отличается от всех предыдущих. Он сосредоточился, пытаясь определить, в чем же заключаются отличия. И вдруг ясно осознал, она идет значительно легче, артисты принимает более охотно в ней участие. До этого момента он ощущал сопротивление всему, что он говорил и делал. А сейчас его не было или почти не было.
  Это заслуга Марго, понял Юхнов. Она сумела заразить всех своим энтузиазмом, верой в то, что то, что они делают, замечательно. А вот у него это никак не получалось, он ощущал постоянную пробуксовку. И на ее преодоление расходовал много усилий. Возможно, поэтому так сильно и уставал. Что ж, спасибо ей еще и за это. При случае он непременно расскажет Марго и о таком побочном эффекте ее деятельности.
   - Неплохо, - оценил Юхнов, когда артисты, завершили сцену. - Только всего несколько замечаний. Разговор Печорина с Грушницким сразу после бала крайне полярный. Печорин полон иронии и насмешки, а вот его собеседник буквально давится от восторга. Он почти уверен, что княжна его и нужно приложить еще немного усилий, чтобы ее дожать. Здесь во всей красе проявляется его глупость, Печорин это видит и для него это повод поиздеваться над ним. Тут сталкиваются два мира: один наполнен горьким умом, другой безбрежной дурью и фанфаронством. Это столкновение двух противоположностей еще один шаг по направлению к трагедии. Это то различие, которое невозможно преодолеть, нужно выпукло продемонстрировать. Между Печориным и Грушницким лежит пропасть, как между умом и глупостью. Это два начала, которые никогда не сойдутся. Тут во всем несовпадение. Два мира, которые могут смотреть друг на друга только через дула дуэльных пистолетов. Холодный ум Печорина сталкивается с горячей глупостью Грушницкого. Не бойтесь показывать эту противоположность; чем она будетярче, тем лучше. Начинайте.
  Юхнов наблюдал за игрой артистов и снова находил подтверждение ранее сделанному выводу - случилось, наконец, то, чего он добивался с самого начала, актеры стали лучше понимать его. Пусть не до конца, пусть не полностью, но это не столь важно, рано или поздно он сумеет добиться желаемого. Главное произошел важный сдвиг, остальное уже легче.
  - Эту сцену закончили, начинаем другую, - сказал Юхнов. - Валерия Станиславовна, ваш выход. В гостиной Лиговских происходит много событий, прежде всего между Верой и Печориным, при этом автор нам не оставил диалога между ними. Так что играем пантомиму. А это всегда сложней, ведь слова упрощают задачу актеров. Это относится и к княгине и княжне. Настройтесь - и тогда все у вас получится. А после сразу переходим к сольному номеру княжны Мэри. Я решил, что она будет исполнять романс на стихи Лермонтова: "Выхожу один я на дорогу" на музыку Елизаветы Шашиной. Хотя стихотворение написано позже "Княжны Мери", а мелодия - вообще в 1861 года, полагаю, критики и зрителя простят нас за это историческое несоответствие. В искусстве это дозволено. Наташа, я просил вас выучить романс. Как успехи?
  - Я выучила, - ответила Бессонова.
  - В таком случае начинаем сцену. Ваша задача - спеть как можно пронзительней. Это произведение исполнительница поет исключительно для Печорина. При этом старается не смотреть на него. Но это пение - признание, если не в любви, а в предчувствии любви к Печорину. И одновременно происходит самое драматическое объяснение Печорина и Веры. Наталья, когда начинается их диалог, ваше пение должно становиться едва слышимым. Оно превращается в фон, на котором происходит разговор любовников. Поехали.
  
  Сцена шестьдесят седьмая
  После работы Юхнов отправился к Гиндину. Он долго думал, прежде чем поехать к нему. Ему не хотелось афишировать перед ним некоторые стороны своей жизни. Не то, чтобы он стеснялся, но все же предпочел, чтобы они остались втайне от друга. Но взвесив все за и против, решил, что дело слишком важное, чтобы какие-то весьма сомнительные чувства воспрепятствовали их общению.
  - Есть будешь? - задал свой традиционный вопрос Гиндин.
  - Буду, - так же традиционно ответил Юхнов.
  - Значит, не напрасно старался. Сейчас закончу готовить и поговорим. Ты же для разговора посетил меня, - пристально посмотрел Гиндин на Юхнова.
  - Да, причем, для важного разговора.
  - Предчувствие не обмануло. Так я и думал, что этим все и кончится. Садись и жди.
  Во время еды они не говорили ни о чем важном. Да Юхнову было немного не до того, он проголодался и ел с аппетитом.
  - Посидим в комнате, - предложил Гиндин, когда они завершили трапезу.
  Они прошли в комнату, Юхнов уселся в кресло, Гиндин налил в бокалы коньяка и один протянул своему гостю.
  - Так будет приятней вести даже неприятную беседу, - сказал Гиндин. - Так о чем разговор?
  - О Любе Соболеве, - ответил Юхнов.
  - Кто бы сомневался, - иронично улыбнулся Гиндин и выразительно посмотрел на друга.
  - Ты знаешь, что она завела канал на Ютубе? - спросил Юхнов. Он решил, что сейчас не время обращать внимания на иронию Гиндина.
  - Знаю. Его, кстати, уже многие смотрят.
  - Она, не стесняясь в выражениях, ругает власть. Ты понимаешь, чем это может кончиться.
  - Понимаю, не дурак же, - сказал Гиндин, прикладываясь к бокалу.
  - Но надо что-то с этим делать, долго это не продлится. Ее могут арестовать в любой момент. Разве не так?
  - Так, - подтвердил Гиндин. - И что ты хочешь от меня?
  - Ты же член координационного совета оппозиции, можно сказать, большая величина. Урезонь ее, в крайнем случае, запрети.
  - Не могу.
  - Но почему? - вскричал Юхнов. - Тогда какая к черту польза от вашего координационного совета?
  - Ты что-то раскипятился, Валера, будто речь идет о твоей жене.
  - А что, можно беспокоиться только о жене?
  - Ты прав, не только. - Гиндин снова отпил из бокала. - Люба и ее товарищи нам не подчиняются, более того, они нас не признают. Считают соглашателями, что мы прислуживаем режиму. А вся наша борьба с ним - одна бутафория. Твоя пассия принадлежит к одной из самых радикальных групп, на которую просто невозможно накинуть узду. Мы все ждем от них больших неприятностей. Власть обязательно воспользуется какой-нибудь их акции для ужесточения репрессий против всех несогласных с режимом. Мы пробовали говорить с ними, но все бесполезно. Так что прости, я понимаю твои чувства, она прекрасная девушка, но ее судьбе не позавидую.
  Юхнов почувствовал, как слова друга вызывают в нем подавленность. Скорее всего, все, что говорит Гиндин, правда. Но что тогда делать?
  - Миша, но ведь должен же быть какой-то выход.
  Гиндин задумчиво посмотрел на Юхнова, затем допил коньяк.
  - Ты прав, выход всегда есть. Скажи, какие у вас отношения?
  Юхнов ощутил некоторое замешательство.
  - Миша, сам не знаю. Могу лишь сказать, что очень странные. Мы вроде бы вместе и одновременно врозь.
  - Вы спите?
  - А какое это имеет значение?
  - Возможно, имеет. Так, да или нет?
  - Не спим.
  - Жаль.
  - В каком смысле? - вопросительно посмотрел Юхнов на Гиндина.
  - Можно было бы тогда сделать ей ребенка, и она бы переключались на подготовку к материнству. Говорят, что когда это происходит, психология женщины сильно меняется. А почему вы не спите? Судя по ней, она очень темпераментная.
  - Она меня к себе не подпускает, говорит, что пока не заслужил, - откровенно сообщил Юхнов.
  Гиндин замотал головой.
  - Да, женщины-революционерки особый вид слабого пола, к ним требуется нестандартный подход. Но другого выхода все равно нет.
  - Что ты имеешь в виду?
  - Понимаешь, Валера, нам крайне важно удержать Соболеву и ее друзей от радикальных эксцессов. Если они случатся, это сильно всем навредит. И кроме тебя это сделать не кому.
  - Я-то что могу сделать, Люба меня не слушает. Наоборот, без конца упрекает в трусости.
  - Очень похоже на нее. В свое время и меня упрекала.
  Юхнов уставился на друга.
  - Постой, хочешь сказать, что и ты тоже...
  - Да, но это было довольно давно. И, судя по всему, твоя история развивается по схожему сценарию. Только очень прошу, не ревнуй. Когда я понял, во что это выливается, у меня хватило благоразумия прекратить отношения.
  - А что она? - У Юхнова даже перехватило дыхание в ожидании ответа.
  - Повела себя так, как будто ничего и не было. Наверное, действительно не испытывала ко мне никаких чувств. Меня это даже обидело, но, слава богу, быстро забылось.
  - У меня так не получится, - пробормотал Юхнов.
  - Значит, тебе и карты в руки. Ты должен ее убедить, что так вести себя нельзя. И канал этот нужен закрыть. У нас есть информация, что он уже бесит власть. Люба очень точно бьет по ее болевым точкам.
  - Не представляю, как это сделать.
  - Подумай, ты же творческий человек. Тебе ли не знать, как для женщины важна любовь. Внуши ей, что если она не одумается, ты прервешь все отношения с ней. Она так с тобой себя ведет, потому что уверенна, что ты от нее никуда не сбежишь. А если уверенности не будет, то, возможно, пойдет на уступки.
  - А вот я не уверен, что она поддастся на такой простой прием.
  - Никто этого не знает заранее, - пожал плевами Гиндин. - Но шанс есть. А раз так, его надо использовать. Ты даже не представляешь, как много стоит на кону, скольких людей от заключения можно уберечь. Это тебе не "Герой нашего времени" ставить.
  - И ты туда же, - упрекнул Юхнов.
  - Ты знаешь, я когда-то мечтал ставить пьесы, но та пьеса, которая сейчас разыгрывается, с теми пьесами не сравнится. Так ты берешься убедить Любу умерить свой пыл?
  Некоторое время Юхнов молчал.
  - Я попробую, Миша. А сейчас пойду домой.
  - Оставайся, у меня на ужин есть отличная рыбка. Пальчики оближешь.
  - В другой раз. Нет настроения. Да и надо обдумать все.
  - Ну, как знаешь. Буду ждать от тебя хороших вестей.
  Юхнов кивнул головой и направился к выходу. Он так и не попробовал коньяк.
  
  Сцена шестьдесят восьмая
  Михаил Лермонтов Герой нашего времени "Княжна Мери"
  
  Все эти дни я ни разу не отступил от своей системы. Княжне начинает нравиться мой разговор; я рассказал ей некоторые из странных случаев моей жизни, и она начинает видеть во мне человека необыкновенного. Я смеюсь над всем на свете, особенно над чувствами: это начинает ее пугать. Она при мне не смеет пускаться с Грушницким в сентиментальные прения и уже несколько раз отвечала на его выходки насмешливой улыбкой; но я всякий раз, как Грушницкий подходит к ней, принимаю смиренный вид и оставляю их вдвоем; в первый раз была она этому рада или старалась показать; во второй - рассердилась на меня, в третий - на Грушницкого.
  - У вас очень мало самолюбия! - сказала она мне вчера. - Отчего вы думаете, что мне веселее с Грушницким?
  Я отвечал, что жертвую счастию приятеля своим удовольствием...
  - И моим, - прибавила она.
  Я пристально посмотрел на нее и принял серьезный вид. Потом целый день не говорил с ней ни слова... Вечером она была задумчива, нынче поутру у колодца еще задумчивей; когда я подошел к ней, она рассеянно слушала Грушницкого, который, кажется, восхищался природой, но только что завидела меня, она стала хохотать (очень некстати), показывая, будто меня не примечает. Я отошел подальше и украдкой стал наблюдать за ней: она отвернулась от своего собеседника и зевнула два раза.
  Решительно, Грушницкий ей надоел.
  Еще два дня не буду с ней говорить.
  
  3-го июня
  Я часто себя спрашиваю, зачем я так упорно добиваюсь любви молоденькой девочки, которую обольстить я не хочу и на которой никогда не женюсь? К чему это женское кокетство? Вера меня любит больше, чем княжна Мери будет любить когда-нибудь; если б она мне казалась непобедимой красавицей, то, может быть, я бы завлекся трудностью предприятия... Но ничуть не бывало! Следовательно, это не та беспокойная потребность любви, которая нас мучит в первые годы молодости, бросает нас от одной женщины к другой, пока мы найдем такую, которая нас терпеть не может: тут начинается наше постоянство - истинная бесконечная страсть, которую математически можно выразить линией, падающей из точки в пространство; секрет этой бесконечности - только в невозможности достигнуть цели, то есть конца.
  Из чего же я хлопочу? Из зависти к Грушницкому? Бедняжка, он вовсе ее не заслуживает. Или это следствие того скверного, но непобедимого чувства, которое заставляет нас уничтожать сладкие заблуждения ближнего, чтоб иметь мелкое удовольствие сказать ему, когда он в отчаянии будет спрашивать, чему он должен верить: "Мой друг, со мною было то же самое, и ты видишь, однако, я обедаю, ужинаю и сплю преспокойно и, надеюсь, сумею умереть без крика и слез!"
  А ведь есть необъятное наслаждение в обладании молодой, едва распустившейся души! Она как цветок, которого лучший аромат испаряется навстречу первому лучу солнца; его надо сорвать в эту минуту и, подышав им досыта, бросить на дороге: авось кто-нибудь поднимет! Я чувствую в себе эту ненасытную жадность, поглощающую все, что встречается на пути; я смотрю на страдания и радости других только в отношении к себе, как на пищу, поддерживающую мои душевные силы. Сам я больше неспособен безумствовать под влиянием страсти; честолюбие у меня подавлено обстоятельствами, но оно проявилось в другом виде, ибо честолюбие есть не что иное как жажда власти, а первое мое удовольствие - подчинять моей воле все, что меня окружает; возбуждать к себе чувство любви, преданности и страха - не есть ли первый признак и величайшее торжество власти? Быть для кого-нибудь причиною страданий и радостей, не имея на то никакого положительного права, - не самая ли это сладкая пища нашей гордости? А что такое счастие? Насыщенная гордость. Если б я почитал себя лучше, могущественнее всех на свете, я был бы счастлив; если б все меня любили, я в себе нашел бы бесконечные источники любви. Зло порождает зло; первое страдание дает понятие о удовольствии мучить другого; идея зла не может войти в голову человека без того, чтоб он не захотел приложить ее к действительности: идеи - создания органические, сказал кто-то: их рождение дает уже им форму, и эта форма есть действие; тот, в чьей голове родилось больше идей, тот больше других действует; от этого гений, прикованный к чиновническому столу, должен умереть или сойти с ума, точно так же, как человек с могучим телосложением, при сидячей жизни и скромном поведении, умирает от апоплексического удара. Страсти не что иное, как идеи при первом своем развитии: они принадлежность юности сердца, и глупец тот, кто думает целую жизнь ими волноваться: многие спокойные реки начинаются шумными водопадами, а ни одна не скачет и не пенится до самого моря. Но это спокойствие часто признак великой, хотя скрытой силы; полнота и глубина чувств и мыслей не допускает бешеных порывов; душа, страдая и наслаждаясь, дает во всем себе строгий отчет и убеждается в том, что так должно; она знает, что без гроз постоянный зной солнца ее иссушит; она проникается своей собственной жизнью, - лелеет и наказывает себя, как любимого ребенка. Только в этом высшем состоянии самопознания человек может оценить правосудие Божие.
  Перечитывая эту страницу, я замечаю, что далеко отвлекся от своего предмета... Но что за нужда?.. Ведь этот журнал пишу я для себя, и, следовательно, все, что я в него ни брошу, будет со временем для меня драгоценным воспоминанием.
  
  * * *
  Пришел Грушницкий и бросился мне на шею: он произведен в офицеры. Мы выпили шампанского. Доктор Вернер вошел вслед за ним.
  - Я вас не поздравляю, - сказал он Грушницкому.
  - Отчего?
  - Оттого, что солдатская шинель к вам очень идет, и признайтесь, что армейский пехотный мундир, сшитый здесь, на водах, не придаст вам ничего интересного... Видите ли, вы до сих пор были исключением, а теперь подойдете под общее правило.
  - Толкуйте, толкуйте, доктор! вы мне не помешаете радоваться. Он не знает, - прибавил Грушницкий мне на ухо, - сколько надежд придали мне эти эполеты... О, эполеты, эполеты! ваши звездочки, путеводительные звездочки... Нет! я теперь совершенно счастлив.
  - Ты идешь с нами гулять к провалу? - спросил я его.
  - Я? ни за что не покажусь княжне, пока не готов будет мундир.
  - Прикажешь ей объявить о твоей радости?..
  - Нет, пожалуйста, не говори... Я хочу ее удивить...
  - Скажи мне, однако, как твои дела с нею?
  Он смутился и задумался: ему хотелось похвастаться, солгать - и было совестно, а вместе с этим было стыдно признаться в истине.
  - Как ты думаешь, любит ли она тебя?
  - Любит ли? Помилуй, Печорин, какие у тебя понятия!.. как можно так скоро?.. Да если даже она и любит, то порядочная женщина этого не скажет...
  - Хорошо! И, вероятно, по-твоему, порядочный человек должен тоже молчать о своей страсти?..
  - Эх, братец! на все есть манера; многое не говорится, а отгадывается...
  - Это правда... Только любовь, которую мы читаем в глазах, ни к чему женщину не обязывает, тогда как слова... Берегись, Грушницкий, она тебя надувает...
  - Она?.. - отвечал он, подняв глаза к небу и самодовольно улыбнувшись, - мне жаль тебя, Печорин!..
  Он ушел.
  
  - Сцена короткая, но очень не простая, это самый настоящий любовный треугольник. Но при этом весьма не стандартный. Печорин виртуозно манипулирует в первую очередь княжной, затем Грушницким. Эти двое, не понимая того, покорно пляшут под его дудку. Сам же манипулятор в этот момент восторге от самого себя. Что тут важно показать - как же мелок и не пригляден Печорин в этой сцене. Вместо того, чтобы решать важные дела, он опускается до такой низости - как играть на чувствах наивной девушки. При этом он прекрасно осознает, что она ни в чем не виновата, кроме того, что слишком простодушна. Но это его не останавливает, радость от игры сильнее всех других мотивов. Нам надо показать, насколько низко способен пасть человек, если забывает о своем высоком предназначении, если разменивает его на мелкие страстишки. А предназначение Печорина весьма высокое, иначе повесть теряет всякий смысл. Наташа, в этой сцене важная роль отведена вам, вы должны показать, как легко ведетесь на хитрости Печорина. И одновременно продемонстрировать смятение княжны. Она уже не сомневается в своем чувстве к Печорину, но еще не до конца из ее души исчезли чувства к Грушницкому. Но они стремительно улетучиваются. Это тот самый переходный момент. У вас есть представление, как его играть?
  - Мне кажется, да, я пытаюсь поставить себя на ее место, - отозвалась Бессонова. - Я понимаю, что она переживает в этот момент.
  - Замечательно. В таком случае начинаем сцену.
  Кажется, небольшой, но сдвиг все же есть, мысленно отметил Юхнов, наблюдая за игрой Бессоновой. Его внушения пошли ей на пользу, он сумел найти правильные аргументы.
  - Спасибо, - сказал Юхнов, когда артисты закончили играть. - Теперь давайте пройдем, можно сказать, сцену исповеди Печорина. Нигде он так не откровенен с самим собой, чем здесь. Понимаете, Григорий, человек редко разговаривает с собой, обычно его внутренний диалог ведется с кем-то другим. А раз он начал столь откровенно говорить о себе, значит, больше нет возможности молчать, обманывать самого себя. Он дошел до какого-то предела, когда без исповеди он не в состоянии двигаться дальше. В каком-то смысле это аналог монолога Гамлета. Но только значительно более психологичный. Вы понимаете, о чем я, Григорий? - Юхнов внимательно посмотрел на артиста.
  - Почему, Валерий Станиславович, вы считаете, что я не могу этого понять? - резковато отреагировал Таранов.
  - Извините, Григорий, вы правы, я неверно сформулировал вопрос. Скорее его следует поставить по-другому: как найти верную интонацию? Чтобы помочь вам, я обрисую, как будет выглядеть эта сцена. Сплошное затемнение, раздаются ваши шаги, сначала тихие, как бы издалека, потом громче. Затем вы начинаете читать свой монолог. Вас никто не видит, слышан только голос. Он должен завораживать зрительный зал. Никого видеоряда, только звук голоса. И вдруг яркий ослепительный луч света, он высвечивает вашу фигуру, которая на фоне полнейшего мрака превращается в яркое световое пятно. Вы продолжаете читать под взглядами всех зрителей. Ваша задача, Григорий, в том, чтобы каждый из них ощутил потребность общения со своей душой. Пусть хотя бы на миг, что уже совсем немало. Человек вернется из театра домой и кто знает - возможно, даже неожиданно для себя начнет разговаривать со своим внутренним я.
  - Откуда вы можете это знать? - раздался громкий возглас Тимощука. - Это полностью ваши фантазии. Вы выдаете желаемое за действительное.
  Юхнов повернулся к нему. Он и не заметил, что режиссер тоже в зале.
  - Вы абсолютно правы, Егор Порфирьевич, я не могу этого знать. И даже не собираюсь узнавать. Это всего лишь задача, которую я ставлю перед собой и перед артистом. А что будет делать зритель, когда придет домой: общаться со своей душой или завалится спать с громким храпом, мне не ведомо. И вообще, это не мое дело. Мое дело сделать так, чтобы направить человека на это. А все дальнейшее уже от меня не зависит. Так что на большее я не претендую. Я внятно объяснил вам, Егор Порфирьевич?
  - Вполне, - едва разборчиво пробормотал Тимощук.
  - Тогда продолжим репетицию. Григорий, вы готовы начинать. Или хотите услышать от меня еще что-нибудь?
  - Готов.
  - К сожалению, сейчас придется проигрывать сцену без света. Поэтому постарайтесь представить себе, как это будет в спектакле.
  Юхнов смотрел и слушал монолог, и уже в который раз убеждался, что по сравнению с первыми репетициями прогресс налицо. Артисты все глубже погружаются в мир героев и событий, не только внешних, но и внутренних. Разумеется, надо еще работать, но фундамент уже другой, намного более прочный. А это внушает сдержанный оптимизм.
  - Переходим к следующему эпизоду - появлению Грушницкого. Он счастлив, словно бы открыл новую звезду, хотя всего лишь получил звезды на эполеты, так как произведен в офицеры. Эпизод интересен тем, что в нем два умных человека и один дурак. Обычно пропорция прямо противоположная. Это делает сцену немного фантасмагоричной. И Вернер, и особенно Печорин с одной стороны почти открыто издеваются над ним, с другой - хотят его урезонить, чтобы он посмотрел на ситуацию более трезво. Но Грушницкого им не внемлет, он упоен открывающимися перед ним перспективами, как карьерными, так и на любовном фронте. Тут надо играть как можно проще и естественней, ничего не придумывать. Вперед!
  
  Сцена шестьдесят девятая
  До репетиции и после нее Юхнов без устали звонил Любе. Но ее телефон упрямо молчал, точнее, отвечал механическим голосом: "аппарат абонента выключен или находится вне зоны доступа".
  Где она может быть, он не представлял. Хотел позвонить Борису, но его номера не оказалось в телефонной книжке. Это означало, что ему ее не разыскать, пока она сама не объявится. А если ее уже арестовали?
  Юхнов стал шерстить Интернет, но никаких сообщений об аресте Соболевой, не нашел. Это немного ослабило в нем внутреннее напряжение. Не стоит переживать раньше времени, возможно, ничего страшного не случилось. Что же касается выключенного телефона, то причин может быть много.
  Юхнов шел к метро и размышлял о следующей репетиции. Дивеева догнала его на середине пути. Она поравнялась с ним и несколько минут шла молча. Он тоже ничего не говорил.
  - Что с тобой? - спросила она. - Ты какой-то не такой, как обычно.
  Юхнов скосил на нее глаза.
  - Заботы одолели.
  - Какие могут быть заботы у одинокого мужика? Какую бабу потрахать?
  - В том числе, - раздраженно буркнул Юхнов. Ему не нравился такой, чересчур вульгарный разговор, хотя он знал, что Дивеева любила подобные смачные темы.
  - Кроме меня, у тебя нет других кандидатур. Поехали к тебе.
  Юхнов посмотрел на свою спутницу. Раз он не в состоянии дозвониться до Соболевой, то почему бы не провести время с Дивеевой.
  Он уже привык к тому, что как только они входят в квартиру, Дивеева тут же набрасывается на него. Несколько минут они целовались у порога, затем начали лихорадочно срывать друг с друга одежду.
  Его с самого начала несколько смущало то, что кроме секса в их отношениях не присутствовало ничего другого. Но сейчас он был этому даже рад, он не хотел, чтобы между ними возникли бы даже всполохи каких-то чувств. Все они отданы им Любе, это он ясно сознавал. А эту связь нужно прекратить. Такое намерение возникало у него не первый раз, но пока все продолжалось, как продолжалось.
  Дивеева всегда кончала громко, ничуть не стесняясь своих ощущений. Забыв на время про него, она неподвижно лежала в кровати, переживая недавние мгновения блаженства.
  - Я не ошиблась в тебе, как в любовнике, - не поднимая головы с подушки, сказала она.
  - Это все, что тебе во мне нравится? - поинтересовался он.
  - Да, а все остальное меня не устраивает. Я говорила: мы враги, врагами и остаемся.
  - Помню. - Сейчас в свете всего происходящего эта тема его не волновала.
  - А тебе, как будто, и все равно, - с некоторой обидой произнесла она, заглядывая его в лицо.
  - Глупо, Лера, это все, - произнес он.
  - Что конкретно?
  - Все, что между нами. И секс, и эта вражда. То и другое абсолютно бессмысленно.
  - Вот как! - удивилась она. - Зачем же ты занимаешься со мной бессмысленным сексом?
  - В массе своей все, чем человек занимается, бессмысленно. А уж наша вражда и вражда ко мне Егора, вообще не лезет ни в какие ворота. Неужели тебе не жалко ни своего времени, ни сил на нее?
  - Представь себе нисколечко, она меня стимулирует.
  - Интересно на что?
  - На то, чтобы продолжать жить. Иметь личного врага - это здорово! Да еще такого, как ты.
  Ее слова удивили его.
  - Это похоже на ролевые игры.
  Дивеева громко рассмеялась.
  - Вроде того. Только все гораздо серьезней. Я тебе говорила и могу повторить: нам вдвоем в театре тесно. Ты мне в нем жутко мешаешь.
  Юхнов вздохнул. Что она за человек, вместо того, чтобы вместе делать одно дело, она готова без конца вступать в конфронтацию. И ничего изменить невозможно.
  Внезапно к нему пришла одна мысль.
  - Я вот о чем подумал, чего твоему супругу без дела в театре болтаться, да нести всякую чушь. У нас нет помощника режиссера, а мне он нужен. Пусть поработает в этой должности, ума наберется. А если будет продолжать так себя вести, как сейчас, окончательно превратится в идиота. А так, может быть, чему-нибудь научится.
  Он взглянул на Дивееву с целью узнать, как восприняла она его предложение. И к некоторому его удивлению, она отнеслась к нему вполне серьезно.
  - Неплохая идея, - согласилась она. - Поговорю с Егором. Хотя будет нелегко его уговорить, уж очень негативно к тебе настроен. - Внезапно она рассмеялась. - Представляю, что бы с ним стало, если бы он узнал, что я трахаюсь с тобой. Может, рассказать? Очень интересное было бы понаблюдать. - Она посмотрела на Юхнова. - Не бойся, никому не скажу. Пора в театр, у меня вечером спектакль, кстати, поставленный Егором. Пописаю, в душ и поеду.
  Она встала и голой направилась в ванную. Все-таки она невероятно бесстыдна, подумал он, но нравилось ли ему это или нет, понять он не мог.
  
  Сцена шестьдесят восьмая
  Дивеева вернулась домой усталой и раздраженной. Но виной тому был не столько спектакль, сколько то, что ему сопутствовало. Зрителей пришло очень мало, и без того небольшой зрительный зал оказался наполовину не занятым. Он и раньше целиком не заполнялся, но на этот раз побил по пустоте все прежние рекорды. Почему-то это сильно разозлило ее, пропало всякое желание играть. А потому играла плохо, это понимала она, это поняла и публика. И аплодисменты по окончанию представления звучали крайне жидко, и закончились, едва начавшись.
  Хотя она пришла поздно, Егор не спал, а смотрел какой-то очередной сериал, к которым он с некоторых пор пристрастился. Она подошла и выключила телевизор.
  - Ты чего? - возмутился Тимощук, вскакивая дивана. Со стола он взял пуль с намерением снова включить телевизор.
  Дивеева вырвала из его рук пульт, а самого мужа опять толкнула на диван.
  - Есть разговор, - сказала она.
  - А нельзя попозже? - недовольно протянул Тимощук.
  - Можно, дуракам все можно. В том числе смотреть сериалы, когда нет работы.
  - У меня есть работа.
  - На которой ничего не делаешь, а потому тебе собираются урезать зарплату. Меня Любашин сегодня об этом предупредил.
  - Вот гад! Что ты предлагаешь?
  - Это не я предлагаю, это Юхнов предлагает.
  - Юхнов? - изумился Тимощук.
  - Именно. Сегодня после репетиции он подошел ко мне и предложил, чтобы ты стал помощником режиссера.
  - Я? Помощником? - возмутился Тимощук. - Ты забыла, что я режиссер.
  - Очень даже хорошо помню. Только что играла в твоем спектакле. И половина зала не набралось, а аплодисменты звучали не больше пяти секунд.
  - Но ведь звучали же.
  - Я тебе сейчас огрею сковородкой, - предупредила Дивеева.
  - За что?
  - За глупость. По-моему, вполне заслужено. Как считаешь, дорогой муженек.
   Тимощук несколько секунд внимательно смотрел на жену и, наконец, понял, что она говорит с ним вполне серьезно, в том числе и про сковородку.
  - Что ты от меня хочешь? - пробурчал он.
  - Уже сказала, Юхнов предложил стать тебе помощником режиссера, я от твоего имени согласилась.
  - Ты согласилась от моего имени! - в очередной раз возмутился Тимощук. - Ты не имеешь на это никакого права!
  - А жить за мой счет - это как? - Дивеева ненадолго задумалась и решила поменять тактику разговора. Она села рядом с ним на диван и положила его голову к себе на плечо.
  - Послушай меня, я, как и ты, терпеть не могу Юхнова. И непременно его выживу из театра. Но позже, сейчас и невозможно, и не целесообразно.
  - Это еще почему? - встрепенулся Тимощук.
  - Потому что в театре ситуация аховая. Не ходит к нам народ, не ходит на твои спектакли, дорогой.
  - Народ их не понимают.
  Дивеева раздраженно махнула рукой.
  - Не неси чепухи, чего там не понимать. Да не о том речь. Как бы нам с тобой не нравился Юхнов, режиссер он хороший, у него есть чему поучиться. И тебе это надо больше всех. Так что поработай с ним, для тебя это будет во благо. И не вступай с ним в конфронтацию. Оставь это дело мне. Ты все понял?
  - Понял, - неохотно произнес Тимощук.
  - Вот и прекрасно. Я в душ и спать. День на редкость был тяжелый, ни одной свободной минуты. Мы с тобой договорились, завтра подходишь к нему и говоришь, что согласен. - Дивеева взглянула на мужа. - Не слышу ответа.
  - Подойду, - сквозь зубы процедил Тимощук.
  Она потрепала его по щеке.
  - А из тебя, возможно, еще будет толк, - сказала она. Но ей самой ее слова не внушали доверия.
  
  Сцена семидесятая
  После ухода Дивеевой Юхнов снова стал звонить Соболевой. И с тем же успехом. Его беспокойство начало расти по экспоненте. Что-то с ней случилось, билась в голове тревожная мысль. Но что ему в такой ситуации делать? Решение пришло внезапно - он пойдет к ней домой. Если ее не будет, станет ждать. И как он раньше не подумал о таком варианте, вместо того, чтобы кувыркаться в постели с Дивеевой, давно бы отправился к ее дому.
  Внутрь дома Юхнова не пустила консьержка. Но проинформировала, что никого в их квартире нет. Значит, придется ждать на улице. Хорошо, что он, предвидя такую возможность, тепло оделся. Хоть не замерзнет.
  Возле дома был ухоженный двор со скамейками. На одну из них он и сел. Со своего наблюдательного пункта ему отлично был виден подъезд, в котором жила Соболева. Так что он ее не пропустит.
  Юхнов уже сидел не меньше трех часов, а ее все не было. Сначала не ощущал холода, но затем он стал проникать под одежду. Надо было взять с собой коньяк для согрева, подумал он. Да что теперь говорить.
  Юхнов посмотрел время на телефоне - еще немного и полночь. Сколько он еще может тут просидеть - не до утра же. Тем более, у него репетиция. Еще немного подождет и уйдет.
  Чтобы согреться, Юхнов уже довольно долго ходил вокруг скамейке. Внезапно он замер, увидев быстро приближающий к подъезду знакомый силуэт. Он бросился к нему.
  - Люба! - закричал он.
  Соболева остановилась и стала всматриваться в приближающего к ней мужчину.
  - Это ты? - удивилась она. - Что ты тут делаешь?
  - Тебя жду, что я еще могут тут делать.
  Юхнов приблизился к ней.
  - Зачем ждешь? - спросила Соболева.
  - Ты целый день не отвечаешь по телефону. Мало ли что.
  - Хочешь сказать, что беспокоишься. Со мной все нормально. Можешь топать обратно.
  - Я бы хотел с тобой поговорить.
  - О чем?
  - Не здесь же.
  Несколько мгновений девушка колебалась.
  - Так и быть, пошли в теплушку.
  Они вошли в теплую квартиру, Юхнов снял куртку - и вдруг задрожал. Дрожь оказалась столь сильной, что все его тело безудержно завибрировало.
  - Что с тобой? - удивленно посмотрела Люба на него.
  - Замерз.
  - Долго ждал?
  - Часа три.
  - Идем в ванную.
  Она схватила его за руку и, не обращая внимания на его сопротивление, впрочем, слабое, потащила за собой.
  Соболева включила душ, затем повернулась к Юхнову.
  - Раздевайся. Примешь горячий душ. Я всегда так делаю, когда замерзаю.
  Душ был очень кстати, но раздеваться при девушке ему было неудобно.
  - Стесняешься? - засмеялась она. - Я думала, артисты раздеваться догола не стесняются.
  - Я режиссер, - поправил ее Юхнов.
  - Тогда понятно, - фыркнула она. - Можешь принимать душ в одежде.
  А дальше случилось совершенно неожиданное, она стала раздевать его. Юхнов не знал, как ему поступить, - остановить ее или позволить делать то, что она уже начала делать. Он выбрал второй вариант.
  Люба раздела его и толкнула в ванную. Затем быстро разделась сама и тоже встала под душ. Они стояли рядом, но не касались друг друга; сверху на них падала теплая, почти горячая вода.
  - Лучше? - спросила она.
  - Да, стало тепло. Надеюсь, не заболею.
  Они посмотрели друг на друга. Люба откровенно рассматривала его тело.
  - А у тебя отличный член. Лучше, чем я его представляла, - оценила она.
  Юхнов почувствовал прилив желания, но ему не хватало остроты. Он прекрасно знал, почему. Он до конца не восстановился после секса с Дивеевой, а она умела выжать из мужчины все соки.
  - А ты много их видела? - спросил он.
  - Не так много, но кое-что видела, - засмеялась Соболева. - Тебе неприятно?
  - Да, - честно сознался он.
  - А ты хотела, чтобы я была бы девственницей?
  - Наверное, да.
  - Уже не получится. Но если тебе неприятно, можешь уйти. Никто тебя не держит.
  - Останусь.
  Люба сделала шаг вперед, ее тело прижалась к нему, а ее губы впились в его губы. Руки девушки обхватили его член. И мгновенно острое и сильное желание толчками понеслось по телу.
  Люба не только не противилось, а сама была охвачена им. Она повернулась к нему спиной, и он сзади вошел в нее. Юхнова охватило блаженство, но даже не сексуальное, у него была совсем иная, несравненно более высшая природа.
  Они сидели в белых вафельных халатах, пили вино, закусывали бутербродами, которые быстро сделала Люба. Юхнов думал о том, что у него впервые в жизни в один день было две женщины, и это ему не нравилось. В этом заключалось что-то постыдное и аморальное. Любит одну, трахается с другой, вернее, с сегодняшнего дня с двумя. Он так не может, это противно его человеческой и мужской природе. Одну из связей надо прекратить.
  - О чем ты думаешь, красивый член? - спросила Люба. - Я теперь так тебя буду иногда называть.
  - Прошу тебя, не надо, мне это не нравится.
  - Ладно, не хочешь, не буду. Так о чем все же думаешь?
  - Где была весь день.
  - Тебе лучше не знать.
  - Давай сам решу, что для меня лучше.
  - Как пожелаешь, я предупредила. Говорить?
  - Говори.
  - Готовили выступление против режима.
  - А почему по телефону была недоступна?
  - Выключила, чтобы не вычислили эти псы.
  - Понятно. Когда выступление?
  - Завтра. Мы хорошо поработали, народу должно прийти много.
  - А власти это известно?
  - А ты как думаешь? У них агент на агенте. Может, и ты агент. Колись.
  - Не неси чушь.
  - Все так говорят. Недавно одного разоблачили, так он говорил слово в слово, что и ты. Может, вас всех там учат одинаково отбрехиваться?
  - Что с ним сделали?
  - Ничего, - пожала плечами девушка. - По правилам казнить предателя надо, но мы пока не можем.
  - А наступит время, когда сможете?
  - Надеюсь.
  Юхнов вспомнил просьбу Гиндина. Но как ее выполнить, не представлял. И все же попытку он просто обязан сделать.
  - Послушай, Люба, ты же понимаешь, чем все кончится. Полиция разгонит митингующих, многих повяжет. И что изменится?
  - Многое изменится.
  - Что именно?
  - Люди поймут, что такое власть, если кто еще не понимает. А власть поймет, что не все ее боятся.
  - Но это уже было, такие митинги проходили. И что изменилось?
  - А что предлагаешь, трахаться в ванной? Я уже начинаю жалеть. Если не бороться, мы навсегда завязнем в этом дерьме. Сто раз тебе говорила, нужно показывать всей стране, что есть люди, готовые бросить вызов режиму. Его ненавидят миллионы, но пока все сидят по своим хатам, от этой ненависти нет толка. Кто-то должен поджечь этот хворост.
  - А разгорится ли костер?
  - Не сейчас, так в другой раз. Мне надоело тебе это объяснять. Если еще раз задашь такой вопрос, я тебя прогоню. Причем, навсегда.
  Юхнов посмотрел на девушку и понял, что именно так она и поступит. Чего, чего, а решимости ей не занимать.
  - Где намечен сбор?
  - На Пушкинской площади.
  - Во сколько?
  - В два часа дня. - Люба откровенно зевнула. - Надо выспаться. А тебе пора домой. Хотела тебя оставить, но после твоих вопросов, расхотела. Так что одевайся и вали.
  
  Cцена семьдесят первая
  
  Михаил Лермонтов Герой нашего времени "Княжна Мери"
  
  Вечером многочисленное общество отправилось пешком к провалу.
  По мнению здешних ученых, этот провал не что иное, как угасший кратер; он находится на отлогости Машука, в версте от города. К нему ведет узкая тропинка между кустарников и скал; взбираясь на гору, я подал руку княжне, и она ее не покидала в продолжение целой прогулки.
  Разговор наш начался злословием: я стал перебирать присутствующих и отсутствующих наших знакомых, сначала выказывал смешные, а после дурные их стороны. Желчь моя взволновалась. Я начал шутя - и кончил искренней злостью. Сперва это ее забавляло, а потом испугало.
  - Вы опасный человек! - сказала она мне, - я бы лучше желала попасться в лесу под нож убийцы, чем вам на язычок... Я вас прошу не шутя: когда вам вздумается обо мне говорить дурно, возьмите лучше нож и зарежьте меня, - я думаю, это вам не будет очень трудно.
  - Разве я похож на убийцу?..
  - Вы хуже...
  Я задумался на минуту и потом сказал, приняв глубоко тронутый вид:
  - Да, такова была моя участь с самого детства. Все читали на моем лице признаки дурных чувств, которых не было; но их предполагали - и они родились. Я был скромен - меня обвиняли в лукавстве: я стал скрытен. Я глубоко чувствовал добро и зло; никто меня не ласкал, все оскорбляли: я стал злопамятен; я был угрюм, - другие дети веселы и болтливы; я чувствовал себя выше их, - меня ставили ниже. Я сделался завистлив. Я был готов любить весь мир, - меня никто не понял: и я выучился ненавидеть. Моя бесцветная молодость протекала в борьбе с собой и светом; лучшие мои чувства, боясь насмешки, я хоронил в глубине сердца: они там и умерли. Я говорил правду - мне не верили: я начал обманывать; узнав хорошо свет и пружины общества, я стал искусен в науке жизни и видел, как другие без искусства счастливы, пользуясь даром теми выгодами, которых я так неутомимо добивался. И тогда в груди моей родилось отчаяние - не то отчаяние, которое лечат дулом пистолета, но холодное, бессильное отчаяние, прикрытое любезностью и добродушной улыбкой. Я сделался нравственным калекой: одна половина души моей не существовала, она высохла, испарилась, умерла, я ее отрезал и бросил, - тогда как другая шевелилась и жила к услугам каждого, и этого никто не заметил, потому что никто не знал о существовании погибшей ее половины; но вы теперь во мне разбудили воспоминание о ней, и я вам прочел ее эпитафию. Многим все вообще эпитафии кажутся смешными, но мне нет, особенно когда вспомню о том, что под ними покоится. Впрочем, я не прошу вас разделять мое мнение: если моя выходка вам кажется смешна - пожалуйста, смейтесь: предупреждаю вас, что это меня не огорчит нимало.
  В эту минуту я встретил ее глаза: в них бегали слезы; рука ее, опираясь на мою, дрожала; щеки пылали; ей было жаль меня! Сострадание - чувство, которому покоряются так легко все женщины, впустило свои когти в ее неопытное сердце. Во все время прогулки она была рассеянна, ни с кем не кокетничала, - а это великий признак!
  Мы пришли к привалу; дамы оставили своих кавалеров, но она не покидала руки моей. Остроты здешних денди ее не смешили; крутизна обрыва, у которого она стояла, ее не пугала, тогда как другие барышни пищали и закрывали глаза.
  На возвратном пути я не возобновлял нашего печального разговора; но на пустые мои вопросы и шутки она отвечала коротко и рассеянно.
  - Любили ли вы? - спросил я ее наконец.
  Она посмотрела на меня пристально, покачала головой - и опять впала в задумчивость: явно было, что ей хотелось что-то сказать, но она не знала, с чего начать; ее грудь волновалась... Как быть! кисейный рукав слабая защита, и электрическая искра пробежала из моей руки в ее руку; все почти страсти начинаются так, и мы часто себя очень обманываем, думая, что нас женщина любит за наши физические или нравственные достоинства; конечно, они приготовляют ее сердце к принятию священного огня, а все-таки первое прикосновение решает дело.
  - Не правда ли, я была очень любезна сегодня? - сказала мне княжна с принужденной улыбкой, когда мы возвратились с гулянья.
  Мы расстались.
  Она недовольна собой: она себя обвиняет в холодности... о, это первое, главное торжество! Завтра она захочет вознаградить меня. Я все это уж знаю наизусть - вот что скучно!
  
  Едва Юхнов вошел в театр, как к нему подошел Тимощук.
  - Мне Валерия Станиславна сказала, что вы хотите предложить мне временно - он нажал на слово: "временно" - работу помощником режиссера. Я согласен.
  Юхнов смерил его взглядом. Неожиданно для себя он подумал о том, чтобы сказал этот человек, узнай, что он спит с его женой. Нет, это связь следует прекращать.
  - Хорошо, - произнес Юхнов, - значит, будем работать вместе. Прошу вас в первую очередь перед каждой репетицией проверять весь ли реквизит готов к ней. И знаете еще что, я думаю, что целесообразно проводить репетиции в костюмах. Это создает у артистов другой настрой. Можете заняться и этим вопросом.
  - Хорошо, займусь, - ответил Тимощук. Он старался держаться вежливо и спокойно, но по едва уловимым признакам Юхнов видел, как тот напряжен.
  - Ну и по ходу дела будут возникать разные вопросы. Давайте начнем работать. Через пятнадцать минут репетиция.
  Тимощук ушел готовиться к репетиции, Юхнов же сел на диван. С того момента, как он проснулся, мозг постоянно буравила одна мысль: идти или не идти на сегодняшнюю акцию? Но это не помогало принять решение, зато сильно мучило, мешало сосредоточиться на работе. Нужно на время забыть об этом и заняться непосредственно своим делом. А там он посмотрит...
   - Сегодня у нас сцена - поход в провал. Как обычно, у Лермонтова, она очень важная. Печорин произносит одновременно вердикт своему поколению и манифест своего поколения. Но это своеобразный манифест, где его автор весьма странным образом высмеивает себя и одновременно выносит себе приговор. Хотя это было написано очень давно, но, думаю, что многие наши современники могли бы подписаться под этими словами, так актуально и правдиво они звучат. Не случайно же наивная княжна Мэри, но отнюдь не безнадежная дура, поражена словами Печорина до глубины души. Наташа, что происходит с вашей героини в этот момент? Как вы это воспринимаете? Причем, ее ощущения как бы распадаются на две части. Сначала она поражена степенью злословия своего спутника, потом - его монологом о себе.
  - Я не знаю, Валерий Станиславович. Мне кажется, она запуталась, окончательно перестала понимать этого человека. Я не права?
  - Правы, Наташа, но не до конца. Конечно, такой неопытной, наивной девочке трудно понять такого очень умного и изощренного человека - любителя, словно в покер, играть чужими судьбами. Она настолько поражена и испугана, что даже просит его убить себя, если он станет плохо говорить о ней. Почему она его попросила об этом?
  Бессонова некоторое время молчала.
  - Мне трудно сказать.
  - Потому, что подсознательно поняла, что полюбит его, если уже не полюбила, но не справится с этим чувством. И, что кроме несчастья оно ей ничего не принесет. Она безумно боится, что он не ответит взаимностью. Это ее так пугает, что смерть от его руки ей кажется лучше и легче, чем его наветы. Ее охватывает отчаяние, но и надежда далеко не угасла. Она просто не знает, как себя вести, к чему склонятся. Ее бедное, маленькое сознание мечется от одного к другому. На самом деле, это большая человеческая трагедия. То, что с ней сейчас происходит, возможно, оставит у нее неизгладимый след на всю жизнь. Внимательно вчитайтесь в текст Лермонтова, по сути, в нем отражены все нюансы ее чувств и поведения. А что эта исповедь означает для Печорина, Григорий?
  - Почему я постоянно должен объяснять? Это вы должны делать, вы же у нас режиссер, - вдруг взорвался Таранов.
  - Не хотите, так не хотите, - внешне спокойно отреагировал Юхнов. - Просто, когда возникает сотрудничество над образом, результат обычно лучше. Но заставить вас это делать, у меня нет никаких полномочий. В таком случае не стану ничего комментировать. Играйте, господа актеры.
  Юхнов уже много раз протоптанный дорогой шел к метро. Вот только сейчас он не знал, куда поедет. Точнее, выбор был между двумя конечными пунктами: домом или станцией Пушкинская. Но он никак не мог его сделать. Такого мучительного раздвоения сознания он давно не испытывал.
  Юхнов подошел к вестибюлю станции, секунду постоял, вошел в него, прошел через турникет и стал спускаться по эскалатору. Никакого решения он так и не принял. Он шел по платформе и, как буриданов осел, не знал, куда шагнуть - налево или направо.
  Внезапно с ним произошло что-то необычное. Потом, анализируя происшедшее, Юхнов пришел к выводу, что кто-то отключил его индивидуальное сознание и внедрился вместо него. И повел за собой. Юхнов сел в поезд, который повез его в неизвестном направлении.
  Юхнов оказался на Пушкинской площади. Огляделся. Сквер был переполнен людьми, их было не менее пятисот. А может и больше, даже приблизительно сосчитать не было никакой возможности. Они со всех сторон были взяты в клещи отрядами полиции.
  Но пока людей пропускали. Юхнов втиснулся в толпу возле памятника. Глазами он искал Соболеву, но пока не видел.
  Между тем, народ продолжал прибывать. Юхнов был так плотно стиснут людьми, что временами становилось тяжело дышать. У него возник страх оказаться раздавленным. Он вспомнил, что не так уж далеко от этого места во время коронации последнего императора на Ходынском поле по этой причине погибло множество народа. Почему сейчас не может повториться та стародавняя трагедия.
  Какой-то человек взгромоздился на импровизированный помост. Чтобы пересилить шум толпы он стал что-то громко выкрикивать. Юхнов узнал Бориса. Но он его почти не слушал; то, что говорил, оратор, его интересовало мало. Он хотел только одного - увидеть Любу. Но пока это по-прежнему не удавалось.
  Внезапно по толпе прокатилась волна, и началось стихийное движение. Юхнову удалось увидеть, чем оно вызвано, - стоявшая до сих пор неподвижно полиция пошла в наступление на митингующих. Из мегафона чей-то голос настойчиво призывал расходиться, подкрепляя призыв ссылкой на Уголовный кодекс.
  Полицейские поравнялись с теми, кто располагался на самом краю толпы, и принялись дубасить их дубинками. Люди массово тут же тронулась с места и, словно щепку, понесли за собой и Юхнова. Внезапно недалеко от него промелькнула Люба, но возможности пробиться к ней не было ни малейших.
  Полицейские уже почти сжали клещи вокруг митингующих но Юхнову вместе с некоторыми другими в самый последний момент удалось прошмыгнуть в оставшийся проход. И сразу же он был заблокирован.
  Юхнов стоял на другой стороне улицы и наблюдал за тем, что происходит. Участников митинга массово сводили в автозаки. Их длиннющий караван растянулся на несколько сот метров. Но Соболевой среди задержанных Юхнов пока не обнаружил.
  К нему и к другим стоящим рядом подошли несколько полицейских во главе с офицером.
  - Если не хотите оказаться в автозаке, немедленно уходите, - потребовал он.
  Юхнов последний раз посмотрел на то место, где совсем недавно проходил митинг, и побрел к метро.
  
  Сцена семьдесят вторая
  Телефон Соболевой уже привычно не отвечал. Юхнов так же привычно звонил каждые пять минут, но ничего не менялось. Наконец, он окончательно убедился, что ничего и не измениться вне зависимости от интенсивности его звонков.
  И уже традиционно он поехал к ней домой. Консьержка помнила его и пропустила внутрь дома. Из этого Юхнов сделал вывод, что Люба, скорее всего, в своей квартире.
  Она открыла дверь, смерила его презрительным взглядом, молча отступила назад, пропуская внутрь. Хотя ему не понравилось, как она его встретила, но он был рад тому, что она у себя дома, а не в тюремной камере.
  - У тебя опять телефон отключен, - упрекнул Юхнов.
  - И что? - безучастно произнесла.
  - Как что! - возмутился он. - Я с ума сходил от неопределенности. А если ты в СИЗО?
  - И что? - тем же безразличным тоном продолжала девушка.
  - Да, все из того! - потеряв терпение, заорал Юхнов. - Ты что не понимаешь, как я беспокоюсь.
  - Не ори, а то выставлю из квартиры. И вообще, мне не до тебя.
  Юхнов пристально взглянул на девушку и только сейчас обнаружил, как сильно она расстроена. Такой он ее еще не видел.
  - Люба, что случилось?
  Вместо ответа, Соболева, даже не взглянув на него, пошла в свою комнату. Он двинулся за ней. Она села на диван, поджав под себя ноги, взяла со столика бокал с вином и выпила.
  - Их повязали, - вдруг сказала она.
  - Всех?
  - Кто там был. А я тут. Это неправильно. Я должна быть с ними.
  - Объясни, что там произошло?
  Люба снова налила в бокал из бутылки. Предлагать вино Юхнова она не стала.
  - Меня тоже схватили и потащили в автозак. Там был один молодой парень - полицейский, стал меня лапать. Ну, и ко мне пришла мысль... - Она замолчала и опрокинула в себя все, что было в бокале.
  - Что за мысль?
  - Я ему сказала: если отпустишь, трахнишь меня в любое удобное для тебя время. И продиктовала номер. Он под шумок и отпустил. А через два часа стал названивать. Вот я и выключила телефон.
  - Ты сделала все правильно, - одобрил Юхнов.
  - Ты так считаешь, - чуть ли не с ненавистью посмотрела она на него. - Мои друзья сидят в вонючих камерах, с дыркой вместо нужника, а я тут. Впрочем, тебе этого не понять.
  - А какая польза от того, если бы сидела рядом с ними?
  - Польза? - презрительно пожала она плечами. - А причем тут польза. Мы вместе боремся, а потому должны быть везде вместе. - Она снова налила себе вина. - Понимаешь, я не могу тут находиться, мне стыдно!
  - Люба, ну о чем ты говоришь. Я уверен, они там рады, что ты на свободе.
  - Они может и рады, а я нет. Боже, какой же ты тупой! Как я могла с тобой трахаться!
  Внезапно Юхнов ощутил сильную обиду. Он не заслужил от нее таких слов.
  - Ты не справедлива ко мне, - пробормотал Юхнов. Он поймал себя на том, что не представляет, как вести ему в такой ситуации.
  - Какая разница, - отмахнулась она от его слов рукой. - Мне сейчас не до того, чтобы думать - обидела я тебя или нет. Понимаешь, я не знаю, как поступить. Только не говори, что ничего не надо делать.
  - Хорошо, не буду. Как думаешь, что будет с твоими товарищами?
  - Судить будут. А там уж как получится. Или ты не знаешь, как у нас это бывает. Что сверху скажут, то судья и оформит.
  - Но может все обойдется и наказание не будут строгим.
  Соболева посмотрела на Юхнова.
  - Вали-ка ты домой. И не звони, пока сама тебе не звякну. Все равно не отвечу. Сюда же больше не приходи, завтра мои предки возвращаются. А знакомить тебя с ними не собираюсь, рылом пока не вышел. Тебе все ясно?
  - Ты очень все доступно объясняешь. Я тебе за это безмерно благодарен.
  - Вот и прекрасно. Я тебя провожу.
  Они встали и направились к выходу. Перед тем, как расстаться, несколько секунд стояли молча, глядя друг на друга. На миг ему показалось, что Люба хочет ему что-то сказать, по крайней мере, ее лицо дрогнуло, губы зашевелились, а глаза приобрели какое-то другое выражение. Но все это продолжалось одно мгновение. Она грубо толкнула его в грудь, он невольно сделал несколько шагов назад и оказался за порогом квартиры. Соболева с шумом захлопнула дверь.
  
  Сцена семьдесят третья
  
  Михаил Лермонтов Герой нашего времени "Княжна Мери"
  4-го июня
  
  Нынче я видел Веру. Она замучила меня своею ревностью. Княжна вздумала, кажется, ей поверять свои сердечные тайны: надо признаться, удачный выбор!
  - Я отгадываю, к чему все это клонится, - говорила мне Вера, - лучше скажи мне просто теперь, что ты ее любишь.
  - Но если я ее не люблю?
  - То зачем же ее преследовать, тревожить, волновать ее воображение?.. О, я тебя хорошо знаю! Послушай, если ты хочешь, чтоб я тебе верила, то приезжай через неделю в Кисловодск; послезавтра мы переезжаем туда. Княгиня остается здесь дольше. Найми квартиру рядом; мы будем жить в большом доме близ источника, в мезонине; внизу княгиня Лиговская, а рядом есть дом того же хозяина, который еще не занят... Приедешь?..
  Я обещал - и тот же день послал занять эту квартиру.
  Грушницкий пришел ко мне в шесть часов вечера и объявил, что завтра будет готов его мундир, как раз к балу.
  - Наконец я буду с нею танцевать целый вечер... Вот наговорюсь! - прибавил он.
  - Когда же бал?
  - Да завтра! Разве не знаешь? Большой праздник, и здешнее начальство взялось его устроить...
  - Пойдем на бульвар...
  - Ни за что, в этой гадкой шинели...
  - Как, ты ее разлюбил?..
  Я ушел один и, встретив княжну Мери, позвал ее на мазурку. Она казалась удивлена и обрадована.
  - Я думала, что вы танцуете только по необходимости, как прошлый раз, - сказала она, очень мило улыбаясь...
  Она, кажется, вовсе не замечает отсутствия Грушницкого.
  - Вы будете завтра приятно удивлены, - сказал я ей.
  - Чем?
  - Это секрет... на бале вы сами догадаетесь.
  Я окончил вечер у княгини; гостей не было, кроме Веры и одного презабавного старичка. Я был в духе, импровизировал разные необыкновенные истории; княжна сидела против меня и слушала мой вздор с таким глубоким, напряженным, даже нежным вниманием, что мне стало совестно. Куда девалась ее живость, ее кокетство, ее капризы, ее дерзкая мина, презрительная улыбка, рассеянный взгляд?..
  Вера все это заметила: на ее болезненном лице изображалась глубокая грусть; она сидела в тени у окна, погружаясь в широкие кресла... Мне стало жаль ее...
  Тогда я рассказал всю драматическую историю нашего знакомства с нею, нашей любви, - разумеется, прикрыв все это вымышленными именами.
  Я так живо изобразил мою нежность, мои беспокойства, восторги; я в таком выгодном свете выставил ее поступки, характер, что она поневоле должна была простить мне мое кокетство с княжной.
  Она встала, подсела к нам, оживилась... и мы только в два часа ночи вспомнили, что доктора велят ложиться спать в одиннадцать.
  
