Гусаченко Геннадий Григорьевич
Dolgaya_doroga_v_rai

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Типография Новый формат: Издать свою книгу
 Ваша оценка:
Геннадий Гусаченко - автор книг "Тигровый перевал", "Таёжные рассказы", "Венок Соломона", трилогии "Под крылом ангела-хранителя": "Жизнь - река", "Рыцари морских глубин", "Покаяние". "Долгая дорога в Рай" - остросюжетное произведение историко-приключенческого жанра о борьбе света и тьмы, добра и зла, христианства и идолопоклонства. Содержание романа, состоящего из трёх повестей, объединённых одним главным героем, переносит читателя в эпоху кровопролитных сражений древнего Рима, жестокого японского средневековья и не менее трагичного времени в нынешней России. Борьба за власть, стремление к богатству и славе - всего лишь суета сует земной жизни, которая ничто в сравнении с жизнью вечной в Царстве Небесном. Но трудна и терниста дорога в Рай. И лишь душам праведников, не свернувшим с пути истинной веры в Христа Спасителя, открываются врата лучезарного Рая. Геннадий Гусаченко Долгая дорога в Рай "Золотая нива" 2012 Часть первая Центурион именитого войска [] Пастух из Себастии Каппадокия - местность на востоке Малой Азии, находилась на перекрёстке цивилизаций, входя поочерёдно в состав Хеттской, Персидской, Римской и Османской империй и иных государственных образований, служила ареной многочисленных войн. Так сказано в учебниках истории о плоскогорье на территории современной Турции. ...В солнечный полдень, жаркий и душный, с крутого берега Галиса, как тогда назывался Кызыл-Ирмак, с блеянием спустилось стадо овец, жадно припавших к прохладной воде. Горная река шумела на отмелях галечником, неукротимо неслась на север, через ущелья Понтийских гор к Понту Эвксинскому, или по-нынешнему - к Чёрному морю. В долине зеленели ряды виноградников, утяжелённых спелыми гроздьями. Орхидеи, магнолии, рододендроны, акации, густо усыпанные белыми, розовыми, жёлтыми цветами, финикийские пальмы с взлохмаченными кудрявыми вершинами, алые маки и тюльпаны, яркими коврами покрывшие склоны, придавали этому живописному уголку благоуханно-райский вид. Прекрасную картину природы, достойную кисти самого изысканного художника, дополнял белокаменный дворец с мраморными колоннами и скульптурами львов. То была Себастия - имение грека Леонида, богатого винодела и добропорядочного христианина. Каждый день, с утра до ночи, на его обширных виноградниках с пением трудились вольноотпущенники, бывшие рабы, наполняли плетёные корзины прозрачно-янтарными ягодами. Босые женщины в тонких шерстяных туниках носили те корзины к дому, делали вино, сливали его в амфоры. Их полуголые дети
  носились наперегонки с кувшинами, таскали из реки воду. Вдали, по пыльной дороге плоскогорья, медленно плыли корабли пустыни - верблюды, навьюченные разными товарами. Те, которые несли сундуки с мечами и кинжалами из дамасской стали, тюки с персидскими коврами и шелками, сумки с жемчугами, с золотыми и серебряными украшениями, с драгоценными камнями, с диковинными кубками и блюдами, с папирусными свитками для письма и прочими товарами, шли на север, в Германию, Дакию, Армению и другие страны. Навстречу им, на юг, двигались караваны с грузами мехов, полотна, пшеницы, клетками с хищными птицами для соколиной охоты, с деревянными и глиняными игрушками, гончарными и другими изделиями народного промысла. На обширном зелёном лугу, утоптанном верблюжьими и конскими копытами, в нескольких стадиях от виллы Леонида, всегда было шумно. На этом оживлённом перекрёстке торговых путей и цивилизаций купцы устраивали многодневные базары. Ночами пылали костры караванщиков, бряцали оружием охранники, ржали лошади, лаяли собаки, слышалась разноголосая и непонятная многоязычная речь. Над кострами на вертелах запекались туши баранов, распространяя во всей округе запах дыма и жареного мяса. Среди караванщиков вертелись мальчишки из Себастии, выпрашивая у них угощения. Пламя вечерних и утренних зорь сливалось с множеством огней горящих костров, придавая огромному базару ещё большую грандиозность. После отдыха, заправив бурдюки свежей водой и вином, пополнив съестные припасы, погонщики поднимали коней, мулов, ослов и верблюдов. Обменявшись товарами, в облаках красновато-бурой пыли, взбитой копытами животных, купцы
  6
  расходились и разъезжались на все четыре стороны света. Отправлялись к перевалу Тавр, синеющему на горизонте вершинами Эрджияг-даг и Хасан-даг, преодолев который, спустятся они в земли священной Палестины, Сирии, Киликии, Месопотамии, Аравии, Индии. Иные же, напротив, намеревались достигнуть Греции, Галлии, Фракии, Испании. И те, и другие гнали впереди каравана толпу скованных цепями пленников для продажи в рабство. На выгодном в торговом отношении месте стояла Себастия. День ото дня богател винодел Леонид, сбывая свой товар караванщикам. И всё больше прибытка имели его слуги и работники. Среди них выделялись рыжие галлы, чёрные эфиопы, бородатые скифы, смуглые агаряне и другие люди разных вероисповеданий, незнакомых племён и наречий, полонённых в битвах и купленных Леонидом у проезжавших через Себастию купцов. В предместьях роскошной виллы расположились их чистые, ухоженные хижины, каменные и глинобитные дома, увитые виноградными лозами, скотные дворы, мастерские ремесленников, сады и плантации. Трижды в год, в дни празднеств, посвящённых Рождеству Христову, Пасхе и Святой Троице, винодел Леонид щедро одаривал своих тружеников отрезами заморских тканей, шёлковыми платками, гребнями из слоновой кости, янтарными бусами, игрушками-свистульками, серебряными монетами. Взрослые и дети собирались за столами, уставленными винами, соками, фруктами и всякими кушаньями, устраивали пиршество. Ели, пили вволю и веселились. И вместе со всеми пировал Леонид. В белой полотняной тоге, изукрашенной греческим орнаментом, он присаживался то к одной группе пирующих, то к другой, и все были рады общению с добрым, приветливым хозяином.
  7
  - Ешьте и пейте, братья во Христе! - говорил Леонид. - Мне для вас ничего не жаль, ибо как сказано в Святом Писании словами мудрого Соломона: не заботься о том, чтобы нажить богатство; оставь такие мысли твои. Устремишь глаза твои на него и - его уже нет; потому что оно сделает себе крылья и, как орёл, улетит к небу... Доброе имя лучше большого богатства, и добрая слава лучше серебра и золота... Каждый из вас волен в своём желании покинуть меня, уехать на родину... Неволить не стану... В ответ на душевные слова господина своего мужчины громко роптали, а женщины не скрывали слёз. - Никуда не желаем уходить от тебя, благочестивый... Даровал ты нам свободу, но возвращаться туда, где нас вновь ожидают нужда и несчастья, не хотим. Ты не обижаешь нас непосильным трудом... Мы сами в поте лица работаем от зари до заката, поскольку за труды свои получаем справедливую плату. Детей наших ты учишь грамоте и ремёслам, заботишься о больных и немощных. Куда нам от тебя, благодетель? И дай тебе Бог здоровья и благоденствия! Храни тебя Господь, достойный Леонид! И говорили так, роняя слёзы благодарности, потому что уже многие из них, глядя на своего праведного хозяина, приняли христианство. Стадо баранов, утоливших жажду в холодном Галисе, улеглось в тени миндального дерева. Его пастух, сын вдовой гречанки Елены, запахнувшись в козью шкуру, чтобы укрыться от палящего зноя, сидел на лужайке неподалеку от своих подопечных. Немало не заботясь о стаде, Николас поигрывал ожерельем из морских раковин, занятый мыслями о белокурой красавице Светле, девчушкой пригнанной с неведомой страны, усыпанной снегом. В памяти Светлы сохранились воспоминания о студёных,
  8
  сверкающих ослепительной белизною покрывалах, устлавших её родную землю. О необъятной равнине, колышущейся золотыми колосьями. О душистых белопенных деревьях, пьянящих весной необыкновенно приятным запахом, напоенным медовым ароматом. Из той далёкой жизни девушка помнила всего три слова: мама, хлеб, черёмуха. И вот она пришла, села рядом на гладкий, отполированный волнами камень, подоткнула подол шафранной туники, расшитой парчовыми нитками. Опершись локтями и всплескивая ногами воду, запрокинула голову, воззрилась взглядом в небесную синеву. Её приёмные родители - набожные христиане, души не чаяли в приёмной дочери, не обременяли работой. Своих детей не имели, а потому всю любовь перенесли на свою воспитанницу, во всём угождая, баловали её сладостями, красивой одеждой, украшениями, взамен не требуя ничего. Однако Светла выросла отзывчивой девушкой, горячо привязанной к людям, воспитавшим её добродетельной и послушной. Евмей, приёмный отец Светлы изготовлял подковы. Не было кузнеца лучше, чем он, во всей Каппадокии. "Страна прекрасных лошадей" - так древние персы называли эту область Римской империи. Под шум волн Галиса раздавался звонкий смех Светлы. - Николас... Ты обещал мне невиданное ожерелье, каким украшают себя морские девы, - жеманно сказала Светла, озорно поглядывая на юношу весёлыми глазами, синими, как бирюзовые серьги в её ушах. - Да, любимая... Закрой глаза, - задыхаясь от переполнявших его чувств, попросил Николас. Она, смеясь, закрыла глаза, напряжённо ожидая чего-то удивительного, необыкновенно прекрасного. Терпеливо
  9
  ждала, пока Николас надевал ей на шею нитку с блестящими разноцветными раковинками. Наконец он выпростал из-под них её чудные шелковистые волосы. - Всё... Теперь можно... Она открыла глаза, изумлённо ахнула. - Какая прелесть... Ни у одной девушки Себастии нет такого... - Закрой глаза ещё, - сказал Николас, привлекая девушку к себе. Светла не отстранилась. Счастливая и радостная охотно подставила ему свои губы для поцелуя. Николас страстно целовал её лицо, волосы, шею, шептал нежные слова. Овцы, побуждаемые голодом, поднялись на косогор, разбрелись по долине, пощипывая траву. Обнявшись, молодые люди взошли на луг, пламенеющий маками и тюльпанами. Светла мечтательно вздохнула. - Хочу в большой город... В Никомедию... Там совсем иная жизнь... В цирке показывают бои гладиаторов с дикими зверями... По улицам ходят богато одетые патриции... В колесницах, запряжённых десятком коней, разъезжают полководцы, украшенные перьями павлинов и страусов. Их доспехи сияют ярче солнца. На скалистые берега Мраморного моря накатываются высокие волны прибоя... И ещё в Никомедии можно увидеть нашего славного императора Диоклетиана... Там его резиденция... - Откуда всё знаешь? Разве ты была в Никомедии? - Отчим рассказывал... До того, как Леонид выкупил его у работорговца, он плавал гребцом на галерах, прикованный за ногу к скамье цепью... Евмей обещал отправить меня в этот большой и красивый город на ученье к золотошвейке. А ты, Николас? Неужто всю жизнь собираешься пасти овец? Юноша в порыве нежности обнял Светлу.
  10
  - Куда ты, туда и я... В Никомедии поступлю на военную службу легионером... - Простым солдатом? Чтобы потом людей убивать? - высвободилась из его объятий Светла. - С ума спятил! - А что? Диоклетиан тоже начинал с простого солдата. Совершил много военных подвигов во славу Рима, дослужился до императора, главнокомандующего всеми римскими армиями. Кстати, как и мой покойный отец, он родом из Далмации... Это в Иллирии... Мне мать рассказывала... - Ты помнишь отца? - Да... Он был высокий и сильный... Когда на караван Леонида напали сарацины, отец, защищая господина, подставил свою грудь под копьё грабителя. За то Леонид помогает моей матери и мне. - А я не помню ни отца, ни матери... - грустно вздохнула Светла. - Не знаю их имён и кто они. На деревню нашу напали страшные люди, многих убили, а меня продали в рабство... - Если ты не хочешь, чтобы я стал легионером, стану мастером-камнерезом... Или камнетёсом... Буду высекать из мрамора прекрасные статуи богов... Аполлона... Венеры... Афродиты... - Что ты! - испуганно воскликнула девушка. - Они же идолы! В них живут бесы... Так говорит мой отчим... Истинный Бог - Святая Троица! Бог Отец, Бог Сын - Иисус Христос и Святой дух... Николас рассмеялся. - Так мне и моя мать говорит. А только не верю я в эту чепуху. Бог един в трёх лицах? Ерунда какая! И помощи от него никакой нет! Вот как прошлым летом град побил виноградник у кожевенника, у точильщика ножей, у гончара, где был ваш Бог? А ведь они смирные, добрые люди...
  11
  - Идолопоклонники они! Бога единого, Иисуса Христа, Матерь Божию отрицают... Ростки виноградных побегов на Пасху в землю потыкали... - Ну и что? Подумаешь... Беда какая... - возразил Николас. - Работали они, старались... А им - градом по листочкам... Хорошо ли это? Аполлон так бы не сделал... Светла вдруг задёргалась, выкручиваясь из его цепких рук, пытаясь освободиться из объятий юноши. - Пусти! Мне домой пора! Она торопливо сняла ожерелье, сунула в потную ладонь Николаса. - Возьми! Оно мне шею жжёт! И убежала по красно-жёлтому лугу, сверкая босыми ногами. - Светла! Погоди! Не уходи! - растерянно прокричал Николас, но её шафранная туника уже слилась с разноцветьем маков и тюльпанов и скоро скрылась из глаз. Николас горестно смотрел на луг, сокрывший Светлу, и размахнувшись, в сердцах забросил ожерелье ей вслед. - А, пропади оно пропадом! Жаль только, что напрасно загубил овцу старухи Суламы... Днями раньше в окрестностях Себастии выли волки. - Смотри, Николас, будь осторожен... Возьми копьё... Серые разбойники рыщут в горах... - давали наказ жители Себастии, отправляя скотину в стадо. - Внимательно следи за овцами. - Кнутом отобьюсь, - ответил Николас и подумал: "Какой подходящий случай! Продать овцу проезжим караванщикам, а свалить вину на волков..." Так и сделал. Поймал одну овцу и свёл на базар. Продал, не долго торгуясь, за три серебряные монеты, и там же купил любимой
  12
  девушке подарок - горсть перламутровых ракушек, искусно нанизанных на шёлковую нить. Когда пригнал стадо в селение, старая бедная вдовица, чуть не плача, спросила его: - Где моя овца, Николас? - Волк задрал... Схватил и унёс... Я ничего не мог поделать... Не моя вина... Сам, слава Аполлону и всем богам, чуть жив остался, - не моргнув глазом, соврал Николас. - Бесы живут в тех идолах, которых ты почитаешь... Иисус Христос - истинный Бог наш и Спаситель... Верно ли то, что сказал ты мне про волка? Не кривишь ли душой пред Господом нашим? - строго спросила Сулама. - Ведь ты знаешь, что я такая же вдова, как твоя несчастная мать... Мой добрый Рафаил погиб на войне, будучи совсем молодым, и с тех пор я одна, ибо дала мужу своему и Богу обет верности. Скажи правду, Николас, если солгал, и Бог простит тебя. - Да, уважаемая и достопочтенная Сулама... Всё так и было. Волк напал, схватил овцу и унёс её в горы... Зная набожность вдовы, Николас перекрестился, нисколько не смущаясь неискренностью даваемой клятвы. - Вот-те крест, бабушка... Богом клянусь! Господь свидетель... - Ну, коли самого Бога в свидетели призываешь, тогда иди с миром, Николас... Поступай, как знаешь... Не взыщу с тебя... Однако, смотри: коли сказал неправду, взыщет с тебя Господь... Ох, горе мне, старой... Обещала ту овцу на праздник Рождества Христова бедным сиротам отдать... Да Господь распорядился по-иному... Ему виднее, как поступить... И старушка, кряхтя, ушла в хижину, опираясь на посох. А Николас шёл домой и ругал себя. Нет, не за то, что украл овцу и обманул старую женщину, винил он себя. Не за то, что Господа привёл в свидетели
  13
  своему нечестивому поступку. Не за то, что с лёгкостью поклялся Богом, без всякой веры в Него. Не за безрассудство своё корил он себя. Николас не мог простить себе допущенной оплошности: перепутал в сумерках овцу. Хотел украсть у богатого кузнеца Евмея, отчима Светлы. Тот бы не заметил пропажи. А и не досчитался бы, так не стал бы шум поднимать, не заподозрил бы Николаса, зная его привязанность к Светле. И вот теперь ещё эта глупая размолвка со Светлой. Зачем спорил? Трудно было согласиться с ней? Сказал бы: "Да, Бог покарал виноградарей за грехи их... Негоже в святые праздники работать! Верю в Бога истинного, в Святую Троицу, в Иисуса Христа". И всё! И волки сыты! И овцы целы! Как бабке Суламе! Поклялся Богом и обошлось. И не убыло с него за ту клятву. - Эх, Светла... Хотел как лучше... Три сребреника отдал... Вспомнил об ожерелье и спохватился: - Забросил! Три сребреника! Николас принялся разгребать траву и цветы руками. Тотчас вскрикнул от боли: как на острую колючку накололся. Отдёрнул в испуге руку, но поздно: змея укусила его в палец. Прошуршала в сухих листьях и быстро исчезла в зарослях жасмина. Рука распухла, отекла до самого плеча. Тошнота, головная боль, нестерпимый жар во всём теле замутили сознание. Земля закружилась перед глазами. Он упал без чувств. Случилось так, ибо шествием человека управляет Господь, в то время по дороге, ведущей к вилле, носильщики несли в паланкине Леонида. Винодел откинул полог и увидел лежащего без движения пастуха. Овцы мирно паслись в
  14
  стороне. Почуяв неладное, Леонид приказал опустить паланкин, вышел из него и подошёл к пастуху. - Николас! Что с тобой? - приподнимая голову бездыханного пастуха, спросил Леонид. В ответ - молчание. - Змея укусила его, господин, - тихо сказал один из подошедших носильщиков. - Вижу, Славий, - растерянно проговорил Леонид, готовый разрыдаться. - Сын покойного Макария, спасшего меня от верной смерти... О, Боже! О, бедный Николас! Что скажу я матери твоей, праведной Елене, вдове безутешной? Слёзы текли из глаз Леонида, глубоко к сердцу принявшего гибель юноши. Винодел оказывал семье погибшего за него Макария помощь, и теперь винил себя в случившемся несчастье. - Ну, почему не заменил Николаса другим, более опытным пастухом? - воздевая руки к небу, стенал он. - Господи, услышь мои молитвы, вдохни жизнь в молодое тело... Боже праведный! Покарай меня вместо него за грехи мои! Как предстану перед несчастной вдовой, чем утешу её? На дороге послышался топот лошадиных копыт. Четверо всадников в золочёных доспехах, вооружённых копьями и мечами, подъехали к группе людей, скорбно сидящих у тела пастуха. Один из всадников, красивый лицом, статный мужчина средних лет, спешился, участливо спросил: - Змея укусила? - Да, господин, - почтительно ответил Леонид, поднимаясь с колен и кланяясь неизвестному воину, судя по его пышной свите и дорогому одеянию, очень высокого сана. Золотой шлем, пурпурно-алый плащ из тончайшего полотна, зелёный бархатный хитон, седло, покрытое шкурой леопарда, белый, стройный конь - всё говорило, что перед Леонидом
  15
  стоит императорский военачальник. - Вы, я вижу, христианин, - указывая на серебряный крест, висящий поверх белой тоги винодела, сказал воин. - Да, мой господин... - Принесите воды из реки! - распорядился знатный воин. Славий выхватил из паланкина узкогорлый кувшин, бегом кинулся вниз по тропе к шумящей реке. - Не печалься, брат во Христе... Твой воспитанник не умер... Жизнь теплится в нём, - ласково положил воин свою крепкую руку на плечо Леонида. - Ты положился на Бога, призывая на помощь, и Господь не оставил твои мольбы без внимания... - Как?! Не может быть! Сердце юноши не бьётся... И он хладен, как только что вынутый их глубокого погреба... Запыхавшийся слуга, расплескивая воду, подбежал с кувшином, учтиво поднёс военачальнику. Но тот, отстранив кувшин, обратился к Леониду: - Сними с себя крест, праведный человек... - Как?! Отказаться от веры в Святую Троицу? Снять крест?! Вы требуете с меня невозможного, мой господин... Если только вы сами снимите его с меня... - Сними крест, омой его водою и ту воду, стекаемую с креста, влей в рот сему отроку. Да поторопись сделать сие... Леонид послушно снял крест. Слуги помогли разжать Николасу зубы и влить ему в рот воду, слитую с креста. Сняв шлем, знатный воин осенил пострадавшего крестным знамением, и обратив взор к небу, изрёк: - Во имя Бога, и Сына, и Святого духа исцеляет тебя слуга Господа, комит императора Георгий. Открой же глаза, отрок, и очнись от сна. Николас вдруг затрясся телом, исходя блевотой. Изрыгнув смертоносный яд, сел, испуганно глядя по сторонам
  16
  ничего не понимающими глазами. Увидел над собой сверкающего доспехами знатного военачальника, подобострастно приклонил голову. - Вот так-то лучше, молодой человек, - улыбаясь, сказал императорский комит Георгий. И строго спросил: - А теперь скажи: не говорил ли ты бедной вдове, что волк задрал овцу, которую ты украл и продал за три сребреника, чтобы купить на них ожерелье из ракушек для своей любимой? Не клялся ли именем Божьим, призывая Его в свидетели своего постыдного поступка. Не бросил ли ты запятнанный ложью подарок в траву, где тебя постигло наказание Господне за содеянный грех? - Да, господин... Всё так и было, - пролепетал Николас, потирая замлевшую от змеиного укуса руку. - Но как вы узнали про всё это? - Без веры в Святую Троицу тебе трудно сейчас понять будет... Ты же не веришь в Бога... - Верую! Сейчас верую! - запальчиво крикнул Николас. - Так всё и было... Овцу украл... Продал... Купил нитку с ракушками для Светлы... Вдове сказал, что волк съел овцу... Богом клялся... Простите меня, господин... Каюсь... - со слезами вымолвил Николас. - Нагрешил, ты братец, - недовольно насупился воин. - Но не меня проси отпустить тебе грехи твои. Бога нашего, Иисуса Христа моли. И не клянись всуе ни именем Господним, ни святыми Его. Не поступай нечестиво ни с кем. Верни овцу вдове и признайся ей и повинись перед праведницей. - Я так и сделаю, - слёзно обещал Николас, ещё не веря в случившееся с ним. Всё было словно во сне: убегающая в маки Светла, змея, уползающая в заросли, конники в горящих золотом доспехах, Леонид, прикрывший руками лицо. Старый винодел расстроенно слушал признание пастуха.
  17
  Вот уж никак не ожидал узнать такое! Смешанное чувство радости за чудесное исцеление Николаса и разочарование постыдным поступком юноши, к которому благоволил, овладело Леонидом. Отняв руки от пылающего стыдом лица, он осмелился предложить: - Мой господин! Быть может, остановитесь в Себастии со своими достойными спутниками? Покормить лошадей, отведать наших кушаний? Освежиться в бассейне? Очень будем рады... Георгий надел шлем, легко вскочил в седло, натянул поводья. - Благодарю... Как-нибудь в другой раз, брат во Христе. Дела службы требуют скорейшего нашего возвращения, - степенно сказал Георгий. И обращаясь к Николасу, с теплотой в голосе проговорил: - Обдумай стезю для ноги твоей, и все пути твои да будут тверды... Страх Господень ведёт к жизни, и кто имеет его, всегда будет доволен, и зло не постигнет его... Так сказал мудрый Соломон ещё триста лет назад. И ещё он сказал: надейся на Господа всем сердцем твоим и не полагайся на разум... Во всём положись на Господа и предприятия твои совершатся. - Хочу стать легионером, - вырвалось у Николаса... - Прежде стань достойным христианином, истинным праведником... Прими крещение Господне, - напутствовал Георгий. Горячий конь, готовый стремительно понести своего седока, нетерпеливо перебирал стройными, словно точёными, ногами. Сдерживая его, Георгий сказал: - Будешь в Никомедии, спроси у стражи комита императора - начальника именитого войска телохранителей. Смелые мужи, верные слуги всегда в почести у Диоклетиана.
  18
  Белый конь взвился на дыбы, унося важного всадника. Красный плащ крыльями взметнулся над ним, и багровые лучи вечернего солнца ореолом засветились вокруг него. Следом за комитом на вороных конях, вздымая пыль, понеслись военачальники из свиты Георгия. Они уже не видели, как позади пали ниц, целуя следы благородного воина, винодел Леонид, его слуги и пастух Николас.
  Караван из Мелитены
  Первая снежная пороша празднично-белой скатертью покрыла плоскогорье Каппадокии. Тонким прозрачным льдом затянулись озёра в долинах. Стремительный, бурный Галис пенился на обледенелых порогах, прорывался к морю, и мороз не в силах был сковать упрямство студёной реки. Галис - что значит - Красная вода, вытекая с Армянского нагорья, размывал мергелинские глины и каменную соль, и оттого казался красным. Солончаки, посеребрённые инеем, сверкали яркой белизной в низменных местах его пустынных берегов. Жители Себастии не покидали своих жилищ, спасаясь в них от пронизывающего сырого ветра. С наступлением зимы они занялись домашними делами. Женщины готовили пищу, чинили и шили одежду, ткали ковры, варили сыры. Мужчины ухаживали за скотом, загнанным в стойла, готовили к весне орудия труда. Из лесов, зеленеющих тисами, туями, кипарисами, из лавровых и миртовых рощ, растущих на склонах гор, дети таскали вязанки хвороста для поддержания огня в незатухающих очагах. В один из таких зимних дней кузнец Евмей запряг в лёгкую повозку своего лучшего коня, усадил в неё приёмную дочь, одетую в дорогую лисью шубу с капюшоном и такие же
  19
  меховые сапоги. Кузнец собрался везти Светлу в Никомедию, где надеялся с помощью зятя определить её в обучение золотошвейному делу. Муж сестры Евмея по имени Прокл служил секретарём в претории, часто по делам посещал императорский дворец, получал приличное жалованье и был заядлым игроком в цирке, где делал ставки на гладиаторских боях. На поддержку Прокла Евмей рассчитывал ещё и потому, что тот был обязан ему жизнью. В молодости они вышли в море ловить рыбу, но буря опрокинула их лодку. Прокл скоро выбился из сил и наверняка бы утонул, но Евмей не бросил его в беснующихся волнах, помог выбраться на берег, где и сам лишился чувств. Придя в себя, Прокл сказал ему: - Я твой должник, Евмей... Никогда не забуду, что ты спас меня от верной смерти. Благодарю тебя... - Не меня - Господа благодари, что нас обоих сохранил, - ответил Евмей. - Нужны мы Ему на этом свете... С тех пор прошли годы. Состарились Прокл и Евмей. - Неужто откажет в помощи Прокл брату жены своей добродетельной Марии? - вслух размышлял Евмей, вынося из дому кипарисовый ларец с серебряными монетами, благовониями и украшениями Светлы. - И тётка, думаю, рада будет Светле... У своих гладко оструганных тисовых ворот Евмей увидел Николаса, закутанного в курчавую овечью шкуру. Пастух, запыхавшись от бега, выжидательно смотрел на Светлу. Как?! Она уезжает, не простившись с ним, в далёкую, неведомую ему Никомедию, где полно молодых, красивых, богатых патрициев, в праздности и веселье проводящих беззаботные дни? И он больше не увидит её? Никогда?
  20
  Эта мысль была невыносима для Николаса. Он хотел заговорить со Светлой, но девушка, потупив взгляд, не отбрасывала с головы капюшон, скрывавший её лицо, не желая разговаривать с вором и к тому же - идолопоклонником. В её памяти ещё свежи были насмешливые слова Славия, слуги винодела Леонида, рассказавшего другим работникам о краже овцы пастухом. Сельчане и даже друзья Николаса отвернулись от него, сочли нечестивцем. Неблаговидный поступок Николаса возмутил Светлу, и она сгорала от стыда, сознавая, что из-за неё юноша поступил столь скверно со старой вдовой. И вот он пришёл проститься, покаяться перед девушкой в содеянном грехе, но Светла воспротивилась, не захотела слушать запоздалых признаний и оправданий. - Ты чего явился, негодник? - накинулся кузнец на юношу. Уперев в бока ручищи с большими кулаками, Евмей грозно поглядел на пастуха, боязливо отступившего от ворот. - Стащить у меня что-нибудь замыслил, окаянный? А ну, проваливай с глаз моих! Этак-то ты служишь благодетелю нашему и господину достопочтенному Леониду? Антоний! - окликнул кузнец своего помощника, - прогони этого заблудшего отрока от моего дома, опозорившего отца своего, храброго Макария, достойнейшего из мужей, и свою мать, досточтимую Елену. Да присмотри, Антоний, за ним хорошенько, чтобы не стянул он из кузни новые ободья и не продал их караванщикам... Но-о, Бонифас! - стегнул Евмей коня, и повозка, постукивая деревянными, окованными колёсами, легко покатила по стылой дороге, утоптанной множеством ног вьючных верблюдов, мулов, лошадей и пеших людей. Тысячи рабов трудились на ней, расчищали от
  21
  завалов и осыпей, строили мосты, размечали столбиками-стадиями расстояние от Мелитены до Анкиры. По этой главной дороге Каппадокии, ещё во времена персидского царя Кира названной Царской, громыхала повозка Евмея, увозившая Светлу в сказочно-прекрасную Никомедию, в чудесный белокаменный город на живописном берегу Мраморного моря, где живут избалованные роскошью римляне, и даже сам государь-император Диоклетиан, где скачет по мостовым, высекая подковами искры, белый конь комита Георгия. Николас с тоской и отчаянием смотрел вслед удаляющейся повозке, пока Антоний не прогнал его. Понуро побрёл домой. У затухающего очага, прикрыв ноги одеялом из верблюжьей шерсти, сидела больная мать. Вдова укоризненно взглянула на сына, обесчестившего своих родителей. Николас подложил на тлеющие угли хворост, раздул огонь, и пламя осветило благообразное, обрамлённое густыми седыми волосами лицо гречанки, сохранившее следы былой красоты. Она молча взяла из рук сына глиняную чашку с горячим козьим молоком, закашляла, проливая его на разогретые камни очага и вернула чашку Николасу. - Возьми... Не могу пить... Да и не поможет мне горячее питьё, Господь призывает меня на небеса... Живи, Николас, честно. Бойся Бога. Будь законопослушным праведником, каким был твой отец Макарий. Выполняй заповеди Христовы... Не молись идолам... Не води дружбу с нечестивыми, ибо как сказывал Соломон, ноги их бегут ко злу и спешат на пролитие человеческой крови.... Не будь среди всяких собраний, замышляющих зло против Бога и царя... Приступ сильного кашля не дал ей договорить.
  22
  Скоро мать умерла, и Николас остался один. Отвергнутый друзьями, покинутый любимой девушкой. Ночами, завернувшись в овечьи шкуры, он подолгу не спал, глядя на тусклый, чадящий светильник, устроенный в глиняной плошке с прогорклым воловьим жиром. Огонёк фитиля, свитого из толстых льняных ниток, сиротливо трепыхался, готовый в любое время погаснуть, и Николас беспокойно подправлял его, поддерживая в нём слабую жизнь, боясь остаться в хижине наедине с холодной темнотой. Дни бежали за днями, промозглые ненастья сменились оттепелями, долины Галиса вновь зазеленели, на скалистых утёсах расцвели эдельвейсы и пряно-пахнущие шпаты. Вся Себастия вновь украсилась по-весеннему роскошными соцветиями орхидей, магнолий и финиковых пальм. Под едкие насмешки односельчан, демонстративно пересчитывавших баранов, овец и ягнят, Николас выгонял отару на луг и, покусывая стебелёк мака, предавался горестным раздумьям. Он возненавидел жителей Себастии за их колкие, обидные словечки, а порой, откровенно злые высказывания. Ему никак не могли простить те злосчастные три сребренника, за которые он продал украденную у старой вдовы овцу. Однажды на отару и впрямь напали волки и утащили двух овец, принадлежащих Евмею, но никто в Себастии не поверил Николасу. Все подумали, что юноша снова обманывает всех, а ложь у каппадокийцев считалась самым низким пороком. - Вор! Бесстыдник! Гнать надо тебя в шею из пастухов! И не приближайся к Светле, ближе, чем за стадию! - выговаривал Евмей. - Клянусь Господом! - в угоду христианской вере кузнеца, перекрестился Николас. - Не крал я твоих овец! Волки
  23
  загрызли их! - Как смеешь ты, нечестивец, идолопоклонник, произносить имя Господне? Клянись своим Аполлоном, сколько тебе вздумается, а Господа не тронь! И клятва твоя без истинной веры в Него - святотатство! - вскричал Евмей. Клеон, охотник на диких коз, бродивший по лесам с луком и стрелами, в одной из пещер обнаружил обглоданные бараньи кости. На рогах были железные кольца - метки кузнеца Евмея. Эти доказательства невиновности Николаса Клеон принёс с собой, показал жителям Себастии, но те продолжали относиться к пастуху с недоверием. Особенно досаждали мальчишки, бросались камнями, дразнили его. Более других насмешливыми издёвками досаждал Николасу кузнец Евмей, возвратившийся из Никомедии, где оставил Светлу на попечение сестры. Николас с обидой глотал слёзы. - Ну, погоди, старый ишак... Клянусь Апполоном, я тебе припомню... Ты у меня ещё спляшешь танец глупых ослов..., - со злом бормотал он и в ярости хлестал кнутом по цветущим макам, сбивая с них махровые красно-бордовые лепестки. Неизвестно, какую угрозу всеми уважаемому Евмею задумал Николас, и как бы всё обернулось, но винодел Леонид пригласил его к себе в дом, угостил яствами, и по-отечески заботливо сказал: - Ты уже достаточно взрослый, Николас... Негоже тебе и дальше пасти овец. Исполняя обещание, данное мною твоему умирающему отцу, отправляю тебя В Никомедию, где найдёшь занятие более подходящее и достойное для молодого человека, чем быть пастырем овцам. Вот тебе ларец с деньгами. Не трать понапрасну и тебе хватит прожить до той поры, пока не подыщешь службу или учение искусствам. В
  24
  ларце этом папирус с печатью, удостоверяющий, что ты, Николас из Себастии, грек, уроженец Черногории, являешься свободным гражданином Великого Рима. Заверять документ подписью и печатью римского наместника в Каппадокии я ездил в Мелитену. Ещё дарствую тебе шафранный плащ, синий льняной хитон и кожаные сандалии. Завтра поутру купеческий караван из Мелитены идёт в Анкиру и затем в Никомедию. С ним и пойдёшь... Погонщиком мулов... С хозяином их, с лидийским купцом Атиасом, я уже договорился... Веди себя достойно и, пользуясь правами римского гражданина, ты добьёшься высокого положения. Пришли весточку. Старый ворчун Леонид возрадуется, когда получит её... Храни тебя Бог! Николас не знал, радоваться ему или огорчаться. Надежда увидеть Светлу вспыхнула в нём, растревожила сердце, но пугал страх неизвестности. С овечьих пастбищ, с диких склонов плоскогорья, где с самого детства его бессменными спутниками были овцы, козий плащ, свиристель и пастушеский кнут - в роскошный благоустроенный город, избранный самим императором для своей резиденции! Было над чем задуматься деревенскому юноше, с волнительными чувствами запрягавшему низкорослых мулов в повозку, гружёную слитками меди. Под ними, завёрнутые в его пастушеский тулуп, лежали подаренные щедрым Леонидом вещи, а главное, ларец с папирусом. Что ждёт его в Никомедии? Суждено ли найти там Светлу, вновь обнять её? Помнит ли ещё о нём его спаситель императорский комит Георгий? Удастся ли встретиться с ним? Где будет жить? Такие беспокойные мысли роились в голове, тревожили Николаса, когда он крепил поклажу и пытливо вглядывался в небо, надеясь увидеть в нём признаки благополучного исхода
  25
  предстоящих дел. На рассвете мрачное, лилово-сизое небо, угнетающе печальное, засветилось на востоке зеленоватым отблеском наступающего утра, и караван тронулся в путь. Сквозь дымку облаков бледно светила луна. Поднимая песчаную пыль низом дул ветер. Скрипели повозки, крытые шкурами и войлоком, всхрапывали кони, ревели ослы, раздавались хлёсткие удары плёток, крики погонщиков, стоны рабов, цоканье копыт. Заунывная песня пленников, смешанная с плачем, воплями и визгом, вливалась в этот хаос нестройных, несмолкаемых звуков. Подгоняя мулов, Николас без устали шагал вслед за повозкой, и тщеславные надежды на блистательный успех окрыляли его, придавали сил и уверенности. И каменистая дорога, унавоженная проходящими животными, под немилосердно палящим знойным солнцем уже не казалась ему невыносимо трудной и долгой. Он, свободный гражданин Великого Рима, добьётся богатства, власти и знатности, станет носить такие же дорогие одежды и доспехи, как у Георгия, исцелившего его от яда гадюки. Он разыщет Светлу, явится перед ней в роскошном, блистательном наряде, сверкая золочёным шлемом, украшенным перьями диковинной заморской птицы, бегающей на длинных лошадиных ногах. Он совершит подвиги и получит в награду венок из плюща и миртов из рук самого Диоклетиана. А ещё - Николас сжал в презрительной усмешке губы и прищурил глаза - он явится в Себастию во всём великолепии, в окружении богатой свиты, предстанет перед сельчанами, насмехавшимся над ним. Что тогда скажут они и кузнец Евмей? Дерзнут ли ехидными намёками на нечестивость знатного вельможи, бывшего пастуха, на укоры за его
  26
  приверженность к Аполлону и другим богам, которых почитают все богатые римляне и сам император? Сладкими мечтами ублажал себя Николас, невольно убыстряя шаги и понукая хлыстом еле плетущихся мулов. И лидийский купец Атиас, видя усердие молодого погонщика, благоволил к нему, давал на обед жирный кусок жареного мяса, ячменную лепёшку и ковш разбавленного вина. В полуденном мареве раскалённого воздуха по склонам гор, заросших буком, плыли тени курчавых облаков. Словно миражи дрожали блеклые очертания далёких вершин. Иссушенная земля, давно не знавшая дождей, сменялась зеленеющими горными пастбищами, тенистыми рощами, и тогда над караваном и путниками нависали ветви дубов и платанов, пронизанных солнечными лучами. Опалённое жгучим солнцем плоскогорье Каппадокии осталось за горизонтом, и дыхание горных водопадов, подсвеченных радужным сиянием, приятно освежило уставших людей и животных. Шумящие потоки студёной воды, низвергались с гор в чистые озёра, драгоценными аметистами лежащие у подножия розовато-жёлтых скал. Но вот красные осыпи ущелий и синеватые зубцы скал расступились широкой равниной, пестреющей стадами тонкорунных овец, коров, буйволов, ослов, лошадей. В долинах, по берегам обмелевших красноватых рек, текущих среди серых песков, под финиковыми пальмами виднелись тростниковые, обмазанные глиной, хижины рыбаков, земледельцев, скотоводов. А караван всё шёл и шёл... Казалось, не было конца изнурительному пути, и не достанет сил выдержать столь долгий и трудный переход. Из редких селений, мимо которых в монотонном ритме двигался караван, с лаем выскакивали своры собак, но
  27
  стрелы, метко пущенные из луков охранников, отгоняли их. "Собака лает, караван идёт", - гласит восточная мудрость. Ничто не могло остановить шествие огромного числа людей и животных, вьючных, верховых, тащивших повозки, растянувшихся на многие стадии. Вдали, там, где за неровной каймой горизонта терялись плантации маслин, ряды виноградников, поля ячменя и персиковые сады, иногда показывались еле различимые фигуры всадников. Охранники и купцы хватались за луки, мечи и копья, но разбойники исчезали в голубой дымке, как полуденное наваждение. Лишь в конце каждого уходящего дня, когда блистающее небо начинало меркнуть, и вечерние тени ложились на горячую землю, караван становился лагерем, превращался в скопище людей, животных и повозок. Крупные звёзды, спустившись так низко, что казались висящими над головой, мерцали в ночном небе. Пылающие костры сливались в одно огромное пламя, далеко вокруг озаряя равнины, на которых обычно разбивался лагерь. Косматые тени купцов, носильщиков, погонщиков, стражников метались между костров. Ветерок уносил в темноту вместе с искрами дым, напитанный запахом варева, жареного мяса. Неподалеку, под охраной стражников, паслись стреноженные кони и другие животные, напоенные из бурдюков, если поблизости не было водоёма. Разговор у костров, звучание кифар, звяканье котлов и посуды, лязг оружия стихали к полуночи. Ржанье, всхрапывания, блеяния животных, приглушённые голоса из войлочных палаток, позвякивание щитов и мечей нарушали тишину лагеря, впавшего в короткий и тревожный сон. Управившись с мулами, Николас заворачивался в пастушеский плащ, падал на расстеленный у повозки войлок.
