Фа-вибрацию зелёного глаза игриво разнообразили каревато-жёлтые вкрапления, разбивая выворачивающуюся действительность на забавные фрагменты неожиданностей.
В суетливом диссонансе попутного кафе мне сразу указало себя место за барной стойкой, и я в каком-то предчувствии потянулся к нему. Оставив за спиной гул наполовину заполненного помещения и немного нервно подавив стеснительными ягодицами формообразный протест неудобного сиденья, я почувствовал себя спокойнее, вероятно, во многом ещё и потому, что в последнее время вознамерился оставлять как можно меньше поводов для беспокойства в своём прошлом.
- Кофе, - скромно ответил я на её несколько неожиданный рот, и ловкие руки, с вполне ожидаемым равнодушием, быстро организовали передо мной пустоту, готовую принять в мою жизнь нечто новое. В причудливом зеркальном оформлении бара я украдкой наблюдал, как прошлое за моей спиной не беспокоит моё настоящее, когда пустота вдруг звякнула белым блюдцем о белую чашечку и наполнилась долгожданным ароматом из дымящейся чёрной дыры. Два рыхлых кубика исчезли в бездонной кофейной топи, и я механически помогал им раствориться.
Обречённый на искренность мегафрустрацией последних событий, я честно и откровенно обнажал себя, стараясь нащупать свои болевые точки соприкосновения с окружающим миром. Получалось, признаться, не очень - обнажающиеся осколки разбившейся целостности отпугивали, каждый раз больно встречая меня своими острыми краями, честно и откровенно нацеленными на то, чего я никак не хотел принимать.
Испугавшись в очередной раз, я отвлёкся, сохранив, однако, первоначальное намерение и, потеряно блуждая взглядом по достижениям цивилизации, невольно задумался о том, насколько человек был бы уже умел в построениях своей действительности, не вплетись замысловатым образом в естественный ход развития его сознания столь, по-видимому, необходимый импедимент в виде пытливого гения Леонардо. Ведь одного только его прикосновения к глазу, как объекту изучения, оказалось достаточно, чтобы изменить направление нашего восприятия на прямо противоположное, и мы уже не создаём действительность, а лишь принимаем её отражение, как показало устройство глаза. Зато какой, буквально необозримый в своей непроторённости открылся нам путь! Осталось только не увязнуть в собственной дерзновенности. Мне это, похоже, не грозит. Не скажу почему. Сейчас, вообще, не об этом.
Наслаждаясь реакцией своих вкусовых сосочков от первых глотков горячего кофе и заворожённый бинокулярным здесь и сейчас, я беспечно пропустил посыл, и каревато-жёлтые вкрапления уже приготовили мне неожиданность. Поскольку вздрог как следствие был неуловимо раньше причины, я мог бы предположить, что ко мне приблизилось нечто незавершённое, но начавший вдруг неудержимо множиться в своей обратной траектории кубик сахара просто не дал мне времени разобраться не только в этом, но и в том, какое отношение имеет ко мне бежевое в белом фартучном обрамлении декольте. Замерев в гипнотическом оцепенении, я беспомощно расставался со своим сознанием.
На уровне ощущений разница между звуком и цветом, надо сказать, весьма незначительная. Отличие, может быть, только в плотности или, как мне показалось, в некотором настроении, вроде того, как, например, утро-вечер или может быть ещё в какой-то направленности. Лишённый всех опорных чувственных ориентиров, вот за эти ощущения я и ухватился, как за единственное, что мне оставалось, когда возникший вдруг ток поволок меня по внутренним просторам, ландшафты которых я, к сожалению, вынужден оставить даже без поверхностного описания исключительно в силу их ещё не разгаданной интимности. Итак, интим пропускаем, и сразу за ним первоначальное ощущение цвета определило себя в ярко-зелёной тональности, где прозрачная изумрудность полутонов ласкала нежными обрамлениями каревато-жёлтые разводы. С чувством такта в одну-две доли звук также определился в своей должной тембровой окраске, и я восхищённо наблюдал за этим сроднением звука и цвета, очарованный каким-то первозданным откровением. Совершенно заворожённый я вознамерился соучастно присутствовать в этом созвучном соцветии, сколько бы за это ни попросили, и чем бы меня это не наделило. Как только я утвердил себя в этом намерении, каре-крапчатая изумрудность пришла в движение в слитно нарастающей звуковой вибрации. При этом явственно обозначилась сферичность всей это зеленой бесконечности. Не пытаясь даже определить, я ли это вращаюсь, или пространство закручивается вокруг меня, я расслабился в активном ожидании, исполненный любопытства.