   - Сцена разговора Веры с Печориным. Мне кажется, тут настолько все ясно, что и объяснять нечего. Я прав, Валерия Станиславовна?
  - Но почему же, с удовольствием вас послушаю. Вы всегда скажите что-то неординарное. Разве не так, Валерий Станиславович?
  Юхнов понимал, что Дивеева пытается его уколоть, задеть, но решил сохранять невозмутимость. Не хватало после ссоры с Соболевой поцапаться еще с ней.
  - Раз вы хотите меня послушать, тогда, пожалуйста. Хотя что-то оригинального или точнее, неординарного тут сложно сказать. Вера ревнует, но это не обычная ревность, она хорошо понимает, с каким человеком имеет дело. Ей важно убедиться, что с его стороны отношения с Мери не более, чем игра. А она прекрасно знает ее суть, ведь она все это опробовала на себе. Тут очень тонкий момент, который практически не прописан. И все же меня не оставляет подозрения, что автор имел его в виду. И даже, если не имел, то внутренняя логика событий и характеров наводит на него мысль. О чем это я? Вера желает мести, но не лично Мери, она просто попалась под раздачу, а всему миру за то, что является жертвой Печорина. Она упрекает его в том, что он преследует княжну, воспламеняет ее воображение. И одновременно испытывает тайное удовлетворение от того, что не только ей уготована вечная участь мучиться от неискоренимой любви к этому человеку, что ее жертвой станет и другая. Вот какие чувства, на мой взгляд, испытывает Вера в этом коротком разговоре с любовником. Что скажите, Валерия Станиславовна?
  - Ваш разбор сцены, как всегда на высоте, Валерий Станиславович. Без вас я бы никогда не сделала такого анализа.
  - Вот и прекрасно, что хоть в чем-то оказался вам полезен. Начинайте.
  Юхнов смотрел на сцену и при этом думал о другом - о вечернем разговоре с Соболевой. Он чувствовал себя сильно обиженным. Он делает все ради нее, даже рискует свободой, заботится, как может о ней, а ей на все это глубоко наплевать. Он раньше и представить не мог, что можно быть столь неблагодарной. Пока не поздно, как правильно заметил Гиндин, не лучше ли оборвать с ней все связи, а заодно и с ее кампанией молодых радикалов. Конечно, будет больно, долго саднить, но придется вытерпеть. У него были тяжелые расставания, хотя бы вспомнить развод с женой, но ведь не умер, а жив и здоров, занимается любимым делом. Так и здесь, сначала сильная боль, потом слабее, а затем вообще рана зарубцуется.
  Юхнов даже ощутил успокоение от такого решения. Да, он любит ее, но эта любовь обречена, он это ощущал с первого мгновения ее зарождения. Даже трудно вообразить, насколько они с ней разные, между ними нет абсолютно ничего общего. К тому же разрыв с ней приведет к разрыву с ее друзьями, а они представляют немалую опасность. Сами себя погубят и погубят тех, кто с ними связан.
  Решено, он так и поступит, прервет с ней все связи. Это будет для него лучшим выходом. Больше не станет ей звонить, интересоваться ее судьбой. Если она хочет в тюрьму, пусть садится. Он не только не станет этому противиться, но даже и узнавать не будет. Отныне ее судьба к его судьбе не имеет ни малейшего касательства.
  - Валерий Станиславович, мы закончили, - услышал он голос Дивеевой. - Что скажите?
  Юхнов посмотрел на сцену.
  - Все хорошо, - сказал он. - Валерия Станиславовна, вы отлично справились. И вы, Григорий, тоже. Давайте следующую сцену. Нам надо ускоряться.
  Актеры завершили очередной эпизод, после чего Юхнов поднялся на сцену.
  - У меня для вас важное объявление,- сообщил Юхнов. Он поглядел в зал, где сидел Тимощук и, судя по всему, играл в телефоне в какую-то игру. - Егор Порфирьевич, это вас тоже непосредственно касается.
  Тимощук поднял голову.
  - Я слушаю, Валерий Станиславович.
  - Завтра у нас не будет традиционной репетиции, а прогон той части спектакля, который мы уже вчерне сделали. А это уже значительная доля всей постановки. Я хочу, чтобы прогон прошел максимально близко к спектаклю, то есть, в костюмах. Егор Порфирьевич, займитесь этим вопросом, поищите в гардеробной подходящую одежду. Это важно, так как настраивает на другую игру, создает иную атмосферу. Я это неоднократно замечал, что актеры, если прогоняют спектакль в своей одежде, это одно, и в одежде своих персонажей - другое. Я прошу всех артистов повторить текст и вспомнить все, что мы репетировали.
  Юхнов видел, что объявление застало актеров врасплох. Никто не ожидал такого поворота событий. Но он именно на это и рассчитывал, ему хотелось понять, насколько глубоко и прочно артисты усвоили его уроки. Он опасался того, что, возможно, придется начинать едва ли не сначала. Если это случится, то очень плохо сразу по двум причинам: во-первых, это означает, что он негодный режиссер, не сумевший научить артистов тому, как надо играть; во-вторых, времени в обрез, и шансов успеть своевременно сдать спектакль в этом случае близки к нулю.
  - Кто-то желает что-нибудь сказать по этому поводу? - спросил Юхнов.
  Первой решила это сделать Дивеева, в чем он нисколько не сомневался; разве можно упустить такой прекрасный повод высказать ему свое неприятие.
  - Валерий Станиславович, хочу вам напомнить, что обычно режиссеры заранее оповещают о таких вещах. Скажите, вы специально уже не в первый раз ставите весь актерский состав в такую сложную ситуацию. Хотите продемонстрировать, какой вы талантливый и какие мы бездарные? Я правильно вас поняла?
  Юхнов почувствовал раздражение; ведь знает, что это не так, но непременно нужно его поддеть. Что за мания?
  - Спасибо за реплику, Валерия Станиславовна, но актерский состав я никак не хочу ущемить. Я это сделал неожиданно, потому что хочу понять, насколько успешно идут наши репетиции. Поэтому так мало даю времени на подготовку. Завтра мы увидим реальное положение дел. Только и всего. Есть еще замечания?
   - А я считаю, что наш режиссер правильно поступает, - подал голос Маслов. - Мне лично любопытно узреть завтра, что у нас всех получилось. Будем считать, что это репетиция премьеры. Предлагаю, завершить дискуссию и заняться подготовкой к завтрашнему прогону.
  Перед тем, как уйти из театра, Юхнов отыскал Тимощука. Он о чем-то разговаривал с женой.
  - Егор Порфирьевич, большая к вам просьба - хорошо подготовиться к завтрашнему прогону. Чтобы одежда и реквизит были на месте. Могу на вас рассчитывать?
  Юхнов видел, что его просьба отнюдь не обрадовала Тимощука, он едва сдерживался, чтобы не высказать ему, все, что он о нем думает. Но Юхнов решил настоять на своем. Иначе Тимощук выйдет из повиновения, а ему, Юхнову, действительно требуется помощник.
  Состояние своего мужа заметила жена. Дивеева встала рядом с ним.
  - Не волнуйтесь, Валерий Станиславович, обещаю, он все сделает, как нужно, - заверила актриса.
  - Очень на это надеюсь, - произнес Юхнов. - До завтра. - Он быстро взглянул на Дивееву и отвел глаза. До чего же все-таки неприятно спать женой и при этом командовать мужем. С этой историей надо кончать.
  
  Сцена семьдесят третья
  Весь вечер Юхнов провел наедине с телефоном. Режиссер сидел на диване, а аппарат лежал на столе. Юхнов ждал звонка от Соболевой. Хотя слово "ждал" не совсем точно отвечало ситуации, зная ее характер, он был уверен, что она не позвонит. Но надежда все равно жила в нем, ничего он так не желал, как то, чтобы это случилось.
  Юхнов смотрел на молчавший телефон и вел бесконечный диалог с Любой. Он то упрекал ее, то признавался в любви, то просил быть к нему снисходительней, милосердней, то обещал, что изменит поведение. Мысли текли бесконечным потоком, изнуряя его физически и морально. И конца этого, казалось, не будет.
  Пару раз Юхнов решал, что раз она не звонит, позвонит он. Он брал телефон, находил ее фамилию - и не звонил. Гордость не позволяла ему это сделать первым. Ведь он ни в чем перед ней не провинился, наоборот, делал все, что мог для нее. Даже жизнью рисковал, а ей на все глубоко наплевать. С самой первой минуты их знакомства она вела себя по отношению к нему просто по-хамски, постоянно упрекала, оскорбляла, ни во что не ставила то, чему он посвятил свою жизнь. И добилась своего, перед ней он ощущал свою ущербность, которая она постоянно культивировала в нем. Но в чем она заключается? Немало тех, кто считает его одним из самых талантливых режиссеров современного театра. А она не смотрела ни одного его спектакля, но при этом с апломбом заявляла, что его работа никому не нужна. Откуда она может это знать, ее жизненному опыту всего двадцать лет пребывания на земле, а вот у него ровно вдвое больше. И видел он намного больше ее, но это Любу нисколько не беспокоит, она всегда уверенна в своих оценках. И переубедить ее в чем-то просто нереально. Ее упрямство сродни упрямству ослицы, которую никакими усилиями не сдвинуть со своего места. Все, что ни происходит, она оценивает исключительно с позиции - идет ли это на пользу борьбе с режимом. Он не спорит - это важно, но жизнь только этим не исчерпывается, у нее есть много других, не менее судьбоносных аспектов. Даже непонятно, откуда такая узость у совсем молоденькой девушки, как будто бы при рождении в нее заложили всего одну программу. И как с такой особой можно строить отношения.
   Он непреодолимый дурак, коли втюрился в нее, и с этим что-то надо делать. Он не может всю свою жизнь поставить в зависимость от этого нелепейшего чувства. Его следует вырвать из души, как сорняк с картофельного поля.
  Но Юхнов отчетливо понимал, что быстро это сделать не получится, корни любви к ней слишком глубоко проросли в его душе, зацепились там за самое сокровенное. И ему предстоят дни и ночи мучений от того, если ее не будет рядом с ним. И это самое страшное, что может быть в его судьбе, уже сейчас он ощущает, как где-то внутри возникает огромная пустота, в которую он может провалиться в любое мгновение. И весьма вероятно, что, если это случится, ему не выкарабкаться из этой пропасти.
  Он знает за собой эту черту, он влюбляется редко, но если это происходит, то очень глубоко и безраздельно отдается своему чувству. Оно берет в плен его целиком, и избавиться от него ему крайне трудно. Но самое плохое, он не знает лекарства, чтобы хотя бы ослабить эту петлю. Она станет его душить, пока он не обессилит до такой степени, что уже не сможет ничему противиться.
  Юхнов в очередной раз посмотрел на телефон. За весь вечер он так ни разу не зазвонил, не издал и звука о приходе сообщения. На часах было уже далеко за полночь. Надо спать, завтра у него ответственный день - прогон первой части спектакля. Вот только нет уверенности, что он заснет.
  
  Сцена семьдесят четвертая
   Любашин уже собирался ложиться спать, как позвонил Блюмкин. Это удивило директора театра, так как в нерабочее часы они никогда не перезванивались; им вполне хватало времени решать все вопросы на работе. К тому же Любашин чувствовал усталость, и ему в столь поздний час совсем не хотелось общаться со своим заместителем.
  - Яша, что случилось? - недовольно спросил он. - Знаешь, который час?
  - Я все знаю, но нам нужно срочно переговорить.
  - Завтра, на работе, с удовольствием переговорю.
  - Это не тема для разговора на работе, нужно пообщаться прямо сейчас.
  - Что-то случилось? - уже не без тревоги поинтересовался Любашин.
  - Встретимся, узнаешь.
  Любашин понял, что от финансового директора не отвертеться.
  - Ладно, приезжай.
  - Я уже приехал, стою возле твоих ворот.
  Они расположились в небольшом кабинете Любашина. Блюмкин огляделся вокруг, встал, проверил хорошо ли заперта дверь, затем снова сел на прежнее место.
  - Ты дома один? - спросил он.
  - Почему же один, жена в спальне.
  - И больше никого?
  - А больше и некому, сам знаешь, сын работает в Петербурге, дочь поглощена двумя детьми и ей не до нас.
  - Это хорошо.
  - Что хорошо, что сын в Петербурге, а у дочери дети?
  - Что нет больше никого.
  - Яков, давай все же по делу, поздно уже. Может, для ускорения по коньячку.
  Блюмкин отрицательно покачал головой.
  - Я за рулем и нам лучше говорить на трезвую голову.
  - Ну, так начинай, - нетерпеливо произнес Любашин.
   - Как ты знаешь, еще не так давно я был в бизнесе. Неделю назад мне то ли по ошибке, то ли по старой памяти пришло приглашение посетить одну крутую тусовку. Там собралась чуть ли не половина самых богатых людей страны. Сначала я решил не ходить, чтобы не бередить душевные раны, а потом все же решил отправиться на сходняк.
  - Не слишком ли длинное предисловие, - произнес Любашин, теряющий терпение от многословия Блюмкина.
  - А это не предисловие, Коля, это и есть сам рассказ. Пошел на тусовку и как-то быстро почувствовал себя не в своей тарелке - плохо быть не в своем кругу. Я уже собрался уходить, как ко мне подошел Рубен Варданян.
  - Тот самый?
  - Тот самый - владелец металлургической компании и многого чего еще. Когда-то мы были знакомы, даже имели общие дела по бизнесу. Он меня узнал, мы разговорились. - Блюмкин замолчал.
  - Что дальше, Яков, не томи. Не надо станиславских пауз, мы сейчас не в театре.
  - Как скажешь, - усмехнулся Блюмкин. - Сам не зная для чего, я ему сказал, что работаю коммерческим директором в нашем театре. Видел бы ты его реакцию, он весь аж встрепенулся. Ладно, не буду тебя дальше томить, скажу суть: оказывается, Варданян большой поклонник творчества Юхнова.
  - Юхнова? - удивился Любашин. - Кто бы мог подумать.
  - Это ты верно заметил, я тоже представить себе не мог, что Варданян большой театрал, а его любимый режиссер Юхнов. И, тем не менее, это так.
  - Но ты же приехал ко мне чуть ли не ночью, чтобы не только сообщить о театральных пристрастиях Варданяна.
  - Разумеется, - подтвердил Блюмкин. Самое интересное впереди. Мы разговорились о театральных делах, о нашем театре. Я стал жаловаться на нехватку денег, что мы на грани закрытия, что Юхнов хочет ставить спектакли, а не на что. Последняя тема его особенно заинтересовала.
  - Ну и... - нетерпеливо произнес Любашин.
  - Мы стали ее активно обсуждать. И он пообещал, что после того, как Юхнов выпустит свой первый спектакль, на продолжение его работы он переведет нашему театру в качестве благотворительной акции полмиллиона баксов.
  - Что ты сказал, я не совсем понял, - проговорил потрясенный Любашин.
  - Полмиллиона американских баксов, - повторил Блюмкин.
  - В это невозможно поверить.
  - Во многое из того, что происходит в мире, невозможно поверить, - философски заметил Блюмкин. - Тем не менее, это происходит.
  - Но это же решит все наши проблемы! - воскликнул Любашин.
  - Наши - это чьи? - попросил уточнить финансовый директор.
  - Театра, разумеется, - даже удивился вопросу Любашин.
  - Театра, конечно, решит, а наши?
  - Что-то я тебя не совсем понимаю, - пристально взглянул на Блюмкина Любашин.
  Блюмкин наклонился к директору театра.
  - Предлагаю эти деньги поделить между собой. Представляешь, каждому в карман по двести пятьдесят штук баксиков. Как тебе такой гешефт?
   Любашина пробил холодный пот.
   - И как это сделать?
  Некоторое время Блюмкин молчал.
  - Сделать не просто, но можно.
  - Я всегда чувствовал, что ты в душе отъявленный мошенник, - пробормотал Любашин.
  - Не только в душе, - откровенно усмехнулся Блюмкин. - Эти деньги поступят на счет театра из его благотворительного фонда. Афишировать этот факт не станем и будем их тратить.
  - Каким образом, тебе ли не знать, что есть специальные процедуры.
  - Как не знать, - снова усмехнулся Брюмкин. - Будем расходовать средства с полным их соблюдением. Объявлять конкурсы на закупку, одновременно организовывать однодневные предприятия, чтобы они бы и принимали участие в них. Туда деньги и будем переводить. Постепенно они все окажутся в наших карманах.
  Любашин молча сидел, в голове, словно мельничьи жернова, натужно перемещались тяжелые мысли.
  - А если узнают? - спросил Любашин.
  - Думаю, по пять лет отсидки нам обеспечено.
  - Ну, уж нет, не хочу.
  - Ты не спеши с решением. Двести пятьдесят тысяч долларов на дороге не валяются, Где ты еще возьмешь такую сумму. А тут сама в руки прет.
  - В тюрьме такие деньги не понадобятся.
  - Есть все шансы получить деньги и остаться на свободе. Поверь, я умею делать такие вещи. Знал бы ты, какие комбинации я проворачивал...
  - Не знаю и знать не желаю, Яков.
  - И правильно. Меньше знаешь, крепко спишь. Да тебе и знать ничего особенно будет не надо, все стану делать я. Твоя задача не мешать и подставлять карман падающим туда деньгам. Я уже слышу эти сладостные звуки.
  - Звуки действительно сладостные, - согласился Любашин, если бы не было так страшно их слышать.
  - Коля, это последний наш шанс уйти на покой обеспеченными людьми. Другого не будет.
   Любашин обреченно взглянул на финансового директора.
  - Ты как змий искуситель, - произнес Любашин. Он уже чувствовал, что не сможет устоять против такого сильного искушения. - Ты гарантируешь, что все будет шито-крыто.
  - Не сомневайся.
  - Предупреждаю, если что, буду от всего отрекаться, говорить, что и слыхом не слышал.
  - Заметано. - Блюмкин встал. - Ты не пожалеешь о своем решении. А теперь спокойной ночи!
  
  Сцена семьдесят пятая
  Прогон завершился. Юхнов в целом остался доволен, ему все же удалось заставить артистов играть так, как он хочет. Разумеется, не до конца, над многим еще предстоит поработать. Но сдвиг налицо. Единственная, кто выпадает из ансамбля, Наташа Бессонова. Да, его усилия не остались напрасными, она исполняет роль значительно лучше, чем в самом начале. Но, увы, это не тот уровень, который нужен ему. И поднять его, скорей всего, не удастся. И тут два варианта, либо заменить ее, либо смириться с тем, что есть. Он выбирает второй, во-первых, потому, что времени вводить в спектакль другого исполнителя, уже нет, а во-вторых, ему жалко девушку. Она прекрасный человек, вот только Господь при ее рождении обделил ее подлинным даром лицедея. И с этим уже ничего поделать нельзя.
  Юхнов встал с кресла и направился к сцене. И пока шел, то чувствовал, как взгляды всех присутствующих в зале скрестились на нем.
  - Спасибо, друзья, - поблагодарил он. - Мне в целом понравилось. Есть штрихи, над которыми мы будем работать, но это отдельная тема. Сейчас же хочется остановиться на главном. Понимаете, нам удалось или точнее, мы сумели приблизиться к тому, что отошли от прямого прочтения текста. - Невольно он посмотрел в направлении Тимощука, глаза Юхнова скрестились с его напряженным взглядом. - Когда я сидел в зрительном зале и смотрел на сцену, то кожей ощущал внутреннее напряжение от происходящего. Мне то и дело открывался второй, а то и третий смысл того, что вы играли. Возможно, я заблуждаюсь, так как сам же все это и ставил. Но я попытался абстрагироваться от самого себя и представлять себя обычным зрителем с улицы. У меня создалось впечатление, что все так оно и есть. Это невероятно ценное наше общее достижение. Не стану никого выделять, считаю, что все молодцы, хотя каждый из вас молодец по-разному. Но крайне важно сохранить этот дух до премьеры. Отдельная моя благодарность Егору Порфирьевичу за отличную подготовку прогона. На этом завершаю свое выступление. Все на данный момент свободны.
  В фойе к Юхнову подошел Любашин.
  - Валерий Станиславович, прошу через пять минут зайти в мой кабинет.
  Когда Юхнов вошел в кабинет директора, кроме Любашина там находился Блюмкин. Где же ему еще быть, подумал Юхнов.
  - Садитесь, Валерий Станиславович, - пригласил директор театра. - С большим удовольствием мы с Яковом Ефимовичем посмотрели сегодняшний прогон. На нас он произвел самое благоприятное впечатление.
  - Спасибо, Николай Ильич. - И вам тоже спасибо, Яков Ефимович, - повернулся Юхнов к Блюмкину.
  - Признаюсь вам, - продолжил Любашин, - что не до конца верил, что у вас получится хороший спектакль. Но, судя по всему, он будет именно таким. Я уже представляю резонанс, который он вызовет в театральном мире.
  - Честно говоря, об этом думаю меньше всего, - сказал Юхнов.
  - Я прекрасно вас понимаю, когда идет творческий процесс не до того. И, тем не менее, уж не обессудьте, для нас это важно.
  Юхнов заметил, как директор театра и финансовый директор обменялись взглядами. Но что это могло означать, ему не хотелось думать.
  - Если вам понравилось, так в чем смысл нашей беседы? - поинтересовался Юхнов.
  - Смысл в ваших дальнейших творческих планах, - пояснил Любашин. - Вы намерены ставить "Исповедь" Толстого.
  - Да, - подтвердил Юхнов.
  - Не скрою, когда вы озвучили это намерение, я сильно сомневался в целесообразности такой постановки. Но теперь вижу, вы справитесь даже с таким сложнейшим материалом.
  - На самом деле, он уж не такой и сложный, - возразил Юхнов.
  -Не прибедняйтесь, Валерий Станиславович, тема очень не простая. А ведь нужно ее подать таким образом, чтобы валил народ. Каждый спектакль - аншлаг. По-другому мы не можем себе позволить.
  - Аншлаг будет, - заверил Юхнов. - Может быть, не с первого спектакля, но постепенно.
  - Верю. Разумеется, мы еще обсудим эту постановку на художественном совете, но теперь не сомневаюсь в его одобрении.
  - Кстати, Валерий Станиславович, - вдруг подал голос Блюмкин, - я точно знаю, что о вашей работе в нашем театре стали говорить все чаще. И многие ждут интересных спектаклей. Скажите, вы сами ни с кем на подобные темы не разговаривали?
  Юхнова удивил этот вопрос, он не понимал, в чем его сокровенный смысл.
  - Лично я, нет, - ответил он.
  - И не стоит. До поры до времени нам лучше избегать огласки. Мы должны прогреметь в один момент и совершенно неожиданно. Только такой дуплет дает нужный эффект. Вы понимаете меня?
  - Понимаю. - Юхнов не был до конца уверен в справедливости замечания финансового директора, но он был слишком сильно поглощен совсем другими мыслями, чтобы спорить на подобные темы.
  - Вот и замечательно, - снова вступил в разговор Любашин. - Продолжайте работать над вашим спектаклем и можете постепенно приступать к "Исповеди". Как говорится: раньше начнешь, раньше и кончишь, - вдруг непривычным довольным смехом рассмеялся директор театра.
  Юхнов машинально отметил, что раньше директор так не смеялся. Он, кажется, вообще не смеялся. Что же с ним такое случилось? Но этот вопрос продержался в голове режиссера считанные мгновения, а затем бесследно исчез.
  
  Сцена семьдесят шестая
  Чтобы не оставаться вечером одному и без конца не глазеть на телефон, Юхнов решил провести это время с дочерью. Он позвонил бывшей жене, получил разрешение на встречу, затем созвонился с Ларисой, которая согласилась встретиться с отцом.
  Лариса уже его ждала. Юхнов решил, что они совершат прогулку по городу. Это была их давняя традиция, зародившаяся давно, когда дочери было всего пять-шесть лет. Они уходили из дома и гуляли по несколько часов, проводя время в разговорах. Обоим нравился такой формат общения, и даже после того, как он разошелся с матерью Ларисы, иногда они воспроизводили его. Правда, в последнее время совсем редко.
  - Пожалуйста, не очень долго, все-таки осень, - предупредила Ирина.
  - Сегодня отличная погода, тепло почти по-летнему, - возразил Юхнов. Он понимал, что жену больше беспокоит не климатические проявления, а то, чтобы девочка не попала под слишком большое его влияние. Ирина не скрывала, что, по ее мнению, ни к чему хорошему это не приведет.
  - Да, погода хорошая, - вынужденно согласилась Ирина, - и все же прошу, не затягивайте прогулку. Ларисе еще надо готовить уроки.
  - Уроки уже сделала, - проинформировала Лариса.
  Ирина недовольно взглянула на дочь. Больше возражений она не нашла.
  Они неторопливо шли по улице. Вечер, в самом деле, был не по календарю теплый, и можно было им наслаждаться.
  - Рада, что я тебя вывел из дома? - спросил Юхнов.
  - Да, папа. Мама не очень меня охотно отпускает даже к подругам. Приходится много сидеть в квартире. А это так скучно.
  - Представляю, как это тяжело. Надо нам чаще вот так проводить время. - Юхнов ожидал, что дочь охотно подхватит эту мысль, но она промолчала. Это ему не понравилось. - У тебя все в порядке? - поинтересовался он.
  - Папа, а если я у тебя немного поживу? - услышал он неожиданный вопрос.
  - Буду только рад, но мама не разрешит. Когда мы разводились, то заключили соглашение - как минимум, до восемнадцати лет ты живешь с ней. А что случилось?
  Они продолжали идти по улице, но Лариса молчала. И это все больше беспокоило его.
  - Может, нам зайти в кафе, съесть по мороженому? - предложил он.
  - Нет, папа, давай просто погуляем. Мороженое я и без тебя могу поесть.
  - Хорошо, только объясни, что происходит?
  - Да, ничего особенного, просто мне не очень нравится дядя Олег.
  - Он тебя обижает?
  - Нет, - энергично закачала головой Лариса.
  - А что тогда?
  Юхнов видел, что дочь задумалась.
  - Он меня не замечает, - произнесла она.
  - Что значит, не замечает?
  - Я для него словно не существую. Ему все равно, что со мной. Если я умру, он нисколько не огорчится, забудет через десять минут.
  - Лариса, ты преувеличиваешь?
  - Может быть, - глухо ответила она, и по ее интонации он понял, что это правда.
  - Я поговорю об этом с мамой.
  - Не надо! - тут же воскликнула Лариса. - Ей это не понравится.
  - Все в жизни не может нравиться.
  - Все равно это ничего не изменит.
  Юхнов вдруг ясно осознал, что Лариса совершенно права, все останется в этой семье по-прежнему. Олегу глубоко наплевать на чужого ребенка, от первого брака у него есть свой сын, вот о нем он и заботится. И это уже не исправишь.
  - Лара, есть единственный способ как-то смягчить ситуацию - нам чаще бывать вместе.
  - Папа, я не против, - посмотрела она на него. - Но мама не разрешит. А я не хочу, чтобы вы из-за меня ссорились.
  Слова дочери для Юхнова прозвучали непривычно по- взрослому.
  - Ты уже выросла, - отметил он. - А я это пропустил.
  - Ничего страшного, - успокоила она его. - Давай о чем-нибудь другом.
  - Давай, а о чем?
  - Расскажи, над чем ты сейчас работаешь?
  - Инсценирую "Княжну Мэри". Ты читала?
  - Да, в школе нас заставляют.
  - А по своей инициативе?
  - Пока учительница не сказала, я не знала о таком произведении.
  - Тебе понравилось?
  - Было интересно.
  - А что ты думаешь о главных героях: Печорине, княжне Мери, Грушницком?
  - Мне показалось, что как-то там все очень сложно.
  - Объясни, что ты имеешь в виду?
  Лариса задумалась.
  - Сами отношения очень простые, а там такое нагромождено. Зачем этого юнкера - Грушницкого убили? Мне было его очень жалко. Я не вижу причин для его убийства. Все можно было решить мирно. Зачем обязательно стреляться. Дурь какая-то. Ты можешь объяснить?
  Юхнов неожиданно для себя почувствовал, что это будет сделать не так-то легко. В том, что говорит дочь, есть своя правда, правда, человека, живущего почти через двести лет после описанных событий.
  - Понимаешь, Лариса, тогда была другая этика.
  - Этика? - удивилась она. - А что это такое?
  - Говоря проще, правила поведения. Если человек считал, что кто-то его оскорбил, затронул его честь, то обиду можно смыть только кровью.
  - Странно, у нас в классе все время кто-то кого-то оскорбляет. И что нам всем стреляться?
  - Нет, конечно, в те времена тоже не каждый раз стрелялись. Чаще всего находили способы мириться.
  - А почему тогда Печорин и Грушницким не помирились?
  - Это не просто объяснить, Лара. Понимаешь, они в какой-момент почувствовали, что между ними непримиримые разногласия. Они вдруг поняли, что никогда не были приятелями, а всегда - врагами. Возможно, их посетило что-то вроде озарения; так случается. И им было легче выстрелить друг в друга, чем заключить мир.
  - Не понимаю, папа, пусть даже так, но ведь можно просто разъехаться и больше никогда не встречаться. Зачем же убивать?
  - Не всегда проще. Иногда желание убить своего противника сильнее, чем заключить мир. И с этим ничего не поделать.
  - В таком случае они плохие люди, - сделала вывод Лариса- В том числе и Печорин. Мне он не нравится. Грушницкий лучше.
  - Но вспомни, что именно он и его секундант замыслили подло убить Печорина. Так чем же Грушницкий лучше?
  - Не знаю, ты, наверное, прав. И все-таки мне так кажется. Грушницкий просто запутался.
  - Ну и бежал бы себе подальше от Печорина. Так нет, он согласился с тем, что его секундант вынет пулю из пистолета противника, а сам его просто пристрелит. Согласись, как-то это не очень красиво выглядит.
  - Да, не очень, - согласилась Лариса. - Наверное, я ничего не понимаю. Но мне Грушницкий все равно нравится больше. Если бы я была княжной Мери, выбрала бы его. А Печорин слишком высокомерен. Он озабочен одним - быть умнее всех. Прямо, как Славка Добреев.
  - Кто такой Славка Добреев?
  - Одноклассник. - Голос дочери внезапно предательски дрогнул, и Юхнов понял, что это произошло не случайно, скорее всего, этот мальчик нравится Ларисе.
  Но дальше об этом Юхнов решил не расспрашивать. Вместо этого посмотрел на часы в телефоне.
  - Мы гуляем уже почти два часа. Не пора ли возвращаться?
  - Да, пора, - немного грустно согласилась Лариса. - Папа, давай еще как-нибудь так погуляем.
  - Непременно погуляем. А сейчас домой.
  
  Сцена семьдесят седьмая
  
  Михаил Лермонтов Герой нашего времени "Княжна Мери"
  
  За полчаса до бала явился ко мне Грушницкий полном сиянии армейского пехотного мундира. К третьей пуговице пристегнута была бронзовая цепочка, на которой висел двойной лорнет; эполеты неимоверной величины были загнуты кверху в виде крылышек амура; сапоги его скрипели; в левой руке держал он коричневые лайковые перчатки и фуражку, а правою взбивал ежеминутно в мелкие кудри завитой хохол. Самодовольствие и вместе некоторая неуверенность изображались на его лице; его праздничная наружность, его гордая походка заставили бы меня расхохотаться, если б это было согласно с моими намерениями.
  Он бросил фуражку с перчатками на стол и начал обтягивать фалды и поправляться перед зеркалом; черный огромный платок, навернутый на высочайший подгалстушник, которого щетина поддерживала его подбородок, высовывался на полвершка из-за воротника; ему показалось мало: он вытащил его кверху до ушей; от этой трудной работы, ибо воротник мундира был очень узок и беспокоен, лицо его налилось кровью.
  - Ты, говорят, эти дни ужасно волочился за моей княжной? - сказал он довольно небрежно и не глядя на меня.
  - Где нам, дуракам, чай пить! - отвечал я ему, повторяя любимую поговорку одного из самых ловких повес прошлого времени, воспетого некогда Пушкиным.
  - Скажи-ка, хорошо на мне сидит мундир?.. Ох, проклятый жид!.. как под мышками? режет!.. Нет ли у тебя духов?
  - Помилуй, чего тебе еще? от тебя и так уж несет розовой помадой...
  - Ничего. Дай-ка сюда...
  Он налил себе полсклянки за галстук, в носовой платок, на рукава.
  - Ты будешь танцевать? - спросил он.
  - Не думаю.
  - Я боюсь, что мне с княжной придется начинать мазурку, - я не знаю почти ни одной фигуры...
  - А ты звал ее на мазурку?
  - Нет еще...
  - Смотри, чтоб тебя не предупредили...
  - В самом деле? - сказал он, ударив себя по лбу. - Прощай... пойду дожидаться ее у подъезда. - Он схватил фуражку и побежал.
  Через полчаса и я отправился. На улице было темно и пусто; вокруг собрания или трактира, как угодно, теснился народ; окна его светились; звуки полковой музыки доносил ко мне вечерний ветер. Я шел медленно; мне было грустно... Неужели, думал я, мое единственное назначение на земле - разрушать чужие надежды? С тех пор как я живу и действую, судьба как-то всегда приводила меня к развязке чужих драм, как будто без меня никто не мог бы ни умереть, ни прийти в отчаяние! Я был необходимое лицо пятого акта; невольно я разыгрывал жалкую роль палача или предателя. Какую цель имела на это судьба?.. Уж не назначен ли я ею в сочинители мещанских трагедий и семейных романов - или в сотрудники поставщику повестей, например, для "Библиотеки для чтения"?.. Почему знать?.. Мало ли людей, начиная жизнь, думают кончить ее, как Александр Великий или лорд Байрон, а между тем целый век остаются титулярными советниками?..
  Войдя в залу, я спрятался в толпе мужчин и начал делать свои наблюдения. Грушницкий стоял возле княжны и что-то говорил с большим жаром; она его рассеянно слушала, смотрела по сторонам, приложив веер к губкам; на лице ее изображалось нетерпение, глаза ее искали кругом кого-то; я тихонько подошел сзади, чтоб подслушать их разговор.
  - Вы меня мучите, княжна! - говорил Грушницкий, - вы ужасно переменились с тех пор, как я вас не видал...
  - Вы также переменились, - отвечала она, бросив на него быстрый взгляд, в котором он не умел разобрать тайной насмешки.
  - Я? я переменился?.. О, никогда! Вы знаете, что это невозможно! Кто видел вас однажды, тот навеки унесет с собою ваш божественный образ.
  - Перестаньте...
  - Отчего же вы теперь не хотите слушать того, чему еще недавно, и так часто, внимали благосклонно?..
  - Потому что я не люблю повторений, - отвечала она, смеясь...
  - О, я горько ошибся!.. Я думал, безумный, что по крайней мере эти эполеты дадут мне право надеяться... Нет, лучше бы мне век остаться в этой презренной солдатской шинели, которой, может быть, я обязан вашим вниманием...
  - В самом деле, вам шинель гораздо более к лицу...
  В это время я подошел и поклонился княжне; она немножко покраснела и быстро проговорила:
  - Не правда ли, мсье Печорин, что серая шинель гораздо больше идет к мсье Грушницкому?..
  - Я с вами не согласен, - отвечал я, - в мундире он еще моложавее.
  Грушницкий не вынес этого удара; как все мальчики, он имеет претензию быть стариком; он думает, что на его лице глубокие следы страстей заменяют отпечаток лет. Он на меня бросил бешеный взгляд, топнул ногою и отошел прочь.
  - А признайтесь, - сказал я княжне, - что хотя он всегда был очень смешон, но еще недавно он вам казался интересен... в серой шинели?..
  Она потупила глаза и не отвечала.
  Грушницкий целый вечер преследовал княжну, танцевал или с нею, или вис-е-вис; он пожирал ее глазами, вздыхал и надоедал ей мольбами и упреками. После третьей кадрили она его уж ненавидела.
  - Я этого не ожидал от тебя, - сказал он, подойдя ко мне и взяв меня за руку.
  - Чего?
  - Ты с нею танцуешь мазурку? - спросил он торжественным голосом. - Она мне призналась...
  - Ну, так что ж? А разве это секрет?
  - Разумеется... Я должен был этого ожидать от девчонки... от кокетки... Уж я отомщу!
  - Пеняй на свою шинель или на свои эполеты, а зачем же обвинять ее? Чем она виновата, что ты ей больше не нравишься?..
  - Зачем же подавать надежды?
  - Зачем же ты надеялся? Желать и добиваться чего-нибудь - понимаю, а кто ж надеется?
  - Ты выиграл пари - только не совсем, - сказал он, злобно улыбаясь.
  Мазурка началась. Грушницкий выбирал одну только княжну, другие кавалеры поминутно ее выбирали; это явно был заговор против меня; тем лучше: ей хочется говорить со мной, ей мешают, - ей захочется вдвое более.
  Я раза два пожал ее руку; во второй раз она ее выдернула, не говоря ни слова.
  - Я дурно буду спать эту ночь, - сказала она мне, когда мазурка кончилась.
  - Этому виноват Грушницкий.
  - О нет! - И лицо ее стало так задумчиво, так грустно, что я дал себе слово в этот вечер непременно поцеловать ее руку.
  Стали разъезжаться. Сажая княжну в карету, я быстро прижал ее маленькую ручку к губам своим. Было темно, и никто не мог этого видеть.
  Я возвратился в залу очень доволен собой.
  За большим столом ужинала молодежь, и между ними Грушницкий. Когда я вошел, все замолчали: видно, говорили обо мне. Многие с прошедшего бала на меня дуются, особенно драгунский капитан, а теперь, кажется, решительно составляется против меня враждебная шайка под командой Грушницкого. У него такой гордый и храбрый вид... Очень рад; я люблю врагов, хотя не по-христиански. Они меня забавляют, волнуют мне кровь. Быть всегда настороже, ловить каждый взгляд, значение каждого слова, угадывать намерения, разрушать заговоры, притворяться обманутым, и вдруг одним толчком опрокинуть все огромное и многотрудное здание их хитростей и замыслов, - вот что я называю жизнью.
  В продолжение ужина Грушницкий шептался и перемигивался с драгунским капитаном.
  
  - Знаете, я подумал и решил немного изменить структуру спектакля. У нас весь авторский текст читает Печорин. И это оправдано, ведь это его дневник. Но ведь можно все представить немного иначе. Вот смотрите: перед балом к Печорину заявляется Грушницкий впервые в офицерском мундире. Он безмерно горд этим обстоятельством и надеется, что отныне вознесется на высоту князей Лиговских. Тем самым обретает "законное" право ухаживать за княжной. Печорин внимательно наблюдает за своим знакомым и высказывает свои наблюдения и выводу о том, что видит. А почему бы этот монолог не произнести самому о себе Грушницкому от имени Печорина. Он смотрит за его поведением и как бы вкладывает свои слова уста того, о ком они. Этот прием станет неожиданным для зрителей, привлечет к нему дополнительное внимание. Честно говоря, не совсем уверен в правильности такого хода. Поэтому прошу вас высказаться.
  - Я бы не стал так делать, Валерий Станиславович, - произнес сидящий в зрительном зале Маслов.
  Юхнов живо обернулся к нему.
  - Почему, Юрий Васильевич?
  - В спектакле крайне важна цельность и последовательность, они придает ему законченность и гармоничность. А вы как раз все это разрушаете. У зрителей возникнет недоумение: зачем это сделано? С самого начала от имени Печорина говорит Печорин, а тут не с того ни с сего это делает Грушницкий. Может, по-стариковски я чего-то не понимаю, но объясните тогда: ради чего? Не вижу ни одной существенной причины. Уж, извините, но я так думаю.
  - Спасибо, Юрий Васильевич, за ваше мнение. - Юхнов почувствовал, что обескуражен им. - Кто еще хочет высказаться?
  - Я согласен с Юрием Васильевичем, не вижу в этом никого смысла, - проговорил Василий Вилков. - А в следующей сцене вернемся к прежней практике. Возникнет путаница.
  Юхнов на несколько минут погрузился в размышления. Все молча смотрели на него.
  - Вы меня убедили, - произнес Юхнов. - Оставим все, как есть. Честно говоря, сам не знаю, почему у меня возникла такая мысль. Иногда что-то придет в голову, и не можешь понять: зачем и почему. Давайте о сцене. В этом разговоре двух офицеров все вроде предельно ясно. Но есть один момент - это начало пути к месту дуэли. У обоих и мысли нет, к чему на самом деле приведут их игры. Поэтому Григорий, Василий, когда вы будете беззаботно общаться, помните, что на самом деле все очень трагично. И это надо донести до зрителя. Поэтому, предлагаю, когда разговор завершится, и каждый отправится по своим делам, на миг замрите и посмотрите в зрительный зал. Это должно продолжаться буквально секунду, но она окажется самой важной. Приступаем.
   Артисты сыграли сцену. Юхнов в очередной раз поднялся на рампу.
  - Идем дальше. И снова бал. - Мы сейчас оставим танцы, так как я намерен вновь попросить нашего прекрасного хореографа их поставить. Это должны быть другие танцы, чем первые. Поэтому мы еще вернемся к полному варианту этой сцены. Именно сейчас завязывается тот узел, который будет развязан только во время дуэли. На самый деле, это страшный водоворот, в который втянул всех Печорин. Он тут поистине страшен, но не своим обхождением, а тем, как он расставляет фигуры на шахматной доске. Здесь он самый настоящий князь зла, но при этом в образе обходительного, остроумного, галантного кавалера. Но буквально за считанные минуты делает несчастных всех. Григорий, встаньте на его место, вообразите, как он упивается этой тайной властью. Можете это представить?
  - Пытаюсь, - отозвался Таранов.
  - Теперь наша княжна. Наташа, это сложный эпизод, Мери за очень короткий срок проживает большую жизнь. Она окончательно расстается с Грушницким и окончательно влюбляется в Печорина. Наконец-то ей в этом вопросе все ясно - кому отдано ее сердечко. Но радости от этого никакой, скорее, страх. Грушницкий был понятен, хоть и выдавал себя не за того, каким он был, а Печорин - это то, что она не в состоянии постигнуть своим девичьим разумом и юной душой. Да, она понимает, что столкнулась с большим явлением, нечто таким, что далеко выходит за рамки ее привычных представлений. Но ведь дальше полная неизвестность. И что с ней делать, как себя вести? Наташа, вы должны осознать, что это не бытовая, а экзистенциальная проблема, а она способна раздавить, словно бетонной плитой, такую молоденькую девушку. Что в конечном итоге и происходит. Любовь - это не шутка, это самая серьезная вещь, что есть в жизни человека. И интуитивно к ней приходит это понимание. Точнее, пока его прелюдия. Но уже и это вызывает страх и панику. Обращаюсь ко всем господам артистам, занятым в этой сцене. В ней очень много эмоций, она вся буквально пронизана ими. Нам нужно создать атмосферу максимальной эмоциональной насыщенности. Пусть даже зрителям от нее станет немного не комфортно. Периодически так должно и быть. Поэтому соберитесь, не экономьте своих чувств. Егор Порфирьевич, музыка готова?
  - Да, отозвался Тимощук.
  - Поехали!
  
  Сцена семьдесят восьмая
  И снова чтобы не проводить очередной вечер в одиночестве, заполненном мыслями о Любе и, беспрерывно глядя на молчавший телефон, Юхнов решил непременно чем-нибудь его занять. В последнее время, в том числе в немалой степени под влиянием Соболевой, стал много размышлять на тему о герое нашего времени. Что это за явление, как его можно охарактеризовать, каким должен быть человек, претендующий на такой необычный статус? Он все больше склонялся к мнению девушки о том, что Печорин при всех его достоинствах, им не является. Скорее, уж он антигерой. Но тогда кто им может быть, что это за личность, какими чертами должен обладать?
  Если в театре ему дают полную свободу рук, то почему бы не поставить пьесу о таком человеке. Конечно, ее надо еще написать, но при наличии мастерства - это не самая большая проблема. К следующему театральному сезону ему надо полностью обновить репертуар. Время еще есть, но работа предстоит большая. И нельзя терять ни минуты. Вот этим он и займется.
  Юхнов набрал номер Анатолия Аксакова. Тот одновременно сильно удивился и сильно обрадовался звонку. Они быстро договорились о встрече.
  Аксаков был драматург, по мнению Юхнова, одним из лучших в стране. В свое время он поставил одну его пьесу, которая вызвала неоднозначный прием, как со стороны критиков, так и зрителей. Юхнов прекрасно помнил, как после премьеры они сидели в каком-то закутке театра и отмечали это событие. Аксакова, будучи уже изрядно пьяным, неожиданно потянуло на откровенность. "Валерка, ты гениальный режиссер. Я не ожидал, что ты так поставишь мою пьесу. Ты сделал ее намного более глубокой, чем я ее написал. Не могу понять, как ты все это в ней разглядел. С лупой что ли. И почему я до твоей постановки ничего подобного не видел. Я бы хотел, чтобы только ты ставил все мои пьески".
  Это пожелание пока больше не воплотилось в жизнь, хотя после того разговора Аксаков написал еще несколько драматических произведений, но Юхнов к тому времени в том театре уже не работал, а в другом, куда его взяли, даже не захотели слышать об этих пьесах. Но сейчас, отправляясь на встречу с драматургом, он думал, что теперь такой шанс у него есть.
  Они не виделись несколько лет. Обнялись и прошли в комнату. Юхнов сразу заметил, что в ней многое изменилось, тогда квартира была обставлена старой, оставшейся от родителей мебелью, теперь она была новая и, насколько Юхнов мог судить, весьма дорогая. Значит, дела у Анатолия идут в гору.
  Аксаков достал бутылку коньяка. Они выпили за встречу. Минут десять говорили о текущих делах.
  - Ты хотел о чем-то поговорить, - напомнил Аксаков.
  - Хотел, - подтвердил Юхнов. - Я тебе говорил, что ставлю спектакль по "Княжне Мери".
  - Честно говоря, это меня немного удивило. Что ты там интересного нашел, все давно уже поставлено и перепоставлено. Или я чего-то не понимаю?
  - Просто ты не задумывался об этой повести. А это великое произведение, которое имеет столько скрытых смыслов, что я уже утомился их всех выявлять. Просто какая-то смысловая фабрика.
  - Могу только посочувствовать, - засмеялся Аксаков. - Впрочем, никто лучше тебя этого не умеет.
  - Возможно, - согласился Юхнов. - Но сейчас речь не об этом. Меня стал занимать вопрос: а кто такой герой нашего времени? Как ты думаешь, Печорин герой или не герой?
  Аксаков в задумчивости поскреб небритый подбородок, густо заросший черной щетиной.
  - Честно говоря, застал ты меня своим вопросом врасплох. Как-то не думал об этом. Были более актуальные темы для размышлений.
  - А ты подумай. Для стимуляции процесса можно даже снова выпить, - улыбнулся Юхнов.
  - Вот это никогда не мешает, - с энтузиазмом согласился драматург.
  К Юхнову пришла мысль, что, кажется, Анатолий с момента их последней встречи стал больше пить. Обычно это первый признак надвигающей беды. Будет очень жаль потерять такой талант.
  Они выпили.
  - Знаешь, а черт его знает, Печорин герой нашего времени или совсем не герой, - задумчиво произнес Аксаков, ставя на стол пустой бокал. - Герой может быть очень разный. Более того, их может быть немало и все не похожи друг на друга. Разве не так?
  - Так, - согласился Юхнов. - Но все же что-то типичное должно же в них быть.
  - Должно, - в свою очередь согласился Аксаков. - Дух времени.
  - Я тоже так думал, а потом ко мне пришла странная мысль: что может быть все наоборот, герой должен противостоять духу времени, идти против него. Понятно, тот, кто выражает дух времени, имеет все шансы стать его героем. Но ведь это чересчур закономерно и предсказуемо. Какой-нибудь, к примеру. Павка Корчагин. Но прошли годы, десятилетия, что осталось от него? Да, ничего, большинство даже не знают, кто такой. Он скорее не выразил дух времени, а ему подчинился. Я бы не стал ставить пьесу о нем. Даже твою.
  - Да я вроде и не собирался о нем писать пьесу, - ухмыльнулся Аксаков. - Как-то совсем не интересно.
  - Я тебе хочу предложить персонаж, о котором давно пора написать пьесу. Я выбирал его из многих, но он очень уникален. Хотя не это даже главное.
  - Что же главное?
  - Не знаю, согласишься ли ты со мной, но дух времени всегда противостоит самому времени. Оно чересчур занято текущими делами, слишком прагматично, бесконечно решает стоящие перед ней задачи. А дух времени отвечает на глубинные вопросы. Поэтому те, кто является его носителями, вступают с ним в непримиримую борьбу. Это и есть подлинный герой нашего времени. Вот к каким выводам я пришел совсем недавно.
  - Ты как всегда глубоко мыслишь. Только боюсь, что мало кто способен понять твои мысли.
  - А эта мысль должна остаться на глубине. В пьесе ее не надо специально акцентировать. Кто сможет, тот и поймет. Этого вполне достаточно. Каждый должен понять то, что способен понять. Поэтому спектакль должен быть многослойный, сразу для всех.
  Аксаков покачал головой.
  - Знаешь, Валера, я всегда восхищался тобой. То, что ты сотворил с моей пьесой, это просто чудо. Но сегодня не время для таких чудес, все жутко упростилось. Мне театры заказывают пьесы и требуют, словно сговорившись, одно - все должно быть просто, понятно, а если еще смешно, то совсем замечательно. И многие за это даже готовы приплачивать. Что ты на это скажешь, дорогой?
  Юхнов пожал плечами.
  - А что я могу сказать, гибель любой цивилизации начинается с кризиса искусства. Оно упрощается, ставит задачи удовлетворять примитивные потребности и вкусы массы. Потом наступает очередь всему остальному. Ну а дальше - гибель.
  - Печальную картину ты нарисовал. За нее надо выпить. Не возражаешь?
  - Если ты так считаешь, - усмехнулся Юхнов.
  Они выпили.
  - Объясни мне, глупому и не просвещенному, чего ты все-таки добиваешься? Признаюсь, мне невдомек было тогда, невдомек и теперь.
  - Хочу создать театр, в который люди станут ходить не за зрелищем, а за смыслом. Только и всего.
  Аксаков даже присвистнул.
  - Всегда знал, что ты... - Он замолчал, то ли не находя нужного слова, то ли не решаюсь его произнести.
  - Ненормальный, блаженный, - сделал это за него Юхнов.
  - Что-то вроде того, - подтвердил Аксаков. - А ты уверен, что такой театр сегодня кому-то нужен?
  - Уверен, что в него начнется паломничество.
  - Валера, иллюзии опасны.
  - Толя, это вовсе не иллюзии. Многие не осознают, как нуждаются их жизни в смыслах. Но если им это показать, если помочь их найти, для них многое изменится. И они валом повалят в такой театр, потому, что только в нем они будут способны обрести то, что им очень надо. Людям следует подсказывать некоторые вещи. А они будут за это благодарны и признательны. И даже платить рублем.
  - Ну, может ты и прав, - вздохнул Аксаков. - Говори, какой у тебя ко мне проект?
  - Я много думал, кому посвятить пьесу, кто более всего подходит на роль героя нашего времени. Читал о разных людях. И остановился на одном человеке - Симоны Вейль. Слышал о такой?
  - Не считай меня полным невеждой, в общих чертах мне известно, кто такая. В самом деле, она хорошо ложится на твои представления о герое нашего времени. Всю жизнь шла наперекор всему. То ли сумасшедшая, то ли блаженная.
  - Полностью с тобой согласен. Возьмешься писать о ней пьесу?
  Какое-то время Аксаков не отвечал, затем разлил остатки коньяка по бокалам.
  - Видишь ли, в чем дело, - медленно произнес Аксаков, - за то время, что ты меня не видел, в моей судьбе произошли необратимые изменения. Нежданно-негаданно я выбился в популярные драматурги, и теперь пишу только под заказ. Если ты мне закажешь пьесу, почему бы и нет. Ради тебя я даже попрошу самый минимальный гонорар. Что скажешь?
  - Дело в том, что театр, в котором я имею честь служить, пьесы автором специально не заказывает по причине почти полного безденежья. Но мне дирекция предоставила полную свободу рук, как я тебе уже говорил. Если напишешь пьесу, гарантирую, что ее поставлю. Будут хорошие сборы, будет и гонорар.
  - Предположим, - не сразу отозвался Аксаков. - А если тебе пьеса не понравится. Я же знаю, какой ты придирчивый. Что тогда?
  - А ты пиши такую пьесу, чтобы она мне понравилась. Мы можем ее подробно обговорить, даже набросать приблизительный план. Тебе это устроит?
  - Зная, что ты сможешь сделать из моей поделки, я согласен. Об этой даме писать будет интересно. Такая судьба - редкость.
  - Я рад, что мы договорились, - сказал Юхнов и посмотрел на пустую бутылку из-под коньяка. - Даже жалко, что нектар кончился.
  - Думаешь, эта бутыль у меня последняя, - засмеялся Аксаков. - Плохо же ты обо мне думаешь. Сейчас принесу другую. И пока ее не прихлопнем, ты не уйдешь. Договорились? Иначе пьесу писать не стану.
  - Не возражаю, - согласился Юхнов.
  
  Сцена семьдесят восьмая
  
  Михаил Лермонтов Герой нашего времени "Княжна Мери"
  
  Нынче поутру Вера уехала с мужем в Кисловодск. Я встретил их карету, когда шел к княгине Лиговской. Она мне кивнула головой: во взгляде ее был упрек.
  Кто ж виноват? зачем она не хочет дать мне случай видеться с нею наедине? Любовь, как огонь, - без пищи гаснет. Авось ревность сделает то, чего не могли мои просьбы.
  Я сидел у княгини битый час. Мери не вышла, - больна. Вечером на бульваре ее не было. Вновь составившаяся шайка, вооруженная лорнетами, приняла в самом деле грозный вид. Я рад, что княжна больна: они сделали бы ей какую-нибудь дерзость. У Грушницкого растрепанная прическа и отчаянный вид; он, кажется, в самом деле огорчен, особенно самолюбие его оскорблено; но ведь есть же люди, в которых даже отчаяние забавно!..
  Возвратясь домой, я заметил, что мне чего-то недостает. Я не видал ее! Она больна! Уж не влюбился ли я в самом деле?.. Какой вздор!
  
  - Сцена отъезда Веры в Кисловодск. Здесь все ясно и предельно просто, главное - это взгляд, который бросает женщина на своего любовника. Лермонтов пишет, что в нем упрек. Но кроме него, там есть и страдание. Надеюсь, Валерия Станиславна, вам будет это не сложно сыграть. Тут интересней другое, Вера сидит в карете рядом с мужем, но он для нее не существует, он не более, чем предмет. Она вся с Печориным. Очень важно показать это гигантское расстояние между супругами. Карета уезжает, Печорин идет к княгине Лиговской. Он только что проводил любовницу и уже хочет видеть другую женщину. Печорин любит Веру, это чувство сильное, но поверхностное, в глубине натуры Печорина его нет. Более того, идет генезис новой страсти. Впервые он произносит фразу: "...я заметил, что мне чего-то недостает. Я не видал ее! Она больна! Уж не влюбился ли я, в самом деле?.. Какой вздор!" Он обескуражен, но не столько возможной новой любовью, сколько тем, что это произошло помимо него. Получается, что он простой смертный, а не супермен, которым он себя мнит. - Юхнов сел в кресло. - Начинаем сцену.
  Юхнов завтракал в буфете салатом. Дома он ограничился лишь одним яйцом и сейчас чувствовал голод. Он думал о том, что пора бы ему начать налаживать свой быт, иначе из-за плохого питания он заработает себе язву, а его квартира покроется коростой грязи. Если память ему не изменяет, он мыл пол неделю назад. И это ужасно, что он цивилизованный человек так откровенно пренебрегает гигиеной. Он должен кардинально изменить свое отношение к этим вопросам, покончить со своей безалаберностью и заняться хозяйством. Ладно, сегодня он еще будет жить, как жил, а вот с завтрашнего дня дает себя торжественное обещание, что изменит ставший уже привычным образ жизни.
   Решив этот вопрос, Юхнов ощутил даже прилив бодрости. Еще одно обстоятельство, которое способствовала такому состоянию, было то, что на протяжении всего утра он ни раз не вспомнил о Соболевой. Такого он от себя не ожидал, еще вчера это ему казалось недостижимой задачей. А вот случилось! Есть надежда, что это начало освобождения от этой унизительной для него зависимости. По крайней мере, очень хочется в это верить.
  - Я вам не помешаю, - вторгся в его мысли чей-то голос. Он поднял голову и увидел Маслова.
  - Что вы, только рад, - не совсем искренне ответил он; пожилой артист нарушил ход его мыслей.
  Маслов сел напротив Юхнова.
  - Валерий Станиславович, вы, в самом деле, намерены это ставить? - спросил Маслов.
  - Вы это о чем, Юрий Васильевич?
  - Разумеется, об "Исповеди". О чем же еще, - даже удивился актер.
  - А зачем тогда я всех попросил это прочесть? И что вы думаете о возможной инсценировки?
  - Честно говоря, смутно представляю, как это можно поставить.
  - А я представляю. Не берите в голову, Юрий Васильевич. Это моя задача. У вас - своя.
  - И какая?
  - Будете играть пожилого Толстого. А это главная роль. Но я бы хотел понять, что вы обо всем этом думаете?
  Маслов какое-то время сидел молча. Юхнов поймал себя на том, что еще ни разу не видел у него такого напряженного выражения лица.
  - Когда я читал, то меня постоянно свербила мысль, что каждый человек в определенном возрасте должен написать произведение, где он пытается подвести итоги своих отношений Богом.
  - Прекрасная мысль! Скажу честно, я так далеко не заходил. Моя задача чуть скромнее, "Исповедью" я хочу напомнить людям, что всего лишь не мешает им хотя бы иногда задумываться о своих отношениях с Всевышним.
  - Знаете, Валерий Станиславович, я далеко не во всем согласен с Толстым. А иногда он даже начинает меня раздражать.
  - Это же замечательно! "Исповедь" - это совсем не способ насаждения единомыслия, а только напоминание о том, что кроме суетных дел есть нечто такое, что выше и важнее их. И без чего нельзя считать, что твоя жизнь состоялась. Мы сегодня забыли об этом, вот я и хочу напомнить. Увидите, Юрий Васильевич, с какого-то момента на этот спектакль начнется паломничество.
  Маслов как-то неопределенно покачал головой.
  - Вы в этом уверенны?
  - Уверен. Людям не хватает общения с Высшей реальностью. Большинство даже не понимает, что их так гложет. И когда они придут на наш с вами спектакль, увидят человека, который мучительно желает разобраться в своих отношениях с Богом, то их, я надеюсь, посетит неожиданная для них мысль, что и им в каком-то виде и в какой-то форме не мешает это тоже сделать. А как все это поставить, придумаем. Поверьте, это не самое трудное в нашем деле.
  - Дай вам Бог, - пробормотал Маслов. Он в очередной раз о чем-то задумался. - Хотите, открою вам один секрет? - как-то не уверенно спросил актер.
  - Конечно. Профессия режиссера в том и состоит, что он сам открывает секреты и помогает другим это делать.
  - С тех пор, как вы в театре, я совсем не пью. Пойду я учить текст.
  Маслов встал и, не прощаясь, вышел. Интересно, что это было, подумал Юхнов. Вроде бы он одержал некоторую победу, хотя в чем она, поди разберись.
  
  Сцена семьдесят девятая
  Юхнов вернулся домой под вечер. Несмотря на непогоду, он довольно долго гулял, скорее даже бродил по городу. И почти все это время думал о своей постановке, что в ней не хватает. А не хватает выразительного ряда, того, что больше всего завораживает зрителей. Надо добавить этот элемент, он слишком увлекся извлечением скрытых подтекстов произведения. А в любом спектакле ценен баланс между внутренним и внешнем. Иногда для его обретения достаточно одной-двух мелких деталей, но таких, какие меняют все представления о происходящем. А он недостаточно этому вопросу уделяет внимания. Решил вытащить на свет божий все потаенные смыслы повести и до некоторой степени подзабыл о том, что помимо этого нужно еще и яркое представление. Кое-что он для этого делает; достаточно привлечение к работе Марго. Но одних танцев недостаточно, требуется что-то еще.
  Прогулкой Юхнов был доволен, у него возникло несколько, как ему показалось, неплохих идей. Но концу гуляния настроение стало стремительно портиться - все другие мысли оттеснили мысли о Любе. А он-то дуралей надеялся, что это наваждение почти исчезло. А на самом деле, ему лишь предоставили кратковременный перерыв.
  Он вернулся домой и первым делом позвонил Марго. Договориться с ней к его большому удивлению оказалось легко. Она не стала артачиться, выставлять разные условия, а согласилась уже на следующее утро прийти в театр и ставить новые танец. Какая же она все-таки хорошая, с благодарностью подумал Юхнов. А все прежние упреки к Марго с его стороны - это от его неумения находить с ней общий язык.
  Это было последнее дело на сегодняшний день, и Юхнов ощутил нечто вроде испуга. Больше уже ничего не может отвлечь от мыслей о Любе. И придется с этим смириться.
  Он лег на диван и без всяких усилий с его стороны потекли воспоминания о времени, проведенной с ней. Вроде бы и знакомы они не так уж долго, а их оказалось более чем достаточно. Так можно до утра просматривать эти кино.
  Воспоминания так захватили его, что даже перебили аппетит. Он не без труда заставил себя сварить пару сосисок. И уже хотел снова лечь на диван и снова предаться тем же мыслям, когда позвонили в дверь. Это было так неожиданно, что в первые мгновения он подумал, что ему показалось.
  Юхнов отворил дверь и у него от волнения даже слегка подкосились ноги - на пороге стояла Люба.
  - Чего стеной встал, дай пройти, - в своей манере проговорила девушка.
  Юхнов прижался к стене, в образовавшийся проход юркнула девушка. Вслед за ней он прошел в комнату.
  - Ну, и конуренка у тебя, - оценила Соболева. - Похуже не мог найти.
  - Это квартира моих родителей. После развода я въехал в нее. Тут прошла большая часть моего детства.
  - Это сильно на тебя повлияло, - обмерила его взглядом Соболева. - А не пробовал себе что-нибудь другое подыскать.
  - Мне хватает моей квартиры. Со временем сделаю ремонт. Пришла, чтобы обсуждать мои жилищные условия?
  - Уже скоро старик, а дурак. Я пришла потому, что не могу жить без тебя, или проще сказать - соскучилась по тебе. Тебе это о чем-нибудь говорит?
  Юхнов ощутил, что таким счастливым в жизни он еще не был. Даже когда они занимались любовью, это чувство не достигало такого накала по сравнению с тем, каким оно стало сейчас после ее слов.
  - Люба, этого вполне достаточно. - Он ринулся к ней.
  - Стой! - остановила она его. И он замер, как вкопанный. - Ты же режиссер, все можешь объяснить. Ты же не герой нашего времени, ты же вообще не герой. Ты вообще не понятно, что, но тогда почему мне плохо без тебя?
  - Люба, да какая разница. Главное, что мне плохо без тебя, а тебе - без меня. Все остальное не имеет значения.
  - Слабенькое объяснение, но я его принимаю. - Она снова оглядела комнату, взгляд ее зацепился за диван.
  - Мы на нем будем трахаться? - спросила она.
  - На нем, - подтвердил Юхнов. - Больше здесь не на чем. Тебя он не устраивает?
  - Узенький, какой-то. Впрочем, что еще можно ждать от такого, как ты. Я согласна.
  