  28
  Видел, как на тонкой ткани шатра расплывчато колыхалась тень лидийского купца, возносящего молитвы римским богам. Глядя на молящегося купца-идолопоклонника, Николас, преодолев усталость и душевную лень, лёжа бормотал: - О, боги Капитолийского холма! Славлю вас... Помогите дойти до Никомедии, сохраните меня! Всемогущий Аполлон! Защити меня! Обещаю принести тебе в жертву агнца, воздвигнуть алтарь в твою честь... Произнеся эту краткую молитву, вымотанный многодневным, утомительным переходом, он тотчас засыпал. В одну из таких ночёвок, когда кроваво-алая заря занялась рассветом серебряного от росы утра, неистовые крики, звон мечей и тяжёлый топот разбудили Николаса. Он вскочил, спросонья плохо соображая, что происходит, но из терновника вдруг налетел на него наездник с взлохмаченными длинными волосами, с всклокоченной бородой, с диким визгом замахнулся кривым мечом. Николас кувыркнулся под защиту повозки, выхватил из-за пазухи кнут, сплетённый из узких полосок воловьей кожи с железным крючком на конце. В Себастии не было пастуха, кто лучше Николаса, стегая кнутом, мог сбить этим крючком подвешенный на дереве гранат. Разбойничий клинок просвистел над повозкой, но в тот же миг раздался хлёсткий щелчок кнута, и грабитель, выронив меч, упал с коня, с громкими стонами закрыл руками лицо. Удар кнута выбил ему глаза. Не долго мучился разбойник. Николас кошкой метнулся к мечу, завладел им и безжалостно рубанул грабителя по шее. Косматая длинноволосая голова слетела с плеч разбойника и покатилась под ноги мула, привязанного к повозке. - А-а! - раздался истошный вопль лидийца. Осатаневшее хриплое рычание, звон меча, рубящего шатёр изнутри, крики Атиаса о помощи заглушали нечеловеческий рёв в лагере,
  29
  взбудораженном разбойничьим набегом. Из дыры в рассечённой ткани показалась страшная косматая голова, и Николас мгновенно снёс её мечом. Тело грабителя, заливая хлынувшей кровью походное ложе купца, рухнуло на ковёр. Избежав неминуемой смерти, Атиас в страхе таращился то на обезглавленного разбойника, то на разъярённого Николаса, сжимавшего в руке окровавленный меч. С копьями подбежали слуги лидийца, поспешившие на его зов о помощи, но вместо схватки с грабителями им пришлось убирать их трупы и залитую кровью постель. Шум битвы с отрядом разбойников стихал. Увезя с собой двух пленников и прихватив несколько тюков с тончайшими тканями, они ускакали так же быстро, как и появились. Николасу удалось поймать одну из лошадей убитых им разбойников - другая убежала, и подвёл её к Атиасу, всё ещё дрожащему от пережитого ужаса. - Оставь коня себе, смелый юноша... Ты спас меня от смерти, глядя расширенными от ужаса глазами вслед слугам, уносящим словно тыквы, за волосы, головы разбойников. Кроме коня и сбруи, украшенной серебряными бляшками, Николасу достались золотые браслеты, широкий кожаный пояс с золотыми пластинками, золотая цепь, обагрённая кровью, и кинжал с серебряной рукояткой, отделанной драгоценными камнями. Мечи и луки ночных грабителей он отдал Атиасу. Не полагалось римским гражданам, не состоящим на военной службе, ходить вооружёнными. Атиас остался доволен. - Хороший товар... Из дамасской стали выкованы клинки... А какие стрелы! С трёхгранными наконечниками, - поцокал языком купец, пробуя пальцем острые лезвия. - Выгодно продам в Анкире. Добытые в ночной битве трофеи Николас спрятал в
  30
  своём ларце, обшитом кожей морского ската, обитом медными блестящими гвоздями, с медными уголками и серебряной застёжкой. Николас ликовал. Он так неожиданно разбогател. У него свой конь, который несёт его навстречу новой, нарисованной воображением счастливой жизни. Ларец приятно утяжелён золотом и серебром. И всё это - Николас не сомневался - благодаря молитвам Аполлону, Марсу, Юпитеру, Меркурию, Сатурну и другим богам Капитолийского холма. Покачиваясь в седле с притороченным к нему ларцем с драгоценностями, Николас жмурился под солнцем, предаваясь сладостным мечтам. Лидийская земля встретила караванщиков цветением садов и лугов. Летний зной ещё не опалил листвы деревьев, трав и кустарников, и природа справляла пышный праздник цветения. Купец Атиас, возвращавшийся в родные края с хорошим барышом после продажи в Мелитене оловянной посуды, нетерпеливо толкал в спину своего возницу: - Шевелись, Луций! Тащишься, как неживой! Над Анкирой, будущей столицей Турции, лежавшей на большом торговом пути, в лазурной синеве чистого неба, испещрённой лёгкими белыми облачками, высились Анатолийские горы. Их склоны зеленели сосновым лесом, наполнявшим прозрачный воздух хвойной свежестью. Цветущая равнина, полная красоты и спокойствия, предстала взору уставших караванщиков. Возделанные поля ячменя, оливы, виноградники, плантации морены, которой красили шерсть, умиротворяли взгляд. Хижины земледельцев и скотоводов, утонувшие в тёмной зелени садов, табуны нисейских коней, славящихся выносливостью, быстротой и красотой, вольно гуляющие по лугам, бесчисленные отары овец и стада коров, выложенная
  31
  плитами дорога, ведущая в город - всё говорило о благоденствии благоуханного края. Каравану всё чаще стали встречаться золочёные колесницы богатых римских патрициев с несущимися вскачь шестёрками резвых коней, сверкающих дорогими сбруями. Их сопровождали воины в египетских чешуйчатых панцирях, горящих на солнце золотым огнём, в развевающихся красных плащах, расшитых золотыми птицами. Чётко печатая шаг в тяжёлых, затянутых шнурками калигах, шли копейщики с большими продолговатыми щитами. С громким стуком подков, вздымая дорожную пыль, проносились отряды верховых лучников. Лениво плелись сильные волы, тащившие повозки с бочками виноградного вина, с глиняными горшками и кувшинами. Во весь опор пролетали императорские гонцы, почтовые служащие, судебные квесторы. По обочине дороги, низко кланяясь проезжавшим сановникам, военачальникам, несли корзины и амфоры бедняки, одетые в простые хитоны и короткие льняные туники. Через высокие и громоздкие ворота, окованные медью и железом, пламенеющие под солнцем между каменных стен, облицованных мраморными плитами, украшенными глазурью, караван вошёл в город. Под восторженные возгласы прохожих и детворы длинная вереница вьючных верблюдов, мулов, лошадей, ослов, повозок, в сопровождении запыленных усталых купцов, погонщиков, стражников втянулась на обширную площадь, служащую здесь извечным восточным базаром. Толпы праздно шатающихся людей заполонили её, и
  32
  купцы начали спешно разворачивать свои тюки, развязывать мешки, открывать сундуки, наперебой галдя и расхваливая свои товары, завлекая покупателей диковинными вещами. В Анкире Николас не стал дожидаться окончания многодневной торговли, распрощался с Атиасом. - Дом Атиаса на Священной улице в Анкире знает всякий, - сказал купец. - В нём ты всегда будешь желанным гостем, можешь жить, сколько пожелаешь... Да хранят тебя боги, о, славный юноша! С этими искренними и проникновенными словами лидиец вынул из кожаного кошелька несколько серебряных монет, вручил погонщику. - Твоя плата, Николас... Твоей рукой Аполлон спас меня... И вот ещё возьми на память... Добрый Атиас отстегнул от своего плеча серебряную застёжку в виде львиной головы, протянул Николасу. Получив деньги, Николас нетерпеливо вскочил в седло и поскакал в Никомедию. Освежившись в горном ручье, он выбросил истрёпанную в караванном пути одежду, обул сандалии, переоделся в синий хитон, сшитый из мягкого льна, накинул на плечи лёгкий шафранный плащ, схваченный на плече серебряной застёжкой. На его запястьях блестели браслеты в виде листьев тончайшей работы, чеканенные искусными мастерами Армении. На шее сияла золотая цепь. На золочёном поясе висел кинжал, на рукоятке которого искорками вспыхивали рубины. Восседая в седле, покрытом небольшим, богато изукрашенным ковриком, на породистом вороном скакуне, Николас совсем не походил на прежнего пастуха в козьей шкуре. С почтением принимали его хозяева постоялых дворов, оказывая услуги и знаки внимания. Рабы из прислуги таверн и гостиниц омывали ему ноги, подавали изысканные
  33
  кушанья и вина, застилали для него мягкую постель белоснежными тканями, надушенными благовониями, ставили у ложа вазу с нежно пахнущими свежими розами, подносили в серебряных кубках прохладные фруктовые напитки, кормили и поили коня. "Вот она, жизнь, о какой я всегда мечтал. Красивая, беззаботная... Не такая, как в забытой богами Себастии, - думал Николас, блаженно вытягиваясь на пуховой перине. - Но кончатся деньги, и что потом? Опять пасти овец? Выслушивать едкие, язвительные реплики односельчан?" При воспоминании о деревне и её христианских жителях-праведниках, у Николаса неприятно заныло в груди. "Наивные! Верят в своего Иисуса Христа! А что имеют? Ни золочёных колесниц у них, ни шёлковых и бархатных одеяний... Ни жемчугов и дворцов. Что дал им Иисус Христос, которому столь усердно молятся они? Хитоны и туники из грубой овечьей шерсти, ячменные лепёшки, баранье мясо и козье молоко... Овечий сыр и кислое вино в глиняных чашах... Гроздья приторно-сладкого винограда в плетёных корзинах... Постели из войлока... Правда, лучше других живёт винодел Леонид. Но и он не блещет патрицианской роскошью, большую часть прибытка раздаёт своим труженикам-виноградарям и ремесленникам. Нет, выгоднее верить в богов, которым поклоняются знатные патриции, приносящие жертвы Аполлону, Венере, Юпитеру, Нептуну и прочим богам, изящные статуи которых украшают их великолепные дворцы. Патриции не дураки... Знают, кому приносить жертвы, оттого и стали богачами... Боги-идолы помогли им стать знатными гражданами, иметь много золота, на которое можно купить всё, что пожелаешь... И что проку в христианстве, в любви к Святой Троице,
  34
  которую так почитала мать, умершая от болезни в бедности? Эх, если бы видела она, каким я стал благодаря молитве, принесённой Аполлону в тот вечер с багрово-красной зарёй, предвестницей победной схватки с разбойниками! Она порадовалась бы... А может, сказала бы своё извечное: "Не в богатстве, сынок, суть бытия, а в вере в Господа нашего..." Но всё ещё впереди... Не поскуплюсь на жертвоприношение, воздам дары Аполлону, ниспославшему мне коня, сбрую с седлом, кинжал, пояс, золотую цепь и браслеты... И бог вновь проявит милость. Я поступлю на военную службу, совершу подвиги в защиту наших богов и во славу Великой Римской империи, ибо сам Диоклетиан чтит и ублажает богов возведением новых храмов и статуй... И ещё легионеры, как сказывают, из походов привозят много захваченного чужеземного добра...." Так, блаженствуя в мягкой постели, засыпая под баюкающие звуки флейты, доносящиеся с улицы, грезил Николас. Какие ещё замыслы таились в его честолюбивом сердце, какие вынашивались планы в завистливой душе? Неистовая жажда власти, мести обидчикам и ненависти к ним, презрение к людям, возносящим Иисуса Христа, высокомерие к себе, гордыня прятались в его чёрных, словно спелые оливы, глазах, прикрытых опущенными ресницами. Алая заря рассвета заглядывала в окно, и первый ослепительный луч вспыхивал под шёлковой ширмой, слепил жадные до всего, завистливые глаза юноши. Раб-прислужник, осторожно ступая по ковру, будил его. Хорошо отдохнувший, Николас бодро вставал. Ему подносили кувшин и медный таз для умывания. После завтрака ему подводили вычищенного коня, он степенно усаживался и с упоением скакал по каменистой
  35
  дороге среди гор, в тени величественных дубов и буков. Злые молнии засверкали в пронзающих глазах Николаса, когда на исходе дня он подъезжал к Никомедии. Царственно блестели высокие крепостные стены, облицованные жёлтыми и голубыми изразцами. Под лучами заходящего солнца огнём горели начищенные медные ворота. Сверкающие золотом зубцы на башнях наполняли отсветом вечерней зари покои белокаменных дворцов и храмов Никомедии - города на побережье в северо-восточной части Мраморного моря. За гаснувшие вершины гор опустилось малиново-красное солнце. С последним лучом его, лязгнув, закрылись городские ворота, впустив въехавшего в них запоздалого одинокого всадника. Город у моря
  Цветущая Никомедия, основанная ещё за семь веков до нашей эры, изначально называлась Ольвия. Благодаря своему выгодному географическому, природному и торгово-экономическому положению, мягкому субтропическому климату, Никомедия стала одним из важнейших городов Малой Азии. Император Диоклетиан сделал этот прежде провинциальный город провинции Вифинии восточной столицей Римской империи. Спешившись, Николас вёл коня под уздцы, растерянно и с любопытством глядя по сторонам. Чудесный город раскинулся перед ним во всём многообразии архитектуры. Белокаменный, открывшийся внутри высоких стен, он был так прекрасен, так великолепен, что деревенский пастух смотрел на невиданный мир красоты широко открытыми глазами. На зелёных холмах, среди лавровых и миртовых рощ, высились дворцы сенаторов, храмы жрецов, базилики
  36
  богатых патрициев, административные здания с портиками, балюстрадами, колоннами, галереями, барельефами и статуями богов. Среди всего великолепия строительного искусства царственным величием изысканных форм и богатством отделки выделялся сияющий голубоватым мрамором дворец императора Диоклетиана. Здесь его резиденция, удалённая на безопасное расстояние от Британии, Галлии, Испании, Фракии, Египта, Греции и других неспокойных областей покорённых народов. На много стадий вокруг обнесён дворец высокой железной оградой, охраняемой молчаливой стражей. В её узорчатые ворота то и дело въезжают роскошные повозки сенаторов в сопровождении всадников, сверкавших пурпуром плащей и золотом доспехов. Где-то в императорской конюшне бьёт копытом белый конь начальника именитого войска комита Георгия. Где-то в просторных залах дворца ходит и сам хозяин этого коня. Широкие каменные лестницы с перилами, мраморные постаменты с алебастровыми скульптурами мифических зверей, вели вниз, к притихшему морю, приглаженному вечерней зарёй, позолотившей волны. У подножия холмов, словно стыдясь бедности, спрятались в тени вековых дубов и буков, хижины рыбаков, ремесленников. По тенистой аллее из финиковых пальм и широколистных платанов, тянувшейся вдоль морского берега, не спеша прогуливались горожане, наслаждаясь после жаркого дня вечерней прохладой, свежестью пахнущего морем воздуха. Степенно, с достоинством, вышагивали знатные богатеи. Их белые тоги из тончайшей шерстяной ткани, обшитые снизу золотыми полосками, заметно выделялись среди пёстрых
  37
  одеяний праздного люда. Оживлённо беседуя, шли юноши в тогах, окаймлённых пурпуром, отличающих детей высших сановников. Их красивые, нарумяненные лица с подведёнными глазами, казавшимися неестественно большими, обрамляли надушенные благовониями завитые волосы, украшенные венками из плюща, лавра и роз. Золотые браслеты на запястьях рук, драгоценные застёжки на плечах, скрепляющие складки роскошных одеяний, кожаные сандалии с ремешками, переплетёнными вокруг ног до колен, дополняли изысканный вид будущих властителей. В окружении рабов-телохранителей гуляли юные матроны-патрицианки, сверкавшие блистательными нарядами и украшениями. Их голубые, пурпурные, белые, шафранные туники, затканные серебряными звёздочками, едва прикрытые плечи, блеск золота, жемчугов и драгоценных камней, представляли очаровательное зрелище. Поверх туник иные девушки накинули лёгкие плащи - палии, усыпанные жемчугом и уложенные изящными складками. Рослые, мускулистые рабы, чёрные как сажа, эфиопы, проносили паланкины и лектики, задрапированные пурпурными шелками, расшитые золотыми и серебряными цветами. Впереди носилок, разгоняя толпы гуляющих, шествовали охранники. Занавески отдёргивались, и тогда между складками ткани возникало пухлое, самодовольное лицо жреца или сенатора, приехавшего из Рима в своё родовое поместье в Никомедии отдохнуть от дел на берегу тёплого Мраморного моря. Из-за расшитых золотыми птицами и затейливыми узорами занавесок выглядывали умащённые благовонными маслами очаровательные, прикрытые вуалью, лица матрон. Запястья и пальцы их белых, изнеженных рук были увешаны,
  38
  унизаны браслетами, кольцами, перстнями. Золотые цепи, ожерелья и подвески на обнажённых шеях, диадемы на волосах, украшенных розами, сияли, переливаясь волшебным светом драгоценных металлов и камней, отражая отблески вечерней зари. Неровную улицу из двух и трёхэтажных домов, выстроенных у подножия холмов вблизи моря, и потому названной Морской, заполонили в тот благодатный час прохлады и свежести разношёрстные толпы горожан. С мешками, корзинами и кувшинами куда-то спешили простолюдины в льняных и шерстяных вишнёво-бордовых и краповых туниках, крашеных мореной и кошенилью. Точильщики ножей, мечей и топоров вращали круглые камни. Ремесленники, галдя, наперебой расхваливали свои изделия из глины, дерева, металла и стекла, разложенные на повозках и на земле, покрытой пальмовыми листьями. Бойко шла торговля мягкими лепёшками, пирожками с творогом, капустой, курагой, изюмом, мясом. Здесь были кровяные колбасы и овечий сыр. Свежая рыба плескалась в корзинах, обмазанных глиной. Жирная парная баранина кровянила на тростниковых циновках. Громоздились пузатые амфоры с вином и оливковым маслом. Спелые, сочные фрукты и овощи поражали изобилием и разнообразием. Ткачи предлагали мотки шерстяной и льняной пряжи, швейники - готовые платья, кожевенники - сандалии, ювелиры - украшения из серебра, меди, слоновой кости и морских раковин, кузнецы - гвозди, обручи, цепи, топоры. Кудахтали куры, блеяли бараны, гоготали гуси, мычали быки. Взвизгивали от пинков бродячие собаки, ругались нищие, надоедливо выпрашивающие подаяние. Среди корзин со снедью безбоязненно расхаживали чибисы, по преданию вскормившие основателей Рима
  39
  братьев Ромула и Рема, ставшие священными птицами. Бряцая оружием и доспехами, с грубой бранью проходили легионеры, не церемонясь, отпихивали встречных прохожих. Женщины из простонародья, украсившие себя миртовыми ветками, в пеплумах - льняных платьях, с маленькими, лёгкими корзинками, позванивая бубенцами дешёвых браслетов, затянутых у щиколоток, присматривались, приценивались к товарам. В некотором отдалении от суматошных торговых рядов, в стороне от уличной сутолоки, шума и гама, за столами пили вино беззаботные патриции, богатые горожане. Делились новостями, обсуждали свои дела и положение в империи. - Нет, вы только подумайте, что позволяет себе Диоклетиан! Порвал с прежним принципатом, основанным Октавианом Августом... Ему мало быть просто лучшим гражданином и первым сенатором! Он хочет быть царём! - раздавался недовольный голос. Ему вторил другой: - Император обожествляет себя и возвышает над законами. Сравнивает себя с богами! Какая наглость! - Да тише вы! Раскричались... Соглядатаи и подслушиватели Диоклетиана повсюду... Помните проскрипции Суллы? В те списки попадали и невиновные, - испуганно урезонивал кто-то винных ораторов, перебравших лишнего. - Это же форменный доминат! Абсолютная монархия! - не унимался пьяный собеседник. - Он приблизил к себе приёмного сына Галерия... Тот теперь управляет Иллирией... - А что ты хочешь? Галерий женился на Валерии, дочери Диоклетиана... А зять, как известно, любит взять...
  40
  - А другу Констанцию отдал во владение Галлию и Британию... С его сыном Константином разъезжает повсюду... В преемники, надо полагать, готовит... - Это худо... Парень, как и отец, в душе христианин... - Все области Диоклетиан поделил на провинции... - Так легче управлять империей... - Констанций благоволит христианам, врагам богов наших... - Зато кесарь Галерий, зять императора, предан Аполлону, как и его мать... Клянусь Геркулесом, он расправится с ними... Синие сумерки опустились над городом. На глади уснувшего моря отражались огни костров, над которыми на вертелах жарились туши быков. В свете ярких факелов, зажжённых на каменных столбах, Николас ввёл коня во внутренний двор таверны "Минога", принявшей его в ночной завороженный мир. В зарослях акаций и жасмина щебетали, устраиваясь на ночлег, невидимые птахи. Тонкие струи воды, бьющие из разинутой пасти скульптурного льва, звенели, ниспадая в бронзовую чашу, обложенную мрамором, играли лунными бликами. Из беседки, увитой плющом, доносились мелодичные звуки кифары. Молодой голос воспевал славу и отвагу императора Диоклетиана, победившего багаудов в Галлии. Выбежавший навстречу Николасу широкоплечий, полуобнажённый раб высокого роста, в изорванной короткой тунике, принял коня. Косматыми волосами, густыми бровями и мощным торсом он напоминал огромного зверя. Пронизывающий взгляд холодных, цвета морской волны, глаз, вселял страх. Соломенные волосы говорили о варяжской крови. Сильные руки бугрились мышцами. Тело дышало силой и мощью.
  41
  "О, всемогущий Марс! Не сведи меня с этим медведем на лесной тропе", - подумал Николас, а вслух сказал: - Напои, накорми, вычисти коня. Бросил рабу серебряную монету. - Вот тебе за труды... - Покорнейше благодарю, милостивый господин, - учтиво склонил голову раб. - Не извольте беспокоиться... Всё исполню... Николас распахнул тяжёлую дубовую дверь и вошёл в таверну. За громоздкими дубовыми столами на массивных скамьях сидели люди низших сословий - плебеи. Тусклый свет подвешенных к низкому потолку бронзовых чаш с маслом и горящими в них фитилями, выхватывал из темноты угловатые фигуры в коротких льняных хитонах непонятного цвета, в плащах из грубой шерсти. Длинные волосы, схваченные сзади головы в пучок, бороды и усы, дешёвые серьги, вдетые в уши, простые одежды выдавали в них вольноотпущенников, рабов, мелких торговцев, сукновалов, каменщиков, плотников, гончаров. Были здесь ворчливые старики-ветераны многих войн с рубцами шрамов на лицах, рудиарии - гладиаторы, получившие свободу, всякие проходимцы. Слышался шумный говор, стук оловянных ложек, потрескивание углей в жаровне, шипение масла. В большом котле варились бобы с зайчатиной. Полуобнажённый египтянин разносил по столам чашки с похлёбкой, наполнял кружки кисловатым вином. Некоторые посетители, завсегдатаи таверны, шумно играли в кости. Николас присел на свободную скамью у крайнего стола, за которым ужинали и вполголоса беседовали два человека. - Слышал, Клавдий, что в армии делается? Приказано взашей гнать из легионов солдат-христиан за то, что они нарушают воинскую дисциплину отказом от принесения
  42
  жертв богам-идолам... - Проклятые язычники... Понимают, что при твёрдой вере христиан в Святую Троицу жрецам придёт конец... А там и всей Римской империи, поработившей многие народы... - Тише, Марк, - поглядывая на незнакомого молодого человека, сидящего напротив, сказал Клавдий. - Глаза и уши императорского пса Галерия повсюду... Хватают христиан, заставляют отречься от Христа... Император эдикт издал страшный... Все христиане на пытки и мучения осуждаются, чтобы принудить их к отречению от веры в Господа нашего... - Теперь Галерию развязаны руки... Давно хочет устроить христианам кровавую резню пострашнее тех гонений, что были при Траяне, при Галле и Валериане... - Валериан сполна расплатился за свои злодеяния... Когда персидский царь Шапур взял Антиохию и пленил Валериана, он влил ему в рот кипящее золото, содрал с него кожу и сделал чучело... - И поделом мучителю... - Да, были времена... Отец рассказывал, что когда был ещё юношей безусым, на его глазах по приказу императора Септимия Севера в кипящую смолу бросили христианскую девицу Потамиену, поразившую красотой и стойкостью своих палачей. Тогда же карфагенянка Фивия Перпетуя была отдана зверям на растерзание, но не отреклась. - Нет, Марк, не задушить им нашу веру, ибо как сказано в Священном Писании, в Книге притчей Соломоновых: "Семь раз упадёт праведник, и встанет, а нечестивые впадут в погибель". - Да, Клавдий... Может, мы не доживём до той поры, когда прекратятся гонения за веру Христу, но потомки наши, не боясь войдут в святые храмы, и прежде гонимые мученики святыми станут...
  43
  Закончив трапезу, Марк и Клавдий утёрли бороды, перекрестились, возблагодарили Господа за ниспосланную им пищу и, рассчитавшись с хозяином таверны, степенно удалились. Николас с усмешкой посмотрел им вслед. "Глупые люди... Хотя и старые оба, - подумал он. - Жизнь прожили, а ума так и не набрались... Ну, зачем им, старикам, лезть на рожон? Искать себе неприятности? Жить в проголодь, да ещё, чтобы за веру в котёл бросили, голову отсекли? И в легион меня на военную службу с верой христианской не примут... Зачем она мне, если от неё неприятности? Сам император Аполлону приносит жертвы... Не нужно перечить ему. Будучи христианином богатства не поимеешь, а лишь на дыбе окажешься... Нет... Не для меня такая вера... С Аполлоном надёжнее... Коня подарил... Кстати, что делать с ним? Где содержать, пасти его? Продать бы его..." - Вина! И похлёбку! - крикнули бродяги из тёмного угла таверны. Слуга бросился к ним с оловянным подносом, на котором уже исходили паром глиняные чашки с бобами и кусками зайчатины. Вдруг грохот упавшей бочки привлёк всеобщее внимание. Терпко запахло вином. - А-я-яй! - схватился за голову хозяин таверны, толстый, низкорослый иллириец на кривых ногах, с большим животом, подтянутым шёлковым платком, с миртовым венком вокруг лысой головы. - Какой убыток принёс ты мне, непутёвый! Да ударит в тебя всемогущая молния громовержца Юпитера! Чтоб руки твои отсохли! Прикажу до смерти забить плетьми! Всё равно проку от тебя никакого... Здоровый как буйвол, еды на тебя не напасёшься, а содержание своё не оправдываешь, дубина! Продать бы тебя в гладиаторы, да где найти ланисту, который даст за тебя пять тысяч денариев?!
  44
  Тот, на кого обрушилась ругань, стоял на коленях, приклонив голову, и прикрыв руками лицо, покорно ожидал наказания за тяжкий проступок. Он выронил бочку с вином, обручи с неё слетели, клёпка рассыпалась, и вино хлынуло на грязный пол таверны. Взбешенный хозяин изо всей силы со злом пнул нерасторопного работника в бок. Раб охнул, отнял от лица руки, моля о пощаде, и Николас узнал в нём светловолосого великана, которому поручил присмотреть за своим конём. - Постойте, хозяин... Не бейте раба! - раздался строгий голос Николаса, закалённого пастушеской работой и трудностями караванного пути. - Сколько вы просите за этого несчастного? Пять тысяч денариев? Я не ослышался? В таверне воцарилась тишина. Стихли возгласы, смех, игроки кинули кости, с любопытством воззрились на высокого, статного незнакомца. - Я дам вам эти деньги... Не троньте раба! Хозяин "Миноги", лукаво завысивший цену, не веря в удачу, опустил руку с палкой, занесённую было над головой провинившегося работника. Испуганно, и как любой торговец, привыкший хитрить и обманывать, с недоверием посмотрел на человека, готового уплатить такие большие деньги. Он купил этого, как считал, никчемного раба, всего за две тысячи, и сейчас боялся, что обман раскроется, и незнакомец откажется уплатить названную сумму. - Вы действительно намерены купить этого... Э-э... Замечательного и послушного раба за пять тысяч денариев? И у вас есть при себе такие деньги? - оторопело пробормотал торговец, собираясь с мыслями, уж не собирается ли надуть его этот почтенного вида молодой посетитель. - Да! - с достоинством ответил Николас. - И даже больше... Десять тысяч даю вам при условии, что вы на один
  45
  месяц даёте мне комнату для проживания, и всё это время я и мой раб будем есть и пить в вашей таверне... - Я... Артикс, ростовщик... согласен... продать этого... сильного, умелого раба, - заикаясь, проговорил хозяин таверны... - Десять тысяч! О, боги! Клянусь Аполлоном, вы шутите, молодой человек! - Нет, вполне серьёзно... - Так давайте скорее ваши деньги... - Они в конюшне... В стойле... В таверне послышались смешки. - В стойле? - с недоумением переспросил Артикс. - Спрятаны там, что ли? - Приведи к дверям моего коня, принеси седло, сбрую и чепрак, - сказал Николас великану. Тот вскочил и со всех ног бросился исполнять волю господина... Задвигались скамьи, загремели чашки. Даже самые проголодавшиеся оставили кушанья и выбежали из таверны. Раб подвёл коня, бросил к ногам бывшего хозяина седло и сбрую. В серебряных бляшках отражались отблески факела. - Этот конь, седло, сбруя и чепрак стоят вдвое дороже вашего раба, - сказал Николас. - Или я не прав? - спросил он, обращаясь к толпившимся возле коня людям. - Да, не прав, - выступил вперёд старый, но всё ещё сильный и мускулистый фракиец-вольноотпущенник. - Это сарматский конь, и стоит он в четыре, а то и в пять раз дороже... А я знаю толк в лошадях... - Нет, как договорились, - с жадной торопливостью схватил коня под уздцы хозяин таверны. - Раб именем Эномай, варяг, отныне принадлежит тебе. Комнату для тебя приготовят в моём доме самую лучшую. Ешь хлеб, сыр, мясо и фрукты, пей вина и молока, сколько пожелаешь. Завтра квестор закрепит нашу сделку печатью. На кого оформлять
  46
  договор? - Николас из Себастии в Каппадокии, грек, рождённый в Далмации... Свободный гражданин... Они ударили по рукам, и Артикс, боясь, как бы гость не передумал, поспешно увёл коня. Толпа зевак, громко обсуждая случившееся чудо, а иным происшедшее они назвать не могли, вернулись в таверну к своим кружкам с вином и чашкам с похлёбкой. Эномай, вне себя от счастья, что избавился от жестоких побоев деспота, с гордостью нёс ларец Николаса. По характерному металлическому звону в нём нетрудно было догадаться о содержимом ларца. Фракиец, знаток лошадей, и с ним ещё двое угрюмых бородатых мужчин проводили ларец пристальными, зловещими взглядами. И если бы Николас видел кривые улыбки, перекосившие лица этих бродяг, он бы содрогнулся от ужаса. У ворот каменного дома, принадлежащего хозяину "Миноги", эти трое преградили путь. В руках каждого из них были колья, которые лучше слов объясняли намерения грязных бродяг. - Оставьте сундучок и проваливайте, пока целы, - угрожающе замахнулся колом фракиец. Николас выхватил спрятанный под хитоном кинжал, но Эномай опередил его. Спокойно поставил на землю ларец, как требовали грабители, и вдруг, несмотря на внешнюю неуклюжесть, в прыжке, разъярённым тигром бросился на фракийца, сдавил его своими медвежьими ручищами так, что у того вывалился язык и вылезли из орбит глаза. Двое других, побросав колья, трусливо убежали. Отшвырнув, словно котёнка, безжизненное тело любителя лёгкой наживы, Эномай бережно поднял ларец и продолжил путь к дому Артикса.
  47
  В просторной комнате, куда вошли Николас и его раб, их глазам предстали стены, задрапированные зелёным шёлком, причудливыми складками спускавшимся к полу. С потолка свисал светильник, чеканенный из серебра в виде чаши, обвитой ободком из листьев. Фитили, вставленные в неё, излучали розоватый свет. Тонкий запах благовоний, смешанных с маслом, пропитывавшим фитили, наполнял комнату. На треножниках стояли бронзовые канделябры в виде драконов с разинутыми пастями. В них горели свечи. Ложе под парчовым балдахином, застеленное белыми простынями из тончайшего льняного полотна, с лёгким пуховым одеялом, с наброшенным на него синим шёлковым покрывалом, затканным золотистыми цветами, манило в свои пышные объятия. Николас примял рукой подушки в чехлах из голубого шёлка, прикусив губу, с завистью произнёс: - Живут же люди, Эномай! Ростовщики, торговцы... - Что сказал, господин? - угодливо спросил раб, устанавливая ларец на скамью из позолоченного дерева. - Да нет... Я так... - неопределённо пожал плечами Николас. - А здорово ты проучил этих шакалов, Эномай! Когда я поступлю в легионеры, будешь моим оруженосцем... Глаза варяга стали печальны. - Ты не рад, Эномай? Всякий раб охотно согласится на эту почётную службу. - Всё так, господин, но Господь не позволяет христианину брать в руки оружие... "Не убий", - сказал Христос... - Вот те раз... Только что на моих глазах придушил человека, нарушил заповедь Христа... - То был грабитель, искушённый дьяволом... Поделом ему... С твоего позволения, господин, принесу кувшин с водой и таз для омовения.
  48
  Николас кивнул, и раб ушёл, сгораемый желанием сделать приятное доброму господину. Комод, прозрачный хрустальный сосуд на нём, наполненный сладким фруктовым напитком, фарфоровая китайская чашка - большая по тем временам редкость, показывали достаток хозяина таверны, поклонника богов-идолов. Бронзовые статуэтки Аполлона, Венеры, Афродиты, Геркулёса, отлитые искусными мастерами, украшенные миртовыми ветвями, расставленные на деревянном шкафу, изготовленным из красного дерева, свидетельствовали о приверженности к ним их владельца. В углах комнаты, на бронзовых подставках блестели керамические вазы со свежими розами, источающими нежный аромат. Паркетный пол, застланный персидским ковром, был усыпан жёлто-оранжевыми лепестками орхидей. Эномай принёс мягкое льняное полотенце, кувшин с водой, нагретой солнцем, медный таз и жестяную баночку с благовониями. Омыл господину лицо, руки и ноги, обтёр тело и умастил благовонными маслами. Когда раб унёс умывальные принадлежности, Николас с блаженством вытянулся на роскошном ложе. - О, славный Аполлон! Будь милостив ко мне и дальше. Завтра взойду на холм и в храме твоём возведу на жертвенник молодого барашка. Сладкий дым вдохнёшь ты, о величайший из богов, а жареное мясо вкусят бедняки... Вернулся Эномай, прилёг у двери. Николас швырнул ему одну из своих подушек и пуховое одеяло. Эномай, не привыкший к такой щедрости, заупрямился, но в ответ на его стеснительные отказы Николас бросил ему ещё одну подушку. - Спи, Эномай... Мне на мягком ложе и одной подушки хватит. Покрывало есть у меня. А ты на полу... Ложись на одеяло... Завтра купим приличную тунику... Не ходить же тебе
  49
  оборванцем. Спокойной ночи и приятных сновидений, Эномай... В углу, у двери, где расположился раб, готовый подобно верному псу стеречь хозяина, слышался его приглушённый шёпот. Эномай молился Христу. Он и в самом деле оказался христианином и сейчас с благоговением произносил молитвы Господу, Иисусу Христу, Пресвятой Богородице, славя Их за избавление от мучений, испытанных в услужении Артиксу. Раскинувшись на одеяле огромным телом, Эномай скоро затих со счастливой улыбкой на разбитых до крови губах. Николас, вздохнув, пробормотал: - Вот уж никак не думал, что такой богатырь христианином окажется... И ты туда же! Зачем?! Ведаешь ли, что император эдикт издал... Велено всех христиан хватать, пытать... И страдания твои в таверне Артикса ничто в сравнении с мучениями, которые ожидают всех христиан... Скрывай свою веру, Эномай... Снесут тебе башку, а я за тебя такого замечательного коня отдал... Да и мне из-за твоей веры не сдобровать... Скажут, знал, что слуга христианин и не донёс... А? Эномай? Спишь? - спросил Николас. - Ну, спи, спи... И шёпотом добавил, укладываясь поудобнее: - Хороший из тебя гладиатор получится... Дорого за тебя заплатит любой ланиста... Жертва Аполлону
  Нежные золотисто-розовые полоски рассвета окрасили небо над Никомедией. От порыва свежего ветерка тихо стукнула балконная дверь. Поток прохладного воздуха взбодрил нагое тело, разогнал сон. Рука сжала под подушкой бугристую рукоятку кинжала. Николас замер, насторожённо прислушался.
  50
  Неслышно ступая босыми ногами, в комнату с кувшином и медным тазом для умывания вошёл Эномай. За годы рабства приученный вставать рано, он проснулся ещё на заре, озабоченный хлопотами о господине. Сквозь припущенные ресницы Николас разглядывал своё приобретение - высокого, сильного раба. Большой рост не мешал Эномаю лёгкой тенью скользить по ковру, оберегая чуткий сон господина. Одетый в короткую тунику, треснувшую на могучих плечах и потерявшую первоначальный цвет, Эномай достойно представлял собой варягов, населявших суровые северные земли. На голых руках великана булыжниками перекатывались мускулы. Густые волосы, цвета спелой ржи, локонами вились на широкой груди. Окладистая рыжеватая борода и усы скрывали его губы, и оттого лицо раба казалось безликим, не выражающим чувств. И только глаза холодными камешками на мелководье поблескивали из-под нависших над ними лохматых бровей. "Какой богатырь... Пожалуй, я не прогадал, променяв на него коня... При случае можно выгодно продать варяга в школу гладиаторов, - подумал Николас, с завистью посматривая на раба. - Был бы я таким... В легионеры сразу бы взяли..." Николас легонько кашлянул, и Эномай тотчас подошёл к его ложу, накрытому балдахином. - Доброе утро, господин, - с поклоном подал хитон Эномай. Помог умыться, одеться, закрепил на хитоне серебряную застёжку - головку льва, деревянным гребнем расчесал волосы. Закончив туалет господина, раб ушёл на кухню Артикса готовить завтрак. Вскоре он вернулся с медным подносом, на котором горкой громоздились расписные глиняные чаши с жареными цыплятами, с телятиной, тушёной с грибами, хлеб,
  51
  сыр, варёные куриные яйца, кружки с горячим козьим молоком, кубок с янтарным вином и плоская глиняная тарелка с приторно-сладкими финиками. - Садись, Эномай, со мной, - принимаясь за еду, сказал Николас, но раб продолжал стоять за спиной, следя за каждым движением господина, готовый в любой миг упредить его желание, безропотно исполнить приказание. - Премного благодарен тебе, господин... Вкушать пищу за одним столом с тобой, бесспорно, большая честь, но не полагается рабу то, что позволительно властелину его. - Я бывший пастух, сын раба-вольноотпущенника, - аппетитно поедая сочный кусок телятины, повернулся к нему Николас. - Никто не прислуживал мне в долине, где лишь овцы окружали меня. Садись и вкушай пищу, дарованную богами, вместе со мной. Отныне, одну палатку придётся делить нам в походе, есть и пить из одного котелка, одну лепёшку ломать пополам... Обещаю тебе: как стану центурионом - отпущу тебя на свободу! А до той поры служи мне, помогай добиться славы и богатства! И не раб ты мне, а друг! Николас протянул руку, и Эномай схватил её, прижал к губам. Его заросшее лицо просветлело. И хотя в голове Эномая мелькнула паническая мысль: "А вдруг не станет центурионом?", - он взволнованно ответил: - Сделаю всё, что прикажешь, господин... Жизни не пожалею... - На людях так обращайся ко мне... А когда мы одни, называй меня Николасом... Садись, ешь и пей рядом со мной... Иначе, как будешь защищать меня, если после трапезы тебе останутся лишь объедки? Вспомнив, сколько несчастий и унижений пришлось претерпеть от жестокого Артикса, Эномай с благодарностью
  52
  оценил приветливое обхождение Николаса. Произнеся короткую молитву Господу, осенил себя крестным знамением и с жадностью набросился на еду. Так вкусно и обильно Эномай никогда не ел. Николас с добродушной улыбкой подвигал ему самые жирные куски мяса. Эномай протестовал, но Николас настаивал: - Ешь! Ты большой... Тебе больше, чем мне, надо. После трапезы Николас вышел на балкон. Солнце уже выкатилось из-за гор, и всё вокруг, пронизанное светом, наслаждалось его тёплыми лучами, ещё не ставшими знойными. Только серые стены крепости изнутри оставались холодно-неприступными, хотя весёлые зайчики уже плясали по ним. Птицы щебетанием приветствовали наступающий день. Свежие запахи плюща и цветов, обвивших балкон, наполняли прохладный воздух. Двухэтажный дом Артикса, сложенный из камней, стоял на крутом холме всего в нескольких стадиях от морского берега. Здание, украшенное мраморными колоннами портика, величественно возвышалось над ютившимися внизу домишками прислуги преуспевающего хозяина таверны "Минога", именитого горожанина Артикса, богатого ростовщика. С балкона открывался изумительный вид на залив. Длинная линия побережья простиралась в обе стороны на сколько хватало глаз. Вдали, на серебристо-синей глади Мраморного моря, притихшего после недавних штормов, белыми, пурпурными лоскутками маячили паруса галер. Несколько грузовых судов с задранными носами - деревянными фигурами драконов, стояли у причалов, похожие на грандиозные чудовища. Оттуда доносились злобные выкрики надсмотрщиков, звон цепей, топот ног по
  53
  дощатым настилам. Галеры и море напомнили Николасу смутное видение детства: кричащая мать, связанная верёвкой, стонущий в оковах отец, мрачный трюм, забитый невольниками, плач детей, свист кнута над головой и дикая жгучая боль, огнём опалившая спину. Галера взлетала на волнах беснующегося моря, падала в пропасть между водяными валами, покрытыми шапками пены. Николаса мутило и рвало от свирепой качки, он задыхался в душном трюме. Нет... Море, штормы, галеры не для него. Доспехи легионера, острый меч и богатая добыча, захваченная у врагов, ему больше по душе. - Бери, Эномай, ларец, пойдём в город... Сегодня у нас много дел, - вернувшись в комнату, сказал Николас. - Не забывай, по закону ты ещё не принадлежишь мне. Надо навестить Артикса, напомнить ему, что я купил тебя. Надеюсь, твой прежний хозяин не забыл о папирусе... Но Артикс, весьма довольный тем, что выгодно избавился от никчемного раба, сам торопился поскорее оформить сделку. Он явился с квестором. Судебный чиновник держал в одной руке свиток, перевязанный шёлковой лентой, в другой толстую книгу из пергаментных листов. Преисполненный напыщенного достоинства и собственной значимости, квестор с важностью зачитал документ. Текст, изложенный в нём, гласил: "Именитый горожанин Никомедии из провинции Вифинии, свободный гражданин Рима, иллириец Артикс продал варяжского раба мужского пола Эномая двадцати трёх лет от роду некоему жителю Себастии из Каппадокии, свободному гражданину Рима, греку Николасу за пять тысяч денариев". Квестор открыл принесённую с собой стеклянную
  54
  баночку с чернилами, обмакнул в неё остро отточенное гусиное перо и размашисто расписался. Потом приложил к папирусу бронзовую печать, оставившую красный оттиск. Достал из кармана маленький мешочек с просеянным песком и присыпал подпись. Такую же запись квестор сделал в своей регистрационной книге. Смахнул пыль с папируса и отдал готовый документ Артиксу. Тот расплылся в самодовольной улыбке. - Всё, уважаемый... Как договорились... Пользуйся... Он твой, - вручая Николасу свиток, кивнул на раба Артикс. Хозяин "Миноги" и чиновник удалились, громко обсуждая начатую императором войну с персами. Николас положил папирусный свёрток в ларец, закрыл на замок, ключик спрятал в полу хитона. - Ну, вот, Эномай... Теперь ты моя собственность, моя вещь... Захочу - продам... Или снова поменяю на лошадь... Лицо Эномая побледнело. Он тихо промолвил: - Господи... За что постигла меня Твоя кара небесная? - Ах, да... Я обещал тебе вольную, - вдруг спохватился Николас. Но то когда ещё будет... Сначала надо стать центурионом... А там... Слышал, что говорил квестор? Война с Ираном... Если разобьём персов, много шелков и ковров захватим у них... Пойдём, Эномай! Я должен принести жертву Аполлону... Но прежде зайдём на базар... Несмотря на ранний час, на Морской, главной улице Никомедии, уже толпились торговцы, выставляли, раскладывали для продажи разные товары. Рынок - самое многолюдное место в городе. Кого здесь только нет! Кричат, расхваливают свои товары медники, обувщики, ткачи, ваятели, резчики, кузнецы и другие мастеровые люди. С покупателями и просто любопытными, подошедшими к ним, торговцы разговаривали приветливо,
  55
  даже ласково, женщин называли красавицами, а мужчин подобными статуям, сулили в мужья сына сенатора или в жёны дочь персидского царя. Тех же, кто проходил мимо, хватали за края туник, приставали с настойчивыми просьбами купить товар только у них. В невообразимом шуме голосов, ржанье лошадей, скрипе повозок Николас и Эномай прошлись по кожевенным рядам, купили Эномаю превосходные калиги с длинными шнурками и толстыми подошвами. Труднее оказалось найти для Эномая подходящую тунику. Подобрать плащ, хитон или тунику для него не представлялось возможным. Все предлагаемые великану одежды были малы. Наконец, после долгих поисков они остановились возле молодой женщины, развешавшей на шестах разноцветные шерстяные и льняные одеяния. Здесь Николас обновил свой гардероб светло-голубой туникой, на которой так великолепно смотрелся его золочёный пояс. Когда пересмотрели все одеяния и, казалось, всякие надежды найти тунику или хитон Эномаю были потеряны, торговка взяла шёлковый шнур, охватила им исполинскую грудь Эномая, прикинула рост, отмечая размеры узелками. - Приходи, красавец, через два дня... Будет тебе прекрасная пурпурная туника из тончайшей шерстяной ткани, какую не отказался бы надеть и сенатор... Серебряная застёжка в виде бычьей головы пойдёт в придачу к ней. Берегла ткань для одного центуриона, да не скоро воротится он из Галлии... В пятьсот денариев всё обойдётся... Эномай вопросительно посмотрел на Николаса. Тот утвердительно кивнул. - Тогда дайте задаток... Сто денариев... А то сошью тунику, а вы не придёте за ней... Кому я тогда продам её?