Ввиду своей откровенности я был абсолютно уверен в достоинстве чего-то большего, нежели какой-то там карусельный глюк с калейдоскопом. Пусть и неплохого качества. Захваченный этим, начинающим противно скрежетать, коловращением и преодолевая рефлекторное сжатие, я постарался расслабиться и полностью отдаться, возникшей вдруг жажде движения, уже понимая назначение центробежной силы очистить меня от всего старого и отжившего, всего того, что я в своей порочной склонности к привычкам всегда старательно обновлял, пряча от себя его естественное разложение под новые цветастые обёртки.
С вытесненным от усилившегося давления дыханием, я с интересом и некоторой жалостью наблюдал, как какая-то часть меня, действительно довольно жалкая, активно сопротивляется очищению, цепляясь за, казалось бы, давно забытое, но, видимо, не до конца пережитое и испуганно обрадовался силе выдавливаемых эмоций, ожививших коросту прошлого, которую сдирала с меня уже по живому нарастающая центробежность. Боль не пугала, и, принимаясь мной в своей таковости, как часть меня самого, целиком и полностью, она исцеляла. И вот, когда отлетевшая шелуха обнажила мою беззащитность, когда освобождённая боль расколола вдребезги скрывающий её панцирь, в стробоскопной неподвижности затвердевшей от скорости зелени, в сплошном и невыносимом в своей бесконечной монотонности звуке ко мне пришла, наделив своим качеством, терпеливая торопливость или торопливая терпеливость, или это было что-то ещё - сложно сказать - всё так перемешалось, что в одном я вдруг ясно увидел другое, а в другом - его противоположность, и не было между ними разницы, не было вообще никакого между. Я счастливо растворился в целостности и всеохватности. Вмурованный в центробежность, у меня не получилось радостно рассмеяться.
Вслед за моим качественным обновлением движение сразу перешло в свою инерцию, и очищающийся звук постепенно выстраивался в своей начальной интонации. Я прислушивался к тому, как моё состояние до мельчайших подробностей отражает все цветовые нюансы самых скрытых обертонов, как неожиданно уловил какие-то особые ощущения. Они быстро усиливались, и их локальное перемещение очень чётко синхронизировало себя с определённым местом в окружающем пространстве. Нежные изумрудные переливы, вплетённые в основное движение звука, обозначивали его исключительно ярким и чистым цветовым звучанием. Пока я наблюдал за тем, как эта загадочная область медленно перемещается мне за спину, в моих обострившихся ощущениях стало что-то проявляться, и я уже точно знал, что я смогу увидеть, когда это место вновь выплывет уже по правую сторону от меня. Медленно показываясь в крадущемся пространстве, он зарождался в изумрудной дымке, захваченный вихревыми каркасами звука. Во фронтальном перемещении его очертания становились всё явственнее, и вот уже окончательно оформившийся образ замер прямо передо мной, скинув дымчатую пелену и поставив звонкую стальную точку - цзынь-нь... Всё замерло, заглоченное неподвижностью, и повисло в звенящей тишине. Я сокровенно любовался искрящейся серебристостью и гармоничной простотой его пропорций.
Опыт всех семидесяти трёх, прожитых мной... Минуточку. Тридцати семи лет! Чертова карусель! Так вот, весь мой опыт говорил мне, что то, что однажды начавшись, должно иметь и своё завершение, и, по-моему, оно никак не должно быть таким повисшим. Поэтому я спокойно любовался, ожидая продолжения, поскольку знал, что обязательно будет что-то ещё. Наверняка... Должно быть ещё что-нибудь. Точно... Или нет? Тишина и неподвижность.
- Будете ещё что-нибудь?
Я увидел себя неподвижно сидящим с вытаращенными прямо перед собой глазами, а перед собой я увидел уютное бежевое декольте в белом фартучном обрамлении, на которое, собственно, и таращился. Я заморгал и поднял глаза. Судя по тому, что она явно соскучилась в ожидании ответа, таращился я, похоже, достаточно долго, для того, чтобы кому-то из нас стало неловко. Мне не было неловко потому, что это её декольте нашло мой взгляд, к сожалению неосознанный, иначе всё было бы наоборот, а учитывая причину этого наоборот, уж ей-то определённо нечего было стесняться.