  Сцена восьмидесятая
  Юхнов проснулся, повернулся на другой бок и его взгляд уперлся в Любу. Она смотрела на него широко открытыми глазами.
  - Не спишь? - спросил он.
  - Смотрю на тебя, - ответила она. - А ведь ты красивый.
  - Только сейчас рассмотрела? - засмеялся он.
   - Сразу увидела. Просто не хотела говорить. А то бы еще подумал...
  - Ты это о чем? - встрепенулся Юхнов.
  - Что втюрилась в тебя.
  - А ты не втюрилась?
  - Ну, ты и идиот. С первого же взгляда. Неужели не заметил?
  - Нет, - растерянно пробормотал Юхнов. - Думал, наоборот...
  - Всегда считала, что ты недоумок. Вот и сейчас...
  - Что сейчас? - не понял Юхнов.
  - Трахаться собираешься? Или так лежать будем?
  - Собираюсь. - Его взгляд заскользил по обнаженным грудям девушки. И сразу почувствовал, как накрывает с головой мощный заряд вожделения.
  Постель они покинули только через два часа. Люба набросила на себя его рубашку.
  - Завтрак готовить буду я, - объявила она. - Что у тебя есть?
  - Овсянка и яйца, - перечислил он. - Больше ничего.
  - Овсянка полезней, - решила Люба.
  Они сидели на кухне за столом и ели овсянку.
  - Кстати, а почему ты не топаешь на работу в свой театрик? -
  поинтересовалась Люба.
  - Взял выходной. Сегодня Марго ставит танцы, и я не нужен.
  - Кто такая Марго?
  - Мой знакомый хореограф, невероятная талантливая.
  - Ты с ней спал?
  - Спал, - честно ответил Юхнов. - Но это было давно.
  Люба несколько секунд молчала.
  - Ты знаешь, что я очень ревнивая?
  - Откуда я могу это знать. Ты меня еще не ревновала.
  - Теперь ревную.
  - У нас давно с ней ничего нет. Не знал, что ты такая собственница. С виду не скажешь.
  - Я разная. - Внезапно что-то резко изменилось в ее лице.
  Юхнов это заметил.
  - Что-то случилось?
  - Завтра суд над Борисом и еще несколькими нашими ребятами. А я тут с тобой кувыркаюсь.
  - Это же ничего не изменит в их судьбе.
  - Легко говорить, тебе же глубоко на них наплевать.
  - Совсем не наплевать. Они тоже мои друзья. Но чем мы можем им помочь?
  - Понятно, ты ничем. Ты вообще ничего не можешь. А если им припаяют реальные сроки?
  Юхнов молчал, он не знал, как реагировать на ее слова. .
  - Как я могла так поступить! - внезапно воскликнула Люба.
  - О чем ты?
  - Прийти к тебе, всю ночь трахаться. А они в камере, у них вместо сортира дырка. Представляешь, одна дырка на десять человек? Ненавижу! - Она вскочила и несколько раз прошлась по маленькой кухонке. - Я бы их всех кастрировала.
  - Нельзя быть такой кровожадной.
  - А им можно быть такими! Да что говорить, тебе бы только пьески ставить. И зачем я связалась с тобой. Если им впаяют реальный приговор, они за это заплатят, - каким-то странным взглядом посмотрела она на Юхнова, словно бы заплатить должен был он.
  Ему стало тревожно. Она действительно способна на крайне необдуманные действия. И как ее остановить? Это был тот вопрос, на который он не знал ответа.
  Они решили посмотреть кино. Они сидели на диване, обнявшись, и смотрели первый попавшийся им в Интернете фильм. Раздался звонок в дверь.
  Юхнов сидел в трусах, он тут же бросился одевать штаны, затем побежал отрывать.
  На пороге стояла Наташа Бессонова. Вот уж кого он не ожидал, так это ее.
  - Извините, Валерий Станиславович, что вас побеспокоила. Вы не пришли в театр.
  - Сегодня я там не нужен, у вас репетиция с Марго.
  - Она уже закончилась. Все прошло великолепно. Но я не по этому поводу.
  - А по какому?
  - У меня к вам важный разговор.
  Юхнов понял, что придется приглашать Бессонову в квартиру. Не может же он ее выставить, раз она уже пришла. Для этого нет причины.
  - Проходи.
  Наташа прошла в квартиру и вдруг застыла, увидев Любу. На ней, кроме его рубашки, по-прежнему ничего не было.
  - Ой, я не вовремя, мне так неудобно.
  - Ничего страшного, проходи, - успокоил ее Юхнов. На самом деле, он был смущен не меньше своей гостье. - Присаживайся. Давай поговорим. Люба нам не помешает. Если ты, конечно, не против.
  Несколько секунд Бессонова раздумывала.
  - Я не против. Какая, в сущности, разница.
  - Тогда начинай.
  - Я хочу спросить у вас, стоит ли мне продолжать быть актрисой? Я знаю, вы не довольны, как я исполняю роль княжны Мери.
  - С чего ты взяла, я тебе давно не делаю замечаний.
  - Потому и не делаете, что не считаете, что они принесут пользу. Я же это чувствую.
  - Ну, хорошо, в чем-то ты права. Я не полностью доволен твоей игрой. Но все не так уж безнадежно.
  - Да, наверное. И все же я хочу спросить у вас: что мне дальше делать? Я с детства грезила театром, хотела быть только актрисой. И вот стала. А теперь не знаю, правильно ли поступила. Мне нужна только правда.
  - Хорошо, раз настаиваешь, - обреченно вздохнул Юхнов. - Ты можешь быть артисткой, способностей для этого у тебя достаточно. Но только посредственной артисткой. Таких много, будешь играть второстепенные роли. Это тоже необходимо, все примами быть не могут.
  - Спасибо, я так и думала. Все равно, Валерий Станиславович, я вам очень благодарна за все, что вы для меня сделали. Не буду больше мешать.
  - Подожди, Наташа. У меня к тебе просьба. Не знаю, какое примешь окончательное решение, но не уходи из спектакля. Иначе придется ставить другую актрису, а, следовательно, все начинать сначала. На это нет ни времени, ни сил.
  - Хорошо, я пока не уйду.
  Бессонова встала и быстро направилась к выходу. Юхнов пошел вслед за ней.
  - Валерий Станиславович, вы не беспокойтесь, я никому не скажу, что у вас видела. - Бессонова сделала какое-то движение, и ему показалось, что она хочет его поцеловать. Но вместо этого сделала шаг назад. - До свидания, - попрощалась она и побежала вниз по лестнице.
  
  Сцена восемьдесят первая
  
  Михаил Лермонтов. Герой нашего времени.
  Княжна Мери.
  
   7-го июня
  В одиннадцать часов утра - час, в который княгиня Лиговская обыкновенно потеет в Ермоловской ванне, - я шел мимо ее дома. Княжна сидела задумчиво у окна; увидев меня, вскочила.
  Я вошел в переднюю; людей никого не было, и я без доклада, пользуясь свободой здешних нравов, пробрался в гостиную.
  Тусклая бледность покрывала милое лицо княжны. Она стояла у фортепьяно, опершись одной рукой на спинку кресел: эта рука чуть-чуть дрожала; я тихо подошел к ней и сказал:
  - Вы на меня сердитесь?..
  Она подняла на меня томный, глубокий взор и покачала головой; ее губы хотели проговорить что-то - и не могли; глаза наполнились слезами; она опустилась в кресла и закрыла лицо руками.
  - Что с вами? - сказал я, взяв ее руку.
  - Вы меня не уважаете!.. О! Оставьте меня!..
  Я сделал несколько шагов... Она выпрямилась в креслах, глаза ее засверкали...
  Я остановился, взявшись за ручку двери и сказал:
  - Простите меня, княжна! Я поступил как безумец... этого в другой раз не случится: я приму свои меры... Зачем вам знать то, что происходило до сих пор в душе моей! Вы этого никогда не узнаете, и тем лучше для вас. Прощайте.
  Уходя, мне кажется, я слышал, что она плакала.
  Я до вечера бродил пешком по окрестностям Машука, утомился ужасно и, пришедши домой, бросился на постель в совершенном изнеможении.
  Ко мне зашел Вернер.
  - Правда ли, - спросил он, - что вы женитесь на княжне Лиговской?
  - А что?
  - Весь город говорит; все мои больные заняты этой важной новостью, а уж эти больные такой народ: все знают!
  "Это шутки Грушницкого!" - подумал я.
  - Чтоб вам доказать, доктор, ложность этих слухов, объявляю вам по секрету, что завтра я переезжаю в Кисловодск...
  - И княгиня также?..
  - Нет, она остается еще на неделю здесь...
  - Так вы не женитесь?..
  - Доктор, доктор! посмотрите на меня: неужели я похож на жениха или на что-нибудь подобное?
  - Я этого не говорю... но вы знаете, есть случаи... - прибавил он, хитро улыбаясь, - в которых благородный человек обязан жениться, и есть маменьки, которые по крайней мере не предупреждают этих случаев... Итак, я вам советую, как приятель, быть осторожнее! Здесь, на водах, преопасный воздух: сколько я видел прекрасных молодых людей, достойных лучшей участи и уезжавших отсюда прямо под венец... Даже, поверите ли, меня хотели женить! Именно одна уездная маменька, у которой дочь была очень бледна. Я имел несчастие сказать ей, что цвет лица возвратится после свадьбы; тогда она со слезами благодарности предложила мне руку своей дочери и все свое состояние - пятьдесят душ, кажется. Но я отвечал, что я к этому не способен...
  Вернер ушел в полной уверенности, что он меня предостерег.
  Из слов его я заметил, что про меня и княжну уж распущены в городе разные дурные слухи: это Грушницкому даром не пройдет!
  
  
  - Очень драматическая сцена, возможно, самая драматическая во всем повествовании, - произнес Юхнов. - Наташа, вы понимаете, что тут на восемьдесят процентов все зависит от вас.
  - Понимаю, - отозвалась Бессонова, направляя свой взгляд куда-то далеко в сторону от режиссера.
  Юхнов заметил, что это происходит постоянно, с самого начала репетиции, когда он вошел в зрительный зал, она не смотрела на него. Сначала он на это даже не обратил внимания, но затем вдруг обнаружил и удивился. Обычно Бессонова не спускала с него глаз, пристально следила за каждым его движением. А тут даже не глядит не то, что на него, а даже в его сторону.
  Юхнов быстро смекнул, что это связано с вчерашним ее посещением его дома. И дело не в том, что он откровенно высказался об ее даровании, а в том, что в его квартире она обнаружила почти голую женщину. Он мало сомневался в том, что в душе Бессоновой сейчас бушует ураган ревности, которая она пытается сокрыть. Только получается не слишком удачно. Но с этим он ничего не может поделать. И черт ее дернул явиться к нему именно тогда, когда у него была Люба. А теперь еще неизвестно, что выкинет Бессонова под напором своих чувств. Идеальным вариантом была бы ее замена, но когда он представляет, какой объем работы и сколько времени на это потребуется, чтобы ввести другую актрису в спектакль, у него тут же пропадает всяческое желание это делать.
  - Наташа, - как можно мягче произнес он, - вы должны быть максимально эмоциональны. Мери больше не в состоянии проявлять сдержанность, играть светскую барышню, как учит мать, ее душа обнажилась и представляет собой открытую рану. И единственное лекарство для нее - Печорин. Он может ее мгновенно исцелить, а может, нанести смертельный удар. Он выбирает второе. Когда он уходит, она не просто плачет, она рыдает. Княжна полностью беззащитна перед ним, как в свое время была беззащитна Вера. Валерия Станиславовна.
  - Слушаю вас, Валерий Станиславович.
  - У автора этого нет, а у нас будет. Во время объяснения Мери с Печориным, вы появляетесь на сцене и очень медленно идете по ней. Они вас не замечают, а вот на вашем лице, в ваших телодвижениях отражается каждое сказанное ими слово. Вы как бы молчаливая иллюстрация этого разговора.
  - Предположим, но в чем смысл моего появления? - спросила Дивеева.
  - Смысл прост, мы показываем, что тот водоворот, который образуется вокруг Печорина, окончательно захватывает и уносит в пучину страстей новую жертву. И мы напоминаем о первой жертве. И спасения от него нет. Этих жертв будет становиться только больше.
  - Могу я задать вам вопрос?
  - Конечно, задавайте, Валерия Станиславовна. Одна из моих обязанностей - отвечать на ваши вопросы.
  - Очень любезно с вашей стороны. В таком случае объясните, почему вы так настаиваете на этом понятии - водовороте?
  - Мне кажется, это очевидно, Печорин, как человек, который возвышается над окружающей средой, словно большая планета с сильным полем притяжения, втягивает в свою орбиту все расположенные по близости малые небесные тела. У них нет шансов избежать это воздействие. Высшее всегда подчиняет себе низшее. Разве не так? - посмотрел Юхнов на Дивееву.
  - Так, - согласилась Дивеева. - Я согласна с вашим видением этой сцены.
  - Очень любезно с вашей стороны. Теперь, Григорий, буквально пару слов вам. На самом деле, ваш персонаж, несмотря на свою внешнюю самоуверенность, не знает, как себя вести в этой ситуации. Печорин принимает решение в момент разговора. И до последней минуты не представляет, что выберет. Об этом наглядно свидетельствует его реакция после ухода из дома Лиговских, он до вечера, до изнеможения гуляет вокруг горы Машук. Ему надо во что бы то ни стало изнурить себя, чтобы заглушить голос совести, ощущение и своей роковой ошибки, и своей вины. Понимаете, Григорий, для Печорина это был момент, когда он мог перестроиться, изменить и свою жизнь и себя. Он мог и даже хотел посвятить себя этой девушки. Но привычное высокомерие не позволило это сделать. Да и как бы он оправдался перед Верой? По сути дела, он проявил малодушие. И сбежал от Мери. Начинаем сцену.
  Юхнов видел, что Бессонова играет, как никогда плохо. Он понимал, что дело тут не в ее артистических способностях, а во внутреннем настрое; то, что творится в ее собственной душе, мешает ей передать то, что происходит в душе княжны. Но если она не изменит свою игру, то сцена считай загублена.
  - Стоп! - громко произнес он. - Наташа, представьте душевное состояние вашей героини. Поставьте себя на ее место. Не надо изображать страдания, надо страдать. В работе артиста самое плохое, что может быть, это играть или изображать чувства; это выглядит ужасно. Надо в эти минуты испытывать то же, что чувствует ваша героиня. Попробуете еще?
  Впервые за репетицию Бессонова посмотрела на режиссера.
  - Да, я постараюсь, - пробормотала она.
  Юхнов пристально взглянул на нее и почувствовал беспокойство; такой бледной он ее еще не видел. Как бы она не упала в обморок прямо на сцене, мелькнула мысль.
  - Вы хорошо себя чувствуете, Наташа? - спросил он.
  - Хорошо, - ответила она, но он не был уверен, что Бессонова сказала правду. Голос ее прозвучал абсолютно безжизненно.
  - Тогда давайте снова пройдем эту сцену.
  Юхнов наблюдал за игрой артистов, как вдруг Бессонова замерла, затем с плачем бросилась из зрительного зала. Юхнову оставалось лишь проводить девушку взглядом. Он чувствовал растерянность, так как не знал, как поступить в такой ситуации. У Бессоновой очевидный душевный кризис и чем он завершится, предугадать невозможно.
  - Пока оставим этот эпизод и идем дальше, - сказал он. - Юрий Васильевич, ваш выход. Когда появляется Вернер, Печорин готов говорить с ним уже гораздо спокойней. В диалоге Печорина с Вернером Юрий Васильевич, нужно показать, что Вернер удивлен происходящим. Он перестает понимать Печорина, а ведь он считает себя равным с ним по уму. И ему важно восстановить этот паритет, иначе его самолюбие будет сигнализировать, что с ним не все в порядке. Это не должно выпирать, но должно присутствовать в его поведении, в интонации. Если нет вопросов, начинаем.
  После репетиции Юхнов подошел к Тимощуку.
  - Егор Порфирьевич, у меня возникла одна идея. Повествование ведется автором, как дневник главного героя и разбито по датам. Вот я и подумал, почему бы нам не воспользоваться этим, сделать большой отрывной календарь. Каждая новый день будет начинаться с того, что Печорин подходит к нему, отрывает листочки и появляется то число, в котором происходят события. Закажите у нашего декоратора такой отрывной календарь. Полагаю, нужно сделать его таким образом, чтобы оторванные листки можно будет легко возвращать на место и использовать снова. Мне кажется, это не так уж и сложно.
  Несколько секунд Тимощук размышлял.
  - Вы полагаете, что это придаст постановке добавочный смысл? - спросил он.
  - Я так не считаю, - улыбнулся Юхнов. - Какого-то большого добавочного смысла это не придаст. Но каждый спектакль должен обладать своей художественной эстетикой. Мне представляется, что эпизод с календарем позволит обрести ему более стройную форму и дополнительную динамику. Зрители будут наглядно видеть, как развиваются события ото дня ко дню, как неудержимо они идут к своей развязке. Тем больше таких деталей, тем напряженнее следят люди за действием. Я вас убедил?
  - А мне кажется, что излишнее количество деталей только отнимают внимание зрителей от сути происходящего на сцене. - Тимощук вопросительно посмотрел на Юхнова.
  - Вы правы, такая опасность существует. Но она возникает в том случае, если эти детали не вписываются в общую канву спектакля, а живут как бы сами по себе, если они насильно навязываются зрителю. А вот если они в нее вписываются, то эффект именно тот, о котором я говорил. А здесь именно так. По крайней мере, я так вижу. А уж раз я режиссер этой постановке, то прошу выполнить мою просьбу.
  Тимощук удалился выполнять поручение. Юхнова же теперь заботило другое - куда исчезла Бессонова? Он заглянул во все закоулки театра - ее нигде не было. Скорее всего, ушла домой или еще куда-нибудь оплакивать свою несчастливую артистическую судьбу. Надо ее срочно найти и убедить продолжить работу над спектаклем. В свое время он совершил ошибку, назначив ее на одну из главных ролей. Но теперь эту оплошность надо каким-то образом исправлять.
  
  
  Сцена восемьдесят вторая
  Утром, перед тем, как разбежаться, Люба предупредила, что сегодня они не встретятся. "У меня есть гораздо более важные дела, чем трахаться с любовником. Хотя я знаю, что ты бы предпочел именно это. И плевать тебе на все остальное". Юхнова по-прежнему несколько напрягал специфический лексикон возлюбленной, он никогда не одобрял, когда женщины выражались слишком грубо и натуралистически. Но в устах Соболевой подобные выражения звучали даже как-то естественно. Они ему не нравились, но он готов был их принять.
  Но закончив все дела в театре, он вдруг почувствовал тоску и растерянность. Ему неудержимо хотелось видеть Любу, но когда это случится, даже приблизительно не представлял. Зная его характер, Юхнов понимал, что она может исчезнуть на любое продолжительное время. И даже не сочтет необходимым его поставить в известность.
  Он вспоминал ее признание о том, что она влюбилась в него едва ли не с первого взгляда. Возможно, это и так, но это какая-то странная любовь. Одних оскорблений, обвинений во всех смертных и не смертных грехах, он наслушался от нее вперед на многие годы. Если ее чувство к нему и в дальнейшем будет выражаться в таких формах, он может долго не выдержать. С этим надо что-то срочно сделать, им требуется иная стилистика отношений. Вот только нет никакой уверенности, что Люба согласится как-то ее изменить.
  Юхнов вышел из театра, и в какой уже раз неторопливо направился к метро. Погода была хорошая, для осени достаточно теплая, и ему не хотелось спешить. Тем более, и некуда.
  За спиной он услышал догоняющие его шаги и сразу же узнал их принадлежность. Он даже не посмотрел назад, так как знал, что не ошибся.
  Дивеева поравнялась с ним.
  - Вижу, ты не торопишься, - произнесла она.
  - Спешить особо некуда и незачем, все дела на сегодня вроде бы переделал. Можно просто прогуляться.
  Дивеева бросила на Юхнова пристальный взгляд.
  - Что намерен делать с Бессоновой? У нее ничего не получается с ролью. Она сама это понимает, вот и убежала в полном отчаянии. Ты не хуже меня понимаешь, что она никуда не годится. Какая из нее актриса, - пренебрежительно скривила губы Дивеева.
  - Что предлагаешь?
  - Ввести другую артистку.
  - Кого?
  - Марию Суровцеву, она уж точно справится с ролью. Ручаюсь за нее.
  Юхнов почти не сомневался, что Дивеева назовет именно эту фамилию, ему было точно известно, что Суровцева находится полностью под влиянием примы их театра. В отличие от Бессоновой, которая всегда на его стороне. По крайней мере, была до сих пор.
  - Я подумаю, но не обещаю. Ничего не имею против Суровцевой, кроме одного - это приведет к большой потере времени и может сорвать сдачу спектакля. Я введу Марию только в том случае, если Бессонова окончательно откажется от роли.
  - Ты никогда меня не слушаешь, - с не самой приятной интонацией произнесла Дивеева.
  - А с какой стати я должен тебя слушать. Ты актриса, я а главный режиссер. Разницу видишь?
  Юхнов решил, что сейчас ему надо, наконец, объясниться с Дивевой. Тянуть с этим больше нельзя, в его жизни резко изменились обстоятельства. - Лера, нам надо поговорить, - решительно произнес он.
  Удивленная его тоном, Дивеева заглянула ему в лицо.
  - О чем же?
  - О нас с тобой. Точнее, о том, что нас связывает.
  - И что нас связывает, можно узнать? - насмешливо спросила она.
  - Ты прекрасно знаешь. Мы больше не станем заниматься сексом.
  - Вот как! - изумилась Дивеева. Она явно не ожидала такого заявления с его стороны. - Это еще почему?
  - Я работаю с твоим мужем, общаюсь с ним каждый день, даю поручения. И сплю с его женой. Это вызывает во мне большой дискомфорт. Так нельзя.
  - Какая тебе разница, муж он мне или не муж. Таких ситуаций море. - Она вдруг задумалась. - Тут что-то другое. Точно, у тебя появилась другая женщина.
  Юхнов не имел ни малейшего желания посвящать Дивееву в свою личную жизнь. Она и без того зашла в нее дальше, чем бы ему хотелось. Но, что у нее не отнять, так это развитую женскую интуицию.
  - Лера, тут даже не важны сами причины, сколько важно желание завершить эту историю. Мы оба пережили немало приятных минут. Давай не портить их плохим расставанием.
  - Нет, Валерочка, так у нас не пойдет, - зловеще прошипела Дивеева.
  - Что именно не пойдет?
  - Меня мужчины не бросают, это я бросаю мужчин.
  - Ну, так брось меня - и дело с концом.
  - Не делай из меня дурочку. Я прекрасно понимаю, что бросаешь меня ты.
  - Уже не знаю, что тебе предложить. Нельзя быть такой самолюбимой. Да, ты известная актриса, прима нашего театра, но и прим периодически оставляют любовники. Что в этом ужасного?
  - Для тебя может быть, и нет ничего ужасного, а вот для меня... - Она остановилась и замолчала. Он тоже остановился. - Я так это не оставлю, ты заплатишь за свой поступок. И еще пожалеешь.
  Не прощаясь, Дивеева резко развернулась и направилась в сторону театра. Несколько мгновений Юхнов смотрел ей вслед. Он все же сделал это, хотя до самого последнего момента боялся, то у него не хватит пороха. А вот хватило.
  Юхнов вернулся домой и стал названивать Любе. Но ее телефон не отвечал, и через полчаса он прекратил это занятие. Если она не берет трубку, значит, на то у нее есть свои основания. Страшно представить, чем она может сейчас заниматься. Лучше меньше думать на эту тему.
  Но не думать на эту тему долго не получилось. Раздался телефонный звонок с незнакомого номера и незнакомый голос спросил: разговаривает ли он с Юхновым Валерием Станиславовичем? Юхнов подтвердил, что это он.
  - Очень приятно, - произнес незнакомый голос. - Я сотрудник следственного комитета, старший советник юстиции Пегишев Михаил Юрьевич. Я бы хотел с вами поговорить по важному делу.
  - Так, говорите, - предложил обеспокоенный Юхнов. Его охватило предчувствие, что этот звонок как-то связан с Соболевой.
  - Естественно не по телефону. Я бы вас попросил приехать в следственный комитет в удобное для вас время.
  - На допрос? - поинтересовался Юхнов.
  - Что вы, - даже, как показалось Юхнову, слегка обиделся Пегишев. - На допросы не приглашают, на допросы привозят, часто в наручниках.
  - Спасибо за уточнение. А можно узнать, в связи с тем вы меня приглашаете?
  - В принципе такое у нас не практикуется, но я вам кое-что сообщу. Наш разговор будет связан с гражданкой Соболевой Любовью Владиславной. Мы знаем, что вы с ней часто встречаетесь.
  Осведомленность следователя сильно обеспокоила Юхнова. Неужели за ними следят? И, возможно, даже заглядывают в их постель. Ему вдруг стало не только тревожно, но еще и очень неприятно. Какая это все-таки мерзость.
  - А если откажусь приехать к вам? - спросил Юхнов.
  - Так как это не допрос, вы вполне можете так поступить. Но я не советую, этим вы нанесете вред и себе и вашей близкой знакомой. Приезжайте, мы просто побеседуем, как два интеллигентных человека.
  - Я не совсем уверен, что я интеллигентный человек. А вот в вас нисколько не сомневаюсь.
  - Ценю ваш юмор, - присовокупил к своим словам смешок Пегишев. - Но разговор у нас будет серьезный. Если вы не приедете, я сделаю соответствующие выводы. Стоит ли до них доводить, они будут не в вашу пользу.
  Юхнов окончательно понял, что загнан в угол - ехать придется. Вот только где все-таки Люба и что она натворила?
  - Я приеду, - сообщил своему невидимому собеседнику Юхнов.
  - Замечательно! Жду вас завтра в три часа. Не смею вас больше отвлекать от важных дел.
  Несколько минут Юхнов смотрел на умолкнувший телефон. Кажется, он, Юхнов, совершил ошибку, нельзя было соглашаться на встречу. Они профессионалы своего дела и быстро вытряхнут из него всю нужную им информацию, а он и глазом не успеет моргнуть.
  Внезапно мысли его приняли другой оборот. Если следователь хочет поговорить с ним о Любе, то, скорее всего, они что-то замышляют против нее. Не исключено, что арест. Но тогда надо ее как можно быстрей предупредить.
  Он снова стал звонить Соболевой, но телефон был все так же непробиваем. Скорее всего, в ближайшее время она не ответит. Что же в таком случае ему делать?
  В квартиру Соболевых он ехать не может. Там уже находятся ее родители, и он не представляет, как они отреагируют на вторжение великовозрастного любовника их дочери. Есть только одна возможность - организовать дежурство возле ее подъезда. И если Люба будет возвращаться домой, он там ее и перехватит. Такой опыт у него уже есть.
  Юхнов уже никак не меньше двух часов стоял на холодном ветру, но Люба не появлялась. Он промерз до мозга костей, и больше находиться на своем посту был не в состоянии. Тело требовало уйти немедленно, а вот душа - оставаться на прежнем месте.
  В конце концов, победило тело, Юхнов под завывания холодного ветра помчался в сторону метро. Ему очень хотелось как можно скорее оказаться в тепле, но беспокоило то, что с Любой в любой момент может что-то случиться. Например, арест.
  
  Сцена восемьдесят третья
  Юхнов позвонил в театр и спросил: пришла ли Бессонова. Ему ответили, что ее нет, и никаких известий от нее тоже не поступало. Он попросил перенести репетицию на два часа позже, а сам поехал к актрисе. Он предполагал, что она может не появиться на работе и вчера взял у кадровички ее адрес. Как оказалось, она жила не так далеко от него.
  Дом был старый и обшарпанный, в дверях подъезда даже не было кодового замка. И Юхнов спокойно прошел внутрь. Он стал звонить, но никто не открывал. Но интуиция подсказывала ему, что хозяйка квартиры дома.
  Так оно и оказалось. Дверь внезапно распахнулась, и на пороге появилась Бессонова. Она без всякого выражения смотрела на нежданного гостя.
  - Наташа, можно войти? - спросил Юхнов.
  - Если хотите, - ответила она.
  - А для чего я пришел. - Он переступил через порог.
  Квартира целиком соответствовала дому и была в ужасном состоянии. Пол провалился, от обоев остались лишь отдельные и редкие фрагменты. Ну а мебель поражала своей ветхостью. Даже его жилище по сравнению с этим выглядела вполне респектабельно.
  - Ты тут живешь? - не стал скрывать своего изумления Юхнов.
  - Что не нравится, - вдруг непривычно едко поинтересовалась Бессонова. Но тут же сменила свой тон. - Извините, Валерий Станиславович, я не хотела. - Она на мгновение замолчала. - Это не моя квартира, я ее снимаю. На другую у меня нет денег, я ведь живу на одну зарплату. А выбора у меня нет, я же не москвичка.
  - Понятно, - сказал Юхнов. - Я сяду?
  - Конечно. Можно на этот диван.
  Юхнов опустился на диван, и тот отозвался весьма красноречивым скрипом. Как бы он не развалился под его тяжестью, подумал Юхнов.
  - Я пришел с тобой поговорить о твоем участии в спектакле, - проговорил Юхнов.
  - А разве не ясно? - произнесла Бессонова.
  - Что тебе ясно?
  - Вы недовольны мною. Да и вы сами недавно сказали, что я могу быть только плохой актрисой.
  Юхнов тихо вздохнул. Он уже жалел о тех словах.
  - Я не совсем правильно выразился. Тогда была такая обстановка... Ну, ты помнишь.
  - Причем, тут обстановка. Вы просто сказали правду. И я вам за нее благодарна.
  - Наташа, ты очень мне нужна в спектакле. А что есть правда, не знает никто. На это еще Иисус намекал. Ты можешь быть актрисой, просто тебе для вхождения в образ требуется время больше, чем другим. Например, той же Дивеевой.
  - Я никогда не стану такой актрисой, как она, - с горечью проговорила Бессонова.
  - И не надо, зачем миру две Дивеевы. Послушай, что я скажу: ты играешь вполне профессионально. Но тебе пока не очень даются сцены, в которых требуется большая эмоциональность. Ты начинаешь фальшивить.
  - Я сама это чувствую.
  - Но это же хорошо, Наташа. Значит, можно все исправить. Вот если бы не чувствовала, тогда безнадега.
  - Думаете, я не понимаю, что вы меня утешаете.
  - И это тоже. Если тебя не утешить, то ничего путного точно не получится. Я готов с тобой еще поработать над этой сценой. Наша задача, чтобы ты попала в нужную тональность.
  - Думаете, я сумею? - с сомнением посмотрела она на него.
  - Сто процентной гарантии дать не могу, но шанс не маленький. Ты должна закончить работу над спектаклем. Для тебя это большая школа. А ты отказываешься ее кончить. Одна из твоих проблем в том, что в том училище, где ты училась, тебя элементарно не доучили. И это сказывается. Но это поправимо. Не ты одна этим страдаешь. Я тебя убедил?
  Бессонова ответила не сразу. Она молча сидела на стуле и смотрела куда-то в сторону. При этом лицо у нее было совершенно отрешенным.
  - Не знаю, Валерий Станиславович. Вечером я решила, что подам заявление об уходе из театра. А сейчас уже не уверена. Что мне делать? - с надеждой посмотрела она на него.
  - Не принимать поспешных решений. У тебя отличная роль, и надо всем доказать и в первую очередь самой себе, что ты можешь быть артисткой. Ты же этого хочешь?
  - Хочу, - призналась Бессонова.
  - Тогда поехали со мной в театр на репетицию. Я пройду на кухню, чтобы ты спокойно переоделась.
  - Ой, я даже вам не предложила чай или кофе, - охнула Бессонова.
  - В следующий раз.
  Юхнов встал и прошел на кухню. Здесь царила такая же разруха, как и в комнате. Он подошел к окну и стал смотреть во двор. У него было не спокойно на душе, он сознавал, что был не совсем честен с Бессоновой. Он далеко не уверен, что ей стоит оставаться актрисой. Просто она сейчас ему нужна - вот он сделал все, чтобы ее уговорить не уходить из спектакля. А что дальше? Будет ли она получать роли, если не считать самые второстепенные с несколькими репликами или вообще без них. Но вряд ли такая перспектива ее устроит.
  - Валерий Станиславович, я готова, - раздался из комнаты голос Бессоновой.
  - Быстро едем в театр, - сказал он. - У нас мало времени.
  
  Сцена восемьдесят четвертая
   Михаил Лермонтов. Герой нашего времени.
  "Княжна Мери"
  
  10 июня
  Вот уж три дня, как я в Кисловодске. Каждый день вижу Веру у колодца и на гулянье. Утром, просыпаясь, сажусь у окна и навожу лорнет на ее балкон; она давно уж одета и ждет условного знака; мы встречаемся, будто нечаянно, в саду, который от наших домов спускается к колодцу. Живительный горный воздух возвратил ей цвет лица и силы. Недаром Нарзан называется богатырским ключом.
  Здешние жители утверждают, что воздух Кисловодска располагает к любви, что здесь бывают развязки всех романов, которые когда-либо начинались у подошвы Машука. И в самом деле, здесь все дышит уединением; здесь все таинственно - и густые сени липовых аллей, склоняющихся над потоком, который с шумом и пеною, падая с плиты на плиту, прорезывает себе путь между зеленеющими горами, и ущелья, полные мглою и молчанием, которых ветви разбегаются отсюда во все стороны, и свежесть ароматического воздуха, отягощенного испарениями высоких южных трав и белой акации, и постоянный, сладостно-усыпительный шум студеных ручьев, которые, встретясь в конце долины, бегут дружно взапуски и наконец, кидаются в Подкумок. С этой стороны ущелье шире и превращается в зеленую лощину; по ней вьется пыльная дорога. Всякий раз, как я на нее взгляну, мне все кажется, что едет карета, а из окна кареты выглядывает розовое личико. Уж много карет проехало по этой дороге, - а той все нет.
  Слободка, которая за крепостью, населилась; в ресторации, построенной на холме, в нескольких шагах от моей квартиры, начинают мелькать вечером огни сквозь двойной ряд тополей; шум и звон стаканов раздается до поздней ночи.
  Нигде так много не пьют кахетинского вина и минеральной воды, как здесь.
   Но смешивать два эти ремесла
   Есть тьма охотников - я не из их числа.
  Грушницкий с своей шайкой бушует каждый день в трактире и со мной почти не кланяется.
  Он только вчера приехал, а успел уже поссориться с тремя стариками, которые хотели прежде его сесть в ванну: решительно - несчастия развивают в нем воинственный дух.
  
  11-го июня
  Наконец они приехали. Я сидел у окна, когда услышал стук их кареты: у меня сердце вздрогнуло... Что же это такое? Неужто я влюблен? Я так глупо создан, что этого можно от меня ожидать.
  Я у них обедал. Княгиня на меня смотрит очень нежно и не отходит от дочери... плохо! Зато Вера ревнует меня к княжне: добился же я этого благополучия! Чего женщина не сделает, чтоб огорчить соперницу! Я помню, одна меня полюбила за то, что я любил другую. Нет ничего парадоксальнее женского ума; женщин трудно убедить в чем-нибудь, надо их довести до того, чтоб они убедили себя сами; порядок доказательств, которыми они уничтожают свои предупреждения, очень оригинален; чтоб выучиться их диалектике, надо опрокинуть в уме своем все школьные правила логики. Например, способ обыкновенный:
  Этот человек любит меня, но я замужем: следовательно, не должна его любить.
  Способ женский: Я не должна его любить, ибо я замужем; но он меня любит, - следовательно...
  Тут несколько точек, ибо рассудок уже ничего не говорит, а говорят большею частью: язык, глаза и вслед за ними сердце, если оно имеется.
  Что, если когда-нибудь эти записки попадут на глаза женщине? "Клевета!" - закричит она с негодованием.
  С тех пор, как поэты пишут и женщины их читают (за что им глубочайшая благодарность), их столько раз называли ангелами, что они, в самом деле, в простоте душевной, поверили этому комплименту, забывая, что те же поэты за деньги величали Нерона полубогом...
  Не кстати было бы мне говорить о них с такою злостью, - мне, который, кроме их, на свете ничего не любил, - мне, который всегда готов был им жертвовать спокойствием, честолюбием, жизнию... Но ведь я не в припадке досады и оскорбленного самолюбия стараюсь сдернуть с них то волшебное покрывало, сквозь которое лишь привычный взор проникает. Нет, все, что я говорю о них, есть только следствие.
   Ума холодных наблюдений
   И сердца горестных замет.
  Женщины должны бы желать, чтоб все мужчины их так же хорошо знали, как я, потому что я люблю их во сто раз больше с тех пор, как их не боюсь и постиг их мелкие слабости.
  Кстати: Вернер намедни сравнил женщин с заколдованным лесом, о котором рассказывает Тасс в своем "Освобожденном Ерусалиме". "Только приступи, - говорил он, - на тебя полетят со всех сторон такие страхи, что боже упаси: долг, гордость, приличие... Надо только не смотреть, а идти прямо, - мало-помалу чудовища исчезают, и открывается пред тобой тихая и светлая поляна, среди которой цветет зеленый мирт. Зато беда, если на первых шагах сердце дрогнет и обернешься назад!"
  
  - Сцена не совсем простая, звучит довольно длинный для этого очень лаконичного произведения монолог Печорина. Вы знаете, мы снимали в Кисловодске, как раз те кадры, которые иллюстрируют его слова. Пока они еще не смонтированы, но каждую нарисованную им картину мы сопроводим видео. Словесный рассказ у нас полностью совпадет с видео рядом. Это позволит получить двойной эффект. Григорий, когда станете произносить свой монолог, учитывайте это обстоятельство. И еще одно замечание для вас. При всей лиричности этого отрывка, в нем прорываются нотки самоиронии. Все это довольно детальное описание природы служат целью найти свое место в этом мире. Печорин ощущает свою неприкаянность в нем, что его беспокоит. И он пытается нащупать такую интонацию, которая позволит ему держать дистанцию между собой и тем, что его окружает. А он весьма этим обеспокоен, так как чувствует в своей душе зарождение чувства к княжне. И эти весьма красочные природные зарисовки на самом деле его признания, что он на пороге новой любви. Если бы она не возникла, он бы просто не обратил внимания на окружающий ландшафт, а просто прошел мимо. Но ему надо как-то выразить, как-то отреагировать на то что созревает в душе, но так, чтобы ни он сам, ни его читатели об это мне догадались. Это очень тонкая и не простая игра человека с самим собой. Но по-другому он не может, такая уж он личность, и это делает его уязвимым. - Юхнов замолчал. - Григорий, как вам такая интерпретация? Она вызывает у вас доверие?
  Юхнов уже немного изучил исполнителя главной роли и знал, что тот не любит вступать в дискуссию о роли. В своей игре он в основном опирается на интуицию. Но Юхнову надо было заставить Таранова включить и мозги. Иначе тот никогда по-настоящему не справится со своей задачей, его исполнение будет простой и однолинейной, без того внутреннего смысла, на который он, Юхнов, пытается его навести.
  - Не уверен, что так все и есть, - по своему обыкновению неохотно проговорил Таранов. - Я думаю, что Лермонтов, когда все это писал, просто хотел описать природу, которую он видел, находясь в этих местах. Зачем непременно все осложнять?
  - Возможно, так оно и было, но разве это имеет значение. Важно другое, что можем извлечь из этого текста мы. Почему нам не быть глубже автора. Часто он до конца не осознает всю глубину им написанного. А задача моя, как режиссера, вас, как артистов, извлечь все эти слои из небытия и явить миру. Я уже вам говорил и буду повторять постоянно, что искусство возникает только тогда, когда мы соизмеряем себя с тем, что выше, а не равно нам. Так что скажите, Григорий?
  Таранов взглянул на Юхнова и отвел глаза.
  - Я бы хотел начать эту сцену, - сказал артист. - Я постараюсь учесть все ваши замечания.
  Юхнов подумал, что они вряд ли когда-нибудь поймут друг друга. А ведь Таранов, в общем, хороший артист, и с ролью в целом справляется неплохо. Но при таком подходе дальше расти вряд ли сможет.
  - Сейчас начнем. Только еще несколько замечаний. Валерия Станиславна, когда будете изображать ревность к княжне, постарайтесь это сделать сдержанно, но с внутренней яростью. Эта женщина охвачена сильным чувством, но не может позволить хоть как-то его внешне проявить. Наташа, ваша героиня сильно измучена. Но показать это можно только с помощью мимолетного выражения лица. Она тоже не может себе позволить внешних проявлений. С виду все очень благопристойно, а на самом деле мы имеем котел кипящих страстей. И все благодаря Печорину. И Вера, и Мери обращает на него свой взгляд, но у каждой он выражает разные чувства. И последнее. Юрий Васильевич, слышите меня.
  - Прекрасно вас слышу, Валерий Станиславович.
  - Помните, вы перенимаете эстафету у Печорина и произносите свой текст. Нужно это сделать так, чтобы не возникло ни малейшей паузы. Вот говорит Печорин, и тут же вы уже говорите вы. Зритель в первое мгновение не должен понять, что уже раздается голос другого персонажа. И эти слова должны прозвучать немного грустно; Вернер сожалеет о том, что могло бы быть в его жизни, но так и не случилось. А теперь поехали.
  
  Сцена восемьдесят пятая
  Юхнов опаздывал. Выйдя из театра, он помчался к метро. Запыхавшись, вбежал в вестибюль, и понесся вниз по эскалатору. В вагоне он сел, это позволило ему немного передохнуть. Но когда он вышел из подземки на улицу, снова возобновил забег.
  К зданию следственного комитета Юхнов подбежал, тяжело дыша. Сил почти не осталось. Он прислонился на пару минут к стене, чтобы восстановить дыхание.
  В бюро пропусков его ждал пропуск. Юхнов прошел внутрь здания и поднялся на лифте. У нужного ему кабинета остановился; ему вдруг стало страшно. Что его может ожидать за этими дверьми? За всю свою жизнь он ни разу не общался с представителями правоохранительной системы. И смутно представлял, как может пройти его общение сейчас.
  Юхнов постучался, услышал разрешение войти, вошел в кабинет. За столом сидел человек примерно его возраста в хорошо сшитом, явно недешевом гражданском костюме.
  - Валерий Станиславович, здравствуйте, - встретил его Пегишев. - Очень хорошо, что вы не опоздали. Не люблю опаздывающих, они сразу производят плохое впечатление. А вам, как режиссеру, уверен, хорошо известно, как важно произвести с первого раза благоприятное впечатление. Прошу, садитесь.
  Юхнов сел на стул и вопросительно посмотрел на следователя. И поймал себя на том, что давно так сильно не волновался.
  - Хотите знать, о чем будем говорить? - произнес Пегишев.
  - Разумеется, - ответил Юхнов.
  - Это никакой не допрос, это просто разговор, - уточнил следователь.
  - Я рад. И все же, о чем речь?
  - Вы являетесь знакомым Любови Соболевой. Вы этот факт не отрицаете?
  У Юхнова екнуло внутри, сбываются его худшие предчувствия, власть что-то имеет против нее.
   - Да, я знаю ее, - подтвердил он.
  - А в каких отношениях вы с нею находитесь?
  Вопрос вызвал у Юхнова сильное затруднение. Что он должен ответить, что они любовники?
  Кажется, следователь почувствовал нежелание Юхнова отвечать на вопрос.
  - Оставим пока эти подробности. В данный момент они не столь важны.
  - А что важно? - поинтересовался Юхнов. У него так пересохло во рту, что ему стало трудно говорить.
  Пегишев многозначительно посмотрел на него.
  - Я знаю, что вы известный режиссер. Каюсь, не смотрел ваши постановки, но теперь после личного знакомства, непременно посмотрю.
  - Это совсем не обязательно, - пробормотал Юхнов. Ему было сейчас не до искусства, голову, словно сверлом, буравила одна мысль: Любе грозит серьезная опасность.
  - Ну, почему же, очень даже мне интересно. И я бы не хотел, чтобы ваша карьера сошла на нет.
  - Что вы имеете в виду?
  Внезапно что-то резко изменилось в лице следователя, из благожелательного оно мгновенно превратилось в жесткое.
  - Мы ищем Соболеву. Вам известно ее местонахождение?
  - Нет, она мне не докладывает. Мы не настолько близки.
  - Но при этом вы без конца ей звоните, десятки раз на дню. Вот распечатки ваших звонков. - Пегишев взял в руки какой-то листок. - Желаете посмотреть?
  - Нет, я вам верю.
  - Спасибо, всегда приятно, когда тебе верят. - На лице следователя появилось и тут же исчезло странное выражение. - Зачем вы так часто ей звоните?
  - Я обеспокоен ее исчезновением. Хотел узнать, что и как.
  - Узнали?
  - Нет, ее телефон не отвечает.
  - Да, это так, она выключила телефон. И у вас нет других форм связи с ней?
  - Через фельдъегеря?
  - Ценю ваш юмор, но это не то место, где стоит так шутить.
  - Других способов связи с ней у меня нет. А могу я спросить, в чем, собственно, дело? Почему вы ее разыскиваете?
  - Потому что она экстремистка. Или вы этого не знаете?
  - Не знаю.
  - Ой, ли, Валерий Станиславович, - недоверчиво покачал головой Пегишев. - Я думаю, вы о ней много знаете.
  - Я знаю, что она не сторонник существующего режима. Но ведь это не преступление. Или я ошибаюсь?
  - Не преступление, - не сразу подтвердил Пегишев. - А, кстати, вы?
  - Мы можем не обсуждать мои политические взгляды?
  - Пока - да. В данный момент меня интересуют не они, а ваша подружка. Я уверен, что вы находитесь с ней в весьма близких отношениях, несмотря на разницу в возрасте.
  Юхнов молчал, эта тема была ему крайне неприятна.
  - Это мое личное дело, - пробормотал он.
  - Разумеется, - согласился Пегишев. - Вот только не совсем уверен, что и в дальнейшим оно будет только вашим. Соболева занимается преступной деятельностью, и если вы станете ей помогать и тем паче укрывать, то превратитесь в ее соучастника. Вам это надо? Можете не отвечать. Но хочу, чтобы вы осознали ситуацию. Если вы узнаете, где она, то должны немедленно известить меня об этом. Иначе для вас это может плохо кончиться. А я бы этого очень не хотел. Вам лучше быть лояльным гражданином. Хотите что-то мне сказать?
  - Нет, - едва разжал пересохшие губы Юхнов.
  - Давайте ваш пропуск.
  Юхнов протянул пропуск, Пегишев расписался на нем. Затем посмотрел на режиссера.
  - Я знаю, что я вас не убедил сотрудничать со следствием, - сказал он. - Но не советую играть с нами в игры, хорошо для вас это не кончится. До свидания.
  Юхнов вышел на улицу, посмотрел на здание следственного комитета. И вдруг почувствовал, что весь дрожит.
  
  Сцена восемьдесят шестая
  Из следственного комитета Юхнов помчался к Гиндину. Это был единственный человек, которому он мог поведать, что с ним только что произошло. Он ехал в метро, смотрел на людей - и вдруг поймал себя на том, что мир вокруг него внезапно изменился. Все выглядело в нем по-другому, чем два часа назад, намного более враждебней. Город, в котором родился, и который он всегда считал своим родным, теперь казался чужим. Его не отпускало ощущение, что окружающие его люди, смотрели на него подозрительно и недоброжелательно, как на врага. Юхнов прекрасно сознавал, что это не что иное, как разыгравшееся под влиянием сильного стресса воображение. Но избавиться от этих ощущений никак не мог.
  Когда Юхнов ввалился в квартиру друга, то Гиндин от изумления сделал несколько шагов назад и несколько минут не сводил с него глаз.
  - Валера, что случилось? На тебе лица нет.
  - Я так ужасно выгляжу?
  - Таким тебя ни разу не видел. Что произошло?
  - Налей водки или коньяку, тогда расскажу.
  - С этим проблем нет. Идем на кухню.
  Гиндин поставил перед гостем стопку с водкой, Юхнов выпил и попросил еще. Гиндин налил.
  - Ты все же расскажешь, что случилось? Я таким тебя не видел.
  - Я только что из следственного комитета.
  - Допрашивали?
  - Пока расспрашивали. Следователя интересовало, знаю ли я где Люба.
  - Всего-то. - Я-то думал, что с твоей дочерью что-нибудь случилось?
  - Только этого не хватало. Следователь угрожал мне: если я не донесу на нее, то мне не сдобровать.
  - А тебе известно, где она?
  - Понятие не имею. Ее телефон не отвечает.
  Гиндин некоторое время молчал.
  - Тебе нужно успокоиться. Ничего ужасного пока не случилось.
  - Вот именно пока. Но в любой момент может случиться.
  - Ничего не поделаешь, Валера, в такое времечко мы живем. Чем более порядочный и честный человек, тем больше у него шансов оказаться за решеткой.
  - Утешил.
  Гиндин пожал плечами.
  - Это черта нашей действительности. А кто тебя допрашивал, точнее, расспрашивал?
  - Некто Пегишев, Михаил Юрьевич, прямо как Лермонтов.
  Юхнов посмотрел на друга и увидел, как помрачнело у него лицо.
  - Тебе знаком этот персонаж? - спросил Юхнов.
  - Знаком, Валера. В некоторых кругах это имя довольно хорошо известно.
  - Просвети.
  - Он один из главных в следственном комитете по оппозиции. С виду довольно мягкий и культурный, на самом деле, очень жесткий, если не жестокий. Если вцепится, то не просто отвертеться. Он за несколько лет сделал карьеру, работал где-то на периферии, но благодаря своей хваткости и беспринципности, быстро пошел в гору.
  - Час от часа не легче. Знаешь, Миша, я сам не знаю, почему, но всегда сильно боялся суммы и тюрьмы. Причем, особенно тюрьмы. Как представлю камеру, нары, зверские лица заключенных, становится не по себе. Мне страшно и за себя, и за Любу. Кстати, ты знаешь, почему ее ищут и где она?
  - То, что ищут, знаю, а вот за что и где она, нет. Она давно со мной не выходила на связь. Но, думаю, это как-то связано... - Гиндин замолчал.
  - Давай, договаривай, - потребовал Юхнов.
  - Власть собирается Борису и другим ее товарищам навесить серьезные сроки.
  - Как это связано с поиском Любы?
  - Не знаю, но интуиция подсказывает - связано. Идет зачистка всей оппозиции - и радикальной и не радикальной. Валера, мой тебе совет: держись от всех этих ребят как можно дальше. И от Соболевой - тоже. Некоторое время назад был грех, хотел тебя втянуть в наши ряды. Но теперь понимаю, что это была бы большая ошибка. Ты - режиссер, вот и занимайся режиссурой, театром. Борьба с режимом - это не твой профиль. Я тебе советую, даже со мной на время резко поубавить контакты. И даже лучше не звонить.
  - Думаешь, прослушивают твой телефон.
  Гиндин как-то странно посмотрел на Юхнова.
  - Почему же только мой. И твой - тоже. Полагаю, не первый день. Не проверял, в твоей квартире нет жучков?
  Юхнову стало не по себе. А если действительно есть. И кто-то слушает все, что происходит у него дома.
  - Такой мысли не приходило.
  - Придешь домой - проверь. Почитай в Интернете, где чаще всего прячут прослушки.
  - А у тебя были?
  - Были, - спокойно подтвердил Гиндин. - Нашел и выкинул. И регулярно снова проверяю. Пока новых нет. Или не нашел.
  - Послушай, Миша, но ведь надо что-то делать, Любу спасать! - вдруг воскликнул Юхнов.
  - Как? Она сама по себе, никому не подчиняется. Да и возможности наши крайне ограничены, против оппозиции развязан настоящий террор. Единственный способ ее спасти - отправить за границу. По-другому никак. Здесь рано или поздно ее схватят. И она получит серьезный срок.
  - Она не уедет, - вздохнул Юхнов.
  - Уговори. Ты же имеешь на нее влияние.
  - Это она скорее имеет на меня влияние.
  Гиндин развел руками.
  - Тогда положение весьма безнадежное.
  - Миша, что же нам всем делать? Всей стране. Нельзя же терпеть такое.
  - Если честно, Валера, то не знаю. Когда-то был уверен, что страну можно вырвать из-под власти этих мерзавцев. Поэтому и присоединился к оппозиционному движению. Но они оказались намного сильней, чем мы полагали. И почти нас раздавили. А тех, кто хоть немного сопротивляется, тут же упаковывают по полной программе.
  - Но тогда почему ты на свободе, ты же видный участник оппозиции?
  - Моя очередь еще не пришла, но это вопрос времени. Если тебе что-то вскоре станет известно обо мне такое, то не удивляйся.
  - Ты имеешь в виду, что тебя посадят?
  Гиндин пожал плечами.
  - Бессмысленно сейчас об этом говорить. Лучше я буду тебя кормить.
  - Спасибо, Миша, но после таких разговоров что-то нет аппетита. Я пойду.
  Вопреки обыкновению, Гиндин не стал удерживать своего гостя. Когда Юхнов оказался на улице, то невольно посмотрел на окна своего друга. К нему пришла мысль, что в следующий раз он может оказаться тут не скоро.
  
   Сцена восемьдесят седьмая
  Придя домой, Юхнов залез в Интернет и долго читал о моделях жучков и о том, где их прячут. Затем тщательно обыскал квартиру, но ничего не обнаружил. Это немного его успокоило. Возможно, в собственном доме его не прослушивают.
  Остаток вечера Юхнов посвятил подготовке к завтрашней репетиции, после чего лег спать. Проснулся он от звонков в дверь. Несколько секунд не мог понять, что происходит, а когда понял, стало страшно. Юхнова охватила уверенность, что пришли его арестовать.
  Звонок повторился, правда, был он немного странным, каким-то приглушенным и обрывистым. Если бы пришла полиция, вряд ли бы стала так неуверенно звонить, подумал он.
  Юхнов накинул халат и пошел открывать. И едва отворил дверь, как кто-то стремительно прошмыгнул в квартиру. Юхнов даже не успел рассмотреть, кто.
  - Один? - услышал он знакомый голос.
  - Люба! - воскликнул он.
  - Я спросила: ты один?
  - Да, один. С кем могу еще быть.
  - Мало ли, ты пользуешься большим успехом у женщин.
  - Не говори глупости, проходи в комнату.
  Люба прошла в комнату, вслед за ней - Юхнов. Он зажег свет.
  - Выключи! - потребовала она. - Включи лампу, но прежде задерни шторы.
  Юхнов выполнил все требования поздней гостьи. Люба села на кровать и посмотрела на него.
  - Ты и дальше будешь стоять, как пень, - зло прошипела она. - Я жрать хочу.
  - Сейчас что-нибудь сделаю, - встрепенулся он. - Сосиски будешь?
  - Я старые туфли буду, целый день не ела.
  Юхнов смотрел, как Люба жадно ест сосиски и чувствовал, как сильно любит эту девушку. Та оторвалась от тарелки и посмотрела на него.
  - Чего уставился?
  - Просто смотрю. Никогда еще не видел тебя такой голодной.
  - Будешь тут голодной, когда тебя все ищейки страны ищут.
  Юхнов мгновенно помрачнел, как он мог забыть, что Люба в розыске.
  - Объясни, что случилось, почему тебя ищут?
  - Тебе лучше не знать.
  - Давай я буду решать, что мне знать, а что не знать.
  - Как хочешь, - пожала она плечами, снова принимаясь за сосиски. - Мы хотели освободить Бориса, ему грозит большой срок. Его должны были перевозить в другую тюрьму.
  - И вы напали на конвой? - У Юхнова от страха вмиг стали холодными ноги.
  Девушка почувствовала его состояние.
  - Ты я вижу от страха уже в штаны наложил, - презрительно усмехнулась она. - Ни на кого мы не напали. Нас было трое, один - выдал наш замысел. Моего напарника арестовали, а я сбежала.
  - Хорошо, что не напали. - Юхнов почувствовал небольшое облегчение.
  - Что ж, хорошего, Борис, как был, так и остался в СИЗО.
  - А ты представляешь, что было бы, если бы напали. Началась перестрелка, вы могли бы убить конвоиров. Или они бы вас подстрелили.
  - У нас были все шансы.
  - Ты сумасшедшая!
  - А ты клинический трус!
  - Будешь трусом, меня сегодня вызывали в следственный комитет, допытывались, знаю ли я, где ты скрываешься?
  - Вот почему ты так боишься. Зря я к тебе приперлась. Сейчас уйду.
  - Никуда я тебя не пущу. Заночуешь у меня. Послушай, Люба, тебе надо бежать из страны. У меня нет денег - я бы тебе дал. Но у тебя богатые родители, пусть помогут.
  - Я - за границу, а Бориса и ребят - на зону!
  - Ты их все равно не выручишь, а себя сгубишь. Зачем тебе тюрьма?
   - Тебе не понять.
  - Я люблю тебя и хочу, чтобы ты осталась на свободе. Любые жертвы должны быть оправданы, а твоя жертва - нет.
  - Напрасно я завалилась к тебе, - сказала Люба, отодвигая от себя пустую тарелку. - С такими, как ты, лучше не иметь дело.
  - Пусть так, - не стал спорить Юхнов. - Но ты уже здесь. И я тебя никуда не пущу. И нам надо тщательно обдумать, что делать дальше.
  - Я сама как-нибудь решу без тебя.
  Юхнов вздохнул. Спорить с ней было бесполезно.
  - Хорошо, но давай все же обсудим эту тему.
  - Может, потом. - Она демонстративно зевнула. - Я устала.
  Юхнов вскочил со стула.
  - Я тебя постелю чистое белье.
  - Только я сначала в душ.
  Юхнов сидел в комнате и ждал, когда девушка выйдет из ванной. Дверь отворилась, и показалась Соболева. Она была обнаженной.
  От изумления Юхнов даже немного привстал; почему-то он не ожидал увидеть ее в таком виде.
  - Чего уставился, - усмехнулась она. - Голой что ли меня не видел.
  - Видел.
  Она подошла к нему и прижалась к его груди.
  - Прошу, трахни меня, я целый день об этом мечтала, - прошептала Люба.
  
  Сцена восемьдесят восьмая
  Михаил Лермонтов. Герой нашего времени. Княжна Мери.
  