  56
  Годную, разве что, слону? Николас рассмеялся, и к всеобщему удовольствию уплатил требуемую сумму. И они пошли дальше, в сторону самого высокого холма, на котором в лучах солнца сверкал белизной храм Аполлона, видимый с любого места в городе. По пути Николас купил чёрного барашка и отдал Эномаю. Раб, ещё находящийся под впечатлением договора с торговкой-швеёй, с готовностью принял на руки жалобно блеющее животное. В полдень господин и его раб вместе с длинной вереницей богомольцев взошли на холм по тропе, трижды обвившей его серпантином. Песок, мелкие камни, утоптанные множеством ног, затрудняли путь. Идолопоклонники шли к храму Аполлона с надеждой исцелиться от болезни, вымолить хороший урожай, уберечь от ран в битве, послать удачу в деле, защитить в суде. Все несли дары: ковры, вазы, кубки, золотые и серебряные украшения, вели телят и овец, несли кур, гусей, индеек. Возле ступеней, ведущих ко входу в храм, сидели голодные нищие, жадными взорами ненасытных глаз уставились на пришельцев, а скорее - на великана, несущего молодого барана. Запах жареного мяса, который вот-вот начнёт исходить из-под жертвенного огня, заранее щекотал им ноздри. Оборванцы, калеки, немощные старики, бездомные дети из боязни упустить кусок мяса, нетерпеливо подвигались к алтарю. Вышедший из ворот храма жрец в одеянии, шитом золотом, палкой отогнал нищих, велел Николасу следовать за ним. - Прости, господин, дальше идти за тобой не могу, - с печальными глазами сказал Эномай. Трудно дались ему эти слова. - Прикажи меня убить, но приносить жертву твоим
  57
  богам я не могу... И Эномай покорно опустил голову, всё ещё, словно ребёнка, продолжая держать барашка на руках. - Да, ладно... Не терзай себя мыслями о том, что не услужил мне... Резать овец для меня дело привычное. И Николас принял барашка, бьющего копытами, в свои пастушеские руки, увенчанные драгоценными браслетами. Внутри храма, между рядами стройных колонн, окутанная ароматным дымком курящихся благовонных трав, возвышалась статуя улыбающегося Аполлона, высеченная из бело-розового мрамора. В дар своему идолу Николас возложил к постаменту статуи золотые браслеты, снятые с убитого им разбойника. Жрец унёс их в сокровищницу, а барашка уволок на алтарь богов. - Во время жертвоприношения бог незримо спускается с Капитолийского холма в Риме, поселяется в статуе, вдыхает запахи жертв, - сказал жрец. На мраморной площадке, предназначенной для забоя жертвенного скота, Николас зарезал барашка и омыл его кровью свои руки. Под молитвы жреца он возложил лучшие куски мяса на огонь жертвенника. Остатки туши бросил нищим. Они тотчас, словно собаки, накинулись на них, обрызгивая себя кровью, разодрали мясо на клочья, вырывая друг у друга куски тёплого мяса. Один из бродяг, бывший гладиатор, получивший свободу, в рубцах и шрамах, покрывавших его старческое тело, беспомощно толкался, пытаясь ухватить часть внутренностей растерзанного барашка. Николасу стало жаль героя арены, ветерана смертельных схваток. Он отвёл старика в сторону, незаметно для других сунул ему в руку серебряную монету.
  58
  - Ступай в таверну, отец... Купи еды, - шепнул Николас на ухо старцу, от неожиданности заморгавшего блеклыми, выцветшими глазами. - Спасибо, мил человек... Храни тебя Господь, - крестя Николаса костлявыми пальцами, прохрипел старик. Его замотанная тряпкой кровоточащая грудь, когда-то пробитая мечом или дротиком, надсадно сипела. - И много среди нищих верующих христиан? - спросил Николас, дивясь алчности толпы, пожиравшей мясо сырым, обгладывавшим искорёженными зубами розовато-белые кости - всё, что осталось от барашка. - Да все, наверно... - сжимая монету в дрожащей руке и готовый биться за неё до смерти, ответил нищий. - Что же это у вас за вера такая? - недоумённым взглядом окинул Николас толпу обездоленных людей, не утоливших голод только что принесённым в жертву барашком. - Богатые патриции поклоняются Аполлону, Юпитеру и другим богам, живут в роскоши. Вы же со своей верой в Христа прозябаете в нищете... - Так ведь что есть жизнь на земле? Суета сует... Один миг... Ничто в сравнении с жизнью вечной в цветущем Рае Господнем. Богатые патриции, сенаторы, аристократы сплошь и рядом жулики, мошенники, воры, убийцы... Грешники... Когда испустят дух, с собой ничего не возьмут. Путь в Рай им заказан. И лишь преисподняя дьявола ждёт их. А Бог почитает бедных и мучеников, претерпевших несчастья, не согрешивших перед Ним. Вот и мучаемся во славу Господа и ради своего спасения от ада, - ответил старец. - Да, но сейчас я видел, как более сильные выхватывали мясо у слабых... Разве не зло причиняют они ближним своим? - Ополоумевшие люди, потерявшие рассудок из-за страданий... Не ведают, что творят... Бог простит их... Богатые
  59
  же, пресыщенные изобилием, роскошью, совершают подлость сознательно, в здравом уме. И Господь не отворит им врата Рая. - Христиане, а притащились за подаянием к храму Аполлона... - Нет в Никомедии ни одного христианского храма. А мясо, отданное голодным, для них без разницы, жертвенное оно или нет... - Моя мать, христианка, говорила мне, что Господь наказывает людей за грехи, обрекает их на мучения... - Господь вершит Свой праведный суд, это верно... За зло и добро все получают от Него сполна. Обрекая на муки и страдания, Он даёт возможность искупить вину, очистить душу от скверны, покаяться в грехах и предстать перед Ним в свой смертный час с покаянием... - Стало быть, и ты, рудиарий, не безгрешен? - В молодости я погубил свою мать... В засушливый год неурожая в нашей Дакии все голодали... Отца убили скифы... Мать тяжело болела... Желая спасти её, я украл овцу у соседа, зарезал и сварил жирную грудинку. Когда я поднёс ей чашку с бульоном, она спросила: "Сынок, ты не украл овцу?" Я соврал, сказал, что выменял на топор. Но пришёл сосед, изобличил меня в краже овцы. Мать не вынесла позора и умерла... Скифы сделали набег на деревню, поймали меня и продали в рабство... Так Господь наказал меня за кражу овцы, за ложь, которая свела мою мать в могилу раньше времени... Но я умру свободным гражданином, вольным человеком, с чистым сердцем предстану пред ликом Его. И я счастлив... Благочестивый старец, опираясь на суковатый посох, босой, израненный, заковылял, преисполненный благодарности ко Всевышнему, воздавшему ему деньги на сытный обед рукой доброго юноши.
  60
  - Ныне благодарною мыслию, благодарным же сердцем покланяюся и величаю, и славословлю Тебя, - бормотал старик слова молитвы, останавливаясь на тропе и вознося руки к небу. - Послушай, праведник Христов, - крикнул вдогонку ему Николас. - А почему бы вам, голодранцам, не заняться трудом? Вот в нашей Себастии тоже почти все христиане... Живут не богато, но у них всегда есть к обеду хлеб, молоко, мясо, вино и фрукты. Есть крыша над головой и очаг, достаточно хвороста для огня. Они носят не дорогие, но опрятные одежды. И все трудятся в полях, на виноградниках, на фермах, в мастерских, пасут скот... Бывший гладиатор остановился, в раздумье поскрёб палкой песок... - В Себастии... Это где? Что-то не слышал такого местечка в Вифинии... - Далеко отсюда... В Каппадокии... На берегу полноводного Галиса... - Молод ты, парень, и глуп, хотя и украсил свою шею золотой цепью вместо простой нитки с медным крестиком. Ну, куда ж они пойдут, эти слабые люди? Калеки, дети, старики... Многие выросли в этих краях... Теперь здесь их родина... Куда им от неё? - Могли бы и в Никомедии занятие найти вместо того, чтобы клянчить милостыню, выпрашивать сребреники... Бывший гладиатор вздрогнул, вспыхнул, как от пощёчины. Никогда не просил он пощады ни у противников своих, ни у толпы, возбужденной страстью боя на арене. Отважно сражался, и в пылу битвы виделось ему лицо матери, со страхом в глазах спрашивающей: "Сынок, ты украл овцу?" Ах, если бы вернуться к её изголовью и честно признаться... И мать сказала бы ему: "Отдай мясо соседу и повинись". Всё
  61
  тогда пошло бы по-другому. Не бился бы на арене, истекая кровью, убивая себе подобных рабов, не стоял бы сейчас перед этим желторотым юнцом, осмелившимся давать советы ему, бывшему герою цирка, любимцу публики... Рудиарий поднял голову и заковылял обратно. Подниматься в гору ему было намного труднее, но, преодолев крутяк, старик подошёл к Николасу и отдал ему серебряную монету. С достоинством проговорил: - Возьми, парень, деньги обратно... Я, рудиарий Амелий, не просил их у тебя. Ты сам дал их и тотчас пожалел о них... Не роняя головы, бывший гладиатор ушёл к толпе нищих и затерялся в ней. - Скажите, какие мы гордые, - усмехнулся Николас, бросая монету в ларец и не подавая виду, что самолюбие его уязвлено. Обратный путь идолопоклонник и христианин, господин и раб, проделали молча, каждый думая о своём наболевшем. "Не нужна мне такая вера, чтобы пропадать как эти бродяги, - размышлял Николас. - И совсем жизнь не миг... Мне только двадцать лет, а как томительно тянутся годы... Хочется поскорее достичь всего... Впереди долгая жизнь... Аполлон благоволит к патрициям, приносящим ему богатые жертвы. Они воздают богам дары, возводят им красивые храмы, и боги принимают их на Капитолийский холм". Сзади, погромыхивая сундучком, тяжело ступал в новых калигах Эномай. Он был свидетелем неприятного разговора, сочувствовал нищему вольноотпущеннику, но не смел осуждать господина. После полудня, разморенные жарой, они притащились в дом Артикса и после умывания Эномай накрыл стол кушаниями. На сей раз здесь были отбивные из говядины, ломти мягкого, ещё горячего хлеба, сметана в глиняных
  62
  горшочках, зелень, помидоры, вино в бронзовом кувшине, чеканенном в форме распустившего хвост павлина. Они ели и пили, обсуждая перипетии дня, в которых каждый находил для себя что-то важное и значительное. Николас радовался совершённому им жертвоприношению. Уж теперь-то Аполлон ещё более станет благоволить к нему, окажет содействие в достижении заветной цели к богатству, к власти и славе. Не откажется Светла выйти замуж за именитого, знатного гражданина, доблестного военачальника, с триумфом вошедшего в город... При мысли о Светле заныло в груди. "Где она? Что с ней? Как найти её?" Эномай не скрывал восторга от обещанной ему новой туники, которую вскоре наденет, любовался мягкими, прочными калигами, удобными при ходьбе. - Душно в комнате, Эномай... Пойдём к морю, - предложил Николас. Раб охотно согласился. Скоро они брели по пустынному берегу тёплого моря, усаженному финиковыми пальмами. Небольшие волны, лениво накатываясь, лизали влажный песок. Начавшийся отлив медленно и незаметно обнажал дно, ещё недавно скрытое зеленоватой водой. Николас впервые видел маленьких, шустрых крабиков, отчаянно зарывавшихся в песок, убегавших под камни. Гонял их прутиком, ловил, вскрикивал, когда те ущипывали пальцы крохотными клешнями. Вместе с ним радостно кувыркался в волнах Эномай. Собирал со дна причудливые ракушки, подносил Николасу. Словно давнишние закадычные друзья брызгались они друг на друга, смеялись от души, испытывая блаженство купания в море. День уступал права близкому вечеру, когда приятели, а именно так назвал бы их всякий, видевший молодых людей со
  63
  стороны, вышли из воды. Небо покрылось тучами, предвещавшими дождь, но сквозь них ещё прорывались животворные лучи, и разгораясь, золотили вершины холмов, согревая благодатным теплом храмы, базилики, белокаменные стены патрицианских дворцов. Николас и Эномай возвратились в дом Артикса, поужинали яичницей, поджаренной с кровяной колбасой. Пили вино, вспоминали разные случаи в своей жизни. Вдруг Николас спросил: - А за какие прегрешения твой Бог наказал тебя, Эномай? Как ты считаешь? За что подверг мучениям раба? Ведь ты был продан в рабство ещё ребёнком и не мог совершить что-либо ужасное... Эномай помрачнел, слёзы навернулись у него на глазах. Быть может, где-то плачет о своём сыне несчастная мать... Не помнит он лица её, как ни силился вспомнить, как не напрягал память. Перед глазами вставала всегда одна и та же картина: какая-то женщина с длинной золотистой косой, босая, в ярком красном платье, ведёт его за руку по лугу, усеянному белыми цветами. Наверно, то была мать его... - Не знаю, - промолвил Эномай... - Не помню... Возможно, Господь таким образом избавил меня от тяжкого греха, который мог совершить я, находясь на свободе... Быть может, Он дал мне возможность выстрадать муки рабства, чтобы лучше ценить свободу, которую я когда-нибудь обрету... Ведь так, господин? - Да, конечно, - рассеянно ответил Николас. - Его одолевали сомнения и тревожные мысли о собственном проступке, о краже овцы у бедной вдовы, о горе своей матери, не пережившей позора... "Совсем как у того гладиатора-вольноотпущенника... А его, как уверял нищий, за
  64
  это Бог наказал... Неужто и меня постигнет кара? Да... Но у него Иисус Христос, а у меня Аполлон... И я сегодня принёс ему жертву и щедрые дары..." - А знаешь, Эномай..., - чтобы отвлечься от неприятных впечатлений после встречи с нищим рудиарием, проговорил Николас. - Как нарядишься в тунику, будет у меня к тебе важное поручение... - Слушаю, господин... Э... Николас... - Нужно разыскать девушку по имени Светла... Весной привезли её сюда, чтобы отдать в учение золотошвейному делу... Обойдёшь все постоялые дворы, таверны, дома граждан, опросишь рабов и мастеровых людей... - Какая она? - Прекрасная как Минерва... Величественная как Юнона... Обольстительная как Венера... Гордая как Диана... - Понятно... Самая красивая из всех... - Я же пойду в городскую управу устраиваться на военную службу в легион... Неслышно опустилась ночь. В мерцании колеблющейся свечи неясно поблескивали в углу комнаты бронзовые изваяния языческих богов. На одного из идолов, изображающего обнажённого молодого красавца, с надеждой смотрел Николас. - О, великий и всемогущий Аполлон! Прекрасный из богов, освещающий солнцем всю землю и сам подобный ему! Помоги мне отыскать Светлу! - неслышно шептали губы Николаса. - Сделай меня богатым и счастливым! Я никого и ни чего не пожалею ради тебя, Аполлон! У двери, где на полу расположился благочестивый Эномай, верный раб и праведный христианин, возносились молитвы Господу Богу, Иисусу Христу, Пресвятой Богородице. И не было в них страждущих слов о богатстве, славе и власти,
  65
  стенаний и корыстных просьб. Благодарением и покаянием напояемы были те молитвы. Знак или знамение?
  Беззаботные дни ни с чем не сравнимой жизни в благоденствующей, процветающей Никомедии пролетали быстро и незаметно. После пастушеских скитаний Николаса по горным пастбищам, после мытарств и унижений Эномая в таверне "Минога", и господин, и раб его чувствовали себя наверху блаженства. Вечерами вдвоём приходили на берег моря. Эномай расстилал на белом песке покрывало, выставлял на него кувшин с вином, два серебряных кубка, глиняную чашу с ломтями душистой спелой дыни. Друзья, а именно так можно было назвать нагих молодых людей, возлежавших рядом и весело болтавших о событиях минувшего дня. Их бронзовые от загара тела то блестели на жгучем солнце капельками морской воды, то покрывались прилипшим песком. Они подолгу плескались в тёплых волнах, плавали, ныряли, резвились, словно дети, гоняясь друг за другом. Несмотря на кажущееся равноправие отношений, Эномай никогда не переступал грань дозволенного, не забывал, что он всего лишь раб, послушная игрушка в руках господина, и не взирая на огромный рост, хрупкая и ранимая, которую легко сломать, выбросить за ненадобностью. Во время дурачеств и бега, уносясь от Николаса непомерно длинными скачками, Эномай как бы нечаянно запинался, падал, изображал из себя неуклюжего увальня. При борьбе на сыпучих барханах неловко, по-медвежьи,
  66
  валился на спину, поддаваясь Николасу, и тот радостно смеялся, довольный, что справился с великаном. После весёлых игр подавал господину кубок с вином, вытирал полотенцем его мокрое тело, помогал надеть тунику, обуть сандалии. Они возвращались в дом Артикса, где Эномай готовил Николасу постель, взбивал подушки на ложе, подносил таз с водой и омывал ему ноги. Превосходство одного и раболепство другого оба этих молодых человека воспринимали как должное, само собой разумеющееся. Никто бы не осудил их в те немилосердные, жестокие времена за такую несправедливость. И господин, и раб его чувствовали себя вполне счастливыми. По утрам, после обильного завтрака, Николас и Эномай покидали уютный дом Артикса, расходились по своим делам. Эномай, нарядившись в роскошную тунику, приличествующую его большому росту, вполне мог сойти за легионера, получившего отпуск, успешного торговца, богатого ремесленника. Он уходил бродить по городу в поисках Светлы. Расспрашивал рабов, мастеровых, всяких прохожих о необыкновенно красивой девушке с такими же как у него соломенного цвета волосами, поступившей в обучение к золотошвейке. Николас обивал пороги муниципальных базилик, тщетно пытаясь поступить на военную службу. Возле портика городской управы толпами собирались люди разных возрастов и сословий в надежде записаться в легион. За место в очереди часто возникали драки и потасовки. - Новобранцев в армию не берём, - неизменно отвечал отказом чиновник, к которому удавалось пробиться после упорной давки, из которой Николас выбирался чуть живой. Предпочтение отдавалось опытным бойцам, ранее
  67
  побывавшим в походах и битвах. Охотно принимали на службу всадников, имеющих скаковую лошадь. Таких зачисляли в кавалерию. - Эх, - скрипнул зубами Николас... - Какую глупость сделал я, променяв замечательного коня на раба... Зачем он мне? Лишние расходы на его содержание... Надеть тунику я и сам в состоянии... Как бы сейчас мне сгодился конь... - Подождите, вы все понадобитесь, - выкрикнул чиновник осаждавшей управу толпе. Многозначительно, понизив голос, добавил: - Назревают большие перемены в армии... Скоро вы о них узнаете... Ждите! - Сколько ждать? Неделю? Месяц? Год? Срок проживания по договору с Артиксом подходил к концу, а Николас ещё не определился с выбором профессии. Среди искателей приключений, страждущих наживы в городах, которые на правах победителей можно будет грабить, ходили невероятные слухи о том, что из армии взашей гонят солдат-христиан и на замену им скоро понадобятся крепкие, сильные идолопоклонники. Ещё поговаривали о готовящейся войне с Ираном, о новых походах на сарацин и сарматов. Но то когда ещё будет? Артикс откажется и дальше кормить его и раба, предоставлять комнату. Деньги, полученные от винодела Леонида и купца Атиаса почти все истрачены. Правда, ещё есть в запасе золотая цепь и кинжал с поясом... "Почему Аполлон до сих пор не помог мне? Я так щедро одарил его..." При воспоминании о золотых браслетах Николас тяжко вздохнул, сожалея об утраченных драгоценностях. Напрасно возложил их к статуе. Поторопился сгоряча. Хватило бы и
  68
  барана. Был момент, когда после некоторых колебаний он решил забрать браслеты, но жрец угадал его мысли, спешно схватил их, бросил в сокровищницу, задвинул над ней мраморную крышку. Ещё, если придётся совсем туго, можно будет продать раба... Хотя вряд ли удастся вернуть утраченные за него пять тысяч денариев, в которые Артикс оценил его коня и сбрую с седлом. Может, в самом деле, устроиться каменотёсом в мастерскую скульптора, обучиться искусству высекать из мрамора статуи богов? А что? Прибыльное дело! Говорят, очень доходное... Много денег платят патриции за те статуи... Но в мастерской придётся глотать пыль и вместо золочёных доспехов носить кожаный фартук... В таких расстроенных чувствах Николас каждый вечер возвращался в дом Артикса после очередной безуспешной отсидки на ступенях муниципальной базилики. К тому же Эномай не радовал своими отчётами о бестолковой толкотне по городу в поисках Светлы. Однажды, в дождливый и ветреный вечер Артикс встретил молодых людей, возбужденных купанием в прохладной воде. - Завтра, Николас, последний день твоего пребывания в моём доме... - Как?! - воскликнул Николас. - Уже месяц прошёл? - Да, уважаемый... Будь так добр, освободи комнату... Николас посмотрел на Эномая, ища поддержки и сочувствия, но тот понуро опустил голову. - Сколько ты возьмёшь с меня за комнату и питание? - после некоторого раздумья спросил Николас. - За комнату - двести денариев в день... Питание в таверне... Оплата, как всем посетителям... За те кушанья, которые закажешь...
  69
  - Фю-ю, - присвистнул Николас. - Где же я такие деньги возьму ещё на месяц проживания в твоём доме? Артикс равнодушно пожал плечами, не отводя хищных глаз от золотой цепи. Николас перехватил этот алчный взгляд. Жаль расставаться с драгоценной вещью, но что делать? - Сколько? - коротко спросил он. - Тысяча денариев... - Всего на пять дней проживания? А за стол в таверне платить отдельно? - Получается, так... Молчавший во время разговора Эномай робко предложил: - Прости, господин, что вмешиваюсь, не имея на то права... На постоялом дворе намного дешевле... - В самом деле! Как же я сразу не вспомнил об этом? Завтра подыщешь для нас комнату на постоялом дворе... Жадные глаза хозяина "Миноги" беспокойно забегали. Лакомая добыча ускользала из-под носа. - Хорошо, - уступил он, не желая упускать золото. - Будь по-вашему... Две тысячи... - И десять дней проживания? Без кушаний и вина? Нет, - замотал головой Николас. - Ладно... Месяц... - Еда и питьё как прежде? - Согласен... Снимай цепь... Торговец ушёл, зажав цепь в кулаке, а Николас крепко обнял Эномая. - Молодец, Эномай! Ещё целый месяц! Слава Аполлону, пославшему мне эту цепь на Царской дороге, когда я шёл с караваном из Мелитены. - Как это случилось? - полюбопытствовал Эномай. - На караван напали разбойники. Двоим я снёс головы.
  70
  Конь, которого я сменял на тебя, браслеты, цепь, кинжал с поясом - всё досталось мне с убитых врагов. - Ты не только добр ко мне, ты ещё и храбрый воин, - с восхищением посмотрел раб на своего господина. - Я горжусь тобой, Николас. - Это Аполлон, мой покровитель, мой любимый бог помог мне... Вот и сейчас не обошёл меня вниманием... Надеюсь, в этом месяце Аполлон пошлёт удачу... Был бы конь... В кавалерию взяли бы всадником... Молись своему Христу, Эномай, чтобы приняли меня в легионеры, а то придётся менять тебя на коня... Правда, мне этого совсем не хочется... Так, что будем молиться... Я своему богу, а ты своему... Посмотрим, кто из них раньше откликнется... Не идти же мне в самом деле в камнетёсы? И продолжай искать Светлу... В один из дней напрасных ожиданий призыва в легионы и безуспешных поисков Светлы раб и его господин, подавленные неудачами, пришли на берег моря. Угнетающее обоих настроение, казалось, висело в душном воздухе, накалённом послеполуденной жарой. И хотя ночные холода уже напоминали о наступлении осени, в этот предвечерний час, сбросив с себя тонкие туники, они укрылись в тени пальмы, раскинувшей над ними густую листву. Николас и Эномай в горестном молчании сидели, запрокинув головы и опершись руками о гранит гладкого камня, загребали ногами мокрый песок, равномерно омываемый мелкими волнами. Эномаю не трудно было догадаться, какие невесёлые мысли занимали Николаса. Истекал срок проживания в комнате, предоставленной Артиксом в обмен на золотую цепь. Истрачены деньги,
  71
  полученные от винодела Леонида и купца Атиаса, на новые туники и калиги, на сладости во время блужданий по городу, на забавы и развлечения. Всё в Никомедии было в диковину для Николаса: индус в чалме, укротитель ядовитых змей, сжимавший челюсти кобры своими зубами, египтянин, совавший обритую голову в зубастую пасть крокодила, полунагой перс, глотавший нож, протыкавший своё тело длинными иглами, жонглировавший огненными шарами. Несколько монет Николас проиграл, пытаясь угадать, под каким из трёх глиняных стаканчиков, ловко передвигаемых хитрым греком, окажется маслина. И конечно, не мог он пропустить цирк. Афиши с объявлениями о предстоящем бое гладиаторов, расклеенные на всех людных местах, приглашали на потрясающее кровавое представление. Народ валом валил на празднество, устроенное Галерием, соправителем Диоклетиана, по случаю победы над карпами и бастарнами и присвоения ему почётного титула "Британский Величайший". Николас купил самые дешёвые билеты для себя и Эномая на последние ряды высоких трибун. Запасшись пирожками с требухой, молодые люди уселись на мраморные скамьи. Желая выиграть, Николас, как и многие другие зрители, сделал ставку на секутора - дюжего гладиатора-германца, вооружённого мечом и щитом. И проиграл. Невысокого роста, невзрачный ретиарий - гладиатор с трезубцем и сетью молниеносно набросил нитяную паутину на противника. Тот, пытаясь освободиться от сети, ещё больше запутывался в ней, и ретиарий занёс над ним острое оружие, торжествуя победу. Он ждал решения участи
  72
  побеждённого соперника в смертельной игре, выигрышем в которой была жизнь. Зрители, раздосадованные проигрышем в ставках на сильного гладиатора, опустили большой палец правой руки вниз, требуя, чтобы ретиарий немедленно прикончил так разочаровавшего их германца. Но последнее решение помиловать или убить оставалось за августейшими особами, занимавшими места в роскошных ложах. Там, сияя пурпуром, золотом и драгоценными камнями, сидели властелины Римской империи обожествлявший себя Диоклетиан и его приёмный сын и зять Галерий. Взоры десятков тысяч примолкнувших горожан, затаивших дыхание, устремились на этих царственных людей. Диоклетиан, а следом за ним и Галерий выкинули перед собой руки с поднятыми вверх пальцами. Нечеловеческий рёв многих тысяч голосов взорвал тишину вокруг арены. Слышны были выкрики: - Император дарит жизнь германцу! Этот бой - всего лишь показуха! Германец поддался! - Нас обманули! Ланиста в сговоре с Галерием! Они знали, что победит ретиарий и поставили на него! Все наши деньги ушли в кошельки заговорщиков! - Этот ретиарий добровольно вышел на арену, чтобы заработать славу и деньги... Он из свиты Галерия! Недовольный гул постепенно стих, сменился радостными возгласами. На арену выгнали десять молодых обнажённых женщин и выпустили столько же рычащих, голодных африканских львов. Толпа ликовала. Сейчас она получит удовольствие от посещения цирка, не будет сожалеть о деньгах, потраченных на билеты.
  73
  И утолила жажду крови зрелищем казни непокорных рабынь, растерзанных этими кровожадными животными. Покидая мраморные скамьи, зрители шумно расходились, на ходу доедая купленные у разносчиков лакомства. С набитыми ртами обсуждали слабые попытки несчастных жертв избежать смерти от острых клыков и когтистых лап разъярённых хищников. - Одна-то... Ха-ха... Всё бегала, как ужаленная, от льва... А он прыгнет и мимо... С третьего раза только поймал её... - А та, с длинными чёрными волосами... Сама бросилась на него... Думала запугать... Как двинул её лапой, так брюхо сразу и распорол ей... Жуткое видение залитой кровью арены с визгом мечущихся по арене женщин, рёвом зверей и невообразимым гулом тысяч зрителей, не долго стояло в глазах Николаса. Что крики и вопли каких-то рабынь, отданных на съедение львам, в сравнении с его собственными неудачами?. Боясь признаться себе в собственной несостоятельности, Николас ловил себя на панической мысли: "А не вернуться ли в Себастию? Там осталась хижина... Снова пасти овец... Пусть смеются сельчане... Ничего... Можно стерпеть насмешки... Отказаться от Светлы? Не сыскать её в таком большом городе... Обратный путь будет труднее... Снегопады, ветры, обжигающие морозом, пронизывающие насквозь... Тёплой одежды нет... Добраться до Анкиры... Найти купца Атиаса... Он поможет отправиться домой с караваном, идущим в Мелитену..." Столь же унылым раздумьям предавался и Эномай. Его тревожило бедственное положение, в котором оказался Николас, исправить которое тот постарается продажей своего раба. И прощай тогда спокойная, беззаботная жизнь в рабстве у Николаса, без вечного страха быть избитым палкой до
  74
  полусмерти, а главное, - мечта о свободе, обещанной Николасом. Каким будет новый хозяин? Злой и жестокий, как Артикс? Или добрый, как Николас? День угасал. Солнце клонилось к закату. Огненно-красный шар светила опускался всё ниже к кромке горизонта. Вот слился с морем, вспыхнул ослепительными брызгами. Погружаясь в золотистую сверкающую даль, оплавленный диск его зарделся пурпуром, рассыпая искры лучей, полыхая, разгорелся кроваво-малиновым заревом небесного пожара. Зачарованные невиданной красотой, потрясённые небесным явлением, Николас и Эномай восторженными глазами наблюдали непередаваемую игру света, многообразие оттенков цветовой гаммы. И лишь когда багровый закат сменился розовато-вишнёвой полоской, окрасился в тёмно-бордовые и иссиня-лиловые цвета, они, глубоко вздохнув, пришли в себя. - Знаешь, что это было?! - воскликнул с горящими глазами Николас. - Знак Аполлона! Бог солнца озарил волшебным светом всех, кто принёс ему жертвы и дары. Он услышал мои молитвы... О, слава тебе, великий Аполлон! - Это знамение Божье, - осеняя себя крестом, молвил Эномай. - Господь предупреждает о грядущем пожаре великом! Большие испытания выпадут на долю христиан... Страшным мучениям подвергнутся они, и если устоят непоколебимо в истинной вере своей, укрепится она по всему необъятному миру... Безвестно канут тогда нечестивцы - идолопоклонники, и утвердятся праведники на земле. Во имя Отца, и Сына, и Святого духа... Да будет так! - Не скрою... Не нравятся мне твои христианские замашки, Эномай... Я хочу выйти в люди... Стать богатым... Кстати, ты слышал, что говорили в цирке о Галерии? Он тоже, как и я, был пастухом. Родился в Дакии, на берегу Дуная. Мать
  75
  его, Ромула, поклоняется Юпитеру и Венере... Галерий, как и его тесть Диоклетиан, начинал простым солдатом, а дослужился до военачальника. Так почему, Эномай, не последовать его примеру и мне? А ты со своим христианством помешаешь мне добиться заветной цели... Стану начальником войска - у меня будет много рабов. И ты будешь командовать ими, носить дорогие одежды, приличествующие слуге знатного господина, будешь есть и пить из серебряных чаш. Или тебе нравится, когда тебя бьют палками? - Господь видит мучения праведников... Иисус Христос - Спаситель наш... - Как же Христос спасает, если многих христиан бросали в кипящую смолу, рвали зверями, жгли, рубили и вешали? - Спасение не от смерти... Вера в Господа спасает смертного от грехов земных... От преисподней... Об этом же говорил тебе гладиатор-рудиарий у храма Аполлона... - Фи-и... Я хочу жить на этом свете, а не на том... Христос не спасает от смерти... Зачем ему молиться? Приноси жертвы Аполлону, Юпитеру, Сатурну и другим нашим богам... Они защитят тебя, а когда умрёшь от старости, вознесут на Капитолийский холм... Там благоухают цветы, поют прекрасные птицы, висят гроздья спелого винограда. На мягких травах, у прозрачных озёр и чистых водопадов нежатся там все, кто одарил богов дарами и жертвами. - Такое место называется Раем Господним... И не на Капитолийском холме он, а на небесах... - возразил Эномай. - Долгая дорога в Рай и не за дары Богу открываются душе человека врата его, а за любовь к Нему, за веру в Него, за праведную жизнь на земле, за доброе отношение к ближнему своему, за прощение врагов своих... - Так пойди и прости Артикса... - Я простил... Но простит ли его Бог?
  76
  Они ещё некоторое время любовались волшебными красками заката, но сумерки сгущались, и скоро всё вокруг погрузилось во тьму. Лёгкий ужин в этот вечер состоял из чёрствой лепёшки и двух кружек козьего молока, принесённых Эномаем из кухни Артикса. Хозяин "Миноги" заметно урезал паёк на содержание постояльцев. - Надо было деньгами взять за ту цепь, - выразил сожаление Николас, отламывая Эномаю кусок горьковато-кислой лепёшки. - Тогда бы мы не ждали от него еду, как милостыню, сами бы купили, что хотели. И раб, и господин легли спать убеждённые, что неспроста кровавым заревом горел небосклон. - Аполлон дал знак... Он принял мои дары и жертву... Я стану легионером... Пойду в поход и вернусь из него богатым военачальником... - проговорил Николас, зарываясь лицом в пуховую подушку. - Знамение Господне... Истинно верую, - слышался приглушённый шёпот в другом углу комнаты, где на полу улёгся раб. Огарок восковой свечи оседал всё ниже. Её трепетный огонёк, шевелимый лёгким ветерком через приоткрытую балконную дверь, отбрасывал тусклый свет на ложе под чёрным, с золотыми узорами, балдахином, на большое тело лежащего у двери человека. Свеча догорела, огонёк потух, мрак и тишина поглотили двоих спящих людей: тщеславного идолопоклонника и бескорыстного христианина, господина и раба, но одинаково равных перед тленностью всего земного. Отдалённый отзвук колокола на главной башне возвестил о сентябрьской полночи 296-го года новой эры, начавшей отсчёт от Рождества Христова.
  77
  В этот полночный час нежился на лебяжьих перинах полководец и августейший цезарь Галерий.. Где-то под забором дворца коротал осеннюю ночь старый гладиатор Амелий. Эта ночь одним мигом, словно мгновенное падение сверкающей звезды, пролетела для всех живущих в 296-м году и канула в вечность. Ещё сотни тысяч раз повторится она, чтобы, забегая в грядущие века, вновь растворить в них человеческие судьбы. Долгой кажется человеку дорога в Рай, но прав был рудиарий Амелий: земная жизнь - всего лишь миг. Пожар на Верхней улице На другой день, ветреный и холодный, Николас и Эномай, быстро управившись со скудным завтраком из пары варёных яиц и ячменной лепёшки, надели плащи и заторопились в город. По небу плыли тёмные, плотные тучи, предвещавшие проливной дождь. По широкой мраморной лестнице они поднялись на площадь перед императорским дворцом, в центре которой высокими струями бил фонтан из бронзовой чаши, поддерживаемой двумя скульптурными изваяниями атлантов. На зеленоватых плитах из полированного гранита, окружавших бассейн, восседали патриции в ожидании открытия главных дворцовых ворот, у которых толпились простые служащие, чиновники, называемые комесами, разделённые на три категории - по степени их значимости. Во дворце царила сказочно-роскошная жизнь, скрытая, доступная лицезрению лишь узкому кругу высокопоставленных людей, немыслимая для воображения самого изощрённого ума простого труженика.
  78
  Установленный Диоклетианом придворный церемониал, перенятый у персидских владык, поражал пышностью и богатством. Пурпуром, золотом и бриллиантами сверкали одежды императора. Дворецкие строго следили за соблюдением торжественности в зале, где поднимался занавес, и важным сановникам, удостоенным высочайшего приёма, во всей красе представал император, сидящий на троне. Все присутствующие, склонив головы, падали ним перед ним, а самые именитые удостаивались чести поцеловать край царственного одеяния. На заседаниях и совещаниях сенаторы уважительно стояли. Их речи и доклады отличались краткостью изложения. За порядком во дворце и безопасностью зорко наблюдал приближённый к императору начальник именитого войска телохранителей комит Георгий. Нечего было и думать проникнуть во дворец пастуху из никому не ведомой Себастии, но Николас, не имея представления о торжественности приёмов и доступа в царственный зал лишь избранным властителям империи, надеялся пробиться к Георгию, напомнить ему о себе. - Сегодня обойду дома на улице полководца Мария, - потупив глаза, сказал Эномай. Рабу никак не удавалось разыскать Светлу, и он чувствовал себя виноватым. - Один мой приятель подсказал мне, что в одном из них живёт золотошвейных дел мастерица. - Поторопись, Эномай... Завтра поутру нас выставят вон из дома Артикса... Едой, которой нас сегодня накормили, нам дали понять это. Продал бы я Артиксу кинжал, но отдам его стражнику, чтобы пропустил во дворец. А уж там я разыщу Георгия. Он поможет вступить в легион... Он обещал... Эномай, не поднимая головы, ушёл, не менее своего
  79
  господина удручённый отсутствием средств к существованию в большом, цветущем городе, где оба они, без определённых занятий, оказались никому не нужны. Николас понуро смотрел вслед рабу. Даже если и отыщет он Светлу, что сказать ей? Кем представиться? Камнетёсом? Носильщиком паланкина с капризной матроной? Портовым грузчиком? Обрадуется ли она ему? Захочет ли встретиться после размолвки прошлым летом? Вот если бы сразу, как приехал в Никомедию, нашёл её, когда сидел на вороном коне, сверкая драгоценностями, с ларцем, утяжелённым серебром... Но деньги истрачены, а он ещё не поступил на службу в армию. Осталась последняя надежда: отыскать императорского военачальника Георгия... Не так просто встретиться с ним. Георгий, со слов чиновников и стражников, в частых разъездах по империи с поручениями Диоклетиана. Ажурные ворота из кованых переплетений в виде мифических зверей, птиц и чудовищ распахнулись, впуская служащих и посетителей дворца. Николас последовал за всеми. Стражник в латах и шлеме, скрывавшем лицо, преградил ему дорогу копьём. - Куда? Зачем? Кто таков? - придирчиво оглядывая Николаса, спросил стражник. Намётанным глазом признал в нём провинциала. Поняв, что с простоватого парня взять нечего, стражник грубо оттолкнул его, услужливо пропуская знакомых ему богачей. Запахнувшись в белые тоги, обрамлённые пурпуром, важные особы не спеша следовали во дворец решать личные и государственные дела. - Давно заприметил тебя... Всё толкаешься у ворот... Что тебе здесь надобно, деревня? - со смехом обратился к
  80
  Николасу стражник, когда они остались у ворот одни. - К императору в триклиний на обед пожаловал? Так нет его... - Я Николас, свободный гражданин из Каппадокии... Мне к начальнику именитого войска Георгию... - Куда хватил! - расхохотался стражник. - Стань сначала сенатором... Или хотя бы комесом из дворцовой обслуги... - Георгий мне сам сказал, чтобы я, если буду в Никомедии, спросил начальника войска телохранителей... Он меня от смерти спас... - Георгий? Тебе сказал?! Тебя спасал? Да знаешь ли ты, кто он?! Особа, приближённая к императору, божественному Диоклетиану! - недоверчиво покачал головой стражник. - Так я тебе и поверил... Иди отсюда, парень, пока цела твоя голова. Николас готов был показать спрятанный под полой кинжал и за подношение уговорить стражника пропустить его во дворец. Сердитый взгляд холодно-колючих глаз стражника удержал от поспешного решения. - Да хоть бы и так, - равнодушно проговорил стражник. - Мне без разницы... Долго тебе не увидеть Георгия... Умчался со своим именитым войском в Египет. Тамошние правители Домиций и Аврелий подняли восстание против Рима. Император самолично повёл войска усмирять мятежников. Пока побьют бунтовщиков, не скоро возвратятся с триумфом. Сильный ветер рвал с плеч одежду, трепал деревья, вихрем разносил пожелтевшие листья по уныло-безлюдным улицам столицы. Грозовые тучи, предвещавшие проливной дождь, закрыли небо над городом. В западной стороне, там, где свинцово-серое море, вспененное белыми барашками волн, сливалось с фиолетово-чёрным краем неба, блистали молнии. В подавленном состоянии Николас возвратился в дом
  81
  Артикса, бросил кинжал в ларец и чуть не разрыдался. Пришёл Эномай. Его молчаливый взгляд тоже не сулил радостных вестей. - Вот тебе и знак Аполлона! - в сердцах вымолвил Николас, принимаясь за пустую бобовую похлёбку, предложенную им на обед. - Зря только дары возносил ему! "То зарево - не знак Аполлона, а знамение Господне было, - хотел возразить Эномай, но смолчал, не желая перечить господину. - На нечестивцев Господь серчает, громом грохочет..." После жалкой трапезы они вновь разошлись каждый со своими планами и мыслями. Николас вознамерился пойти в каменотёсную мастерскую, устроиться подмастерьем за любую плату. Раздумывая, бесцельно шёл по Верхней улице, куда ноги сами занесли его. Последняя ниточка надежды на помощь Георгия оборвалась со словами стражника: "Умчался... в Египет". К полудню погода ещё более ухудшилась. Стало намного холоднее. Порывистый, сырой ветер дул с моря, кипящего беснующимися волнами, напомнил, что близится зима, и пора побеспокоиться о тёплом жилище. Артикс не станет церемониться с постояльцем, у которого нет за душой ни одного медного асса, чтобы расплатиться за комнату и еду... Выбросит вместе с рабом на улицу. Николас решил продать хозяину таверны золочёный пояс и кинжал. Нет... Не всё сразу... Сначала пояс... Артикс, падкий на золото, конечно, купит его. За сколько? Не продешевить бы... Ещё продать кинжал... Потом раба... Сколько месяцев сможет продержаться на вырученные деньги? Удастся ли встретиться с Георгием? Он бы помог вступить в легион. А там казарма, пропитание и денежное
  82
  довольствие. Но когда Георгий возвратится из Египта? Проклятый Домиций с его восстанием! Так, размышляя о своём незавидном положении, Николас забрёл на улицу из красивых домов, каждый из которых являл собой неповторимый пример классического зодчества, настоящее произведение строительного искусства. Бело-розовый, бирюзовый мрамор, светло-серый гранит, красновато-лиловая яшма, обожженный кирпич, керамика, дерево органично сочетались в зданиях, украшенных галереями, мансардами, балюстрадами, балконами, террасами. Непременные арки, портики и колонны, лестницы, высеченные из цельного камня, с резными перилами, скульптуры богов и мифических чудовищ, бассейны и фонтаны - всё говорило о богатстве их влиятельных хозяев, о власти и могуществе. Император Диоклетиан, сделавший Никомедию столицей Восточной Римской империи, прилагал немало усилий для её благоустройства. Каждый год в городе что-то строилось, сносилось, перестраивалось. Здания цирка, театра, монетных дворов, роскошных бань, храмов, секретариатов, гражданских и военных учреждений воздвигались повсюду. Будь Николас каменщиком, он легко нашёл бы себе работу на стройке. И если учесть, что одно куриное яйцо стоило на рынке один денарий, а каменщик получал в день пятьдесят денариев и еду, то не худо было стать и каменщиком. Николас жадными, завистливыми глазами взирал на представшее взору деревенского пастуха великолепие изысканной роскоши, свидетельствовавшей об утончённых
  83
  вкусах владельцев этих элитных особняков. Казалось невероятным, что кто-то живёт в таком дорогом доме, стоившем не одну тысячу золотых ауреусов. Кто они, эти счастливые жители, купающиеся в настоях из розовых лепестков, носящие белые тоги с пурпурными оторочками, пьющие выдержанные много лет вина, вкушающие пищу на золотых блюдах, возлежащие на шёлковых ложах? Они - патриции! Их боги - идолы Капитолийского холма, которым они поклоняются, и потому богаты. - О, всемогущий Аполлон! Поклоняюсь тебе, не оставь меня, сделай таким, как эти, не досягаемые для всех люди. Я пролью много крови врагов твоих на жертвенный огонь храма во славу тебе. Зажёг ты вчера небо пламенем пожара, дал знак погибели христианам, врагам твоим, и благоденствия идолопоклонникам, верным своим богам... Оглушающие раскаты грома с ослепительными вспышками молний раскололи мрачное небо над городом. Запах сажи и едкого дыма повеял от большого дома, краснеющего черепичной крышей, окружённого стройными кипарисами. Истошные вопли, призывы о помощи раздались за оградой из железных копий, скреплённых витиеватыми коваными узорами. И громче всех кричала женщина: - О, Громовержец Юпитер! За что ты поразил мой дом? Спали его дотла, но оставь в живых моего славного мальчика, моего Кандидиана! Залей дождём! Я принесу тебе много даров! Слуги! Сделайте же что-нибудь! Спасите Кандидиана! Я озолочу вас! Я дам свободу тому, кто спасёт его! Не раздумывая, Николас бросился к высокой насыпи, поросшей колючим терновником, исцарапав лицо и руки,
  84
  продрался к ограде и кошкой взметнулся на неё, перемахнул через острия. Зацепился краем туники, но было поздно: треск раздираемой ткани сопроводил его прыжок в заросли акаций, откуда он кубарем скатился вниз. Потирая ушибленное колено, Николас с сожалением посмотрел на клок туники, висящий на копье, и ринулся туда, где клубами валил сизый, удушливый дым. Вокруг дома бестолково суетились люди, в истерике заламывала руки женщина, умоляя всех спасти её малолетнего сына, оставшегося в горящем доме. Детский плач доносился из него. Оранжево-красные языки пламени лизали подоконники, густой чёрный дым застилал и ел глаза, нестерпимый жар не позволял приблизиться к дверям, охваченным огнём. Никто из прислуги дома, бесполезно суетящейся на пожаре, несмотря на щедрые посулы несчастной женщины, не смел броситься в бушующий огонь. Как всё случилось минутой позже, Николас и сам не понял. Не давая себе отчёта в своих действиях, на которые может решиться только сумасшедший, он скинул с себя рваную тунику, смочил в ведре с водой, выхваченном у беспомощно стоявшего раба, обмотал голову мокрой тряпкой и отчаянно ринулся в дом. Что толкнуло его на смертельно-опасный и мужественный поступок, он и сам не сознавал в те страшные минуты страданий визжащей женщины, безрассудно кидающейся в огонь и удерживаемой слугами. Быть может, чуть слышный плач ребёнка, заглушаемый шумом пожара... Охваченный ужасом, близким к шоковому состоянию, Николас не почувствовал обжигающих прикосновений огня в проёме двери. На ощупь, сдерживая дыхание, двинулся внутрь дома, объятого пламенем, натыкаясь на скамьи,
  85
  треножники, колонны, поддерживающие потолок. Плача ребёнка уже не было слышно, и Николас задыхаясь, опустился на пол, из последних сил шарил руками по углам, опрокидывая вазы, стулья и другие предметы. И вдруг наткнулся на мягкий клубочек безжизненного, пропитанного дымом тельца. Обхватил его, прижал к себе, и чувствуя, что задыхается от удушья, рванулся к окну, краснеющему отблесками пламени. Безумным зверем, застигнутым в норе лесным пожаром, он взвыл и в яростном прыжке выбросился в окно на пожухлую траву. Чьи-то сильные руки подхватили его и мальчика, оттащили на свежий воздух. В голове Николаса стучали молотки, шумели мельницы, острой болью жгло спину и плечи. Николас с трудом поднялся на ноги. Кто-то набросил на него рогожную накидку. С тошнотой и головокружением, с позывами рвоты, вялостью во всём теле и слабостью, Николас, шатаясь, побрёл со двора. На выходе из ворот к нему подбежал раб. - Царственная матрона Валерия, дочь императора Диоклетиана, благопристойная супруга цезаря Гая Галерия Величайшего велит узнать имя храброго спасителя мальчика... - А-а... К чему теперь... - с тошнотой в горле, равнодушно махнул рукой Николас... - Аполлон дал знак о пожаре... Наверно, я не так его понял... О, Аполлон... Как плохо мне... Прикрывая лицо обожжёнными руками, шлёпая по лужам, Николас потащился к дому Артикса. Следом за ним неотступно шёл человек с накинутым на голову капюшоном грубого плаща. Струи дождя полились с туч, забарабанили по крыше, потоками ливневой воды устремились по каменным желобам в канавы, стекая к морю.