- Кофе, - чего тут раздумывать. Она, явно что-то подразумевая, взглядом указала на мою чуть пригубленную чашку, но я в два глотка сразу же оправдал своё присутствие. Фыркнув своей ладной фигуркой, она бело-бежево удалилась, и едва мне удалось прицельно поставить на блюдце чашку, как вновь вывернувшаяся зелень заволокла пространство, и среди обозначившихся каревато-жёлтых разводов я увидел его в ярко-изумрудном ореоле на своём прежнем месте - точно передо мной. Эта его позиция чётко соответствовала моей сагиттальной плоскости и надёжно закрепляла меня в его равновесии. Надо сказать, что я почувствовал, как с окончательным его оформлением, каким-то странным образом гармонично оформилось и моё осознание: всё, до малейшей малости, даже будучи в сердцах заброшенным далеко за горизонт значимости и болтающееся на жалких ниточках отверженных воспоминаний, стало для меня жизневажной взаимозависимой частичкой в общей цепи взаимосвязанности. Тронув одно, откликались все звенья, прозванивая мою жизнь в прошлом и в будущем с моим настоящим созвучием.
Ощущения вдруг замерли, и я почувствовал, как натянулись невидимые струны. Всё вокруг мгновенно завибрировало в нарастающей интенсивности звука и цвета, когда камертон, плавно нырнув, стронулся с места и стал приближаться. Трепетно ожившая крапчатая зелень пространства сразу выделила в себе опорную фа-вибрацию, а в прозрачной изумрудности полутонов, переливно ласкающих кареватые разводы, стали угадываться обертоны, выстраивающие основной тембр и наполняющие его невыразимой живостью. Во мне всё оживало и наполнялось такой жизненной силой, что казалось, я мог одним лишь своим касанием оплодотворить всё, что угодно. Наверное, так звучит лопнувшая листком почка или пробивающийся солнцем росток. Но особое своеобразие и какую-то прочную неотъемлемость от изначальных изъянов моего существа несли в себе каревато-жёлтые форманты, игриво разбивая общий тон на забавные фрагменты целостности.
В решительной неподвижности приближающегося камертона я явственно ощущал жёсткий вибрационный захват, но при этом не было чувства скованности, видимо оттого, что на эту жёсткость какой-то естественной мягкостью накладывалась зеркальность. Просто сейчас я был в добровольном подчинении. Пропитывая себя силой нарастающей вибрации и восхищаясь хрустальной чистотой звука, я старательно созванивал свои позвонки с обертонной настройкой. Неожиданно в вибрирующих рожках камертона я ощутил щекочущее дребезжание собственных голосовых связок. Основная вертикаль фа-вибрации стягивала позвоночник, отчего я немного запрокинул голову, и растянутые в струнном напряжении связки уже резонировали так, что у меня невыносимо запершило в горле, и заслезились глаза. Я терпел, боясь, что спасительным покашливанием могу непоправимо сбить всю тонко-движущуюся настройку. Поэтому, проникнув в свои эластичные тяжи, я постарался их максимально расслабить. Это снова помогло, и как только прошло воспаление, в хрустальную чистоту основной вибрации со всё более нарастающей гармонией влился удивительный по своей завораживающей глубине звук. Если мне не сразу удалось определить его источник, то это, может быть, потому, что я и представить себе не мог, что мой голос способен звучать столь проникновенно. Господи, я просто влюбился в себя, тронутый этой песней. Вернее, я как бы пел, вибрационно настраивая себя на собственный уровень голосового тона.
Именно в этот момент моего самозабвенного восторга от собственного вокала камертон коварно рванул ко мне, блеснув двойной искристой чертой и замер совсем рядом чуть пониже груди в бешеной вибрации. Я вовсе не испугался. Не успел. Взрыв ослепительной зелени в неимоверно возросшей интенсивности звука напрочь вышиб из меня все начальные инстинкты. Совершенно очевидно, что без предварительной центрифугированной очистки, мои тонкие структуры просто не выдержали бы такого предложения. Искажённые ментальной зашлаковкой мощные вибрации легко разорвали бы меня в клочья, как раз по трещинам, испещрявшим моё разделяющее мышление и превратили бы моё сознание в не особо интересный материал для наблюдений. Скованный силой открывшейся мне истины я вывернулся в состояние, где не было ничего предназначенного для понимания, и я смиренно принимал себя на своём месте.