  12-го июня
   Сегодняшний вечер был обилен происшествиями. Верстах в трех от Кисловодска, в ущелье, где протекает Подкумок, есть скала, называемая Кольцом; это - ворота, образованные природой; они подымаются на высоком холме, и заходящее солнце сквозь них бросает на мир свой последний пламенный взгляд. Многочисленная кавалькада отправилась туда посмотреть на закат солнца сквозь каменное окошко. Никто из нас, по правде сказать, не думал о солнце. Я ехал возле княжны; возвращаясь домой, надо было переезжать Подкумок вброд. Горные речки, самые мелкие, опасны, особенно тем, что дно их - совершенный калейдоскоп: каждый день от напора волн оно изменяется; где был вчера камень, там нынче яма. Я взял под уздцы лошадь княжны и свел ее в воду, которая не была выше колен; мы тихонько стали подвигаться наискось против течения. Известно, что, переезжая быстрые речки, не должно смотреть на воду, ибо тотчас голова закружится. Я забыл об этом предварить княжну Мери.
  Мы были уж на середине, в самой быстрине, когда она вдруг на седле покачнулась. "Мне дурно!" - проговорила она слабым голосом... Я быстро наклонился к ней, обвил рукою ее гибкую талию. "Смотрите наверх! - шепнул я ей, - это ничего, только не бойтесь; я с вами".
  Ей стало лучше; она хотела освободиться от моей руки, но я еще крепче обвил ее нежный мягкий стан; моя щека почти касалась ее щеки; от нее веяло пламенем.
  - Что вы со мною делаете? Боже мой!..
  Я не обращал внимания на ее трепет и смущение, и губы мои коснулись ее нежной щечки; она вздрогнула, но ничего не сказала; мы ехали сзади; никто не видал. Когда мы выбрались на берег, то все пустились рысью. Княжна удержала свою лошадь; я остался возле нее; видно было, что ее беспокоило мое молчание, но я поклялся не говорить ни слова - из любопытства. Мне хотелось видеть, как она выпутается из этого затруднительного положения.
  - Или вы меня презираете, или очень любите! - сказала она наконец голосом, в котором были слезы. - Может быть, вы хотите посмеяться надо мной, возмутить мою душу и потом оставить. - Это было бы так подло, так низко, что одно предположение... о нет! не правда ли, - прибавила она голосом нежной доверенности, - не правда ли, во мне нет ничего такого, что бы исключало уважение? Ваш дерзкий поступок... я должна, я должна вам его простить, потому что позволила... Отвечайте, говорите же, я хочу слышать ваш голос!..
  В последних словах было такое женское нетерпение, что я невольно улыбнулся; к счастию, начинало смеркаться. Я ничего не отвечал.
  - Вы молчите? - продолжала она, - вы, может быть, хотите, чтоб я первая вам сказала, что я вас люблю?..
  Я молчал...
  - Хотите ли этого? - продолжала она, быстро обратясь ко мне...
  В решительности ее взора и голоса было что-то страшное...
  - Зачем? - отвечал я, пожав плечами.
  Она ударила хлыстом свою лошадь и пустилась во весь дух по узкой, опасной дороге; это произошло так скоро, что я едва мог ее догнать, и то, когда она уж присоединилась к остальному обществу. До самого дома она говорила и смеялась поминутно. В ее движениях было что-то лихорадочное; На меня не взглянула ни разу. Все заметили эту необыкновенную веселость. И княгиня внутренно радовалось, глядя на свою дочку; а у дочки просто нервический припадок: она проведет ночь без сна и будет плакать. Эта мысль мне доставляет необъятное наслаждение: есть минуты, когда я понимаю Вампира... А еще слыву добрым малым и добиваюсь этого названия!
  Слезши с лошадей, дамы вошли к княгине; я был взволнован и поскакал в горы развеять мысли, толпившиеся в голове моей. Росистый вечер дышал упоительной прохладой. Луна подымалась из-за темных вершин. Каждый шаг моей некованой лошади глухо раздавался в молчании ущелий; у водопада я напоил коня, жадно вдохнул в себя раза два свежий воздух южной ночи и пустился в обратный путь. Я ехал через слободку. Огни начинали угасать в окнах; часовые на валу крепости и казаки на окрестных пикетах протяжно перекликались...
  В одном из домов слободки, построенном на краю обрыва, заметил я чрезвычайное освещение; по временам раздавался нестройный говор и крики, изобличавшие военную пирушку. Я слез и подкрался к окну; неплотно притворенный ставень позволил мне видеть пирующих и расслышать их слова. Говорили обо мне.
  Драгунский капитан, разгоряченный вином, ударил по столу кулаком, требуя внимания.
  - Господа! - сказал он, - это ни на что не похоже. Печорина надо проучить! Эти петербургские слетки всегда зазнаются, пока их не ударишь по носу! Он думает, что он только один и жил в свете, оттого что носит всегда чистые перчатки и вычищенные сапоги.
  - И что за надменная улыбка! А я уверен между тем, что он трус, - да, трус!
  - Я думаю тоже, - сказал Грушницкий. - Он любит отшучиваться. Я раз ему таких вещей наговорил, что другой бы меня изрубил на месте, а Печорин все обратил в смешную сторону. Я, разумеется, его не вызвал, потому что это было его дело; да не хотел и связываться...
  - Грушницкий на него зол за то, что он отбил у него княжну, - сказал кто-то.
  - Вот еще что вздумали! Я, правда, немножко волочился за княжной, да и тотчас отстал, потому что не хочу жениться, а компрометировать девушку не в моих правилах.
  - Да я вас уверяю, что он первейший трус, то есть Печорин, а не Грушницкий, - о, Грушницкий молодец, и притом он мой истинный друг! - сказал опять драгунский капитан. - Господа! никто здесь его не защищает? Никто? Тем лучше! Хотите испытать его храбрость? Это нас позабавит...
  - Хотим; только как?
  - А вот слушайте: Грушницкий на него особенно сердит - ему первая роль! Он придерется к какой-нибудь глупости и вызовет Печорина на дуэль... Погодите; вот в этом-то и штука... Вызовет на дуэль: хорошо! Все это - вызов, приготовления, условия - будет как можно торжественнее и ужаснее, - я за это берусь; я буду твоим секундантом, мой бедный друг! Хорошо! Только вот где закорючка: в пистолеты мы не положим пуль. Уж я вам отвечаю, что Печорин струсит - на шести шагах их поставлю, черт возьми! Согласны ли, господа?
  - Славно придумано! согласны! почему же нет? - раздалось со всех сторон.
  - А ты, Грушницкий?
  Я с трепетом ждал ответ Грушницкого; холодная злость овладела мною при мысли, что если б не случай, то я мог бы сделаться посмешищем этих дураков.
  Если б Грушницкий не согласился, я бросился б ему на шею. Но после некоторого молчания он встал с своего места, протянул руку капитану и сказал очень важно: "Хорошо, я согласен".
  Трудно описать восторг всей честной компании.
  Я вернулся домой, волнуемый двумя различными чувствами. Первое было грусть. "За что они все меня ненавидят? - думал я. - За что? Обидел ли я кого-нибудь? Нет. Неужели я принадлежу к числу тех людей, которых один вид уже порождает недоброжелательство?" И я чувствовал, что ядовитая злость мало-помалу наполняла мою душу. "Берегись, господин Грушницкий! - говорил я, прохаживаясь взад и вперед по комнате. - Со мной этак не шутят. Вы дорого можете заплатить за одобрение ваших глупых товарищей. Я вам не игрушка!.."
  
  Так как они легли поздно, то и проснулись поздно. Точнее, первым пробудился Юхнов, взглянул на часы и вылетел из кровати. Он опаздывал. Времени ни на что не оставалось. Он посмотрел на Любу, она мирно посапывала. Его это вдруг сильно умилило; ее ищет полиция, чтобы арестовать, а она безмятежно спит, словно ей не угрожает страшная опасность. Удивительная девушка, он бы так не смог.
  Юхнов поцелуем разбудил Любу. Она открыла глаза и сонно посмотрела на него.
  - Ты чего? - спросила она.
  - Опаздываю, мне надо срочно бежать в театр. В холодильнике есть немного еды. Пока хватит. Буду возвращаться, куплю. Умоляю тебя, никуда не выходи. Обещаешь?
  Несколько секунд она молчала.
  - Подумаю, - сказала она. - Вали в свой театрик. - Она презрительно скривила губы, затем снова растянулась на постели и закрыла глаза.
  Он понял, что на этом их утренний эфир завершен.
  Юхнов примчался в театр минута в минуту к началу репетиции. Все его уже ждали.
  - У нас сегодня большая и разноплановая сцена, - с места в карьер начал он. - Очередная кульминация всего сюжета. Мы не будем пытаться воспроизвести даже хоть в какой-то степени то, как протекали реальные события. Печорин и Мери будете просто сидеть рядом. Многое зависит от того, как вы, Григорий, произнесете свой текст. Тут очень важно не передергивать, говорить максимально естественно. Но постепенно наращивать напряжение. Для наших героев это последний шанс изменить не просто отношения, а всю судьбу. Но Печорин делает не только свой выбор, но делает выбор и за княжну. В этой сцене все не так. Я настаиваю на том, что он любит Мери, но она для него слишком мелка и незначительна. И он, считая себя гораздо выше ее, отказывается от своего чувства. Вот смотрите: княжна чувствует головокружение, он тут же обнимает ее за талию и не желает отпускать. И почти целует ее. Вроде бы все банально, идет обычная сцена обольщения. Но тут в нем включается, как он считает, высший человек. И этот высший человек решает заменить любовь на любопытство. В считанные секунды все меняется в нем, вместо нежности и пламени появляется что-то вроде научной отстраненности. Именно так, по его мнению, должен вести себя супермен - люди для него не более чем предмет наблюдений, как бабочки для лепидоптеролога.
  - Как для кого? - не понял Таранов.
  - Лепидоптеролог, - улыбнулся Юхнов, - специалист по бабочкам. Я сам недавно узнал об их существовании. Но вернется к сцене. Печорину такая перемена дается достаточно просто, любовь к Мери у него только в самом зародыше, а потому задавить ее ему не сложно. Он сам пишет "мне хотелось видеть, как она выпутается из этого затруднительного положения". Для Печорина и таких, как он, быть наблюдателем - это проявлять свою высшую природу. Он не собирается ничего менять, ни за что бороться, он будет только смотреть, а когда появится возможность еще и играть чужими судьбами. Он безжалостен не потому, что жесток к любящей его девушке, а потому что ее чувства для него не более чем результат удачно проведенного эксперимента. Что-нибудь хотите сказать, Григорий?
  - Да нет, все понятно, я так примерно и думал.
  - Хорошо, когда актер и режиссер единомышленники, - улыбнулся Юхнов. - Такое случается не так уж и часто, а потому особенно ценно. Теперь, Наташа, вы. Попытайтесь пропустить чувства Мери через себя. Это пик ее отчаяния, крушение всех надежд. Понимаете, в чем дело. - Юхнов задумчиво замолчал. - Княжна еще совсем молодая и неискушенная, и не осознает многое из того, что с ней творится в эти минуты. Но мы-то это должны осознавать и доносить до зрителя.
  - Да, конечно, Валерий Станиславович, - проговорила Бессонова, - но я не совсем понимаю...
  - Я думаю, что для нее Печорин - это тот человек, который способен вывести ее за пределы узкого мещанского мирка, в котором, несмотря на княжеский титул, живет ее мать и все ее окружение. И который ей потенциально тесен. Она Грушницкого первоначально полюбила, потому что он ей казался представителем другой общности. Но когда он предстал перед ней в офицерском облаченье, она поняла, что обманулась, он целиком из людей ее круга. А вот в Печорине не обманулась, он действительно из другого мира. И ей захотелось туда. А ее грубо не пустили. Понимаете, Наташа, нельзя все сводить к личной драме - полюбила - не нашла взаимности. Это верно, но этого недостаточно. За малым всегда скрывается большое. Вот его и надо выявлять и показывать. Сумеем это сделать, значит, мы все молодцы. Как справитесь?
  - Я не уверенна, Валерий Станиславович, вы все время ставите трудные задачи.
  - Но если искусство не решает трудные задачи, это не искусство, а ремесло, - сказал Юхнов. - Когда будете произносить текст, думайте в этот момент о том, что я сказал. И тогда ваши слова прозвучат несколько иначе. Большого я вас и не прошу. Все должно случиться само собой. А теперь давайте посмотрим, что у нас получится. Не думаю, что все пойдет, как надо с первого раза. Поэтому будьте раскованней.
  Юхнов испытывал разочарование. Таранов Бессонова исполняли свои роли неплохо, но не совсем так, как он хотел. Причем, на этот раз ему меньше нравился исполнитель роли Печорина, нежели княжны Мери. А все потому, что он недостаточно вникает в то, что говорит он, Юхнов. И, как он подозревает, часть его речей вообще пропускает мимо ушей. Это происходит не от того, что Таранов плохой артист, а от того, что поверхностный человек. А вот Наташа человек более глубокий, а артистка хуже. И что делать в такой ситуации, не ясно. Как исправить недостатки того и другого? Есть повод задуматься над этой дилеммой.
  Сцена завершилась, Юхнов решил, что нет смысла сейчас предъявлять претензии к ее участникам. Пользы от этого все равно не будет. Сначала надо поработать с каждым индивидуально. А уж потом - вместе.
  - Идем дальше, - произнес Юхнов. - Сейчас на сцене нет декораций, но они обязательно будут. Представьте, дом, в котором собрались недоброжелатели Печорина. Прошу всех, кто в этой сцене, занять свои места.
  Юхнов подождал, пока артисты расселились вокруг стола.
  - Что тут происходит? Разумеется, собрались заговорщики, чтобы составить заговор против Печорина. Тут все ясно. Но вы уже, наверное, догадались, что нас интересует второй план. А суть его в том, что это не просто заговор, это полное отторжение обществом одного из его членов. Предлагаемый план - унизить, растоптать его, смешать с грязью. Это ненависть низшего к тому, что выше их. К сожалению, это типично отечественная ситуация, которая постоянно воспроизводится, в том числе и в наши дни. Нам нужно это сыграть так, чтобы многие зрители узнали бы в этих людях самих себя. Почти все либо сами травили других, либо хотя бы разок участвовали в травле. И пусть ощутят, какое это отвратительное занятие и как сильно оно распространено. Для усиления эффекта мы как бы ненароком и очень быстро, буквально на несколько секунд выведем на экран портреты: Пастернака, Бродского, Сахарова, Андрея Синявского, Юлия Даниэля, Солженицына, тех, кого преследовало общество и люди. Если у кого-то есть еще кандидаты в эту портретную галерею, буду только рад. И заключительный монолог Печорина. Григорий, я к вам обращаюсь. Это не просто чувство мести, которое естественно после того, как он все услышал. Это нечто большее, это вызов всей общественной системе, всему господствующему на тот момент порядку. Но при этом, как это мелко со стороны Печорина - мстить через пусть виновного, но ничтожного Грушницкого. Для Печорина - это акт сильного унижения, он понимает, что никогда и ни за что не осмелится бросить вызов главным виновникам такого положения в стране. Мы снова воспользуемся экраном, на миг на нем мелькнут изображения Николая Первого, графа Бенкендорфа, Аракчеева. Принимаю ваших кандидатов. И последнее. Я решил, что заключительную часть дневника от 12 июня мы перенесем на следующий день. Мне представляется это боле логичным. Очень надеюсь, что Михаил Юрьевич за это на нас не обидится.
  
  Сцена восемьдесят девятая
  Едва завершилась репетиция, Юхнов хотел уже мчаться домой, где, как он надеялся, его поджидала Люба. Звонить он ей не мог, они договорились, что не станут перезваниваться, так как у нее, чтобы не запеленговали, телефон будет выключен. Но у самого выхода из театра его поймал Любашин.
  - Валерий Станиславович, вы торопитесь? - остановил его директор театра.
  - Да, у меня важное дело, - подтвердил Юхнов.
  - Но рабочий день не кончился, зайдите ко мне. Уверяю, это ненадолго, а потом можете быть свободными.
  Юхнов мысленно послал директора театра, куда подальше, но возражать не стал и поплелся за ним.
  В кабинете уже расположилась Дивеева. Ну, конечно, куда без нее, тоскливо подумал Юхнов.
  - Садитесь, Валерий Станиславович, - пригласил Любашин. - Хотим обсудить с вами важную тему.
  - Что за тема? - нетерпеливо спросил Юхнов, садясь на стул.
   - По поводу состава исполнителей инсценировки "Княжна Мери".
  Юхнов невольно скосил глаза на Дивееву.
  - Вас что-то не устраивает?
  - Меня не устраивает то, как исполняет свою роль Бессонова. Вот и Валерия Станиславна придерживается мнения, что она с ней не справляется. И предлагает подумать о замене актрисы. Например, на Марию Суровцеву.
  Юхнов невольно скосил глаза на Дивееву. Он не сомневался, что именно она подсказала директору эту тему и эту кандидатуру.
  - Я не согласен, Наталья Бессонова справляется с ролью. Да, не идеально, да, с ней приходится дополнительно работать. Но, как режиссер спектакля, в целом ею доволен. К тому же ввод новой актрисы - большая потеря времени. Большинство сцен придется ставить заново. Я это делать не собираюсь. А потому хотел бы закрыть этот вопрос.
  Любашин посмотрел сначала на Юхнова, затем на Дивееву. Он явно пребывал в затруднении.
  - Что скажите, Валерия Станиславна? - спросил он.
  - У меня нет сомнений, что Бессонова не справляется с ролью. И топит своим исполнением весь спектакль. И я не понимаю, почему Валерий Станиславович так держится за нее. - Дивеева сделала эффектную паузу. - Невольно возникает подозрение, нет ли тут у нашего главного режиссера личного интереса. - Голос Дивеево прозвучал откровенно игриво. - Известно, что он бывает у нее дома.
  - Это так, Валерий Станиславович? - спросил Любашин.
  - Это так, Николай Ильич. Был один раз в ее квартире. Она хотела отказаться от роли, а я ее уговорил продолжать работать в спектакле. Считаю, эти домыслы оскорбительными для себя. Хочу, чтобы Валерия Станиславна немедленно отказалась от них.
  - Не вижу причин, я считаю, что это совсем не домыслы, а достоверные факты,- возразила Дивеева.
  - В таком случае прошу предоставить эти достоверные факты, о которых вы говорите.
  - В данный момент это сделать не могу. Зато возникает закономерный вопрос: на чем основано ваше пристрастие к откровенно бездарной актрисе?
  - Я не считаю ее бездарной, возможно, не самой талантливой. Но я уверен, что с ролью она справится. Что касается Марии Суровцевой, то непременно займу ее в следующем спектакле. Давайте на этом закончим, мне надо срочно уходить.
  - Да, идите, Валерий Станиславович, - пробормотал Любашин. По его виду можно было сделать вывод, что он отнюдь не рад тому, что поднял эту тему.
  - Всем хорошего дня! - произнес Юхнов и почти бегом вылетел из кабинета.
  
   Сцена девяностая
  Юхнов отворил дверь и ворвался в квартиру. Вбежал в комнату и замер на месте - Любы не было. Именно этого он боялся больше всего. На столе лежал листок бумаги, он подошел и прочитал: "Ушла. Не ищи. Захочу, сама найду".
  Юхнов сел на диван, не представляю, что ему делать. Ее безрассудство не имеет границ. Такое ощущение, что она сознательно дразнит судьбу. Хорошо это просто не может кончиться.
  Юхнов погрузился в размышления. Он должен спасти Любу. И единственный способ - отправить ее за границу. Но как? Во-первых, денег на это у него элементарно нет, и во-вторых, ему неизвестно, где она. И как ее найти, тоже не знает.
  Внезапно к нему пришла одна мысль. И как он раньше об этом не подумал. Не факт, что идея сработает, то это, по крайней мере, хоть какой-то шанс. Да, ситуация возникает крайне неудобная и даже щекотливая. Но ради спасения Любы он готов пойти и не на такое. Юхнов вскочил и выбежал из квартиры.
  На этот раз почему-то консьержка долго не хотела его пропускать внутрь дома, но он все же сумел ее убедить это сделать. Поднялся на лифте и подошел к знакомой двери. И нажал на звонок.
  Дверь отворил еще не старый мужчина с приятным, интеллигентным лицом, которое сразу же понравилось Юхнову. Человек с удивлением посмотрел на него.
  - Извините, что беспокою, - начал Юхнов, - вы отец Любови Соболевой?
  - Да, - подтвердил мужчина. - А что, собственно, вам надо. Я вас не знаю.
  - Это так, но мне надо с вами переговорить по важному делу, которое касается вашей дочери. Очень вас прошу, пустите меня.
  - Хорошо, проходите, - после небольшого колебания согласился мужчина.
  Они вместе прошли в знакомую Юхнову гостиную. Там в кресле сидела женщина.
  - К нам пришел вот этот человек, он хочет поговорить о Любе, - сказал мужчина. Посмотрев на гостя, добавил: - Это моя жена.
  - Я догадался. Давайте познакомимся, иначе будет трудно разговаривать, - предложил Юхнов. - Моя фамилия Юхнов, зовут Валерий Станиславович.
  - Владислав Дмитриевич, - представился отец Любы. - Мою супругу зовут Валентина Сергеевна.
  - Очень приятно, - сказал Юхнов.
  - Хотя мы теперь знаем, как вас зовут, но не знаем, кто вы и какое отношение имеете к нашей дочери, - произнес Владислав Дмитриевич, не спуская глаз с гостя.
  - Я театральный режиссер, - объяснил Юхнов. - Что же касается моих отношений с Любой, то я ее друг.
  - Друг? - вопросительно посмотрел на Юхнова отец Соболевой. - Хотелось бы знать, что следует под этим понимать? Согласитесь, слово несколько размытое.
  - Согласен. Я люблю вашу дочь.
  Супруги переглянулись между собой.
  - Прямо скажем, несколько неожиданно, - произнесла Валентина Сергеевна. - Не сочтите за нескромный вопрос: а сколько вам лет?
  - Сорок. Да, между нами большая разница в возрасте.
  - Двадцать лет, - проговорила женщина и посмотрела на мужа. - Владик, тебе не кажется, это слишком много.
  - Да, много, - тут же отозвался Юхнов. - Но сейчас давайте поговорим о другом.
  - О чем? - спросил Владислав Дмитриевич.
  - О том, как спасти Любу.
  Супруги снова переглянулись, но на этот раз с тревогой.
  - Что вы имеете в виду? - поинтересовался отец Любы.
  - Любу могут в любой момент арестовать. Ей грозит большой срок.
  - Срок? - изумился Владислав Дмитриевич. - Это вы о чем?
  Кажется, родители Любы действительно совершенно не представляет, чем занимается их дочь, мысленно отметил Юхнов.
  - Люба борется против нынешнего режима в стране. Причем, она принадлежит к радикальной части оппозиции, - пояснил Юхнов.
  - Я знала, что с ней что-то не то! - простонала Валентина Сергеевна. - Я тебе много раз говорила, а ты не обращал внимания на мои слова.
   Владислав Дмитриевич повернулся к Юхнову.
  - Это вы ее втянули в эту деятельность?
  - Нет, это она меня в нее втянула.
  - Я вам не верю.
  - Я не могу доказать свою правоту. Но сейчас это не важно.
  - Что же важно?
  - Я уже сказал: ее надо спасти. И я не вижу иного способа, кроме как отправить Любу за границу. Поэтому я и пришел к вам. У меня на это денег нет. И я не знаю, где она? Вчера ночью она пришла ко мне, а сегодня, когда я был на работе, ушла, не сказав, куда. Поэтому я пришел за помощью к вам.
  - Владик, что же нам делать? Я не переживу, если с Любочкой что-то случиться, - простонала Валентина Сергеевна.
   Муж протянул к жене руки и обнял.
  - Успокойся, Валюша, мы сделаем все, что в наших силах, проговорил Владислав Дмитриевич и обернулся к Юхнову. - Вы полагаете, что ее надо увезти за границу?
  - Причем, срочно.
  - У нас есть дом в Испании.
  - Куда угодно, лишь бы из этой страны.
  - Но мы не знаем, где наша дочь. Ее телефон не отвечает.
  - Я тоже не знаю. Но я надеюсь, что она с вами свяжется. Только есть одно обстоятельство.
  - Что за обстоятельство?
  - Люба наотрез откажется покидать страну. Нужно ее как-то уговорить или заставить.
  - И как? - спросил Владислав Дмитриевич.
  - Не знаю. У меня не получается. Надеюсь, вы, как родители, имеете на нее большее влияние.
  - Она уже давно живет самостоятельно, - хмуро проговорил отец Любы.
  - Мы обязательно увезем ее за границу! - воскликнула Валентина Сергеевна.
  - Увезем, - подтвердил Соболев, но в его интонации не было уверенности. - Но сначала надо ее отыскать.
  - Если мне станет известно, где она, тут же сообщу вам, - пообещал Юхнов.
  - Да, уж, сообщите, - протянул Соболев.
  - Я пойду.
  Супруги не стали его удерживать, Юхнов с облегчением покинул квартиру. Этот разговор дался ему с большим трудом. И был рад, что он завершился. Огорчало другое - у него не возникло уверенности, что родители Любы сумеют увезти ее из страны.
  
   Сцена девяносто первая
  Михаил Лермонтов Герой нашего времени "Княжна Мери"
  
  Я не спал всю ночь. К утру я был желт, как померанец.
  Поутру я встретил княжну у колодца.
  - Вы больны? - сказала она, пристально посмотрев на меня.
  - Я не спал ночь.
  - И я также... я вас обвиняла... может быть, напрасно? Но объяснитесь, я могу вам простить все...
  - Все ли?..
  - Все... только говорите правду... только скорее... Видите ли, я много думала, старалась объяснить, оправдать ваше поведение; может быть, вы боитесь препятствий со стороны моих родных... это ничего; когда они узнают... (ее голос задрожал) я их упрошу. Или ваше собственное положение... но знайте, что я всем могу пожертвовать для того, которого люблю... О, отвечайте скорее, сжальтесь... Вы меня не презираете, не правда ли?
  Она схватила меня за руки. Княгиня шла впереди нас с мужем Веры и ничего не видала; но нас могли видеть гуляющие больные, самые любопытные сплетники из всех любопытных, и я быстро освободил свою руку от ее страстного пожатия.
  - Я вам скажу всю истину, - отвечал я княжне, - не буду оправдываться, ни объяснять своих поступков; я вас не люблю...
  Ее губы слегка побледнели...
  - Оставьте меня, - сказала она едва внятно.
  Я пожал плечами, повернулся и ушел.
  
  - У нас сегодня короткая репетиция, - сообщил Юхнов. - Григорий, Наталья, вы готовы?
  - Да, - по очереди ответили артисты.
  - Хорошо. Наташа, для княжны - это разговор последней надежды. Решается ее судьба. Дело не только в том, будет ли она с человеком, которого полюбила, а будет ли ее судьба похожей на унылую и безрадостную судьбу ее матери или она обретет иной смысл жизни вместе с Печориным. А потому она готова на все: откровенно сказать ему о своей любви, отдаться, несмотря на все внушенные нормы приличия, убежать с ним куда угодно. Будет так, как он скажет. Она сама не ожидала от себя такого накала чувств. ...Но знайте, что я всем могу пожертвовать для того, которого люблю... О, отвечайте скорее" - говорит она ему. Любовь делает ее смелой и мудрой. Я хочу, Наташа, подчеркнуть именно этот аспект. К ней приходит озарение, что ради любви можно пойти на все. И в первую очередь отбросить все внушенные ей мещанские добродетели, на страже которых стоит ее мать. Лермонтов не случайно подчеркивает, что княгиня идет впереди и не видит, что происходит. Потому что она не должна мешать дочери стать другим человеком. Но ее функцию выполняет Печорин. Он желает остаться самим собой, не хочет идти на ее поводу. По его убеждению, княжна слишком мелка и незначительна, чтобы жертвовать собой ради нее. К тому же эта игра теперь его увлекает не так сильно, как игра с Грушницким и его подельниками. Григорий, я хочу, чтобы вы показали, что в этот момент он делает выбор. Он занимает у него буквально несколько мгновений. Но они стоят многого, они решают судьбу и Печорина, и княжны, и Грушницкого. Его сухость, с которой сообщает Мери о своем решении, проистекает именно отсюда. Потому что он замораживает себя, свои чувства к этой наивной и замечательной девочке. Я думаю, что об этих минутах он будет жалеть всю оставшуюся жизнь. Вот что вам сейчас предстоит сыграть. Все участники сцены на сцену.
  
  Сцена девяносто вторая
  Юхнов ел в буфете салат. Утром, перед работой, он не стал ничего себе готовить, так как аппетита не было никакого. Он даже кофе не выпил и отправился в театр на голодный желудок. Но после репетиции проснулся аппетит, которому к его удивлению, не слишком мешали тревожные мысли о Соболевой.
  В буфет заглянул вахтер, который сообщил ему, что его разыскивает какой-то мужчина. Юхнов попросил его пропустить.
  К изумлению Юхнова на пороге появился отец Любы. Вот уж кого он точно не ожидал тут увидеть, так это его.
  - Здравствуйте, я вам не помешаю? - спросил Владислав Дмитриевич.
  - Садитесь, - предложил Юхнов. - Хотите что-нибудь? Правда, ассортимент у нас скудный.
  - Спасибо, не надо. - Отец Любы сел за стол. - Я пришел поговорить, даже не столько поговорить, сколько поближе познакомиться.
  - Я-то подумал, что у вас есть какие-нибудь сведения о Любе?
  - К сожалению, никаких. Она не выходит на связь.
  - Это на нее похоже. - Юхнов на секунду задумался. - А как вы меня нашли?
  - Это самое простое, что только может быть. Зашел в Интернет - и через минуту узнал, где вы работаете. И многое другое о вас.
  - Представляю, - усмехнулся Юхнов.
  - Да, уж, сведений немало и самых разных. Одни считают вас чуть ли не гением, другие - театральным проходимцем. Даже не знаю, кому верить.
  - Знаете, Владислав Дмитриевич, сейчас это абсолютно не важно. Главное - спасти Любу, вывезти из страны.
  - Об этом я и хочу с вами поговорить. Может, вы не знаете, я по профессии адвокат, у меня своя довольно крупная и успешная адвокатская контора. Если Любе предъявят обвинения, мои сотрудники могли бы взять на себя ее защиту. Поверьте, это первоклассные юристы.
  Юхнов какое-то время размышлял.
  - Этого не стоит делать.
  - Почему?
  - Странно, что мне приходится вам объяснять. Наш суд создан не для суда над подсудимым, а для вынесения приговора. Если где-то там вверху решат Любу осудить, то судья послушно это сделает. И никакие адвокаты этому не восприпятствуют.
  - Вы правы, такая практика действительно существует, но есть и другая. Поверьте, моим адвокатам удавалось вытаскивать подсудимых почти из тюремной камеры.
  - Возможно, но я бы не стал так рисковать своей дочерью. Где гарантия, что вам удастся ее спасти от тюрьмы?
  - И тут вы правы, - согласился Владислав Дмитриевич. - Но что же делать?
  - Я уже сказал: переправить ее за границу.
  - Но вы сами сказали, что она может не согласиться. Она с детства была неуправляемой и упрямой. Ребенка с таким самостоятельным характером, честно говоря, я больше не встречал.
  Юхнов помрачнел, сбывались его самые плохие предчувствия.
   - В таком случае я не знаю, что делать, - сказал он.
  Владислав Дмитриевич грустно посмотрел на режиссера.
  - Мы двое взрослых мужчин не знаем, как совладать с одной молоденькой девушкой, - проговорил он. - Скажите, вы действительно ее любите?
  - Да.
  - Но вы намного старше. И, как я понял, весьма известный режиссер. Женат, у вас есть дочь, она всего на пять лет младше Любы.
  - Вы неплохо изучили мою биографию. Но я не женат, я в разводе. А вот на счет дочери верно. Но что из этого вытекает?
  - Вытекает то, что мне трудно поверить в ваши чувства к такой молодой девушке. Если, конечно, речь не идет о чувственном влечении... - Владислав Дмитриевич вопросительно взглянул на Юхнова.
  - И о нем - тоже. Но не это главное. Просто Люба настолько замечательная, что я был потрясен ею. Такие, как она, встречаются редко. Если вы хотите знать, кто на кого больше влияет, так это она на меня.
  - Да, такое возможно, - согласился Соболев. - Все одноклассники находились под ее влиянием. И даже некоторые учителя. Как у нее так получается, не могу понять. А вы понимаете? Вы же все-таки режиссер?
  Юхнов задумался.
  - Понимаете, она их тех редких людей, которые убеждены в своей правоте. И не просто убеждены, Люба готова отстаивать делом свои убеждения. Иногда у меня возникало ощущение, что она ничего не боится. Когда ее видишь, то невольно хочется походить на нее. Хотя это невероятно и сложно и даже страшновато.
  - Вы, мужчина, который намного ее старше, хотите походить на нее? - удивился Владислав Дмитриевич.
  - Именно так, - подтвердил Юхнов. - Возраст тут не главное.
  - А что главное? - Соболев не спускал с него глаз.
  - Люба - герой нашего времени. Не липовый, как многие, а настоящий. Может, это и плохо для ее судьбы, но это так.
  Соболев кивнул головой.
  - Наверное, мы чего-то в свое время не рассмотрели в нашей дочери, - вздохнул он. - Валя, Валентина Сергеевна, не находит себе места. Она готова искать дочь повсюду, но не представляет, где она может быть. А вы?
  - Если бы я знал, не пошел бы вчера к вам, - ответил Юхнов.
  - Я верю, - вздохнул Владислав Дмитриевич и встал из-за стола. - Скажите, вы намерены на ней жениться?
  - Да. Но сейчас у меня другая задача - спасти ее, отправить за границу. А что будет потом, кто может знать.
  - Да, этого никто не знает, - пробормотал Соболев. - Извините, что оторвал вас от еды. - Он быстро вышел из буфета.
  Юхнов посмотрел на наполовину съеденный салат. Он отодвинул от себя тарелку. Есть уже совсем не хотелось. Аппетит отогнали плохие предчувствия.
  
  Сцена девяносто третья
  Блюмкин ворвался в кабинет Любашина. Его лицо было таким странным, что директор театра в первую секунду даже испугался - уж не пришли ли за ним из органов? Но тогда и его, Любашина, могут загрести; - он же тоже участник аферы.
  - Что-то случилось? - с тревогой спросил Любашин.
  - Случилось, - выдохнул финансовый директор. - Только что звонили от Варданяна, для нас уже зарезервировали деньги. И как только состоится премьера спектакля Юхнова, они на следующий день поступят на наш счет. Блюмкин всей своей массой плюхнулся на стул. - Пол лимона баксов, ты себя это представляешь, - с придыханием произнес он.
  У Любашина что-то заскребло внутри. Все это казалось ему сказкой. Неужели правда, что каждый положит по двести пятьдесят тысяч долларов в свой карман. Хотя не совсем так, окончательная сумма будет поменьше, кое-что придется потратить на театр, кое-чем - поделиться с бухгалтером. Ему вдруг невероятно стало жалко тех денег, которых придется отдать. Да и ту часть, что по праву принадлежит его сообщнику, так же не хочется терять. Но ничего не поделаешь, придется смириться. Не нанимать же киллера, чтобы избавиться от Блюмкина.
  Невольно Любашин посмотрел на финансового директора. И удивился тому, как быстро он меняется, причем, не в лучшую сторону. - Блюмкин буквально за последнее время сильно обрюзг. Лицо стало каким-то одутловатым, брюшко еще больше налилось, волосы поредели... Уж не болен ли он? Как бы это тактично выяснить? Если он спросит в лоб, это вызовет у него подозрение. Он без большого труда разгадает его мысли; уж очень он дошлый, через столько всего прошел. Нет, разоблачать он себя не станет, найдет другой способ выяснить состояние здоровья своего заместителя. Хотя, как он это сделает, пока не представлял. Ладно, на эту тему он поломает голову как-нибудь позже.
  - Что будем делать дальше? - спросил он.
  - Главное - это сидеть тихо. Николай, положись на меня, я в свое время и не такие аферы проворачивал. Уже скоро каждый положит в карман свой куш. Как думаешь, что самое важное в любом процессе?
  Любашин ненадолго задумался.
  - Даже не знаю. А что?
  - Чтобы он начался и не прерывался. И чтобы двигался своим темпом. Если будем спешить, то... - Блюмкин сделал выразительный жест рукой.
  - Ты обещал, что все пройдет без эксцессов.
  - И подтверждаю это. Помнишь знаменитое: жадность фраера сгубила. Вот чтобы с нами это не произошло, не надо быть жадным. С кем-то надо делиться, когда надо - не торопиться.
  - Ты прав, - вздохнул Любашин, - но хочется получить все и сразу.
  Блюмкин посмотрел на Любашина и откровенно усмехнулся.
  - Думаешь, я этого не хочу. Даже когда был совсем малюсеньким, не любил ни с кем делиться. А когда бизнесом занялся, понял - не стану делиться, останусь нищим. Даже не представляешь, как было не охота чужую долю отдавать, как приходилось пересиливать себя. Но когда делал окончательные подсчеты, всегда убеждался, что поступил правильно. Считай то, что отдашь кому-то - это не потери, а нужные инвестиции.
  - Я постараюсь, Яша, - заверил Любашин.
  - Уж, постарайся.
  - Я хочу тебя спросить, если этот Варданян даст столько денег под Юхнова, может еще найдутся такие же? - спросил Любашин.
  Блюмкин вдруг громко расхохотался.
  - Ишь чего захотел. Нет, таких идиотов, к сожалению, в мире мало, на это пока не рассчитывай. Вот пройдет несколько удачных премьер Юхнова, поднимется волна, тогда может, кого и найдем. А пока надо осваивать то, что есть. - Внезапно на лице Блюмкина появилось мечтательное выражение. - Честно скажу, не о таких деньгах мечтал, это так, только на зубок пощупать. Но уж коли так все сложилось. - Он вдруг наклонился к Любашину. - У меня есть предчувствие, что Юхнов принесет нам еще немало. Надо только проявить терпение к нему.
  - А разве я не терплю, хотя с каждым разом дается мне это все труднее. Такое впечатление, что он сознательно идет на постоянные столкновения.
  - Ерунда, просто характер неуживчивый, не более того. Убежден, что он самый лучший, самый гениальный. По мне, и пусть так думает, нам-то что с того. Не надо его разуверивать в этом. Лишь бы нес золотые яйца.
  - И чем все это кончится? Половина труппы его ненавидит.
  - А половина труппы - обожает. А ты занимай нейтральную позицию. Нам это только на руку, пусть они передерутся друг с другом, главное, чтобы не лезли в наши дела. Не дай бог, если кто-то заподозрит...
  - Что будет? - с тревогой спросил Любашин.
  - То и будет, - мрачно ответил Блюмкин. - Делай, как я тебе скажу, и все будет в ажуре.
  - Обещаю, - кивнул головой Любашин.
  - Вот и молодец.
  Любашину показалось, что последнюю реплику Блюмкин произнес чересчур снисходительно по отношению к нему.
  - Пойду заниматься делами, - встал Блюмкин. Он вдруг подмигнул Любашину и вышел.
  Оставшись один, Любашин достал из шкафчика бутылку коньяка и бокал. Он чувствовал глухое раздражение по отношению к только что покинувшему его кабинет человеку. Получается, что он попал в зависимость от него, и теперь не он, а Блюмкин будет править балом в театре. А он, Любашин, станет выполнять все, что тот скажет. А что делать. В отличие от Блюмкина он плохо разбирается в финансовых хитросплетениях, и без его помощи не сможет заполучить эти деньги. С одной стороны он имеет все шансы прилично разбогатеть, с другой - оказаться в унизительной зависимости от другого человека. И вот пойми, что тут лучше.
  Любашин налил до краев бокал и выпил одним махом. Будь оно все неладно, неожиданно для себя подумал он.
  
  Сцена девяносто четвертая
  Юхнов медленно шагал к метро. Настроение было подавленное, Люба исчезла и не подавала о себе никаких вестей. Но угнетало его даже не столько это обстоятельство, сколько то, что он сильно опасался того, что она готовит какую-нибудь новую безрассудную акцию. А других она просто не признает. А у него нет ни у одного рычага помешать ей.
  За спиной Юхнов вдруг услышал чьи-то грузные шаги. Он обернулся и увидел, как его догоняет Маслов. Давалось ему это не без труда, было слышно его тяжелое, нездоровое дыхание.
  Юхнов остановился, дожидаясь, пока актер его догонит. Хотя особого желания общаться с ним не было; он сейчас вообще ни с кем не хотел разговаривать.
  - Вы что-то хотели, Юрий Васильевич? - спросил
  Юхнов, когда Маслов поравнялся с ним.
  Почему-то этот вопрос немного смутил пожилого актера, хотя этого качества до сих пор Юхнов в нем не замечал.
  - Не то, чтобы хотел, просто возникло желание с вами побеседовать. Хотел в театре, но вы быстро ушли. Может, у вас неотложные дела? Тогда можно и в другой раз.
  - Как раз неотложных дел нет, так что не будем откладывать. Так о чем хотели поговорить?
  - Да я все об "Исповеди". Я даже почувствовал, что в чем-то стал другим. Стали скопом приходить мысли: как я живу, о чем думаю, чем занимаюсь?
  - Этого же замечательно, ради этого я и хочу ставить "Исповедь". Я убежден, что не только вас посетят подобные мысли. Это все, что вы хотели сказать? - У Юхнова появилась надежда, что на этом их разговор завершится.
  - Не все, - покачал головой Маслов. - Я прочел в "Исповеди" Экклезиаст. И был поражен до глубины души. Понимаете, там все о нашей жизни.
  - Понимаю, Юрий Васильевич. Это один из самых моих любимых текстов. В нашей постановке отдельный артист будет изображать автора экклезиаста, писать и одновременно читать вслух им же написанное. Я хочу показать процесс, как рождалось это сочинение, каким был этот человек, разумеется, с моей точки зрения. Правда, пока не решил, кто будет этим актером. Вы знаете, есть разные версии авторства, одни полагают, что этим сочинителем является сам царь Соломон, другие не соглашаются. Но это не столь важно.
  Маслов какое-то время смотрел на Юхнова.
  - Валерий Станиславович, то, что вы говорите, по-настоящему гениально.
  Что-то странным показалось Юхнову в интонации и движениях Маслова. Он приблизился к нему на несколько шагов и явственно ощутил идущих от актера резкий алкогольный дух.
  Юхнову стало не по себе. Он знал о том, что Маслов не просто сильно употреблял, но регулярно уходил в запои, которые могли продолжаться и неделю и даже месяц. И тогда приходилось в срочном порядке заменять исполнителя и даже переносить или отменять спектакли. А если Маслов сейчас погрузится в очередную алкогольную горячку, то это сорвет всю работу над спектаклем. Заменять его на кого-то другого нет времени, а главное, такого актера ему не найти. Из всех занятых в постановке он, безусловно, лучший, он глубже, чем все остальные понимает его, Юхнова, замысел и лучше всех воплощает его на сцене. Лишиться Маслова - для него самая настоящая катастрофа.
  Внезапно Маслов, до этого момента старающийся крепко держаться на ногах, сильно покачнулся, и Юхнову пришлось удерживать его от падения.
  - Да, я выпил, - признал Маслов очевидное. - А знаете, Валерий Станиславович, почему? А потому что все суета сует. Я абсолютно согласен: "что пользы человеку от всех его трудов, над чем он трудится под солнцем?" Все, что мы делаем с вами, прекрасно, но абсолютно бессмысленно. Тогда зачем мы это делаем? Можете ответить?
  - Юрий Васильевич, вам надо домой, выпить крепкое кофе и поспать. А завтра утром все будет выглядит иначе.
  Маслов в ответ посмотрел на него осоловевшими глазами. Юхнов понял, что артист с каждой минутой все глубже опускается в пучину глубокого опьянения.
  - А как вам это: "что было, то и будет, и что творилось, то творится. И нет ничего нового под солнцем". Но тогда зачем мы с вами делаем спектакль, если нет ничего нового? Сколько можно повторять одно и то же.
  - Мы как раз стараемся найти это новое, - возразил Юхнов.
  - "Кривое нельзя расправить, и чего нет, нельзя исчислить!", - возразил словами экклезиаста Маслов. - Вы понимаете, это означает, что все наши усилия тщетны. Давайте все это к черту бросим! Мы никому ничего не докажем.
  - Юрий Васильевич, а давайте я вас провожу до дома. А завтра поговорим.
  Но по лицу Маслова он видел, что его слова уже не добираются до сознания артиста, оно было закрыто плотным алкогольным занавесом.
  - А как вам это, Валерий Станиславович? "Место суда - а там нечестье, место праведного - а там нечестивый". Разве это не про нашу страну, не про всех нас? Как мы могли дойти до такого! - Маслов закрыл лицо руками и стал рыдать. Рыдал он по-настоящему с громкими всхлипами и завыванием. Проходящие мимо прохожие останавливались и изумленно смотрели на плачущего пожилого
  мужчину.
  Юхнов почувствовал сильную неловкость. Еще немного - и вокруг них соберется толпа. Он взял Маслова за локоть и повел за собой. К удивлению и облегчению Юхнова артист не сопротивлялся и покорно шагал за ним.
  До дома Маслова идти было недалеко. Юхнов привел его к дверям квартиры, в кармане артиста нашарил ключи и отворил замок.
  Квартира встретила Юхнова неприятным резким запахом. Вместе с Масловым он прошел в комнату - и ему все стало ясно. Тут давно не убирали, на полу лежали горы мусора, стол завален объедками и усыпан крошками. Это было не просто конура холостяка, а очень запущенная конура, мало напоминающая человеческое жилье.
  Юхнову стало одновременно неприятно и обидно за его обитателя. Маслов по-настоящему большой актер, таких не так уж и много, но как же он опустился, как захламил собственное жилище.
  Маслов уже мало что соображал. Юхнов подвел его к кровати. Затем помог освободиться от верхней одежды и уложил в постель. Хозяин квартиры покорно лег и буквально через минуту разразился громким храпом.
  Юхнов с большим облегчением захлопнул за собой дверь квартиры. Оставаться там дольше было просто невыносимо. Отсюда-то он вырвался, но что будет завтра, появится ли Маслов на репетиции? И другой вопрос - нельзя оставлять Маслова жить в этом свинюшнике, надо его очистить. Сам Маслов вряд ли на такой подвиг сподобится, но тогда кто это сделает за него?
  
  Сцена девяносто пятая
  Юхнов вернулся домой. На всякий случай позвонил Соболевой, ее телефон был все так же выключен. Юхнов грустно вздохнул; такая ситуация может продолжаться сколь угодно долго. Но ничего изменить он не может.
  Юхнов сел на диван, вытянул ноги. Чем же ему сейчас заняться? Словно бы в ответ на этот мысленный вопрос, зазвонил телефон, у Юхнова тут же вспыхнула надежда, что это Люба. Но на экране высветился незнакомый номер, а затем раздался и незнакомый мужской голос.
  - Я разговариваю с Валерием Станиславовичем? - спросил он.
  - Да, это я. А с кем я говорю?
  - Меня зовут Илья Олегович Аникин, я адвокат Михаила Михайловича Гиндина.
  - Адвокат Михаила? - удивился Юхнов. - А зачем ему адвокат? Что случилось?
  - Михаил Михайлович уже два дня сидит в СИЗО, - пояснил Аникин.
  - В СИЗО? Но почему?
  - Ему шьют уголовное дело - пособничество терроризму. Сами понимаете, ничем подобным он не занимался. Его забрали за политическую деятельность.
  - Я понимаю, - пробормотал Юхнов. - И что ему грозит?
  - Сейчас не об этом. У нас мало времени. Я добился разрешения на свидание Михаила Михайловича с его родственником. Он выбрал вас. Вы можете прямо сейчас приехать в СИЗО? Иначе потом встретиться могут не разрешить.
  - Разумеется, еду немедленно. Диктуйте адрес.
  Около СИЗО Юхнов был уже минут через сорок.
  Хотя он ни разу не встречался до этого с Аникиным, Юхнов признал его сразу. Адвокату было лет тридцать, он имел субтильное телосложение. Они поздоровались за руку.
  - Идемте скорее, времени у нас мало, - сообщил Аникин. - Михаил Михайлович очень хочет вас видеть.
  Юхнов сидел в комнате для свиданий уже несколько минут, а Гиндин все не появлялся. Юхнов невольно стал думать о том, что возможно, в скором времени вот в таком помещении он станет встречаться и с Любой. Если она не скроется за границей, ее арест дело времени.
  В сопровождении полицейского вошел Гиндин. Юхнов тут же вскочил со стула. Они обнялись. Затем по команде стража порядка заняли места по обе сторона стола.
  - Миша, что случилось? Что ты натворил? - спросил Юхнов.
  - Ничего особенного, все как всегда.
  - Тогда почему ты тут?
  Гиндин некоторое время молча разглядывал друга.
  - Потому что идет масштабная зачистка политического поля. Оппозиционеров сажают под надуманными предлогами. Вот и я оказался здесь. Меня взяли на работе. Но это не суть важно.
  - Что же тогда важно?
  Гиндин понизил голос.
  - Мне неофициально предложили выбор: либо я немедленно покидаю Россию, либо против меня выдвигается обвинение в пособничестве терроризму. Наверное, мой адвокат тебе это уже говорил?
  - Да, говорил. Я только что с ним познакомился. Что-то он не внушает мне доверие. Может, нужен другой защитник. .
  На лице Гиндина появилась грустная улыбка.
  - Адвокат не поможет, адвокат нужен там, где есть честный суд. У нас его нет, судья просто штампуют решения. Все уже предопределено. Либо я надолго сажусь, либо надолго уезжаю. Ничего другого в этой ситуации не предусматривается.
  - Но так не может быть, надо что-то делать! - воскликнул Юхнов. - Есть международные организации, можно туда обратиться.
  - Там мое дело будут рассматривать ни один год. Пока вынесут решения, я сгнию в тюрьме.
  - Постой, Миша, ты уже принял решение, - догадался Юхнов.
  Гиндин ответил не сразу.
  - Да, принял, Валера. Я уезжаю. Завтра самолет.
  - Куда? - растерянно спросил Юхнов.
  - Пока в Прагу, там у меня есть знакомые. А дальше - не представляю. Вижу, тебе не очень нравится мое решение.
  - Почему же, я поддерживаю.
  - Я увидел выражение твоего лица, и мне стало все ясно. Мы ведь знаем друг друга не меньше двадцати лет.
  - Двадцать два, - зачем-то уточнил Юхнов.
  - Тем более. Я просидел уже два дня, и понял, что не герой. Я не готов жертвовать оставшейся мне жизнью даже ради свободы своей страны. Да и какая польза для нее моя отсидка.
  - Ты правильно поступаешь, - пробормотал Юхнов.
  - Я не такой, как твоя Люба. Наверное, ее можно назвать героем. А меня - нет.
  - Но никто же не требует от тебя таких поступков.
  - Ты прав, никто не требует, но есть собственный голос, который осуждает меня. Но я не могу! Понимаешь, не могу! Ты бы видел весь этот ужас. И когда представляешь, что это на многие годы...
  - Миша, перестань себя корить, ты поступаешь правильно. А с Любы не следует брать примера, она молоденькая, безрассудная девушка. Кстати, я хочу, чтобы она тоже уехала бы за границу.
  Гиндин кивнул головой.
  - Правильно, ей надо как можно быстрее скрыться. Только она не уедет. Я неплохо ее изучил. Она пойдет до конца. Такой уж у нее характер.
  - Наверное, ты прав, - поник Юхнов. - Но что ты хочешь от меня?
  - У меня к тебе будет просьба. - Гиндин замолчал. - Завтра улетаю. Возьми к себе собаку. Ну, куда я с Мейсом, я даже не знаю, где и на что будут жить.
  - Ты же знаешь, у меня никогда не было собак.
  - Ничего сложного их иметь нет. Надо регулярно кормить и выгуливать. А все остальное мелочь. Ты справишься.
  - Хорошо, я возьму твою собаку, - безрадостно согласился Юхнов .
  - Тогда езжай прямо сейчас с моим адвокатом ко мне домой. У него есть ключи от квартиры, я дал, чтобы он кормил Мейса.
  Они одновременно встали и посмотрели друг на друга.
  - Обнимемся? - спросил Гиндин.
  - Конечно, - ответил Юхнов.
  Они обнялись и несколько мгновений неподвижно стояли так.
  - Вот и все, - произнес Гиндин, размыкая объятия. - Теперь не знаю, когда свидимся? И свидимся ли вообще?
  - Не говори ерунды, непременно свидимся, - не согласился Юхнов. Но он, как и Гиндин, не был в этом уверен.
  - Не думай обо мне плохо, - сказал Гиндин и направился к выходу из помещения.
  Аникин открыл дверь ключом, и они вошли в такую знакомую Юхнову квартиру. Мейс сразу же налетел на него, пытаясь лизнуть в руку.
  - Очень ласковый пес, - заметил Аникин.
  - Не желаете взять его себе? - спросил Юхнов.
  - Я не могу, у меня много работы. Я почти не бываю дома.
  - У меня тоже много работы, - пробормотал Юхнов. Он сел на корточки и погладил Мейса за ушком. Он знал, что собака это любит.
  - Теперь будешь жить со мной, - проговорил Юхнов. - А в чем его везти? - спросил он у адвоката.
  - У Михаила Михайловича есть переноска. Сейчас ее принесу.
  Вот и стало на одну гостеприимную квартиру у него меньше, грустно подумал Юхнов. Аникин принес из кухни переноску, и к удивлению Юхнова Мейс покорно вошел в нее, словно бы понимал, что происходит.
  Вместе с собакой он приехал к себе домой поздно вечером. Выпустил из переноски. Мейса, тот пробежался по квартире, знакомясь с новым своим жилищем, затем посмотрел на Юхнова и подошел к нему. Юхнов взял пса на руки, Мейс стал лизать его лицо. И Юхнов понял, что Мейс признал его в качестве своего нового хозяина.
  Перед сном Юхнов решил недолго погулять. Погода была отвратительная, дул сильный и холодный ветер. Не будь у него Мейса он бы ни за что не вышел из дома.
  Уже наступила ночь, вокруг не было ни души. Юхнов бродил вокруг дома, держа собаку на поводке. И думал о том, как много перемен произошло в его жизни за последнее время. Иногда даже посещает чувство, что он становится в чем-то другим человеком. Жизнь просто заставляет пересматривать многие установки. А к ним надо еще привыкнуть, их надо осмыслить, понять, как жить в этой обновленной реальности. Она же требует от него таких действий и поступков, которые еще недавно он был уверен ни за что бы не совершил. Он всегда считал себя человеком, призванием которого является искусство. И в этих рамках он и хотел провести свои дни. И был уверен, что все остальное - это не его, а ему вполне достаточно того, что есть. У него своя борьба - с косностью театрального мира, со стойким его нежеланием идти по дороге возрождения. И он был уверен, что посвятит этому делу всю свою жизнь. А оказалось, что все далеко не так, он и не заметил, как был втянут в события, которые кардинально меняют в его судьбе, если не все, то многое. Он-то думал, что профессия его защитит от всех этих политических коллизий, а получилось наоборот, она его втянула в них. И он все яснее осознает, что из этого капкана ему просто так не выбраться.
  Юхнов посмотрел на собаку. Мейс покорно стоял у его ног, не выказывая никакого неудовольствия от плохой погоды. Как они теперь станут жить вместе? невольно закралась к Юхнову мысль. Они оба чем-то напоминают двух спасшихся жертв кораблекрушения, которые не представляют, куда им плыть в этих поднимающихся на дыбы волнах. Вокруг враждебный вздыбленный океан, и они с трудом справляются с его напором, который явно хочет их утопить. И шансов уцелеть у них с каждой минутой все меньше и меньше.
  Юхнову вдруг стало очень тревожно. Пожалуй, только сейчас он до конца прочувствовал, в какую заварушку угодил. И надежды вырваться из нее убывают с каждым днем. Быть героем нашего времени очень почетно и лестно, но нужно иметь много мужества, чтобы сыграть эту роль не на сцене, а в жизни. Поставить такой спектакль пусть не просто, но под силу многим. А вот, чтобы им быть на подмостках реальной действительности требуются совсем другие качества.
  Ветер внезапно усилился, и почти сразу же хлынул холодной ливень. Юхнов не взял зонта, и студеные струи потекли за воротник.
  - Бежим! - крикнул Юхнов, и человек и собака во всю свою прыть помчались к подъезду.
  
  Сцена девяносто шестая
  
  14-го июня
  
  Я иногда себя презираю... не оттого ли я презираю и других?.. Я стал не способен к благородным порывам; я боюсь показаться смешным самому себе. Другой бы на моем месте предложил княжне son coeur et sa fortune; но надо мною слово жениться имеет какую-то волшебную власть: как бы страстно я ни любил женщину, если она мне даст только почувствовать, что я должен на ней жениться, - прости любовь! мое сердце превращается в камень, и ничто его не разогреет снова. Я готов на все жертвы, кроме этой; двадцать раз жизнь свою, даже честь поставлю на карту... но свободы моей не продам. Отчего я так дорожу ею? что мне в ней?.. куда я себя готовлю? чего я жду от будущего?.. Право, ровно ничего. Это какой-то врожденный страх, неизъяснимое предчувствие... Ведь есть люди, которые безотчетно боятся пауков, тараканов, мышей... Признаться ли?.. Когда я был еще ребенком, одна старуха гадала про меня моей матери; она предсказала мне смерть от злой жены; это меня тогда глубоко поразило; в душе моей родилось непреодолимое отвращение к женитьбе... Между тем что-то мне говорит, что ее предсказание сбудется; по крайней мере буду стараться, чтоб оно сбылось как можно позже.
  
  15-го июня
  Вчера приехал сюда фокусник Апфельбаум. На дверях ресторации явилась длинная афишка, извещающая почтеннейшую публику о том, что вышеименованный удивительный фокусник, акробат, химик и оптик будет иметь честь дать великолепное представление сегодняшнего числа в восемь часов вечера, в зале Благородного собрания (иначе - в ресторации); билеты по два рубля с полтиной.
  Все собираются идти смотреть удивительного фокусника; даже княгиня Лиговская, несмотря на то, что дочь ее больна, взяла для себя билет.
  Нынче после обеда я шел мимо окон Веры; она сидела на балконе одна; к ногам моим упала записка:
  "Сегодня в десятом часу вечера приходи ко мне по большой лестнице; муж мой уехал в Пятигорск и завтра утром только вернется. Моих людей и горничных не будет в доме: я им всем раздала билеты, также и людям княгини. - Я жду тебя; приходи непременно".
  "А-га! - подумал я, - наконец-таки вышло по-моему".
  В восемь часов пошел я смотреть фокусника. Публика собралась в исходе девятого; представление началось. В задних рядах стульев узнал я лакеев и горничных Веры и княгини. Все были тут наперечет. Грушницкий сидел в первом ряду с лорнетом. Фокусник обращался к нему всякий раз, как ему нужен был носовой платок, часы, кольцо и прочее.
  Грушницкий мне не кланяется уж несколько времени, а нынче раза два посмотрел на меня довольно дерзко. Все это ему припомнится, когда нам придется расплачиваться.
  В исходе десятого я встал и вышел.
  На дворе было темно, хоть глаз выколи. Тяжелые, холодные тучи лежали на вершинах окрестных гор: лишь изредка умирающий ветер шумел вершинами тополей, окружающих ресторацию; у окон ее толпился народ. Я спустился с горы, и повернув в ворота, прибавил шагу. Вдруг мне показалось, что кто-то идет за мной. Я остановился и осмотрелся. В темноте ничего нельзя было разобрать; однако я из осторожности обошел, будто гуляя, вокруг дома.
  Проходя мимо окон княжны, я услышал снова шаги за собою; человек, завернутый в шинель, пробежал мимо меня. Это меня встревожило; однако я прокрался к крыльцу и поспешно взбежал на темную лестницу. Дверь отворилась; маленькая ручка схватила мою руку...
  - Никто тебя не видал? - сказала шепотом Вера, прижавшись ко мне.
  - Никто!
  - Теперь ты веришь ли, что я тебя люблю? О, я долго колебалась, долго мучилась... но ты из меня делаешь все, что хочешь.
  Ее сердце сильно билось, руки были холодны как лед. Начались упреки ревности, жалобы, - она требовала от меня, чтоб я ей во всем признался, говоря, что она с покорностью перенесет мою измену, потому что хочет единственно моего счастия. Я этому не совсем верил, но успокоил ее клятвами, обещаниями и прочее.
  - Так ты не женишься на Мери? не любишь ее?.. А она думает... знаешь ли, она влюблена в тебя до безумия, бедняжка!..
  