  86
  Убедившись, что спаситель в рогожке поднялся по залитым дождём ступеням портика и скрылся за высокими дверями дома ростовщика Артикса, хозяина таверны "Минога", преследовавший его раб бегом побежал обратно. А дождь всё лил и лил... К вечеру зловещие, гремящие тучи с треском молний, гонимые ураганным ветром, пронеслись, море утихло, и новая ночь опустилась над прекрасным городом, освежённым и умытым дождём. Царственный покровитель Утро нового осеннего дня после прошедшего накануне дождя было прохладным, но солнечным, с чистым голубым небом. Спокойное море блестело гладью бирюзовой воды. - Что с тобой, Николас? - сочувственно спросил Эномай. -Дымом пропах... Никак на вчерашнем пожаре? Волдыри вздулись на плечах... И спина в ожогах... О, Господи! О, Пресвятая Матерь Божия! Спаси его! Эномай уложил Николаса на живот и опрометью кинулся на кухню. Скоро он прибежал с плошкой гусиного жира. Осторожно смазал обожжённые места, влажным полотенцем принялся обмахивать тело своего господина. Так легче переносилась боль. В таком неприглядном виде и застал их обоих Артикс, явившийся с требованием освободить поутру комнату. - Пощадите, господин... Болен Николас... Нельзя вставать ему, - упал Эномай на колени перед хозяином таверны. - Пошёл прочь, презренный раб! - отпихнул Эномая ногой взбешённый Артикс. И набросился на Николаса: - Как смел ты лечь на дорогие покрывала таким грязным? Здесь тебе не лазарет!
  87
  - Встань, Эномай, с колен... Артикс не твой господин... Достань кинжал из ларца... Покажи Артиксу, - не поворачивая головы от стены, проговорил Николас. - Думаю, он согласится за эту вещицу уступить нам комнату ещё на месяц... Эномай открыл крышку ларца, взял кинжал, вынул клинок из ножен. В руках раба засверкала остро отточенная сталь, волшебным блеском вспыхнули драгоценные камни на ножнах и рукоятке. При виде сияющих, переливающихся кровавыми тонами рубинов, золотого обрамления ножен, в алчных глазах Артикса зажглись бесноватые огоньки жадности. Он готов был выхватить кинжал из рук Эномая, но тот спрятал клинок в ларец, щёлкнул замком. - И еда, как прежде... Телятина, свинина... А то не по нутру мне твоя бобовая похлёбка, - с вызовом сказал Эномай. - Три раза в день... Ещё вино и фрукты... - Да, согласен... Дай скорее мне этот кинжал, - нетерпеливо протянул Артикс руку к ларцу. - На целый месяц, - не спешил отдавать кинжал Эномай... - Целебные мази для лечения моего господина. - Да, конечно... Отдай кинжал! Эномай положил руку на крышку ларца, обдумывая, что ещё можно выторговать со скупого ростовщика, но в это время внизу, под балконом, заржали кони, послышались голоса, звон доспехов, цоканье подков. Артикс обеспокоенно выглянул на улицу и обомлел от испуга: у мраморных ступеней его дома остановилась царственная колесница, запряжённая шестёркой белых лошадей с пучками красных перьев, торчащих в гривах. Отряд всадников в золочёных доспехах сопровождал колесницу. Один из воинов проворно соскочил с коня, опустил подножку. Дверца открылась, и на мостовую сошёл
  88
  величественный соправитель императора Гай Галерий. Артикс, потерявший дар речи, ещё ничего не успел сообразить, как на паркетном полу просторного зала послышались тяжёлые шаги, и в комнату вошёл грузный мужчина лет сорока пяти в пурпурной тоге, усыпанной золотыми звёздочками и драгоценными камнями. Голову его украшал лавровый венок - свидетельство высшего почёта. Подвеска из бриллиантов - отличие доблести полководца, радужными искрами вспыхивала на голубом шёлке ленты, перекинутой наискось через грудь. Эномай, а следом за ним и Артикс, пали ниц перед прославленным военачальником. Галерий приказал им встать. - Кто из вас спаситель моего единственного сына и наследника, моего дорогого Кандидиана? - доброжелательно спросил полководец и, приоткрыв ширму, увидел нагого, в пятнах сажи, Николаса. - Впрочем, вопрос излишний... Вижу достойного гражданина Рима... Да будь он хоть раб, я сей же миг даровал бы ему свободу... Так кто же ты, скромный молодой человек, совершивший подвиг и пожелавший остаться неизвестным? Николас сделал слабую попытку приподняться, но вскрикнул от жгучей острой боли. - Прости, господин... Не могу встать... Николас я... Пастух из Себастии... Свободный гражданин... Почитаю Аполлона и поклоняюсь ему... Желаю поступить в легионеры, но в армию нет набора... - Вот как! Похвальное желание для настоящего мужчины. Я обязан тебе жизнью моего сына... Проси, что хочешь... И клянусь всеми богами Капитолийского холма, исполню любое твоё желание... - Мне бы поступить на военную службу... И ещё новую
  89
  тунику... Моя сгорела на пожаре... - О, поистине, скромность твоих желаний достойна уважения! Кстати, в юности я тоже пас овец на берегу Дуная... Оттого и прозвали меня Арментарием... Отныне стану твоим покровителем и все хлопоты о твоём будущем возьму на себя... Выздоравливай, Николас! Мой лучший лекарь заживит твои ожоги. Мне скоро понадобятся такие храбрые воины. Нарсе нарушил мир, вторгся в Месопотамию. Разобьём персов и вернёмся с триумфом! Галерий бросил на стол несколько ауреусов. - Это тебе, уважаемый Артикс! Надеюсь, достаточно, чтобы спаситель моего сына ни в чём не нуждался в твоём доме? И да хранят вас боги за приют, оказанный моему другу! - Всегда рад услужить, о, Величайший! - загребая золотые монеты трясущимися ладонями, подобострастно ответил Артикс. Цезарь подошёл к ложу Николаса, ласково провёл по его курчавым волосам. - Как поправишься, дорогой Николас, ждём тебя во дворце... Моей супруге Валерии не торопится увидеть храброго юношу, бросившегося в огонь, чтобы спасти нашего славного мальчика. Императору Диоклетиану тоже станет известно о твоём смелом поступке, ведь ты спас его внука! И награда будет царской! Чти всегда богов Рима и поклоняйся им, как чтили их наши предки, и боги не оставят тебя, как не оставили вчера мою семью. Галерий бросил Артиксу ещё один золотой со словами: - Оденьте моего друга в тогу патриция. Тот на лету поймал монету, поклонился. - Будет исполнено, Величайший! Галерий направился к выходу, и Артикс кинулся провожать его, но телохранители полководца остановили его
  90
  прыть. Артикс выскочил на балкон и оттуда с удовольствием лицезрел, как от его дома отъехала колесница с цезарем. Он вернулся в комнату таким, словно его подменили, не было у него гневливого, искажённого гримасой лица. Теперь оно излучало хитрое радушие, напускную доброжелательность, под которым скрывались зависть и зло. "Везёт же дуракам!" - казалось, говорило его насмешливые глаза, сжатые в ехидной улыбке губы. - Всё, что пожелаете из кушаний, из вин и фруктов, из благовоний и прочего, - с нескрываемым сарказмом, снедаемый завистью, в лёгком поклоне обратился он к Эномаю. - Индейку, запечённую с маслинами, вина самого лучшего, - тотчас ответил проголодавшийся Эномай. - Снадобье, утоляющее боль... И пришли служанку. Пусть отмоет господина от сажи, - с видимым удовольствием распорядился Эномай, торжествуя в душе над униженным Артиксом. Раб не сомневался, что пламенная заря на небесах и пожар в доме Галерия взаимосвязаны. То было, по его мнению, предупреждение христианам о гонениях и предостережение идолопоклонникам за нечестивость. Волей Божьей сожжён дом цезаря и возвышен раб-христианин над богачом-иноверцем. - Будь по-вашему, - памятуя о полученных золотых и о неожиданном вознесении Николаса до дружбы с владыкой, сказал Артикс, горько сожалея о драгоценных камнях кинжала, оставшегося в ларце Николаса. Надеясь и впредь извлечь пользу от столь выгодного постояльца, ростовщик старался выказать благонамеренное расположение к нему. "Ещё неизвестно, чем всё обернётся, - подумал Артикс. - Во времена проскрипций Суллы легко было лишиться не только
  91
  состояния, но и головы". Эномай, перекрестившись, и воздав благодарственную молитву Господу, с чувством произнёс: - И сказано о том в Писании: "Далёк Господь от нечестивых, а молитву праведников слышит". Старая рабыня принесла стеклянные баночки со снадобьями и целительными маслами, омыла и умастила тело Николаса, смазала ожоги. Явился раб с серебряным подносом. На нём красовалась жирная, горячая индейка, фаршированная гречневой кашей, кувшин с вином, ваза с фруктами, чашка с ломтями хлеба. Эномай отрывал нежные кусочки мяса, совал в рот Николасу. Подносил кубок с вином, и приподняв ему голову, помогал испить чудесного фалернского вина многолетней выдержки, источающего тончайший аромат садов Киликии и виноградников Вифинии. Эномай ни на минуту не отходил от постели больного господина, поправлял подушки, обмахивал полотенцем горящие огнём обожженные места, дул на них, проявлял заботу, подобную той, с какой любящая мать боготворит младенца. После выпитого снадобья, приготовленного знахаркой-рабыней из настоя наркотических трав, смешанного со змеиным ядом, Николас перестал ощущать боль, погружаясь в истому приятного сна. Губы его, увлажнённые горьким зельем, шептали: - Божественный закат солнца... Алая заря... Небо в огне... Знак Аполлона! О, всемогущий бог! Я положу на алтарь твоего храма кинжал с крупными рубинами на рукоятке и пояс с золотыми пластинками. Пожаром на небесах ты повестил меня о пожаре в доме цезаря, Величайшего Галерия... И он провалился в беспамятство, в небытие, погрузился в
  92
  глубокий сон, сражённый сильнодействующим препаратом, задышал спокойно и ровно. Выпроводив слуг, Эномай присел к изголовью господина, с нежностью глядя на него, поправляя примочки на волдырях. Огонёк новой свечи, как и прежде, трепыхался над канделябром, но светил ярче и веселее. В радужном сиянии пламени виделась Эномаю Божественная святость Небес, через муки господина его ниспославших удачу им обоим. - Заживут ожоги... Достигнет Николас желанной цели, станет центурионом... И я получу долгожданную свободу. Господь знамением Своим предрёк пожар в доме цезаря дабы возвысить Николаса... О, Господи! Воистину велик Ты еси... Славься имя Твоё! Аминь. Сказав так, Эномай выпростал из-под туники свой дешёвый медный крестик, поцеловал его и спрятал на груди. Звёздная ночь нависла над морем, над притихшим городом. В свете факелов, горящих на сторожевых башнях, перекликались часовые. Поскрипывали канаты галер, пришвартованных к причалам. Изредка лаяли собаки, потревоженные запоздалыми прохожими. Никомедия, столица Восточной Римской империи, утонула в этой тихой ночи, чтобы проснувшись однажды, через тысячу семьсот лет, вдруг увидеть себя небольшим турецким городом с малоизвестным названием Измит. Заросшие травой и кустарниками, засыпанные селями от ливневых дождей и оползнями землятрясений, лишь неприметные глазу остатки крепостных стен скажут пристальному взгляду пытливого туриста, что некогда здесь был процветающий стольный город.
  93
  Но всё будет потом... А пока, придвинув лавку к ложу Николаса, рядом с господином чутким сном забылся раб его. Первый раз в жизни Эномай не спал подобно собаке на полу у двери. В триклиний на пир На другой день к дому Артикса, к большому изумлению хозяина таверны, подскакал отряд конников. Воины оцепили здание с целью охраны. У дверей встали два охранника. Явились рабы из дворцовой прислуги в дорогих одеяниях. Они окружили больного Николаса заботливым вниманием. Умывали, меняли постель, подносили и убирали за ним золочёный ночной горшок. Старик-лекарь разложил на столе медицинские инструменты, расставил баночки с мазями и кремами, ящички с льняными бинтами, стеклянные бутылочки с разными настойками, долго и осторожно осматривал обожжённые руки, плечи и спину Николаса, смазывал крайне редким и дорогим спермацетом - жиром китов-кашалотов. Еда и питьё подавались Николасу на серебряных подносах и в серебряных кубках, инкрустированных золотом. Через две недели Николас надел белую тогу с пурпурной каймой - отличие знатного патриция, сшитую из шёлка дворцовым портным. Раб из дворцовых слуг с низким поклоном поднёс золотую застёжку к тоге, золотую цепь и два золотых браслета с вделанными в них бриллиантами. - Благопристойная, царственная матрона с благодарностью за спасение её мальчика, царственного Кандидиана, послала тебе, господин, эти знаки своей великой милости, сказал раб. - Нижайше просит принять их. Во славу Громовержца Юпитера, обрушившего молнию на её дом во
  94
  время грозы, она вознесла в его храме богатые дары на алтарь своего бога. Матрона будет рада видеть спасителя её любимого мальчика в триклинии на пиру. Вошёл воин. Отрывистым, по-военному чётким голосом произнёс: - Декурион Антоний приветствует тебя, достойный квирит! Галерий, Британский Величайший приглашает в триклиний на пир! Колесница к твоим услугам, господин! И ещё велено передать это... Декурион подал знак рукой, и тотчас следовавший за ним раб положил к ногам Николаса свёрток с новыми сандалиями из мягкой лакированной кожи с золотыми пряжками и с ремешками, усыпанными мелкими драгоценными камнями. Тяжёлой поступью солдата, привыкшего ходить строевым шагом в шеренгах легиона, декурион направился к выходу, стуча подковками калиг. Николас протянул ноги рабыне, стоявшей на коленях с новыми сандалиями в руках, готовой обуть его. - Собирайся, Эномай... Нас ждут великие дела... Как видишь, в том царственном закате знак Аполлонов был... Не твой бог, а мой первым откликнулся на молитвы и дары... - Господь предупреждал о пожаре... И он случился... За грехи нечестивых... Не к добру тебе милости Гарелия... - Молчи, окаянный... Верю в бога своего, прекрасного Аполлона, статуями которого украшен город... Непобедимым солнцем согревает он весь мир... А что твой Господь? Какая польза от Него? Не тебе, христианину а мне, идолопоклоннику, посланы царские подарки! - Господь создал мир и всех живущих в нём, а ты спрашиваешь о пользе Его... Эномай, не разделяя восторгов господина, понуро
  95
  помогал ему закрепить на тоге застёжку. - Ты чем-то расстроен, Эномай? Тебя не радует, что мне оказана честь предстать во дворце перед цезарем Галерием? Эномай вздохнул, собираясь с мыслями. - Не знаю, как и сказать, господин... - Ну... Говори... - Светла... Она... - Что с ней?! Она жива? Здорова? Учится золотошвейному делу? Не тяни, Эномай... Говори же скорее... - Жива и здорова... Думаю, богатые наряды и дорогие украшения сделали её ещё красивее, чем ты видел её... - Где же она? - Замужем за городским судьёй старым претором Пием Евлампием... Он христианин... У Светлы скоро родится ребёнок... Дом претора на Морской улице один из лучших в Никомедии... - О, боги! Горе мне! Огненный Юпитер! Преврати в пепел дом Пия со всеми его обитателями! Клянусь Аполлоном, отомщу этому старому козлу за то, что увёл у меня Светлу! - Пий не виноват... Светлу сосватал чиновник Прокл и его жена, родная сестра того кузнеца, о котором ты рассказывал мне... У них находилась Светла до дня замужества... Они набожные люди... Христиане... - А-а... - со злом отмахнулся Николас. - Опять христиане... Одни беды от них... Всё, Эномай! Меня ждёт цезарь! У императорских ворот дежурил знакомый стражник. Увидев выходящего из колесницы деревенского парня, облачённого в тогу, испуганно заморгал ничего не понимающими глазами. Николас снисходительно кивнул ему лишь затем, чтобы показать, что это именно он, тот самый пастух из Себастии. - Иду в триклиний к цезарю на пир, - с небрежной
  96
  ехидцей бросил он стражнику. Во дворце Николас обомлел от несказанной роскоши. Ни в каком сне он и представить не мог открывшегося ему великолепия мраморных колонн, скульптур, огромных ваз из тончайшего фарфора, канделябров в виде драконов, в разинутых пастях которых горели зажжённые фитили. Блеск золота, серебра и драгоценных камней, обилие шелков и ковров показывали могущество правителя, повергали в трепет. Сопровождаемый придворными слугами Николас вошёл в триклиний - пиршественный зал с длинными столами, высеченными из белого поросского мрамора, обрамлёнными золотом. Столы были в изобилии уставлены золотыми блюдами с самыми изысканными кушаньями и тонкими винами в золотых кубках. Ложа вокруг них, застеленные коврами, предназначались для возлежания во время пира. В камине, расписанном причудливыми узорами, пылал огонь, отражаясь в терракотовом мраморе колонн, поддерживающих высокий потолок. Статуи римских богов со всех углов неживыми глазами взирали на огромный зал с устроенным посредине бассейном. Хоры арфисток, кифаристов и флейтистов, группы актёров в коротких туниках и миртовых венках, ожидали выступления в танце, в песнях и музыке перед пирующими. У стола застыли виночерпии, одетые в шитые золотом пиршественные туники. Многочисленные слуги, готовые подносить горячие кушанья, убирать посуду, лёгкими тенями, не привлекая к себе внимания, скользили по залу. Галерий, высокий, тучный, с красивым, но уже чуть одутловатым лицом, в пурпурной тоге и с лавровым венком на лысеющей голове простер руки к Николасу. Обнял
  97
  оробевшего молодого человека, не знающего дворцовых этикетов. Однако, Галерий успокоил его ласковыми словами: - Мы выходцы из простых семей, Николас... Будь, как дома... Располагайся на ложе, как тебе удобно... Не стесняйся... Когда-то я тоже пас овец на Дунае... Да, мои люди всё узнали о тебе... Поклоняешься нашим богам. Это хорошо. Известно мне и то, что прошлым летом чудесным образом исцелил тебя наш комит Георгий, начальник именитого войска телохранителей его императорского величества Диоклетиана. Георгий - христианин... Надеюсь, одумается, отречётся от своей веры, вредной Риму. К сожалению, моя жена Валерия, дочь императора, не порадовала меня наследником. Но боги, которых я щедро одарил, послали мне замечательного мальчика от другой женщины, любимой мною Вителии, умершей при родах. Валерия усыновила мальчика, горячо полюбила его. Юпитер разгневался на меня, ударил молнией в её дом, но другие боги сжалились над безвинным малышом Кандидианом и послали ему спасителя, храброго каппадокийского юношу из Себастии. Галерий позвонил в серебряный колокольчик. Явился начальник канцелярии со свитком в руках. - Прочти написанное, Сикорий, - сказал Галерий, с отеческой улыбкой глядя на Николаса. Сикорий расправил лист и торжественно произнёс: - Свободный гражданин Рима Николас из Себастии в Каппадокии, иллириец родом, почитается ныне как патриций и вельможный слуга особых поручений при Гае Галерии, цезаре императора, с назначением ему чина и жалованья центуриона. Предъявителю документа немедленно выдавать свежих лошадей почтовой государственной службы, беспрепятственно выполнять его распоряжения от имени цезаря. Печать и подпись: цезарь тетрархии Гай Галерий
  98
  Валерий Максимиан Арментарий, Британский Величайший, Германский Величайший, Карпийский Величайший, Сарматский Величайший, соправитель императора восточных провинций Великой Римской империи. Никомедия, год двести девяноста шестой... - Поздравляю, Николас! Жить будешь во дворце, - вручая свиток Николасу, ласково сказал Галерий. - Слуги проводят тебя в твои покои, выдадут оружие, доспехи, деньги, двух коней со сбруями для тебя и для твоего раба-щитоносца. Ведь таким ты хотел видеть подле себя варвара-христианина недюжинной силы, место которого на гладиаторской арене? Но раб - твоя собственность, твоя вещь... Можешь держать его при себе, как пожелаешь... - Я дам ему вольную, - робко проговорил Николас. - Твоё право... Выпьем чудесного вина за счастливое избавление от смерти моего Кандидиана... Эй, музыканты, актёры! Играйте! Танцуйте! В веселии пролетели часы. - Сикорий! - позвонил колокольчиком Галерий, и услужливый чиновник тотчас возник из-за спины. - Я весь внимание, о, Величайший! - Проводи центуриона в его покои... Определи ему должное количество слуг и дай под начало центурию - сотню легионеров... Галерий повернул к Николасу красное от выпитого вина лицо, посмотрел на него осоловелыми глазами. - Персидский царь Нарсе подло нарушил перемирие... Вторгся в Армению, сместил нашего ставленника царя Тиридата... Через неделю я двину армию на восток... Мы разобьём проклятых персов! А потом... Потом мы займёмся христианами! Да, Николас? Галерий был изрядно пьян, с трудом шевелил
  99
  непослушным языком. Пытаясь подняться, навалился на стол, роняя кубки с вином, опрокидывая вазы и кувшины. Слуги подхватили его грузное тело, повели в опочивальню. Николас, никогда ранее не употреблявший вина, тоже захмелел. В своих покоях упал на ложе, не снимая тогу. Несколько всадников, посланных за Эномаем, привезли раба в растерянных чувствах. С одной стороны, богобоязненный христианин видел, что идолы благосклонны к Николасу. С другой был убеждён, что богатство - пыль, мнимая видимость благополучия. Ничего, кроме беды от неожиданного вознесения Николаса, ждать не следует. Деньги, власть вводят человека во грех, искушают на подлости и непристойности. Нетрезвый вид Николаса подтверждал худшие догадки Эномая. Обхватив голову руками, раб молча сидел у ложа, охваченный обуревавшими его чувствами. Он был уверен, что рано или поздно утрата богатства заставит Николаса страдать. Приговорённый к мучительным пыткам и смерти проклянёт день, в который стал приближённым цезаря, сочтёт за счастье оказаться здоровым и невредимым у очага в своей пастушеской хижине, где нет ни палачей, ни убийц, падких до чужого добра, ни завистливых доносчиков-клеветников, алчущих завладеть богатством жертвы. Отняв у богачей имущество по приказу цезаря, будет мучиться, как прежние хозяева дворцов, золотых слитков, россыпей жемчугов и сундуков с алмазами. Так было во времена древнего царя Кира... Так есть при Диоклетиане... Цезари не могут поделить между собою огромную империю. Всё им мало... Они будут плакать потом, корчиться в муках... А всё потому, что не следуют учению Христа... Не заботятся о своей мятущейся, заблудшей душе... Не спасают
  100
  себя от преисподней... Верят в защиту своих идолов, которых задаривают подношениями... Каменные боги подвигают на преступные соблазны... Разжигают войны. Побуждают потоками проливать кровь невинных людей, дабы принудить работать на себя, владеть их полями и недрами... Так молча рассуждал Эномай, отсутствующим взглядом взирая на роскошные покои Николаса. Тот очнулся, увидел раба, счастливо улыбаясь, пробормотал: - Мой верный Эномай... Я возведён в чин центуриона... Отныне ты - вольноотпущенник! Завтра квестор выдаст тебе документ, дающий право называться свободным гражданином Рима! Ты волен уйти, куда пожелаешь... Эномай от неожиданности обрушившегося на него счастья онемел, чуть не выронил принесённый с собой ларец Николаса. Слёзы выступили на его глазах. Бывший раб упал на колени, прильнул к ногам Николаса, поцеловал край тоги. - Позволь мне остаться с тобой, господин... Хочу служить тебе и дальше... - Хорошо... Будешь моим щитоносцем... А сейчас помоги снять тогу и оставь меня... Я хочу спать... Разгром при Каррах Рано поутру Галерий призвал Николаса к себе. Распахнув тогу, Николас подпоясался золочёным ремнём, нацепил кинжал. Теперь он имел на это право. - Отправляйся с секретным донесением в Египет, догоняй легионы Диоклетиана, - приказал Галерий. - Передай императору, что я выступаю со своей армией против надменного перса Нарсе...
  101
  В бешеной гонке тряслись Николас и Эномай, меняя в пути почтовые колесницы и лошадей. Императора они застали в святой земле Палестины. Диоклетиан встретил гонца своего зятя радушно. Николас пал ниц перед ним, но император велел встать. - Мне сообщил Галерий о счастливом спасении Кандидиана, приёмного сына моей дочери... Валерия так любит мальчика... Вот ты каков, каппадокиец, велениями богов пожалованный в центурионы! Посмотри на него, Георгий... Эти победоносные орлы Рима облетят весь мир! Начальник именитого войска телохранителей Георгий, неотлучно сопровождавший императора, стоявший у трона, изумлённо воскликнул: - Пастух из Себастии! Храбрый юноша, смело бросившийся в огонь, чтобы спасти ребёнка! Уже центурион?! Похвально! Диоклетиан велел приблизиться своему секретарю. Сановник подал ему изящный кошелёк, усыпанный мелкими алмазами, полный золотых монет. - Прими, Николас, в знак благодарности за счастье моей любимой Валерии... Николас припал к подножию трона, прикоснулся губами к царственному одеянию величественного монарха. - Поднимись, Николас, и доложи, с каким поручением прибыл от цезаря? - Государь! Галерий приказал передать на словах, что двинул армию на персидского шаха Нарсе... - Как?! Он что, в своём уме? Нарсе сокрушит его и зальёт ему горло расплавленным золотом, как поступил его злобный отец Шапур с императором Валерианом. Скачи, Николас, во весь опор обратно и передай Галерию мой приказ: немедленно остановить войска и ждать подкрепления
  102
  легионами с дунайских провинций. Разобью бунтовщиков в Египте и приду к нему на помощь... А пока я отправлю ему своё именитое войско телохранителей под начальством Георгия... В феврале, по заметённой снегом дороге, кутаясь в толстые одеяла из грубой верблюжьей шерсти, центурион и его слуга Эномай прибыли в Анкиру. Здесь Николас, измотанный долгим путешествием, сделал остановку. -- Я в городской управе разузнаю, когда проследовали легионы по Царской дороге, - сказал Николас Эномаю. - А ты разыщи дом купца Атиаса на Священной улице... Префект Анкиры с почестями принял посланника императора. Выяснилось, что легионы Галерия миновали Анкиру ещё месяц назад, и вряд ли Николасу удастся догнать их до того, как они дойдут до Евфрата. Префект настаивал погостить у него, но Николас отказался, ему не терпелось увидеться с Атиасом, похвастать своим чином и высоким доверием первых лиц Рима. К большому разочарованию Николаса, купец в начале зимы ушёл с караваном в Мелитену. - Передай Атиасу подарок от погонщика мулов, ставшего центурионом, - вручая кинжал дворецкому, сказал Николас. Возвращаться к префекту он счёл неудобным. Взял самых лучших почтовых лошадей и велел гнать что есть духу вслед далеко ушедшим вперёд легионам Галерия. В марте, по сооружённому Галерием деревянному мосту он переехал родной Галис. Полноводная река шумела быстрым течением, омывала каменистые, с наледью берега. Велико было искушение завернуть в Себастию, показаться на глаза старику Леониду, пофорсить в доспехах центуриона перед односельчанами, навестить кузнеца Евмея,
  103
  и как бы между прочим, попросить его осмотреть подковы лошадям, расплатиться золотым ауреусом. Намекнуть, что выйдя замуж за судебного чиновника, Светла многое потеряла в лице Николаса, будущего полководца-трибуна, в чём он теперь не сомневался. Вспомнив о Светле, Николас помрачнел и прикрикнул на возницу. Тот взмахнул хлыстом, колесница понеслась быстрее, и Себастия, белея виллой Леонида среди черневших домов и хижин, осталась позади. Николас с грустью провожал глазами виноградники, на которых виднелись работающие сельчане, долину с оттаявшими пастбищами, где помнил каждую тропку, протоптанную ногами его и Светлы. Он вдруг поймал себя на мысли, что деньгам, офицерскому чину, доспехам центуриона и славе предпочёл бы козью шубу, пастушеский кнут и свирель. Лишь бы гулять со Светлой... Любоваться её небесно-голубыми глазами, белокурыми волосами, заплетёнными в толстую косу с подвязанным синим бантом, валяться на траве под треск цикад и пение птиц, вдыхать запахи луговых цветов. Холодным весенним ветром дуло с Галиса. Николас поплотнее закутался в одеяло и отвернулся, прикрыл глаза, придвинувшись к Эномаю, безмятежно дремлющему, далёкому от переживаний Николаса. Лишь в начале мая Николас настиг отставшие от основных сил манипулы, когорты Галерия и обозы с провиантом. Он опоздал всего на пару дней: главные войска цезаря перешли Евфрат. С помощью длинного каната, протянутого через реку, солдаты помогли царскому гонцу переправиться на другой берег. Многотысячная армия, обессиленная долгим походом,
  104
  истощённая нехваткой продовольствия и корма животным, стояла обширным лагерем, огороженным частоколом из копий. Каждый легионер, помимо оружия и военного снаряжения, тащил на себе три копья для этого забора. Возле палатки полководца Николас соскочил с коня, бросил поводья Эномаю и бегом направился сообщить Галерию приказ Диоклетиана не ввязываться в войну и немедленно отступить. Стражник у входа в палатку выкинутой перед собой рукой приветствовал центуриона с красным пером на шлеме - отличительным знаком царского посланника. Галерия Николас застал сидящим в большом медном чане с горячей водой, принимавшим ванну. Потный, с мокрыми волосами, раскрасневшийся после бани и кубка вина, цезарь выглядел уставшим и нездоровым. - Что ответил император? - коротко спросил цезарь, окинув Николаса взлядом, приводившим всех в трепет. - Не вступать в битву с Нарсе... Ждать подкреплений с придунайских провинций... Подавит бунт и сам придёт со своими легионами на помощь... - Поздно... Персы атакуют нас, едва мы начнём отступление... Битва при Каррах неминуема... Три с половиной века назад здесь потерпел поражение Красс со своим сорокатысячным войском. Надеюсь, на сей раз боги будут на стороне римлян. Жрецы и прорицатели не разделяют моё мнение... Бедными были жертвы богам... А где я возьму жертвенных быков и баранов? Солдатам есть нечего! Отменить решение начать битву уже не могу. Отказ от неё - гибель всей армии. В сражении, пусть и проигранном, я сохраню значительную часть её... Твоя сотня всадников ждёт командира. Смелее в бой, сынок, во славу Рима! Николас почтительно вышел, сел на коня и поскакал к
  105
  своей центурии, распололожившейся на отдых у самого берега Евфрата. Солдаты с пристальным вниманием приглядывались к своему начальнику, отмеченному пурпурной лентой - знаком особой офицерской чести. У начальника конницы Николас уточнил позицию своей сотни. За кошелёк золотых монет, пожалованных императором, отданных начальнику снабжения войск, он тайно приобрёл мешок сухарей, два ящика вяленой рыбы, копчёный окорок, десять фунтов ветчины, бурдюк вина и пять мешков овса для лошадей. Роздал продукты всадникам, чем сразу вызвал с их стороны симпатию. С особым уважением легионеры посматривали на огромного щитоносца, вооружённого здоровенной дубиной, удара которой не выдержал бы и племенной бык. Вид этого неимоверного оружия вызывал не только всеобщий смех, но и восхищение силой богатыря. Армия, готовая к битве, построилась на рассвете на склоне горы в невыгодной для римлян позиции. Сверкали латы легионеров, мечи и копья. Отдавали последние приказания командиры центурий, манипул, когорт и легионов. Персы с леденящим душу визгом ринулись в атаку, яростными волнами накатываясь на римлян с холмов. Николас расположил свой отряд в дубняке, выжидал подходящий момент для удара во фланг вражеской коннице. И когда она пронеслась мимо, не заметив укрывшихся в рощице римских всадников, Николас взмахнул мечом. Сытые кони легко понесли своих седоков в тыл персидской кавалерии. Удар в спину был для персов полной неожиданностью. Их конница смешалась, сбилась в кучу, сокрушаемая мечами
  106
  римлян и дубиной Эномая, приводящей врагов в ужас. Великан крутил ею вокруг себя, и там, где взмахнул, снопами валились поверженные им персы. Но ничто не могло спасти армию Галерия от разгрома. Редели, отступая под мощным натиском персов, римские легионы. И много пало римских солдат, порубленных кривыми саблями, проткнутых копьями и дротиками, побитых стрелами, тучами летящих над облаками пыли, взбитой копытами коней, ногами воинов. Тысячи солдат, оттеснённых к реке, бросились в ледяную воду. Многие из них, отягчённые доспехами, раненые, не умеющие плавать, утонули. Сотня Николаса отчаянно рубилась, ведомая отчаянным, бесстрашным командиром, дорогу которому пробивал дубиной всё сокрушающий на своём пути Эномай. К концу дня остатки армии Галерия отступили за реку, заняли заранее подготовленную позицию, обнесённую глубоким рвом, острыми кольями, вкопанными в землю, ямами, прикрытыми ветками. Конники Николаса, воодушевлённые героизмом командира, мужественно и стойко обороняли отступавших римлян, чем в значительной степени способствовали сохранению жизни многих из них. Персы прижали солдат Николаса к реке. Гибель казалась неизбежной, но Николас повёл отряд вдоль берега и неожиданно повернул вправо, на холм, в обход правого фланга иранской конницы. Персы, ликуя, ринулись на перехват, но Николас вдруг резко осадил коня, понёсся обратно к реке. Сбитые с толку персы проскакали значительно правее, потеряли время. В считанные минуты кони и люди с брызгами влетели в
  107
  воду, поплыли на левый берег. Стрелы свистели над ними, булькали в воду, вонзались в крупы лошадей, впивались в сёдла. Держась за конские гривы, прячась за лошадей, прикрытых боевыми попонами, римляне отплывали всё дальше от вражеского берега. Эномай плыл сзади, прикрывая центуриона. Стрела свистнула и впилась Николасу в незащищённую панцирем спину. Он выпустил поводья, слабо загребая руками, начал тонуть. Вода над ним окрасилась кровью. - Держись, Николас! Я с тобой! - крикнул Эномай, бросаясь на помощь господину, центуриону и другу. Двумя-тремя взмахами Эномай подплыл к Николасу, подхватил безжизненное тело. Выдернул стрелу, сбросил с головы Николаса шлем. Ухватил его одной рукой за волосы, другой уцепился за гриву своего коня, в спине которого торчало несколько стрел. Воины, плывущие неподалёку, кинулись на помощь. Все вместе они достигли берега, вытащили центуриона из воды, положили на живот поперёк мокрого седла и торопливо зашагали в лагерь. В лазарете, полном раненых, Николасу оказали первейшее внимание. В легионах только и говорили о подвиге сотни всадников, прикрывавших отступление легионеров. Лекарь прижёг рану раскалённым докрасна металлическим прутом. Николас, впавший в беспамятство, не почувствовал боли. Не приходя в сознание, пролежал несколько дней. Неизвестно, какой был бы исход его ранения, но запоздало прибыло в лагерь именитое войско, отправленное Диоклетианом сразу после отъезда Николаса из Палестины. На взмыленных лошадях, с короткими остановками, чтобы накормить и напоить лошадей, дать себе и коням отдых, воины Георгия неслись на помощь Галерию.
  108
  С прибытием подкрепления лагерь усилился, и Нарсе не осмеливался перейти Евфрат и продолжить наступление персов на запад. Ночами пылающие костры по обе стороны реки выдавали противостояние враждующих сторон. Именитое конное войско телохранителей, возглавляемое комитом Георгием - элитное подразделение, гвардия тех времён, было в особом почёте императора. Лучшие из лучших воинов служили в нём. И то, что Диоклетиан отважился оставить себя без этого войска, говорило о понимании императором опасности, грозившей армии Галерия. Слух о геройстве и тяжёлом ранении молодого центуриона достиг ушей начальника царской стражи. С походным серебряным котелком Георгий вошёл в палатку в тот момент, когда верный Эномай каплями вливал в рот Николаса ещё парное козье молоко. - Ты христианин? - спросил Георгий, положа крепкую руку на плечо Эномая. Богатырь вздрогнул, молоко из чашки пролилось на бледное лицо Николаса. - Да, господин, - низко приклонил голову Эномай. - Зачерпни этим котелком воды из бочки и принеси... - Слушаюсь, господин... Эномай быстро вернулся, бережно удерживая в больших ладонях маленький котелок с водой. - Сними с себя крестик, брось в котелок... Эномай послушно сделал то, что велел Георгий. - Сотвори над Николасом молитву о болящих. Эномай не единожды произносил эту молитву над раненым центурионом, но перечить не стал. Осенил больного крестным знамением со словами: - Владыко Вседержителю, Святый Царю, наказуяй и не умерщвляй, утверждаяй низпадающия и возводяй
  109
  низверженныя, телесныя человеков скорби исправляяй, молимся Тебе, Боже наш, раба Твоего Николаса немощствующа посети милостию Твоею, прости ему всякое согрешение вольное и невольное. Ей, Господи, врачебную Твою силу с небесе низпосли, прикоснися телеси, угаси огневицу, укроти страсть и всякую немощь таящуюся, буди врач раба Твоего Николаса, воздвигни его от одра болезненнаго... Боже наш, и Тебе славу возсылаем, Отцу и Сыну и Сятому Духу, ныне и присно и во веки веков. Аминь. - А теперь понемногу вливай ему в рот воду из котелка с омытым в ней крестиком... Эномай, как прежде молоко, начал вливать освящённую воду Николасу в рот. Георгий тоже сотворил свою молитву, говоря так: - Молю Господа нашего Иисуса Христа, Спасителя, Матерь Божию, Пресвятую Богородицу об исцелении храброго воина, против иноверцев живота не жалевшего, грешного Николаса, не по умыслу, но по недомыслию заповеди Божии не чтущего... Слава тебе, Господи. Аминь. Произнеся молитву, Георгий трижды перекрестил Николаса и сказал Эномаю: - Омой святой водой рану Николаса, продолжай творить молитвы над ним, испрося Господа о выздоровлении славного воина, дабы когда прозреет умом и дойдёт сердцем, проникся он верой в Господа Бога, в Святую Троицу... Осеняй его крестным знамением и да сбудутся твои молитвы... Серебряный котелок оставь себе, благочестивый Эномай... Ты заслужил награду... Георгий удалился, а Эномай перевернул Николаса, снял повязку и немало подивился, найдя рану зарубцевавшейся, не кровоточащей. Он ополоснул её водой из котелка, полной живительных, целебных свойств и прочитал молитву.