Всё резко схлынуло, когда камертон также быстро отлетел туда, где появился. Ошарашенный, я глухо прислушивался, ощущая только какое-то немое дрожание. Постепенно приходя в себя и обретая зачатки соображения, я переводил дух, неосознанно помогая себе пустой трепотнёй с камертоном. Он уже не был неподвижен и весело болтался в переливающейся зелени, кувыркаясь между каревато-желтыми разводами. "Ну и что это ещё за фокусы? Я же чуть было на хрен не вылетел из седла! Что, нельзя было предупредить?" Камертон насмешливо мерцал, что-то выплясывая в лукавой зелени. "Ну спроси меня, когда я в последний раз нормально мочился, и я отвечу - только что. Чего мигаешь?" Я наблюдал за его выкрутасами в радостном спокойствии. Я будто танцевал камертоном. А потом мы продолжили. Плавно ускоряясь, он доводил интенсивность звука до определённой частоты и, резко застывая, оставлял меня на некоторое время в одном звучании. Потом приближался рывками, толчками усиливая вибрации, подскакивая иной раз довольно близко, так, чтобы я снова и снова основательно пропитывал себя звуком, запоминая его каждой своей клеточкой. Так мы резвились с ним, пока он, наконец, не остался там, где появился. Моя камертонная настройка была завершена. Камертон мой больше не двигался, а я не звучал. Некоторое время, глядя на него в переливчатой тишине, я пытался постичь созерцание. Потом, сверкнув на прощанье серебристыми рожками, мой камертон исчез, стёртый каревато-желтыми разводами.
Уже в своём переходе я подумал, что всё это было очень хорошо! По крайней мере, наверное, лучше, чем, если бы мне пришлось вдруг настраивать свои запахи. Хотя, возможно, и не помешало бы. А вот интересно, что в этом случае оказалось бы на месте камертона? Наверно, это была бы... Да-а, похоже, что я слишком сильно в себя влюбился. Вот разве что...
Обусловленная завершающим этапом намерения сферичная бесконечность зелёного глаза стянулась в фокусе своевременной точки сборки моего сознания, и я снова застал себя врасплох с вытаращенными глазами, сразу поняв, что мне чего-то не хватает. Однако бежевое декольте было уже на подходе и ритмично торило мне чашечку свежего кофе. Радуясь встрече после долгой разлуки, я ей улыбнулся, а она мне - нет, и лишив меня пустой посуды, ушла, изуверив очи. Я тихо сидел, бережно сохраняя состояние послезвучия. Привычный шумовой фон обжитого пространства сделался удивительно ярче и насыщеннее, а окружающие меня цвета покоряли своей живительной сутью. Звон в ушах и лёгкие сполохи света просто адаптировали мои органы к новому восприятию. Дразнящий аромат из-под радужных пузырьков, укрывающих тайну развоплощённых зерен, колебался в унисон моему желанию. У кофе был очень приятный звук.
Выпавший из её руки листочек, скользнув, лёг передо мной и своим цифровым кодом сразу пресёк все мои поползновения в сторону предвкушения третьей чашки. Пожалуй, только мелодичность её ловких рук, да бесстыжая зелень моих глаз позволяли мне не слишком смущаться собственным присутствием. Уже легко вплетаясь в консонанс этого кафе, моё звучание стало положительно усиливать её обертоны, помогая ей перенастраивать её искажённое излишней идеализацией восприятие. Мой взгляд нашёл её бежевое в белом фартучном обрамлении декольте, и мне не было неловко. Прозванивая свои ощущения, я наслаждался чуткой отзывчивостью и какой-то женской податливостью окружающего мира, наполняясь уверенностью оттого, что отныне каждое моё действие станет согласным созвучием моей камертонной настройке, а моя фа-вибрация теперь утверждала себя решительным и ярким мажорным напором в радостной орнаментике драгоценной мелодии жизни.
Я с интересом наблюдал, как в причудливом зеркальном оформлении бара моё прошлое созвучивается со мной настоящим, а моё будущее уже несло мне забавную неожиданность в ритмичных обертонах ми-вибрации.
- Это мне? - спросил я, когда её уютное декольте нашло мой взгляд, тут же понадеясь на то, что мой проникновенный тембр скрыл мою вопиющую непосредственность.
- Да, - ответил её неожиданно чувственный рот, и мне стало неловко. Уткнувшись в бережно поставленную передо мной чашку дымящегося кофе и смущённый откровением мелизмов нашего созвучия, я старательно размешивал все шесть кубиков выраженной мне симпатии и, прислушиваясь к тому, как мой звук радостно настраивается на её цвет, уже сразу узнал свою песню.
"Слышишь?" - Она была ещё здесь, и я взглянул на неё. Сизовато-серые поющие глаза обволакивали, повышая частоту моих колебаний до простых и естественных желаний. Вертикаль вошла в горизонталь, и я опять не успел испугаться, когда мой камертон рванул ко мне в бешеной вибрации и меня просто вышибло из седла. Возникший вдруг ток поволок меня по внутренним просторам, ландшафты которых я как-нибудь обязательно опишу. Уже не без оснований подумав, что это, похоже, не последняя на сегодня чашечка кофе, я решил, что легко смогу петь ей хоть всю ночь.