  Первым делом, когда Юхнов вошел в зрительный зал, он окинул взглядом всех присутствующих. Как и предполагал, Маслова среди них не было. К счастью, в сценах, которые предстояло репетировать, он не был задействован. Но сам по себе это был скверный признак, есть большая вероятность, что артист быстро не выйдет из запоя. И нужно принимать срочные меры. Но это чуть позже, хотя, что делать в такой ситуации Юхнов не очень представлял.
  - Начинаем репетицию, - громко произнес Юхнов. - Монолог Печорина. Григорий, вы готовы?
  - Если вы о тексте, Валерий Станиславович, то текст я знаю,- ответил Таранов.
  Юхнов был уверен, что в ответе артиста кроется насмешка, но решил, что сейчас не тот момент, когда стоит реагировать на подобные выходки. Хотя с его стороны это откровенная наглость.
  - Очень рад, что вы выучили текст. Не знаю, осознаете ли это до конца, но это нам пригодится. - Юхнов решил, что может позволить себе ответить на выпад Таранова в том же духе. - Теперь о сути. Нисколько не сомневаюсь, что вы, Григорий, прекрасно понимаете, что весь монолог является самооправданием вашего персонажа. Тут по сути дела сплошной самообман, вплоть до откровенного вранья. Никакая старуха ни чему подобного ему не предсказывала, эту байку он сочинил прямо сейчас. И вы должны обыграть этот факт. У зрителей должно зародиться сомнение, что этот эпизод в его жизни имел место. Главный вопрос, от чего все же бежит Печорин. Ваше мнение?
  - По-моему, все предельно ясно, - ответил Таранов. - Не хочет жениться - и все. Многие мужчины придерживаются точно такой же позиции. Я сам еще долго не собираюсь сочетаться браком.
  - Боюсь, что для многих наших дам, которые сейчас услышали ваши слова, они прозвучали реквиемом по их надеждам. Конечно, вы абсолютно правы, многие мужчины не желают жениться. И Печорин в их числе. Но я позволю себе немного добавить. Печорин бежит не от брака, в первую очередь он бежит от ответственности. На самом деле, он это ощущает как большую трагедию, только сознаться в ней себе не хочет. Он боится, что в браке окончательно потеряет себя, раствориться в общей массе людей, поглощенных житейскими заботами. Кем он тогда будет себя сознавать? От одной этой мысли ему становится не по себе. Печорин сам себе признается, что не представляет, к чему себя следует готовить, что ждет от будущего? На самом деле, все несколько иначе. В том-то и дело, что ни к чему он себя не готовит, и ничего от грядущего не ожидает. Он не видит себя в этой среде, он по большому счету, вообще ничего не видит, в том смысле, что для него нет света в конце туннеля. И какой брак в такой ситуации. Жизнь в качестве добропорядочного супруга не для него, а ничего иного он в этих условиях не может вообразить. Снова водоворот, который уже затягивает его самого. Где уж тут женитьба, с какой женщиной он может соединиться? Ее просто не существует на свете. Лучше уж все оставить, как есть. И срывать цветы наслаждения по большому счету, ничего не давая взамен. Эта та жизненная философия, которую он глубоко презирает, считает ущербной, но не в состоянии найти ничего ей взамен. Вот примерно то, что вам предстоит сыграть, Григорий.
  Пока Таранов играл, Юхнова то и дело отвлекали от наблюдения за ним мысли о Маслове. Нужно срочно предпринимать какие-то меры. Иначе и человек погибнет, и спектакль будет загублен. Надо отдать Маслову должное - артист он великолепный. Ему, Юхнову, почти не надо ничего объяснять, тот понимает все буквально с полуслова. И делает именно то, что хочет режиссер. И почему в России, чем талантливей человек, тем больше шансов, что он подвержен пороку пития? Просто какая-то напасть и проклятье.
  Таранов закончил свой эпизод, Юхнов сделал ему несколько замечаний и объявил перерыв на пятнадцать минут.
  - Валерия Станиславовна, - обратился он к Дивеевой, - хотел бы с вами кое о чем переговорить.
  Они вышли в фойе и сели на кожаный диван.
  - И о чем вы желаете со мной поговорить? - спросила Дивеева, настороженно смотря на Юхнова.
  - Скорее, о ком, - уточнил Юхнов. - О Юрии Васильевиче.
  - О Маслове? - удивилась Дивеева. - Не понимаю, какой может быть между нами разговор о нем.
  - Вы и Маслов - два ведущих артистов театра, - решил польстить Юхнов своей собеседнице. - И при этом не конкуренты, он лучший исполнитель мужских ролей, вы - женских.
  - Предположим, что из этого?
  - Из этого следует одно - Юрия Васильевича надо спасать, он нужен театру.
  - Позвольте спросить, от чего и как его спасать?
  - От чего понятно, у него очередной запой. Надо его срочно вывести из него.
  - Извините, я не нарколог. Обратитесь в соответствующую клинику.
  - Если так поступить, его госпитализируют, или начнут долгое лечение на дому. Нам же надо сделать все быстро. Да я вас и не прошу выводить его из запоя.
  - Извините, но я ничего не понимаю в таком случае, - резко проговорила Дивеева. - Что вы хотите от меня?
  - Сейчас объясню. Я был вчера у него дома, пришлось отводить его, так как он сам мог и не дойти.
  - Никуда бы не делся, дошел, ни первый раз, - презрительно сжала губы актриса.
  - Не исключено. Но так получилось, что я его довел. И побывал в квартире. Это ужас, большой артист живет почти как на помойке.
  - Печально, но кто же виноват, что он себя довел до такого состояния.
  - Он виноват. Но человек с таким большим талантом достоин некоторого снисхождения. Вы так не думаете, Валерия Станиславовна?
  - Не знаю, как-то не задумывалась.
  - А вы задумайтесь, причем, прямо сейчас. Минуту хватит?
  - Хватит.
  - Тогда помолчим ровно минуту.
  Юхнов наблюдал за Дивеевой; она, в самом деле, размышляла.
  - Минута прошла, что скажите, Валерия Станиславовна?
  - Предположим, достоин, Маслов, в самом деле, хороший артист.
  - Великолепный, - поправил Юхнов.
  - Пусть так, но что мы можем сделать в такой ситуации?
  - Вы - неформальный лидер в нашем театре, особенно женской ее части. Уговорите нескольких актрис пойти и навести чистоту в квартире Юрия Васильевича. Вас они послушают.
  Юхнов полагал, что его предложение вызовет у Дивеевой резкое отторжение. Но к его удивлению она сразу же согласилась.
  - Хорошо, я сама пойду и еще несколько девочек возьму, - сказала она.
  - Но этот поход нельзя откладывать, сразу после репетиции - к нему. Иначе он может уйти в месячный запой. Говорят, такое уже было.
  - Было, - подтвердила Дивеева, - я помню, как минимум два раза. Вы тоже пойдете с нами?
  - Кто же его станет выводить из запоя. А теперь идемте продолжать репетировать.
  Занятые в следующей сцене артисты поднялись на сцену, Юхнов встал рядом с ней.
  - Григорий, вы произносите свой текст, он простой и ясный. Затем проходите под окном, из него выглядывает Вера и бросает вам под ноги записку. Вы поднимаете и читаете ее, точнее, только делаете вид, что читаете, а звучит голос Веры, которая озвучивает написанное. В вашем голосе, Валерия Станиславна, должны прозвучать сразу несколько интонаций: и смущение, и нетерпеливое ожидание и повелительное обращение к любовнику. Тут важно не склоняться в одну сторону, Верой одновременно владеет целая гамма противоречивых чувств. Валерия Станиславовна, у вас получится?
  - Попробую, - ответила со сцены Дивеева. - Это не так уж и трудно. Мною тоже часто владеет сразу гамма чувств.
  - Тем лучше, - усмехнулся Юхнов. - Дальше массовая сцена - представление фокусника. Прошу всех, кто в ней участвует, занять свои места. Главную роль отводится тут Грушницкому. Он должен выделяться среди прочей публики, поэтому он будет располагаться у самого края сцены.
  - А фокусник? - спросил Вилков.
  - Фокусника у нас не будет, он нам ни к чему. Для нас - это лишний персонаж, к которому будет приковано внимание зрительного зала. А зачем? Об его манипуляциях будет понятно из чтения Печориным своего дневника, реакции зрителей и того, что Грушницкий будет давать ему разные предметы. Главное нужно продемонстрировать отношение Грушницкого к Печорину, показать, как оба движутся к неизбежной развязке. Егор Порфирьевич, - обратился Юхнов к Тимощуку, - после того, как я закончу основную репетицию, порепетируйте реакцию публики на выступление артиста. А теперь переходим к главной сцене. Публика исчезает, свет гаснет и все погружается в непроницаемую темноту. Печорин направляется к дому Веры. Раздаются шаги за его спиной. Мы их запишем на компьютер, и они будут звучать в записи. Николай, идите за Печориным. Кроме звуков шагов голос Печорина тоже будет звучать в записи. Ему сейчас не до того, чтобы как обычно читать свой дневник. Он чрезвычайно напряжен. В нем сильное сексуальное томление. И он встревожен тем, что его кто-то преследует. Он боится провокации не только из-за себя, но и из-за Веры. И вот он крадется на крыльцо, дверь отворяется и маленькая изящная ручка хватает его и тащит внутрь. Пройдем эту мизансцену и пойдем дальше.
  Юхнов смотрел на сцену и думал о том, что последует дальше. То, что он замыслил, в какой-то степени можно считать провокацией. Но без этого спектакль будет выглядеть несколько пресновато. Когда в свое время он читал эту повесть, ему сильно не хватило этой сцены. Точнее, она была, но написана так, что скорей порождала противоположные эмоции. И он помнил, как был разочарован таким описанием событий.
  - Эта любовная сцена единственная во всем повествовании. И она просто должна производить сильный эффект, - проговорил Юхнов. - У Веры накоплен огромный эротический неистраченный потенциал; муж в этом плане для нее - пустое место. Она хочет все сейчас отдать своему возлюбленному. А потому каждое произнесенное ею слово должно вибрировать мощной сексуальной энергией. Они страстно и все более откровенно целуются, срывают друг с друга одежду, пока не остаются голыми.
  - Что значит, голыми? - вдруг раздался встревоженный голос Дивеевой.
  - Голый, означает голый, то есть, без одежды. По крайней мере, так объясняет это слово толковый словарь. Вас что-то смущает, Валерия Станиславна?
  - Смущает и сильно, Валерий Станиславович, я не привыкла играть на сцене голой.
  - Насколько я помню, в одном из фильмов вы снимались в весьма откровенной сцене. И были в ней без всякой одежды.
   - Не путайте кино с театром. Это совсем разные вещи. Я полагала, вы это прекрасно понимаете.
  - Согласен, разные жанры. Что совсем не исключает на театральной сцене откровенных сцен.
  - А я считаю, что театр гораздо более целомудренный вид искусство. Разве не так?
  - Полностью с вами согласен. Вопрос в трактовке целомудрия.
  - И как же вы трактуете?
  - В кино откровенные сцены часто показывают не ради развития сюжета или для увеличения эмоционального воздействия на зрителей, а ради примитивного и грубого пробуждения в них животных инстинктов. У нас же совсем иная цель.
  - И что за цель? - насмешливо поинтересовалась Дивеева.
  - Показать накал отношений героев, их кульминацию. Наш зритель должен вместе с ними эмоционально взойти на эту высшую точку. Иначе они останутся неудовлетворенными нашим представлением, почувствуют, что чего важного мы им не показали. А мы не можем этого допустить.
  - Даже если вы в чем-то правы, я все равно не стану раздеваться, - произнесла Дивеева.
  - Придется. Это требование режиссера. Тем более, оставаться обнаженной придется всего максимум полминуты. Затем погаснет свет.
  - Не буду раздеваться, - упрямо проговорила актриса.
  - В противном случае мне придется искать вам замену.
  Внезапно Юхнов почувствовал, как кто-то грубо схватил его за руку. Юхнов повернул голову и увидел Тимощука.
  - Она не станет обнажаться, - процедил тот.
  - Это мне решать, - ответил Юхнов. - Уйдите, сейчас вы мне не нужны. - Он снова повернулся к актрисе. - Решайте, или я прямо сейчас снимаю вас с роли, или вы делаете то, что я требую.
  В зрительном зале воцарилась мертвая тишина. Никто не то, что не произносил ни слова, но, кажется, и не дышал.
  - Я согласна, - вдруг произнесла Дивеева.
  - Тогда играем сцену прямо сейчас. Артисты готовы?
  - Да, - ответил Таранов.
  - Валерия Станиславна?
  - Готова, - произнесла Дивеева с какой-то странной, непонятной интонацией.
  
  Сцена девяносто седьмая
  Дивеева, Бессонова, еще две молодые актрисы вместе с Юхновым шли к дому Маслова. Дивеева вела себя несколько странно, она старалась не смотреть на режиссера, а если их взгляды вдруг встречались в пространстве, тут же отводила глаза. Ее поведение удивляло Юхнова, ему-то казалось, что раздеться на сцене для нее дело плевое. Уж кто, кто, а стеснительностью она не страдала - это он мог судить по собственному опыту. Так с чего же на нее вдруг накатило целомудрие? Он-то был уверен, что его у нее нет и в помине. А тут такая резкая реакция. Все же человека трудно понять.
  Они подошли к дверям квартиры. Юхнов стал давить на звонок. Он отчетливо слышал его трели, но им никто не открывал.
  - Может, его нет дома, - предположила Дивеева. - Мы зря только пришли.
  - Дома, - уверенно произнес Юхнов. - Просто спит и не слышит. Он снова надавил на кнопку звонка, дверь резко распахнулась.
  Маслов стоял на пороге и осоловевшими глазами разглядывал не прошенных гостей. Вид у него был ужасный, из одежды только трусы и майка. Когда-то она имела белый цвет, но сейчас вся была разрисована черными, зелеными и серыми разводами. Лицо артиста покрывали густые заросли седой щетины, а волосы, как иглы ежа, торчали в разные стороны. Юхнов и его спутницы невольно замерли при виде такой картины.
  - Вы ко мне? - едва ворочая языком, спросил Маслов.
  - К вам Юрий Васильевич, - подтвердил Юхнов. - За мной! - скомандовал он женщинам.
  Сам же схватил Маслова за локоть и потащил вглубь квартиры. За ним последовали актрисы.
  От Маслова так мерзко разило перегаром, что Юхнову стало даже не хорошо. Еще можно понять, когда до такой степени напивается какой-нибудь дебил, но Маслов же по-настоящему большой мастер, как он довел себя до такого состояния? Это нечто непостижимое.
  Юхнов решил, что в такой ситуации следует действовать максимально решительно и бесцеремонно - это единственный шанс вернуть этого человека в нормальное состояние. Он затолкал Маслова в ванную, сорвал с него отвратительно пахнущую одежду, заставил встать под душ и включил холодную воду.
  К удивлению Юхнова Маслов почти не сопротивлялся, лишь морщился от неприятных ощущений, вызванных холодным потоками воды, и что-то непрерывно бормотал под нос. Юхнов взял в руки лейку душа и стал поливать им артиста. Эта водная экзекуция продолжалась примерно полчаса, но по истечению этого времени Маслов уже выглядел вполне адекватным человеком. Он грустно смотрел на режиссера виноватыми глазами, и в какой-то момент ему даже стало его жалко.
  - Завернитесь в полотенце и идемте в комнату, - сказал Юхнов.
  Пока они занимались водными процедурами, женщины соскоблили в комнате первый слой грязи. И помещение стало приобретать нормальный вид.
  - У вас есть чистое, во что можно одеться? - спросил Юхнов.
  - В шкафу должно быть, - ответил артист.
  Юхнов отыскал в шкафу вещи, внимательно оглядел их;
   в самом деле, они были чистыми.
  - Идите в ванную и оденьтесь, - сказал Юхнов.
  Окончательно уборка квартиры завершилась через час. И теперь она блистало относительной чистотой и порядком. Все это время Маслов молча сидел на кровати и внимательно наблюдал за занимающимися клинингом, своими коллегами. Юхнов же периодически поглядывал на актера; его лицо выражало глубокое страдание. Ничего, это ему только на пользу, думал Юхнов.
  - Валерий Станиславович, мы закончили уборку этих авгиевых конюшен, - доложила Дивеева.
  - Спасибо, вы замечательно справились.
  - Тогда мы пойдем? - спросила Дивеева.
  - Конечно. Я тоже вскоре уйду, немного только побеседую с Юрием Васильевичем.
  Женщины ушли, мужчины остались одни.
  - Стыдно, ой, как стыдно! - вдруг простонал Маслов.
  - За что вам стыдно, Юрий Васильевич? - поинтересовался Юхнов.
  - В кого я превратился.
  - Согласен, зрелище неприглядное, - проговорил Юхнов. - Вы же по-настоящему большой артист, зачем вам все это? Уже совсем скоро начнем работу над инсценировкой "Исповеди". Ваше участие в ней незаменимое. Вы мне, как воздух, нужны трезвым и здоровым.
  Маслов виновато посмотрел на Юхнова.
  - Я очень постараюсь, - сказал артист. - Это все наше русское проклятье. А я исконно русский: и по отцу и по матери. Представляете, все предки русаки.
  - Хорошо представляю. Только зачем позорить ваших предков. Послушайте, Юрий Васильевич, я вам скажу то, что еще никому не говорил. Я намерен создать один из лучших театров страны, это будет театр возвращения утраченных смыслов. Мы станем это делать постепенно; это работа на многие годы. В этом моем замысле очень заметное место отведено вам. Но, разумеется, не такому, как сейчас.
  - Да, да, это все просто ужасно, - пробормотал Маслов. - Самое смешное, Валерий Станиславович, я сам не знаю, почему начал пить. Вроде бы были обстоятельства: жена ушла, дети от меня отдалились, театр все сильнее деградирует; уж про кино и не говорю. Но, как подумаешь, все это не те причины.
  - Какие же те?
  Маслов глубоко и грустно вздохнул.
  - Я слабый человек, безвольно уступаю любому искушению. Показалось, пить хорошо. Выпил - и больше ничего не беспокоит, все проблемы куда-то исчезли. Разве плохо?
  - Очень плохо, Юрий Васильевич, у вас может быть проблемы и исчезают, да появляется новая, причем, гораздо более тяжелая - вы сами. И для себя и для окружающих. Хотите сгинуть? Если да, то вы на правильном пути.
  Маслов посмотрел на Юхнова долгим и пристальным взглядом.
  - Если честно, то еще совсем недавно был совсем не прочь. А сейчас не хочу, после того, как вы появились в театре. Но, боюсь, если вы уйдете или вас выживут, захочу снова.
  - Успокойтесь, не собираюсь я уходить. А выжить меня будет трудно, для директора я единственная надежда на спасение театра. Так что у нас есть все шансы реализовать наши планы. - Юхнов встал. - Обещайте, что завтра придете на репетицию в нормальном виде. И больше ничего подобного не повторится.
  - Обещаю.
  - Вот и замечательно. Тогда я пойду.
  Маслов встал, чтобы проводить Юхнова. На пороге они на несколько мгновений задержались.
  - Спасибо вам за все, Валерий Станиславович. Без вас я бы точно пропал.
  - Будем считать, что вам повезло. А везением надо непременно пользоваться. До свидания. Жду вас завтра.
  Юхнов крепко пожал руку артисту и стал спускаться по лестнице, чувствуя затылком напряженный взгляд Маслова.
  
  
  Сцена девяносто восьмая
  Перед тем, как прийти домой, Юхнов зашел в магазин кормов для животных, купил еду для Мэйсу. Предварительно он прочитал в Интернете, какая пища лучше всего подходит для такой собаки, как у него. И, судя по всему, не ошибся, его питомец с большим аппетитом съел все, что Юхнов ему насыпал. Теперь можно было отправляться на прогулку с псом.
  Юхнов поймал себя на мысли, что постепенно привыкает к новым обязанностям хозяина собаки. Конечно, у него появились дополнительные обременения, но в них есть и свои прелести. Он уже не ощущал такого тотального одиночества, как в последние дни, после того, как исчезла Люба. Это стало таким ударом, от которого он пока не оправился. И Мейс позволял хоть в какой-то степени смягчить его.
  Юхнов нацепил на собаку поводок и собирался выйти из квартиры, как в дверь позвонили. С недавних пор любой звонок вызывал у него сильную тревогу, которая почти переходила в панику. Вот и сейчас его заволокло это чувство.
  Он открыл дверь и замер в изумление - на пороге стояли родители Любы.
  - Здравствуйте, - после некоторой паузы поздоровался Юхнов. - Честно сказать, не ждал вас.
  - Мы понимаем, но мы очень хотим с вами поговорить. - К удивлению Юхнова эту фразу произнес не Владислав Дмитриевич, а его жена. Судя по всему в предстоящем разговоре солировать намеревалась она.
  - Хорошо, проходите, - произнес Юхнов и посмотрел на Мейса. - Мы пойдем с тобой гулять попозже, - обратился он к собаке.
  Все прошли в комнату. Судя по лицам родителей Любы, жилище Юхнова произвело на них далеко не самое благоприятное впечатление.
  - Располагайтесь, на диване. Хотите чаю, кофе? - предложил Юхнов.
  - Пожалуйста, не затрудняйте себя, - снова взяла слово от имени семьи Валентина Сергеевна. - Мы пришли к вам не чаи гонять.
  - Тогда в чем цель вашего визита?
  Супруги переглянулись. И снова слово взяла женщина.
  - Мы только что от следователя, его фамилия...- Она вопросительно посмотрела на мужа.
  - Пегишев, - подсказал он.
  - Именно так, - кивнула головой мать Любы. - Из его слов мы поняли, что вы тоже общались с ним.
  - Общался, - подтвердил Юхнов.
  - И мы с Владиславом в настоящем ужасе. Оказывается, Любу обвиняют сразу по нескольким статьям. И одна другой хуже. Каких только преступлений ей не навешивают: от участия в преступной группе, до незаконного оборота оружием. Ей светит... - Валентина Сергеевна замолчала. - Мне даже страшно назвать этот срок. Вам он известен?
  - Приблизительно.
  - Мы ничего об этом не знали. Думали, она учится, участвует в каких-то студенческих объединениях. Я сама была очень активной студенткой. Но чтобы такое. Скажите, это все правда?
  - И да и нет.
  - В каком смысле? Я не понимаю ваш ответ. Владик, может, тебе он ясен?
  - Мне понятно не более, чем тебе, - пробормотал Владислав Дмитриевич.
  - Тогда вы нам объясните, как такое могло произойти? - умоляюще посмотрела Валентина Сергеевна на Юхнова. - Вы же, как нас уверяли, близкий ей человек.
  Юхновым охватила тоска. Ему совершенно не хотелось беседовать с родителями Любы. Если она не считала нужным им что-то объяснять, то почему он должен это делать. Но и отвертеться тоже невозможно.
  - С формальной точки зрения все правильно, но с реальной - все не так, - произнес Юхнов.
  - Мы вас не очень понимаем, - произнес Владислав Дмитриевич. - Я юрист и привык мыслить юридическими категориями. А если исходить из них наша дочь закоренелая преступница.
  - Если исходить из них, то да, - согласился Юхнов. - Если исходить из нравственных представлений, то Люба - настоящая героиня. Таких, как она, несколько каплей на огромное море.
  - Пожалуйста, разъясните нам, - снова попросила Валентина Сергеевна. - Мы ошарашены тем, что нам сообщили в Следственном комитете. Я плакала навзрыд целый час. Владик подтвердит.
  - Не обязательно, я верю, - поспешно произнес Юхнов. - Я тоже был в шоке, когда все услышал.
  - Но как все так получилось? Ведь у нее было все, что только можно вообразить. Она росла почти в роскоши, ни в чем не знала отказа. - Голос женщины дрогнул, показалось, что она вот-вот заплачет.
  Юхнов задумался. Он очень смутно представлял, как объяснить этим людям, что же произошло с их дочерью.
  - Мы требуем от вас объяснений и немедленно, - вдруг грозно проговорил Владислав Дмитриевич.
  - Владик, не надо так! - патетически воскликнула Валентина Сергеевна.
  - А как? Нашей дочери грозит большой срок. А мы мало что понимаем. Пусть он нам объяснит.
  - Хорошо, я попробую. Только не уверен, что получится, - сказал Юхнов. - Знаете, все человечество делится на две крайне неравные категории. В первой практически состоит оно целиком, эти люди видят в качестве основной задачи приспособиться к текущей ситуации. А уж какая она - вопрос для них второстепенный. Даже если она страшная и омерзительная - это не так важно. А важно выжить, приспособиться любой ценой. И желательно при этом наслаждаться жизнью. Последнее обстоятельство оправдывает все. И есть другая категория, она не просто маленькая, а бы сказал - малюсенькая. Эта горстка людей ненавидит несправедливость и произвол, они не приемлют тиранию, для них свобода - главная ценность. И ради нее готовы на большие жертвы, подчас включая жизнь. Вам очень не повезло, Люба как раз входит в эту группку. Она из тех, кто готов идти до конца.
  - Это полная ерунда, я не верю ни единому вашему слову, - возмущенно произнесла Валентина Сергеевна. - Никогда я в своей дочери ничего подобного не замечала. Да, она с ранних лет была крайне своенравна, но политическая борьба - это точно не для нее.
  - Я могу лишь посочувствовать, что вы так плохо знаете Любу, что она не захотела поделиться с вами своими взглядах и поведать, чем занимается.
  - А вам рассказала?
  - Рассказала. Хотя не могу причислить себя к ее единомышленникам. Я скорее наблюдатель. У меня нет той решимости и непримиримости, что есть у нее. Скажу честно, мне далеко до Любы.
  - То есть, вы сами бороться не готовы, а нашу дочь отправляете на баррикады, - проговорил Владислав Дмитриевич.
  - Да, не готов, - признался Юхнов. - Но Любу я никуда не отправлял, наоборот, пытался отговорить. Но тщетно. Если она что-то решила, то ее не переубедить.
  - Звучит как-то очень не убедительно, - откровенно враждебно произнес отец Любы.
  - И, тем не менее, это так, - пожал плечами Юхнов. - Я люблю ее, но у меня нет рычагов влияния на нее. Она слушает только себя, свою совесть, свои убеждения. Так уж она устроена. Согласен, крайне редкое качество, но ничего тут не изменишь. С одной стороны я очень этим обескуражен и встревожен, с другой - безмерно восхищаюсь ею. И не могу решить, что лучше. Меня это страшно мучает.
  - Да плевать нам на ваши мучения! - вдруг заорал отец Любы. - Нам дочь надо спасать. Вы-то ничем не рискуете, а Люба может загреметь на всю катушку. Вся лучшая часть ее жизнь пройдет в тюрьме.
  - Я понимаю, но не знаю, что предпринять. Она была у меня и сбежала. И не выходит на связь.
  - Я вам не верю! Это вы ее втянули в свои грязные делишки. Решили воспользоваться ее неопытностью и загребать жар чужими руками. Старая проверенная тактика.
  - Мне кажется, наш разговор зашел в тупик. Если вы пришли меня обвинять, то сколько угодно. Только пользы от этого никакой. В какой-то момент я вдруг ясно понял: она не уедет из страны. Чем бы ей тут не грозило. Она не сможет жить в безопасности и сознавать, что сбежала. Ситуация безнадежная.
  - Мы никогда с этим не смиримся, - со слезами в голосе произнесла Валентина Сергеевна.
  - Я вас понимаю, я сам отец дочери. Но никто не виноват, что Люба такая, а не другая. - Юхнов замолчал, собираясь с мыслями. - Нам остается только одно - смириться и принять то, что случится, если вдруг случится. Ничего другого я не могу предложить.
  - Прекрасная позиция, говорите, что любите ее, а сами ничего не желаете сделать для ее спасения, - с возмущением проговорил Владислав Дмитриевич. - И знайте, если с Любой действительно что-то случится, отвечать будете вы. Это я вам, как адвокат, гарантирую. Я вас засужу по полной!
  - Ваше право. - Юхнов вдруг ощутил, как накатилась на него сильнейшая усталость. - С этими людьми можно дискуссировать бесконечно, но результат будет тот же самый. Люба это ясно сознавала, вот потому и ничего не объясняла своим родителям, а просто непреклонно шла своей дорогой.
  - Валерий Станиславович, мы знаем, что вы благородный человек. И любите нашу дочь, - вдруг с какой-то непривычной для этого разговора интонацией проговорила Валентина Сергеевна.
  - Что вы имеете в виду? - настороженно посмотрел на нее Юхнов.
  - Вы можете пойти к этому следователю и взять всю вину на себя. Сказать ему, что это вы втянули Любу в свои авантюры, а она не хотела, но под влиянием своей любви к вам, не устояла, - пояснила женщина.
  - Вы это всерьез?
  - Абсолютно, - подтвердил отец Любы.
  Юхнов отрицательно покачал головой.
  - Люба никогда не примет этой жертвы. Если она об этом узнает, тут же явится с повинной в Следственный комитет и станет все опровергать. Я в этом нисколько не сомневаюсь.
  - Это вы так считаете, - произнес Владислав Дмитриевич.
  - Если вы ее действительно любите, помогите ей, - добавила Валентина Сергеевна.
  - Это настоящий самооговор. Толку от него никакого. Мне никто не поверит, даже с вашей помощью.
  - Ничего другого я вас не ожидала, - с горечью произнесла Валентина Сергеевна.
  - Нам с Мейсом пора на прогулку, - сказал Юхнов.
  Родители Любы одновременно встали.
  - Наш разговор не окончен, вы еще пожалеете, что втянули Любу в свои мерзкие игры, - пригрозил Владислав Дмитриевич.
  - Вот против такого произвола и борется Люба, - сказал Юхнов, тоже вставая. - Я вас провожу.
  - Мы сами найдем выход из вашей нищей квартиры, - мстительно отреагировал Владислав Дмитриевич.
  Юхнов решил не отвечать, какая разница, что говорят родители Любы, если он ничем не может помочь их дочери.
  Юхнов вышел на улицу через пять минут после того, как непрошенные гости покинули его жилище. Он гулял вместе с Мейсом, в голове и в душе царила пустота. И одновременно - предчувствие скорой развязки.
  
  Сцена девяносто девятая
  Михаил Лермонтов. Герой нашего времени Княжна Мери
  
  Около двух часов пополуночи я отворил окно и, связав две шали, спустился с верхнего балкона на нижний, придерживаясь за колонну. У княжны еще горел огонь. Что-то меня толкнуло к этому окну. Занавес был не совсем задернут, и я мог бросить любопытный взгляд во внутренность комнаты. Мери сидела на своей постели, скрестив на коленях руки; ее густые волосы были собраны под ночным чепчиком, обшитым кружевами; большой пунцовый платок покрывал ее белые плечики, ее маленькие ножки прятались в пестрых персидских туфлях. Она сидела неподвижно, опустив голову на грудь; пред нею на столике была раскрыта книга, но глаза ее, неподвижные и полные неизъяснимой грусти, казалось, в сотый раз пробегали одну и ту же страницу, тогда как мысли ее были далеко...
  В эту минуту кто-то шевельнулся за кустом. Я спрыгнул с балкона на дерн. Невидимая рука схватила меня за плечо.
  - Ага! - сказал грубый голос, - попался!.. будешь у меня к княжнам ходить ночью!..
  - Держи его крепче! - закричал другой, выскочивший из-за угла.
  Это были Грушницкий и драгунский капитан.
  Я ударил последнего по голове кулаком, сшиб его с ног и бросился в кусты. Все тропинки сада, покрывавшего отлогость против наших домов, были мне известны.
  - Воры! караул!.. - кричали они; раздался ружейный выстрел; дымящийся пыж упал почти к моим ногам.
  Через минуту я был уже в своей комнате, разделся и лег. Едва мой лакей запер дверь на замок, как ко мне начали стучаться Грушницкий и капитан.
  - Печорин! вы спите? здесь вы?.. - закричал капитан. - Вставайте! - воры... черкесы...
  - У меня насморк, - отвечал я, - боюсь простудиться.
  Они ушли. Напрасно я им откликнулся: они б еще с час проискали меня в саду. Тревога между тем сделалась ужасная. Из крепости прискакал казак. Все зашевелилось; стали искать черкесов во всех кустах - и, разумеется, ничего не нашли. Но многие, вероятно, остались в твердом убеждении, что если б гарнизон показал более храбрости и поспешности, то, по крайней мере, десятка два хищников остались бы на месте.
  
  Юхнов посмотрел на сцену, затем перевел взгляд на Тимощука.
  - Я вас просил подготовить для этой сцены предварительные декорации, - сказал он. - Печорин должен спускаться со второго этажа и заглянуть в комнату княжны. А ничего нет. Как мы будем репетировать?
  - Вы слишком поздно сказали, - буркнул Тимощук. - Декораторы не успели сделать.
  - Сказал два дня назад. Вполне можно было успеть. Ничего сложного тут нет. - Юхнов пристально посмотрел на Тимощука. - У меня есть предположение, что вы сознательно не выполнили мой заказ. Хотели сорвать репетицию.
  - Это только ваше предположение, ни на чем не основанное.
  Тимощук с откровенным вызовом смотрел на Юхнова, тем самым косвенно подтверждая, что он это сделал специально.
  Юхнов быстро осмотрел зал и обнаружил, что все внимательно наблюдают за возникшим конфликтом. Даже пришедший на репетицию Маслов, который подчеркнуто сидел на первом ряду в костюме с галстуком. В другой момент Юхнов бы порадовался тому, что артист явился в таком парадном облачении, которое явно знаменовало его решимость разорвать с прежним образом жизни. Но сейчас ему было просто не до него.
  - Придется разговаривать с вами у директора, - произнес Юхнов.
  - Как вам будет угодно, - откровенно вызывающе пожал плечами Тимощук.
  Юхнов несколько мгновений смотрел на него. Какой же наглый и примитивный тип, подумал он.
  - Я вас отстраняю от работы помощника режиссера, - сообщил он. - На этом закончим. Будем сейчас репетировать так, как сможем. Итак, Печорин спускается вниз от Веры и заглядывает в комнату княжны Мери. Наташа, займите свое место. Это немая сцена, каждый из ее героев находится под властью своих чувств. Мери переживает свое первое глубокое разочарование, ее не покидает ощущение, что жизнь закончена, больше ничего хорошего ее не ждет. Это именно то, что происходит в ее душе. И в этот момент ее видит через окно Печорин. Он не случайно так подробно описывает девушку, ведь он прекрасно осознает, что именно он довел ее до такого состояния. Но ему это сейчас почти безразлично, позади только что завершившееся удачное свидание с Верой, впереди будоражащее кровь разборки с Грушницким и его подельниками. Скорбь княжны его мало трогает. А дальше он спрыгивает вниз. Так как сцена немая, то голос Печорина снова будет в записи. Начинаем.
  Сцена заняла всего пару минут.
  - Наташа, - попросил Юхнов, - постарайтесь глубже войти в состояние княжны. Она не просто глубоко несчастна, по молодости она думает, что ее жизнь закончена. И ничего хорошего больше не ждет. Ей кажется, что она у предельной черты. Разумеется, это вовсе не так, но в тот момент она нисколько в этом не сомневается. Наташа, найдите выражение лица, найдите взгляд, найдите жесты. Это не сложно, для этого требуется представить себя в качестве ее. Смею предположить, что вы сами попадали в такие хитросплетения, когда, кажется, что жизнь окончена?
  - Попадала, - подтвердила актриса.
  - Вот и вспомните, что с вами в тот момент творилось. И все выражающие это состояние средства, появится сами собой. Еще раз попробуем.
  Юхнов давно обнаружил, что Бессонова с первого раза никогда хорошо не играла; чтобы добиться хотя бы небольшого улучшения, ей нужно было обязательно указать на недостатки и непременно отыскать нужные, воздействующие на ее психику, слова. Только в таком случае появляется какой-то результат. И на этот раз все повторилось точно так же.
  - Хорошо, - одобрил Юхнов. - Следующий эпизод. Печорин вырывается из рук Грушницкого и драгунского капитана и успевает вбежать к себе домой. Эта сцена преследования должна вмещать в себя как можно больше суматохи и фарса. Все знают, что все не так, как представляют события. Тем не менее, продолжают игру. Чем больше неискренности в каждом слове, в каждом жесте, тем лучше.
  По традиции после репетиции Юхнов отправился в буфет есть салаты. Желудок давно и настойчиво требовал пищи, так как утром, Юхнов успел накормить только собаку, а сам помчался на работу голодный. Иначе он бы опоздал на репетицию.
  Он уже доедал первый салат и собирался приступить ко второму, когда в буфет вошла Дивеева и направилась к его единственному посетителю. У Юхнова тут же испортилось настроение, он не сомневался, что ему предстоит выдержать очередной неприятный с ней разговор.
  Дивеева, не спрашивая разрешения, села за столик к Юхнову. Затем посмотрела на буфетчицу и попросила чаю. Та принесла его приме почти немедленно.
  - Хочу извиниться перед вами за этого олуха, - проговорила она, отпив из стакана.
  - Что за олух? - спросил Юхнов.
  - Как кто? - удивилась она. - Мой муженек. Прошу тебя, - вдруг едва слышно произнесла она, - не отстраняй его от работы. Он виноват, но свое от меня он получит.
  -Он сделал все это специально, - сказал Юхнов.
  - Специально, - подтвердила Дивеева. - Что же делать, если дурак.
  - Тогда ему тем более не место в театре.
  - А где ему место, - возразила Дивеева. - Самое как раз место.
  - То есть, театр - место для дураков?
  Дивеева хмуро посмотрела на него.
  - В том числе и для них. Вам ли не знать, сколько их в театре всегда обреталось. Плюньте на него, просто не обращайте внимания.
  - А он снова в отместку мне что-то отчубучит.
  - Не отчубучит, обещаю. Ему такую головоломку устрою, что до конца жизни будет ее помнить.
  - Пусть будет так, - уступил Юхнов. Спорить на эту тему ему безумно не хотелось. - Это все?
  Дивеева ответила после короткой заминки.
  - Я получила предложение сняться в сериале, не в главной, но в важной роли.
  - Что за сериал?
  - У Олега Боброва, он его режиссер.
  - Я не дам согласия ни за что.
  - Это еще почему?
  - Я хорошо знаю Боброва, он муж моей бывшей жены. Это не тот режиссер, у которого стоит сниматься. Он портит всех артистов, которых приглашает. Да и сам сериал хуже не придумаешь.
  - Зато там хорошие деньги.
  Юхнов пожал плечами.
  - Искусство - это поиск выражения и смысла, а не денег. Хотите сниматься в этом сериале - увольняйтесь из театра. И делайте, что хотите. Придется выбирать - деньги или искусство. У вас все?
  - Вы не имеете право препятствовать моим съемкам.
  - Скорее всего, да. Зато уж точно имею право не допускать вас до участия в спектаклях. Принимаете предложение Боброва - автоматически отстраняю вас от работы в театре. Замену найдем.
  - А если мне до зарезу нужны деньги?
  - Мне тоже они нужны. Но я же не иду снимать какую-то профанацию. "Если хотите сделать Пифокла богаче, нужно дать ему не денег, а уменьшить желаний". Так говорил Эпикур. Хотя бы разок прислушайтесь к советам мудреца.
  Дивеева резко встала, при этом остатки чая расплескались по столу.
  - Мы с вами поговорим об этом в другом месте, - пригрозила она.
  Юхнов проводил ее взглядом и вздохнул. Вот уж кто никогда не станет его другом, они обречены на вечную вражду.
  Последствия этого разговора сказались быстро. Уже через пятнадцать минут его пригласили к директору. Он направился в его кабинет с обреченным видом. Ну, сколько можно все повторять снова и снова.
  Дивеева сидела в кабинете с красным лицом. Судя по всему, между нею и Любашиным только что состоялся нелицеприятный диалог.
  - Опять вы конфликтуете, - почти закричал он, едва Юхнов переступил порог кабинета. - Почему не разрешаете Валерии Станиславовне сниматься в сериале? Она уверяет, это не помешает ее репетициям в театре.
  - Я разрешаю, - спокойно сказал Юхнов, садясь на стул и кладя ногу на ногу.
  - А вот Валерия Станиславовна только что мне сообщила, что вы в категорической форме запретили ей сниматься.
  - Она сознательно вас вводит в заблуждении, Николай Ильич.
  Дивеева от возмущения даже вскочила со стула.
  - Ввожу в возмущение! Вот не предполагала, что вы еще и наглый лгун.
  Любашин схватился за голову.
  - Я устал от ваших бесконечных разборок. Я обоих уволю. Валерий Станиславович, объясните, в чем дело?
  - Хорошо, объясняю. Я сказал Валерии Станиславовне, что сниматься в этом сериале вредно для артиста, что это приведет к потере мастерства. Я хорошо знаю режиссера, это настоящий убийца актеров, есть большое подозрение, что после работы в его проектах они умирают, как мастера сцены. Я сказал Валерии Станиславовне, что она может сниматься, но я ее сниму со всех спектаклях нашего театра. Если она желает сняться в кино, пусть хотя бы ищет хороший сериал и хорошего режиссера. Таких немного, но они есть. Вот, собственно, и все.
  - Боже, как вы мне надоели, - простонал Любашин. - У нас такие сложные времена, а вы без конца лаетесь, как две соседские собаки. В общем, так, вы можете спорить между собой, сколько угодно, запретить вам это я не могу. Но ко мне больше не приходите, я ни того, ни другого даже слушать не стану. Сразу выгоню из кабинета.
   - Но Николай Ильич, вы обязаны принять решение, - обескураженно произнесла Дивеева.
  - Хорошо, слушайте мое решение. Вы, дорогая Валерия Станиславовна, можете сниматься в сериале. А вы, Валерий Станиславович, если желаете, можете снимать ее со всех спектаклей. Я подпишу распоряжение. А теперь оба валите отсюда.
  Юхнов и Дивеева почти одновременно вышли из кабинета. Юхнов заметил, что актриса выглядела разгневанной, но одновременно растерянной. Она явно не представляла, что ей делать в такой ситуации.
  - Искать мне замену вам в спектаклях? - ехидно поинтересовался Юхнов.
  Какое-то время Дивеева молчала.
  - Не надо, я отказываюсь от съемок, - сквозь зубы процедила она. Затем вдруг резко подняла голову. - Ни одного режиссера я ненавидела так, как вас. А я их много перевидала, и среди них было немало еще тех субчиков. Но вы всех переплюнули.
  Юхнов в ответ пожал плечами.
  - Мне глубоко наплевать, что вы думаете обо мне. Мне главное, чтобы вы не опаздывали на репетиции и добросовестно работали на них. Все остальное не волнует. Любашин абсолютно прав, хватит по любому поводу ему жаловаться. Если так будет продолжаться, он от вас шарахаться начнет. Задумайтесь об этом, это не в ваших интересах. - Не смотря больше на Дивееву, Юхнов направился к выходу из театра.
  Он уже входит в вестибюль станции метро, как его настиг звонок. Номер был незнакомый, и Юхнов почувствовал волнение. Но уже через несколько секунд оно сменилось другим чувством.
  Звонил Пегишев.
  - Валерий Станиславович, вы сейчас случайно не свободны? - спросил следователь.
  - Случайно свободен, - буркнул Юхнов.
  - Вот прекрасно! - обрадовался Пегишев. - Тогда можете ненадолго заскочить ко мне?
  - Это приказ?
  - Всего лишь просьба. Но, поверьте, в ваших же интересах ее выполнить.
  - Если в моих, то еду.
  Юхнов чертыхнулся так громко, что на него удивленно посмотрели несколько находящихся рядом пассажиров метро. Он попытался взять себя в руки; еще не хватало демонстрировать свои чувства на людях. И вообще, надо предстать перед очами следователя совершенно спокойным, полностью владеющим собой. Иначе тот может заподозрить все, что угодно.
   Пегишев встретил Юхнова с напускным радушием.
  - Очень, очень рад, что вы не пренебрегли моей смиренной просьбой и приехали. Садитесь вот тут, - показал следователь на стул.
  Юхнов сел и посмотрел на следователя. Тот ответил ему улыбкой, которая режиссеру показалось совершенно искусственной. Так улыбается на сцене плохой актер, а этот Пегишев без всякого сомнения артист просто никудышный.
  - Валерий Станиславович, не желаете мне что-нибудь сообщить? - поинтересовался Пегишев.
  - Погода сегодня хорошая, - проговорил Юхнов. Фраза вырвалась у него помимо его воли, уж больно захотелось ему съязвить, хотя он понимал, что лучше этого не делать.
  Пегишев неопределенно покачал головой.
  - Это вы сказали напрасно. Дела-то оказались хуже, чем я предполагал.
  - Чьи дела?
  - Вашей подружки Любови Соболевой. Следствие продвинулось по ее делу и выявила дополнительные преступления. Кроме нелегального оборота оружия, добавился сбыт наркотиков...
  - Этого не может быть, - резко прервал Пегишева Юхнов.
  - Чего именно не может быть?
  - Сбыта наркотиков.
  - Значит, по оружие все верно?
  Юхнов осознал, что угодил в заранее расставленную ловушку. Как он мог так лопухнуться? Теперь как-то надо из нее выпутываться.
  - На счет оружие мне ничего не известно, возможно, да, возможно нет. Но вот, что наркотиками Люба никогда не интересовалась, знаю точно.
  - Интересно, откуда?
  - Она ни раз говорила, что ненавидит наркотики и считает наркодиллеров своими врагами. Так что наркоту можете из своего списка вычеркивать.
  - Допустим, - задумчиво проговорил Пегишев, - а что вместо нее внести?
  - Понятие не имею, - постарался как можно искренней пожать плечами Юхнов.
  - А мне представляется, имеете.
  - За ваши представления ответственности не несу.
  - Не стоит мне хамить, уважаемый, Валерий Станиславович. Хочу вам напомнить, что в нашей стране неприкасаемых не существует. Всем братьям воздается по серьгам.
  - Я один в семье.
  - Хватит паясничать! - вдруг ударил кулаком по столу следователь. Но тут же взял себя в руки. - Не стоит переходить красную черту, - уже спокойным тоном проговорил он. - Я вас тогда предупреждал и готов предупредить снова - дело очень серьезное. И становится с каждым днем все серьезней. Боюсь, речь идет о попытке вооруженного захвата власти. Вы понимаете, что это значит. Даже если вы только самым косвенным образом окажетесь связанным с ним, из тюрьмы вы выйдете в очень пожилом возрасте. - Он сделал красноречивую паузу. - Если, конечно, вам повезет.
  - Мне всю жизнь везет, - сказал Юхнов.
  Пегишев откинулся на спинку кресла.
  - На вашем стуле сидело немало смельчаков. Но только до той поры, пока они не вкусили всех прелестей камерного быта. Затем куда-то все это пропадало. Желаете провести эксперимент над собой?
  Юхнову стало нехорошо, он понял, что перегнул палку. Этот мерзавец вполне способен упрятать его за решетку.
  - Я действительно ничего не знаю. И извините меня, если говорил что-то не то.
  - Так-то лучше, - довольно кивнул Пегишев. - Но это не отменяет главного - где Соболева?
   - Она давно не выходит на связь со мной.
  - Ой, ли, не верю, что нет каких-то секретных способов общения. Если они нам станут известными, пойдете, как соучастник. Сожалею, но таковы реалии.
  - Понимаю, но никаких секретных способов связи с ней у меня нет.
  Пегишев задумчиво посмотрел на него.
  - А знаете, Валерий Станиславович, я ведь могу вам помочь.
  - Это каким образом и в чем?
  - Мне известно, что вы работаете в маленьком театре, получаете грошовую зарплату, что не соответствует масштабу вашего таланта. У меня есть связи, могу перед вами отворить двери большого, престижного театра.
  - Спасибо. В обмен на что?
  - На нужную нам информацию.
  - О Любе?
  - Но не о папе же Римском.
  - Если она даже и совершала некоторые из тех преступлений, о которых вы говорите, то от меня она их тщательно скрывала. Увы, придется мне остаться в своем маленьком театрике.
  - Честно говоря, я рассчитал на большее от нашего разговора, Валерий Станиславович.
  - Извините, что не оправдал ваших надежд. Но вам же нужна правда, а не лжесвидетельства. А ничего криминального о Любе мне неизвестно.
  - А ведь мы все равно ее найдем, с вашей помощью, без вашей. И она нам все расскажет. И не дай бог, если ваша фамилия прозвучит в качестве соучастника. Подумайте, еще пару минут, может, стоит нам все поведать?
  Следующие минуты две оба молчала. Первым нарушил молчание Пегишев.
  - Не надумали?
  - Если было бы что, обязательно надумал бы?
  Пегишен сделал раздраженный жест рукой, выдавший его истинное состояние.
  - Давайте пропуск, пока свободны. - Следователь размашисто расписался на нем. - Боюсь, что до скорой встречи.
  Юхнов вышел из кабинета и едва не упал - такими ватными были ноги. Пришлось облокотиться о стенку.
  Проходящий сотрудник остановился возле него.
  - Вам плохо? - спросил он.
  - Все нормально, - белыми губами произнес Юхнов. Он сделал усилие и заковылял к выходу.
  - А знаешь, быть героем - это очень страшно. Я сегодня попробовал и чуть в обморок не упал от испуга. Не советую тебе так поступать, ничего хорошего это не принесет.
  Юхнов гулял возле дома с Мейсом и разговаривал с собакой. Тот в ответ на обращения к нему, периодически поднимал на него морду и внимательно смотрел Юхнову в лицо. И ему даже казалось, что пес что-то понимает из его слов.
  - Честно тебе скажу, не представляю, что мне делать, - продолжал Юхнов. - Я попал в самый настоящий водоворот. И вижу, как он все глубже затягивает меня. С каждым днем все труднее выбраться из этой воронки. Конечно, я могу пойти на сотрудничество со следствием, рассказать ему то, что мне известно. Хотя известно немного, но все же кое-что. Но кто я буду после этого? Уж точно не героем нашего времени, а вот подлецом нашего времени - без всякого сомнения. Я не могу сделать ничего, что ухудшит положение Любы. Ты должен ее помнить, она ночевала, как минимум, однажды у твоего прежнего хозяина. И чесала тебе за ушком. Ты тоже ее помнишь? Молодец, ты хорошая собачка, хороших людей нельзя забывать. Так вот, я не могу заложить ее, в этом случае мне как человеку конец. Конечно, можно жить и после такого поступка - и многие живут и процветают, но я даже не представляю, как бы пережил такой позор. Есть вещи, которые нельзя прощать самому себе. Самый главный суд в мире не тот, где судьи, прокуроры и адвокаты, а тот, которым человек судит сам себя. Надеюсь, ты согласен со мной? - Юхнов посмотрел на застывшего у его ног Мейса. - Вижу, согласен. Тогда идем домой.
  
   Сцена сотая
  
  Михаил Лермонтов. Герой нашего времени. Княжна Мери
  
  16-го июня
  Нынче поутру у колодца только и было толков, что о ночном нападении черкесов. Выпивши положенное число стаканов нарзана, пройдясь раз десять по длинной липовой аллее, я встретил мужа Веры, который только что приехал из Пятигорска. Он взял меня под руку, и мы пошли в ресторацию завтракать; он ужасно беспокоился о жене. "Как она перепугалась нынче ночью! - говорил он, - ведь надобно ж, чтоб это случилось именно тогда, как я в отсутствии". Мы уселись завтракать возле двери, ведущей в угловую комнату, где находилось человек десять молодежи, в числе которых был и Грушницкий. Судьба вторично доставила мне случай подслушать разговор, который должен был решить его участь. Он меня не видал, и, следственно, я не мог подозревать умысла; но это только увеличивало его вину в моих глазах.
  - Да неужели в самом деле это были черкесы? - сказал кто-то, - видел ли их кто-нибудь?
  - Я вам расскажу всю историю, - отвечал Грушницкий, - только, пожалуйста, не выдавайте меня; вот как это было: вчерась один человек, которого я вам не назову, приходит ко мне и рассказывает, что видел в десятом часу вечера, как кто-то прокрался в дом к Лиговским. Надо вам заметить, что княгиня была здесь, а княжна дома. Вот мы с ним и отправились под окна, чтоб подстеречь счастливца.
  Признаюсь, я испугался, хотя мой собеседник очень был занят своим завтраком: он мог услышать вещи для себя довольно неприятные, если б неравно Грушницкий отгадал истину; но ослепленный ревностью, он и не подозревал ее.
  - Вот видите ли, - продолжал Грушницкий, - мы и отправились, взявши с собой ружье, заряженное холостым патроном, только так, чтобы попугать. До двух часов ждали в саду. Наконец - уж бог знает откуда он явился, только не из окна, потому что оно не отворялось, а должно быть, он вышел в стеклянную дверь, что за колонной, - наконец, говорю я, видим мы, сходит кто-то с балкона... Какова княжна? а? Ну, уж признаюсь, московские барышни! После этого чему же можно верить? Мы хотели его схватить, только он вырвался и, как заяц, бросился в кусты; тут я по нем выстрелил.
  Вокруг Грушницкого раздался ропот недоверчивости.
  - Вы не верите? - продолжал он, - даю вам честное, благородное слово, что все это сущая правда, и в доказательство я вам, пожалуй, назову этого господина.
  - Скажи, скажи, кто ж он! - раздалось со всех сторон.
  - Печорин, - отвечал Грушницкий.
  В эту минуту он поднял глаза - я стоял в дверях против него; он ужасно покраснел. Я подошел к нему и сказал медленно и внятно:
  - Мне очень жаль, что я вошел после того, как вы уж дали честное слово в подтверждение самой отвратительной клеветы. Мое присутствие избавило бы вас от лишней подлости.
  Грушницкий вскочил с своего места и хотел разгорячиться.
  - Прошу вас, - продолжал я тем же тоном, - прошу вас сейчас же отказаться от ваших слов; вы очень хорошо знаете, что это выдумка. Я не думаю, чтобы равнодушие женщины к вашим блестящим достоинствам заслуживало такое ужасное мщение. Подумайте хорошенько: поддерживая ваше мнение, вы теряете право на имя благородного человека и рискуете жизнью.
  Грушницкий стоял передо мною, опустив глаза, в сильном волнении. Но борьба совести с самолюбием была непродолжительна. Драгунский капитан, сидевший возле него, толкнул его локтем; он вздрогнул и быстро отвечал мне, не поднимая глаз:
  - Милостивый государь, когда я что говорю, так я это думаю и готов повторить... Я не боюсь ваших угроз и готов на все...
  - Последнее вы уж доказали, - отвечал я ему холодно и, взяв под руку драгунского капитана, вышел из комнаты.
  - Что вам угодно? - спросил капитан.
  - Вы приятель Грушницкого - и, вероятно, будете его секундантом?
  Капитан поклонился очень важно.
  - Вы отгадали, - отвечал он, - я даже обязан быть его секундантом, потому что обида, нанесенная ему, относится и ко мне: я был с ним вчера ночью, - прибавил он, выпрямляя свой сутуловатый стан.
  - А! так это вас ударил я так неловко по голове?
  Он пожелтел, посинел; скрытая злоба изобразилась на лице его.
  - Я буду иметь честь прислать к вам нониче моего секунданта, - прибавил я, раскланявшись очень вежливо и показывая вид, будто не обращаю внимания на его бешенство.
  На крыльце ресторации я встретил мужа Веры. Кажется, он меня дожидался.
  Он схватил мою руку с чувством, похожим на восторг.
  - Благородный молодой человек! - сказал он, с слезами на глазах. - Я все слышал. Экой мерзавец! неблагодарный!.. Принимай их после этого в порядочный дом! Слава богу, у меня нет дочерей! Но вас наградит та, для которой вы рискуете жизнью. Будьте уверены в моей скромности до поры до времени, - продолжал он. - Я сам был молод и служил в военной службе: знаю, что в эти дела не должно вмешиваться. Прощайте.
  Бедняжка! радуется, что у него нет дочерей...
  Я пошел прямо к Вернеру, застал его дома и рассказал ему все - отношения мои к Вере и княжне и разговор, подслушанный мною, из которого я узнал намерение этих господ подурачить меня, заставив стреляться холостыми зарядами. Но теперь дело выходило из границ шутки: они, вероятно, не ожидали такой развязки. Доктор согласился быть моим секундантом; я дал ему несколько наставлений насчет условий поединка; он должен был настоять на том, чтобы дело обошлось как можно секретнее, потому что хотя я когда угодно готов подвергать себя смерти, но нимало не расположен испортить навсегда свою будущность в здешнем мире.
  После этого я пошел домой. Через час доктор вернулся из своей экспедиции.
  - Против вас точно есть заговор, - сказал он. - Я нашел у Грушницкого драгунского капитана и еще одного господина, которого фамилии не помню. Я на минуту остановился в передней, чтоб снять галоши. У них был ужасный шум и спор... "Ни за что не соглашусь! - говорил Грушницкий, - он меня оскорбил публично; тогда было совсем другое..." - "Какое тебе дело? - отвечал капитан, - я все беру на себя. Я был секундантом на пяти дуэлях и уж знаю, как это устроить. Я все придумал. Пожалуйста, только мне не мешай. Постращать не худо. А зачем подвергать себя опасности, если можно избавиться?.." В эту минуту я взошел. Они замолчали. Переговоры наши продолжались довольно долго; наконец мы решили дело вот как: верстах в пяти отсюда есть глухое ущелье; они туда поедут завтра в четыре часа утра, а мы выедем полчаса после них; стреляться будете на шести шагах - этого требовал Грушницкий. Убитого - на счет черкесов. Теперь вот какие у меня подозрения: они, то есть секунданты, должно быть, несколько переменили свой прежний план и хотят зарядить пулею один пистолет Грушницкого. Это немножко похоже на убийство, но в военное время, и особенно в азиатской войне, хитрости позволяются; только Грушницкий, кажется, поблагороднее своих товарищей. Как вы думаете? Должны ли мы показать им, что догадались?
  - Ни за что на свете, доктор! будьте спокойны, я им не поддамся.
  - Что же вы хотите делать?
  - Это моя тайна.
  - Смотрите не попадитесь... ведь на шести шагах!
  - Доктор, я вас жду завтра в четыре часа; лошади будут готовы... Прощайте.
  Я до вечера просидел дома, запершись в своей комнате. Приходил лакей звать меня к княгине, - я велел сказать, что болен.
  