  110
  И так он поступал ещё два дня, а на третий Николас открыл глаза, шумно вздохнул и попытался встать. Эномай удержал его. - Лежи, набирайся сил... Нельзя вставать... Сейчас принесу тебе куриный бульон... - Что со мной? - спросил Николас. - Стрела перса настигла тебя, когда мы плыли через реку... Благородный Георгий святой водой исцелил тебя, обратясь с молитвами к Господу, и чудесным образом смертельная рана твоя зажила... - Как, опять меня спас Георгий? Боги не оставили меня! - Не идолы твои, а Господь Бог ведёт твою заблудшую душу к истине, в Рай, спасает от преисподней... Но, судя по твоему упорному идолопоклонству, нежеланию признать Христа, исцелившего тебя, долгой будет твоя дорога в Рай.
  Битва при Сатале Из покорённых африканских территорий столетиями в Рим огромные богатства. В рудниках Египта добывалось золото, серебро, медь, драгоценные камни. На плодородных полях, орошаемых водами Нила, произрастали рис, пшеница и другие злаки. В долинах спели фрукты, овощи, бахча. На лугах паслись многочисленные стада коров, овец, буйволов, лошадей. Длинными вереницами, опустошая Египет, шли в Рим обозы, гружённые зерном, шерстью, льном, хлопком. Охраняемые солдатами, двигались караваны с дорогими изделиями ремесленников.
  111
  Погонщики гнали животных на убой для пиршеств и жертвоприношений. Галеры везли в Рим, Византий, Никомедию, Медиолан, Фессалоники и другие портовые города империи металл, оружие, рабов. Доведённые до крайней нужды и нищеты египтяне подняли восстание. Причиной бунта стало обложение большими налогами именно этой урожайной части империи. К восстанию египтян подбил рвавшийся к власти Домиций Домициан, призвавший изгнать римлян из Египта. Вооружённые камнями, мотыгами, топорами, косами, кольями, бунтовщики убили римских солдат и наместников. Во время осады Александрии войсками Диоклетиана смерть постигла Домиция, и цезарем египетских владений провозгласил себя другой самозванец Аврелий Ахилл. Справиться с восставшими, обозлёнными голодом и не ждавшим пощады от римлян, было нелегко. Полтора года длилась безуспешная осада Александрии, но солдатам Диоклетиана удалось перекрыть поступление воды в город. Жители, обезумев от жажды, открыли ворота крепости. Римляне ворвались в них и жестоко расправились с зачинщиками восстания. Весной 298 года усталый Диоклетиан вернулся в Никомедию. Дела в империи обстояли не лучшим образом. Реформы в армии, смена денег, указ об установлении строгих цен на продукты и другие экономические меры не давали желаемых результатов. На рынке сократилось количество товаров, в государстве развилась спекуляция, ширилась коррупция, процветало взяточничество чиновников, разрастались бюрократические аппараты управления. Пограничные северные территории подвергались
  112
  набегам сарматов, готов, бастарнов, карпов и других варваров. Положение в империи усложнялось войной с Ираном. В этот год, изобилующий многими стычками персов с легионерами Галерия, удерживающими западный берег Евфрата от форсирования реки войсками Нарсе, Николас и его верный слуга Эномай мотались от императора к цезарю и обратно со срочными секретными донесениями. При словах Николаса: "Священным именем священного императора приказываю немедленно предоставить мне..." чиновники, как полоумные, сшибаясь лбами, начинали суетиться, старались быстрее выполнить приказ военачальника, золочёный панцирь которого прикрывал голубой плащ центуриона, а шлем украшало пышное перо страуса. В мае на помощь Галерию пришли новые легионы, набранные в придунайских провинциях. Вместе с войсками прибыл император. Диоклетиан был в худшем расположении духа из-за обострившейся болезни. Его мало волновала война с Персией как проблема борьбы за овладение территориями, за расширение границ империи. Более важным считал он подавление персов, распространявших среди римлян новое вероучение, вредное идолопоклонству, а значит, Риму. Вдохновителем новых религиозных идей был знатный перс Мани. Совершив паломничество в Индию, где познакомился с буддизмом, он попытался создать новую религию, объединяющую персидские верования, мистику и некоторые элементы христианства. У Мани, который пытался представить себя Христом, утешителем и Духом Святым, нашлись последователи его псевдоучения, составленного из множества богохульных
  113
  ересей. Поклонники этого демонического, безумного учения называли себя манихеями. Под личиной миссионеров разбредались по империи, занимались шпионажем и подрывной деятельностью в пользу Персии, разносили смертельный яд вероотступничества от идолопоклонства и христианства. Манихеев становилось всё больше, и правители Рима не сомневались, что лжепророки находятся на службе враждебного государства. Вот почему так остро нуждался Диоклетиан в победе над Персией, надеялся, разгромив персов, покончить с манихейством. Он велел усилить репрессии против последователей Мани. Был издан строгий указ, предупреждающий, что если представители опасного культа проявят непокорство, ответят за это головой. Объявления эдикта, расклеенные в людных местах, гласили: "Если кто из чиновников или видных римских граждан присоединится к ненавистной и неслыханно бесчестной персидской секте и её учению, то да будут эти люди сосланы на шахты, а их имущество отойдёт к государству". Эдикт заканчивался так: "И потому мы повелеваем: да поглотит огонь манихейских предводителей и их проклятые писания!" Обуреваемый этими гнетущими мыслями, Диоклетиан въехал в лагерь Галерия. Легионеры встретили любимого императора громкими, восторженными криками и ударами мечей по щитам. Галерий в пурпурном императорском одеянии ждал тестя перед строем солдат. Не доезжая сотню шагов, Диоклетиан велел вознице остановиться. Виновным в недавнем разгроме римлян под Каррами император считал своего зятя, бездумно и бездарно вступившего в сражение с персами.
  114
  Разгневанный Диоклетиан издали дал Галерию знак приблизиться. Цезарь был вынужден быстрым шагом, переходящим на бег, направиться к колеснице. Когда до неё оставалось несколько шагов, Диоклетиан приказал вознице ехать неторопливой рысью. Униженный полководец, запыхавшись, бежал позади колесницы целых тысячу шагов, надеясь догнать её, уцепиться, но возница подгонял лошадей, и Галерий чуть живой бежал на виду своих легионов. Сделав круг по всему лагерю, Диоклетиан объехал войска, приветствуя солдат поднятой рукой. Переодетый в доспехи простого воина, не доверяя цезарю, император лично осмотрел позиции персов на другом берегу Евфрата, для чего поднялся на башню, долго и пристально вглядывался во вражеские укрепления. Затем сел на коня, окружённый телохранителями, проехал по римским позициям. Вернулся хмурый и озабоченный. - Много солдат погубим, переправляясь на ту сторону, - сказал он Галерию. - Придётся штурмом брать их оборонительные сооружения, что крайне затруднительно... - У меня есть план, - с присущей ему горячностью ответил Галерий. - Обойдём персов в верховьях Евфрата... Начнём наступление с севера... Там где подлый Нарсе нас не ждёт... С гор Армении обрушимся на него... Император остался доволен предложением зятя. - Да помогут нам боги, - согласился он на хитрый маневр. На военном совете решили оставить в лагере когорту солдат для разжигания большого количества костров, создавать видимость скопления войск. С наступлением темноты, соблюдая тишину, легионы двинулись к верховьям Евфрата. Впереди войск, прочёсывая заросли, скакала конная разведывательная сотня центуриона Николаса. Вылавливала
  115
  персидских лазутчиков, предупреждала о непроходимых местах. За легионами следовали обозы с продовольствием, пылили стада жертвенных животных. Чтобы быки не мычали, а лошади не ржали, морды им обмотали тряпками. Персидская разведка вскоре донесла шаху о передислокации римских легионов на север. Нарсе понял, какая опасность грозит ему с тыла. Шах отдал приказ отступить в Армению, где рассчитывал пополнить войска новыми воинами и продовольствием, чем поставил свою главную ударную силу - бесстрашную персидскую конницу в невыгодное положение. Каменистый рельеф местности был неудобен для кавалерии персов, но благоприятен для римских легионов. Войска встретились неподалеку от местечка Сатала. Вечером, перед решающей битвой, римляне закололи много быков, возложили туши на жертвенные огни. Запах горелого мяса уносился вместе с дымом, а испечённые куски его, истекающие жиром, аппетитно поедались воинами. На рассвете армия Галерия выстроилась длинной несокрушимой стеной из щитов, плотно сдвинутых передними рядами легионеров. Галерий, во всём подражая Александру Великому, применил тактику знаменитой македонской фаланги. Длинные копья вторых и третьих шеренг могли поражать врагов, в то время как первая не открывала щитов, оставаясь невредимой и не давая противнику возможности прорвать строй. Первыми в легионах стояли гастаты - самые молодые, неопытные бойцы, но сильные. За ними следовали принципы - средних лет воины, уже принимавшие участие в битвах. Последние шеренги состояли из пожилых триариев - умелых, испытанных солдат. Основой легионов Галерия была тяжеловооружённая
  116
  пехота. Каждый воин, одетый в латы, имел копьё, щит, короткий меч и кинжал. Цезарь выстроил войска вогнутой к противнику дугой. На флангах, в рощицах попрятались турмы всадников - подвижные отряды из тридцати конников в каждом. На возвышенных местах, на скалистых выступах, которыми изобиловала местность, скрытно расположились лучники, пращники, метатели дротиков. Позади легионов торчали спешно вбитые в землю обломки копий, колья, железные ломы, там и тут желтели кучи глины и песка у вырытых ям. Блестели латы легионеров, сверкали панцири офицеров, развевались флаги и штандарты, высились на копьях таблички с номерами центурий и когорт. Золотом и драгоценными камнями сияли ножны широкого, короткого меча на поясе Николаса. За спиной его виднелись стрелы в колчане и лук с туго натянутой тетивой. Накануне битвы Галерий, полный решимости победить, проскакал вдоль строя, останавливаясь перед каждым легионом с пламенной речью. Его глаза горели сатанинским огнём мести за позор поражения при Каррах. - Друзья мои! Мы принесли богам жертвы... Жрецы предсказывают нам победу над нечестивыми персами. Наши боги одолеют их богов! Смелее в бой! Никто из вас не останется без богатой добычи и щедрых даров императора! Заиграли трубы, засвистели флейтисты, возвещая о начале битвы: полки Нарсе и его главная ударная мощь - многотысячная конница ринулась на римские легионы, далеко вокруг оглашая армянское нагорье устрашающими криками и неистовыми визгами персов. В холодном, молчаливом ожидании, не дрогнув, стояли легионы. Вновь просвистели рожки, прогудели фанфары, дали сигнал беспорядочного, как могло показаться, отступления.
  117
  Легко минуя известные им препятствия, легионеры, изображая бегство, пустились наутёк. Следом за ними, натыкаясь на острые заграждения, ломая лошадям ноги в ямах, летела неустрашимая персидская конница. Спотыкаясь о камни, налетая друг на друга, со ржаньем падали кони, опрокидывая седоков. Но фанфары и рожки уже играли сбор и построение легионов в неприступную линию обороны, готовую перейти в наступление. Заиграли трубы, ударили барабаны и тотчас двинулись фланги, охватывая войска Нарсе с двух сторон. Не имея возможности маневрировать среди нагромождений валунов, конница персов беспомощно топталась, поражаемая стрелами, дротиками, камнями пращников. Быстрым шагом легионы двинулись в атаку, и начался сокрушительный разгром персидского войска. Словно кочаны капусты, катились головы, потоками лилась кровь, и многие персы сдавались в плен. В сражении при Сатале армия Галерия наголову разбила персов, утвердила власть Рима в Малой Азии. В ходе этой кампании цезарь востока Гай Галерий показал не только незаурядные способности стратега, но и личную отвагу. Вместе с лихими всадниками Николаса он, рискуя жизнью, отправлялся на разведку. Во время битвы своим примером воодушевлял солдат храбро сражаться. Легионеры видели в гуще битвы тучную фигуру, облачённую в доспехи, восседавшую на боевом коне с окровавленным мечом в руке. Рядом с ним, плечом к плечу, рубился центурион Николас. Их обоих опережал Эномай. Раненный стрелой в плечо и копьём в грудь, богатырь сокрушал врагов своей увесистой дубиной. Огромную добычу захватил Галерий после победы. В его руки попал обоз шаха с гаремом, семьёй и казной.
  118
  Сам Нарсе едва спасся. Бросив своё самое дорогое на произвол судьбы, он позорно бежал. Всадники Николаса, разгорячённые битвой, долго преследовали шаха, углубляясь всё дальше на восток, в неведомые края, что становилось опасно. Одумавшись, Николас дал команду повернуть коней в стан римлян. В Антиохии, где полвека назад персы казнили императора Валериана, Диоклетиан торжественно, с триумфом, встречал Галерия. Слава о победах цезаря и богатой добыче произвела большое впечатление на всех римлян. Его сравнивали с Александром Македонским. Идолопоклонники, уверовавшие в победу Марса над персидскими богами, из уст в уста передавали легенду о том, что бог войны явился его матери Ромуле быком, который и стал отцом Галерия. Эта легенда и почитание его как Александра Великого побудили Галерия отчеканить монеты с надписями: "Marti parti simper victori" - "Отцу Марсу всегда побеждающему". Высочайшим указом Диоклетиана Галерий был произведён в августы, ему были пожалованы титулы Армянский Величайший, Мидийский Величайший, Персидский Величайший. Преисполненный счастьем победы над Персией, Галерий не скупился на вознаграждения воинам и приближённым. Николасу август подарил дом на Верхней улице, отстроенный заново, без следов пожара. Здесь, отдыхая после походов, Николас много времени проводил с пятилетним сыном августа, черноглазым, смышлёным Кандидианом. Гулял с ним в саду, катал на коне, посадив ребёнка в седло, играл с ним, сражаясь деревянными мечами. Эномай учил мальчика грамоте, латинскому и греческому языкам. Валерия, жена августа Галерия, дочь императора, с умилением наблюдала за игрой её приёмного сына, в
  119
  котором души не чаяла. Целуя мальчика, благодарными глазами счастливой матери смотрела на спасителя ребёнка, всякий раз одаривая его золотом, и сундук Николаса был полон денег. Занятый военной службой Николас потерял счёт дням, прошедшим с того памятного лета, когда деревенским пастухом явился в Никомедию. Слава богам! Он богат и в почёте у императора. И комит Георгий, которому Николас дважды обязан жизнью, вежливо и уважительно здоровается с ним. За свои подвиги, непоколебимую веру в римских богов, преданность августу Галерию, императору, а главное, за спасение их сына и внука, Николасу высочайше было позволено присутствовать среди именитых сановников во время пиршеств, встреч послов и обсуждений государственных дел. И если кто-то из придворных шипел про него втихомолку: "Из козьей шубы да в белую тогу!", то прикусывал язык. И Галерий, И Максимиан, и Диоклетиан - иллирийцы, выходцы из пастухов и землепашцев. Однажды Николасу было поручено сопроводить в Мелитену нового наместника Каппадокии. Он испросил разрешение августа заехать на обратном пути в родную Себастию. Закончив дела в Мелитене, он со своей сотней помчался по Царской дороге и через несколько дней пути натянул поводья у знаменитого базара. Здесь всё так же лежали в пыли верблюды, ржали кони, и караванщики, разведя костры, варили рис с бараниной, не забывая трясти товарами. Перипетии недавней войны как будто не коснулись купцов. С бьющимся от волнения сердцем подъехал Николас к дому винодела Леонида. Навстречу выбежали незнакомые
  120
  слуги, чумазые ребятишки. Тоска и грусть овладели Николасом, когда ему сообщили печальную новость: душа доброго христианина Леонида уже год витает в небесах. Ещё одно скорбное известие он узнал от мальчишек, катавших обруч у кузницы: приёмные родители Светлы, кузнец Евмей и его жена умерли прошлой зимой. В глубокой печали стоял Николас перед распахнутыми настежь дверями своей хижины. Паутина в углах, пыль на камнях очага, затхлость одежд и старых овечьих шкур, запустение - таким предстало ему жилище, где прошли годы детства, юности. Он вдруг понял, что время, когда босоногим мальчишкой бегал здесь, и завернувшись в козью шубу, играл на пастушеской свирели, когда, обнявшись, гулял в долине со Светлой, было самым лучшим. Нет, не получилось отомстить сельчанам за прошлые насмешки над ним. Некому показаться знатным и богатым, покрасоваться золочёными доспехами. Никто не узнавал в нём прежнего Николаса. Завидев всадников, люди скрывались в домах, а те, кто встречались, в почтительном поклоне опускали головы, не поднимая глаз, не выражали ни восторгов, ни зависти, ни восхищения. Страх, испуг, боязнь были написаны на их лицах. Проезжая мимо них, Николас велел Эномаю вынуть из кожаной сумы деньги и каждому встречному жителю Себастии давать по золотой монете. - Слава Аполлону и Марсу! Поклоняясь этим богам, мы одолели персов, - гарцуя на коне, говорил своим односельчанам Николас. - Наши боги победили персидских. Поклоняйтесь же и вы им! И станете богаты. Я, бывший пастух, стал центурионом... Жаль, вы не помните меня... Жители Себастии боязливо брали деньги, падали ниц, не
  121
  зная, радоваться или ждать беды от нежданного золота. С разбитым сердцем и опустошённой душой покинул Николас Себастию. Ему до боли в груди захотелось уехать в Иллирию, осуществить несбывшуюся мечту отца и матери вернуться на родину предков. В памяти смутно возникали вершины гор, мать в платке, повязанном вокруг головы... Отец... Нет, отца тех лет он помнил только закованным в цепи на галере... И здесь, в Себастии, запрягавшим волов... Николас окинул прощальным взглядом деревню и с места, не оглядываясь, взял в галоп. Центурион знал: верная ему сотня скачет позади, не отстаёт от смелого командира. Пыль поглотила унёсшихся всадников, и лишь когда стих далёкий цокот копыт, сельчане поднялись с колен, перекрестились, и по общему согласию собрали золотые монеты воедино. Себастийцы решили построить на эти деньги небольшой христианский храм, возносить в нём молитвы Господу и зажигать свечи за упокой души их славного покровителя Леонида. - Так-то будет лучше, - сказали себастийцы. Они жили все эти годы христианской общиной спокойно, без раздоров и ссор, не хотели распрей из-за чужого золота. - А Николас так и не прозрел умом... - Всё идолов почитает... - Не принесёт ему счастья его богатство... - Эх, Николас, Николас... Козья шуба пастуха ему была куда как лучше... Напрасно Николас думал, что жители Себастии не признали его. Нет, они хорошо помнили, что когда-то он украл овцу у бедной вдовы, но так и не повинился перед ней.
  122
  Муки Георгия. После победной битвы при Сатале, где Николас отважно рубился рядом с Галерием, прикрывая цезаря от ударов со всех сторон, он теперь неотлучно сопровождал соправителя императора во всех военных кампаниях. В 299 году Николас в числе приближённых августа Галерия принимал участие в торжественном открытии арки в Фессалониках в честь победы над персами. Здесь же роскошно отмечалось присвоение Галерию почётных титулов: Армянский Величайший, Мидийский Величайший, Адиабекский Величайший, Персидский Величайший. Семилетний малыш Кандидиан, внебрачный сын Галерия, с чистым сердцем безгрешного ребёнка, горячо привязался к своему спасителю. Они вместе ловили рыбу, стреляли их лука, скакали на лошади, катались в колеснице, играли кожаным мячом, туго набитым шерстью. Привязанность мальчика к Николасу не осталась не замеченной и у матери Галерия, набожной Ромулы, ярой поклонницы Сильвана и Дианы - покровителей лесов и полей, культ которых был особенно распространён в придунайских провинциях. Первые два-три года нового, четвёртого столетия прошли в ожесточённых схватках римских легионов с полчищами полудиких сарматов, карпов, бастарнов, вторгшихся с севера в пограничные области империи. В одной из стычек раненного в плечо Николаса от верной гибели спас верный Эномай. Поразив дубиной двоих врагов, накинувших аркан на ослабевшего от потери крови Николаса, он подхватил тело друга, перекинул через седло своего коня и умчался, преследуемый сотней варваров. Усмирив кочевников, Галерий усилил пограничные части
  123
  новыми солдатами и со всей свитой и семьёй отправился в Рим. Там начинались празднества, посвящённые двадцатилетию совместного правления августов Диоклетиана и Галерия, и десятилетию цезарей Запада - Максимиана и Константина. В присутствии высочайших особ, представлявших тетрархию империи, до конца декабря в Риме шли массовые гулянья, игрища, театральные представления. Римляне, ожидавшие больших увеселений и бесплатных угощений, были разочарованы скупостью Диоклетиана, не проявившего щедрости. Недовольный, что его плохо приняли в Риме, он уехал вместе с Галерием. В дороге его застигла суровая зима с холодным дождём и мокрым снегом. Диоклетиан простудился и заболел, надолго слёг в постель. Делами Восточной империи теперь всецело и безраздельно заправлял август Галерий. Поучаемый матерью Ромулой, не терпевшей христиан, он задался целью истребить самых непокорных, а заблудших, как считал он, заставить отречься от веры. Болезнь императора была подходящим моментом. Галерий явился к больному с готовым эдиктом борьбы с христианством, убедил превозмочь себя и явиться в зал заседаний для принятия важного решения. Николас, ставший не только офицером секретных поручений, но и поверенным в делах августа, представил ему списки влиятельных патрициев, богатых граждан, подозреваемых в принятии веры в Бога единого, в Христа-Спасителя, в Пресвятую Богородицу. Одним из первых в списках значилось имя начальника императорской стражи комита Георгия. Увидев имя одного из своих лучших воинов, Галерий со злым раздражением бросил: - И этот туда же! Ну, чего ему не хватает?! Галерий плотнее прикрыл дверь кабинета.
  124
  - Болен император... Недолго, надо полагать, ему осталось... Возлагал я надежды на Георгия... Хотел его соправителем своим сделать... Хороший полководец... Храбрый воин... Честный человек... Далось ему это христианство! Галерий разгневанно отшвырнул свиток. - Может, одумается Гергий... - Вряд ли, Величайший... Есть сведения, что в Палестине роздал он все свои богатства бедным, освободил рабов... - На заседании сановников я потребую от него при всех отречься от веры, противной нашему государству... Готовь, Николас, верных нам людей, чтобы одним ударом покончить с внутренним врагом... Вечером жду тебя в своём триклинии на ужин... Кандидиан соскучился по дяде Николасу... Всё складывалось как нельзя лучше. Николас добился своей цели, стал центурионом, богатым и уважаемым самыми влиятельными людьми Рима, верным подручным самого августа. Мог ли он мечтать об этом, сидя со свистулькой на берегу Галиса? Может быть, роскошь, которой его окружили, пиры и увеселения, высокое доверие и честь, оказываемые августом, совсем отодвинули бы от мстительной ненависти к тем, кто, по мнению его благодетеля Галерия, мешает римлянам спокойно жить. Но воспоминания о Себастии, о весёлых, пёстрых днях цветущей, беззаботной юности, о Светле в его объятиях, вновь и вновь будоражили его. Не начался бы тогда разговор о Святой Троице, не поссорились бы они... Следуя известной поговорке: "Время - лучший лекарь", Николас старался не думать о Светле, забыть её. Но память противилась. Перед глазами часто всплывала волнительная картина: долина в цветущих маках, Светла в оранжевой тунике босиком бежит по траве навстречу Николасу в его
  125
  распростёртые объятия. Он ловит её, прижав к груди, кружит, она счастливо смеётся, не отстраняется от его жарких поцелуев. Видения, помимо воли, возникали всё более чёткие и ясные, ранили душу. С болью в сердце переживал Николас замужество Светлы, втайне надеясь, что когда-нибудь она оставит своего престарелого мужа, претора суда. Или старика призовут боги на Капитолийский холм. Он отважится тогда сделать предложение стать его женой. А до той поры Николас не искал встреч со Светлой. В день расставания в Себастии она не пожелала говорить с ним, и конечно, давно забыла его, окружённая ласками и заботами богатого патриция. Растит восьмилетнего сына... Судьба распорядилась по-своему, свела их лицом к лицу. Событие, более важное для Николаса, чем сражение при Сатале, случилось у городского магистрата. Молодая матрона, немного располневшая, набеленная пудрой, умащённая благовониями, в сопровождении красивой служанки осторожно спускалась по мраморным ступеням, ступая стройными ногами, обутыми в изящные котурны - подошвы с двумя длинными полосками голубой кожи, обвивавшими голени. Светла с помощью супруга выхлопотала в магистрате привилегии и пособия Проклу - брату своего приёмного отца Евмея, бывшему чиновнику-писарю, лишившемуся работы и жалованья из-за болезни. Преисполненная радости, она держала в руке свиток, дающий средства к существованию человеку, приютившему её и так много сделавшему для её семейного благополучия. Неожиданно перед ней остановилась колесница. Офицер со знаками центуриона вышел из неё, направляясь по делам службы в магистрат. Навстречу ему спускалась женщина необыкновенной красоты. Офицер невольно замедлил шаги,
  126
  глянул на неё и застыл на месте. Их глаза встретились. Голубые, цвета ясного неба, Светлы, в которых светилось нескрываемое удивление. И тёмные, словно спелые оливы, Николаса. Страсть, боль, отчаяние, радость и печаль - все чувства вмиг отразились в них. - Ты? - растерянно промолвила она... Центурион? - Да... И вероятно, скоро меня повысят в чине, - с трудом подавляя волнение, ответил он. Беглым взглядом Николас окинул мягкие изгибы её тела, очерченные туго облегающей фигуру длинной столой из белопенной шерсти, затканной золотыми арабесками. На огненно-красной хламиде, наброшенной на её левое плечо, драгоценными камнями сверкала золотая застёжка. На нежной, оголённой шее Светлы сияло ожерелье из розоватых и белых жемчужин с подвешенным на нём бриллиантом, вправленным в золото в виде звёздочки. Талию Светлы обхватывал серебряный обруч с вырезанными на нём цветами и листьями. На светло-золотистых волосах женщины, во всём блеске представшей взору изумлённого Николаса, заплетённых, как и прежде, в косу, сверкала золотая диадема, украшенная бриллиантами. В ушах Светлы огоньками горели золотые серьги с подвесками из рубинов. На запястьях рук, на щиколотках ног блестели тонкие золотые браслеты. На одном из пальцев, унизанных золотыми кольцами и перстнями, пламенела большая камея из кроваво-красной яшмы. - Вот мы и свиделись, - после затянувшегося неловкого молчания сдавленным голосом сказал Николас. - Да... Улыбка осветила её лицо, но глаза - большие чистые озёра цвета голубого неба, отражённого в них, смотрели
  127
  печально, без весёлых смешинок. - Ты собиралась научиться ткать ковры, украшать их изображениями героев, шить одежду, расцвечивать её золотыми узорами... Мой раб долго искал тебя... Золотошвейка, у которой ты заказывала новую тунику, рассказала ему, где тебя найти... - Давно это было? - отрывая взгляд от холодного мрамора ступеней, спросила Светла. - Восемь лет назад... - Почему не захотел увидеть меня? - Ты ждала ребёнка... - Прокл, брат Евмея, отдал меня замуж... - Ты счастлива? Светла неопределённо пожала плечами. - Не люблю своего мужа, но Евлампий добр ко мне... У меня сын... Излишне теперь говорить о любви и счастье... Николас скользнул глазами по её бледному лицу с потухшим взором, таким желанным и милым, но отчужденным и отрешённым. Её неожиданное признание сильно удивило и обнадёжило его. Не любит мужа! И конечно, впоминает о нём, о Николасе... - Знаешь дом на Верхней улице, в котором до пожара жила Валерия, жена августа? Она кивнула. Настороженно глянула на него. - Так вот... Сейчас это мой дом... Приходи, когда сможешь... Я буду ждать тебя, - робко предложил Николас. - Вот ещё... Усмешка, застывшая на её порозовевшем лице, была чем-то средним между гримасой и улыбкой. - Прелюбодеяние с замужней женщиной - тяжкий грех... Не будем нарушать эту мудрую заповедь Христа... - Ты всё такая же! Посмотри, как живут люди,
  128
  почитающие римских богов, и как несчастны христиане! - Я и мой муж - христиане... Мы богаты... - Не о том я... Гонениям вы подвергнетесь ужасным... Август Галерий хочет искоренить всех вас подчистую... - И ты его верный слуга? Будешь вместе с ним предавать казни безвинных людей за то, что они хотят жить в любви к Богу и ближним? Ты, идолопоклонник, нечестивец! В её голосе чувствовалось презрение. Николас с трудом пытался сдержать рвущийся наружу язвительный ответ. Опять на его пути христианство! Из-за него поссорился с ней в Себастии... Из-за её упорства веры в Христа не может свидеться с ней вновь... Николас уже и сам не знал: стоит ли благодарить богов за эту встречу с ней, за счастье увидеть её. Сплошное яростное пламя, бешеная ненависть к христианам: Проклу, выдавшему Светлу замуж за богатого старика, к её мужу Евлампию, к самой Светле, отвергнувшей его любовь, и даже к Эномаю, отказавшемуся принести жертву Аполлону вместе с ним. Его лицо стало надменным. В тёмных глазах зажглись злые огни. С сатанинской усмешкой ледяным, самоуверенным тоном он предупредил: - Отрекись от Христа, Светла! Галерий вернулся из Иллирии с твёрдым намерением убедить Диоклетиана начать новую, небывалую во все времена битву с христианами. Доверительно сообщил мне, что день расправы с ними недалёк. Покинь своего плешивого Евлампия и приходи ко мне. Я осыплю тебя золотом, жемчугами, драгоценными камнями... Усыновлю твоего мальчика. Отрекись, Светла! Иначе... С властной холодностью Николас бросил на неё предостерегающий взгляд. Жестокой радостью скорого
  129
  мщения загорелись его дьявольские глаза. Любовь, тоска ожидания встречи со Светлой, воспоминания юности - всё вдруг ушло, исчезло, словно солнце скрылось за тяжёлыми тучами. Он вырвал её из своего сердца, пустоту которого заполнила скрытая злоба. Как смеет она осуждать центуриона, поверенного в делах августа? - Отрекись от Христа... Добром прошу... Или... - Что?! В широко раскрытых глазах Светлы мелькнул неподдельный ужас. - Или будешь предана мучительным пыткам и казни, - с сознанием собственного превосходства заявил Николас. - И отпрыск твой будет брошен на съедение львам в цирке... Звери с удовольствием пожирают маленьких детей... - Ты сам зверь! Защитник идолов Ромулы! Вложив в эти слова всё отвращение к Николасу, Светла прикрыла голову капюшоном хламиды и побежала прочь. Служанка еле поспевала за своей госпожой. - Ну, вот, поговорили, - пробурчал Николас, поднимаясь по ступеням магистрата. С момента этой короткой встречи бывших влюблённых, больше похожей на ссору, прошло не так уж много времени, как в императорском дворце состоялось совещание высших сановников во главе с Диоклетианом. Незадолго до этого Галерий явился в покои императора, требуя от него принятия самых жёстких мер против христианства, приобретавшего в империи всё больший размах. Диоклетиана, страдавшего недугом, не слишком волновали проблемы внутренних распрей. Более спокойный и сдержанный император не собирался начинать гонения, предложенные зятем. Боли в груди, раздираемой кашлем, его беспокоили больше христианской веры. Желая избавиться от мучившей его
  130
  болезни, Диоклетиан приказал отвезти его в храм Юпитера, где император решил сделать богатые подношения своему богу. Когда пролилась жертвенная кровь, Диоклетиан спросил жрецов, как воспринял Юпитер его дары, избавит ли от болезни. - Бог не принял жертву, святейший, - ответили жрецы, люто ненавидевшие христиан. - В твоей свите, святейший, есть люди, исповедующие Христа... Юпитеру не понравилось это, и дух его не посетил статую в храме. Взбешенный высказыванием жрецов Диоклетиан приехал во дворец, приказал немедленно собрать всех сановников и зачитать им уже готовый эдикт. Указ обязывал наместников всех провинций разрушить церкви, изъять священные книги, а непокорных христиан, отказавшихся приносить жертвы римским богам, пытать, бить плетьми, жечь калёным железом и казнить. Бывшие на заседании сановники, ранее неосознанно принявшие Христову веру, тотчас раскаялись, отреклись, оправдываясь своей глупостью, моля о помиловании. И больше других усердно раскаивался и отрекался от веры городской судья - претор Евлампий. Диоклетиан их тотчас простил. Озабоченный приступом болей в спине, он вознамерился сойти с трона и поскорее отправиться на ложе, но тут вперёд выступил начальник стражи комит Георгий. Все знали его как смелого и мужественного воина, верного защитника императорского престола и римского государства. Среди воинов вверенного ему именитого войска телохранителей Георгий был как луна среди звёзд. Он превосходил всех в умении бросать копьё и стрельбе из лука. Никто не мог так отважно и красиво, как он, скакать на коне. Все любили его за простоту в обращении с людьми, за прямоту и открытость души, за умение вести себя
  131
  так, что никого не подавлял и не оскорблял своим превосходством. Одет он был скромно. Голубая туника с серебряной каймой и короткий плащ-паллий вишнёвого цвета, схваченный на правом плече медной застёжкой в виде дубового листа. Складки одежды ниспадали так гармонично, так обдуманно, что выгодно оттеняли красоту Георгия и величавость осанки. Каждое движение его было исполнено грации, благородства и достоинства. Изысканные манеры этого военачальника казались врождёнными и поражали всех. Однако, сановники, придворные и воины знали, что императором Валерианом, издавшим эдикт о гонениях христиан, отец Георгия был замучен за веру в Христа. И теперь все с любопытством ждали, что скажет комит Георгий. Отринув страх человеческий, имея в себе лишь страх перед Богом, Георгий мужественно произнёс: - О, святейший Диоклетиан и Галерий Величайший! сановники и советники! Для соблюдения добрых законов и праведных судов вы неистово воздвигаете ярость на христиан, тем самым противоречите себе, ибо своим постановлением утверждаете беззаконие. За что вы гоните, обрекаете на мучения и смерть неповинных людей? За то, что они хотят быть благочестивыми, исповедуя Иисуса Христа - Бога единого. Я раб Христа, Бога моего, и на него уповая, своей волею свидетельствую вам об истине, которая Сам Христос, гонимый вами. Шум и гам разноголосицы, нестройных выкриков и воплей поднялись в толпе. Диоклетиан стукнул тростью с золотым набалдашником, требуя тишины. Все враз угомонились, не отрывая возмущённых взглядов от Георгия, спокойно ожидавшего решения своей участи. Диоклетиан, превозмогая боль и жар во всём теле, тихо произнёс, однако в наступившей мёртвой тишине каждое
  132
  слово правителя отзывалось громким набатом. - Я и прежде дивился твоему благородству, Георгий! Твоя наружность, ум и мужество достойны чести. Ты говоришь дерзкие слова себе во вред. Как отец, увещеваю тебя: отрекись от Христа, принеси нашим богам жертву и получишь от меня ещё больший почёт. - Если бы ты, святейший, познал, как я, истинного Бога, он вознаградил бы тебя лучшим царством - бессмертным! Земные утехи и наслаждения, которыми обольщены идолопоклонники, кратковременны... Их богатста - суета сует, быстро погибнут. Ничто не может отринуть меня от веры в Господа, не устрашат никакие муки и не поколеблют решимости моей. Ответ Георгия привёл больного Диоклетиана в неистовое бешенство. Его пожелтевшее, худое лицо исказилось от гнева, запавшие под густыми бровями глаза сверкнули зловещим блеском. И не было в них ничего человеческого, только лютая, звериная ярость. - Стража! Арестовать его! - хрипло прорычал Диоклетиан. - Бросить в темницу и придавить камнем! Под свирепым взглядом монарха, готовым испепелить каждого, в страхе падали ниц все стоявшие перед ним. Лишь август Галерий и центурион Николас с довольными ухмылками, стоя, взирали на творимое зло. Их замысел удался. Эдикт, подписанный императором, развяжет им руки для расправ над христианами. Стражники, из боязни самим лишиться жизни, послушно бросились исполнять приказ императора. Копьями тыча в спину Георгия, вытолкали его из дворцового зала, торопясь подвергнуть мученической пытке. - Николас! Вдруг обратил свой царственный взор Диоклетиан на центуриона. - Теперь ты начальник моего
  133
  именитого войска! Расклеить тексты указа на каждой стене по всей империи! Я излечу римлян от этой проказы! Я...Я... Он закашлялся, хватаясь за грудь, и еле передвигая ноги, удалился, опираясь на трость. Галерий ободряюще глянул на своего помощника, столь быстро возвысившегося из неизвестности. Николас без слов понял молчаливый, но красноречивый взгляд августа: "Действуй, Николас! Именем императора..." Первой жертвой произвола стал судья-претор Евлампий, муж Светлы, богатый патриций. Напрасно сановник клялся богами Рима, что отрёкся от Христа, почитает Аполлона. - Лжёшь, беззубый старик, польстившийся на юную красавицу! Ты христианин, я это знаю... Казнить его! Бросить в котёл с кипящей смолой! - обрекая несчастного на мученическую смерть, отдал безжалостный приказ Николас. Сверкая золотом доспехов, шёлком одеяний и украшениями, Николас вломился в покои Светлы. Он застал её залитой слезами, прижимавшей к себе малолетнего сынишку. Мальчик, обняв шею матери, испуганно таращился на грозного воина с тремя красными перьями на шлеме. - Я тебя предупреждал... Стань моей женой, отрекись от христианства и будешь в большей почести, чем прежде, - повелительным тоном сказал Николас. - Быть женой гонителя христиан?! Защитника идолов проклятой Ромулы, бесноватой ведьмы, выжившей из ума...? Никогда! - с вызовом ответила Светла. Глянула на Николаса и содрогнулась: жестокий взгляд бывшего пастуха выражал желание повелевать и жаждал крови. - Стража! На костёр её! Отпрыска зашвырните в клетку голодного льва... Пусть полакомится... Я обещал... Душераздирающие вопли матери, у которой выхватили дитя, огласили комнату матроны. Стражники за волосы
  134
  поволокли визжащую Светлу, а Николас со спокойным любопытством принялся рассматривать обстановку некогда любимой им женщины. Ложе на бронзовом постаменте с балдахином, покрытом покрывалом из бирюзового шёлка. Пуховые подушки в наволочках из пурпурного льна. Паркетный пол, искусно набранный из кипарисовых дощечек, покрыт большим ковром в розовых и кремовых тонах. С потолка спускались золотые и серебряные светильники работы армянских мастеров. В них горели благовонные масла, озаряя комнату светом и разливая приятный запах ладана. На столе, изготовленным из редчайшего по красоте мрамора, лежали рукописные священные книги, торопливо брошенное ожерелье. Николас взял дагоценное украшение, хранившее тепло её нежной лебединой шеи, поднёс к губам. Представил как гладили его старческие руки претора, брезгливо отбросил от себя. Свечи в серебряных канделябрах мягко освещали спальню. В ровном свете блестело золотое шитьё на тёмно-зелёном халате, в спешке брошенном на пол. Муслиновое платье палевого цвета, с зелёными шелковистыми лентами висело на спинке стула, украшенного орнаментом. На бронзовом столике, обвитом чеканными гирляндами из серебряных листьев, стояла шкатулка, отделанная рубинами, сапфирами, изумрудами. Золочёные статуи эфиопов, украшенных янтарными бусами, держали фарфоровые вазы с розами, источавшими нежный аромат. С замиранием сердца взирал Николас на роскошное убранство жилища Светлы, которой подарил когда-то простенькое украшение из ракушек. Наверно, с него всё и началось... Размолвка... Богатая жизнь... Или с овцы,
  135
  украденной у бедной овцы и проданной, чтобы купить те самые ракушки? О чём мечтал? За какое дело взялся? Что замыслил? Дом казнённого претора Евлампия, выстроенный из лучшего нумидийского мрамора, все богатства его отойдут в государственную казну. Ещё у многих богатых граждан Рима, обвинённых в христианстве, отнимут имущество. Николас в молчаливом раздумье стоял в пустом конклаве матроны, без всякого суда отведённой на казнь. Его внимание привлекли золотые монеты, рассыпанные на ковре. Они заманчиво блестели, побуждая наклониться и подобрать. Вбежал декурион с обнажённым мечом, обагрённым алой кровью. - Исполнено, господин, - без тени каких-либо эмоций на лице, словно пришёл не с места казни, а с конюшни, спокойно доложил ретивый легионер. - Кого ещё прикажете пытать? - Вот список, Семпроний... Кто не отречётся - казнить! Христианские книги - сжечь! - В списке значится имя твоего щитоносца Эномая... - Эномай не выполнил приказ арестовать писаря-христианина Прокла, сославшись на то, что сам верит в Христа и отказался подвергать гонениям братьев по вере. - Какую меру применить к нему? Бить плетьми и отправить в гладиаторы? Или на шахты, в каменоломни? - На галеры его! Римскому флоту нужны сильные гребцы. Отдав распоряжения, Николас сел в колесницу и уехал в тюрьму, из-под сводов которой доносились нечеловеческие стоны и крики. - Кто это так кричит? - недовольно спросил Николас у стражника, отворившего дубовую дверь, окованную железом. - Ростовщик Артикс, хозяин таверны "Минога" не сознаётся в принятии христианской веры, - ответил стражник.
  136
  - Поджарьте ему пятки, а как признается - казните! - приказал Николас. - Сопроводи меня к мученику Георгию. - Слушаюсь, господин... По крутой каменной лестнице, освещая путь горящим факелом, стражник провёл Николаса в сырой и холодный подвал. Дрожащий огонёк масляного светильника рассеивал царивший в подземелье мрак. На ледяном полу лежало обнажённое, распростёртое тело Георгия, придавленное большим плоским камнем. Слышалось хриплое, сдавленное дыхание мученика. - Георгий, зачем ты обрёк себя на мучения? - страдальческим голосом спросил Николас. Георгий попытался ответить, но лишь стон вырвался из его сильной груди. - Снимите с него камень, - приказал Николас. Стражники, кряхтя подняли камень, с глухим стуком уронили его на каменный пол. Георгий отдышался, испил поднесённой ему воды. - Тебе не понять, Николас... Познай истину и тебе откроется величайшее таинство общения с Господом... А истина это Иисус Христос... - Если ты не отречёшься, претерпевая мучения, тебя казнят, - сухо ответил Николас. - Я лишь обрету жизнь вечную... - Красивые слова... Жить каждому хочется... Ты дважды спас меня от смерти, Георгий, всегда был добр ко мне... Теперь мой черёд спасти тебя... Я устрою тебе побег из темницы... Георгий рассмеялся. Глаза его блистали при тусклом свете чадящего светильника, отражаемого в них задорными, весёлыми огоньками. - Чего смеёшься? Ты как будто рад, что тебя подвергнут
  137
  ещё более страшным пыткам, которых не терпят даже самые выносливые мученики. - Брат во Христе! Убежать можно из темницы, но не от Господа! Преодолеть муки мне помогает Бог един, святой дух Его во мне и в каждом из нас... Все созданы Господом, а значит дети Его, братья и сестры. - На поле брани ты отважно крушил персов... Но они, как ты сказал, братья во Христе... - Даже брат, не принявший Бога единого, клевещущий на Христа, может быть врагом... Я сокрушал врагов Его... Ты, Николас, не потерян для Него.. Есть в тебе доброта и другие богоугодные качества, но алчность, жадность, зависть, себялюбие, гордыня, ненависть к христианам, желание властвовать затмили их... Ещё дважды я спасу тебя... - Ты готов умереть на плахе... Как же ты спасёшь меня? - Не от смерти, Николас, нет... От преисподней, в которую ты ввергаешь себя греховными делами и поступками... А теперь положи на меня камень и ступай себе с миром... Семь долгих дней продолжались издевательства над мучеником. Георгия привязывали к колесу, рвали тело крючьями и кривыми ножами. Его бросали в яму с негашеной известью, засыпали там, заливали водой. Ему надевали на ноги раскалённые железные сапоги, утыканные изнутри острыми гвоздями, и заставляли бежать в них. Привязывали к скамье и били воловьими жилами, а напослед насильно влили в рот гадкое, ядовитое зелье. Все муки Георгий стерпел, не проронил ни слова мольбы. Обессиленные мучители его, поражённые стойкостью духа, волей и мужеством героя, с удивлением качали головами, разводили руками. - Невозможно выдержать такое... Где только набрался он таких нечеловеческих сил? - недоумевали палачи.