  На сцене собралось много народа, все о чем-то оживленно говорили, когда вошел Юхнов.
  - Начинаем репетицию, - сказал он. - Сегодня у нас большая программа, надо много сделать. Поэтому не теряем время. Первая сцена - общение Печорина с мужем Веры. Павел Анатольевич, вы готовы?
  - Готов, - ответил артист, исполняющий роль мужа Веры.
  - Ваша главная черта - самодовольство. У вас все прекрасно, начиная с жены, в верности и преданности которой вы нисколько не сомневаетесь. В молодости ваша жизнь была полна приятных приключений, и потому, когда наступила зрелость, вы готовы быть снисходительным к проступкам другим. Если, конечно, они носят достаточно безобидный характер. И при этом всегда негодуете, если кто-то нарушает правила хорошего тона. А вы, без всякого сомнения, причисляете себя к тем, кто знает, как следует себя вести. Вы антипод Печорина, вы типичный филистер, посредственность и добропорядочность буквально во всем. И в этом коротком общении двух людей важно показать, почему сердце Веры выбрало Печорина, а она сама - своего мужа. Именно все это и надо играть. Задача понятна.
  - Понятна, - ответил Павел Анатольевич.
  - Начинаем.
  Павел Анатольевич Пастухов был пожилым и опытным артистам. Юхнов знал, что он мало задействован в текущем репертуаре. И сейчас не понимал, почему, он отлично справился с поставленной перед ним задачей. Надо будет его непременно использовать и в других проектах, решил он.
  - Хорошо, идем дальше, - проговорил Юхнов. - Грушницкий рассказывает своим товарищам, а Печорин подслушивает его историю. Василий, вы рассказываете ее с упоением. И для этого у вас сразу несколько причин. Во-первых, ваш Грушницкий горд тем, что оказался в центре внимания своего сообщества, что произошло в первый раз. Во-вторых, он рад, что может скомпрометировать ненавистного Печорина. И ради этих целей готов говорить, что угодно. Но при этом сам же Печорин подчеркивает, что внутри Грушницкого происходила борьба совести и самолюбия, хотя и непродолжительная. Я прошу вас, Василий, показать моральный выбор человека, что даже подлость, клевета не возникает без него. И тут ключевым моментом является принимаемое им решение. Причем, нужно показать, что это не только выбор Грушницкого, это моральный выбор всего того кружка, в котором он состоял. Более того, это и тогдашний выбор большей части страны. И, возможно, это и наш выбор. - Юхнов ненадолго замолчал. - Поэтому в этой сцене такой выбор должен сделать не только Грушницкий, а все, кто участвуют в обсуждение этого эпизода. Это их солидарное решение. И они должны нести за него общую ответственность, на их головы должно пасть проклятие. Нужно, чтобы это почувствовали все, кто будет сидеть в зрительном зале. Ведь они точно такие же, как герои Лермонтова, и несут ответственность за свои поступки. - Голос Юхнова прозвучал столь громко и взволнованно, что все присутствующие тут же повернулись к нему. Он невольно ощутил смущение. - Извините, я немного переборщил с эмоциями. Не будем продолжать эту тему. Уверен, все всё поняли. Начинаем.
  Репетицию предстояло завершить мизансценой, в которой важная роль отводилась Вернеру. Юхнова тревожило, в каком состоянии пребывает Маслов. Юхнов отнюдь не был уверен, что тот готов на все сто процентов. Ему показалось, что артист выглядит неважно. Особенно беспокоил серый цвет лица, который обычно был признаком нездоровья. Юхнов пожалел, что отказался от работы со вторым составом, но это бы сильно увеличило сроки подготовки спектакля. А. учитывая ситуацию в театре, они были крайне сжаты. Вот и пришлось пренебречь этим неукоснительным правилом о запасном варианте. Он собирался начать его готовить уже после того, как инсценировка станет частью репертуара.
  - Юрий Васильевич, вы готовы? - спросил Юхнов.
  Маслов, словно для того, чтобы опровергнуть опасения Юхнова, бодро вскочил со своего места.
  - Даже не сомневайтесь, - ответил он.
  - Замечательно. Приступаем. Уверен, вам нет особого смысла объяснять, как надо играть сцену. Тем более, тут все предельно просто. На чем бы я акцентировал внимание - это на определенной растерянности Вернера. При всем своем уме наступил момент, когда он стал плохо понимать Печорина. В этом повествовании Вернер и Печорин как бы составляет дуэт, противопоставленный всей остальной публике. Два умных человека сплотились вместе, чтобы противостоять обществу. А тут происходит между ними реальный раскол. Вернер уверен, что реакция Печорина на его рассказ о заговоре против него должна быть иной. А Печорин реагирует совсем не так, как предполагал доктор. Это недопонимание не случайно, так как наступил предел понимания между этими двумя людьми. Но это не просто факт их личной биографии, это важное общественное явление. И не только того времени, но и нашего. Мы все идем вместе только до определенного предела, а потом наши пути начинают расходиться. Я думаю, что если бы отношения между ними было бы прослежено дальше, мы бы увидели сначала их охлаждение, а потом и полное расхождение, а возможно, и вражду. Понимаю, эти суждения выходят за рамки произведения и носят чисто умозрительный и спекулятивный характер. Но, думаю, они всем не безинтересны.
  - Валерий Станиславович, - вдруг услышал Юхнов голос Маслова, - я с вами совершенно согласен. Мне именно все так и кажется. Их единение может проистекать только на коротком отрезке, непонимания между ними больше понимания. Просто здесь показан момент, когда они сходятся. Но долго это продолжаться не может.
  - А как вы думаете, почему, Юрий Васильевич?
  - Вернер твердо стоит на ногах, у него хорошая репутация врача. И он ни за что не станет ее разменивать ни на какие химеры. А Печорин ни к чему не прикован, он перекати поле, для него все, что тут происходит, всего лишь небольшой эпизод жизни. Это делает их психологию очень разной. Вы согласны, Валерий Станиславович?
  - Как всегда, я согласен с вами, Юрий Васильевич, - улыбнулся Юхнов. Он был доволен тем, что Маслов в хорошей физической и ментальной форме. Это означает, что во втором составе пока острой необходимости нет. Но это не означает, что его не нужно готовить.
  Юхнов хлопнул в ладони.
  - Начинаем, - сказал он.
  
  Сцена сто первая
  Юхнов никогда не любил выходные, часто он просто не знал, чем себя занять. Возникало ощущение какой-то пустоты, бессмысленного времяпрепровождения. То ли дело рабочие будни, обычно они были забиты под завязку. По крайней мере, так было раньше, хотя теперь и в эти дни возникали свободные промежутки, когда он не представлял, чем бы их заполнить. Но то были всего лишь небольшие отрезки, а тут целое воскресенье. Конечно, всегда есть что почитать, посмотреть в Интернете спектакль или фильм, готовиться к очередным репетициям. И все же Юхнов никак не мог утрамбовать это время таким образом, чтобы оно мучительно не давило бы на сознание своей незаполненностью.
  Очередной выходной тянулся скучно и долго. Юхнов встал, приготовил завтрак, покормил Мейса. Затем отправился с ним на прогулку. Придя домой, принялся за чтение. У него давно скопилась целая горка книг, которых он хотел прочесть, но по разным причинам откладывал. Но через какое-то время поймал себя на том, что это занятие не заполняет его - читает, а сам думает о чем-то своем. А в результате не может вспомнить содержание ни одной страницы.
  Юхнов грустно вздохнул и отложил книгу. Но в таком случае, чем бы заняться?
  Его размышления прервал телефонный звонок. Он не без удивления увидел, что звонит Зоя Писемская. Если память ему не изменяет, они не общались не меньше, а то и больше года. Не случайно, что он вообще стал забывать об ее существовании.
  - Валерик - так она его всегда называла, - я тебе не отвлекаю от важных дел? - спросила Зоя.
  - Вовсе нет, как раз думал, чем бы заняться.
  - Не можешь найти себе занятие? - удивилась Зоя. - Не могу поверить.
  - И тем не менее. Ты же помнишь, как я не любил выходные.
  - Неужели ничего не переменилось?
  - Представь себе, в этом плане нет.
  - А в других?
  - Вот в других много перемен. Наверное, ты не знаешь, что я сейчас главреж театра "Поклон".
  - Плохо ты же, Валерик, обо мне думаешь, - засмеялась Зоя. - Как раз по этой причине и звоню. До меня дошли слухи, что ты делаешь инсценировку по "Княжне Мери". И она весьма необычная.
  - Интересно, откуда такая информация?
  - Я, как разведчик, своих источников не выдаю, - вновь засмеялась Писемская. - Но мне очень любопытно. Я бы хотела поговорить с тобой, а затем посетить какую-нибудь репетицию. Если ты не возражаешь.
  - Не возражаю ни против первого, ни против второго. Ты же знаешь, всегда рад беседовать с тобой.
  - Знаю. - Голос женщины в трубке прозвучал несколько странно. - Так я могу к тебе приехать?
  - Почему нет, приезжай.
  - Тогда прямо сейчас. Адрес помню.
  - Жду.
  - Буду через два часа.
  Юхнов положил рядом с собой телефон и задумался. Звонок Писемской удивил его, откуда она прознала про его новую работу. Насколько он знает, об этом особо нигде не сообщалось. Да и он сам широко не афишировал, что занимается инсценировкой знаменитой повести.
  Однако еще большую озабоченность вызывал другой вопрос - чем угощать Зою? Дома еды почти нет, и денег почти тоже. А до зарплаты еще две недели. А нужно срочно бежать в магазин за покупками. Не может же он предложить своему гостю один чай без всего.
  Юхнов открыл ящик письменного стола, в котором он хранил свои сбережения. К его радости денег хватало на покупку скромного угощения. Правда, на что он станет жить дальше, не ясно. Но об этом, как одна классическая героиня, он подумает завтра. Юхнов оделся и поспешно вышел из квартиры, держа путь в магазин.
  Пока он шел к магазину, пока бродил вдоль его стеллажей и полок, Юхнов думал о Зое. Как и с Гиндиным, он учился с нею на режиссерском факультета. Но если Михаил вскоре ушел в политику, то Писемская быстро заделалась театральным критиком. И, как оказалось, весьма успешным. Всего за несколько лет приобрела в этом качестве известность, ее статьи не просто стали публиковаться в разных изданиях, но и вызывать резонанс. Юхнов нередко читал их и находил компетентными и даже полезными для себя.
  Впрочем, читал он статьи своей бывшей сокурснице не только по этой причине. На почве общего интереса к театру они сблизились, периодически встречались и обсуждали насущные вопросы. И незаметно между ними пролетела искра, Юхнов вдруг понял, что влюбляется в Зою. И что она охвачена таким же чувством. К этому времени он был уже женат на Ирине, а изменять жене считал занятием недостойным. А потому резко оборвал зарождающиеся отношения, почти ничего не объяснив второй их стороне. Правда большой необходимости в этом и не было, Зоя и без слов с его стороны все поняла. И ни на чем не настаивала.
  Хотя общение они не прервали, но теперь оно стало редким, иногда могли целый год не только не видеться, но даже не перезваниваться. Однако Юхнов довольно регулярно читал публикации Писемской, с его точки зрения она была одним из самых профессиональных театральных критиков в стране. А потому даже жалел, что их отношения сложились таким вот образом. Но что-либо изменить в них не пытался.
  Юхнов знал, что Зоя так и не вышла замуж, не родила, это его и удивляло и отчасти немного напрягало. Она всегда была привлекательной женщиной и оставалась ею, несмотря на возраст. Хотя сорок лет в современную эпоху - это период человеческого расцвета.
  Юхнов истратил все имеющиеся у него деньги, зато накупил столько всего, что позволяло достойно встретить старую знакомую. Вернувшись домой, стал готовиться к ее приходу. Мейс вертелся под ногами, но Юхнов почти не обращал на него внимания - времени оставалось мало, а надо было еще привести квартиру в нормальный вид цивилизованного жилья. Она у него, конечно, не в таком состоянии, какое недавно была у Маслова, но тоже требует уборки.
  Юхнов был удивлен, как хорошо, даже холено выглядит Писемская. Одета с иголочки, на лице прекрасная в тоже время не бросающаяся в глаза косметика. На такую женщину просто невозможно не обратить внимания
  - Ты смотришь на меня так, будто я явилась с того света, - засмеялась Зоя.
  - Классно выглядишь, - объяснил Юхнов. - Годы идут, а ты становишься только красивей.
  - Это не так уж и трудно при современных технологиях ухода за кожей, - пояснила Писемская. - Если бы ты был женщиной, я бы тебе прочитала об этом лекцию часа на три. Но так как ты мужчина, ограничусь только что сказанном.
  - Очень гуманно с твоей стороны, - засмеялся Юхнов. - Проходи в комнату, будем пить чай. Помню, ты сладкоежка, так что время для тебя пройдет с большой пользой.
  Они пили чай, ели торт. Зоя то и дело посматривала по сторонам. Мейсу гостья сразу понравилась, он все время путался под ее ногами, то и дело пытался забраться на колени и лизнуть лицо. Зоя со смехом отбивалась.
  - Не знала, что ты завел собаку, - сказала она.
  - Это не я, а Миша Гиндин, - пояснил Юхнов. - Он уехал за границу и попросил взять пса к себе. Что я, как ты видишь, и сделал.
  - Представляю, как тебе не просто. Ты всегда плохо справлялся с бытом. Вот и сейчас у тебя не слишком уютно, - констатировала она. - Ты бы хоть мебель обновил. Ее случайно не при Иване Грозном сюда завезли?
  Юхнов развел руками.
  - Почти, но пока не получается. Театр маленький, зрителей ходит мало, а потому и оклады небольшие. Вот станем известными, тогда первым делом заменю мебель.
  - С помощью твоего спектакля? - спросила Зоя.
  - Почему бы и нет. Знаешь, в искусстве точно никогда невозможно предсказать, что выстрелит. Этим оно и прекрасно.
  - Тогда, Валерик, ответь, почему взялся именно за "Княжну Мери". Столько есть разных произведений...
  - Так вышло, Зоя. Мой предшественник решил сделать инсценировку. Я посмотрел и ужаснулся этому убожеству. И решил показать, как нужно это делать. А когда приступил к работе, то вдруг понял, что в этом творении лермонтовского гения скрывается модель всего человеческого общества. Только нужно ее высвободить из завалов и показать и себе и зрителям, которые придут на спектакль. Так все и пошло.
  - Я вижу, ты совсем не изменился. Я помню твою теорию о смыслах, ты остаешься ей верен.
  - На счет того, что не изменился, тут ты не права. Я, конечно, изменился, больше стало неверия. Раньше казалось, что мир может стать другим... - Юхнов задумался. - Пожалуй, теория смыслов - это едва ли не единственное, во что еще верю. И все больше убеждаюсь в ее правоте. По-прежнему считаю, что в каждом произведении заложено огромное количество смысловых значений. Причем, автор может даже не подозревать о большинстве из них. И наша задача извлечь их всех из этого плена. Когда я приступил к инсценировке "Княжны Мери" эти смыслы посыпались из повести, как из рога изобилия. Я убежден, что прошел мимо многих из них. Не всегда хватает ума и сил на их понимание, но это не может меня оправдывать - надо искать и искать.
  - Именно по этой причине ты и не уживался во всех театрах, в которых работал.
  Юхнов кивнул головой.
  - В том числе. Ты всегда хорошо меня понимала, - улыбнулся он. - В театрах эти смыслы не интересуют, там для каждого спектакля с лихвой достаточно двух-трех. Все остальное от лукавого. А если пытаешься что-то доказать, тебя быстро перестают слушать. И твоя судьба в этом коллективе тут же становится под вопросом. Все это повторяется раз за разом.
  - А в твоем новом театре не так?
  - Пока дают работать так, как я этого хочу. Но противоборство сильное. И черт его знает, чем оно завершится. Скорее всего, как всегда, выгонят. Но не сейчас, а попозже.
  Писемская довольно долго молчала.
  - Валера, скажи, только честно, тебе не жалко себя? - очень серьезно спросила она.
  Юхнов задумчиво посмотрел куда-то мимо нее.
  - Бывает, что жалко и даже сильно. Но по-иному просто не получается. Иногда я рад бы отступить, а меня снова какая-то сила заводит на этот же путь. Наверное, это и есть судьба. - Юхнов вдруг подумал о Любе. - Знаешь, мне все больше кажется, что от нас все дальше и безнадежней уходит смысл. Человек его полностью лишается, а его жизнь становится все более бессмысленной. В лучшем случае в ней присутствует два-три самых простых смысла, без которых уж совсем никак. А все остальные оказываются хранимыми за семью замками. И самое главное - всех это устраивает. Никто не желает ничего отпирать. Закрыто - оно и к лучшему. Но если это не катастрофа, так что же тогда?
  - Не знаю, Валерик, - очень тихо сказала Писемская.
  - Вот и я не знаю, - согласился Юхнов. - Но как-то начинаешь невольно бояться такое общество и таких людей. Тебе не кажется, что при определенных условиях они готовы на все. Мы это уже проходили. И кто сказал, что это не может повториться. В той же "Княжне Мери" показаны люди, которые творят беспредел. Пусть только в локальных масштабах, но это же пока. Все начинается с малого. Но если нет нравственного ограничителя, рано или поздно это выльется во что-то грандиозное и страшное. Что и произошло. А ведь истоки там, в том времени. Так я, по крайней мере, думаю. - Юхнов вдруг виновато посмотрел на свою гостью. - Извини, Зоя, я тебя, как в былые времена. заговорил. Думаешь, я не понимаю, что толку от всех моих усилий никакого; ничего я никогда не добьюсь. Но и остановиться не могу. Вот так и живу.
  - Послушай, Валерик, у тебя есть деньги? - совершенно неожиданно поинтересовалась Зоя.
  - Хочешь, одолжить у меня круглую сумму на косметику?
  Писемская отрицательно покачала головой.
  - Ровно наоборот, хочу тебе предложить бессрочный заем. У меня есть такая возможность, я хорошо зарабатываю. Сделаешь ремонт, обновишь мебель, купишь хорошую одежду. Я даже представляю, сколько примерно тебе нужно.
  - Я тебе безмерно благодарен. - Юхнов был ошарашен предложением Зои. - Но не надо. Во-первых, не знаю, когда смогу отдать, во-вторых, я вообще не привык занимать деньги.
  Зоя вдруг придвинулась на диване к Юхнову.
  - Да черт с этой отдачей, хоть через пятьдесят лет. Мне не к спеху. А можно вообще не отдавать, я не обижусь.
  - Не обидишься на что?
  - Если не отдашь, - пояснила Писемская. - Я вообще могла бы заняться твоим хозяйством и твоими финансами. Представляю, как неразумно ты тратишь деньги.
  - Да у меня их почти нет.
  - Тем более. - Зоя еще плотнее придвинулась к Юхнову. - Валерик, ты помнишь, мы едва с тобой не сблизились. Ты буквально сбежал от меня.
  - Зоя я был женат и любил жену.
  - Сейчас ты не женат, а, следовательно, жену не любишь, - сделала логичный вывод Писемская. - Что нам мешает...
  Юхнов вскочил со своего места и на всякий случай отошел на несколько шагов.
  - Зоя, давай не будем начинать.
  - Почему?
  Несколько мгновений Юхнов молчал, он не решался назвать причину.
  - Я люблю другую женщину. Извини, так получилось.
  Лицо Писемской мгновенно потускнело.
  - Могу я узнать, кого. Кто-то из театра?
  - Не из театра. Зоя, поверь, это не важно.
  Несколько секунд Писемская молчала.
  - Я, пожалуй, пойду.
  - А торт, ты его не доела.
  - Спасибо, но что-то расхотелось.
   Она встала и направилась к выходу. Не дожидаясь, когда хозяин дома подаст пальто, сорвала его с вешалки и накинула на себя. Так же сама открыла дверь и шагнула за порог.
  - Ты позволишь присутствовать мне на репетиции? - спросила Писемская.
  - Разумеется, без ограничений. Можешь, хоть завтра.
  - Завтра и приду. - Она взглянула на Юхнова, что-то хотела ему напоследок сказать, но промолчала. Вместо этого стремительно зацокала каблуками по ступенькам.
  
   Сцена сто вторая
  
  Михаил Лермонтов Герой нашего времени "Княжна Мери"
  
  Два часа ночи... не спится... А надо бы заснуть, чтоб завтра рука не дрожала. Впрочем, на шести шагах промахнуться трудно. А! господин Грушницкий! ваша мистификация вам не удастся... мы поменяемся ролями: теперь мне придется отыскивать на вашем бледном лице признаки тайного страха. Зачем вы сами назначили эти роковые шесть шагов? Вы думаете, что я вам без спора подставлю свой лоб... но мы бросим жребий!.. и тогда... тогда... что, если его счастье перетянет? если моя звезда наконец мне изменит?.. И не мудрено: она так долго служила верно моим прихотям; на небесах не более постоянства, чем на земле.
  Что ж? умереть так умереть! потеря для мира небольшая; да и мне самому порядочно уж скучно. Я - как человек, зевающий на бале, который не едет спать только потому, что еще нет его кареты. Но карета готова... прощайте!..
  Пробегаю в памяти все мое прошедшее и спрашиваю себя невольно: зачем я жил? для какой цели я родился?.. А, верно, она существовала, и, верно, было мне назначение высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные...
  Но я не угадал этого назначения, я увлекся приманками страстей пустых и неблагодарных; из горнила их я вышел тверд и холоден, как железо, но утратил навеки пыл благородных стремлений - лучший свет жизни. И с той поры сколько раз уже я играл роль топора в руках судьбы! Как орудие казни, я упадал на голову обреченных жертв, часто без злобы, всегда без сожаления... Моя любовь никому не принесла счастья, потому что я ничем не жертвовал для тех, кого любил: я любил для себя, для собственного удовольствия: я только удовлетворял странную потребность сердца, с жадностью поглощая их чувства, их радости и страданья - и никогда не мог насытиться. Так, томимый голодом в изнеможении засыпает и видит перед собой роскошные кушанья и шипучие вина; он пожирает с восторгом воздушные дары воображения, и ему кажется легче; но только проснулся - мечта исчезает... остается удвоенный голод и отчаяние!
  И, может быть, я завтра умру!.. и не останется на земле ни одного существа, которое бы поняло меня совершенно. Одни почитают меня хуже, другие лучше, чем я в самом деле... Одни скажут: он был добрый малый, другие - мерзавец. И то и другое будет ложно. После этого стоит ли труда жить? а все живешь - из любопытства: ожидаешь чего-то нового... Смешно и досадно!
  Вот уже полтора месяца, как я в крепости N; Максим Максимыч ушел на охоту... я один; сижу у окна; серые тучи закрыли горы до подошвы; солнце сквозь туман кажется желтым пятном. Холодно; ветер свищет и колеблет ставни... Скучно! Стану продолжать свой журнал, прерванный столькими странными событиями.
  Перечитываю последнюю страницу: смешно! Я думал умереть; это было невозможно: я еще не осушил чаши страданий, и теперь чувствую, что мне еще долго жить.
  Как все прошедшее ясно и резко отлилось в моей памяти! Ни одной черты, ни одного оттенка не стерло время!
  Я помню, что в продолжение ночи, предшествовавшей поединку, я не спал ни минуты. Писать я не мог долго: тайное беспокойство мною овладело. С час я ходил по комнате; потом сел и открыл роман Вальтера Скотта, лежавший у меня на столе: то были "Шотландские пуритане"; я читал сначала с усилием, потом забылся, увлеченный волшебным вымыслом... Неужели шотландскому барду на том свете не платят за каждую отрадную минуту, которую дарит его книга?..
  
  Почему-то Юхнов был уверен, что Зоя не придет на репетицию, вчера она ушла так, словно разрывала с ним отношения навсегда. По крайней мере, у него сложилось именно такое впечатление. Он даже не исключал того, что, возможно, это их последняя встреча.
  Обычно, если он был не занят чем-то важным, то мысли сами собой текли к Любе. А вот вчера он неожиданно для себя много думал о Зое. Ему вдруг открылась истина, что она для него - упущенный шанс. Если бы в свое время он женился бы на ней, а не на Ирине, его судьба могла бы потечь совсем по иным протокам. Ирине по большому счету никогда не было дела ни до него, ни до его творчества, она представляла из себя тип типичной актрисы - эгоистичной, не интересующей ничем, кроме собственной артистической карьеры. Ирина всегда злилась, когда он просил ее выполнять обязанности жены и матери их ребенка. Это происходило не часто, но непременно выводило ее из себя. На этой почве они регулярно ссорились пока не дошли до развода.
  А вот с Писемской, уверен был Юхнов, ничего подобного бы не произошло, она могла стать его помощницей, а, возможно, даже соратницей по творчеству. Тем более, в отличие от жены она всегда интересовалась его взглядами и на искусство, и на театр, и на том, что он делает. При этом могла бы давать полезные советы. Но в молодости его волновали совсем иные вещи, он был без ума от красоты и обаяния будущей жены. И на Зою даже не смотрел, точнее, если и смотрел, но не как на женщину. Это уже позже, что-то в нем изменилось, и она приобрела в его глазах другой статус. Но было уже поздно, он был женат на Ирине, а кардинально все поменять в жизни в тот момент не решился. Хотя тогда его не оставляло ощущение, что совершает судьбоносную ошибку. Что не помешало ее совершить.
  И вот снова он, кажется, наступает на те же грабли. Во время их встречи он понял, что она все так же влюблена в него. Это поразило его, ведь они встречаются крайне редко, так какие же энергетические источники подпитывают в ней это чувство? А то, что подпитывают, он убедился собственными глазами. И снова не может ответить на него, так как сердце уже занята другой. Хотя Люба ничего не имеет общего с Ириной, но она, как и та тогда блокирует возможность взаимности. Прямо напасть какая-то. Или скорее рок.
  Юхновым овладело не совсем понятное ему предчувствие какое-то беды. Он даже не мог точно определить, с кем она может случиться. Но почему-то ощущение того, что что-то произойдет, не отпускало его. Ему стоило немалых усилий прогнать его.
  Когда Юхнов вошел в зрительный зал, Писемская расположилась в первом ряду с Дивеевой. Женщины о чем-то оживленно беседовали. При виде Юхнова они дружно замолчали, из чего он сделал вывод, что их разговор касался его. Это обстоятельство ему не слишком понравилось, черт знает, что Дивеева может о нем порассказать.
  Юхнов поспешно подошел к Писемской.
  - Все-таки решила прийти? - спросил он.
  - А почему я не должна была приходить, - пожала плечами Писемская. - Ты же разрешил. Или уже отменил свое разрешение?
  - Вовсе нет, - поспешно произнес Юхнов. Затем скосил взгляд на Дивееву. Та внимательно наблюдала за ними. - Не знал, что ты знакома с Валерией Станиславской?
  - Давно. Я даже когда-то писали о спектакле, в которой Лера играла главную роль. Кстати, очень хорошо.
  - Не сомневаюсь, Валерия Станиславна прекрасная актриса, - заметил Юхнов.
  - Вот не знала, что вы такого обо мне лестного мнения, - засмеялась Дивеева. - Если бы Зоя у нас не появилась, никогда бы об этом не узнала.
  - Вы не правы, я этого никогда не скрывал, - возразил Юхнов.
  Писемская удивленно посмотрела сначала на Юхнова, затем на Дивееву.
  - Да у вас я тут погляжу интересные отношения, - сказала она. - Прямо настоящая творческая дискуссия.
  - Мы не всегда во всем согласны, - подтвердил Юхнов. - Но это нам не мешает сотрудничать по созданию спектакля. - Я прав, Валерия Станиславна?
  - Полностью, Валерий Станиславович. - А споры случаются при любом творческом процессе.
  - Вот именно, - буркнул Юхнов. Этот разговор ему быстро надоел. Он и не заметил, как вопреки желанию втянулся в него. - Извини, Зоя, вынужден прервать интересную беседу. Нужно репетировать.
  - Так я за этим сюда и пришла. Буду сидеть тихо и смотреть.
  Юхнов кивнул головой и отошел от женщин.
   Он сел и осмотрел зал. Почему-то на эту репетицию собралась почти вся труппа, в том числе и те, кто вообще не были задействованы в спектакле. И он физически вдруг почувствовал, как растет всеобщее напряжение.
  - Приступаем, - негромко, стараясь говорить максимально спокойно, произнес он. - Сегодня у нас бенефис Григория Таранова. Вы готовы?
  - А почему я должен быть не готов, Валерий Станиславович? - отозвался исполнитель роли Печорина. - Вы постоянно меня об этом спрашиваете. Но вы могли бы заметить, что я всегда готов.
   - Извините, Григорий, это такая у меня режиссерская привычка. Из опыта знаю, что всегда могут отыскаться причины неготовности артиста, - примирительно произнес Юхнов. - Хочу услышать от вас, как собираетесь произнести этот монолог?
  - Мне представляется, Печорин полон сомнений, он не уверен в том, что правильно поступает. Он весь в напряжении. Его мучит и страх, и раскаяние, и желание отомстить за то, что он вынужден переживать столь мучительный момент. - Таранов замолчал и нашел глазами режиссера. - Я верно говорю?
  - Да, конечно, это все лежит на поверхности. Но смотрите, Григорий, тут противоречивая, я бы даже сказал, в чем-то лживая натура Печорина проявляется особенно выпукло. Он пытается, но никак не может свести концы с концами. Он говорит: "Что ж? умереть, так умереть! потеря для мира небольшая; да и мне самому порядочно уж скучно". И далее по тексту. И одновременно уверяет самого себя, что вовсе не собирается умирать, что не позволит своим врагам себя убить. Наоборот, это сделать намерен он. Да, он в этом не уверен, так как понимает, что слишком долго играл с судьбой. И все же надеется, что и на этот она будет на его стороне. А дальше он начинает бичевать себя. И едва ли не впервые мы слышим с его стороны по-настоящему правдивые слова о себе. Это монолог страдающего эгоиста, человека не способного к любви, но очень жадного до жизни а значит и до любви. В этом главное противоречие его натуры, которое толкает его на неблаговидные поступки. Лермонтов, разумеется, во многом пишет о себе и одновременно рисует портрет своего поколения. Через Печорина он выносит ему обвинительный приговор. Но и здесь Печорина надолго не хватает, он тут же начинает оправдываться, да еще весьма кокетливо. Он говорит, что завтра умрет и не останется ни одного существа, "которое бы поняло меня совершенно". Очень уж ему хочется сохранить самоуважение; ведь если тебя не поняли, значит, ты был выше понимания других. Удобная и одновременно престижная позиция. Особенно в ситуации, когда вызов на дуэль с точки зрения моральных критериев весьма сомнителен. По сути дела, Печорин ведет себя не так уж намного лучше Грушницкого и его кампании. Он не столько защищает свою честь, сколько мстит этим людям за то, что выброшен из их общества. Эта мысль может показаться многим крайне сомнительной, классическое толкование прямо противоположное - он высоко возвышается над этими пигмеями духа и интеллекта. Что правда. Но это только часть правды. А она и в том, что он изгой, который приносит другим несчастье и от этого несчастным становится сам. Его никто не любит и сам он не может любить. Ведь любовь - это всегда возвышение над собой, а ему, чтобы любить, надо спуститься вниз. В том числе это касается Веры, не говоря уже княжне - тут спуск, по мнению Печорина вообще запредельный. Вот Печорин и застыл между небом и землей; он не может подняться ни ввысь, ни спуститься вниз.
  Теперь о том, как будет построена сцена, - продолжил Юхнов. - Печорин сидит посреди сцены и читает свой монолог в полной темноте. И только его фигура ярко высвечена лучом света. Затем при словах: "Вот уже полтора месяца, как я в крепости N" на экране появляются кадры старинной крепости на фоне гор. Печорин сидит у окна и смотрит на эту картину. Встает, очень нервно и обеспокоено несколько раз ходит по комнате, затем берет со стола роман "Шотландские пуритане", погружается в чтение. На экране появляются виды Шотландии, люди в одежде восемнадцатого века. - Егор, - обратился Юхнов к Тимощуку, - вам задание - найти такую съемку. Вот, собственно, и все. Прошу вас, Григорий, начинайте.
  
  Сцена сто третья
  Они неторопливо шли к метро. День был солнечный и теплый, благоприятствующий приятной прогулки.
  - Хочу спросить, что ты так активно обсуждала с Дивеевой?
  - Мы говорили о тебе.
  - Представляю, что она тебе обо мне наговорила.
  - Она отзывалась о тебе хорошо.
  - Не может быть. У нас что ни день, то ссора.
  - Она считает тебя очень интересным режиссером с неординарным взглядом на жизнь. Только артистом с тобой работать трудно.
  - Почему?
  - Ты требуешь от них сложной игры с большим количеством нюансов, причем, часто крайне противоречивых. Я сама в этом убедилась сегодня на репетиции. Мало кто из них отвечают твоим требованиям.
  - Почему же, Маслов, например, отвечает.
  - Таких раз два и обчелся. Ни в одной труппе их нет в большом количестве. А иногда и вообще нет. Возникает вопрос: как быть? Тебе будут трудно создать свой фирменный театр, как ты этого хочешь, - мало нужных людей.
  Юхнов задумался, скорее всего, Зоя права. Но что ему делать, по-другому у него не получается.
   - Я знаю, ты по-другому не можешь, - сказала она, словно бы прочитав его мысли. - Ты обречен на мучения и обрекаешь на них тех, кто работает с тобой. Поэтому тебе трудно найти свой театр.
  - Ты тут на сто процентов права, - вздохнул Юхнов. - Значит, так все и будет, всю жизнь стану перекатываться, как колобок, из одного театра в другой. Правда, что буду делать, когда кончатся театры, еще не решил. А ждать осталось недолго.
  Писемская внимательно посмотрела на своего спутника.
  - Напрасно смеешься, так все может и случиться. А я бы очень не хотела, чтобы это произошло.
  Теперь внимательно посмотрел на свою спутницу Юхнов.
  - Спасибо, Зоя, ты отличный друг.
  Юхнов снова взглянул на Писемскую и по выражению ее лица он понял, что сказал не совсем то, чего она хотела бы от него услышать.
  - Валерик, могу я задать тебе вопрос? Только отвечай на него честно либо совсем не отвечай.
  - Постараюсь ответить честно, - заверил Юхнов.
  Писемская кивнула головой.
  - Кто та женщина, которую ты любишь?
  Несколько мгновений Юхнов размышлял: стоит ли отвечать. Тем более, Зоя разрешила этого не делать. Но Зоя заслужила, чтобы сказать ей правду.
  - Она гораздо моложе меня, ей всего двадцать лет.
  - Вот как! - воскликнула Зоя, не спуская глаз с Юхнова. - И где же она? В твоей квартире я не заметила женского присутствия.
  - И не могла заметить, его там нет. Понимаешь, она принадлежит к оппозиции нынешней власти, которая ее разыскивает. Ей грозит приличный срок.
  - И ты не знаешь, где она прячется?
  - Нет. Некоторое время назад она исчезла и с тех пор мне о ней ничего не известно. - О том, что Люба приходила к нему домой, Юхнов предпочел на всякий случай не сообщать. Он, конечно, не верил, что Зоя могла быть информатором, но все равно лучше проявить осторожность.
  Какое-то время Писемская молча переваривала информацию.
  - Скажи, а ты сам не влез в эти дела вместе со своей пассией? Тебе ничего не грозит?
  - Успокойся, Зоя, я в них не участвовал. Она меня в эти дела не посвящала. Иначе я бы не шел сейчас рядом с тобой.
  - Только это и успокаивает. Но не до конца. Валерик, я хорошо знаю тебя, ты можешь быть иногда крайне неблагоразумным. Я часто не могла предвидеть, что ты выкинешь в какой-то момент. Это, кстати, мне в тебе безумно нравилось.
  - Вот как! Не знал, - удивился Юхнов.
  - Я тебе об этом никогда не говорила. Да мало ли тебе, о чем я не говорила, - вздохнула Писемская. - А теперь вот думаю, правильно ли я поступала? Как считаешь?
  Юхнов задумался.
  - Знаешь, Зоя, все надо говорить вовремя. Даже если опоздал на минуту, то может быть, уже поздно.
  - Тогда получается, что я опоздала на бесчисленное количество минут. С этим трудно жить, но придется. Если ты не против, теперь я уже приду на премьеру.
  - Я буду счастлив.
  - Положим, счастливым ты от моего посещения премьеры не станешь, а вот пользу от этого извлечь сможешь. До свидания, Валерик.
  - До свидания, Зоя.
  Он взял ее ладонь, чтобы пожать, и удивился, какая она мокрая и холодная. Писемская быстро одернула руку и направилась вниз по эскалатору. Юхнов подождал пару минут и тоже стал спускаться в метро.
  Вечером перед сном Юхнов вышел погулять с Мейсом. Эти прогулки уже стали традиционными, как и его разговоры с собакой. Это был странный жанр, не совсем монолог, но и не диалог; для Юхнова пес незаметно стал реальным собеседником, без которого эти беседы просто бы не происходили.
  Вечер выдался, как и день, довольно теплым, а потому можно было выговориться, не опасаясь замерзнуть. Обычно Юхнов искал для таких прогулок самые безлюдные места, чтобы никто бы не стеснял его общение с собакой. А сегодня он особенно сильно нуждался в нем, так как его обуревали сильные и противоречивые чувства. Он шел по тропинке, впереди, что-то постоянно нюхая, бежал Мейс.
  - Понимаешь, Мейсик, скажу тебе честно, я малость запутался в собственных чувствах. Только теперь по-настоящему понимаю, каких ошибок я понаделал. И как сам сгубил свое счастье. Прошел мимо человека, который любил меня, и которого мог полюбить я. И мы оба были бы счастливы. А я, как последний дурак, погнался за химерами; хотелось иметь жену-красавицу, чтобы все восхищались бы ею, а заодно завидовали мне. А в результате моя семейная жизнь превратилась в сплошную полосу разочарования. Если так рассудить, то кроме первых, ну может, двух лет, я не был счастлив с Ириной. А затем и вообще стал несчастным. Оказалось, что между нами нет никакой общности, что каждый исключительно за себя. Мейс, если ты захочешь строить отношения с какой-нибудь собачкой, учти мой опыт. Он поможет тебе. - Юхнов взглянул на пса, тот по-прежнему нюхал землю, предостережения хозяина им явно не были услышаны. - И сейчас, - вздохнул Юхнов, - по сути дела мало что изменилось. Я снова влюблен не в ту женщину. Точнее, я влюблен в прекрасную девушку, но она, как и Ирина, бесконечно далека от меня. Конечно, Люба совсем иная, Ирина была законченная эгоистка, кроме как собой, она ничем не интересовалась. Люба чутко и болезненно чувствует любую несправедливость и готова бороться с ней из-за всех сил. И это меня восхищает, я горжусь, что на мои чувства ответил такой человек. Но ведь и ее не интересует моя работа. То, что я делаю, как режиссер, вызывает у нее лишь презрение, она считает это занятие абсолютно никчемным. И это сильно ранит меня. Люба никогда не станет моей помощницей и соратницей. А вот Зоя всегда хотела быть таким человеком, она и сейчас хочет. Но я собственными руками снова оттолкнул ее. Да, у меня не было выхода, мое сердце оккупировано другой, но почему тогда оно так саднит? Можешь мне разъяснить? Ты же умный пес, должен разбираться в таких вещах. А потому...
  Внезапно телефон подал сигнал о том, что пришла смс-ка. Интересно, кто ее мог отправить в столь поздний час?
  Юхнов поспешно извлек из кармана аппарат, открыл смс и удивился - она была с незнакомого номера. Такого большого послания он еще никогда не получал.
  Юхнов стал читать: "Привет, Валера. Я в одной из европейских стран, по причине конспирации не стану уточнять, в какой. Зато скажу сразу о том, что очень рад, что здесь оказался, что выбрался из железных объятий нашей любимой Родины. Тут совсем другой мир, он не совершенен, но он нормален. В отличие от того, что в России. Я кретин, что не уехал раньше, вместо этого пытался изменить нашу страну. И здесь окончательно понял - это невозможно. Никакие старания не помогут. Все бесполезно, все безнадежно, наша борьба была изначально бессмысленна. Плюнь на все - и уезжай немедленно, пока не поздно. Когда я был под следствием, следователь много расспрашивал о тебе. Ты у них на подозрении и в покое они тебя не оставят. Спасайся - вот мой тебе совет. Не бойся все бросить, приезжай сюда без всего. С голоду тут никто не умирает, а со временем чем-то да обрастешь. Я знаю, тебя мертвой хваткой держит Люба, найди силы разжать ее. Иначе она тебя погубит. Все, кто пытаются изменить это государство, либо сумасшедшие, либо обреченные. Зачем тебе это нужно, у тебя большой талант. Береги его и лелей, как реликтовое растение, это самое главное, чем ты владеешь, а все остальное тебя не должно беспокоить. Пока не поздно, прими единственно правильное решение. Беги, беги, беги. Твой друг".
  Юхнов положил телефон в карман. Несколько мгновений он стоял неподвижно.
  - Мейс, пойдем-ка домой, - сказал он. - Что-то сегодня больше не хочется гулять.
  
  Сцена сто четвертая
  
  Михаил Лермонтов Герой нашего времени "Княжны Мери"
  
  Наконец рассвело. Нервы мои успокоились. Я посмотрелся в зеркало; тусклая бледность покрывала лицо мое, хранившее следы мучительной бессонницы; но глаза, хотя окруженные коричневою тенью, блистали гордо и неумолимо. Я остался доволен собою.
  Велев седлать лошадей, я оделся и сбежал к купальне. Погружаясь в холодный кипяток нарзана, я чувствовал, как телесные и душевные силы мои возвращались. Я вышел из ванны свеж и бодр, как будто собирался на бал. После этого говорите, что душа не зависит от тела!..
  Возвратясь, я нашел у себя доктора. На нем были серые рейтузы, архалук и черкесская шапка. Я расхохотался, увидев эту маленькую фигурку под огромной косматой шапкой: у него лицо вовсе не воинственное, а в этот раз оно было еще длиннее обыкновенного.
  - Отчего вы так печальны, доктор? - сказал я ему. - Разве вы сто раз не провожали людей на тот свет с величайшим равнодушием? Вообразите, что у меня желчная горячка; я могу выздороветь, могу и умереть; то и другое в порядке вещей; старайтесь смотреть на меня, как на пациента, одержимого болезнью, вам еще неизвестной, - и тогда ваше любопытство возбудится до высшей степени; вы можете надо мною сделать теперь несколько важных физиологических наблюдений... Ожидание насильственной смерти не есть ли уже настоящая болезнь?
  Эта мысль поразила доктора, и он развеселился.
  Мы сели верхом; Вернер уцепился за поводья обеими руками, и мы пустились, - мигом проскакали мимо крепости через слободку и въехали в ущелье, по которому вилась дорога, полузаросшая высокой травой и ежеминутно пересекаемая шумным ручьем, через который нужно было переправляться вброд, к великому отчаянию доктора, потому что лошадь его каждый раз в воде останавливалась.
  Я не помню утра более голубого и свежего! Солнце едва выказалось из-за зеленых вершин, и слияние теплоты его лучей с умирающей прохладой ночи наводило на все чувства какое-то сладкое томление; в ущелье не проникал еще радостный луч молодого дня; он золотил только верхи утесов, висящих с обеих сторон над нами; густолиственные кусты, растущие в их глубоких трещинах, при малейшем дыхании ветра осыпали нас серебряным дождем. Я помню - в этот раз, больше чем когда-нибудь прежде, я любил природу. Как любопытно всматриваться в каждую росинку, трепещущую на широком листке виноградном и отражавшую миллионы радужных лучей! как жадно взор мой старался проникнуть в дымную даль! Там путь все становился уже, утесы синее и страшнее, и, наконец, они, казалось, сходились непроницаемою стеной. Мы ехали молча.
  - Написали ли вы свое завещание? - вдруг спросил Вернер.
  - Нет.
  - А если будете убиты?..
  - Наследники отыщутся сами.
  - Неужели у вас нет друзей, которым бы вы хотели послать свое последнее прости?..
  Я покачал головой.
  - Неужели нет на свете женщины, которой вы хотели бы оставить что-нибудь на память?..
  - Хотите ли, доктор, - отвечал я ему, - чтоб я раскрыл вам мою душу?.. Видите ли, я выжил из тех лет, когда умирают, произнося имя своей любезной и завещая другу клочок напомаженных или ненапомаженных волос. Думая о близкой и возможной смерти, я думаю об одном себе: иные не делают и этого. Друзья, которые завтра меня забудут или, хуже, возведут на мой счет бог знает какие небылицы; женщины, которые, обнимая другого, будут смеяться надо мною, чтоб не возбудить в нем ревности к усопшему, - Бог с ними! Из жизненной бури я вынес только несколько идей - и ни одного чувства. Я давно уж живу не сердцем, а головою. Я взвешиваю, разбираю свои собственные страсти и поступки с строгим любопытством, но без участия. Во мне два человека: один живет в полном смысле этого слова, другой мыслит и судит его; первый, быть может, через час простится с вами и миром навеки, а второй... второй? Посмотрите, доктор: видите ли вы, на скале направо чернеются три фигуры? Это, кажется, наши противники?..
  Мы пустились рысью.
  У подошвы скалы в кустах были привязаны три лошади; мы своих привязали тут же, а сами по узкой тропинке взобрались на площадку, где ожидал нас Грушницкий с драгунским капитаном и другим своим секундантом, которого звали Иваном Игнатьевичем; фамилии его я никогда не слыхал.
  - Мы давно уж вас ожидаем, - сказал драгунский капитан с иронической улыбкой.
  Я вынул часы и показал ему.
  Он извинился, говоря, что его часы уходят.
  Несколько минут продолжалось затруднительное молчание; наконец доктор прервал его, обратясь к Грушницкому.
  - Мне кажется, - сказал он, - что, показав оба готовность драться и заплатив этим долг условиям чести, вы бы могли, господа, объясниться и кончить это дело полюбовно.
  - Я готов, - сказал я.
  Капитан мигнул Грушницкому, и этот, думая, что я трушу, принял гордый вид, хотя до сей минуты тусклая бледность покрывала его щеки. С тех пор как мы приехали, он в первый раз поднял на меня глаза; но во взгляде его было какое-то беспокойство, изобличавшее внутреннюю борьбу.
  - Объясните ваши условия, - сказал он, - и все, что я могу для вас сделать, то будьте уверены...
  - Вот мои условия: вы нынче же публично откажетесь от своей клеветы и будете просить у меня извинения...
  - Милостивый государь, я удивляюсь, как вы смеете мне предлагать такие вещи?..
  - Что ж я вам мог предложить, кроме этого?..
  - Мы будем стреляться...
  Я пожал плечами.
  - Пожалуй; только подумайте, что один из нас непременно будет убит.
  - Я желаю, чтобы это были вы...
  - А я так уверен в противном...
  Он смутился, покраснел, потом принужденно захохотал.
  Капитан взял его под руку и отвел в сторону; они долго шептались. Я приехал в довольно миролюбивом расположении духа, но все это начинало меня бесить.
  Ко мне подошел доктор.
  - Послушайте, - сказал он с явным беспокойством, - вы, верно, забыли про их заговор?.. Я не умею зарядить пистолета, но в этом случае... Вы странный человек! Скажите им, что вы знаете их намерение, и они не посмеют... Что за охота! подстрелят вас как птицу...
  - Пожалуйста, не беспокойтесь, доктор, и погодите... Я все так устрою, что на их стороне не будет никакой выгоды. Дайте им пошептаться...
  - Господа, это становится скучно! - сказал я им громко, - драться так драться; вы имели время вчера наговориться...
  - Мы готовы, - отвечал капитан. - Становитесь, господа!.. Доктор, извольте отмерить шесть шагов...
  - Становитесь! - повторил Иван Игнатьич пискливым голосом.
  - Позвольте! - сказал я, - еще одно условие; так как мы будем драться насмерть, то мы обязаны сделать все возможное, чтоб это осталось тайною и чтоб секунданты наши не были в ответственности. Согласны ли вы?..
  - Совершенно согласны.
  - Итак, вот что я придумал. Видите ли на вершине этой отвесной скалы, направо, узенькую площадку? оттуда до низу будет сажен тридцать, если не больше; внизу острые камни. Каждый из нас станет на самом краю площадки; таким образом, даже легкая рана будет смертельна: это должно быть согласно с вашим желанием, потому что вы сами назначили шесть шагов. Тот, кто будет ранен, полетит непременно вниз и разобьется вдребезги; пулю доктор вынет. И тогда можно будет очень легко объяснить эту скоропостижную смерть неудачным прыжком. Мы бросим жребий, кому первому стрелять. Объявляю вам в заключение, что иначе я не буду драться.
  - Пожалуй! - сказал драгунский капитан, посмотрев выразительно на Грушницкого, который кивнул головой в знак согласия. Лицо его ежеминутно менялось. Я его поставил в затруднительное положение. Стреляясь при обыкновенных условиях, он мог целить мне в ногу, легко меня ранить и удовлетворить таким образом свою месть, не отягощая слишком своей совести; но теперь он должен был выстрелить на воздух, или сделаться убийцей, или, наконец, оставить свой подлый замысел и подвергнуться одинаковой со мною опасности. В эту минуту я не желал бы быть на его месте. Он отвел капитана в сторону и стал говорить ему что-то с большим жаром; я видел, как посиневшие губы его дрожали; но капитан от него отвернулся с презрительной улыбкой. "Ты дурак! - сказал он Грушницкому довольно громко, - ничего не понимаешь! Отправитесь же, господа!"
  Узкая тропинка вела между кустами на крутизну; обломки скал составляли шаткие ступени этой природной лестницы; цепляясь за кусты, мы стали карабкаться. Грушницкий шел впереди, за ним его секунданты, а потом мы с доктором.
  - Я вам удивляюсь, - сказал доктор, пожав мне крепко руку. - Дайте пощупать пульс!.. О-го! лихорадочный!.. но на лице ничего не заметно... только глаза у вас блестят ярче обыкновенного.
  Вдруг мелкие камни с шумом покатились нам под ноги. Что это? Грушницкий споткнулся, ветка, за которую он уцепился, изломилась, и он скатился бы вниз на спине, если б его секунданты не поддержали.
  - Берегитесь! - закричал я ему, - не падайте заранее; это дурная примета. Вспомните Юлия Цезаря!
  Вот мы взобрались на вершину выдавшейся скалы: площадка была покрыта мелким песком, будто нарочно для поединка. Кругом, теряясь в золотом тумане утра, теснились вершины гор, как бесчисленное стадо, и Эльборус на юге вставал белою громадой, замыкая цепь льдистых вершин, между которых уж бродили волокнистые облака, набежавшие с востока. Я подошел к краю площадки и посмотрел вниз, голова чуть-чуть у меня не закружилась, там внизу казалось темно и холодно, как в гробе; мшистые зубцы скал, сброшенных грозою и временем, ожидали своей добычи.
  Площадка, на которой мы должны были драться, изображала почти правильный треугольник. От выдавшегося угла отмерили шесть шагов и решили, что тот, кому придется первому встретить неприятельский огонь, станет на самом углу, спиною к пропасти; если он не будет убит, то противники поменяются местами.
  Я решился предоставить все выгоды Грушницкому; я хотел испытать его; в душе его могла проснуться искра великодушия, и тогда все устроилось бы к лучшему; но самолюбие и слабость характера должны были торжествовать... Я хотел дать себе полное право не щадить его, если бы судьба меня помиловала. Кто не заключал таких условий с своею совестью?
  - Бросьте жребий, доктор! - сказал капитан.
  Доктор вынул из кармана серебряную монету и поднял ее кверху.
  - Решетка! - закричал Грушницкий поспешно, как человек, которого вдруг разбудил дружеский толчок.
  - Орел! - сказал я.
  Монета взвилась и упала звеня; все бросились к ней.
  - Вы счастливы, - сказал я Грушницкому, - вам стрелять первому! Но помните, что если вы меня не убьете, то я не промахнусь - даю вам честное слово.
  Он покраснел; ему было стыдно убить человека безоружного; я глядел на него пристально; с минуту мне казалось, что он бросится к ногам моим, умоляя о прощении; но как признаться в таком подлом умысле?.. Ему оставалось одно средство - выстрелить на воздух; я был уверен, что он выстрелит на воздух! Одно могло этому помешать: мысль, что я потребую вторичного поединка.
  - Пора! - шепнул мне доктор, дергая за рукав, - если вы теперь не скажете, что мы знаем их намерения, то все пропало. Посмотрите, он уж заряжает... если вы ничего не скажете, то я сам...
  - Ни за что на свете, доктор! - отвечал я, удерживая его за руку, - вы все испортите; вы мне дали слово не мешать... Какое вам дело? Может быть, я хочу быть убит...
  Он посмотрел на меня с удивлением.
  - О, это другое!.. только на меня на том свете не жалуйтесь...
  Капитан между тем зарядил свои пистолеты, подал один Грушницкому, с улыбкою шепнув ему что-то; другой мне.
  Я стал на углу площадки, крепко упершись левой ногою в камень и наклонясь немного наперед, чтобы в случае легкой раны не опрокинуться назад.
  Грушницкий стал против меня и по данному знаку начал поднимать пистолет. Колени его дрожали. Он целил мне прямо в лоб...
  Неизъяснимое бешенство закипело в груди моей.
  Вдруг он опустил дуло пистолета и, побледнев как полотно, повернулся к своему секунданту.
  - Не могу, - сказал он глухим голосом.
  - Трус! - отвечал капитан.
  Выстрел раздался. Пуля оцарапала мне колено. Я невольно сделал несколько шагов вперед, чтоб поскорей удалиться от края.
  - Ну, брат Грушницкий, жаль, что промахнулся! - сказал капитан. - Теперь твоя очередь, становись! Обними меня прежде: мы уж не увидимся! - Они обнялись; капитан едва мог удержаться от смеха. - Не бойся, - прибавил он, хитро взглянув на Грушницкого, - все вздор на свете!.. Натура - дура, судьба - индейка, а жизнь - копейка!
  После этой трагической фразы, сказанной с приличною важностью, он отошел на свое место; Иван Игнатьич со слезами обнял также Грушницкого, и вот он остался один против меня. Я до сих пор стараюсь объяснить себе, какого роду чувство кипело тогда в груди моей: то было и досада оскорбленного самолюбия, и презрение, и злоба, рождавшаяся при мысли, что этот человек, теперь с такою уверенностью, с такой спокойной дерзостью на меня глядящий, две минуты тому назад, не подвергая себя никакой опасности, хотел меня убить как собаку, ибо раненный в ногу немного сильнее, я бы непременно свалился с утеса.
  Я несколько минут смотрел ему пристально в лицо, стараясь заметить хоть легкий след раскаяния. Но мне показалось, что он удерживал улыбку.
  - Я вам советую перед смертью помолиться богу, - сказал я ему тогда.
  - Не заботьтесь о моей душе больше чем о своей собственной. Об одном вас прошу: стреляйте скорее.
  - И вы не отказываетесь от своей клеветы? не просите у меня прощения?.. Подумайте хорошенько: не говорит ли вам чего-нибудь совесть?
  - Господин Печорин! - закричал драгунский капитан, - вы здесь не для того, чтоб исповедовать, позвольте вам заметить... Кончимте скорее; неравно кто-нибудь проедет по ущелью - и нас увидят.
  - Хорошо, доктор, подойдите ко мне.
  Доктор подошел. Бедный доктор! он был бледнее, чем Грушницкий десять минут тому назад.
  Следующие слова я произнес нарочно с расстановкой, громко и внятно, как произносят смертный приговор:
  - Доктор, эти господа, вероятно, второпях, забыли положить пулю в мой пистолет: прошу вас зарядить его снова, - и хорошенько!
  - Не может быть! - кричал капитан, - не может быть! я зарядил оба пистолета; разве что из вашего пуля выкатилась... это не моя вина! - А вы не имеете права перезаряжать... никакого права... это совершенно против правил; я не позволю...
  - Хорошо! - сказал я капитану, - если так, то мы будем с вами стреляться на тех же условиях...
  Он замялся.
  Грушницкий стоял, опустив голову на грудь, смущенный и мрачный.
  - Оставь их! - сказал он, наконец капитану, который хотел вырвать пистолет мой из рук доктора... - Ведь ты сам знаешь, что они правы.
  Напрасно капитан делал ему разные знаки, - Грушницкий не хотел и смотреть.
  Между тем доктор зарядил пистолет и подал мне. Увидев это, капитан плюнул и топнул ногой.
  - Дурак же ты, братец, - сказал он, - пошлый дурак!.. Уж положился на меня, так слушайся во всем... Поделом же тебе! околевай себе, как муха... - Он отвернулся и, отходя, пробормотал: - А все-таки это совершенно против правил.
  - Грушницкий! - сказал я, - еще есть время; откажись от своей клеветы, и я тебе прощу все. Тебе не удалось меня подурачить, и мое самолюбие удовлетворено; - вспомни - мы были когда-то друзьями...
  Лицо у него вспыхнуло, глаза засверкали.
  - Стреляйте! - отвечал он, - я себя презираю, а вас ненавижу. Если вы меня не убьете, я вас зарежу ночью из-за угла. Нам на земле вдвоем нет места...
  Я выстрелил...
  Когда дым рассеялся, Грушницкого на площадке не было. Только прах легким столбом еще вился на краю обрыва.
  Все в один голос вскрикнули.
  - Finita la comedia! - сказал я доктору.
  Он не отвечал и с ужасом отвернулся.
  Я пожал плечами и раскланялся с секундантами Грушницкого.
  Спускаясь по тропинке вниз, я заметил между расселинами скал окровавленный труп Грушницкого. Я невольно закрыл глаза... Отвязав лошадь, я шагом пустился домой. У меня на сердце был камень. Солнце казалось мне тускло, лучи его меня не грели.
  Не доезжая слободки, я повернул направо по ущелью. Вид человека был бы мне тягостен: я хотел быть один. Бросив поводья и опустив голову на грудь, я ехал долго, наконец, очутился в месте, мне вовсе не знакомом; я повернул коня назад и стал отыскивать дорогу; уж солнце садилось, когда я подъехал к Кисловодску, измученный, на измученной лошади.
  