  138
  - Меня Христос научил, - отвечал Георгий. - В чём таинство это? - Он ведает, что ваша злоба ничего не достигнет, и научил меня не бояться убивающих тело, так как вы не можете убить душу мою. Когда Георгий страдал в темнице, к нему приходили люди. Подкупив стражу, припадали к ногам мученика. Они уже видели в нём святого, наставлялись им, ещё более укрепляясь в христианской вере. Многие тогда, познав истинного Бога - Иисуса Христа, исцелились от болезней, прикоснувшись к святому мученику. Избитого, опутанного оковами, провели Георгия по городу в назидание гражданам, дабы устрашить их. У места казни Георгий обвёл всех присутствующих весёлым, неунывающим взглядом, нашёл глазами Николаса, подмигнул ему так, словно расставались они не навсегда, а лишь на короткое время. Помолившись, Георгий преклонил голову под меч. Торжеством подвигов святой воин сподобился вечного венца чести и славы. Молящимся Господу Богу единому, Матери Божьей, святой Великомученик Георгий даёт победы над врагами. На иконах Георгий-Победоносец изображается в образе всадника на белом коне и поражающего копьём страшного змея. Это изображение, как знак победы, усвоено гербу России. Силуэт всадника на коне символизирует победу на орденах, медалях, знаках отличия и доблести, возлагаемых на грудь воина за ратные подвиги. Святой Георгий считается охранителем пастухов и стад. В Георгиев, или по просторечию, Егорьев день благочестивые жители сёл и деревень выгоняют скот на пастбище с молитвой этому святому, окропляя святой водою пастухов и стад.
  139
  С трона в грязь По всей огромной империи, объявшей северную Африку, Малую Азию и Европу, прокатились кровавые волны чудовищных расправ над христианами. На Западе, где правил сочувствующий верующим Констанций, а позже сын его праведный Константин, погромов и казней не устраивали. Зато на Востоке и Юге, где владычествовали Диоклетиан, Галерий и Максимиан, казни, пытки, избиения христиан, заточение их в темницы, отправление на каторжные работы в шахты, на рудники и галеры, конфискация имущества, сжигание христианских храмов стали нормой, образом жизни в империи. Особенно свирепствовала чернь, обвинявшая христиан во всех своих неурядицах и неблагополучии. Безвинно страдавших мучеников для потехи толпы одевали в шкуры зверей и травили собаками, распинали на крестах вниз головой, обливали горючими веществами и сжигали по ночам вместо факелов для освещения улиц. Из армииизгоняли солдат, нарушавших воинскую дисциплину отказом от принесения языческих жертв. Злейшим в тетрархии правителей был Галерий. Находясь под влиянием своей матери Ромулы, грубой и суеверной женщины, Галерий был предан язычеству и ненавидел христиан. Достигнув своей цели - принятия в 304-м году эдикта, согласно которому все христиане поголовно осуждались на пытки и мучения с целью принудить их к отречению от веры, Галерий начал самые страшные гонения из всех, какие до этого испытывали христиане. Устроив повальную резню, Галерий полагал, что истребил христиан совершенно, уже ликовал, приказал выбить медали в память истребления христиан и почитания
  140
  идолов. Но торжество оказалось преждевременным. Выступали всё новые и новые верователи в Христа, отдававшиеся на всевозможные мучения. Между тем, в управлении империей произошли существенные перемены. Разбитого болезнью Диоклетиана, долгое время не выходившего из покоев дворца, в апреле 305 года сочли умершим. Тогда Диоклетиан, собравшись с силами, 1 мая 305 года приказал в предместьях Никомедии собрать легионы. С трибуны, сооружённой на холме, где в 284 солдаты провозгласили его императором, Диоклетиан со слезами на глазах отказался от власти. Отречься от престола он принудил и давнего приятеля Максимиана. Сел в простую повозку и уехал в порт. Галера, подняв парус, увезла больного старика в Иллирию, как тогда назывались Балканы. Он поселился в своих родных Салониках в провинции Далмация, ставшей спустя столетия Черногорией и Хорватией. Здесь бывший царствующий владыка, обожествлявший себя, с увлечением занялся огородничеством. Однажды Галерий приехал к нему с предложением вернуться на трон. Бывший император категорически отказался вернуться в Никомедию. Показал Галерию тщательно ухоженные гряды капусты, моркови, свеклы, редиса, салата. С удовлетвореним произнёс: - Ты только посмотри, Галерий какая у меня замечательная капуста! Привези ко мне Кандидиана, пусть юноша полакомится горохом и бобами! Сына Галерий в Салоники не привёз, рассчитывая сделать его своим преемником. Оставшись единовластным правителем, Галерий старался соблюдать тетрархию, установленную Диоклетианом. Своего племянника и зятя Максимина Дазу
  141
  сделал цезарем Сирии и Египта. За Константином, сыном умершего Констанция, остались Британия и Галлия. Иллирикой стал управлять друг Гарелия полководец Лициний. В стольном Риме, окружённом толстыми крепостными стенами, засел Магненций, сын Максимиана, который завладел Италией, Испанией. Все они, за исключением Константина, являлись гонителями христиан, алчными, ненасытными захватчиками-грабителями, передравшимися между собой, несмотря на родственные и, прежде, дружественные отношения. Бесславны и печальны их кончины. Лактанций, Иероним Стридонский, Евсевий Кесарийский и другие древние историки сообщили в своих сочинениях жуткие подробности смерти тетрархов. По общему мнению христиан, мученичество, постигшее их, стало возмездием Христовым, карой Господней за творимые злодеяния. Гай Галерий Величайший умер от злокачественной опухоли на пенисе. Врачей, лечивших гонителя христиан, бессильных справиться с раком на его гениталиях, безжалостно убивали. В страшных муках август-император скончался в мае 311 года в Сердике, на своей родине. У постели умирающего находился друг и соправитель август Лициний. Галерий настоятельно просил Лициния позаботиться о своём сыне Кандидиане, жене Валерии и её матери Приске. Лициний клятвенно заверил, что выполнит просьбу своего благодетеля. Получив известие о смерти Галерия, его племянник и зять Максимин Даза тотчас двинул войска к Босфору, чтобы оттяпать Малую Азию, оставшуюся после смерти родного дяди без правителя. Своей резиденцией сделал Никомедию. Лицинию не очень-то улыбалась перспектива видеть Кандидиана наследником престола Галерия и своим
  142
  возможным конкурентом в политической борьбе за единоличную власть. Валерия понимала это, и тревожное беспокойство за судьбу сына не покидало её. Лициний всячески поощрял смертельно-опасные забавы юноши, надеясь, что тот свернёт себе шею в бешеных скачках на лошади, его подстрелят на охоте или свалится с крыши дворца, куда тот забирался со сверстниками, нахваливал за дальний заплыв в море. Лицинию не терпелось убить восемнадцатилетнего Кандидиана, уже примеривающего пурпурную тогу отца. Когда Валерия поделилась своими подозрениями с Николасом, тот согласился с доводами царственной вдовы. Семья Галерия жила в Салониках, резиденции Лициния, и Николас предложил бежать в свой дом, в Никомедию, где обосновался Максимин Даза, на службу к которому решил перейти. Выбрав подходящий момент, когда Лициний отправился инспектировать придунайские провинции, семья Галерия собрала вещи и, не теряя времени, сопровождаемая Николасом, на галере бежала в Никомедию. Максимин Даза холодно принял Кандидиана, родного брата жены, дочери Галерия от первого брака, которая не проявила радушия к своей мачехе и её матери Приске. Не взял к себе на службу Николаса. - Предавший однажды, - сказал он, - предаст и дважды. Максимин отобрал у Николаса дом, подаренный ему Галерием, где ранне проживала Валерия с Кандидианом. - Этот дом моего дяди принадлежит мне по праву наследника, - заявил пьяный Максимин и развязно предложил Валерии стать его второй женой, но вдова отказалась. Даза разозлился, отобрал небольшое имущество Валерии, привезённое с собой из Салоник, и выслал семью
  143
  дяди на юг, в Сирию. Николас, Валерия, Приска и Кандидиан долго ехали, вдыхая свежий воздух лидийского плоскогорья. Чистое небо, стада овец на склонах холмов, серебряный шум ручьёв - всё настраивало на мирный уклад, но скоро началась пустыня, и глаза Валерии стали печальны. Легко нищему привыкнуть к роскоши, но тяжко богатому, лишившись всего, стать нищим. Утраченные привилегии, золото, драгоценности меньше тяготили Валерию, чем судьба сына, наследника императора. В горьком раздумье смотрела она потухшими глазами на бескрайние пески. - Сделаем привал, - сказала Валерия подъехавшему к её повозке Николасу. - Лошадь устала... Дадим ей отдых. Палило солнце. Нагретая палатка слабо защищала от небесного пекла. Горячая земля дышала жаром. В красноватой зловещей дали только чахлые колючки росли на песчаных барханах. К вечеру небо покрылось облаками. Буран, поднявший песчаную пыль, закрыл солнце. Ураган сорвал палатку, унёс в темноту диким вихрем, засыпал бурдюки с водой и едой. Лишь через два дня буря утихла, но ничего нельзя было сыскать под горами песка переместившихся барханов. Николас забил единственного коня, заставил матрон есть сырое мясо, чтобы утолить жажду и голод. Чуть живые, в изодранной одежде они притащились в Антиохию, место своей ссылки. Валерия и Приска, одетые простолюдинками, просили милостыню у горожан. Николас и Кандидиан за кусок лепёшки таскали камни на строительстве крепостных стен. Сердобольные люди давали беженцам приют и пищу, хотя и сами испытывали голод из-за неурожая. Николас, не стерпев нищеты и крайней нужды, сначала
  144
  хотел бежать в свою Себастию, но тоска по родине предков - Далмации взяла верх. Под предлогом принести воды старой Приске он вышел их хижины гончара, где обитала семья Галерия, и бежал в Иллирию. На одной из почтовых станций, его опознал чиновник из магистрата Салоник, направлявшийся по служебным делам в Византий. Николаса арестовали, обвинили в дезертирстве из армии и приговорили к смертной казни. Лициний, которому доложили о приговоре центуриону, бывшему начальнику стражи телохранителей, заменил казнь на пожизненное заключение в темницу. - О моём решении Николасу не говорить... Пусть ежечасно думает о казни, - приказал Лициний. Весной 313 года войска Дазы переправились через Босфор. Малой Азии Максимину стало мало, он вздумал прихватить придунайские области, принадлежащие Лицинию. Император с войсками пошёл навстречу. Противники сошлись у Адрианополя, (г.Эдирне на турецко-болгарской границе). Перед битвой христианские священники роздали легионерам Лициния тексты молитв. Когда солдаты начали их громко читать, стоявшие напротив войска Максимина не выдержали и позорно бежали, не вступив в битву. Этот исторический факт свершился 30 апреля 313 года. Потерпев поражение, бывший ярый гонитель христиан Даза отступил в Каппадокию, рассчитывая собрать остатки армии, но тяжело заболел и уехал в сицилийский город Тарс. Болезнь не позволяла ему есть. Превратившись от голода в скелет, Максимин в сумашествии катался в грязи, ел землю, долбился головой о стену, ослеп и в том же 313-м году скончался в ужасных муках. Тремя годами позже загадочной смертью умер другой гонитель христиан Диоклетиан. Современники поговаривали, что бывшего императора отравили змеиным ядом.
  145
  Август-император Максимиан, сподвижник Диоклетиана, столь же ревностный защитник римских идолов и злобный гонитель христиан, повесился двумя годами раньше. Его сын Максенций, цезарь Италии, узурпатор, объявивший себя императором, ненавистник христианства и враг августа-императора Запада праведного Константина, утонул в 312-м году в Тибре у Мульвийского моста. Лициний, победивший Дазу, после жестоких пыток, казнил всех его сановников. Не пощадил и семью Максимина. Были убиты его дети, мальчик семи и девочка пяти лет, а жену Дазы, дочь Галерия, утопили. Столь же печальной оказалась судьба семьи Галерия, благодетеля Лициния, которого Галерий возвёл сначала в цезари, а потом в августы, сделал своим преемником. После разгрома Дазы войска Лициния захватили Малую Азию. Повсюду рыскали соглядатаи - глаза и уши Лициния, выискивая семью Галерия. Вероятно, Приска и Валерия пробирались к своему мужу и отцу Диоклетиану. Их схватили в Греции, через полтора года после бегства в Никомедию. В Фессалониках - городе, названном по имени жены Александра Македонского, Кандидиана, Валерию и Приску казнили, а тела бросили в Эгейское море. Так Лициний исполнил обещание побеспокоиться о семье Галерия. Лициний стал безраздельным владыкой Восточной Римской империи, а Константин правителем Западной. Были изданы указы о помиловании христиан, возвращении им отнятого у них имущества. Отныне разрешалось креститься, строить христианские храмы, проводить в них молебны, читать священные писания. Христианство расширилось и укрепилось по всему миру. Оно родилось как вероучение на территории Римской империи, официальным языком которой был латинский, а
  146
  гербом империи был золотой орёл. История Древнего Рима длилась от основания города Рим в 753 году до нашей эры и падения империи в 476-м году. Несмотря на восхождение цезарей и августов на царственный трон и падение с него в грязь, не они главные персонажи на страницах этой повести о добре и зле, о борьбе света и тьмы. Николас, Эномай и святой Великомученик Георгий - её герои. Где же пребывают они? Беглец Был 317-й год. Не было уже на свете вершителей судеб, ярых гонителей христиан, Диоклетиана, Максимиана, Галерия, Максимина и Магненция. Великая римская империя окончательно распалась на Восточную и Западную, оказалась под властью двух императоров - Лициния и Константина. Заражённая греческой изнеженностью и привычкой к роскоши, римская империя под личиной величия и мощи приходила в упадок. Неисчислимое и всё возраставшее количество рабов, исполнявших все работы, превзошло число свободных граждан, не желавших трудиться. Где-то в тумане прошедших веков затерялся для многих поколений год 476-й, но не слишком далёкий для римлян четвёртого столетия. В этот год варвары сместили с трона малолетнего императора Ромула, убили его и захватили власть. Западная Римская империя навсегда перестала существовать, поделилась на многие самостоятельные княжества, царства и королевства. В убийстве мальчика-императора Ромула проглянула зловещая символика: ведь именно с мальчика Ромула, первого царя Рима, началась его великая история. ...Сквозняк пещеры колышет огонь чадящего факела,
  147
  торчащего в узком проходе над каменной лестницей, ведущей в подземелье. Холод, сырость, мрак, могильная тишина. Железная ржавая решётка на скрипучих петлях и с большим висячим замком. Ледяной каменный пол, утрушенный прелой соломой. Звякающая цепь с кольцом, вделанным в стену, громыхают тяжёлые оковы. Драчливая возня и писк голодных крыс у глиняной чашки с остатками ячменной каши. По мокрой, осклизлой стене скатываются капельки влаги. Косматая тень странного существа мечется по ней. Не то зверь, не то человек припадает к стене, слизывает сочившуюся из щелей воду, с неистовым рычанием в бешеной злобе дёргает цепь, пытаясь порвать, бессильно падает и затихает. Сквозь оскаленные зубы вырываются звуки, похожие на проклятья. Тишину темницы нарушает равномерный стук падающих капель. Томительно, мучительно долго тянется время. Не то день сейчас... Не то ночь... Но не всё ли равно преступнику, каждый час ожидающему смертной казни? Вот где-то шорох... Шаги стражников? Идут за ним? Нет... Это крысы точат глиняную чашку... В угрюмом узнике, заросшем длинными волосами и бородой, в лохмотьях на грязном теле, не признать блистательного центуриона Николаса, начальника именитого войска - прародителя президентских полков и королевской гвардии. Приговорённый к смерти, он с тоской думал о том счастливом времени, когда пас овец на зелёных склонах галисских холмов. Все богатства мира, горы золота и алмазов, не задумываясь, отдал бы, чтобы сбросить оковы, вырваться на свободу, вернуться в свою бедную хижину. Император Лициний, казнивший семью своего
  148
  благодетеля Галерия, не простил Николасу его бегства к Максимину Дазе, заточил в темницу, приказал казнить как изменника и дезертира. Во мраке глухого подземелья, под монотонную капель, отгоняя от себя надоедливых крыс, вспоминал Николас Георгия, придавленного камнем, с лицом, озарённвм улыбкой, принявшего смерть на плахе. Что придавало силы мученику, питало его мужеством, отвагой, терпением? Вера в Христа?! Николас представлял свою отрубленную, окровавленную голову в корзине... Видел, словно воочию, как палач поднимает её за волосы, натыкает на копьё. - Нет! Не хочу! - в звериной ярости, близкой к сумасшествию, кричал Николас, дёргал цепь, бился головой в пол. Крысы разбегались, глухие стоны вырывались из скрюченного, дрожащего тела. - Я поверю... Хоть в Иисуса Христа... Хоть в дьявола... В богов Ромулы... В Будду... В Мани! - хрипло, заливаясь слезами, бормотал Николас. - О, святой Аполлон! О, Господь Бог! Иисус Христос и Дева Мария! Всемогущий Марс-победитель и Юпитер-громовержец! О, Святая Троица! Умоляю всех вас: освободите меня! Не хочу умирать... Слышите? Не хочу-у... Стук тяжёлых сапог стражника, спускавшегося по лестнице, заставил замолчать. Всё! Конец! Это за ним! Заскрежетал ключ в замке. - Эй, ты... Прихвостень Галерия... Прислужник Диокла... Я принёс тебе чашку варёной чечевицы в рыбном соусе и немного вина... Поешь и выпей в последний раз... Завтра палач отсечёт тебе голову... Лициний возжелал увидеть твою казнь... Николас не шевельнулся. Какая чечевица?! Какое вино?! До еды и питья ли сейчас? Безволие, равнодушие,
  149
  отрешённость овладели им после жутких слов стражника. - Кончатся завтра твои мучения, дезертир... А ты не верил... Всё кричал: "Убегу, убегу..." Куда бежать? В лабиринт? Многие пытались уйти через этот подземный ход, да только в нём и остались... Немногие, такие, как я, старый сторожевой пёс, знают выход из него... Да ещё крысы и летучие мыши... На замок заперли эту дверь после того, как один стражник спьяну ушёл в лабиринт и не смог вернуться из него... Вон она, чуть выше, слева на лестнице... А ключ от неё ношу при себе, чтобы опять какой-нибудь дурень не открыл её... Но тебе об этом знать уже ни к чему... Одна тебе дорога осталась - на небеса! Эй, дезертир! Ты спишь, что ли? Стражник подошёл, ткнул недвижимое тело обнажённым мечом. Оно не подавало признаков жизни. - Клянусь Аполлоном, околел со страху дезертир... Желая убедиться в смерти узника, стражник нагнулся, взялся за лохмотья, силясь перевернуть лежащее тело на спину. Николас вдруг схватил его, рванул на себя, свалил на пол, обмотнул шею стражника цепью и в приступе бешенства с неукротимой силой стянул её. Тюремщик, царапая цепь ногтями, подёргался в конвульсиях и скоро затих навсегда. Связка ключей болталась на его поясе. Трясущимися руками Николас снял её. Сердце было готово выскочить из груди, когда он отпирал замки на оковах. Он ещё не знал, что ждёт его впереди, но лучше умереть в схватке, с мечом в руке, нежели подобно курице, положить голову под топор. - О, боги! О, Аполлон! Ты вложил мне в руки этот меч! Дал возможность погибнуть в битве солдатом! Он сдёрнул со стены горящий факел, со связкой ключей ринулся вверх по лестнице. Внимание привлекла боковая дверь, запертая на замок. Неужели та самая, о которой говорил стражник?
  150
  Николас лихорадочно порылся в связке, подбирая подходящий ключ. "Вот этот, самый большой..." - решил он и не ошибся. Со скрежетом ключ провернулся, дужка замка открылась, и Николас толкнул дверь, ведущую в подземный ход. Освещая путь факелом, Николас с отвращением и содроганием переступал через скелеты, покрытые плесенью, неосторожно цеплял ногой черепа, и они с жутким треском скатывались вниз. Узкий проход разделялся, уводил то вправо, то влево, Николас наугад бежал по лабиринту, откуда не смогли выбраться несчастные, кости которых рассыпались под его ногами. - О, Аполлон! Не дай погаснуть факелу... Не дай умереть! Вдруг он увидел тёмные пятна на стенах. Летучие мыши! Они знают выход! Теперь он бежал лишь тем проходом, где вились эти животные, порхающие вокруг него. Струя свежего воздуха ударила в нос, опьянила, вскружила голову. И Николас увидел впереди луч света, пронизавший тьму подземного хода. Ещё несколько торопливых шагов, и он очутился под сводами пещеры, заросшей снаружи терновником, переплетённой лианами дикого винограда, плющом, магнолиями и орхидеями. Николас раздвинул ветки, осторожно выглянул из-за них. Ослепительное солнце ударило в глаза, привыкшие к темноте, яркими, живительными лучами. - О, Аполлон! Осветил ты меня непобедимым солнцем! Вырвал из оков темницы! Обещаю возложить на жертвенный огонь алтаря в твоём храме самого жирного барана... С высокой скалы, на которой таился вход в подземелье, открывался изумительный вид на голубое Эгейское море. Берег из гладких камней и золотистого песка манил понежиться в сыпучих барханах, освежиться после грязного
  151
  заточения в лёгких, шаловливо плещущихся волнах. Николас крадучись спустился по обрывистым уступам, жадно припал к ручью, журчащему из ращелины, напился, умылся и со всех ног пустился бежать по пустынному берегу. Он был уверен: стражники пустятся в погоню за беглецом тотчас, как обнаружат в темнице своего убитого товарища. К вечеру погода переменилась. Облака закрыли небо. Заморосил дождь. Непроглядная ночь застала беглеца на пустынном берегу. Бежать, спотыкаясь в темноте о камни и плавник, было неудобно и рискованно: легко наткнуться на стражников, наверняка уже рыскающих повсюду в поисках беглеца. Николас, наощупь продираясь через заросли шиповника, поднялся на холм, подальше от моря. Под выворотнем упавшего дерева, поваленного бурей, зарылся в мох, в траву, в прошлогоднюю листву. Рядом с собой положил меч. Чувствуя себя в безопасности, в изнеможении вытянул усталые ноги, избитые, натёртые оковами, блаженно вздохнул. - Свободен, - прошептал он, проваливаясь в глубокий и сладостный сон. Бунт на галере От удара по голове Николас мгновенно проснулся. Рука скользнула вдоль тела, пытаясь схватить меч, но было поздно: какие-то люди со смрадным дыханием придавили к земле бревном, скрутили верёвками. Словно волку, всунули между зубами палку, крепко стянули кожаным ремешком. На голову надели мешок. За руки, за ноги привязали к длинной жердине, взвалили на плечи и понесли. Так охотники носят убитых кабанов, косуль и другую крупную дичь. Раскачиваясь в такт шагам носильщиков, Николас стонал
  152
  от боли в суставах, в пораненных зубах и дёснах. Не имея ни малейшего представления, где он, куда его несут, кто эти люди, Николас прислушивался к отрывистым фразам, не сулившим ничего хорошего. - Беглый раб наверно... Чудище какое-то... Зарос, как медведь... Видимо, долго скрывался, - шепелявя говорил впереди идущий. Задний гнусаво откликался: - Нет... Скорее, это тот, которого ищут... Меч при нём был... Вчера отряд проскакал... Сказывали, из тюрьмы сбежал изменник императора... Награду за него назначили... - Сколько? - спросил шепелявый. - Два золотых... - Всего-то? Мы его на галеру дороже продадим... А меч в море брось... - Жалко... Из железа кован... Дрова рубить, свиней колоть сгодился бы... - Найдут, дознаются, что беглого изменника этот меч... Спросят, почему не доложили... И башки твоей как не бывало... И моей тоже... Выбрось меч! - Да выброшу! Некоторое время приятели шли молча. Тяжело дышали, пыхтели, всё чаще перебрасывая ношу с одного плеча на другое, отчего Николас взвывал от боли в запястьях рук и ног. Наконец, неизвестные носильщики, решившие подзаработать, пройдохи и отщепенцы, бесцеремонно шмякнули тело пленника на землю. Николас опять взвыл, а приятели расхохотались. - Полегче, Таций... Так мы ему всё нутро отобьём, - сказал шепелявый. - А тебе, что? Всё равно продавать... Кто узнает, что там у него внутри, - гнусаво ответил Таций. - Спрячем у меня в
  153
  пустых коровьих яслях. До утра полежит, не сдохнет, думаю... - Весу в нём, как в баране... А поди ж ты... Еле тащим... - Кабы по дороге шли... А то всё лесом да по камням... - По дороге нельхя... Увидит кто-нибудь... - То-то и оно... А ловко мы его накрыли... - Спал голубок... Того не знвл, что возле лачуги моей устроился на ночлег... Впотьмах не разобрал... - Как думаешь, Луций, сколько купец отвалит за него? - Четыре золотых будем просить... По два каждому... - Ты уже придумал, как потратишь деньги? Корову купишь? Или все пропьёшь, как в тот раз, когда мы продали украденную лошадь? Что скажешь, Луций? - Сначала хорошенько напьюсь, а уж потом буду решать, чтот делать с деньгами, - прошепелявил Луций и больно ткнул Николаса кулаком в бок. - Живой, изменник? Или кто ты там есть? Николас замычал, закрутил головой. Он задыхался в мешке, мучимый жаждой и нестерпимой болью от содранной кожи под верёвками. Ссадины горели огнём, жгли пролитым на них кипятком. Ожоги, полученные Николасом в молодости на пожаре в доме Галерия, теперь казались ему незначительными в сравнении с этими страданиями. - Пошли, однако, Таций... Мужчины рывком подняли ношу, взвалили на плечи, понесли. Шагали молча, не тратили силы на разговоры. Скрипнула дверь сарая, запахло навозом. - Спрячем его здесь, - сказал Луций. Николаса бросили в ясли, завалили объедками сухой травы. Кто-то из них сдёрнул с его головы мешок, но в кромешной тьме ничего не было видно. Николас почувствовал холодное прикосновение ножа, вздрогнул, но лезвие вспороло ремешок, палку выдернули из зубов. Скулы свело,
  154
  стоило трудов сомкнуть челюсти. Вдруг в рот полилась вода из ведра. Николас, захлёбываясь, хватал её губами, но ещё не напился, когда воду перестали лить на лицо. - Привяжи его за шею к яслям, - прогнусавил Таций. - Куда он денется с жердиной? Примотан крепко к ней. - Привяжи, я сказал... - Ладно... Шепелявый Луций прикрутил Николаса за шею к яслям, где его оставили до утра изнемогающим от боли. Николас беспомощно крутил связанными ногами и руками, пытаясь освободиться от пут, но тщетно. Встать, перетереть верёвки мешала длинная палка, к которой его привязали, петля на шее не давала возможности поднять голову. Он тихо стонал, проклиная тот день, когда согласился на уговоры Валерии покинуть Лициния, сопровождать её с Кандидианом и Приской к Максимину Дазе. Остался бы в Иллирии... Служил бы Лицинию... Теперь его продадут в рабство какому-то купцу на галеру... Или сдадут властям за два золотых, обещанных за поимку беглого узника. А там не избежать виселицы или плахи. О, Аполлон! Помог ты мне бежать, но я по глупости своей не надышался ещё воздухом свободы, как снова схвачен и связан. Зачем я бежал в темноте? Почему не укрылся засветло, не присмотрел укромное место? Тогда никто бы не нашёл спящего... Устороил ночлег чуть ли не во дворе хижины, под носом шепелявого негодяя... Поделом же тебе, Николас! И боги не в ответе за твою глупость... В коровнике забрезжил рассвет. Стукнул засов на двери, она открылась, и Николас не успел разглядеть вошедших людей, как на голову ему снова натянули мешок. Гнусавый Таций и шепелявый Луций подняли его и куда-то понесли. Часа через два жердь сильно налонилась, Николас повис вниз головой, догадываясь, что забулдыги спускаются по
  155
  склону холма, к морю. Их ноги шуршали по песку, кричали чайки, шелестели волны. Неожиданно Николаса опустили голой спиной на мокрый песок. Где-то неподалеку слышался разговор, более похожий на спор. - Четыре золотых... И ни денарием меньше... - Да... Чтобы по два на брата... - За того дохляка? Я не дам за него и одного... - Он худой, но жилистый... Два золотых и по рукам... - Пойдём... Я посмотрю товар... Голос человека, сказавшего последние слова, показался знакомым. Странно... Где он мог слышать его? Пока Николас напрягал память, к нему подошли Луций и Таций, стащили с головы мешок. Человек с большим животом, в белой тунике, с благообразгой бородкой наклонился над ним, и Николас невольно вздрогнул. Купец Атиас! Так вот кто станет новым хозяином его! Атис не признал в заросшем, грязном бродяге своего спасителя, блиставшего украшениями убитых разбойников. На Николасаса вновь накинули мешок, и купец равнодушно произнёс: - Какой заморенный! Где вы его взяли? Уж не тот ли это беглый преступник, в посках которого сбилась с ног тюремная стража? Рубцы на его ногах оставленны оковами. Молчание Тация и Луция подтверждало доводы купца. - Две серебряные монеты, - коротко бросил Атиас. - Но, господин... - Никаких "но"... Больше ни асса за эту дохлятину... Или позову стражников... Они спросят у вас, почему продаёте беглого государственного преступника... - Ладно... Мы согласны, - сипло прогнусавил Таций. - На выпивку хватит, - добавил шепелявый Луций. Судя по звону монем, купец рассчитался с пьяницами и
  156
  велел отнести раба в трюм галеры. Скрипели сходни и канаты. Пахло смолой, деревом, протухшей рыбой, солоноватым морским воздухом. На палубе галеры с Николаса сняли верёвки, навесили на ногу железный браслет с замком и цепью, оканчивающейся кольцом. По крутому трапу столкнули в душный трюм. Решётчатая крышка люка захлопнулась над ним. Во мраке трюма слышались хрипы, проклятья, стоны, сдавленный кашель. Звякали цепи. Несколько полуобнажённых, заросших длинными волосами страшных людей подползли к Николасу, пристально, с подозрительным любопытством приглядывались к новому рабу. Кто он? Что за птица залётная? За какие преступления сослан сюда? Или схвачен, как многие из них, завоевателями, в поле, в хижине своей, на пастбище, безвинным продан в рабство? А может, это провокатор? За деньги нанявшийся получать больше всех плетей, чтобы втереться в доверие рабов, задумавших побег? Их спины ещё хранят следы ударов бамбуковыми палками за тайный сговор поднять мятеж на галере. Доверились новому рабу-барабанщику, отбивавшему ритмы гребцам. Якобы жалея товарищей, он стучал редко, чтобы не вымотать их, за что получал от надсмотрщиков больше всех плетей. От них же получил сребреники за предательство. Как распознать в этом угрюмом, покрытом лохмотьями, волосатом, бородатом рабе надёжного товарища или коварного провокатора? - Расскажи о себе, новичок? - потребовали рабы. Среди гребцов галеры были не только безвинные люди, но и отъявленные грабители, воры, убийцы, дезертиры. Николас промолчал, не в силах шевелить распухшими губами и языком. Дёсны кровоточили, ныли зубы. Его тотчас прозвали Молчуном.
  157
  - Отказываешься говорить, Молчун? Тебя подослали? Отвечай! Откуда ты родом? Как звать? Как там, на свободе? Или ты немой? Не понимаешь по-латински, по-гречески? У нас тут на всех языках говорят... Скажи одно слово и мы будем знать, кто ты... Египтянин? Перс? Сармат? Один из невольников, чёрный как сажа эфиоп, поднёс плошку с горящим в жиру фитилём, осветил измождённое лицо Николаса, покачал головой, поцокал языком. Осмотрел застарелые потёртости на запястьях, оставленные оковами, негромко сказал: - Эномай! Этот человек больше похож на беглого раба, чем на подосланного к нам шпиона... Иди, смотри сам... При имени "Эномай" Николас вздрогнул, сжался в комок. Эномай! Он здесь? На галере? Да, несчастного христианина сослали сюда по его, Николаса, приказу... Сколько лет прошло с тех кровавых времён борьбы с христианством? Тринадцать?! Многие христиане возвращены из мест заточений, но кто освободит раба из оков хозяина галеры? Его живую собственность?! Может, не признает его Эномай... Как не признал Атиас... Но вот и он... Строго и внимательно вглядывается в лицо чужака... Вновь замышляют рабы поднять бунт на галере, и горе для всех, если новичок окажется подосланным шпионом... Крах придёт планам захвата судна и мечтам о свободе. До конца дней все будут обречены надрываться на вёслах под однообразный бой барабана, отбивающего гребцам заданный ритм. Тогда на спины их с ещё большим ожесточением обрушатся плети надсмотрщиков, и за борт полетят тела товарищей, умерших от побоев, болезней и нечеловеческого напряжения сил. Эномай... Всё такой же огромный и сильный, с буграми мышц и курчавой, посеребренной сединой бородой. Всё тот
  158
  же медный крестик на суровой нитке болтается на шее. Сберёг даже в день ареста! Но как постарел бывший верный щитоносец, отважный воин, герой сражений при Каррах и Сатале! Морщины избороздили его добродушное лицо, поредели волосы, ниспадавшие на могучую грудь. Потускнел взгляд приветливых глаз. Не признал его Эномай. Поднялся над рабами, лежащими вповалку на досках трюма, полусогнувшись, упёрся спиной в подволок. Эфиоп поднёс горящую плошку к лицу Николаса, но Эномай отстранил её. - Темна душа этого человека, Маркос... Не высветить её столь ничтожным огоньком... Молчун пойдёт загребным на левый борт... На одной скамье рядом с ним в плавании познаю его... Топот ног матросов, стражников, надсмотрщиков, от которых гремела палуба над головами рабов, свидетельствовал, что тяжкий труд не заставит долго ждать. Кузнец Атиас, владелец судна, приказал кормчему отдать швартовы и выходить в море. Грузовой трюм галеры занимали бочки с вином для продажи в Риме. Засвистели дудки, закричали надсмотрщики. Всё на судне пришло в движение. Решётчатая крышка откинулась, и в проёме люка показалась голова стражника. - Эномай! Выходи первым! Подай свою цепь! - приказал он, постукивая коротким мечом по верхней ступеньке трапа. Эномай протянул кольцо цепи, стражник ухватил его, соединил с кольцом на скамье, закрыл на замок и лишь затем позволил Эномаю выйти наверх. Прикованный цепью к скамье Эномай наблюдал, как рассаживаются гребцы на скамьях. Их выводили из трюма по одному, тотчас прикрепляли цепью к скамье. Как только
  159
  появлялась голова раба в люке, стражник заносил над ней меч. При первой попытке раба сделать резкое движение в сторону, она в одно мгновение слетела бы с плеч. И потому невероятным было поднять мятеж, разоружитиь охрану, захватить корабль. Выход безоружного человека из трюма через люк под наблюдением нескольких стражников с обнажёнными мечами, делал практически невозможным нападение. В случае бунта крышка люка немедленно захлопывалась, запиралась на замок, и оставшиеся в трюме оставались обречёнными на смерть от голода и жажды. Эномай в команде гребцов был старшим. Он распределял людей по скамьям и сменам. Рабы ворочали вёслами в три смены, и каждую из них отправляли в трюм в том же порядке, как и поднимали из него: по одному и под занесённым над головой мечом. И всё же никто из рабов не оставлял надежды на восстание, на неожиданный молниеносный бросок, на овладение ключами от их цепей. Они исполняли каторжную работу молча, иногда вскрикивая от удара плетью, исподлобья наблюдая за движениями охранников, в любой удобный миг готовые вцепиться им глотки зубами, рвать, раздирать в клочья. Так волк, не шевелясь, прижав уши, затравленно и со злом наблюдает из клетки за хозяином, выжидает момент для единственного броска. Быть может, в ожидании решающего выпада пройдёт вся жизнь, но прыжок, ради которого потрачено столько времени, должен быть верным, расчетливо точным. В случае неудачи хозяин утратит доверие к волку, спокойно дремлющему с полуприкрытыми глазами, станет осмотрительным и осторожным, сделает более надёжными запоры на клетке. Николас занял место рядом с Эномаем. Здесь, на открытой палубе, при дневном свете, седые, всклокоченные
  160
  волосы великана, схваченные сзади бечёвкой в длинный пучок, его курчавая борода оказались совсем белыми. Кормчий подал команду. Гребцы, прицепленные к скамьям, взялись за вёсла. Матросы убрали швартовые канаты. Надсмотрщик щёлкнул бичом, и ударили барабаны. Сначала медленно: Бим-бим, бим-бим, бим-бим, бом! Бим-бим, бим-бим, бим-бим, бом! Потом чаще, убыстряя темп гребли. С одинаковым размахом поднимались длинные толстые вёсла, опускались в воду, делали гребок, вновь поднимались и опускались... Сбой в размеренном движении, неловкий шлепок весла по воде и сразу щёлкающие удары бичей по голым спинам. Стоны и вскрики рабов не слышны с причала. Провожающие судно в плавание матери, жёны, дети матросов, стражников, надсмотрщиков машут руками, желают им скорого возвращения. Вернутся ли? Грозен подводный царь Нептун свирепыми штормами. Многих моряков забрал в своё бездонное царство, скрытое сине-зелёными волнами. Люди на берегу видели, как огромная галера с ленивой грацией удалялась, чуть покачиваясь, словно зловещий дракон, взмахивая вёслами вместо крыльев. Синевой переливалась гладь Эгейского моря. Равномерно вздымались над водой вёсла, опускались с лёгкими всплесками, и всё дальше оставались на горизонте тёмно-зелёные вершины иллирийских гор. Николас сидел на скамье между смуглым, худым египтянином и великаном Эномаем. Первый удар плетью, оставивший на спине кровавую полосу, он получил за то, что позволил себе перехватиться за весло поудобнее. И второй раз за то, что, вскрикнув от боли, выпустил весло из рук. - Держись, брат во Христе, - спокойно произнёс Эномай.
  161
  - Да поможет нам Господь. Эномай мельком взглянул на ушедшего к первым рядам надсмотрщика и быстро перекрестился. - Мне всегда помогал Аполлон... Надеюсь, не оставит меня и сейчас, - прилагая силу к веслу, ответил Николас. - Заговорил, Молчун? А я думал - немой ты... Как звать тебя? Откуда родом? По вере вижу - идолопоклонник ты... Николас раздумывал, открыться Эномаю или навсегда остаться под именем Молчун, получать плети, есть пустую похлёбку из чечевицы, пить вонючую воду и задыхаться в трюме, откуда есть лишь одна дорога - за борт, на корм рыбам. Слабая надежда на спасение мелькнула у него, когда на берегу увидел Атиаса, но купец не признал его. Когда-то Атиас счёл себя должником за спасение от смерти, обещал при нужде оказать помощь... После смены обессиленный Николас мешком свалился в трюм. Ладони горели кровавыми мозолями. Огненное пламя разливалось по спине, жгло растёртые до крови запястья. Всё тело, словно битое палками, пронизывала острая боль. И он решился назвать себя Эномаю. В слабом мерцании едва тлевшего огонька он с трудом разглядел Эномая в толпе рабов с чашкой варёных бобов. Николас присел рядом, протянул великану свою чашку с недоеденной похлёбкой. - Ешь... Тебе надо больше, чем мне... А я обойдусь и меньшим... - Мне так уже говорил один человек... Давно это было... Другом своим я считал его... Всем сердцем полюбил его, готов был жизнь отдать за него... - А он вспылил за то, что ты не подчинился его приказу арестовать христианина Прокла и отправил тебя на галеры? - Да... Так всё и было... Эномай перестал есть. Чашка затряслась в могучих руках,
  162
  глаза его вспыхнули фосфорическим блеском, уставились на заросшего, косматого оборванца. - Постой... Откуда знаешь про то? - Господину своему, центуриону, раненому стрелой, ты не дал утонуть в реке... Храбро сражался с персами... - Воистину чуден твой голос, Молчун... Будто слышал его раньше... В другой, свободной жизни... Слаще елея твои слова... Приятны они ушам моим... Однако ж, диву даюсь... - Прости меня, Эномай, если сможешь... Или задуши... Виноват я перед тобой... Только не выдавай никому имени моего... Иначе меня опять бросят в темницу и казнят. Эномай замахал руками, отстраняясь от раба, ничем не похожего на прежнего блистательного центуриона. - Не может быть, - дрогнувшим голосом произнёс Эномай... - Глазам не верю... Николас! Ты ли это?! - Тсс... Да, Эномай... Это я... Центурион Николас каппадокийский из Себастии, где ты так щедро одаривал золотом своих братьев по вере... - О, Боже праведный! Воистину неисповедимы пути Твои. Эномай в радостном порыве обнял Николаса, сдавил в могучих объятиях. Николас тихо застонал. - Тебе больно? Прости, друг... - Это ты прости меня... Власть, богатство вскружили мне голову... - Я давно простил... Но простит ли Бог? Много на руках твоих пролитой крови невинных жертв... - Но ведь и ты, Эномай, убивал... Вспомни битвы при Каррах и Сатале... - Там были враги веры Христовой... Нечестивцы... - Я освобожу вас всех и тем отплачу тебе за свою вину перед тобой... - Эх, Николас... А куда деть тринадцать лет каторги на
  163
  галерах, проведённых мною в страшных муках и унижении? Одна лишь вера в Господа придаёт мне сил держаться... Мужество святого Георгия служит мне примером... Эномай придвинулся к Николасу и шёпотом спросил: - Как собираешься освободить нас? - Помнишь, я рассказывал тебе о караванщике, которого мы не застали в Анкире? Кинжал мой тогда передали ему... Так вот... Он теперь хозяин этой галеры... Надо ему как-то сообщить обо мне... Если он освободит меня... - Тише... Я всё понял, - прошептал Эномай... - А теперь расскажи, как ты стал рабом... Они долго перешёптывались к удивлению других рабов, хмуро посматривающих на них. Оба воспрянули духом, и казалось, никакая опасность не страшила их. Теперь они снова были вместе. Это придавало сил и надежд. Прошло несколько дней. В план Николаса были посвящены эфиоп Маркос, египтянин Мубарак и ещё несколько надёжных рабов. И однажды, после смены, Эномай постучал в решётку люка. Стражник наклонился над ней, недовольно спросил: - Чего тебе, Верзила? - Молчун, новый раб, желает срочно сообщить что-то очень важное хозяину... - Сейчас доложу, - недовольно проворчал стражник. Надо было знать, с каким волнением ждали ответа заговорщики. Но вот решётка откинулась, и тот же хриплый голос раздался в проёме люка. - Молчун! Выходи! Да пошевеливайся! Не то получишь плетью! Хозяин ждёт тебя! - Давай, брат во Христе! Спаси тебя и всех нас, Господи! Сильные руки Эномая приподняли Николаса, подтолкнули к трапу, уходящему из-под ног от сильной качки.