  Юхнов шел от метро к театру и думал о полученном послании Гиндина. Он никогда всерьез не размышлял об отъезде, хотя многие его знакомые перебрались за границу. С некоторыми он даже поддерживал периодические контакты, практически все кто лучше, кто хуже, но устроились на новом месте. Кое кто даже работал по специальности, то есть ставил или играл в спектаклях. Но для себя он почему-то такую перспективу не видел; хотя ему многое не нравилось в отечестве, но он всегда ощущал с ним неразрывную связь. И разорвать ее он не чувствовал в себе силы.
  Но сейчас Юхнову казалось, как что-то поменялось в его сознании, в восприятие действительности. А почему бы не уехать ему вместе с Любой. Он хотел, чтобы она оказалась за границей, где ей бы ничего не угрожало. Но ведь можно посмотреть на все иначе, они могут переехать туда как муж и жена. И попробовать начать там новую жизнь. Зоя права, тут у него нет перспектив, его в любой момент могут уволить из театра. Он прекрасно видит, с каким недоброжелательством смотрит на него Любашин, терпит его только в силу сложившихся обстоятельств. А если они вдруг переменятся, долго работать он ему не позволит, выставит под первым же благовидным предлогом. А ждать его долго не придется; та же Дивеева непременно организует какой-нибудь конфликт, на которые она мастерица. И ему предложат уйти. И куда он тогда пойдет? Других приглашений к нему что-то не поступают.
  И почему он раньше не рассматривал такую возможность? Сколько можно играть в идеализм, он уже сам себе становится смешен. Кому и что хочет доказать? Всем тут глубоко наплевать на все его творческие потуги, они абсолютно никому не нужны. Он знает, что есть немало тех, кто над ним просто откровенно потешается. Пока эти люди зарабатывают большие деньги, он со своими идеями пребывает в нищете. Для них он нечто вроде театрального юродивого, участь которого быть всеобщим посмешищем, примером закоренелого неудачника. В свое время он сознательно выбрал для себя такую судьбу, исходя из того, что неважно, что о тебе думают другие, а важно лишь то, что думаешь о себе ты сам. Он был уверен в том, что выполняет важную миссию, пытается удержать театральное искусство от окончательного упадка. Тоже мне держащий на плечах небо атлант. Он сознательно закрывал глаза на то, что оно уже давно упало, и держать больше нечего. Ну, сделает он свой очередной спектакль, что изменится? Пора сказать себе правду - ничего. Этот мир закостенел так, что никакими усилиями его не расколдовать. Даже сто таких режиссеров, как он, не в состоянии пробить в нем даже маленькую брешь, а он всего-то один. Ну, пусть еще где-то есть такие же энтузиасты, все равно их жалкая горсточка. Вот Печорин понимал, что все его попытки бесполезны, и, как умный человек, их не предпринимал, а жил исключительно для себя. Может ему это давалось нелегко, так как его натура не вмещалась в эти узенькие рамки, а потому и страдал и принуждал страдать других. Но он твердо знал, что все тут в России неисправимо и неискоренимо, и ничего не исправлял и не искоренял. Хотя мог бы посвятить этому свою жизнь. Люди часто тратят ее на недостижимые цели, а когда приходят к закономерному результату, обвиняют во всем мир. Но он-то тут причем, он никогда не обещал никому ничего хорошего. Он вообще, ничего не обещает, это мы придумываем, что он должен быть таким, а не другим. Спрашивается, на каком основании?
  Нескончаемый поток мыслей захлестывал Юхнова так обильно, что в какой-то момент он даже почувствовал, как сперло дыхание. Он остановился и стал глубоко дышать, чтобы хотя бы немного успокоиться. Частично это ему удалось, и Юхнов возобновил движение к театру.
  Если бы он встретился сейчас с Любой, то приложил бы все усилия, чтобы уговорить ее вместе с ним уехать за рубеж. Ради этого он даже согласен бросить работу над спектаклем. Черт с ним, ее безопасность в сто раз важней. Они бы вместе начали там новую жизнь. И кто знает, может быть, им бы повезло. Вот только согласится ли она на отъезд? В этом он сильно сомневается. Он уверен, что она любит его, но даже это обстоятельство вряд ли изменит ее поведение. А без нее, разумеется, он не тронется в путь. И что делать в такой ситуации, он не представляет. Да и когда они встретятся, тоже неизвестно, а возможно, что и никогда. Нельзя исключить, что она далеко от Москвы. В любом случае ей придется долго скрываться, может быть, многие годы. А ему ничего не остается, кроме как ждать и надеяться. Хотя не понятно, чего ждать и на что надеяться?
  Показался театр, и Юхнов невольно вздохнул с облегчением. Сейчас он примется за привычное дело, и на время забудет о своих мыслях. А ему, как воздух, требуется от них хотя бы небольшая передышка.
  В зале собралась вся труппа, Юхнов обнаружил даже директора театра, который в последнее время не одаривал своим вниманием его репетиции. Он сидел рядом с Блюмкиным, и они о чем-то оживленно переговаривались.
  Когда Юхнов вошел все разом замолчали и стали смотреть на него. Он поднялся на сцену.
  - Сегодня, мы будем репетировать, возможно, самую важную сцену. Она длинная, поэтому репетиция продлится весьма долго. Так что наберитесь терпения. Все артисты в сборе и готовы? - Юхнов оглядел зал и с удовлетворением убедился, что все задействованные в репетиции актеры были на месте. - Прекрасно. В таком случае приступаем. Начинается путь Печорина и доктора Вернера к месту дуэли. Печорин произносит свой первый монолог или, как бы сейчас сказали, спич. Доктор печально смотрит на него, он воспринимает события непосредственно - человек идет на смерть. Юрий Васильевич, как полагаете, что должно происходить в душе Вернера, а значит и в вашей душе в этот момент?
  Маслов встал.
  - Валерий Станиславович, вы забыли, что Печорин осматривает доктора и смеется, так как находит его вид довольно нелепым.
  - Я не забыл, но ваше замечание действительно важно. Доктор настолько сбит с толку всем, что происходит, что даже не знает, как нужно одеться для такого момента. Вы это хотели сказать?
  - Именно это, - подтвердил Маслов. - Вернер умный человек, но при этом ограниченный, он умный только в тех пределах, в которых привык существовать. А тут события выходит за этот круг. И он обескуражен, напуган, растерян. Он впервые столкнулся с ситуацией, которую не в состоянии осмыслить. Не случайно же в этом эпизоде Лермонтов не вложил в его уста ни единого слова. Но как только ему показалось, что Печорин сказал что-то смешное, он тут же развеселился. Не потому что ему стало весело, а потому, что это то, что хотя бы отчасти было ему знакомым.
  - Браво, Юрий Васильевич! - захлопал в ладоши Юхнов. - Как говорится, ни добавить, ни прибавить. Играем эту сцену. Монолог произносится Печориным, а основное внимание должно быть сосредоточено на докторе.
  Юхнов спрыгнул со сцены и сел в первом ряду, рядом с Дивеевой.
  Едва артисты завершили мизансцену, Юхнов снова оказался на сцене.
  - Отлично, у нас с каждым разом получается все лучше. Вот что значит постоянно углубляться в смысл написанного. Идем, вернее, скачем дальше. Когда мы были на Северном Кавказе, то засняли условный путь от дома Печорина до места поединка. Эти кадры будут сопровождать произносимый Печориным текст. Печорин и Вернер стоят рядом друг с другом. Егор Порфирьевич, видео готово?
  - Готово, - отозвался из зала Тимощук.
  - Отлично. Затем кадры исчезают, и начинается диалог между Печориным и Вернером. Что тут важно? Раскрывается раздвоенность сознания Печорина. В принципе все повествование об этом человеке - это история его двойной души. Это ключевая идея произведения. И сейчас наступает момент, когда главный герой говорит об этом максимально откровенно. Это откровение не только обращено своему спутнику, но и к самому себе. Наступил тот момент истины, когда пришло время сказать об этом, подвести некую черту под свое развитие. Печорин постоянно смотрит на себя со стороны, подобно экспериментатору за опытом над животным. При этом его не слишком волнует нравственная сторона вопроса, вверх берет любопытство наблюдателя. И одновременно саморазоблачение своего вопиющего равнодушия к миру. Можно его презирать - и быть к нему безразличным. Холод души - вот что руководит всеми поступками этого человека. Но холод души возник не потому, что он от природы холоден, - скорее наоборот, он горячей многих живущих на земле, а от того, что он не нашел применение своему теплу. Именно по этой причине, а не из-за кого-то дурацкого оскорбления он идет на дуэль. Одна его часть направляется за смертью, а вот другая вовсе ее не желает. Понимаете, в чем дело, он еще до конца не ведает, какой исход ему предпочтителен. И пока он скачет на коне, то выбирает между жизнью и вечным покоем. Это он и пытается донести до доктора Вернера, хотя тот, разумеется, уже не способен до конца понять своего собеседника. Не исключаю, что и сам автор этого текста полностью не осознавал весь заключенный в нем смысл. Но это никак не снимает с нас обязанности раскопать его и явить миру. Продолжаем.
  Перед началом репетиции сцены дуэли Юхнов решил сделать перерыв. Во-первых, ему надо было что-то поесть, а во-вторых, - дать артистам небольшой отдых - не все способны к такому эмоциональному расходованию энергии. В буфете, как обычно, он взял два салата.
  Но в одиночестве его трапеза долго не продолжилась. Вошел Любашин и направился прямо к Юхнову.
  - Приятного аппетита, - пожелал директор театра.
  - Спасибо. - Юхнов вопросительно посмотрел на него.
  - Как я понимаю, ваша работа над спектаклем подходит к концу. Не пора ли приступить к серьезной рекламной кампании? Наш театр даже готов выделить на эти цели определенные средства. Увы, небольшие, но что поделать, сколько можем.
  Юхнов пожал плечами.
  - Я бы не спешил, спектакль надо еще довести до завершения, представить художественному совету. А уж потом назначать дату премьеры и начинать рекламную кампанию.
  - Не сомневаюсь, все это будет успешно сделано в кратчайшие сроки.
  - Предположим, - пожал плечами Юхнов. - Но я тут причем, я режиссер, а не пиарщик.
  - Безусловно, - кивнул головой Любашин. - Но в наших стесненных условиях каждый должен выполнять дополнительные функции. Разве не так? - вопросительно посмотрел на Юхнова директор театра.
  - Это зависит от функций.
  Некоторое время Любашин смотрел на Юхнова.
  - Простите, Валерий Станиславович, я вам мешаю есть.
  - Не волнуйтесь, Николай Ильич, свое я съем.
  - Хочу сразу заявить: я вас очень уважаю, как режиссера. Большая удача, что вы с нами. Но поймите и нас, просто поставить даже самый замечательный спектакль, мало. Нужно сделать так, чтобы о нем узнало как можно больше. Разве я не прав?
  - С этим невозможно спорить, - проговорил Юхнов, возобновляя еду.
  - Так помогите и всему театру и лично себе.
  - Этим я и занимаюсь, если вы заметили.
  - Разумеется. Но можно сделать кое-что еще. Мы с Яковом Ефимовичем обменялись мнением и хотим вас попросить... - Любашин замолчал в нерешительности.
  - Говорите, а то перерыв заканчивается, - сказал Юхнов.
  - Есть немало тусовок, театральных, около театральных. Мне известно, вы их не посещаете. Но там присутствует много разного народа, включая журналистов. А это все потенциальные наши зрители. Если бы вы ходили туда, выступали, рассказывали о предстоящей премьере собравшимся, это бы увеличило интерес к спектаклю. А нам нужен ажиотаж. Да и вашей популярности это бы поспособствовало. Как вам наш план?
  Какое-то время Юхнов был занят едой салата. Затем отодвинул пустую плошку.
  - План, Николай Ильич, хорош. Но не для меня, ни на какие тусовки ходить у меня нет ни настроения, ни времени. Найдите кого-то другого, например, Валерию Станиславовну, ей эта миссия больше подойдет.
  - Валерия Станиславовна, всего лишь актриса, ее слова не будут иметь такого сильного эффекта.
  - Тогда ищете другие способы рекламировать спектакль. Пиар-менеджером я работать отказываюсь. А сейчас извините, надо продолжать репетицию.
  - Очень жаль, - сказал Любашин, вставая. - Я надеялся, что мы найдем общий язык в этом вопросе. Директор театра и главный режиссер должны работать в тандеме. Жаль, что у нас он не всегда получается.
  Любашин вышел из буфета, Юрлов проводил его взглядом. Они там совсем спятили, подумал он. Скоро ради экономии они предложат ему работать и осветителем, и костюмером. А потом и до вахтера дойдет в свободное от режиссуры время.
  Юхнов вернулся в зрительный зал. Все уже сидели на местах.
  - Продолжаем, - сказал он. - Попытка примирения. Нам тут важнее всего показать то, что творится в душе Грушницкого. Он постоянно колеблется, не зная, что выбрать. Такой душевной борьбы у него в жизни еще не было. И, как оказалось, это решающий момент в ней. По сути дела, это его предсмертная сцена. Понимаете, больше с ним уже ничего не случится. И ему выпадает последний шанс изменить себя и всю эту ситуацию. Василий, как вы собираетесь играть вашего персонажа?
  - Я думаю, у него чуть ли не каждую секунду должно меняться выражение лица. При этом он крайне не уверен ни в одном своем действии. Он сильно взбудоражен.
  - Да, конечно, вы правы. Но этого недостаточно, наша задача в том, чтобы каждый зритель заглянул внутрь себя и ужаснулся своему поведению. Возможно, и он стоит на краю могилы, возможно, это и его последние минуты, а он остается все таким же мелким, убогим, внутри которого как царила тьма, так и продолжает царить. И шанса хоть что-то изменить уже не будет. Вот что нужно сыграть. Знаю, очень трудно, сразу не получится. Но постепенно будем приближаться.
  - Это невозможно сыграть, - возразил Вилков, обмениваясь взглядом со стоящим рядом Тарановым. - По крайней мере, я не представляю. И, кажется, никто, кто тут находится, не представляет.
  - Сыграть можно все, только не все получается сразу и у всех. Прекрасно понимаю ваши сомнения, но будем работать. Этот спектакль придется доводиться до ума еще долго после премьеры. А сейчас поехали!
  Юхнов понимал, что пока игра артистов далека от того, что ему хочется. Но он и не надеялся, что все получится с первого раза. Этого просто не может быть. Речь идет об экзистенциальной драме человеческой души, а ее выразить очень не просто. Тем более, современный театр давно разучился это делать. Ладно, хочется верить, что со временем он, Юхнов, справится и с этой задачей.
  - Идем дальше, - проговорил Юхнов. - Доктор Вернер подходит к Печорину. Юрий Васильевич, вы крайне обеспокоены и в полном недоумении. Вы не понимаете поведение Печорина. С вашей точки зрения оно ненормально, абсурдно. Печорин же, наоборот, невозмутим, он хочет уверить себя и его, что знает, что делает. И дальше своими действиями показывает, что это именно так, предлагая страшные условия поединка. Печорин идет ва-банк, он решает всех участников дуэли, включая самого себя, поставить перед окончательным выбором. Зачем ему это надо? Давайте вместе подумаем. Григорий?
  - Он мизантроп, он ненавидит всех и вся, - ответил Таранов.
  - Василий?
  - Это игра в супермена, я тут самый крутой. И плевать, что ее цена чья-то жизнь, это только усиливает ажиотаж.
  - Интересно. Юрий Васильевич?
  - Я согласен с моими более молодыми коллегами. С его точки зрения жизнь этих людей стоит крайне мало. Не случайно он их описывает очень иронично и пренебрежительно. Это даже не люди, а людишки. Иван Игнатьич не только говорит писклявым голосом, Печорин даже не удосуживается узнать его фамилию. Они для него никто. Только к Грушницкому он испытывает какое-то сочувствие. И то только потому, что они раньше были друзьями. Не хотел бы я повстречаться близко с таким типом, - махнул рукой Маслов.
  - Пожалуй, я бы тоже, - улыбнулся Юхнов. - Хотя Печорин остается одним из самых интересных типажей в русской литературе. Вы правы, Юрий Васильевич, он глубоко презирает этих людей, только я не совсем уверен, что он рад этому обстоятельству. Ведь он приговаривает не только Грушницкого, а в его лице всех остальных к смерти, правда к символической, но и самого себя. Он ставит себя и их в равное положение. Он может так же быть убитым, как и его противник. Он добивается того, чего желает давно - вручить свою судьбу рулетки. Это одна из его подсознательных целей, которую он постоянно преследует. В глубине души Печорин знает, что не прав, а коли так, то должен быть суд и наказание. И стоять под пистолетом у края пропасти - как раз это они и есть.
  - Но тогда почему он требует зарядить пистолет Грушницкого пулей? - спросил Таранов. - Пусть бы тогда тот его убил и тем самым выполнил приговор.
  - Резонный вопрос, Григорий. Все дело в том, что это его не окончательное решение, а одно из нескольких. Он вовсе не жаждет умирать, проблема его в другом - он не знает, как дальше жить. Он себя привел на край пропасти - и оказалось, что это не то решение, которое он жаждет. Это вообще по большому счету ничего не решает. И теперь ему хочется живым вернуться назад, чтобы пережить новые испытания.
  - Так какой же тогда он выносит приговор? - спросил Таранов.
  - Никакой. Или он не знает его, потому что вынести себе приговор оказывается выше его возможностей. Он вручает себя судьбе, просто стоит и ждет, что решит она. Наверное, ему даже любопытно, кого она выберет оставить в живых. Это такая высшая справедливость, понять которую не подвластно человеку. При этом он слишком горд, чтобы согласиться стать жертвой столь примитивной уловки столь примитивных людей. Самолюбие или честолюбие не позволяет согласиться ему с таким вариантом исхода. И еще один момент в этой ситуации. В нем живет подсознательное чувство, что победителем останется он. С его точки зрения по-другому просто не может быть; кто он и кто они. Гордыня не последнее его качество. И события это убеждение только бы подтверждают.
  Юхнов замолчал, он вдруг ощутил, что ему требуется хотя бы самая небольшая передышка. Несколько минут все молчали.
  - Идем дальше, - сказал Юхнов. - Грушницкий спотыкается, порождая камнепад. На экране мы выводим его очень громко, как предвестник гибели юнкера. Далее на экране место дуэли, вы, Григорий, читаете текст. Затем сцена жребия и последующий разговор Печорина и доктора Вернера. Тут все предельно ясно, автор дает все нужные комментарии, как говорится, ни прибавить, ни убавить. Теперь сама дуэль. - Юхнов взглядом нашел Тимощука. - Егор Порфирьевич, я не вижу пистолетов.
  - Сейчас принесу. - Тимощук встал и нарочито вальяжно и медленно направился за сцену. Вернулся он минуты через три, неся в руках два пистолета.
  - Отдайте их капитану, - сказал Юхнов. Он решил обойтись без скандала, не сомневаясь, что Тимощук своей нарочитой медлительностью сознательно провоцирует его.
   Тимощук протянул пистолеты играющему роль капитана артисту и спустился в зрительный зал.
  - Дуэлянты встают напротив друг друга, на экране появляется площадка, на которой происходит поединок, -произнес Юхнов. - Я хочу, чтобы вы поняли, что Печорин и Грушницкий имеют разные мотивы стреляться. Для Печорина - это проверка самого себя, своего превосходства над этими людьми, над всем миром. Для его противника - это с одной стороны месть Печорину, с другой - тщетная попытка подняться с ним вровень. Но ни то, ни другое у него не получается.
  - Но Печорин откровенно пишет, что "неизъяснимое бешенство закипело в груди моей", - возразил Таранов. - Одно не вяжется другим.
  - Очень даже вяжется, Григорий, - не согласился Юхнов. - Просто в разные моменты им владеют разные чувства. Ярость вызвала подлость Грушницкого и его подельников, собирающихся таким омерзительным образом его убить. Он все же не ожидал, что низость этих людей так велика, он был уверен, что они остановятся на последнем рубеже. И это стало решающим в его последующих действиях. Когда он ехал на дуэль, то не собирался убивать Грушницкого, надеялся, что все обойдется. Но когда увидел, как тот целится в него, его охватил гнев. И он для себя все решил. Сцена дуэли, - скомандовал Юхнов. - Егор Порфирьевич, отметьте себе, выстрел Грушницкого должен быть громкий, буквально на мгновение оглушить зрителей. И одновременно сцену должно заволочь густое облако от пороховых газов, чтобы на несколько мгновений не было ничего видно. Только когда они рассеются, будет понятно, что Печорин всего лишь ранен. А вот выстрел Печорина тихий, даже не все зрители должны сразу понять, что он произведен. Грушницкий стреляйте!
  Юхнов внимательно наблюдал за сценой дуэли.
  - Следующую сцену надо разыгрывать в стиле фарса и даже водевиля. Даже можно немного переиграть, хуже не будет. На самом деле и капитан, и его подельник Иван Игнатьич с огромным наслаждением издеваются над Печориным. Для них это крайне важно, так как они понимают, что другой возможности поглумиться над ним, не представится. А им очень хочется; если этого не случится, они почувствуют, как упустили в жизни нечто важное. Для них - это компенсация их ничтожности. Поэтому не жалейте красок для этой сцены. Начинаем.
  Юхнов сразу понял, что дал не совсем точные установки. Сцена получилась не столько водевильной, сколько шутовской. В итоге действие выглядело нелепо, больше напоминало примитивный фарс.
  - Послушайте, возможно, я не совсем точно выразился, - произнес Юхнов. - Но нельзя переходить через определенную грань. Представьте, что все это происходит на глазах Печорина, он видит откровенное над собой глумление. Эти люди очень неумные, но не идиоты, чтобы так примитивно разоблачать себя. Они, разумеется, ведут себя по хамски, но все же относительно сдержано. С одной стороны Печорин ничего не должен заподозрить, с другой - они хотят насладиться своим над ним триумфом, когда они так легко проводят человека, который выше их по всем параметрам. Попытайтесь еще раз сыграть эту сцену с учетом моих замечаний.
   Актеры повторили сцену. Юхнов решил, что на данном этапе исполнение является вполне удовлетворительным и можно переходить к следующему эпизоду.
  - Теперь переходим к заключительной части дуэли, - объявил Юхнов. - Что тут самое важное? Это поведение Грушницкого. Посмотрите, что происходит, он по сути сам подставляет себя под пулю Печорина. И ведь он прекрасно осознает, как мало шансов у него выжить при таких условиях поединка. Что же творится в эти мгновения у него в душе? Ведь он не только не желает следовать наставлениям капитана, но когда Печорин предлагает ему покаяться, принести извинения, и тем самым мирно закончить дело, отказывается в самой резкой форме. При этом он четко расставляет акценты: " я себя презираю, а вас ненавижу. Если вы меня не убьете, я вас зарежу ночью из-за угла. Нам на земле вдвоем нет места...". Василий, можете нам объяснить побудительные мотивы поведения своего героя? Ведь это более чем странно, ему предлагают жизнь, а он выбирает смерть?
  Несколько мгновений в зале царила почти абсолютная тишина.
  - Это, в самом деле, трудно объяснить, - раздался неуверенный голос Вилкова, - любой нормальный человек предпочел бы в такой ситуации примирение. Может он немного помешался под влиянием страха? Я не прав, Валерий Станиславович?
  - Правы, конечно, Василий. С точки зрения обычных представлений о поведение человека так и должно быть. Но мы имеем дело с нестандартным автором, и он не мог изобразить события в подобном ключе. По сути дела, это апофеоз образа Грушницкого, когда он поднимается над самим собой. Во-первых, он вынужден проявить столько мужества, сколько только что проявил его противник во время его выстрела. Хотя, на мой взгляд, это не основная причина, она вытекает из более глубокого основания. Для него на фоне Печорина эта дуэль становится полным человеческим крахом. Она предельно обнажает ему собственное ничтожество. Если до этого он мог его скрывать от себя, то теперь все настолько выпукло, что это делать уже невозможно. Он сам себя загнал в такой тупик, из которого выход один - с этой площадки в пропасть. Конечно, ему не до всей этой череды размышлений - на это у него просто нет времени. Да и его интеллектуальный потенциал не позволяет все это выстроить в единый ряд. Но далеко не всегда это нужно, иногда включаются мощная интуиция, которая позволяет все увидеть сразу и в одно мгновение. Именно это и случилось с вашим героем, Василий. Он увидел себя в незримым зеркале и так ужаснулся, что смерть стало предпочтительней жизни. Жить с таким багажом, с таким знанием о себе в состоянии далеко не каждый. Лермонтов с его чуткостью к моральной стороне не мог Грушницкого оставить в живых. И Печорин становится для Грушницкого рукой судьбы, освободителем от этого непосильного нравственного груза. Грушницкий предпочитает избавиться от него такой страшной ценой. Вот все, что я хотел сказать. Начинаем сцену и на этом сегодня завершаем работу. А завтра у нас с вами репетиция последней сцены. Предлагаю отметить этой событие небольшим фуршетом с шампанским. Надеюсь, с дирекцией театра я договорюсь. Смотрим.
  Несмотря на усталость от длительной репетиции, Юхнов решил заглянуть к директору театра. В кабинете Любашина находился Блюмкин, оба мужчины о чем-то оживленно переговаривались. Едва появился Юхнов, оба тут же замолчали.
  Почему-то взгляд Юхнова сам собой остановился на Блюмкина. За время своей здесь работы он так и не уяснил до конца, что делает этот человек в театре. По идеи его роль была понятна, финансовый директор обязан находить дополнительные источники финансирования. Но ни о чем подобном Юхнов ни разу не слышал, более того, это был самый бедный театр, их всех, в которых он трудился. Таких низких зарплат не было нигде. Даже странно, что весь персонал еще не разбежался.
  - Валерий Станиславович, рад вас видеть в своих владениях, - с улыбкой проговорил Любашин. - Что вас привело ко мне?
  - Всего лишь один небольшой вопрос, - тоже выдавил на лицо улыбку Юхнов. - Завтра последняя репетиция "Княжны Мери", затем прогон спектакля и подготовка его к сдаче. Артисты очень хорошо себя показали, и я бы хотел отметить это событие небольшим банкетом. Вот пришел просить выделить на него деньги.
  С лица директора театра тут же слетела улыбка.
  - И много нужно денег?
  - Точно не знаю. Бутылок пять шампанского, разумеется, хорошего, ну и закуска. Как обычно.
  - Пять бутылок шампанского, закуска на всю труппу - я вас правильно понимаю? - пристально посмотрел на режиссера Любашин.
  - В спектакле занята практически вся труппа, поэтому на банкете имеет право быть весь театр.
  - Но не такие уж это и маленькие деньги, одно шампанское, как вы говорите, хорошее, выльется в копеечку. А плюс закуска...
  - Я понимаю, но отметить это событие необходимо. Проделана огромная работа в рекордно короткий срок.
  - Но спектакль еще не готов.
  - Не готов, - согласился Юхнов, - но основная работа завершена. Прошу вас выделить деньги. Я знаю, финансовое состояние театра сложное, но это не та сумма, которая его подорвет.
  - Боюсь, что вы просите невозможного, Валерий Станиславович, - сурово покачал головой Любашин.
  - А мне кажется, мы вполне можем себе это позволить, - неожиданно вмешался в разговор Блюмкин. - Валерий Станиславович прав, деньги небольшие. Уверен, что сможем закрыть эту пробоину с помощью спонсора. Николай Ильич, это событие действительно надо отметить, это скрепит наш творческий коллектив. Дай приказ бухгалтерии.
  Несколько мгновений Любашин напряженно молчал.
  - Хорошо, считайте, Валерий Станиславович, вопрос решен. Деньги мы выделим. Через час можете их получать и делать закупки. Только не забывайте, на все предоставлять чеки.
  - Спасибо. - Юхнов встал, чтобы уйти.
  - Подождите, - остановил его директор театра. - Хочу спросить о ваших ближайших планах.
  - Мы с вами об этом уже говорили.
  - Но уточнить не мешает.
  - Хорошо, давайте уточним. - Юхнов снова сел. - Как я уже говорил, совсем скоро начнем работать над спектаклем по "Исповеди" Льва Толстого. Затем постановка пьесы "Тоска". Ну а дальше... - Юхнов замолчал.
  - Что же дальше? - спросил Любашин.
  - Есть несколько задумок. Я заказал одному драматургу пьесу о Симоне Вейль. Очень надеюсь, что он скоро ее напишет.
  - Что значит, заказали? - встрепенулся Любашин. - Заключили с ним финансовое соглашение? Никто вам такое право не давал. Да и кто такая эта ваша Симоне Вейль? Впервые о ней слышу?
  - Успокойтесь, Николай Ильич, пока никаких денег не требуется, мой знакомый драматург просто пишет пьесу. А уж когда закончит, тогда будем решать. Что касается Симоне Вейль, это уникальная личность. Французская еврейка, она с самого детства была охвачена идеей борьбы с несправедливостью общества. Являлась выходцем из обеспеченной семьи, трудилась рабочей на заводе Рено, чтобы самой понять условия там работы. Отправилась в Испанию сражаться против Франко. Во время Второй мировой войны участвовала в сопротивлении. В знак сочувствия к узникам нацизма ограничила потребление пищи до уровня пайка в концлагерях. Это привело её к преждевременной смерти. Это если коротко.
   - Хотите сказать, что она сама себя уморила голодом? - недоверчиво спросил Любашин.
  - Получается, что так. Ей было стыдно нормально питаться, когда миллионы людей умирали от истощения. Я считаю этот образ одним из самых значительных в истории. Он меня живо интересует, поэтому я хочу сделать спектакль об этой женщине.
  Любашин повернулся к Блюмкину.
  - Скажи, Яков Ефимович, такие бывают среди твоих соплеменников?
  Блюмкин растерянно посмотрел на Юхнова.
  - Вы ничего не перепутали, Валерий Станиславович? - спросил он у Юхнова. - Впервые слышу об этой женщине. Уж много каких-то неправдоподобных деталей.
  - Я читал ее биографию, разные источники говорят об одном и том же, - ответил Юхнов.
  - Не только славянская, но и еврейская душа тоже загадочна, - развел Блюмкин руками. Внезапно он помрачнел. - Вы уверенны, что такой спектакль нам действительно нужен?
  - Нисколько не сомневаюсь, Яков Ефимович, - ответил Юхнов. - Именно такие спектакли нам и нужны. Многие даже не догадываются, каким может и должен быть человек, на что он способен, если хочет быть человеком. Мы напомним об этом.
  - Хорошо, Валерий Станиславович, мы еще обсудим эту тему, - проговорил Любашин. - А пока попрошу вас, не давать вашему драматургу от имени театра никаких финансовых обещаний, не согласовав их со мной. Мы обо всем договорились?
  - Да. - Юхнов вышел из кабинета.
  Любашин и Блюмкин остались одни.
  - Что скажешь? - спросил директор театра.
  - Не уверен, что нам нужен такой спектакль, - ответил финансовый директор.
  - Почему?
  - Сомневаюсь, что зрителей заинтересует такой высокий образец. Никто не хочет знать, насколько каждый из нас ничтожен. Лучше оставаться в неведении.
  Любашин задумчиво посмотрел на своего заместителя.
  - Возможно, ты прав. Но этот Юхнов очень упрям, он будет отстаивать возможность постановки этого спектакля до последнего. И что нам делать в такой ситуации?
  - Пока не знаю. Но давай не спешить с решением. Посмотрим, как пройдет премьера "Княжны Мери". А там поглядим...
  
  Сцена сто пятая
  Юхнов так устал, что вопреки уже устоявшейся традиции не пошел на вечернюю прогулку с Мейсом. Вместо этого решил пораньше лечь спать. Завтра важный день - последняя репетиция, затем банкет. Нужно быть свежим и бодрым.
  Он уже ложился спать, когда раздался звонок. В последнее время всякий раз, когда это случалось, у него учащенно билось сердце. Нежданным гостем могла быть Люба, а могла быть команда для его ареста.
  Юхнов открыл дверь и с изумлением увидел Ларису. Еще ни разу, как они развелись с женой, дочь не приходила к нему домой. Он даже не был уверен, что ей известен его адрес.
  - Папа, я могу войти? - спросила Лариса, так как Юхнов продолжал молчать.
  - Разумеется, входи. - Они прошли в комнату. - Что случилось? Почему ты так поздно? - спросил он.
  Девочка села на диван, но отвечать не спешила, вместо этого смотрела куда-то в сторону.
  - Папа, можно я у тебя останусь? - неожиданно спросила она.
  Юхнов почувствовал замешательство. Он сел рядом с дочерью и обнял ее за плечи.
  - Я тебе уже говорил, мы разводились с твоей мамой через суд. И суд решил, что до совершеннолетия ты будешь жить у нее, я лишь могу тебя посещать. Мама может обратиться в полицию, и та вернет тебя к ней. А меня могут обвинить в твоем похищении, а это уже уголовная статья. Тебе ясно?
  Лариса посмотрела на отца и кивнула головой.
  - Да, папа. Тебя посадят в тюрьму, - очень серьезно сказала она.
  Юхнов испытал смущение, он понял, что его объяснения скорее вызвали у дочери отторжение. И она права, это слова труса.
  - Объясни все же, почему ты ушла из дома?
  - Тебе это важно? - вопросом на вопрос ответила Лариса.
  - Важно.
  Лариса задумалась, впрочем, совсем ненадолго.
  - Я им не нужна.
  - Ты говоришь о дяде Олеге?
  - И о маме - тоже. Они заняты своими делами, своей работой. А я им только мешаю.
  - Лариса, ты преувеличиваешь.
  - Нет, - спокойно, но твердо ответила она, и Юхнов понял, что это правда. Впрочем, слова дочери его не слишком удивили, он знал, что его бывшая жена целиком поглощена исключительно собой и не слишком много внимания уделяет Ларисе. На суде он пытался это показать, но, по-видимому, его слова прозвучали не убедительно, и судья ему не поверила. К сожалению, он оказался прав. Но вот что ему делать с этой правотой, не представлял.
  - Расскажи, что у вас происходит дома? - попросил он.
  Лариса снова на некоторое время замолчала.
  - Ничего, - пожала она плечами. - Они просто живут своей жизнью, а до меня им нет дела. Дядя Олег может неделю не разговаривать со мной, да и мама, - почти тоже. Они и дома редко бывают, или на съемках, или тусуются. Я все время одна. Ты тоже редко заходишь.
  Юхнову стало стыдно, упрек был абсолютно справедлив. С тех пор, как он стал работать в новом театре, с тех пор, как закрутился его роман с Любой, дочь до определенной степени выпала из поля его внимания. Даже мысленно он вспоминал ее гораздо реже, чем раньше. Если Ирина плохая мать, то он, как отец, ненамного лучше.
  Из кухни, закончив завтрак, выбежал Мейс. И остановился, увидев незнакомого человека.
  - Папа, у тебя появилась собака! - воскликнула Лариса.
  - Да, недавно. Один мой знакомый уехал за границу, а мне оставил своего пса. Его зовут Мейс.
  - Какой милый! Можно я посажу его к себе на колени?
  - Если он согласится.
  Мейс не возражал и разлегся на коленях Ларисы. Она стала гладить его белую шерстку. Внезапно девочка резко вскинула голову на отца.
  - Папа, что мне делать? С тобой я жить, получается, не могу, а с ними - не хочу.
   Вопрос застал Юхнова врасплох. Он бы и сам хотел знать ответ на него.
  - Лариса, я поговорю с мамой, попрошу ее уделять тебе больше внимания.
  - Это бесполезно, ничего не изменится. Она делает все, что говорит ей дядя Олег. А ему всегда будет на меня наплевать.
  Юхнов удивился тому, как по-взрослому и реалистично оценивает эта пятнадцатилетняя девочка ситуацию. Он тоже мало надеялся на то, что Ирина внемлет его увещеваниям. Он хорошо помнит, что по большому счету она и детей не особенно хотела иметь. Он никогда не говорил Ларисе и никогда не скажет, что первый импульс ее матери, когда она узнала, что ждет ребенка, был сделать аборт. И лишь его решительное несогласие сохранило Ларисе жизнь.
   Юхнов лихорадочно искал ответ на слова дочери, но не находил. Его не отпускало ощущение патовой ситуации. В шахматах это называется, если он правильно помнит, цугцванг, когда каждый ход лишь ухудшает положение фигур на доске. Вот и у них сейчас как раз такая их расстановка.
  Внезапно раздался такой резкий и продолжительный звонок в дверь, что Юхнов от неожиданности даже вздрогнул. Дочь и отец посмотрели друг на друга.
  - Кто бы это мог быть? - спросил он.
  - Не знаю, - ответила Лариса, но при этом почему-то побледнела.
  Юхнов отворил дверь, на пороге стояли Ирина и Олег Бобров.
  - У тебя Лариса? - вместо приветствия, спросила экс-жена.
  - У меня, - ответил Юхнов.
  Ирина бесцеремонно отодвинула Юхнова с прохода и прошла в комнату. За ней по тому же маршруту двинулся и ее муж. Вслед за ними вошел в комнату и Юхнов.
  - Одевайся, едем домой, - сказала Ирина дочери.
  - Откуда вы узнали, что она поехала ко мне? - поинтересовался Юхнов.
  Ирина молча протянула ему записку. Он узнал почерк дочери. "Мама, я некоторое время поживу у папы. Пожалуйста, не сердись и не ищи меня".
  - Ира, пусть Лариса хотя бы несколько дней действительно поживет у меня. Ничего страшного не случится.
  Вместо ответа Ирина стала рассматривать комнату. Затем резко повернулась к бывшему мужу.
  - Лариса будет жить в этом хлеву. Ты с ума сошел. Этого не случиться никогда. Боже, я даже и представить не могла, что ты живешь в таком убожестве. И это главный режиссер театра. И еще эта грязная собака, - скосила она глаза на Мейса.
  - Собака чистая, - возразил Юхнов. Он вдруг почувствовал обиду за Мейса. - Да, квартиру с вашей не сравнить, но жить вполне можно. А главное Лариса согласна.
  Ирина так близко подошла к Юхнову, что он отчетливо ощутил запах ее духов. Как всегда очень дорогих.
  - Надеюсь, ты не забыл решение суда о том, где должна проживать наша дочь? Хочешь, чтобы я написала заявление в полицию? У Олега там есть хорошие знакомые в больших чинах, они мигом примут нужные меры. Давай не станем обострять ситуацию. Олег, подтверди.
  - Да, Валера, это не вопрос, - подтвердил Бобров. - Если я им позвоню, полиция тут будет уже через полчаса. Внезапно Лариса резко встала со своего места.
  - Мама, дядя Олег, не надо звонить, я согласна вернуться, - сказала она.
  Трое взрослых несколько мгновений удивленно смотрели на нее.
  - Правильно, тогда одевайся и едем с нами, - сказала Ирина.
  Лариса направилась в прихожую, где висело ее пальто. Вслед за ней пошли Ирина и Олег.
  - Ира, задержись ненадолго, нам надо поговорить, - попросил Юхнов.
  Ирина на секунду остановилась.
  - С тобой, Валера, мне не о чем говорить, - сказала она и направилась к выходу их квартиры.
  Буквально через несколько мгновений все трое покинули ее. Юхнов даже не успел толком попрощаться с дочерью, мать просто вытолкнула ее на лестничную площадку.
  На него вдруг навалилась такая тяжесть, что он, чтобы не упасть, поспешно сел на диван. Теперь к проблеме Любы добавилась проблема дочери. Ее тоже нужно срочно спасать, и он так же не представляет, как это сделать. Не слишком много ли у него в последнее время стало неразрешенных задач?
  
  Сцена сто шестая
  
  Михаил Лермонтов Герой нашего времени "Княжна Мери".
  Не доезжая слободки, я повернул направо по ущелью. Вид человека был бы мне тягостен: я хотел быть один. Бросив поводья и опустив голову на грудь, я ехал долго, наконец, очутился в месте, мне вовсе не знакомом; я повернул коня назад и стал отыскивать дорогу; уж солнце садилось, когда я подъехал к Кисловодску, измученный, на измученной лошади.
  Лакей мой сказал мне, что заходил Вернер, и подал мне две записки: одну от него, другую... от Веры.
  Я распечатал первую, она была следующего содержания:
  "Все устроено как можно лучше: тело привезено обезображенное, пуля из груди вынута. Все уверены, что причиною его смерти несчастный случай; только комендант, которому, вероятно, известна ваша ссора, покачал головой, но ничего не сказал. Доказательств против вас нет никаких, и вы можете спать спокойно... если можете... Прощайте..."
  Я долго не решался открыть вторую записку... Что могла она мне писать?.. Тяжелое предчувствие волновало мою душу.
  Вот оно, это письмо, которого каждое слово неизгладимо врезалось в моей памяти:
  "Я пишу к тебе в полной уверенности, что мы никогда больше не увидимся. Несколько лет тому назад, расставаясь с тобою, я думала то же самое; но небу было угодно испытать меня вторично; я не вынесла этого испытания, мое слабое сердце покорилось снова знакомому голосу... ты не будешь презирать меня за это, не правда ли? Это письмо будет вместе прощаньем и исповедью: я обязана сказать тебе все, что накопилось на моем сердце с тех пор, как оно тебя любит. Я не стану обвинять тебя - ты поступил со мною, как поступил бы всякий другой мужчина: ты любил меня как собственность, как источник радостей, тревог и печалей, сменявшихся взаимно, без которых жизнь скучна и однообразна. Я это поняла сначала... Но ты был несчастлив, и я пожертвовала собою, надеясь, что когда-нибудь ты оценишь мою жертву, что когда-нибудь ты поймешь мою глубокую нежность, не зависящую ни от каких условий. Прошло с тех пор много времени: я проникла во все тайны души твоей... и убедилась, что то была надежда напрасная. Горько мне было! Но моя любовь срослась с душой моей: она потемнела, но не угасла.
  Мы расстаемся навеки; однако ты можешь быть уверен, что я никогда не буду любить другого: моя душа истощила на тебя все свои сокровища, свои слезы и надежды. Любившая раз тебя не может смотреть без некоторого презрения на прочих мужчин, не потому, чтоб ты был лучше их, о нет! но в твоей природе есть что-то особенное, тебе одному свойственное, что-то гордое и таинственное; в твоем голосе, что бы ты ни говорил, есть власть непобедимая; никто не умеет так постоянно хотеть быть любимым; ни в ком зло не бывает так привлекательно, ничей взор не обещает столько блаженства, никто не умеет лучше пользоваться своими преимуществами и никто не может быть так истинно несчастлив, как ты, потому что никто столько не старается уверить себя в противном.
  Теперь я должна тебе объяснить причину моего поспешного отъезда; она тебе покажется маловажна, потому что касается до одной меня.
  Нынче поутру мой муж вошел ко мне и рассказал про твою ссору с Грушницким. Видно, я очень переменилась в лице, потому что он долго и пристально смотрел мне в глаза; я едва не упала без памяти при мысли, что ты нынче должен драться и что я этому причиной; мне казалось, что я сойду с ума... но теперь, когда я могу рассуждать, я уверена, что ты останешься жив: невозможно, чтоб ты умер без меня, невозможно! Мой муж долго ходил по комнате; я не знаю, что он мне говорил, не помню, что я ему отвечала... верно, я ему сказала, что я тебя люблю... Помню только, что под конец нашего разговора он оскорбил меня ужасным словом и вышел. Я слышала, как он велел закладывать карету... Вот уж три часа, как я сижу у окна и жду твоего возврата... Но ты жив, ты не можешь умереть!.. Карета почти готова... Прощай, прощай... Я погибла, - но что за нужда?.. Если б я могла быть уверена, что ты всегда меня будешь помнить, - не говорю уж любить, - нет, только помнить... Прощай; идут... я должна спрятать письмо... Не правда ли, ты не любишь Мери? ты не женишься на ней? Послушай, ты должен мне принести эту жертву: я для тебя потеряла все на свете..."
  Я как безумный выскочил на крыльцо, прыгнул на своего Черкеса, которого водили по двору, и пустился во весь дух по дороге в Пятигорск. Я беспощадно погонял измученного коня, который, хрипя и весь в пене, мчал меня по каменистой дороге.
  Солнце уже спряталось в черной туче, отдыхавшей на гребне западных гор; в ущелье стало темно и сыро. Подкумок, пробираясь по камням, ревел глухо и однообразно. Я скакал, задыхаясь от нетерпенья. Мысль не застать уже ее в Пятигорске молотком ударяла мне в сердце! - одну минуту, еще одну минуту видеть ее, проститься, пожать ей руку... Я молился, проклинал плакал, смеялся... нет, ничто не выразит моего беспокойства, отчаяния!.. При возможности потерять ее навеки Вера стала для меня дороже всего на свете - дороже жизни, чести, счастья! Бог знает, какие странные, какие бешеные замыслы роились в голове моей... И между тем я все скакал, погоняя беспощадно. И вот я стал замечать, что конь мой тяжелее дышит; он раза два уж спотыкнулся на ровном месте... Оставалось пять верст до Ессентуков - казачьей станицы, где я мог пересесть на другую лошадь.
  Все было бы спасено, если б у моего коня достало сил еще на десять минут! Но вдруг поднимаясь из небольшого оврага, при выезде из гор, на крутом повороте, он грянулся о землю. Я проворно соскочил, хочу поднять его, дергаю за повод - напрасно: едва слышный стон вырвался сквозь стиснутые его зубы; через несколько минут он издох; я остался в степи один, потеряв последнюю надежду; попробовал идти пешком - ноги мои подкосились; изнуренный тревогами дня и бессонницей, я упал на мокрую траву и как ребенок заплакал.
  И долго я лежал неподвижно и плакал горько, не стараясь удерживать слез и рыданий; я думал, грудь моя разорвется; вся моя твердость, все мое хладнокровие - исчезли как дым. Душа обессилела, рассудок замолк, и если б в эту минуту кто-нибудь меня увидел, он бы с презрением отвернулся.
  Когда ночная роса и горный ветер освежили мою горячую голову и мысли пришли в обычный порядок, то я понял, что гнаться за погибшим счастьем бесполезно и безрассудно. Чего мне еще надобно? - ее видеть? - зачем? не все ли кончено между нами? Один горький прощальный поцелуй не обогатит моих воспоминаний, а после него нам только труднее будет расставаться.
  Мне, однако, приятно, что я могу плакать! Впрочем, может быть, этому причиной расстроенные нервы, ночь, проведенная без сна, две минуты против дула пистолета и пустой желудок.
  Все к лучшему! это новое страдание, говоря военным слогом, сделало во мне счастливую диверсию. Плакать здорово; и потом, вероятно, если б я не проехался верхом и не был принужден на обратном пути пройти пятнадцать верст, то и эту ночь сон не сомкнул бы глаз моих.
  Я возвратился в Кисловодск в пять часов утра, бросился на постель и заснул сном Наполеона после Ватерлоо.
  Когда я проснулся, на дворе уж было темно. Я сел у отворенного окна, расстегнул архалук - и горный ветер освежил грудь мою, еще не успокоенную тяжелым сном усталости. Вдали за рекою, сквозь верхи густых лип, ее осеняющих, мелькали огни в строеньях крепости и слободки. На дворе у нас все было тихо, в доме княгини было темно.
  Взошел доктор: лоб у него был нахмурен; и он, против обыкновения, не протянул мне руки.
  - Откуда вы, доктор?
  - От княгини Лиговской; дочь ее больна - расслабление нервов... Да не в этом дело, а вот что: начальство догадывается, и хотя ничего нельзя доказать положительно, однако я вам советую быть осторожнее. Княгиня мне говорила нынче, что она знает, что вы стрелялись за ее дочь. Ей все этот старичок рассказал... как бишь его? Он был свидетелем вашей стычки с Грушницким в ресторации. Я пришел вас предупредить. Прощайте. Может быть, мы больше не увидимся, вас ушлют куда-нибудь.
  Он на пороге остановился: ему хотелось пожать мне руку... и если б я показал ему малейшее на это желание, то он бросился бы мне на шею; но я остался холоден, как камень - и он вышел.
  Вот люди! все они таковы: знают заранее все дурные стороны поступка, помогают, советуют, даже одобряют его, видя невозможность другого средства, - а потом умывают руки и отворачиваются с негодованием от того, кто имел смелость взять на себя всю тягость ответственности. Все они таковы, даже самые добрые, самые умные!..
  На другой день утром, получив приказание от высшего начальства отправиться в крепость Н., я зашел к княгине проститься.
  Она была удивлена, когда на вопрос ее: имею ли я ей сказать что-нибудь особенно важное? - я отвечал, что желаю ей быть счастливой и прочее.
  - А мне нужно с вами поговорить очень серьезно.
  Я сел молча.
  Явно было, что она не знала, с чего начать; лицо ее побагровело, пухлые ее пальцы стучали по столу; наконец она начала так, прерывистым голосом:
  - Послушайте, мсье Печорин! я думаю, что вы благородный человек.
  Я поклонился.
  - Я даже в этом уверена, - продолжала она, - хотя ваше поведение несколько сомнительно; но у вас могут быть причины, которых я не знаю, и их-то вы должны теперь мне поверить. Вы защитили дочь мою от клеветы, стрелялись за нее, - следственно, рисковали жизнью... Не отвечайте, я знаю, что вы в этом не признаетесь, потому что Грушницкий убит (она перекрестилась). Бог ему простит - и, надеюсь, вам также!.. Это до меня не касается, я не смею осуждать вас, потому что дочь моя хотя невинно, но была этому причиною. Она мне все сказала... я думаю, все: вы изъяснились ей в любви... она вам призналась в своей (тут княгиня тяжело вздохнула). Но она больна, и я уверена, что это не простая болезнь! Печаль тайная ее убивает; она не признается, но я уверена, что вы этому причиной... Послушайте: вы, может быть, думаете, что я ищу чинов, огромного богатства, - разуверьтесь! я хочу только счастья дочери. Ваше теперешнее положение незавидно, но оно может поправиться: вы имеете состояние; вас любит дочь моя, она воспитана так, что составит счастие мужа, - я богата, она у меня одна... Говорите, что вас удерживает?.. Видите, я не должна бы была вам всего этого говорить, но я полагаюсь на ваше сердце, на вашу честь; вспомните, у меня одна дочь... одна...
  Она заплакала.
  - Княгиня, - сказал я, - мне невозможно отвечать вам; позвольте мне поговорить с вашей дочерью наедине...
  - Никогда! - воскликнула она, встав со стула в сильном волнении.
  - Как хотите, - отвечал я, приготовляясь уйти.
  Она задумалась, сделала мне знак рукою, чтоб я подождал, и вышла.
  Прошло минут пять; сердце мое сильно билось, но мысли были спокойны, голова холодна; как я ни искал в груди моей хоть искры любви к милой Мери, но старания мои были напрасны.
  Вот двери отворились, и вошла она. Боже! как переменилась с тех пор, как я не видал ее, - а давно ли?
  Дойдя до середины комнаты, она пошатнулась; я вскочил, подал ей руку и довел ее до кресел.
  Я стоял против нее. Мы долго молчали; ее большие глаза, исполненные неизъяснимой грусти, казалось, искали в моих что-нибудь похожее на надежду; ее бледные губы напрасно старались улыбнуться; ее нежные руки, сложенные на коленах, были так худы и прозрачны, что мне стало жаль ее.
  - Княжна, - сказал я, - вы знаете, что я над вами смеялся?.. Вы должны презирать меня.
  На ее щеках показался болезненный румянец.
  Я продолжал:
  - Следственно, вы меня любить не можете...
  Она отвернулась, облокотилась на стол, закрыла глаза рукою, и мне показалось, что в них блеснули слезы.
  - Боже мой! - произнесла она едва внятно.
  Это становилось невыносимо: еще минута, и я бы упал к ногам ее.
  - Итак, вы сами видите, - сказал я сколько мог твердым голосом и с принужденной усмешкой, - вы сами видите, что я не могу на вас жениться, если б вы даже этого теперь хотели, то скоро бы раскаялись. Мой разговор с вашей матушкой принудил меня объясниться с вами так откровенно и так грубо; я надеюсь, что она в заблуждении: вам легко ее разуверить. Вы видите, я играю в ваших глазах самую жалкую и гадкую роль, и даже в этом признаюсь; вот все, что я могу для вас сделать. Какое бы вы дурное мнение обо мне ни имели, я ему покоряюсь... Видите ли, я перед вами низок. Не правда ли, если даже вы меня и любили, то с этой минуты презираете?
  Она обернулась ко мне бледная, как мрамор, только глаза ее чудесно сверкали.
  - Я вас ненавижу... - сказала она.
  Я поблагодарил, поклонился почтительно и вышел.
  Через час курьерская тройка мчала меня из Кисловодска. За несколько верст до Ессентуков я узнал близ дороги труп моего лихого коня; седло было снято - вероятно, проезжим казаком, - и вместо седла на спине его сидели два ворона. Я вздохнул и отвернулся...
  И теперь, здесь, в этой скучной крепости, я часто, пробегая мыслию прошедшее, спрашиваю себя: отчего я не хотел ступить на этот путь, открытый мне судьбою, где меня ожидали тихие радости и спокойствие душевное?.. Нет, я бы не ужился с этой долею! Я, как матрос, рожденный и выросший на палубе разбойничьего брига: его душа сжилась с бурями и битвами, и, выброшенный на берег, он скучает и томится, как ни мани его тенистая роща, как ни свети ему мирное солнце; он ходит себе целый день по прибрежному песку, прислушивается к однообразному ропоту набегающих волн и всматривается в туманную даль: не мелькнет ли там на бледной черте, отделяющей синюю пучину от серых тучек, желанный парус, сначала подобный крылу морской чайки, но мало-помалу отделяющийся от пены валунов и ровным бегом приближающийся к пустынной пристани...
  
  Юхнов направлялся к театру в расстроенных чувствах. Вчерашняя история с дочерью тяжело давила на него. Мысленно он искал выход и не находил. Мало ему ситуации с Соболевой, так теперь вдобавок он не представляет, что ему делать с Ларисой, как ей помочь. Ирина просто не позволит ничего сделать. До девочки ей нет дела, а вот до своих амбиций еще как есть! Ради них она способна нанести ей немалый вред, будучи уверенной, что приносит пользу. Она всегда была такой, невероятно эгоистичной, но считала, что живет едва ли не ради других. Юхнов постоянно поражался тому, как можно столь легко обманывать саму себя, самой придумывать мифы и им же верить. Но так уж устроена его бывшая супруга, ради самообольщения готова на любые жертвы, правда, всякий раз их приносят почему-то другие люди. Когда они жили вместе, это был он, теперь эта роль отведена Ларисе. Самое ужасное в этой ситуации то, что он никак не может защитить самых дорогих ему двух женщин. И сколько он не старается, ничего придумать не в состоянии.
  Войдя в театр, Юхнов постарался хотя бы на время освободиться и от тяжелых мыслей, и от мрачного настроения. Сегодня завершение хотя и промежуточного, но очень важного этапа работы над спектаклем. Если быть честным, то когда приступал к работе над ним, далеко не был уверен, что сумеет закончить ее до конца - слишком много на этом пути возникало препятствий. Да и в своих силах тоже сомневался. Но ведь получилось, и, кажется, совсем неплохо.
  В зрительном зале снова собралась вся труппа, включая директора театра и его заместителя по финансам. Юхнов неожиданно для себя почувствовал такое волнение, что с трудом мог говорить. Это было немножечко странным, но он вдруг ощутил тесную связь с этими людьми. Он и не заметил, как они стали его семьей. Пусть не до конца, но в немалой степени.
  Юхнов постарался взять себя в руки и успокоиться. Ему не хотелось, чтобы кто-либо из присутствующих заметил его волнение. Он знал, что в глубине души является сентиментальным человеком, подчас его способен растрогать до слез какой-нибудь пустяк. И хотя он давно и, как ему казалось, небезуспешно боролся с этим качеством, полной уверенности в победе не было.
  - Давайте начинать, - как можно спокойней и обыденней произнес он. - Нам с вами надо пройти несколько не простых сцен. Первая - Печорин получает две записки. Первая от Вернера. Печорин ее разворачивает, молча читает, а вы, Юрий Васильевич озвучиваете текст своим голосом. При этом Печорин сохраняет полное спокойствие, даже скорее безразличие. Его в данный момент волнует вторая записка. А она действительно крайне важна, по сути дела, это не столько записка, сколько исповедь, короткая, но невероятно содержательная. Это исповедь души, охваченная непреодолимой, роковой любовью. Валерия Станиславна, что вы думаете об этих строчках, написанных скорее кровью, чем чернилами?
  Дивеева подошла к самому краю сцены, но вместо того, чтобы что-то сказать, стояла молча. Все смотрели на нее и ждали, когда она начнет говорить. Но прошло уже не меньше пары минут, а она продолжала безмолвствовать.
  - Валерия Станиславна, вы что-то нам скажите? - спросил Юхнов.
  Дивеева взглянула на него и отрицательно покачала головой.
  - Говорите вы, Валерий Станиславович, - едва слышно произнесла она.
  - Хорошо, - согласился Юхнов. - Хотя вы правы, Валерия Станиславна, что тут можно сказать. Человек дошел до предела отчаяния, когда душа обнажилась до крови, когда страдания и боль столь сильны, что все становится безразличным. Собственная участь уже не имеет никакого значения. Воронка затянула Веру по самую макушку. И ей из нее уже не выплыть. В этой исповеди есть еще один важный момент - только по-настоящему, очень глубоко любящая женщина способна дать столь полную и точную характеристику своему возлюбленному. Это портрет человека глубоко одаренного, высоко возвышающего над обществом, но не способного реализовать ни одного своего замечательного качества. Его огромный созидательный дар целиком направлен на разрушение. И это огромная беда не только Печорина, но и всех, кто соприкасается с ним. Эти люди оказываются пленниками его дарования, но имеют дело с его обратной, разрушительной стороной. Все они становятся ее жертвами: Грушницкий, княжна, ее мать, Вера, ее муж и даже в чем-то доктор Вагнер. Валерия Станиславна, вот вам мои мысли об этой записке-исповеди. Надеюсь, они вам помогут прочитать этот текст. Григорий, едва он завершится, вы прыгаете в зрительный зал и несколько раз бежите через него, проговаривая свой текст. Затем ложитесь на сцену и по-настоящему плачете. Это громкое продолжительное рыданье от понимания того, какая страшная и безвозвратная потеря только что постигла Печорина. Он потерял то, что могло бы его спасти, придать жизни высокий смысл, осветить ярким светом. И ничего этого больше не будет. И одновременно он впервые за всю эту историю ощущает свое огромную вину за то, что загубил Веру. И главное - это ужасное осознание, что ничего невозможно изменить. Начинаем.
  Юхнова удивило то, как неудачно бежал Таранов по зрительному залу. Было полное ощущение, что за ним гнались, и ему любой ценой надо не дать себя поймать. Это была погоня из сериала. На самом же деле Печорина никто не преследовал, его гнало отчаяние внутри него, ощущение жизненной катастрофы. А потому и бег должен быт совсем иным.
  Юхнов потратил целых полчаса на то, чтобы Таранов сделал то, чего хотел от него режиссер.
  - Теперь следующая мизансцена, - сказал Юхнов. - Печорин просыпается, еще не полностью пробудившись, садится у окна, смотрит на открывающийся вид. Входит доктор Вернер. Юрий Васильевич не мне вам объяснять, как играть эту сцену. Единственное замечание. Он произносит свой текст, идет к выходу, смотрит на Печорина. В этом взгляде - полное непонимание того, что за человек, с которым он только что вел беседу. Он так его и не разгадал. И одновременно желание быть ему другом. Но Печорину это уже не нужно, он четко понимает, что Вернер свою роль в его жизни уже отыграл. И наступил момент расставания с ним. Поехали.
  Едва артисты завершили сцену, Юхнов снова встал со своего кресла.
  - Спасибо. Валентина Павловна, ваша очередь, - обратился он к Дубовой, играющей роль княгини Лиговской. - Не будем искать в этой сцене много скрытых смыслов, тут все лежит на поверхности. Одно замечание. Хотя она выражает уверенность в том, что Печорин благородный человек внутри она сильно сомневается в этом. И это еще пугает. Она очень хочет получить доказательства, что ему можно верить. А главное - доверить свою дочь. А вот Печорин... - Юхнов задумался. - Выскажу, возможно, спорную мысль, он после всего, что произошло, хочет сочетаться браком с княжной. И готов ее даже полюбить, тем более, с его точки зрения она вполне заслуживает этого чувства. Но не может это сделать, он скован просьбой Веры никогда не жениться на Мери. Эта та жертва, которую он приносит на алтарь их любви. А Мери выступает в качестве жертвоприношения. Наташа, ваша задача показать в какое состояние способно погрузить человека настоящая сильная любовь. Княжна не просто больна ею, а больна в тяжелой форме. Те, кто пребывают в убеждении, что можно любить и не страдать, а потому не боятся этого чувства, пусть осознают, что это с их стороны огромное заблуждение. - Юхнов замолчал, вспомнив о Любе. - Смотрите, какая глубокая эволюция пройдена за короткий срок; на первых страницах княжна выступает как легкомысленная, ограниченная барышня со стандартным набором воззрениям на мир, а в конце повествования - это одна из самых трагических фигур русской литературы. Вот какое ошеломительное влияние может оказать человек, если он возвышается над обществом и если кто-то попадает в устроенный им водоворот. При этом сам Печорин только подчеркивает это свое воздействие, правда, весьма своеобразным способом. Он сам обличает себя, тем самым усиливает отчаяние и боль той, которая так неосторожно его полюбила. И которая просто не могла его не полюбить. - Юхнов в очередной раз замолчал. Потом встрепенулся, собираясь что-то добавить, но передумал. Давайте, друзья мои сыграем эту сцену, после чего идут заключительные размышления главного героя о себе и своей роли в этой истории. Что же касается меня, то я, кажется, сказал все, что хотел о ней. Больше добавить мне нечего.
  Юхнов сел в кресло и приготовился смотреть заключительные эпизоды.
  Банкет накрыли в буфете. Стол получился более чем скромный, всего несколько бутылок шампанского на целую труппу и скудная закуска, состоящая преимущественно из колбасных и сырных нарезок. К тому же не хватило для всех мест, и некоторым пришлось довольствоваться позицией стоя.
  Как и положено по статусу, место во главе стола занял Любашин. Дождавшись, пока все рассядутся, он поднялся со стула.
  - Друзья, предлагаю начать, - произнес директор театра. - У нас сегодня необычное застолье, оно посвящено промежуточному окончанию работы над нашим я бы сказал спектаклем-флагманом "Княжна Мери". Для нашего коллектива это очень важное событие, оно ознаменует наш переход на принципиально иной уровень. И у нас есть человек, благодаря которому оказалось возможным то, что еще недавно казалось абсолютно недостижимым. Вы все прекрасно понимаете, что я говорю о нашем главном режиссере Валерии Станиславовиче Юхнове. Я предлагаю сейчас за него всем нам выпить, а затем передать ему слово.
  Все дружно встали и выпили. Юхнов ощутил сильное волнение, он даже подумал, что, возможно, ошибался в Любашине, тот не такой уж плохой человек, каким ему казался.
  - Огромное спасибо Николай Ильич и всему коллективу театра, - поблагодарил Юхнов. - Но я хочу вернуть благодарность всем, кто участвует в нашей постановке. Я понимаю, как трудно пришлось в первую очередь артистам, мои требования нередко были и неожиданными, и сложно реализуемыми.
  - Да, уж, Валерий Станиславович, помучили вы нас изрядно, - вставила реплику Дивеева. - Иной раз хотелось просто убежать с репетиции и никогда больше не возвращаться в этот кошмар.
  - Я понимаю ваше настроение, Валерия Станиславовна, - улыбнулся Юхнов. - И я очень благодарен лично вам и всем остальным актерам, что никто не сбежал, все старались понять мои требования и преодолеть свои привычные представления об актерской игре. Это дорого стоит.
  - А мне представляется, это незабываемый актерский опыт, - проговорил Маслов. - Он просто бесценен даже для меня. А уж что говорить о молодежи. Виват Валерию Станиславовичу! - захлопал Маслов, и все присоединились к нему.
  - Давайте не будем друг друга перехваливать, не то получится, как в басне Крылова, - произнес Юхнов. - То, что нам удалось сделать, это только самое начало. Я надеюсь, что именно с нашего небольшого, скромного театра начнется возрождение всего театрального искусства в страны. А оно сегодня просто умирает. И если не остановить этот процесс, непременно умрет.
  - Не слишком ли пессимистический взгляд на ситуацию? - снова подала голос Дивеева.
  Юхнов посмотрел на нее.
  - Возможно, и излишне пессимистический, а возможно, даже слишком оптимистический - это мы поймем немного позже. Мне сегодня наше время напоминает другую эпоху. Хочу поведать одну короткую историю. После того, как Александр Блок написал свою поэму "Двенадцать", он перестал сочинять стихи. И кто-то его спросил: почему? Знаете, что он ответил: разве вы не чувствуете, - кончились звуки. Когда я впервые узнал об этих словах, то подумал, что сейчас в театре происходит нечто подобное - у него кончаются звуки или точнее, смыслы. Они стремительно вымываются. И это грозит всему театральному миру катастрофой. У нас есть один способ спасти ситуацию - вернуть театру смыслы, которые у него всегда были, но которые стремительно утрачиваются. Поэтому я объявляю, что следующей нашей работой станет спектакль по "Исповеди" Льва Толстого. Честно предупреждаю - задача еще более сложная, чем ту, что мы решаем сейчас. Мы должны наполнить спектакль смыслами и одновременно сделать его динамичным, интересным. Это трудно, но можно, и я представляю, как. Совсем скоро, буквально на днях мы проведем собрание, на котором я изложу свои видение этой постановке. Если, конечно, Николай Ильич не возражает.
  Любашин поднял голову от тарелки и несколько мгновений смотрел на Юхнова. За это короткое время выражение его лица менялось несколько раз.
  - Разумеется, Валерий Станиславович, я не возражаю, наоборот, всячески поддерживаю вашу инициативу. Мы пригласили вас именно для того, чтобы кардинально изменить наш театр. Уверен, что нас ждет удача и с этой работой. Предлагаю поднять бокалы за наш новый спектакль. Ура!
  
  Сцена сто седьмая
  Из головы не выходила мысль о том, что он должен как-то помочь дочери. Ведь она не просто так пришла к нему, а за помощью, так как больше ей просто не кому обратиться. Если же он ничего не предпримет, то может случиться что-нибудь непоправимое. Хотя он не живет с Ларисой уже немало лет, но он знает своего ребенка - она способна не неожиданные поступки. И что ей взбредет в голову, предугадать невозможно.
  Он договорился с Ириной о том, что им надо встретиться и обсудить ситуацию. К его удивлению экс жена не стала отнекиваться, а сразу согласилась на встречу. Они договорились, что он приедет к ним в пять часов. В это время никого дома не будет и никто не помешает их разговору.
  Сразу после банкета Юхнов отправился в свою бывшую квартиру. Он приехал точно в условленное время, но никто ему не открыл. Позвонил Ирине по телефону, она не ответила. Это его не слишком удивила, он знал, что если она занята, по ее мнению чем-то важным, то проигнорирует звонок даже самого Бога.
  Когда придет Ирина он не представлял, но решил ждать. Вышел из дома и сел на скамейку. Его сразу же стал обдувать сильный прохладный ветер, но Юхнов решил не поддаваться на его провокации - предстоящий разговор важней, чем его погодные неудобства.
  Ирина появилась минут через сорок. Завидев Юхнова, подошла к нему.
  - Ты меня еще ждешь? - откровенно удивилась она.
  - Как видишь.
  - Извини, задержалась на съемочной площадке. Олег во что бы то ни стало хотел заснять сцену. Идем домой?
  Ирина привела его на кухню.
  - Будешь чай?
  Юхнов ощутил сильный всплеск раздражения; он продрог до костей, а она еще спрашивает.
  Ирина вскипятила чай, поставила на стол печенье. И села напротив него.
  - Что ты хотел мне сообщить? - спросила она.
  Раздражение сменилось негодованием.
  - Ира, ты не понимаешь, почему я тут? Лариса сбежала ко мне от тебя. А ты ведешь себя, как будто бы все абсолютно нормально.
  Ирина недовольно посмотрела на бывшего мужа.
  - Я уже переговорила с ней, она обещала больше так не поступать. Так что вопрос закрыт. Что ты еще хочешь?
  - Что я хочу. Ты считаешь, что так просто можно решить такой вопрос. Ты не понимаешь, почему она сбежала?
  - Сложный возраст, она сама не понимает мотивы своих поступков.
  Юхнов от негодования даже перестал пить чай.
  - Она умная девочка и прекрасно понимает, смысл того, что делает. Ей одиноко в вашем доме, она ощущает себя здесь парией, никому не нужной. Это ее мучит и оскорбляет. Я не говорю про Олега, которому просто нет никакого дела до чужого ребенка, но и тебе - матери ее - тоже нет дела до своей дочери. Скажи честно, разве не так?
  - Что ты хочешь, мы с Олегом очень заняты, один проект кончается, начинается другой. Возможно, не всегда хватает времени на Ларису, но она уже не маленькая, должна принимать ситуацию такой, какая она есть. Я вообще не понимаю ее претензий, все, что она хочет, у нее тут же появляется. Между прочим, многое приобретает именно Олег. Между нами, она просто с жиру бесится.
  - Вот значит, как, с жиру. Это все, что ты можешь сказать о том, что происходит с твоей дочерью. Честно говоря, не ожидал. - Юхнов задумался. - А знаешь, я не слишком удивлен.
  - Это ты сейчас о чем?
  - Я всегда полагал, что роли оказывают влияние на тех, кто их исполняет. Ты не вылезаешь из сериалов, одна мыльная опера сменяется другой, один примитивный персонаж сменяется на такой же следующий. Никаких творческих усилий они от тебя не требуют. А это не может не сказаться и на тебе.
  - Что ты имеешь в виду? - подозрительно посмотрела Ирина на Юхнова.
  - О том, что ты деградируешь не только, как актриса, но и как человек. Ты такой раньше не была.
  - Вот оно в чем дело. А-то все думала, что тобой движет. Ты завидуешь нам с Олегом, что мы добились успеха. Тебе это не дает покоя. А я и в правду думала, что тебя волнует Лариса.
  - Лариса меня очень волнует, но волнуешь и ты только по одной причине - ты ее мать, вы вместе живете. И она видит вас такими, какие вы есть. Для нее это не лучший пример.
  - Теперь я знаю, зачем пришел, - меня оскорблять.
  - Не говори ерунды, и в мыслях нет. Наоборот, я хочу тебе помочь.
  Ирина пристально посмотрела на него.
  - И как же?
  - Тебе немедленно надо прекратить сниматься в сериалах. Ты была хорошей артисткой, тебе надо спасать талант, если от него что-то еще осталось.
  - И как же мне его спасти? - В голосе Ирины прозвучала неприкрытая ирония.
  - Вернутся туда, где ты начинала, - в театр. Знаю, это не просто, но ничего невозможного нет. Я бы мог тебе помочь, например, попросить нашего директора взять тебя в труппу.
  - В ваш театр? - От изумления у Ирины даже округлились глаза.
  - Да, - подтвердил Юхнов. - Я собираюсь поставить там много спектаклей, ты могла бы в них участвовать.
  - А зарплату ваших артисток можно узнать?
  - Зарплата более чем скромная. Но есть вещи гораздо важней. Да я думаю, ваших сбережений хватит надолго.
  Внезапно Ирина расхохоталась.
  - Говоришь, зарплата скромная. А тебе известно, что иногда за один съемочный день я получаю больше, чем ваши артисты за месяц? И ты хочешь, чтобы я стала у вас работать. Юхнов, ты окончательно спятил, если предлагаешь мне такое. Я видела, как ты живешь. Это же самый настоящий хлев. И хочешь, чтобы в этот свинарник я бы отпустила Ларису.
  - Хлев и свинарник - разные вещи. В хлеву живут коровы. Так что определись, что у меня?
  - Тебе только и остается шутить. Больше ни на что тебя не хватает. Знаешь, давно хотела тебе сказать: чем реже будешь видеть Ларису, тем лучше для нее. Это твой пример ей не на пользу.
  - А твой - на пользу?
  - Представь себе, она видит успешных людей, которые пользуются уважением и известностью, которые хорошо зарабатывают и с кого можно брать пример.
  - Только почему-то она берет с вас не пример, а сбегает от таких успешных людей, как вы.
  - Я думаю, это твои наущения. Поэтому мы постараемся максимально оградить ее от тебя. Я предлагаю тебе это сделать добровольно, иначе придется нам обращаться в суд. И поверь, мы выиграем дело. Наймем таких адвокатов, которые тебе не по зубам. - Ирина посмотрела на бывшего мужа. - Еще чаю налить?
  - Спасибо, не надо. Уж слишком он мне дорого у вас обходится.
  - Как хочешь, - пожала плечами Ирина. - Думаю, разговор на этом можем завершить.
  Юхнов был согласен с Ириной, больше им, в самом деле, говорить не о чем. Он так ничего не добился, только ухудшил ситуацию. И отныне ему придется считаться с новой реальностью.
  
  Сцена сто восьмая
  Вместе с художником театра Александром Авериным, Юхнов придумывал декорации для каждой сцены. Работа была кропотливая, требующая большой изобретательности и фантазии. Директор театра поставил задачу обойтись минимальными средствами, а потому всякий раз приходилось обуздывать свои желания и намерения. Дело осложнялось тем, что Александр Аверин работал на полставки, а потому получал совсем мизерную зарплату. И Юхнов не мог ни видеть, как это сильно сказывалось на его энтузиазме.
  - Нам нужно такая концепция, - сказал Юхнов, - чтобы по сути дела одна декорация при минимальных и простых изменениях использовалась на протяжении всего спектакля. Смысл идеи в том, чтобы показать, что базовые основы жизни всегда неизменны, но она при этом имеет бесконечное количество видоизменений. И они должны ясно видны. Как думаешь, можно ли этого добиться?
   Александр Аверин - молодой парень, всего год назад кончивший художественное училище, пожал плечами.
  - Сделать можно абсолютно все, но не всегда понятно, как это сделать, - философски заметил он. - Мне надо подумать, подготовить эскизы, найти инженерное решение, чтобы декорации можно было бы менять очень быстро. Я верно понимаю задачу, Валерий Станиславович?
  - Абсолютно верно, - улыбнулся Юхнов. - Что значит иметь дело с молодыми мозгами. Жду от тебя завтра решения.
  - Завтра не успею, это слишком быстро, - возразил Аверин.
  - Саша, времени мало, если не окончательное решение, но уж эскиз нужен уже завтра. Еще предстоит эту конструкцию делать. Сам видишь, каждая минута на счету.
  Много времени отнимало общение с Егором Тимощуком. Нужно было проработать каждую сцену с точки зрения реквизита. Но если обсуждения вопросов с Авериным доставляло даже определенное удовольствие, то помощник режиссера держался крайне сухо и отчужденно, что вызывало у Юхнова сильное раздражение. Порой даже появлялось желание запустить в него чем-нибудь увесистым, и ему приходилось тратить дополнительные усилия на то, чтобы его усмирить.
  Он так же решил дать несколько уроков сценического мастерства Наташе Бессоновой. Ее игра никак не могла его удовлетворить, он сознавал, что если ее не дотянуть до нужного уровню, спектаклю реально грозит провал. Роль княжны является одной из центральной, чтобы оставить все так, как есть.
  Это были сложные уроки. Наташа понимала свои изъяны, внимательно внимала педагогу, но далеко не все, несмотря на большое старание, получалось исправить. Периодически возникали моменты, когда ему хотелось все бросить, выгнать ее из постановки, но всякий раз он брал себя в руки. Будь это кто-то другая, Юхнов, скорее всего, прекратил эти попытки. Но Бессонова ему нравилась в первую очередь, как человек. Импонировало то, что молодая актриса не пыталась возложить вину за свои недостатки на весь мир, а винила в них только себя. Иногда у нее даже выступали на глазах слезы от своей неспособности делать то, что требует от нее режиссер. В такие моменты Юхнову становилось до боли жалко ее. И если она была бы совсем бесталанная, он бы давно махнул рукой, но дар у нее был, только не такой сильный, как бы хотелось. К тому же элементарно не хватало актерской школы, и ему подчас приходилось наставлять ее в самых простых вещах.
  Эти и другие заботы, вызванные подготовкой спектакля, сильно утомляли Юхнова. А он и без того пребывал в депрессии, из сознания не уходила дочь, которая несчастна в доме матери и отчима. Но как ей помочь, он все так же не представлял. Если начнется суд, то есть почти полная вероятность в том, он его проиграет. И тогда его контакты с Ларисой окажутся еще более ограниченными.
  Разумеется, из головы не выходила и Люба, которая словно бы растворилась во Вселенной. Где она может быть, он даже приблизительно не представлял. Однажды он не выдержал и позвонил ее родителям, несмотря на то, что после последней с ними встречи, решил больше с этими людьми не общаться. Но они о дочери, так же как и он, ничего не ведали. В принципе это было даже в каком-то смысле хорошо, так как репрессивная машина государства быстро набирала обороты, становилась с каждым днем все более жестокой и прожорливой. У Юхнова эти тенденции вызывали все больше тревоги. Если Люба попадет в безжалостные челюсти правоохранительных органов, они ее перемолят и даже не поперхнуться. И если она где-то затаилась, то пусть сидит в этом месте безвылазно. Хочется надеяться, что Люба это понимает. Но, зная ее характер и убеждения, уверенности в этом у Юхнова не было.
  Наконец все дела по подготовке спектакля были благополучно завершены. Юхнов с этим известием отправился к директору театра. Как обычно, в его кабинете он застал и Блюмкина. Впрочем, главного режиссера это почти не удивило, он уже привык к тому, что финансовый директор днюет и ночует в резиденции своего начальника. Иногда он даже задавался вопросом: а что, собственно, они там обсуждают? И откуда они берут столько тем для столь интенсивного общения. Не то, что Юхнова интересовал этот вопрос, но с его точки зрения это была немного странная и неестественная связь. Впрочем, он почти сразу забыл об этих своих мыслях.
  - Николай Ильич, рад доложить вам, что предсценичная подготовка спектакля завершена.
  Любашин и Блюмкин переглянулись.
  - Валерий Станиславович, даже не представляете, как вы меня обрадовали. - От избытка чувств Любашин вскочил со своего места, обежал свой письменный стол и горячо стал жать руки режиссера. - Для нашего театра это воистину великий день. И что теперь? - нетерпеливо спросил он.
  Юхнов удивился столь не профессиональному со стороны директора театра вопросу.
  - Как что? Прогон спектакля.
  - Конечно же, прогон, это я от радости немного растерялся. Для ускорения процесса предлагаю совместить его со сдачей художественному совету театра.
  - Не возражаю, - пожал плечами Юхнов.
  - А после прогона без промедления сразу премьера, - предложил Любашин.
  - Подождите, Николай Ильич, так не делается. Прогон непременно выявит какие-то недостатки и просчеты, которые надо будет исправить. Уж как минимум неделя другая потребуется на эти цели.
  - Так долго ждать. - В голосе директора театра прозвучало откровенное разочарование.
  Поведение Любашина вызывало у Юхнова странное ощущение, что он чего-то не понимает. Правда, думать на эту тему совсем не хотелось, по большому счету его было глубоко наплевать, что тот замыслил. Лишь бы не мешал, а судя по всему, он заинтересован в том, чтобы как можно скорее состоялся премьерный показ. А ему, Юхнову, больше по большому счету от него ничего другого и не надо.
  - Потерпите совсем немножко, - улыбнулся Юхнов. - Вы же не хотите, чтобы на премьере вылезли какие-нибудь наши промахи.
  - Разумеется, не хотим, - ответил за директора его заместитель. - Назначайте премьеру тогда, когда сочтете нужным. Вы же не возражаете, Николай Ильич? - взглянул Блюмкин на Любашина.
  - Конечно, не возражаю, - взволновано замахал руками директор театра. - Делайте, Валерий Станиславович, как считаете нужным. Вам нужна моя помощь?
  - В данный момент нет, - ответил Юхнов. - А потом, думаю, да.
  - Все, чем смогу, помогу, - пообещал Любашин. - Так, когда прогон?
  - Раз вы хотите все побыстрей, тогда послезавтра. В десять часов утра.
  - Непременно весь театр придет, - пообещал Любашин. - В таком случае не смею больше задерживать. У вас, наверное, еще много дел.
  Когда Юхнов ушел, некоторое время в кабинете царила полная тишина.
  - Ну, скажи, Ефим, чего он тянет? - вдруг почти закричал Любашин.
  - У него свои заморочки, - произнес Блюмкин.
  - Да, у него свои, а у тебя - свои. Ну, скажи, на кой черт ты его поддержал по срокам. Могли бы ускорить премьеру. А чем раньше она состоится, тем быстрей получим деньги. Ты не боишься, что твой денежный мешок может изменить решение? Вдруг станет жалко, сумма-то немаленькая.
  - Во-первых, успокойся, сейчас не время терять самообладание. Во-вторых, я поддержал его потому, что ты вел себя неосторожно. Я по его лицу видел, что Юхнова что-то насторожило. И надо было срочно гасить любое подозрение с его стороны. И, наконец, в третьих, Варданян не передумает. Я знаю его; чтобы он изменил свое решение, на то должны быть веские основания. Да и сумма для него сущий пустяк. Если все пройдет нормально, деньги придут. Я ответил на все твои вопросы?
  - Ответил, - уже более спокойно произнес Любашин. - Просто сильно волнуюсь - а вдруг сорвется. Мало ли что.
  - Вот и не суетись, чтобы ничего не случилось. - Внезапно Блюмкин почти вплотную приблизился к Любашину. - Главное, чтобы он ничего бы не заподозрил, - тихо, но веско произнес финансовый директор.
  
  Сцена сто девятая
  В зале висела почти абсолютная тишина, хотя он был целиком заполнен. Артисты стояли на сцене и смотрели на зрителей, те в свою очередь смотрели на артистов, но прошло уже пару минут, а больше ничего не происходило. Было ощущение, что всеми одновременно овладел ступор.
  Юхнов встал и поднялся на сцену.
  - Друзья! Только что завершился прогон спектакля: "Княжна Мери". Хочу поблагодарить всех, кто смотрел нашу работу. Я и артисты представили наше видение этого произведения. Я прекрасно понимаю, что не все могут быть согласны с ним. А так как прогон совмещен с художественным советом, который должен принять нашу инсценировку, прошу начать ее обсуждение. Но прежде несколько слов скажу я. Во-первых, прогон показал целый ряд огрехов и недостатков, которые я намерен устранить. Всегда полезно посмотреть на спектакль в целом и со стороны. Когда делаешь его постепенно, сцена за сценой, то кажется, что все просто замечательно. А когда видишь работу всю целиком, то все несовершенства вылезают весьма выпукло. Над их устранением мы будем работать в ближайшие дни. Не стану останавливаться больше на этой теме, это наша внутренняя кухня, а она, как известно, посетителям не показывается. Предваряя обсуждение, коротко скажу несколько концептуальных тезисов. Все мы, занятые в спектакле, ставили задачу максимально раскрыть замысел произведения. Поставить просто спектакль по мотивам известного всем сюжета, большого труда не составляло. Какой никакой, а успех наш ждал; есть вещи, которые на него просто обречены. Но мы решили пойти другим путем - поиском смыслов, которыми буквально нашпигована "Княжна Мери". Знаете, друзья, есть произведения, которые являются квинтэссенциями эпохи. И даже не только ей, а вообще всей человеческой цивилизации. Творение Лермонтова одно из них. Я далеко не уверен, что сам автор до конца сознавал, что он написал, какие жизненные пласты копнул. Да это и не важно, важно другое - что реально вышло из-под пера. Мы приняли принципиальное для себя решение - имеющими у нас выразительными средствами выявить эти скрытые значения. Сразу скажу, нелегко было всем и мне, как режиссеру, и артистам. Я добивался от них делать то, к чему они, скорее всего, были непривычны - отказаться от давно апробированных приемов и отыскать способы для отражения совсем других реальностей. Для всего нашего коллектива это была так же возможность заявить о том, что современный театр способен на такие подвиги, что в нем не исчез подлинный творческий дух, как бы его старательно из него не выдували. Вы понимаете, что я мог бы еще долго распространяться о нашем детище, но я обещал говорить кратко, а потому заканчиваю. Теперь надеюсь выслушать членов художественного совета, предлагаю так же позволить высказываться любому из присутствующих в этом зале. Мне представляется, что это будет справедливо.
  Юхнов бросил взгляд в зал, он не стал спускаться со сцены по лесенке, а спрыгнул в нее в партер.
  Вечером Юхнов пошел гулять вместе с Мейсом. Они шли по узенькой тропинке вдоль домов, собака, пробыв весь день в квартире, энергично тащила его вперед.
  - Мейс, у меня хорошая новость, наш спектакль одобрен художественным советом. И через две недели состоится премьера. Ты этому рад?
  Мейс никак не откликнулся на обращение к нему, а продолжал тащить хозяина за собой.
  - Вижу, ты занят совсем другим. Но ничего, все равно я тебе все поведаю. Обсуждение было бурным, не всем понравился наш спектакль, одним он показался мало понятным, другим излишне вычурным. В общем, дискуссия разгорелась не шуточная. И я стал уже сомневаться, что постановку одобрят. А знаешь, кто спасла ситуацию. Ты не поверишь - Дивеева. Она встала и решительно, как это она умеет, заявила, что гордиться тем, что принимала участие в этой работе. И что это лучший спектакль, в котором когда-либо участвовала. И многое чего еще наговорила. Ее мнение оказалось решающим. Не буду тебя утомлять другими подробностями, но большинство членов художественного совета проголосовали за нас. Вот так все и произошло.
  Юхнов остановился, вместе с ним замер на месте и Мейс. Он поднял голову и выжидающе посмотрел на хозяина.
  - Вижу, ты меня все же понял. А вот я не понимаю, что же мне делать. Твой бывший хозяин - ты его, надеюсь, еще не забыл - призывает меня уехать из страны. Да я и сам понимаю, что вопрос назрел. Но как мне поступить, подскажи. Ты же умный пес. Через две недели у меня премьера спектакля, который имеет для меня исключительное значение. Я вложил в него, можно смело сказать, всего себя. Я не могу уехать и все бросить. К тому же у меня большие планы на этот театр, хочу сделать еще несколько работ. Я уверен, они не останутся без внимания, потому что очень нужны. Не буду тебе объяснять всего - это слишком долго и нудно, но поверь на слово - современное искусство надо срочно спасать. И я обязан внести свой вклад в это благородное дело. И как тут уехать. А еще есть Люба - ты ее тоже видел. Уверен, что она тебе нравится не меньше, чем мне. Вот и скажи, как я могу ее оставить, зная, что ей угрожает. Ты бы перестал меня уважать. Правда же?
  Юхнов присел на корточки и стал гладить собаку. Мейс с удовольствием подставлял себя под эти ласки.
  - Мы с тобой понимаем друг друга - это так здорово! Даже теперь не представляю, что бы я делал без своего лучшего друга. А ведь я не хотел брать тебя к себе. Все же я большой дуралей, коль не понимал, от чего и от кого хотел отказаться. И так во всем, - грустно вздохнул Юхнов. - Вечно мы не понимаем, что делаем, обманываем других, а в первую очередь самих себя. Впрочем, тебе эти наши заморочки не понять, и в этом твое большое счастье. Ты и не представляешь, до чего они портят жизнь.
  Юхнов посмотрел на часы в телефоне. Уже начался отсчет времени нового дня, пора ложиться спасть. Уже сегодня начинается большая работа, есть только две недели на исправление всех недочетов, которых выявил прогон. И надо во что бы то ни стало успеть это сделать.
  - Идем домой, Мейс, пора нам ложиться спать. У нас с тобой прямо с утра куча важных дел.
  Юхнов потянул собаку в сторону дома, Мейс послушно побежал за ним.
  
  Сцена сто десятая
   До премьеры оставалось две недели, а успеть надо было многое. Во время прогона Юхнов заметил много своих режиссерских недочетов, недостоверной игры актеров, и теперь за оставшийся срок нужно было все это исправить. Поэтому приходилось работать с утра до вечера. Он приходил домой, готовил ужин, кормил Мейса, затем они отправлялись на короткую прогулку, после чего дружно ложились спать. В последнее время собака приобрела привычку забираться к нему в постель. Сначала Юхнов его выгонял, затем смирился, и они так и лежали рядом до самого утра.
  В промежутках работы над спектаклем, Юхнов решил, что пора приступить к подготовке к следующей инсценировке - "Исповеди" Льва Толстого. Он понимал, что работа предстоит еще более сложная, чем над "Княжной Мери". Там было много действия, были ярко выписаны характеры, а тут ничего похожего, одни занудливые старческие размышления, подчас переходящие в старческое брюзжание. И как все это доносить до зрителей, чтобы не возникло бы желание уйти уже через пятнадцать минут, а досидеть до конца. Над этим стоит поломать голову.
  В целом концепция будущего спектакля постепенно прорисовывалось. Поэтому Юхнов собрал актерский состав, который должен был принимать участие в постановке, чтобы поговорить о предстоящей работе.
  - Прежде всего, хочу, чтобы вы поняли, почему для следующего спектакля я выбрал именно этот материал, - обратился Юхнов к актерам. - Кое-что я об этом уже говорил, но не обессудьте, если повторюсь. В повседневной жизни человек очень мало, а многие вообще не задумываются над своим поведением с точки зрения высшего разума или Бога, как кому больше нравится. А это в свою очередь очень сильно притупляет нравственное чувство. Но если человек не задумывается, как он живет, даже если он не совершает подлые, мерзкие поступки, не грешит самым омерзительным образом, то потенциально способен на подобные деяния. А в нашей реальности крайне мало существует таких вещей, которые позволяли бы пробудить в нем такое сознание. Зато есть невероятно много того, что заглушает его, что направлено на то, чтобы и мыслей бы таких не возникало. Вот и пребываем мы в основном в абсолютно бессознательном состоянии. "Исповедь" Толстого - это как раз крик такого пробужденного сознания. Я не согласен со многими его мыслями, но в таком вопросе не может быть единогласия. Да и не в этом деле, а в том, чтобы заставить наших зрителей пробудиться практически от беспробудной спячки. Не буду дальше продолжать эту тему, как говорили древние: "умному - понятно". Кто-то что-то хочет сказать?
  - Я полностью согласен со всем, что вы говорите, - произнес Маслов, - но меня беспокоит форма подачи. А от этого сильно зависит восприятие материала. Я когда читал "Исповедь", все время думал, как это все сценически представить. Скажу честно, не очень-то и получалось.
  - Вы правильно обозначили проблему, Юрий Васильевич, это, в самом деле, сложная задачка. Будем ее решать. Каким образом? Максимально использовать игровую формулу, тем более материал дает такую возможность. У нас будет два Толстых - молодой и старый. Молодого сыграет Григорий Таранов, а старого хочу предложить вам, Юрий Васильевич. Григорий, будете молодым Толстым?
  - После Печорина уже не страшно, - весело произнес Таранов.
  - Для меня это большая честь - играть Толстого, - ответил Маслов.
  - Замечательно, с главным героем определились. В "Исповеди" целиком приводится текст Экклезиаста. Хочу сказать, это один из самых моих любимых произведений, я перечитываю его постоянно. Автор его неизвестен, но у нас он будет известен. Предлагаю эту роль Василию Вилкову. Что скажите?
  Юхнов взглянул на Вилкова и увидел, что молодой артист явно не в восторге от предложения.
  - Честно говоря, не очень понимаю, что тут играть.
  - Для игры тут огромный простор. Экклезиаст - один из самых мудрых текстов, когда-либо написанных рукой человека. Это глубокие раздумья человека о судьбах мира и человека, автор просто переполнен сомнениями, неверием в созидательные силы человечества. Это очень странное произведение, с одной стороны наполненное самым махровым пессимизмом, с другой - призывом к радости и наслаждению. Многим такой подход представляется непреодолимым противоречием, а вот мне кажется, это крайне верное утверждение, которое не противоречит, а дополняет друг друга. Без радости невозможно никакое созидание, но радость в какой-то момент исчерпывает себя и переходит в печаль, а то и отчаяние. Экклезиаст - это своеобразный манифест томления духа, а это именно то, что происходит в той или иной форме со всеми нами. И разве попробовать показать все это не является высшей задачей артиста, по сравнению с которой все остальное просто мелочевка. По количеству мыслей, смысловых нюансов этот текс не имеет себе равных. Неужели, Василий, вам не хочется попробовать себя в такой роли? Я вас уговорил?
  - Хорошо, я попробую, - произнес Вилков, однако в голосе его было большое сомнение.
  Юхнов вышел из театра, когда уже стало темнеть. К тому же заунывно дул холодный пронизывающий ветер, и режиссер поспешил домой. Он вошел в квартиру, на встречу с радостным лаем бросился Мейс. И тут же стал кусать за ногу; Юхнов знал, что на собачьем языке это означает: "хочу есть".
  Юхнов дал еду собаке и стал готовить себе ужин, когда неожиданно услышал характерный сигнал телефона, извещающий о приходе смс-ки. Сообщение было послано с незнакомого номера. Оно было коротким: "Деревня "Теплый ключ", улица Весенняя, последний дом у леса". Подписи не было, но у Юхнова вдруг бешено забилось сердце, он не сомневался, кто автор этого короткого послания.
  Юхнов, забыв про готовящийся ужин, тут же включил ноутбук и стал искать, где расположена эта деревня? Оказалось, что она находится всего в часе езды от Москвы. Он просмотрел расписание электричек; если отправится на вокзал прямо сейчас, есть шанс успеть на последнюю.
  Юхнов выключил плиту, на которой варилась картошка. Сейчас не до еды, гораздо важней успеть на электричку. Он быстро оделся и выбежал из дома.
  Юхнов даже не шел, а мчался к метро, как вдруг замер на месте. К нему пришла мысль, что нельзя исключить того, что за ним могут следить. Если это так, то он приведет их прямо к Любе. Надо быть крайне бдительным.
  Юхнов огляделся по сторонам, но никого подозрительного не обнаружил. Он ощутил облегчение, но тут же подумал, что эти люди опытные и им вполне по силам не выдать себя.
  И пока Юхнов ехал на вокзал, то периодически внимательно смотрел по сторонам. Он старался это делать как можно незаметней. Навыков обнаружить слежку за собой и уходить от нее, у него не было, так как никогда этим заниматься не приходилось. Поэтому он вспоминал фильмы, в которых героям приходилось скрываться от преследования. В другое время ему было бы смешно, что он взрослый, солидный мужчина играет в подобные игры, но сейчас он воспринимал все это на полном серьезе. Но пока ничего подозрительного он не обнаружил.
  На электричку Юхнов успел. Сел на скамейку и стал внимательно осматривать вагон. Но и здесь никто не вызвал у него подозрения, его попутчики казались обычными людьми, возвращающиеся после работы к себе домой. Он почти успокоился, скорее всего, никакой слежки за ним не установлено. И он может смело ехать к Любе.
  Когда он вышел на нужной станции, вокруг царила кромешная тень. В Интернете Юхнов прочитал, что деревня отстоит от железнодорожных путей на один километр. Освещения не было, пришлось идти по темной дороге, освещая путь фонарем телефона.
  Деревня показалась внезапно, это он понял по светящимся окнам расположенных по обе стороны дороги домов. Юхнов посвятил фонариком и увидел табличку: "улица Весенняя". Он обрадовался, улицу он нашел, осталось найти дом.
  Тротуара не было, под ногами хлюпала вода, Юхнов то и дело проваливался в грязь и попадал в лужи. Ноги промокли почти сразу, глина толстым слоем налипла на ботинки, но он не обращал на подобные мелочи внимания. Из всей огромной Вселенной, его интересовал только последний дом на этой улице.
   Юхнов посвятил фонариком и увидел, что домов больше нет, а впереди смутно темнел лесной массив. Он понял, что пришел.
  Юхнов толкнул калитку, она отворилась. Он вошел и огляделся. Нигде не было ни одного человека, за ним явно никто не следил, а это значит, все идет нормально.
   Юхнов перевел взгляд на дом, он был темен, ни в одном окошке не было и всполоха света. А если ее здесь нет, растревожила мысль. Вдруг кто-то схватил его сзади за плечи, внутри мгновенно что-то оборвалось. Он обернулся и тут же чьи-то горячие губы прижались к его рту.
  
  Сцена сто одиннадцатая
  Юхнов еще не разглядел обнимающую его женщину, но уже узнал ее мягкие, теплые и страстные губы. Их поцелуй длился несколько минут, пока Юхнов не услышал шепот: "пойдем в дом".
  Они оказались в доме, и сразу же стали срывать друг с друга одежды. Обнаженные упали на кровать, они иступлено ласкались и целовались. Страсть закипала, словно вулканическая лава, она лилась мощным потоком без перерыва, затопляя собой все вокруг.
   Юхнов лежал на кровати и рассматривал дом. Это была настоящая деревенская изба - грубая и примитивная. Мебель самая простая. Его взгляд остановился на большой русской печи. И сразу почувствовал, что в комнате прохладно. Он натянул на себя одеяло.
  - Холодно? - спросила Люба. - Я не разжигала печь. Потом разожгу.
  - Давно тут живешь?
  - Две недели.
  - А до этого?
  - В разных местах. Тебе лучше не знать.
  - Как ты нашла этот дом?
  - Случайно. Один знакомый сообщил, что его сдает хозяин, причем, дешево. Я подсуетилась и как видишь...
  Юхнов замолчал, собираясь с мыслями.
  - А что дальше?
  - Ты это о чем?
  - Не собираешься же ты прожить тут всю жизнь.
  - Нет, конечно. - Нелепость такого предположения вызвало у нее смех. - Режим падет, и я смогу жить, где угодно.
  - Ты всерьез веришь, что режим падет? - удивился Юхнов.
  - А ты веришь, что он навечно? - В голосе девушки прозвучала неприкрытая ирония.
  - Разумеется, нет, ничего не бывает вечного. Но он может еще долго просуществовать. Нет никаких признаков, что он на грани краха.
  - Крах может возникнуть в любой момент. Хотя я знаю, ты в это не веришь.
  - Я верю своим глазам, а они не видят никаких признаков крушения.
   - Ты никогда не отличался хорошим зрениям, - насмешливо проговорила Соболева. - Это тебя всегда подводило.
  - Пусть так. - Ему совсем не хотелось спорить. Как и говорить о политике. Он был весь переполнен другим. - Я безумно скучал по тебе. Все время думал: где ты?
  - Узнаю тебя, ты очень сентиментален, - насмешливо скривила губы она. Вдруг что-то изменилось в ее лице. - Я тоже очень скучала, - призналась она. - Меня это сильно мучает.
  - Почему?
  - Лишнее это все, есть более важные вещи.
  - Узнаю радикальную революционерку. А я думал, что наши отношения для нас с тобой самое важное и ценное, что есть у нас.
  - Важнее того, что происходит в стране?
  - Важнее, - подтвердил он. - В нашей стране постоянно что-то творится, один ужас сменяет другой. И что ты предлагаешь, не жить?
  - Я предлагаю бороться с ужасами.
  Юхнов покачал головой.
  - Так и жизнь пройдет. А мне безумно хочется любить. Тебя.
  - И плевать на все остальное?
  - Не знаю. Но иногда точно плевать. Как вот сейчас.
  Люба внезапно, как была голой, вскочила с постели.
  - Я с этим не согласна! - вдруг закричала она. - Напрасно я тебя позвала. Кстати, ты никого не привел?
  - Я постоянно смотрел по сторонам, никого не увидел. А если считаешь, что я тут напрасно нахожусь, могу уйти хоть сейчас.
  Несколько мгновений она пребывала в неподвижности, и Юхнов получил возможность беспрепятственно любоваться ее обнаженным телом. Затем Люба снова юркнула под одеяло.
  - Никуда ты не уйдешь, - категорично заявила она. - Я сняла этот дом с учетом того, что ты однажды сюда приедешь.
  Юхнов ощутил, как по всему телу распространяется горячая волна.
  - Ты на это надеялась?
  - Я не привыкла лгать.
  - Извини, просто... - Он замолчал. - Я сейчас переживаю самые прекрасные минуты в своей жизни. Я не могу даже передать, как я счастлив. Хочется, чтобы эти мгновения никогда не кончались.
  Юхнов повернул голову в ее сторону, Люба смотрела куда-то мимо него.
  - Знаешь, я могу повторить то, что ты только сказал, слово в слово. Я снова тебя хочу...
  Они сидели рядом с печкой, которую Люба разожгла быстро и умело. Тепло от огня быстро заполнила всю комнату, больше не надо было кутаться в одеяло, и они были абсолютно обнаженными.
  - Люба, я хочу с тобой серьезно поговорить.
  - Как пафосно, - насмешливо вытянула губы Соболева. - Начинай.
  - Это не может так долго продолжаться.
  - Что именно?
  - Ты не можешь долго скрываться, рано или поздно они тебя обнаружат.
  - Уж не ты ли им поможешь?
  - Не говори глупости. Ты прекрасно знаешь, что я на твоей стороне.
  - Хорошо, не будут. А ты не тяни.
  - Тебе нужно срочно уехать за границу. Я готов это сделать с тобой.
  - Вот это да! А как же твой герой нашего времени.
  - Спектакль готов, он выйдет и без меня. Ты важней.
  - Я должна в этом месте прочувственно заплакать?
  - Зачем ты все сводишь к шутовству. Когда тебя обнаружат, будет не до шуток. Следователь говорил мне, тебя упрячут лет на десять.
  - Ты был снова у следователя?
  - Да он меня опять вызывал.
  - Что ты ему сообщил про меня?
  - Ничего. Его интересовало, где ты скрываешься, а я не знал.
  - Если бы знал, сказал?
  Юхнов вздохнул, тема наиважнейшая, а она не желает ее обсуждать всерьез.
  - Послушай, Люба, сейчас не до шуток. Нужно срочно принимать решение, иначе будет поздно. Я готов ехать с тобой хоть на край света. Ну, посмотри реально на ситуацию, оппозиция разгромлена, одни в тюрьме, как твои друзья, другие за границей, как Гиндин. Кстати, он мне прислал смс, в которой настоятельно советует бежать из страны. Именно, не уехать, а бежать. Зачем губить себя ради химер?
  - Вот как ты заговорил. Хотя ничего другого от режиссеришки я не ожидала. Так вот послушай и заруби себе на носу. Никуда я не уеду. Буду бороться с этой властной мерзостью до конца. А ты, если хочешь, убегай, как крыса вместе со своим Гиндиным. Если еще раз заикнешься про заграницу, выставлю тебя отсюда прямо голым на улицу. Все уяснил?
  - Все, - потухшим голосом ответил Юхнов.
  Люба быстро взглянула на него и неожиданно улыбнулась.
  - Не знаю, как тебе, а мне жрать очень хочется.
  - Мне - тоже, я поехал к тебе, не успев поужинать.
  - Бедненький. Гречку будешь, у меня осталось несколько пакетов.
  - И все?
  - Все.
  - Ты бы сказала, я бы привез продукты.
  - Ага, чтобы все видели, как ты ко мне направляешься. Завтра пойдешь в магазин, он на другом краю деревни. Так будешь?
  - А что мне остается делать, давай гречку.
  Юхнов проснулся поздно. Но не хотелось вставать с кровати, было так приятно лежать в теплой постели и чувствовать рядом тело любимой женщины. Он повернулся в ее сторону, но Любу не обнаружил. Он приподнялся на локтях и увидел, что она стоит у окна и внимательно во что-то всматривается.
  - Люба, что-то случилось? - встревоженно спросил он.
  - Пока не знаю, - не оборачиваясь, ответила она. - Что-то непонятное. Там стоят две машины. Зачем?
  Юхнов вскочил с кровати и подбежал к окну. Около их дома действительно стояли два пикапа. Внезапно двери их одновременно распахнулись, из него выбежали люди в военном облачении и полезли на забор.
  - Пришли! - мрачно проговорила Люба. - Одевайся!
  Пока Юхнов поспешно натягивал брюки и рубашку, Люба полезла под кровать. Вылезла она оттуда с автоматом в руке. Юхнов с изумлением уставился на нее.
  - Ты же не собираешься стрелять? - мгновенно охрипшем голосом спросил он.
  - Как раз собираюсь. А ты выпрыгивай из окна и беги к лесу. Там есть тропинка.
  - Ты беги, я их задержу.
  Юхнов вырвал из рук оторопевшей девушке автомат, взвел, как его учили Люба затвор, подошел к окну и, не целясь, полоснул очередью. Он ни в кого не попал, но штурмующие мгновенно залегли на землю.
  - Я тебе сказал - беги! - закричал Юхнов.
  - Это ты беги. Отдай автомат.
  Люба попыталась отнять у него оружие, между ними завязалась борьба. Внезапно стекло раскололась на мелкие осколки от попавшей в него очереди. И в этот же миг Юхнов почувствовал, как сразу множество жал впилось ему в грудь. Он повалился на пол, уже ничего больше не ощущая. Смерть пришла к нему мгновенно.
  Люба взглянула на неподвижно лежащего Юхнова, из ее горла вырвался страшный крик. Она подскочила к окну, и выпустила в сторону наступавших из автомата весь оставшийся в магазине запас патрон. Затем бросилась к противоположной стене, ногой выбила раму, спрыгнула на землю и под аккомпанемент автоматных выстрелов помчалась к лесу.
  
  Эпилог
  1.
  Разговор Любашина и Блюмкина был в самом разгаре, когда раздался звонок по городскому телефону. Директор театра взял трубку и по мере того, как он слушал, его лицо становилось все белей. Затем он положил трубку на место и взглянул на своего заместителя. Губы и руки Любашина дрожали.
  - Что случилось? - обеспокоено спросил Блюмкин. - Кто-то заболел?
  - Звонил какой-то следователь из Следственного комитета, кажется, он назвался Пегишевым. Он сказал, что погиб Юхнов.
  - Погиб? - Брюмкин привстал со стула, затем снова рухнул на него.
  - Да, он сказал, что это случилось в какой-то деревне - я не запомнил название. Юхнов стрелял из автомата по омоновцам и был в ответ застрелен.
  - Послушай, Николай, а ты не думаешь, что это розыгрыш? Юхнов стрелял из автомата, в это невозможно поверить.
  Любашин широко развел руками, он был по-прежнему очень бледен.
  - А знаешь, я не удивлен, от него можно всего ожидать. И все же, какой ужас!
  - Ты прав, это действительно ужас. Теперь нам не видеть денег Варданяна, как своих ушей.
  Несколько мгновений Любашин, не отрываясь, смотрел на финансового директора.
  - А я и не подумал об этом. Полагаешь, если Юхнов, в самом деле, убит, мы не получим денег?
  - Черт с два! - чертыхнулся Блюмкин. - Варданян обещал дать денег под Юхнова. А если его больше нет, то с какой стати он их нам перечислит.
  - Вот мерзавец, и приспичило ему палить по омоновцам. Можешь объяснить, что его заставило это делать?
  - Мне-то откуда знать, мы с ним не друзья. Но ты прав, подвел он нас страшно.
  - Яша, может, есть возможность все же получить эти полмиллиона? - с надеждой посмотрел Любашин на Блюмкина. - Один спектакль Юхнов все же сделал.
  - Даже и не мечтай, Варданян, если Юхнов умер, деньги не даст. - Блюмкин вдруг вскочил со своего места и несколько раз прошелся по кабинету. - Вот подкузьмил, все мои планы полетели к черту! - яростно воскликнул он.
  - Не только твои, - хмуро произнес Любашин. - Если так уж приспичило ему умереть, сделал бы после того, как мы бы получили деньги. Не зря же мне он не понравился с первой же встрече, все чего-то мнил о себе. Как же, великий режиссер, только не признанный.
  - Что теперь говорить, - безнадежно махнул рукой Блюмкин, возвращаясь на свой стул. - А ведь мы могли бы деньги получить уже в этом месяце.
  Любашин в ответ громко вздохнул.
  - Надо что-то делать, - сказал он
  - Ты это о чем? - удивленно посмотрел на него Блюмкин.
  - Организовывать траурные мероприятия. Плакать писать, где-то портрет его найти. Все, как полагается.
  - Ты об этом, - тоскливо проговорил Блюмкин. - Надо дождаться официального подтверждения. И уж тогда... Ну, почему все так получилось? - Он вдруг сильно ударил кулаком по столу.
  Любашин никак не отреагировал на этот удар, им овладело ощущение, что для него все закончилось. Еще десять минут назад била ключом жизнь, а вот теперь она вдруг перестала биться.
  
   2.
  Дивеева и Тимощук вошли в театр. Дивеева сразу направилась в свою гримерную, но ее остановил муж.
  - Лера, посмотри сюда, - взволнованно произнес Тимощук.
  Дивеева обернулась на его голос, затем ее взгляд упал на задрапированный скатертью стол, на котором располагалась большая фотография Юхнова с черной траурной лентой. Короткая надпись гласила: "Администрация театра с глубоким прискорбием сообщает о трагической гибели главного режиссера Валерия Станиславовича Юхнова. И выражает глубокое соболезнование родственникам и близким покойного".
  Несколько минут Дивеева стояла неподвижно, не отрываясь, смотрела на портрет. Затем ноги ее подкосилась, и она упала на пол. Муж бросился к ней, попытался ее поднять, но ему это удалось не сразу, так как женщина была без сознания.
  Оклемалась Дивеева через полчаса. Она сидела в фойе на диване, рядом с ней расположился Тимощук.
  - Как себя чувствуешь? - спросил он.
  Дивеева не отвечала, она смотрела в стену прямо перед собой.
  - Лера, ты в порядке? - повторил вопрос ее муж.
  Она медленно скосила на него глаза.
  - В порядке, - глухо ответила она. - Принеси воды.
   Тимощук вскочил и отправился в буфет за водой. Принес наполненный стакан, Дивеева осушали его одним залпом.
  - Ну как? - поинтересовался Тимощук.
  - Как это случилось? - спросила она.
  - Точно пока не известно, вроде бы его убили, он стрелял по омоновцам. Это было в какой-то деревне. Больше пока никто ничего не знает.
  Дивеева посмотрела на мужа, но никак не прокомментировала его слова. Тимощук не отрывал глаз от жены и не узнавал ее - такой странной он ее еще не видел. Внезапно он придвинулся к ней.
  - Лера, теперь, когда его больше нет, почему мы должны играть его спектакль. Я хочу вернуться к своему варианту. Помоги мне уговорить Любашина.
  Дивеева повернула голову в его сторону, некоторое время молча смотрела на Тимощука.
  - Ты идиот, Егор. - Она вдруг резко встала. - Я с тобой развожусь. - Больше не обращая на него внимания, направилась к кабинету директора.
  Кроме Любашина в кабинете находился Блюмкин. Когда она вошла, директор театра с испугом посмотрел на нее.
  - Какое несчастье, Валерия Станиславовна, никто из нас не понимает, что произошло. Для всех нас это безвозвратная потеря.
  Дивеева села напротив Любашина.
  - Что будет с премьерой? - спросила она.
  - Мы с Яковом Ефимовичем как раз обсуждали этот вопрос. И пока не пришли к окончательному решению.
  - Причем тут Яков Ефимович, его этот вопрос никак не касается. Премьера должна непременно состояться.
  - Да, но главного режиссера уже нет.
  - Я буду вместо него руководить спектаклем, если не возражаете.
  Любашин и Блюмкин обменялись взглядами.
  - Но вы актриса, у вас нет опыта.
  - Не беспокойтесь, опыта у меня хватит. Надо будет, Юрий Васильевич поможет. Мы договорились? - Дивеева решительно посмотрела на директора театра.
  - Договорились,- не слишком охотно произнес он. - Готовьтесь к премьере.
  Дивеева кивнула головой и вышла из кабинета.
  
  3.
  Билеты разошлись за один день. Желающих посетить театр оказалось значительно больше, чем мест в зрительном зале. По Москве быстро разлетелись слухи о необычном спектакле и о гибели его режиссера буквально накануне премьеры. Это сильно подогрело интерес к постановке.
  Прозвенел первый звонок, народ стал быстро заполнять небольшой зрительный зал. В последнем ряду свое место заняла молодая женщина, одетая во все черное. Зрительница сидела прямо, не прислоняясь к мягкой спинке кресла, не смотрела по сторонам, ее взгляд был устремлен вниз. Возникало ощущение, что она не замечает ничего из того, что происходит вокруг.
  Едва спектакль закончился, зрительница в черном тут же поднялась со своего места и стала быстро пробираться к выходу. Первой оказалась у гардероба, поспешно взяла пальто, вышла из здания и растворилась в темноте.
  
  4.
  Статья в журнале: "Театр: вчера, сегодня, завтра"
  
  Памятник режиссеру
  "Если спросить у людей, зачем они ходят в театр, скорей всего, большинство ответят: приятно провести время, посмотреть что-нибудь интересное. Давно уже никто не идет туда за обретением смысла, за тем, чтобы обогатить себя новым содержанием, расширить свое понимание жизни. И те зрители, что пришли на премьеру в театр "Поклон", преследовали те же привычные цели. А что еще они могли желать, ведь в тот вечер давался спектакль, поставленный по мотивам повести Михаила Лермонтова "Княжна Мери". Это одно их тех произведений, которое известно практически каждому от первой и до последней буквы.
  А как иначе, оно входит в школьную программу, существует несколько экранизаций, бессчетное количество воплощений на сцене. Даже если захотим, не сможем пройти мимо этой повести. Нам известен каждый поворот до боли знакомого сюжета, а критики и литературоведы давно разъяснили нам все нюансы этого творения русского гения. Практически ни у кого нет сомнений, что Григорий Печорин - это настоящий герой нашего времени, и никакой иной характеристики у этого персонажа быть просто не может.
  Что же остается тем, кто решает в очередной раз переложить это повествование на язык драматургии? Только одно - снова подтвердить все то, что нам известно о нем. Да, возможны различные режиссерские, назовем это находки, которые по сути ничего не меняют. Да и скажем прямо, что-то особо таких попыток и нет, ведь твердо известно, что всем тут все ясно, все акценты давно расставлены по своим местам. И никаких других вариантов быть не может.
  Именно с такими мыслями и представлениями я пришла на очередную драматическую премьеру повести "Княжна Мери", поставленную режиссером Валерием Юхновым. Самую большую необычность инсценировки придавало то обстоятельство, что сам постановщик погиб буквально за несколько дней до премьерного показа. Это ужасное, трагическое событие отбрасывало огромную тень на весь спектакль. Я хорошо знала этого человека, и скорбь от его ухода самым сильным образом влияла на мое восприятие того, что происходило на сцене.
  Но случилось чудо, в какой-то момент я вдруг забыла об этом печальном событии, более того, я забыла, что смотрю до мельчайших деталей знакомую историю, где каждого героя знаешь не хуже, если не лучше, чем членов собственной семьи. Перед моим взором проходила совсем иная реальность, до боли похожая на привычную, и одновременно совершенно другая, неожиданная, незнакомая, непонятная и таинственная. Как это получалось, я не до конца понимала тогда, сидя в зрительном зале, и не понимаю сейчас, когда мои пальцы высекают на мониторе компьютера эти строки.
   Не будем скрывать от себя того обстоятельства, что мы привыкли воспринимать жизнь однопланово. И от искусства хотим подтверждения такого нашего восприятия. Зачем все усложнять, если есть все возможности все упрощать. Но чем дальше разворачивались события на сцене, тем сильней возникло ощущение, что я все глубже погружаюсь в иную действительность. Как это удалось добиваться актерам, до сих пор для меня тайна.
  Бывает крайне сложно объяснить словами то, что представляется очевидным. Но такова моя профессия, приходится это делать. В этом спектакле заключена какая-то тайна. Она в неоднозначности всего, что в нем происходит. Да, с одной стороны там представлены все привычные, я бы их назвала стандартные смыслы этого произведения, с другой - в какой-то момент понимаешь, что они вдруг непостижимым образом исчезают или точнее, преображаются. Ты осознаешь, что все не так, что герои произносят привычные слова, а у тебя возникает их совсем иная интерпретация, что образы несут другое содержание, нежели то, к какому мы привыкли. Каждый артист нам зрителям словно говорит со сцены: не верьте моим словам, моим поступкам, тут все на самом деле обстоит иначе, вам полезно заглянуть под подкладку происходящего, чтобы проникнуть в подлинное содержание, в истинный смысл. Причем, в какой-то момент понимаешь, что смыслов так много, что становится все труднее их улавливать.
  Я сидела в зале и думала: смотришь на многие произведения искусств и вроде бы все хорошо - интересно, правдиво, артисты прекрасно играют, а по большому счету ничего не цепляет. А бывает смотришь - и возникает чудо. Так откуда же оно появляется? Из каких земных глубин или небес? Скажу честно, не ведаю. Могу лишь заметить лишь то, что чудо появляется тогда, когда исчезает однозначность, когда мир из одномерного превращается в многомерный. И ты начинаешь по нему свое путешествие. Нет ясности, нет твердых точек отсчета. А что есть? Безмерность, безграничное число вариантов, ты не можешь понять, что правильно, а что нет. В чуде человек теряет себя, а точнее, тот привычный образ, который кристаллизировался в его сознании. И если искусство его не разбивает, то по большому счету - это не искусство, а обычная работа для зарабатывания денег. Современный театр этим преимущественно и занимается. Он давно не ставит перед собой никаких "чудесных" задач, у него одна сверхзадача - увеличить сборы. Если она достигнута, достигнут и успех.
  Но вернемся к спектаклю. Персонажи "Княжны Мери" давно сцементированы в нашем сознании столь прочно, что разрушить эти представления, кажется, неразрешимой задачей. И тот, кто ставит перед собой подобную цель, изначально обречен на неудачу. Режиссеру Валерию Юхнову это удалось на все сто процентов. Как у него это получилось, скажу честно, не понимаю.
  Я сознательно решила сосредоточиться на образе Печорина. И за все время спектакля, наверное, раз десять кардинально меняла о нем свое мнение - от прекрасного, чистого человека до отпетого негодяя. И сейчас, размышляя об увиденном, не могу ответить: а кто же он на самом деле? Нет у меня точного представления. В той или иной степени могу сказать тоже самое о всех других участников этой истории.
  Не меняя ни одной строчки в тексте, режиссеру удалось "написать" во многом другую "Княжну Мери". Она полностью похожа на ту, что создал ее автор, и одновременно едва ли не полностью отличается от искомого варианта. И мне кажется, что Лермонтов, увидев спектакль, поразился бы той и новизне и глубине, которая присутствует в этом творении. Обычно мы извлекает из произведения самый поверхностный слов, нас не волнует то, что за ним, так как его нам вполне достаточно. Наши духовные и интеллектуальные запросы весьма ограничены, не идут дальше привычного круга прочно укоренившихся в нашем сознании представлений. Отсюда и соответствующие запросы к искусству и ответ на них искусства. Современный человек отворачивается от всего того, что выше его уровня. Новый спектакль театра "Поклон" буквально заставляет нас подняться над самими собой как раз тогда, когда мы это совершенно не планируем. Ведь мы идем смотреть привычный нам сюжет, который не обещает никаких сюрпризов. Мы любим это произведение, его героев, мы им сочувствуем, сострадаем, с удовольствием наблюдаем за перипетиями до мельчайших деталей знакомого нам повествования. И вдруг оказываемся в другой реальности. Одни ее тут же отвергают, другие проходят мимо нее. Но ведь есть и те, которые погружаются в нее с головой.
  Я видела лица этих людей, мне их не забыть никогда. Да, их совсем немного, но разве в количестве дело. Все великое, все подлинное предназначено только избранным. А вот им стать, осознать себя таковым и помогают такие спектакли. Вот только до боли жаль, что их очень и очень мало.
  Преждевременный уход создателя этого спектакля, и я не скрываю, что и моего друга Валерия Юхнова - это огромная и невосполнимая потеря для всего театрального мира страны. А спектакль "Княжна Мери" в театре "Поклон" - лучший ему памятник. Вот только очень беспокоюсь, что он долго не будет стоять на его могиле, у нас в репертуаре такие вещи не задерживаются. Но я уверена, что те, кто успеют посмотреть эту работу, запомнят ее на всю жизнь.
  Зоя Писемская,
  театральный критик
  5.
  Молодая женщина переступила приемного отделения роддома. Огромный, выпирающий вперед живот, сильно мешал ей, она едва передвигалась и была невероятно бледной.
  - Умоляю, помогите! - закричала она.
  К ней тут же бросилось несколько представителей персонала роддома.
  - Что с вами? - спросила одна из медсестер.
  - Рожаю, - простонала женщина. - Уже воды отошли. Помогите.
  - Немедленно в родильный зал! - закричала медсестра. - Нужны носилки!
  Через полтора часа из родильного зала вышли две акушерки - молодая и пожилая.
  - Слава богу, все хорошо кончилось, - произнесла молодая акушерка. - Мальчик родился здоровым. Какой вес?
  - Три шестисот, - ответила пожилая акушерка. - Роженице очень повезло, если бы она чуть позже пришла в роддом, все могло бы завершиться гораздо хуже.
  - Да, уж, повезло так, повезло. А кто эта женщина, вы не знаете? - поинтересовалась молодая акушерка
  - Неизвестно, документов при ней не нашлось. А сама она не сообщила ни имени, ни фамилии. Хотя, возможно, ей было не до того. Когда рожаешь, все забываешь.
  - А вам не кажется, что это выглядит как-то странно, - проговорила молодая акушерка - Одета прилично, да и вид у нее вполне обеспеченного человека, а документов при ней нет. Такое случалось только с бомжихами.
  - Действительно, странный случай, - согласилась пожилая акушерка. - Но пусть разбирается с ним администрация. Мы свое дело сделали, помогли появиться на свет здоровому мальчику. А все остальное нас не касается.
  - Ваша правда. Пойдемте пить чай, - предложила молодая акушерка. - Мы его заслужили.
  - Да, пойдем. Подожди, я же совсем забыла, после родов эта женщина шепнула мне, что если с ней что-то случится, то мальчика нужно оформить, как... - Пожилая акушерка замолчала.
  - Забыли? - спросила молодая акушерка.
  - Да. Вот черт! Хотя постой, я же записала имя на бумажке. - Пожилая акушерка извлекала из кармана небольшой мятый листочек. - Вот тут, слава богу, у меня записано, мальчика зовут Валерий Юхнов.
  
  
  03. 2021-09.09.2021
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"