  164
  Стражник сопроводил раба к дверям каюты купца. Остался стоять рядом с обнажённым мечом. Купец в тёмно- зелёном шёлковом халате, расшитом золотыми нитями, возлежал на ложе, ублажая себя курением опиума. - Что надобно, раб? - Атиас с некрываемым отвращением глянул на обросшего волосами, грязного человека в лохмотьях и отвернулся. - Помнишь ли юношу, достойный Атиас, который убил двоих разбойников, напавших на караван? Атиас вскинулся на ложе, изумлённо всматриваясь в лицо раба. - Храбрый юноша из Себастии? Какими судьбами? Николас промолчал, покосившись на стражника. - Сними с него оковы, Туллий! - приказал Атиас стражнику, с недоумением снимавшему ключи с пояса. Уж не шутит ли господин? Но купец, к ещё большему удивлению меченосца, взял ключи и сам открыл замки на оковах Николаса. Сбросил цепи и указал стражнику на дверь. - А теперь оставь нас одних! - Как скажете, господин... Но я не стал бы так рисковать... Этот Молчун неизвестно что может выкинуть... - Ступай, ступай... Стражник с поклоном удалился, и купец растроганно заключил своего раба в объятия. - Николас? Так ведь зовут тебя? И клянусь Нептуном: пусть меня завлекут на дно морские девы, если не помогу тебе! Присаживайся к столу, Николас! Ты ведь голоден... Эй, Фульвий! - постучал в переборку Атиас. - Вина и еды! Заспанный слуга принёс копчёный окорок, хлеб, кувшин вина и гроздь винограда. - А теперь расскажи, Николас, что случилось с тобой? Мой дворецкий передал мне кинжал от центуриона, и я
  165
  порадовался за тебя, решил, что ты добился своего... - Так и было, достойный Атиас... Я служил у Галерия офицером особых поручений, а позже стал начальником именитого войска. Сражался при Каррах и Сатале... Был ранен... После смерти Галерия остался верен его семье, которой угрожала опасность от Лициния... Бежал к Максимину Дазе в Никомедию, потом в Сирию, оттуда в Иллирию... Был пойман и брошен в темницу, как изменник и дезертир... Провёл в заточении четыре года... Вырвался из подземелья, слава Аполлону, но был схвачен пьяными бездельниками и продан тебе за два аргентеуса. - Прости, что сразу не признал тебя... Двадцать лет прошло с тех пор, как мы расстались... Эй, Фульвий! Остриги волосы, обрей бороду, омой тело этого человека и переодень в новую тунику... Смажь раны его мазями целебными. И да поразит тебя молния Юпитера, если об этом узнает хоть одна живая душа на судне! Фульвий низко поклонился и жестом пригласил Николаса следовать за ним в соседнюю каюту. Когда Николас вошёл вновь к Атиасу, это был совсем другой человек. Голубая туника, сандалии, короткие волосы, гладкое, тщательно выбритое бледное лицо, умащённое благовониями. Купец радушно его приветствовал: - Счастлив оказать тебе услугу, мой спаситель! Тебя ждут великие дела! Такие люди рождаются для подвигов! Из них выходят герои! - Или мученики, - улыбнулся Николас. - Куда же мне теперь податься? Центуриона Николаса повсюду ищут... - В Риме есть у меня знакомый квестор... За один ауреус он запишет тебя моим рабом под другим именем... Я дам тебе вольную и ты станешь моим компаньоном. Боги не послали мне наследника... Оставайся и будешь хозяином этой галеры!
  166
  Николас не мог сдержать слёз. Ему с трудом верилось в своё счастливое избавление от мук. - О, блародный Атиас! Клянусь всеми римскими богами, что не забуду щедрот твоих до конца жизни! - в сердцах сказал Николас, думая в это время об Эномае и других безвинных людях, проданных купцу в рабство за горсть серебра. Как ждут они исхода его встречи с Атиасом! Как надеются на него! Он вызволит их! Но как? - На первых порах будешь старшим надсмотрщиком над рабами, - вполне довольный Николасом, сказал Атиас. - Кстати, я сохранил твой кинжал... И хочу вернуть его тебе. Купец открыл большой, окованный железом, привинченный к полу сундук. В нём он хранил амфору с золотыми слитками и монетами, с драгоценными камнями. Вынул так знакомый Николасу кинжал и золочёный ремень. - Возьми, спрячь под туникой... Народ здесь, сам видел, какой... Хуже зверей... Цепи только удерживают их от бунта. Николас нацепил кинжал на ремень, подпоясался. Бешеный волк проснулся в нём. Рука, пролившая немало крови, в страстном нетерпении сжала горячей ладонью рубиновую рукоятку клинка. Стражники и матросы немало подивились новому человеку, неизвестно откуда взявшемуся на палубе галеры. Никто не признал в нём длинноволосого грязного раба, исчезнувшего так же загадочно, как и появление этого господина, но никто не осмелился бы спросить об этом хозяина галеры. Лишь Эномай, негр Маркос и египтянин Мубарак незаметно от всех переглянулись, без слов поняли друг друга, с удвоенной энергией и приливом сил налегли на вёсла. Под предлогом проверки надёжности креплений цепей, Николас наклонился к Эномаю, шепнул: - Сегодня, в ночную смену...
  167
  К вечеру сильный западный ветер нагнал серые тучи, придавшие небу унылое однообразие. Разыгрался шторм. Волны вздымали галеру, швыряли, словно щепку. Вёсла часто впустую шлёпали по воде. Высокие водяные валы обрушивались на палубу, перекатывались от борта к борту, заливали гребцов. Беснующееся море, казалось, в любую минуту было готово поглотить судно, открывая ему жадные объятия. Мореходы не сомневались, что в бездонных глубинах их ждут морские чудовища, гигантские змеи и драконы с огненными языками. - О, великий Нептун! Не дай сгинуть! Мы принесём тебе жертвы, сладостный дым жареного мяса вознесётся над алтарём твоего храма в Риме, - кричали стражники, матросы, надсмотрщики, цепляясь за мачту, поручни и канаты. И перекрывая грохот волн, скрип такелажа и крики людей, раздался громкий голос Эномая: - Господь с нами! То был сигнал Николасу к началу восстания. Всё произошло с невероятной быстротой. Николас выхватил кинжал и мгновенно пронзил ближнего к нему надсмотрщика. Сорвал с убитого связку ключей и бросил Эномаю. Стражник выхватил меч, но не сделал и шага: волна сбила его с ног. Распластавшись на палубе, он беспомощно пытался встать, скользил, падал, но кинжал Николаса достал и его. Эномай освободил себя, передал ключи рядом сидящему Маркосу и бросился на помощь Николасу. Галера взлетала на волнах, кренилась, и стражники не могли оторваться от канатов, обнажить мечи и сражаться из боязни быть тотчас смытыми за борт. Рабы, отцепившие себя, с яростными криками бросились на стражников, завладели их мечами, а самих вышвырнули в кипящее море, которое тотчас поглотило мучителей. Кошкой
  168
  царапался, отбивался ногами, упирался и визжал самый жестокий надсмотрщик, более других стегавший рабов плетью. Его со смехом выкинули за борт. Та же участь постигла хозяина галеры купца Атиаса, кормчего и всей его команды. Спасся один Фульвий, пьяный слуга Атиаса, безмятежно храпящий в своей каморке. Нечеловеческий рёв людей, ошалевших от счастья, обезумевших от расправы над ненавистными надсмотрщиками, огласил заливаемую волнами палубу. - Мы свободны! Свободны! - орали они, размахивая мечами, омытыми волнами от крови. - Да будет славен наш Молчун! Галера, оставшись без кормчего, предоставленная сама себе, могла в любой миг опрокинуться. Брошенные вёсла стучали о борта, напоминая, что надо без промедления браться за них, ставить судно поперёк волны. Эномай первым осознал грозившую всем опасность. Он встал к рулевому веслу, навалился на него всем своим могучим телом и прокричал: - Все за вёсла! Господь услышал наши молитвы, дал нам избавление от рабства, но не от смерти... За вёсла, братья! К утру шторм улёгся, небо просветлело, и вёсла всё так же поднимались над водой. Но теперь на скамьях сидели свободные люди, и с весёлой песней работали они. На дне моря остались их цепи и оковы. Пират Эгейского моря. Эта короткая глава, как впрочем, и сама жизнь Николаса, могла послужить эпилогом повести о центурионе, если бы не дальнейшие события, получившие столь необыкновенное продолжение в следующих частях романа. И вот что
  169
  последовало после захвата галеры восставшими рабами. Выбросив за борт команду галеры вместе с её хозяином и проклятыми цепями, рабы взяли курс к острову Крит, пристанищу пиратов. Они по-прежнему считались рабами, поскольку не были вольноотпущенниками, отмеченными в реестровых книгах магистратов империи. Николас, единодушно избранный кормчим и главарём свободной команды галеры, объявил: - Братья! Нам некуда уйти. На многие тысячи стадий во все четыре стороны лежат владения Римской империи. И в каждой провинции нам уготованы виселицы, темницы, кандалы рудников и плети галер. Вы все свободны сейчас... И каждый волен идти, куда пожелает... Тот, кто пойдёт со мной, станет морским бродягой, пиратом. Мы будем грабить и топить римские корабли. На этом острове построим скрытную базу, укрепим её, привезём сюда женщин и создадим поселение свободных и независимых ни от кого граждан. Пираты подняли мечи, громкими возгласами одобряли предложение кормчего. - Качать Молчуна, братья! - крикнул эфиоп Маркос. - Качать его, качать! - закричали все. Десятки рук подхватили Николаса, несколько раз подбросили в воздух и осторожно поставили на ноги. Пираты боготворили своего предводителя, ведь он освободил их. Один Эномай, верный принципу не брать в руки оружие, стоял без меча. С печальными глазами обнял Николаса. - Прощай, брат во Христе... Пойти твоей дорогой не могу... Путь нечестивца избрал ты... Бог тебе судья... Эномай ушёл в горы, и больше его никто не видел. Быть может, он перебрался на материк, ушёл в далёкую северную страну. Или одиноко коротал дни в рыбацкой хижине, принося молитвы Господу. Кто знает...
  170
  ...Галера, преследуя финикийское торговое судно, легко скользила по спокойной воде, увлекаемая вперёд ударами вёсел - по тридцать с каждого борта. Близко была богатая добыча, но погода испортилась, начался шторм, сблизиться с галерой финикийцев не представлялось возможным. Налетевший ветер заставлял судно нырять и взлетать на волны, раскачивал, валил с боку на бок. Водяная пыль взмётывалась над змееподобным носом. Палуба уходила из-под ног, гребцы сгибались, в едином порыве делали взмах, с упрямым упорством ворочали тяжёлыми вёслами. И хотя барабан по-прежнему отбивал ритм, никто не подгонял их плетью. Каждый из них выкладывался в полную силу. И у каждого под ногами лежал остро отточенный меч. Ураганный ветер стих так же быстро, как и поднялся, волны улеглись, и пираты вновь устремились в погоню. Ещё несколько взмахов вёслами, и вот уже абордажные крюки полетели на палубу финикийцев. Пираты побросали вёсла, похватали мечи и с жутким, устрашающим воем кинулись в схватку с охранниками и матросами настигнутой ими галеры. Вопли, стоны, звон мечей, скрип канатов, глухие стуки ударяющихся бортами галер - всё смешалось в какофонии битвы, в гуще которой рубился Николас. Воодушевлённые храбрым главарём, ветераном сражений с персами, пираты дрались отчаянно и смело. Никого не пощадили они. Были выброшены за борт побросавшие оружие стражники и надсмотрщики, двое детей купца, он сам, все матросы, ещё повар, христианский священник и римский чиновник. Пираты освободили от оков гребцов-рабов и невольников, которых купец вёз для продажи в рабство. На залитой кровью палубе катались отрубленные головы, валялись убитые финикийцы. Переступая через них, бегали, согнувшись под тяжестью мешков и ящиков, пираты и
  171
  примкнувшие к ним освобождённые невольники. Разбойники таскали на свою галеру захваченные богатства: персидские ковры и тончайшие ткани, тюки китайского шёлка, шкуры леопардов и слоновую кость, серебряные и золотые кубки, подносы, кувшины работы армянских мастеров, ларцы с жемчугом и драгоценными камнями, кожаные мешки с золотыми, серебряными и медными монетами. Когда галера была полностью разграблена, в днище её прорубили дыру, и она медленно погрузилась в море. Опьянённые кровавой бойней пираты сели на скамьи и дружно взмахнули вёслами. Скоро их галера нырнула в скалистую бухточку и очутилась в окружении мелких островков, отделённых от моря грядой рифов. Николас, ловко лавируя между ними, подвёл галеру к берегу. Вода здесь была спокойна, словно в озере, но её синий цвет говорил о большой глубине. Всё побережье этой части моря у подножия крутых холмов зеленело пальмами, кипарисами, тисами. В нагромождениях камней обильно цвели магнолии, орхидеи, рододендроны, камелии. - Иллирия... Райское место на земле, - сказал Николас, сходя по трапу на мокрый галечник из разноцветных блестящих камешков и любуясь чудесным видом. Разминая ноги после морской качки, он прогулялся к скале, нависшей над морем. Под гранитным утёсом виднелась пещера. Был отлив, и влажный гладкий песок, отполированный волнами, блестел нетронутой веками чистотой. - Не сыскать лучшего места для клада, - задумчиво проговорил Николас, настороженно посмотрев по сторонам. Но всё было тихо. Отсюда не видна была затаившаяся в тени пальм галера. Прилив и камни надёжнее всех замков сохранят тайну. Он не спеша вернулся на галеру, где начиналось обычное после грабежей веселье. Успешное нападение отмечалось шумной попойкой. Дубовыми бочками, полными вина, припасённого Атиасом для продажи, был забит трюм галеры, и хмельные пираты множество раз до краёв наполняли свои глиняные кружки. При дележе золота и драгоценностей между морскими разбойниками вспыхнула драка. Вновь звенели мечи, лилась кровь, раздавались проклятия. Раздосадованный стычкой между своими людьми, Николас вошёл в каюту, ранее принадлежавшую Атиасу. - Добром безумные пьянки не кончатся, - рассерженно проговорил он и подумал: "Когда-нибудь эти дьяволы набросятся и на меня... Пора под именем Атиаса начать новую жизнь... Документы купца в шкатулке... У Атиаса нет родственников... Никто не вспомнит о нём, не станет разыскивать... Галера стоит у берега Иллирии... Самое время незаметно вынести золото Атиаса, спрятать до лучших времён где-нибудь в ращелине и бежать с галеры... Амфора тяжёлая... Одному не справиться... Фульвий поможет мне..." - Фульвий! - позвал слугу Николас. - Принеси вина, спелую дыню и два кубка. Молчаливый, безропотный слуга поставил на стол кувшин с вином, блюдо с ломтями медово-сладкой дыни, источающей тонкий, благоуханный аромат. - Открой окно, Фульвий... Душно... Пусть ветерок освежит. Слуга подошёл к окну, выдвинул запорные бруски. Пока он возился с деревянными створками, Николас поспешно сыпанул в пустые кубки чёрный порошок, найденный в сундуке Атиаса. То был коварный яд, убивающий не мгновенно, а через небольшой промежуток времени. - Садись, Фульвий, со мной... Выпей вина, поешь дыню, - приветливым голосом сказал Николас, наполняя кубки вином. - Спасибо, господин... Ты так добр ко мне... Пираты хотели бросить меня за борт, но ты заступился... - Мне нужен верный человек... Я надеюсь на тебя... - Всё, что прикажешь, господин, сделаю... Фульвий преклонил одно колено и в подобострастии поцеловал край туники Николаса. - Верю, Фульвий... А сейчас выпьем этого чудесного вина. Они подняли кубки, и Фульвий, сочтя за честь выпить вместе с господином, в несколько глотков опорожнил кубок. Николас чуть пригубил, встал и выплеснул вино в окно. - Кислятина, - сморщился он, принимаясь за дыню. - Подойди к окну, Фуллий... Видишь скалу, в которую бьётся прибой? Отнесём сейчас туда амфору с сокровищами Атиаса, разделим их там поровну. Я возьму свою половину, а ты свою... И поступай, как знаешь... За деньги купишь себе вольную и заживёшь припеваючи... Сегодня мы покинем галеру... Уйдём в Далмацию... За теми горами моя родина, Фульвий. Если хочешь, пойдём со мной... Как, согласен? - Прекрасная идея, господин... Конечно, я с тобой... На судне все мертвецки пьяны... Подходящий момент, чтобы вынести амфору и далеко уйти... Они обмотали амфору покрывалом, обвязали верёвками, сделав петли, чтобы удобнее нести. Николас сунул за пазуху документы хозяина галеры. Теперь он уже не цетурион Николас, не каппадокийский пастух из Себастии. Он - купец Атиас из Анкиры! - Всемогущий Аполлон! Помоги! Пошли, Фульвий! Вдвоём они подняли увесистый сосуд и сошли по качающемуся трапу на прибрежный галечник, предательски шуршащий под ногами. Но никто не окликнул их. Пьяные пираты вповалку лежали после неудержимого гульбища с кровавой разборкой. Они нырнули в заросли магнолий и, скрываясь за стволами пальм, двинулись берегом моря. Николас оглянулся: галера скрылась из глаз. Скоро они подошли к скалистому выступу. Начинался прилив, и у входа в пещеру плескалась вода. Хлопья пены белели на краю песка. - Спрячем поскорее амфору здесь... Надо посмотреть, нет ли кого поблизости, - объяснил Николас, принимаясь рыть углубление в песке под стенкой пещеры. - Потом вернёмся, ссыпем сокровища на покрывало и спокойно разделим их. Фульвий не возражал. Помог зарыть амфору, навалить на неё камень. Красными пятнами покрылось его лицо, волосы взмокли. Слуга тяжело дышал, хватаясь за грудь. - Ох, плохо мне, господин... Фульвий скорчился в муках, глаза его округлились от боли, он зашатался, хватаясь руками за своды пещеры. - Ты отравил меня, господин... - содрогаясь в приступах тошноты, догадался Фульвий, задыхаясь от спазм в груди. - Да, Фульвий... Много золота в амфоре, чтобы делить с тобой... Сейчас ты умрёшь и будешь вечным его хранителем у входа в эту пещеру... Скоро море войдёт в неё, и тайна клада останется под волнами. Не плохо придумано, Фульвий... - Ты подлый человек, господин... Позволил пиратам убить доброго Атиаса, освободившего тебя. Боги не простят тебе предательства... - У меня не было выбора... Или я, или он... Фульвий наклонился, пытаясь устоять на ногах, но яд уже завершил своё смертоносное действие. Слуга упал к ногам Николаса. Вдруг в предсмертном порыве Фульвий вскочил, выхватил кинжал Николаса, который торчал у него под туникой, и по самую рукоятку всадил ему в грудь. - Умри ж и ты... Тяжко вздохнув, Фульвий испустил дух. Боль, страх, отчаяние разом пронзили сознание
  175
  Николаса. На какие-то мгновения в памяти вдруг возникли красные маки в долине, и бегущая навстречу Светла... Её широко открытые от ужаса голубые глаза и крик: "Защитник идолов Ромулы!" Мелькнуло лицо матери... Привиделась упирающаяся копытцами овца, которую он тащил на базар... Вспомнился воин в алом плаще и на белом коне... Смерть так неожиданно обрушилась на него, что он громко крикнул, так ему показалось, но в действительности, чуть слышно, одними губами прошептал: - Святой Георгий, спаси! Николас видел, как Фуллий ткнулся лицом в песок, содрогаясь от судорог и слабо шевеля пальцами, как шумно плескалось рядом синее Эгейское море. В голубом небе светило солнце. Ещё он увидел себя лежащим в воде с раскинутыми руками, с широко открытыми, удивлёнными глазами. В груди торчал кинжал, и рубины на рукоятке всё также переливались кроваво-красными огоньками. На лицо его размеренно набегали лёгкие волны, смывали с губ пенящуюся кровь, прозрачная вода окрашивалась в нежные розовые, малиновые, красные цвета. Но странное дело: глядя на себя со стороны, Николас совсем не удивлялся, чувствуя необыкновенную лёгкость. Никак себя не ощущал, но, тем не менее, стоял и смотрел на всё, что окружало его. И в том, что видел, уже не было моря и солнца. Всё вокруг было пепельно-серым и унылым. Неясные тени наползали на него, превращаясь в отвратительных чудищ, в хрюкающих, визжащих, дико хохочущих, отвратительных человекообразных существ, увенчанных рогами, хвостами, копытами, со змеиными и собачьими мордами. Гады с шипением ползли к нему. Вся нечисть преисподней повылезла из щелей, неистово плясала, радуясь
  176
  новым грешным душам. Омерзительные твари схватили упиравшегося изо всех сил Фульвия, потащили в преисподнюю. Они уже подобрались к Николасу, обдали его смрадом дыханий, вонью шерсти, но завидев всадника с копьём на белом коне, нехотя попятились, огрызаясь, отступили. - Ты воззвал ко мне, Николас, - сказал Георгий со своей обычной обаятельной улыбкой. - И вот я здесь, как и обещал дважды спасти тебя, но теперь уже не от смерти, а от преисподней. Вьющиеся чёрные волосы обрамляли красивое, мужественное, с правильными чертами лицо святого Великомученика, озарённое светом карих глаз, полных чувства, огня, решимости, отваги и печальной доброты. Эти качества сочетались в нём с возвышенным образом мыслей, благородностью и величием души. - Ты... не умер? Тогда... в день казни? - пробормотал Николас, опасливо косясь на тварей, шныряющих вокруг, скалящих кривые, гнилые зубы. - Как видишь... Потому я не боялся смерти... Верил Христу, что в Раю меня ожидает вечная жизнь... Какой-то слишком наглый чёрт подобрался к Николасу слишком близко, но Георгий ударил его копьём по худой спине. Чёрт взвыл и опрометью кинулся убегать. Зубы Николаса стучали от страха, лоб вспотел. - Не бойся... Пока я с тобой, они не тронут тебя, - успокоил его Георгий, протыкая копьём змею, подползавшую к Николасу. - Путь в Рай тебе закрыт, Николас из Себастии, за твои земные грехи... Но Господь милостив... Он не теряет надежды, что ты станешь праведным христианином... Ещё дважды испытает тебя... - Но как? - спросил Николас, опасливо озираясь на
  177
  кишащих неподалеку омерзительных тварей, готовых схватить его, утащить во мрак. - Вернёшься в земную жизнь, Николас, начнёшь всё сначала, но уже другим человеком... Помнишь ли ты свою прежнюю нечестивую жизнь? Как украл овцу у бедной вдовы, как, стремясь к богатству и славе, лишал жизни праведных людей, безвинных христиан, как предавал друзей и отрицал Христа, полагаясь на идолов? - Помню... Всё помню, Георгий... - Хочешь вновь вернуться в то время или начнёшь другую жизнь, спустя столетия? - Опять пасти овец, томиться в темнице, страдать на галерах? Нет... Только не это... - Всё зависит только от тебя... Живи праведно, не греши, и Господь откроет тебе врата Рая... - Хорошо... Я постараюсь... Я не хочу в преисподнюю, - дрожащим голосом проговорил Николас. - Сейчас я тебе укажу три тропы. Та, что ведёт налево - в прежнюю жизнь, в эпоху Римской империи. Та, которая прямо - в средние века. Пойдёшь направо - окажешься в далёком будущем. Какой путь избрать - решай сам. Но знай: ничего из прошлого не будешь помнить. Ты родишься заново и если проживёшь праведно, войдёшь в Рай. А нет - ещё раз спасу тебя от преисподней, и ты пройдёшь последнее испытание. Долгой тогда будет твоя дорога в Рай, но если проникнешься искренней верой в Христа, она будет короче. А сейчас следуй за мной. Георгий тронул коня, и отгоняя приспешников дьявола, проследовал между мшистых валунов. Раздвинул копьём колючие заросли. - Вот, Николас, три дороги перед тобой... Каждая из них будет разветвляться на тропы и тропинки, уводящие на
  178
  столетия вперёд или назад. По какой пойдёшь, тебе выбирать. И беги быстрее, чтобы гады не схватили тебя, не уволокли в ад. Всё... Прощай, центурион и пират Эгейского моря! - добродушно рассмеялся Георгий. - Кем станешь - не могу знать, но желаю быть честным, праведным христианином! Белый конь взвился на дыбы, унося славного всадника. Скоро алый плащ его затерялся в густых и колючих зарослях. Дикий хохот и визги послышались неподалеку. Николас со всех ног пустился бежать прямо, не чувствуя тела. Он как будто парил над дорогой, уводящей всё дальше, порой разбегающейся тропинками, и тогда он сворачивал то влево, то вправо, или, не разбирая дороги, бросался напрямки. Под ним простирались долины и горы, реки и моря, а он с необыкновенной лёгкостью, не ощущая себя, всё летел и летел куда-то. Вдруг он увидел себя маленьким мальчиком, играющим с собакой в чистом дворике, утопающем в розах... Мать в длинном полотняном платье с подойником парного молока... Зелёный сад, ивовая корзина, полная налитых соком яблок... - Николас! - зовёт его мать. - Испей, сыночек молочка... Привиделись ряды легионеров... Они в такт бьют мечами по своим щитам и кричат: "Хук! Хук! Хук!"... Море... Галера взлетает на волнах... Он ворочает тяжёлым веслом... Надсмотрщик бьёт плетью... Острая боль пронзает тело... От резкой боли, резанувшей грудь, Аомори Никорасу, самурай-ронин из провинции Этидзэн, проснулся на циновке в пустой комнате, болезненно поморщился. Рана в груди, оставленная мечом изменника Исикава Наосу, горела огнём, давала о себе знать при покашливании, глубоких вдохах, шевелениях. Оклееные рисовой бумагой перегородки - фусума раздвинулись. Вошла служанка в ярко-голубом кимоно, у
  179
  порога упала на колени, вытянула руки перед собой, коснулась лбом пола. - Доброе утро, Никорасу-сан! Позволите омыть вас и перевязать рану? - с ласковой улыбкой спросила служанка. Аомори Никорасу знаком руки приказал встать. Служанка с поклоном приблизилась к его ложу, снова опустилась перед ним на колени, согнулась в поклоне. Никорасу слышал, как хлопнули её маленькие ладошки по циновке. Выполнив поклоны вежливости - коутоу, она сняла кровоточащую повязку и принялась влажным полотенцем вытирать тело Никорасу, смазывать рану целебной мазью. - Какой чудесный сон я видел, Амико, - осторожно поворачиваясь на бок, сказал Никорасу. - Наш домик в Испании... Мать поит меня парным молоком... И столько роз во дворе... Память детства... Но не пойму, почему я видел себя во сне римским легионером в блестящих золотых латах и с красным пером на шлеме? И на галере никогда не ходил в море... Ещё большой глиняный сосуд, полный золота... - Удивительный сон, господин Никорасу... Сакура нынче так пышно расцвела... Проезжал знатный самурай... Гордец с коня слез, чтобы полюбоваться её нежными розовыми лепестками... - Отодвинь перегородку в этой стене, Амико... Поставь плетёное кресло на веранду... Помоги встать и сесть в него... Хочу сидеть и смотреть на сакуру. Служанка раздвинула сёдзи, и в комнату хлынул свежий весенний воздух, напоенный пьянящим ароматом цветущих деревьев, словно покрытых снегом. Розовые лепестки сакуры крохотными бабочками, кружась, влетали в комнату, устилали циновки, опускались на лежащий у вазы с веткой сакуры длинный меч самурая...
  180
  Часть вторая Сакура и самурай
  181
  Ямато - путь гор ...Яркая радуга встала над морем. Бог Идзанаги спустился по ней с небес, чтобы отделить сушу от воды. Ударил по волнам копьём и с него скатились капли, там, где упали они, образовались острова... Так гласит красивая древняя легенда о сотворении Японии. Гористые острова изогнутой гряды и в самом деле похожи на окаменевшие капли. Горы, всегда видимые на горизонте даже посреди большой равнины, древние японцы считали святым местом, куда нисходят с небес боги, где поселяются души умерших предков. Они поклонялись горам, представлявшимся им неведомой божественной силой, дремлющей в их недрах и вырывающейся грохочущими каменными дождями, огненными потоками лавы и землетрясениями. Японская религия синто - путь богов, утверждает, что всё в мире одушевлено и наделено святостью: горы, реки, деревья, цветы, травы. Во главе всех божеств прекрасная Аматэрасу - светоч жизни. Перед синтоистскими храмами высятся тории - ворота с двумя перекладинами - национальный символ Японии, образец древнего зодчества. Однажды, гласит легенда, Аматэрасу - богиня солнца, удручённая дурным поведением старшего брата Сусаноо, бога ветра, затворила за собой дверь жилища в Гроте Небесном, да там и осталась. Тогда во всей Равнине Высокого Неба стало темно. Вся страна погрузилась во мглу. Холодная темнота окутала землю. Долго никто не мог уговорить красавицу выйти оттуда и рассеять мрак, в который погрузился мир. Поэтому мириады божеств соорудили перед пещерой насест
  182
  и усадили на него горластого петуха. Тем временем богиня Амэ-но Удзумэ у входа в Небесный Грот выставила до блеска начищенное бронзовое зеркало. На рассвете петухи прокукарекали, и богиня проснулась. Мириады божеств захохотали, и Равнина затряслась. Странным показалось Амэатэрасу то, что петухи поют, а божества хохочут. Изнутри, не выходя, она сказала: - Думала я, что после того, как скрылась сюда, вся страна темна и не до песен вам и не до весеселья... Амэ-но Удзума ответила ей: - Рады и веселы мы потому, что есть божество великолепнее, чем ты. Посмотри и ты убедишься в этом. Выглянула Аматэрасу из пещеры, увидела в зеркале своё отражение и приняла его за прекрасную незнакомку. - Кто посмел соперничать со мной в красоте? - воскликнула Аматэрасу, самолюбие и женское любопытство которой было задето. Она вышла из пещеры, земля тотчас осветилась, и жизнь на ней возобновилась. Из таких легенд состоит священная книга синто, в ней нет, как в Библии, нравственных заповедей, предостережений против грехов. Синто - обожествление природы, рождённое восхищением ею, чуткостью к ней. Синто - набор поверий, обычаев, обрядов, цель которых - сохранить верность идеалам, старинному укладу жизни. Японию - страну огнедышащих гор, китайцы прозвали Страной восходящего солнца, что не соответствует двум иероглифам, обозначающим Японию знаками "солнце" и "основа", произносимым по-китайски "я-пон". Это звучание перешло в европейские языки, и древнее Ямато сменилось названием Япония. Когда-то, ещё в конце тринадцатого века португальский
  183
  моряк-путешественик Марко Поло писал: "Остров Чипингу на востоке, в открытом море; до него от материка тысяча пятьсот миль. Остров очень велик; жители белы, красивы и учтивы; они идолопоклонники, независимы, никому не подчиняются. Золота, скажу вам, у них великое обилие: чрезвычайно много его тут, и не вывозят его отсюда, с материка ни купцы, да и никто не приходит сюда, оттого-то золота у них, как я вам говорил, очень много. Жемчугу тут обилие; он розовый и очень красив, круглый, крупный; дорог он так же, как и белый. Есть у них и драгоценные камни. Богатый остров, и не перечесть его богатства". Тремя столетиями позже памятная записка московскому послу в Пекине Николаю Сафарию гласила: "За китайским государством на востоке во окияне море от китайских рубежей вёрст с семьсот лежит остров зело велик, именем Иапония. И в том острове большое богатство, нежели в китайском государстве, обретается, руды серебряные и золотые и иные сокровища. И хотя обычай их и письмо тожде с китайским, однакоже они люди свирепи суть и того ради многих езувитов казнили, которые для проповедования веры приезжали". Богатства Японии, в частности, золото, которым со слов Марко Поло, была полна далёкая, загадочная страна, привлекли внимание жадных до чужого добра португальцев, испанцев, голландцев, англичан. Соперничая друг с другом, кто урвёт кусок побольше от лакомого пирога, они снаряжали корабли с пушками и стеклянными бусами, рассчитывая покорить островитян, соблазнить их дешёвыми безделушками, как делали это с туземцами. И конечно, надеялись обратить в христианскую веру. Не о душах заблудших идолопоклонников беспокоились монахи в чёрных рясах. Подчинить японцев, завладеть их
  184
  золотом и прочими богатствами - такие алчные мысли обуревали испанских и других проповедников-миссионеров, отплывавших с именем Христа на губах и с чёрной корыстью в сердцах. Велико же было их разочарование, когда узнали они, что цивилизация Японии опережает европейскую, где каждый житель в душе поэт и художник. Долг, честь, совесть, достоинство и другие высоконравственные понятия для японца превыше всего. Испанцы, португальцы и прочие любители наживы вынуждены были признать, что им никогда не покорить Японию, на стороне которой их всесильные боги. Они узнали, что преемник Чингисхана, монгольский правитель Китая Хубилай в 1274-м году попытался захватить Японию. Его флот из десяти тысяч судов, загруженных воинами и лошадьми, разметал ураган, который японцы назвали "Камикадзе" - божественный ветер. И ещё о многом другом узнали миссионеры. Например, о том, что вместо золота их предшественники нашли в Японии страшную смерть. Их живыми закапывали в землю так, что из неё торчала одна голова, которую мог отпилить бамбуковой пилой любой прохожий. Им отрубали головы и выставляли на длинных шестах высушиваться на ветру. К ногам католических монахов-проповедников привязывали тяжёлые камни и сбрасывали в прозрачные пруды. Там трупы их, объедаемые рыбами, стояли с поднятыми руками, словно приветствуя прогуливавшихся по берегам знатных дам, обмахивающихся веерами из павлиньих перьев. Многое могли бы рассказать те, кто однажды ступил на японский берег во времена сёгунов Токугава - правителей этой страны, непримиримых гонителей христиан. Могли бы...
  185
  Когда цветёт сакура... В тени округлых холмов, вздымающихся у подножия гор, похожих на волны заиндевелого бархата, ещё лежал снег, но освещённые склоны уже начали зеленеть. Под ослепительными лучами щедрого солнца сверкало море. Его серебристая поверхность холодно глядела в просветы между сосен, росших на прибрежных скалах. Потоки горячих испарений плыли в ясное синее небо. В блестящих лужицах растаявшего тонкого льда отражались безлистные ветки ив. Вокруг набухших на них желтоватых пушистых почек, пахнущих мёдом, озабоченно гудели проснувшиеся шмели и пчёлы. Среди низеньких кустиков хаги - леспедецы вертели хвостами трясогузки. Прелость сырой травы, дым костров на рисовых полях, на которых крестьяне жгли прошлогоднюю солому, напоминали, что зима позади, и не нужно больше дрожать над хибати - жаровней, накрытой металлической сеткой, согревая под одеялом озябшие руки. Уже три дня не пустовала Хокайдоская дорога. Шли толпы паломников в холщовых кимоно и деревянных башмаках-асида на высоких подставках. Стучали деревянные сандалии - гэта простолюдинов - земледельцев, торговцев, ремесленников, нищих бродяг. В полотняных вылинявших штанах - сасинуки, в плетёных из рисовой соломы конусообразных шляпах - амига торопились крестьяне. Под полой короткого кимоно - каригину каждый нёс вариго - ящичек с едой, внутри которого разделённые перегородками лежали рисовые колобки, начинённые овощами, кусочки рыбы и другая снедь - всего понемногу. Цветастые шёлковые кимоно с высоко подвязанными
  186
  голубыми поясами - оби, шерстяные жакеты - хаори, шляпы - итимэгаса с широкими, низко опущенными полями, белые носки - таби из плотной материи и с отдельными большими пальцами, продетыми в ремешки башмаков - дзори, оплетённых соломой или обшитых узорчатой материей, составляли наряды женщин. Замужние отличались причёсками - марумагэ, смазанными маслом, с аккуратно продетыми красными лентами. Придерживая платки - фуросики с завёрнутыми в них сладостями и закусками, многие женщины несли на спинах малышей. Позванивая колокольчиками, спешили монахи - бонзы с гонгами и жертвенными цветами для возложения на алтарь перед Буддой. Золотистыми шнурами и вышивками на коротких кимоно - суйканах выделялись странствующие учителя искусства сложения стихов хокку и каллиграфии. Торговки несли на головах корзины. Запряжённые быками, медленно двигались повозки. Гружённые горшками и фарфоровой посудой, плетёными корзинами и рогожными мешками с вяленой рыбой, курами, яйцами, ящиками с виноградом, пересыпанным опилками, живыми кальмарами и осьминогами, плававшими в кадках с морской водой, они длинной вереницей вытянулись на дороге в Киото. Шлёпая по грязи конскими копытами, скакали надменные самураи, и путники, завидев их, замирали на месте в почтительных поклонах. Слуги проносили паланкины с гейшами. В откинутых занавесках иногда появлялись их лица, до не узнаваемости покрытые толстым слоем белил. Мелькали крытые шёлковыми тентами тележки придворной знати, одетой в дорогие одежды - наоси. Эти беспрерывно движущиеся по неровной дороге
  187
  неоднородные массы людей, животных, повозок издали напоминали пёструю ленту, змеёй ползущую мимо дома самурая-ронина Аомори Никорасу. Её хвост выползал из-за гор, а голова растекалась в парках Киото на ханами - празднике цветущей вишни. Ежегодно в этот день в честь императрицы всем раздаются бесплатные угощения: рисовые лепёшки, сушёное мясо, строганина из лосося, жареные каштаны, отварные мидии, осьминоги, трепанги, морские гребешки, омары, мандарины, хурма, подносятся чашечки чёрного сакэ, приправленного молотыми семенами кунжута. Там, среди розовых облаков цветущей сакуры, они чинно усаживаются на расстеленных циновках или прямо на траве, раскладывают принесённую с собой снедь, вино и раздаваемые угощения, и предаются всеобщему ликованию, с восхищением созерцая скоротечное цветение сакуры - этого удивительного по красоте создания природы. Среди множества одухотворённых людей разных сословий не будет самурая Аомори Никорасу, раненного в грудь мечом накануне праздника. Его, истекающего кровью, принесли прошлой ночью слуги из дома богатого князя - даймё Исикава Наосу, которому он в яростной схватке снёс своим длинным мечом бритую голову с тугим узлом чёрных волос на затылке. Никорасу не успел воткнуть в этот шишак свои палочки для еды, чтобы удобнее было нести отрубленную голову Наосу, как на него вихрем, с шипением раздувая ноздри, налетел начальник стражи во дворце даймё коварный, злобствующий Такэда. Этот продажный самурай за предложенные ему шпионами сёгуна Токугава Иеясу привилегии и новые поместья уговорил своего брата Исикаву Наосу предать Хидеёри, наследника умершего правителя Хидеёси. В случае победы Токугава Иеясу пообещал Исикава
  188
  Наосу титул даймё и владения провинции Этидзэн. В решающий момент битвы при Секигахара, когда флаг победы готов был взвиться над воинами армии Хидеёри, им в спину неожиданно ударил своим войском предатель Исикава Наосу, поддержавший другого изменника даймё Кобаякава. Потерпев сокрушительное поражение, не желая сдаваться в плен, самураи Хидеёри исполнили на поле битвы невиданное по численности харакири: было вспорото более сорока тысяч животов и столько же отрублено голов. А незадолго перед этой кровавой бойней войско Накамура Яодзо, у которого самурай Никорасу служил начальником охраны, стояло на правом фланге, готовое отразить нападение воинов Токугава. Вдруг высоко взвилась горящая стрела, пущенная со стороны противника. Это был сигнал для Исикава. Обнажив меч, он в одно мгновение смахнул голову Яодзо. Выхватил из рук убитого предводителя знамя, стеганул коня и с криком "Бандзай!" поскакал на воинов Хидеёри, оборонявших центр. Многотысячное войско, не зная об измене, с развевающимися вымпелами поскакало за ним, врезалось в гущу союзников, успешно сдерживавших натиск Токугава, приняв их за противников, и начало беспощадно рубить своих прежних товарищей. В жестокой рубке, в которой в общей сложности столкнулось более двухсот тысяч человек, Аомори Никорасу и с ним ещё около сотни самураев, верных предательски убитому сюзерену, прорвались сквозь ряды врагов и ускакали с поля битвы. Склоны холмов были сплошь усеяны трупами и ранеными воинами. Тяжёлые тучи, покрывшие небо, усугубляли мрачную картину. Начавшийся дождь уже не мог отмыть лица убитых: большей частью они валялись безголовыми в грудах трупов. Из обезглавленных шей капала кровь. Победители, с трудом поднимая мечи, с молчаливой
  189
  торопливостью выполняли страшную работу: отрубали головы у трупов и раненых, собирали их в кожаные мешки, в сети, стаскивали для предъявления своим командирам, чтобы получить за них награду. Чем больше принесут, тем большую получат награду. Иногда среди солдат возникали споры из-за голов предводителей, которые ценились намного дороже. Под их ногами чавкала грязь, смешанная с кровью. Повсюду были разбросаны поломанные копья, луки, стрелы, окровавленные мечи. Сдаться в плен, сбежать с поля сражения, отступить без команды командира - постыдный поступок для самурая, на многие годы он покроет позором его род. Имение вместе с подданными труса, его семья в таких случаях немедленно передаются победителю. Избежать бесчестья, сохранить семью и поместье в неприкосновенности можно лишь одним путём - совершить сеппуку, известное европейцам как харакири. Но уйти с поля битвы с мечом, обагрённым кровью врагов, пробившись сквозь их плотные ряды - большая честь, героизм, заслуживающие уважения со стороны победителей. Однако, бусидо - путь самурая, кодекс его чести, система морали и норм поведения, требует самодисциплины, обязывает оставшегося в живых вассала лишить себя жизни во имя погибшего суверена, последовать за ним в "чистую страну" к будде Амиде. И хотя никто не посмел бы тронуть их после битвы, как недавних врагов, самураи, прорвавшиеся из окружения, тотчас вспороли себе животы, а друзья, помогавшие им совершить сеппуку - ритуал самоубийства, срубили им головы. Аомори Никорасу не совершил сеппуку. Он поклялся отомстить предателю Исикава Наосу за убийство своего господина, лишившись которого стал ронином - самураем без службы. Возвратившись в своё поместье в тихой деревне
  190
  Такасима, что недалеко от озера Бива, где водится мелкая рыбёшка мальга, Никорасу встретил понятное ему отчуждение, скрытое презрение жены и слуг, испытывавших стыд за мужа и хозяина, нарушившего закон чести бусидо. Никорасу не мог раскрыть им своей тайны, объяснить, почему не сделал себе харакири и не ушёл в горы к богам вместе со своим покровителем Яодзо. Спрятав меч под одежду странствующего монаха, он всю зиму скитался по улицам Киото, подстерегая предателя Исикава Наосу. Просил милостыню, замерзал в подворотнях, ночевал в заброшенных пагодах, но чем мучительнее были страдания, тем всё более крепчала в нём решимость мести. Убить изменника на поле битвы, сразившись с ним, - большая честь. Лишить его жизни неожиданным ударом из-за угла после установления мира в стране - подлое убийство, преступление, карающееся смертью. Выходило так, что в любом случае Аомори Никорасу был уготован путь в горы к богам: харакири либо казнь мечом палача. Бусидо давал шанс не быть позорно казнённым в случае смертельной мести Наосу, а умереть достойной смерью самурая. Для этого требовалось убить предателя в честном поединке. По закону бусидо враг должен быть уведомлён о мести. Никорасу подстерёг одного из стражников Наосу, снёс ему голову одним взмахом своего длинного меча, воткнул в ухо короткий нож - кокотану и бросил голову у входа во дворец. С того дня слуги Наосу повсюду рыскали в поисках Никорасу. И роковой день настал. Княжеский дворец снаружи усиленно охранялся стражниками Такэда. Не меньше их было и внутри. Придерживая меч под одеянием монаха, Никорасу, тихо ступая босыми ногами, прокрался во дворец. В княжеских
  191
  покоях спрятался за ширмой, замер в ожидании темноты. В храме Киёмидзу колокол пробил час Пса, слуги зажгли масляные светильники. На прозрачном шёлке шевельнулась тень Никорасу. Служанки, взбивавшие в спальне пуховые подушки князя, подняли визг. На шум прибежали три стражника. Никорасу глянул по сторонам: ещё двое самураев с копьями наперевес и с ними начальник стражи Такэда, размахивающий мечом, сломя голову, неслись им на помощь. Выхватив меч, Никорасу сбросил с себя монашеское облачение и остался в одних широких штанах - хакама. Вдруг он лицом к лицу столкнулся с изменником, повернул меч рукояткой в сторону Наосу. Это был дерзкий вызов, и Наосу, не раздумывая, принял его. Вокруг столпились охранники, готовые поднять на копья безумного пришельца, рискнувшего проникнуть во дворец, но князь знаком руки удержал их от нападения. Это происшествие позабавит его, развеет вечернюю скуку в игре цветочными картами. Знатный самурай - даймё Исикава Наосу устрашающе надул щёки, зашипел носом, низко присел, выбросив клинок перед собой. Шёлк кимоно зелёной волной распростёрся вокруг него, из которого торчала бритая голова с пучком туго закрученных волос на затылке, с длинными усами над сжатыми в презрительной усмешке тонкими губами. Синий огонь пылал в прищуренных глазах князя, пребывавшего в полной уверенности своего превосходства. Съёжившись, словно дикая кошка, втянув шею и приподняв плечи, Наосу некоторое время с любопытством разглядывал противника, припоминая, где встречался с этим странствующим бродягой в обличье монаха. Кривая улыбка исказила лицо Исикава: ну, конечно, это Аомори Никорасу, испанский моряк, поступивший на службу
  192
  начальником охраны к бывшему правителю провинции Этидзэн Накамура Яодзо... Много лет назад он стал самураем придворного ранга... В битве при Секигахаре не совершил сеппуку, с мечом в руке покинул поле сражения, в одежде простолюдина скрывался от ищеек Наосу в надежде отомстить за своего господина. И вот беглец здесь, перед ним... Без сомнения, это он швырнул к его двери голову стражника с кокотаной в ухе, предупреждая о мщении. Глупец! Воробей, осмелившийся вызвать на бой орла! Ну, право, смешно! Истинный самурай Исикава Наосу не сомневался в лёгкой победе над испанцем, неискушённым во владении японским мечом. У него, отметил про себя Наосу, никаких шансов выиграть смертельную схватку. Не может бывший моряк, привыкший таскать канаты, ворочать штурвалом и вёслами, победить в поединке с многоопытным самураем - даймё, чья жизнь с самого раннего детства - ежедневные упорные тренировки в фехтовании. В груди Никорасу поднялся багровый гнев. Его глаза под густыми бровями сияли двумя чёрными безднами. Ненависть к предателю разгоралась в нём подобно фитилю в лампе, которую угодливо поднял один из слуг, чтобы Наосу было удобнее расправиться с мстителем, решившимся на столь отчаянный и бездумный поступок. Наосу пребывал в полнейшей уверенности скорой победы в этой неожиданной схватке, которая доставит ему удовольствие сродни азарту охотника, загнавшего дичь. Желая подольше потешиться, выжидал, не переставая криво улыбаться. Он разглядывал Никорасу, мысленно представляя, как покатится его голова. Усмешка постепенно сошла с его надменного лица. Вдруг Наосу вскочил с резвостью, не подобающей его почтенному возрасту, подпрыгнул, крутнулся
  193
  в воздухе, его зелёное кимоно, расшитое цветами сакуры, прошуршало у самого лица Никорасу. И вот Наосу опять распластался на полу, подобрался кучей шёлка, искоса глядя на противника. Но что это? С головы Никорасу упала длинная прядь волос, вызвавшая восхитительные возгласы и одобрительные смешки охранников. Никорасу даже не почувствовал как сталь клинка Наосу, отточенная острее бритвы, срезала её. Чуть бы пониже и всё... Но даймё умышленно не рубанул его по шее... Он просто играет с ним... На что рассчитывал, когда в стужу подстерегал его у ворот дворца? На неожиданность нападения? На то, что Наосу растеряется, потеряет бдительность, испугается, наконец? Клинок Наосу, отражая блики светильников сверкавшим лезвием, слегка покачивался. Последовал его мгновенный выпад, но Никорасу, удерживая меч двумя руками, парировал этот молниеносный удар. Зазвенела сталь. Наосу отдёрнул меч, взмахнул им наотмашь справа налево. Со скрежетом и звоном лязгнули мечи, натыкаясь сталью на сталь. Руки Никорасу крепко сжимали эфес, глаза зорко следили за каждым шевелением даймё, напоминавшего всем своим нахохленным видом замершего в боевой стойке яркого петуха. Главное, не потерять присутствие духа, не прозевать смертельный выпад Наосу. Даймё, забавляясь с лёгким противником, пошёл кругом вокруг него, прикрыв меч широким рукавом кимоно, но вот клинок невидимой молнией сверкнул, чиркнул по тесёмкам, поддерживавшим хакама - штаны Никорасу, и они соскользнули на пол под дружный хохот стражников. Никорасу, оставшись в одной лишь набедренной повязке, в бессильной злобе держал меч перед собой. Его грудь широко вздымалась от напряжения, дыхание стало
  194
  прерывистым, хриплым. Наосу опять сидел на полу, зарывшись в кимоно, насмешливым взглядом окидывая невзрачную фигуру пожилого человека, которого предстояло убить в эти минуты развлекательного поединка, больше похожего на весёлое представление, потому что не стихал смех стражников. Никорасу, видимо, представлялся им общипанным голопузым гусем, которому надо отсечь башку. Но вот Наосу опять подпрыгнул, словно подброшенный невидимой пружиной, сделал неожиданный кувырок, и новая прядь волос упала с головы Никорасу. Громкие восклицания, восторженные крики стражников были похвалой мастерству непревзойденного фехтовальщика. Да, было чему поучиться у этого искусного, опытного бойца, клинок которого взлетал и опускался столь стремительно, что не было никакой взможности уследитиь за его искромётным сверканием. Наосу играл с противником, как кошка играет с мышью, вымучивая её, чтобы потом прикончить одним ударом лапы. Князю, наверно, уже наскучила эта игра, похожая на разминку с новичком. Он перехватил меч двумя руками, уперев его рукояткой в живот, выставил вперёд правую ногу и медленно двинулся по кругу, раздувая ноздри с устрашающим шипением. Вдруг резко выдохнул, и его клинок срезал часть бороды испанца. Смех стражи, ещё выпад Наосу, но Никорасу успел поставить ему заслон своим клинком. Зазвенела сталь, и невероятной силы удар чуть не опрокинул его. Наосу прыгнул вперёд, его меч мелькнул в воздухе, но вверху встретился с мечом Никорасу. Клинки со звоном столкнулись, разошлись, резанули воздух. Наосу ускорил темп атаки. Теперь даймё носился по кругу, и казалось, не он, а зелёное кимоно с шелестом летает по просторной комнате дворца. В бешеном темпе схватки Никорасу слабо отбивался, теряя силы. Из раны на его груди
  195
  лилась кровь, заливала живот, стекала на пол. Он пропустил удар князя, и меч даймё своим закруглённым концом чиркнул по рёбрам. В горячке боя, не замечая боли, Никорасу обречённо продолжал защищаться от виртуозных выпадов Наосу. О нападении на него нечего было и думать, не хватало ни сил, ни сноровки. Вихрем налетал князь с шипением, с резкими поворотами, с подскоками и кувырками. Всё случилось неожиданно быстро. Наосу в последнем замахе, торопясь к чайной церемонии, крутнулся перед Никорасу, поскользнулся на луже натёкшей на пол крови, теряя равновесие, наклонился на секунду, чтобы не упасть, оперся мечом. Эта промашка решила его судьбу. В следующее мгновение голова князя, отсечённая мечом Никорасу, отскочила от туловища, глухо стукнулась об пол, откатилась назад. Из обрубка шеи фонтаном хлынула кровь, тело рухнуло к ногам Никорасу. Общий вздох изумления вырвался у стражников, явно не ожидавших такой развязки. Никорасу быстро поднял одежду, выдернул из неё бамбуковые палочки - хаси, но не успел воткнуть их в тугой узел волос на голове поверженного врага, плававшей в большой луже дымящейся крови. На него, потерявшего все силы, навалились стражники, завладели мечом, скрутили за спиной руки. - Оставьте его мне, - приказал Такэда, принимая боевую стойку и обнажая меч. - Защищайся, испанец! Стражники вытолкнули окровавленного Никорасу на середину комнаты. Такэда ногой подтолкнул ему меч, проскользивший по разлившейся по полу крови. Никорасу ничего не оставалось, как поднять оружие. Голова кружилась, туман застилал глаза, в которых двоились, качались светильники.
  196
  Такэда сделал короткий выпад и одним движением выбил меч из рук Никорасу. Клинок со звоном отлетел в сторону, и Никорасу почувствовал на обнажённом плече холодную сталь клинка Такэда. - Ты сдался в плен, испанец... Теперь твоё имение, семья и слуги по закону бусидо принадлежат мне... - За мной остаётся право на сеппуку, - боясь, что потеряет сознание, чуть слышно проговорил Никорасу. - После сеппуку имущество и поданные побеждённого не могут принадлежать победителю... Ты знаешь это, Такэда... - Ты отказался его совершить... Мои стражники готовы подтвердить это на суде, - нахально заявил Такэда. - Ты не самурай, а изменник, грубо попирающий кодекс чести бусидо... Но ты ещё поплатишься за это, как твой сюзерен, голова которого валяется у моих ног... Ты сам должен совершить сеппуку, как вассал господина, который ушёл в горы к богам.... Последуй за ним... - Исикава Наосу после победной битвы на стороне принца Токугавы при свидетелях освободил меня от этого обязательства... Тебя будут судить как преступника и моего пленника. Мои слуги отвезут тебя в твою усадьбу, которая скоро станет моей... Тебя ожидает бесчестье казни, испанец... ...Облетевшие лепестки сакуры словно блестящие ракушки, рассыпанные на морском берегу, сверкали среди замшелых камней старого сада. Лёгкий ветерок сбивал их в кучки, но при малейшем его дуновении опавшие соцветия вспархивали мотыльками, кружились розовой метелью, опускались на деревянный пол веранды. В это солнечное весеннее утро оттаявший после зимних холодов сад являл собой восхищение и очарование, торжество новой жизни. Среди гладких валунов, покрытых зелёным бархатом
  197
  мягкого мха, журчал чистый прохладный ручей. Поток горной воды, сбегая по склону, небольшими водопадами низвергался с бурых, веками омываемых камней, стремился к разноцветному галечнику вниз, в бамбуковую рощицу, окружавшую маленькое озерцо. Ирисы, азалии, глицинии, хризантемы, пионы, орхидеи готовились выбросить свои бутоны. Какие-то жёлтые, синие цветочки не назойливо пестрели на этом природном полотне удивительной красоты. На первый взгляд, и цветы, и деревья, и живая изгородь из магнолий, увитых плющом, произросли сами по себе, без стараний садовника Ханаяма, для которого, как для всякого японца, красота и естественность - понятия равные. В естественности сада, созданного чуткими руками Ханаямы, заключалась его прелесть. В корявых ветках слив, нависших над неумолчно шумящим ручьём, пышно цветущих, будто усыпанных снегом, радостно щебетали птахи. Ветерок шелестел в листьях, сметал с ветвей не увядшие лепестки сакуры... ...Испанский моряк Николас Родригес, велением судьбы и решением Господним оказавшийся в средневековой Японии, сидел на веранде в плетёном кресле и созерцал свой сад. Этой уединённой живописной частью самурайской усадьбы Николас очень дорожил и гордился. Королевский парк Мадрида с тенистыми буковыми аллеями, с фонтанами и скульптурами, с клумбами, усаженными розами и тюльпанами, с беседками и стрижеными газонами не сравнится по красоте с его маленьким садом, главное достояние и великолепие которого - восхитительная сакура. Цветы, сакура и слива в саду Николаса Родригеса были нарушением многовековых японских традиций, вторжением в эстетику суровой простоты садового искусства. - В нём всё ещё говорит европеец, - поливая цветы,
  198
  ворчал Ханаяма, которого Николас просил высадить вишню. Садовник учтивым тоном сделал слабую попытку убедить господина в том, что цветам, цветущим деревьям и кустарникам не место в саду самурая, но Николас удивил его нелепым вопросом, который не пришёл бы в голову ни одному японцу. - Зачем тащиться в Киото на праздник ханами, если можно сколько угодно любоваться сакурой в своём саду, сидя на веранде в кресле за чашкой чая или сакэ? - спросил он. - Хорошо, Никорасу - сан... Как скажете, Никорасу - сан... - отвешивая поклоны, почтительно согласился Ханаяма с мнением хозяина. Отойдя подальше, садовник с хмурым видом прогудел себе под нос: - А только я предпочёл бы не отступать от правил садоводства. Сакура, слива, персики, абрикосы, яблони и другие цветущие деревья, тем более, розы и прочие яркие цветы, никак не вязались с представлениями Ханаямы о классическом саде, не вписывались в общепринятые каноны старинного искусства создания сада. Ханаяма - благообразный старик в потёртом холщовом кимоно, из широких рукавов которого порой выглядывали худые локти, выражая молчаливое недовольство безвкусицей хозяина, тем не менее, высаживал цветы, но так, что они не бросались в глаза, выбивались, словно бы случайно, из расщелин в камнях, из-под ивового плетня, из-за угла бани - фуро. Угождая господину - самураю по долгу и убеждению, но европейцу по крови, бережно хранимому воспоминания о детстве и юности, проведённых в Испании, Ханаяма растил цветы, стремясь их присутствием не испортить живописность задуманной им композиции. Ещё лет сорок назад Николас однажды спросил:
  199
  - Каким должен быть сад, Ханаяма - сан? И Ханаяма, тогда ещё тоже молодой мужчина, поблескивая живыми чёрными глазами, охотно объяснял: - Эстетика японского сада восходит к старинному садовому искусству Китая, в основе которой - создание картины художников - пейзажистов. В саду, как на полотне, должна быть настолько чистая вода в пруду овальной формы, чтобы в нём отчётливо отражался островок с берегом, беседка и прибрежные ивы. Непременно должен быть стремительно сбегающий с горы пенящийся ручей и водопад. Островок венчают причудливо изогнутая сосна, горка обдуманно нагромождённых камней. И только не цветущие деревья, господин Никорасу - сан... Скупая и строгая цветовая гамма... Тёмная зелень сосен, желтоватый песок, светлая вода, серые, поросшие мхом камни... И конечно, беседка, из которой можно любоваться отражениями в прозрачной воде или белой пеной сбегающих с горы потоков... Ещё каменные фонари со стихами хокку... - Помилуй Бог! - нетерпеливо прервал пространный рассказ Ханаяма об эстетике японского классического сада удивлённый Николас. - Ты столько наговорил! Какие сосны?! Какие водопады?! Какой пруд?! Где я возьму столько земли? Я не даймё, а бедный самурай... Ты подумал о размерах нашей усадьбы, Ханаяма - сан? Садовник снисходительно посмотрел на своего господина. "Европеец! Что с тебя взять, недотёпа? - казалось, говорил его чуть насмешливый взгляд из-под надвинутой на лоб шляпы. - Кичатся в своей Европе образованием, культурой, воспитанием, а простых вещей, известных любому японскому школьнику, не понимают. Попроси назвать тона и оттенки в цветовой гамме - перечислят не более десяти, в то время как японский ученик знает названия тридцати двух
  200
  видов цвета. Есть среди них, например, такой: цвета коры дерева хиноки - светло - шоколадного..." Обо всём этом подумал Ханаяма, но не в обычае японцев обидеть собеседника укором в незнании чего-либо, назвать неправым. Уважая достоинство другого человека и сохраняя своё, японец учтиво и уклончиво ответит: "Вот как! Да, вы, наверно правы, а я ошибаюсь, извините... Да, возможно, так оно и есть..." И потому Ханаяма вежливо заметил: - Видимо, я не совсем хорошо знаю искусство Европы, где сады огромны и очень красивы... Но в саду, о котором я говорил, всё должно быть в миниатюре, как на китайской картине... Небольшой пруд... Маленький островок на нём с карликовой сосной и почти игрушечной беседкой... - А-а... Я понял, Ханаяма - сан, - несколько разочарованно протянул Николас. - Делай, как знаешь... - Спасибо, Никорасу - сан, - обрадовано склонился в поклоне садовник, довольный тем, что воплотит свою давнюю мечту создать шедевр садового искусства. - Я могу идти, господин?- не разгибая спины, спросил Ханаяма, которому не терпелось тотчас приняться за осуществление творческого замысла. - Да, Ханаяма - сан... Но прошу тебя... Изыщи в саду место для моих любимых цветов и цветущих деревьев, - охладил Николас вдохновенный пыл садовника. Наверно только одна богиня Аметэрасу, с молитвами к которой обратился Ханаяма, знала, что творилось в его душе после слов самурая-европейца.. Этот давний разговор вспомнил Николас Родригес, не отрывая задумчивого взгляда от вишни. Дерево волшебной, чарующей красоты быстро облачилось в несказанно красивый наряд, извечно вдохновлявший поэтов на
  201
  возвышенные стихи, но уже сбрасывало его, дабы не пресытились глаза столь необыкновенной красотой. Весело кружась, розовые лепестки слетали на землю совсем свежими. Быструю изменчивость цветущей сакуры воспели поэты. В недолговечности её увидели они источник красоты, избрали сакуру символом национального характера японцев, связавших собственные черты с образом цветущей вишни, украсившей кимоно, вееры, зонтики, платки, посуду, почтовую бумагу, открытки, подарочные наборы, сувениры, головные уборы воинов. Описание сада Аомори Никорасу, самурая низшего придворного ранга, будет неполным, если не упомянуть дорожку, выложенную из плоских округлых камней, разделившую низкорослые кустики жасмина, ведущую к горке земли и песка. На этом искусно сделанном возвышении разместился миниатюрный лесок из карликовых сосен с крохотной беседкой посередине и узеньким ручейком, впадавшим в пруд шагов пяти длины - художественное творение Ханаяма. В углу сада под черепичными навесами стояли закопченный медный котёл для нагрева воды и громоздкая, приземистая кадка для купания. В это чудесное весеннее утро Аомори Никорасу, самурай из Такасима, что в провинции Этидзэн, созерцая свой сад, любовался сакурой, правой рукой сжимая потёртую рукоятку короткого меча, а левой прикрывая салфеткой глубокую рану на груди. Скоро этот меч вспорет его живот, и чтобы не думать о неизбежном харакири, самурай большим усилием воли заставлял себя неотрывно смотреть на сакуру. Пальцы стискивали эфес клинка так крепко, как бывало, держали в штормовую качку штурвал галеона или вырывающийся из рук, треплемый ветром парус.
  202
  Аомори Никорасу помнил о предстоящем самоубийстве, но всем своим видом показывал презрение к смерти, сосредоточившись на цветущей вишне до полного отрешения от всего земного. Быть может, в эти минуты скоротечности и переменчивости бытия, путём напряжённого созерцания сакуры ему удалось достичь состояния нирваны - духовной отрешённости от реальной жизни и слияния с божественной сущностью бытия. Дзэн-буддизм, к которому приобщился бывший христианин, учил, что искусство есть мост к вечной истине, к особому пониманию красоты, когда во время неотрывного любования сакурой разум поглощается высшим духовным началом - внутренним озарением. И цветущая сакура, и короткий меч, служащий лишь одной цели - гордому самоубийству, составляли в эти утренние часы внутренний мир самурая, занимали его душевное состояние, в котором ничего не было более значимого для него, чем долг и честь. Испанский моряк Николас Родригес, сорок лет назад выброшенный морем на Жемчужный берег южной части острова Хонсю, и ставший самураем Аомори Никорасу, достаточно хорошо познал быт, обычаи и нравы японцев, проникся культурой многомиллионного народа, населявшего страну контрастов и потрясений. Он говорил и думал по-японски, давно ничему не удивлялся, принимая, как должное, поклоны жены, покорность слуг и вседозволенность детям. Ему уже не казалось неудобным сидеть, поджав под себя ноги, спать на полу на жёсткой циновке, застеленной тонкой простыней. Он привык видеть наготу женщин в общей бане, не испытывая стыда. Научился различать разницу между словами "да" и "нет", потому что не всегда японец говорит
  203
  "нет", когда нужно сказать "да", и наоборот, желая в чём-либо не согласиться или отказать, он скажет "да", что будет означать "нет". Николаса не повергло в шок отношение к нему домочадцев, как это случилось бы с другим европейцем. После долгого отсутствия его внесли в дом, истекающего кровью, но никто не выражал ни удивления, ни сострадания, не приставал с распросами, хотя Николас был уверен: все в доме знали о его скитаниях, о совершённой мести, о предстоящем суде, о возможной казни или совершении сеппуку. Знал, что жена, слуги, соседи гордятся поступком самурая Никорасу, но в случае вынесения судом смертной казни воспримут приговор справедливым. Всё в доме было так, словно он только что вернулся с соколиной охоты или с чайной церемонии во дворце князя Накамуры Яодзо, и не было ни раны, ни распущенных волос на давно не бритой голове. И Николас не придал значения этим внешним признакам кажущегося безразличия, потому что знал: они выражают не бессердечие и равнодушие, а являются проявлениеми воли, стойкости, терпения - качеств, присущих японцам. Николас Родригес не мог видеть себя в другой жизни, в ином мире. У него любящая, добрая, послушная жена, двое хороших, воспитанных детей. Предать их, отказавшись от сеппуку, было бы для него верхом позора... Но как решит суд? Пропитанный самурайским духом Николас Родригес не цеплялся за жизнь, не думал как сохранить её бегством в горы к разбойникам или на португальском корабле, бросившем якорь в гавани Эдо, слёзным вымаливанием пощады у сёгуна или подкупом судей, о чём подумал бы европеец, находясь дома на свободе в ожидании смертного часа. И сёгун, и судьи - самураи, с малых лет воспитанные законом бусидо, тоже не могли иметь таких бесчестных мыслей, чтобы заподозрить
  204
  Аомори Никорасу в бегстве. Николас Родригес думал лишь о том, как достойно принять смерть, не дать повода для насмешек обывателям, которые непременно явятся поглазеть на казнь. Он мог бы помолиться Богу, уповая на Его милость, попросить Господа о спасении души и тела. Мог бы призвать на помощь заступника святого Великомученика Георгия, о котором в детстве доводилось слушать проникновенные притчи, рассказанные священником их церковного прихода. Но спасшись молитвами к Господу во время кораблекрушения у скалистых берегов Хонсю, Николас Родригес перед лицом смерти на Жемчужном берегу отрёкся от Христа, принял буддизм. Теперь он оказался на перепутье: к какому богу обратиться за очищением души от грехов? В его мыслях вместо священного лика Иисуса Христа неизменно возникал образ будды - бодхисаттвы. Георгий - Победоносец представлялся богом Дзимму в кимоно, скачущим на вороном коне и с копьём в руке. Сущность вещей выявляет время. Испанец Николас Родригес, превратившись в японского самурая Аомори Никорасу, в эти считанные дни оставшейся жизни особое очарование находил в старых вещах, замшелых камнях, корявых ветках и потрескавшейся коре деревьев. Оторвавшись взглядом от сакуры, он долго и пристально рассматривал длинный и узкий свиток, скреплённый вверху и внизу бамбуковыми палочками, хранивший следы многих рук. Иероглифы на бледно-голубой рисовой бумаге, написанные изящной каллиграфией, содержали не менее изысканную красоту стихов танка поэта Аривара Нарихира: О, если б на свете Вовек не бывало вас, Цветущие вишни,
  205
  Наверно тогда бы весною Утешилось сердце моё. "Какая богатая яркими красками картина скрыта всего в пяти строках! - думал Николас. - Полтора десятка слов - и открывается целый мир: сад, веранда, на ней самурай, сакура в розовом кипении цветов, волнующих сердце... Птицы щебечут в ветвях... Холодный утренний ветерок задувает под шёлк кимоно..." Стук сдвинутой перегородки - фусума отвлёк от размышлений. Послышался шлепок ладоней: служанка Амико упала на колени в низком поклоне, замерла в ожидании. - Говори, Амико... - Ваш завтрак, Никорасу - сан... - Принеси... Лёгкий шорох кимоно, поскрипывание половиц под неслышными шагами босых ног, и перед Николасом возник ажурный столик, выложенный перламутром. Амико изящными движениями расставила на нём фарфоровые чашки с бататовой кашей, рисовыми пончиками в масле и маленькую чашечку с подогретым сакэ. - А что, Амико-сан... Скоро ли возвратится твоя госпожа? - Двадцать один день надо молиться в храме светоносного будды Амиды, властителя чистой страны, где верящие в него избавятся от страданий... Ваша жена, добрая Ёсико-сан, бросила в реку изображение бога Тайсяку, положила под котёл изображение бога Ситимэн, взяла дары для возложения на алтарь и отправилась в храм через перевал. Там она будет просить владыку Западного рая будду Амиду отпустить вам грехи... Не скоро вернётся, - вздохнув, склонилась в поклоне Амико. Николас достал из-за пояса бамбуковые палочки для еды, задумчиво повертел в руке: жаль, что не вонзил их в
  206
  тугой шишак волос на отрубленной голове Наосу. - Сато-кун и Фусико-тян тоже уехали? - Да, господин... Ваш замечательный сын Сато-сан прилежно учится в столице Эдо актёрскому мастерству в театре Но... А прекрасная Фусико-сан постигает секреты икэбаны, поэтической карточной игры "ироха" и бумажного искусства оригами в лучшей школе в Киото... Хорошо, что в день сеппуку или казни ни жены, ни детей дома не будет... Отцветёт сакура, сменит наряд из ярких розовых лепестков на тёмно-зелёные тусклые листики... Как и земная жизнь Николаса сменится на потустороннюю... Если бы хватило сил, он посетил бы храм Тёраку, поклонился статуе Будды. Но кровоточит и ужасно болит рана... То в жар бросает, то в холод... Кружится голова... Много крови потерял... Не пережить позора семье и слугам, если во время сеппуку от слабости Николас не сможет вонзить меч себе в живот слева... Медленно провести его вправо, повернуть рукоятку, резануть вниз... Главное, успеть потом выбросить в сторону левую руку, дать сигнал стоящему за спиной самураю взмахнуть длинным мечом и отсечь его голову, чтобы избавить от мучений. Много раз Николас видел, как совершают сеппуку другие самураи. Со стороны всё просто... Но хватит ли мужества у него самого? Умереть - куда ни шло... Но быть обезглавленным... Может, зря в тот осенний солнечный день на Жемчужном берегу, где казнили испанских моряков и священников-миссионеров, он отрёкся от Христа, трижды наступил ногой на распятие, сохраняя себе жизнь? И Николас поймал себя на мысли, что в эти часы созерцания сакуры больше думает о том, что совсем скоро голова его упадёт на циновку или покатится в пыль, срубленная мечом палача. Не к Будде стремилась его душа с молитвой о спасении,
  207
  о заступничестве на суде, о вынесении оправдательного приговора, об отмене для него сеппуку. Всё чаще ему думалось о том, что когда в штормовом море с глубокой верой в Христа обратился к Нему с молитвой о спасении, то был вынесен волнами на Жемчужный берег. И страстно возжелал он вновь искать защиты у Христа, надеясь, что Господь не забыл его и простит предательство и прегрешения перед Ним. Николас тайком трижды перекрестился, воздел руки к небу и прошептал: - Господи, прости! Не ведал, что творил! Избавь от сеппуку и смертной казни. Ниспошли смерть от раны, от которой страдаю... Не Будда повелитель души христианину... Ты един есть мой Господь... - Вы что-то сказали, Никорасу-сан? - склоняясь в поклоне, спросила Амико. - С удовольствием поел твоей замечательной каши, Амико, - сказал я. - Ты сама готовила её? - Да, господин... Кусочки сладкого горного батата я положила в горшок, залила виноградным сиропом и сварила на медленном огне... - Очень вкусно... А рисовые пончики просто необыкновенны... - Спасибо, господин... Я рада, что вам понравилось... - А скажи, Амико-сан, старший сын хозяина большого рисового поля всё ещё присылает тебе письма в зелёной бумаге с привязанной к нему веткой сосны? - Да, господин, - смущаясь, ответила девушка. Румянец покрыл её щёки. - Ты уже достаточно взрослая... Не пора ли тебе собрать волосы в причёску марумаго, какие носят замужние женщины?
  208
  Амико зарделась ещё больше, стыдливо опустила глаза. - У меня нет приданого, и мой отец не может принять сватовство господинв Санкити-сан... - Принеси мне, пожалуйста, белые листы бумаги с красивыми узорами, хорошую кисть из тонких шёлковых нитей и баночку с тушью... Амико поклонилась, собрала посуду и ушла. Скоро она вернулась с письменными принадлежностями, разложила их на столике. - А теперь позови своего отца, уважаемого Ханаяму-сан, и можешь быть свободна... - Слушаюсь, господин... На лице девушки застыла растерянность. Перегнувшись в низком поклоне, она прошуршала рукавами кимоно, прикрываясь ими, и пятясь, удалилась. Пришёл Ханаяма. Завидев хозяина - самурая, он издали склонился в низком поклоне. Не поднимаясь на веранду, старый садовник снял шляпу, опустился на сырую землю. Под его голыми коленями и ладонями розовела россыпь опавших лепестков вишни. Лицо старика, как прежде у дочери, было бледным, слёзы капали из глаз в мокрый песок. - Вы хотели видеть меня, господин? Что прикажете? - Ты хороший человек, Ханаяма-сан... Старательный садовник... Встань с колен и сядь рядом со мной, - крепясь, чтобы не застонать от острой, мучительной боли, с трудом проговорил Николас. Кистью, обмакнутой в тушь, он выводил на бумаге ряд неровных иероглифов. - Безмерно благодарен вам за столь высокую оценку, которой я недостоин... Служить вам, Никорасу-сан, большая честь для меня, - не поднимая головы, ответил садовник. Плечи его подрагивали. Старик с трудом сдерживал рыдания, душившие его.
  209
  Ханаяма поднялся, сбросил с ног деревянные башмаки - дзори, оплетённые соломой, поднялся на веранду, сел на скрещенные под собой ноги, опершись руками на колени с прилипшими к ним лепестками вишни. Седая голова его по-прежнему была опущена вниз. - Ты радовал меня своим прекрасным садом... Спасибо тебе, Ханаяма-сан... Твоя красивая дочь Амико-тян достойна руки Санкити-кун, старшего сына богатого рисовода господина Судзуки-сан... Когда вернётся моя жена Ёсико-сан с молений в храме будды Амиды, отдай ей этот свиток, Ханаяма-сан... В нём я распорядился выдать на свадьбу Амико пять отрезов шёлка... Зелёного в цветах вишни, пурпурно-алого, голубого с золотистыми блёстками, лилово-сиреневого и цвета спелого персика... Ещё два парчовых кимоно и два льняных белых... Китайский веер из павлиньих перьев, нефритовую шкатулку, циновку с белой каймою и чёрными узорами... Набор фарфоровой посуды и китайскую вазу... Серебряный светильник, новый медный котёл, гребни из словой кости в свадебную причёску и десять мешков риса... Тебе, Ханаяма-сан, велю отдать гнедого коня, того самого, на котором я сражался при Секигахаре... Упряжь и повозку в придачу... Ветерок холодный... Помоги, Ханаяма-сан, перебраться в комнату... Вот так... Сжав зубы, чтобы не застонать от невыносимой боли, Николас опустился на постель. - А сейчас задвинь сёдзи, Ханаяма-сан и оставь меня... Хочу побыть один... Ханаяма припал к ногам господина, шепча слова безмерной благодарности. Беззвучные рыдания, готовые вот-вот вырваться громкими всхлипываниями, сотрясали худое тело старика. Садовник взял свиток и, не разгибаясь, удалился из
  210
  комнаты, задвинул за собой бумажные перегородки. Смахнув слёзы рукавом выцветшего кимоно, Ханаяма привычно всунул ноги в дзори, отряхнул с колен лепестки сакуры, словно святыню, прижал к груди свиток и поспешил поделиться радостью с Амико. Стук деревянных обуток садовника стих за углом. В своей скромной хижине, крытой камышом, старый садовник дрожащими руками развернул свиток. Амико пробежала глазами столбцы иероглифов, и глаза её наполнились слезами жалости к умирающему господину и благодарности к нему. - Бедный, несчастный Никорасу-сан, - чуть слышно прошептала она... - Готовясь уйти в чистую страну к будде Амиде, он не забыл об отце и обо мне... Старый садовник лёг на соломенную циновку, закрыл голову одеялом и дал волю чувствам. Он плакал, орошая подстилку слезами, которых не стыдился. Ханаяма не самурай. Ему, простому человеку, позволительно показать свою слабость. ...Солнце сияло светло и спокойно в ясном голубом небе, подогревая ещё местами стылую землю, недавно освободившуюся от снега. На персиковых и абрикосовых деревьях, почуяв тепло, начали раскрываться цветы. Тугими коконами шелкопряда желтели почки на голых ветвях ив. Невообразимо хороши они в эту раннюю весеннюю пору, но скоро из этих медоносных пушистых шариков распустятся листья, очарованию придёт конец... ...На боковой стене, напротив постели с лежащим на ней самураем висит шёлковый свиток с изображением японского сада. Под ним токонома - ниша с большой фарфоровой вазой. До чего прекрасна в ней причудливо изогнутая ветка сакуры, густо облепленная розовыми лепестками цветов! И как
  211
  внушительно грозен лежащий под ней длинный меч самурая! С небесной выси донеслось призывно-трубное курлыканье журавлиной стаи, с плавными взмахами крыльев проплывшей под облаками. Жестокая память махнула чёрным крылом... Николас Родригес вспоминал свою жизнь...
  Кораблекрушение ...Порывистый западный ветер завывал в снастях, безжалостно трепал мокрые паруса, выбивая из них водяную пыль. Громко хлопая, они, казалось, готовы были разорваться в клочья, лохмотьями унестись в седую пелену дождя. Бушприт галеона, обдаваемый встречными волнами, с убранным кливером, длинным голым бревном торчал на округлом носу корабля. Он то круто вздымался, будто касаясь низко нависших туч, то нырял во встречную волну, поднимая мириады солёных брызг. Судно взлетало на кипящих волнах, падало, проваливаясь в пропасти между водяными горами, переваливалось с боку на бок, оголяя заросшее ракушками днище. Трещала обшивка, скрипел рангоут, пенилась вода на отмытой до желтизны палубе. Огромная волна потрясла корабль, ударила в перо обшитого медными листами руля, выбила штурвал из рук молодого матроса. Он тотчас схватился за рукоятки, завертел колесо, стремясь снова поставить судно поперёк волны. Цепляясь за поручни трапа, на шкафут с трудом поднялся капитан дон Паоло Санчес де Унамуно в неименном зелёном камзоле, подпоясанном широким ремнём. Медные пуговицы, начищенные толчёным кирпичом, тускло блестели. На худых ногах капитана, обутых в остроконечные туфли, белели
  212
  безукоризненно чистые чулки. Поверх камзола был накинут чёрный плащ, левую полу которого оттопыривала шпага. Белые кружевные отвороты на рукавах камзола и такой же ажурный воротник, связанный искусной рукодельницей, были предметами особой заботы капитана Паоло Санчеса, моряка из Барселоны, рискнувшего отправиться в плавание по трём океанам в поисках новых богатств и владений для испанского королевства. Густая чёрная борода с проседью, усы и длинные вьющиеся волосы обрамляли его бледное, измождённое лицо с усталыми глазами. Придерживая рукой малиновую бархатную шляпу, украшенную белым пером страуса, Санчес показывал на вздутые паруса. - Займись фоком и гротом, Николас, - прокричал он. Ветер, свистящий в ушах, заглушал его слова, относил обрывки их в море. О смысле сказанного матрос догадался по жестам и обеспокоенному взгляду капитана, устремлённому на туго натянутые полотнища. Когда "Сан Себастьян" отдал швартовы в Кадисе, на его борту было сто двадцать шесть человек команды и с ними три священника-миссионера. После ужасного шторма у южных берегов Африки, огибая мыс Доброй Надежды, они потеряли двадцать семь человек. Тринадцать умерли в Индийском океане от цынги на пути к Филиппинам, и среди них юнга, пятнадцатилетний дон Альварес, сын капитана. В Маниле с корабля сбежали девятнадцать матросов, помощник капитана, плотник и повар. А пару дней назад выбросили за борт ещё пятерых матросов и лекаря. Из тех, кто оставался в живых, в счёт не шли священники и больные, уже безучастные ко всему. Тех, кто ещё был в
  213
  состоянии подняться на мачту, пройти по рею до нока, отвязать штерты, подтянуть тяжёлый, полный воды парус, и взять его на гитовы, оставалось не более десяти-двенадцати человек. Они уже отстояли свою вахту и теперь болтались в парусиновых койках, подвешенных к подволоку трюма, забывшись тревожным сном. Широко расставляя ноги, чтобы устоять на них в такую бешеную качку, Николас подносил к лицу каждого матроса светильник, тормошил со словами: - Кристофер, Педро... Вставайте! Надо убрать фок... Приказ капитана... Поднимись, Доминго... Пойдём на марс.. Надо подобрать грот... Приказ капитана Санчеса... - Провались в преисподнюю, Николас! К чертям собачьим нашего капитана! Якорь ему в глотку! Будь проклят день, когда мы вышли в море на этом старом корыте... О, Дева Мария! Дай нам силы оторвать чресла от коек... Наслушавшись проклятий, Николас выбрался на палубу, уцепился за ванты, полез на мачту, больше походившую на громадные качели. Следом за ним карабкались те, кто ещё мог удержаться на канате, перегнувшись через рей, подвязывать убранный парус. Без фока и грота корабль стал меньше крениться. Николас вернулся к штурвалу. - Ты настоящий моряк, Николас, - похвалил его Паоло Санчес. - Вернёмся в Испанию, пошлю тебя учиться в навигационную школу... - Спасибо, сеньор... Далеко ещё до островов Кипангу? - По моим расчётам до них не более сотни миль... Видимости никакой... Нам бы не наскочить на рифы у берегов Кипангу... Паруса убраны... Теперь нам остаётся только уповать на Бога... Куда-то вынесет нас буря... - А что такое Кипангу, сеньор Санчес?
  214
  - Китайцы так прозвали эти острова, что на их языке означает Страна восходящего солнца... Только солнца не вижу здесь... Всё туман и дождь... А португальцы, что бывали здесь, на картах отметили эти острова как Чипингу. Сами островитяне называют свою страну Ямато - путь гор... Или Япония... Много в ней золота и жемчуга... Жители её строптивы, упрямы, заносчивы, самолюбивы и очень коварны... Будем надеяться, что наши святые отцы-миссионеры сумеют обратить этих идолопоклонников в христианскую веру... - А если не сумеют... Сказывают, что японцы очень жестокие и мстительные люди... - Индейцы-инки Вест-Индии тоже не ласками встретили конкистадоров... Мушкеты Фернандо Кортеса сделали их послушными верноподданными Испании... А японцев, если они окажутся несговорчивыми, усмирят пушки испанского королевского флота... Мы сделаем Японию своей колонией, Николас... Этих дикарей ждёт судьба Филиппин, Индонезии и Нового Света... - Всё так, сеньор Санчес, но португальцы, голландцы и англичане тоже имеют намерение прибрать к рукам Японию... Нам следует поторопиться... Иначе они захватят острова вперёд испанцев... - Ты хоть и молод, Николас, но рассуждаешь мудро... Голландские корабли приходят сюда торговать, а не воевать... Им не покорить Японию своими тряпками и стекляшками... Нам же придётся говорить с островитянами на языке пушек, которых нет у японцев... - У нас почти совсем не осталось команды, сеньор... - Дадим несколько залпов из орудий правого борта... Дикари, которые никогда не слышали грохота разрывающихся ядер, в страхе разбегутся... Мы станем на якорь вблизи их
  215
  столицы Эдо и предъявим ультиматум, что если они не признают себя испанской колонией, сюда придёт много кораблей, которые превратят их острова в груды камней... Ещё мы потребуем дать нам пресной воды и провизии... Наши священники сойдут на берег и останутся там на несколько лет, построят в Японии христианские храмы, окрестят дикарей в католическую веру... - А когда мы отправимся домой, сеньор? - Как только получим ответ на свой ультиматум от их правителя, возьмём курс на Манилу... Пополним там команду людьми и отправимся в Испанию... - А как же обещанное золото, драгоценности? Не возвращаться же с пустыми руками... - Всё верно, Николас... Увидишь - как только прогремит один предупреждающий залп - перепуганные туземцы сами прибегут с подарками, принесут золота столько, что ты станешь богаче любого испанского гранда... Уж поверь мне... На всех островах, на которых мне довелось побывать во время многих дальний плаваний, они всегда поступали так... - А что мы сделаем с нашими больными товарищами? - Высадим их на берег... Придётся им остаться здесь до нашего следующего прихода... Местные знахари вылечат их... - Я слышал крики чаек, сеньор... Верная примета, что земля недалеко... - На небе ни звёздочки... Не могу определиться с курсом, Николас... Стрелка компаса показывает, что нас тащит на северо-восток, к южным берегам Кипангу... - Может, промерить глубину, сеньор? - Ты видел, как плавает гнилая капуста, которую негодяй повар выбрасывал за борт? - Да... Но при чём здесь это? - А то, что наш "Сан Себастьян" с убранными парусами
  216
  сейчас столь же неуправляем, как те кочаны, плывущие неизвестно куда... Что мы можем поделать, если под нами окажется меньше фута глубины? Слава Богу удалось убрать паруса, иначе такой ужасающий шторм неминуемо опрокинул бы корабль... Всё, что нам остаётся, это удерживать его поперёк волны и ждать рассвета... А там, глядишь, небо прояснится, взойдёт солнце, утихнет буря, мы поднимем паруса и возьмём нужный курс... На всякий случай, Николас, надо подготовить... Ужасающей силы удар с оглушительным треском ломающегося дерева прервал капитана на полуслове. Что хотел сказать дон Паоло Санчес де Унамуно за мгновение до катастрофы, уже никто не узнает. "Сан Себастьян" наскочил на подводную скалу, то чернеющую из волн каменным уступом, то скрывающуюся под ними. Бушприт, фок-мачта рухнули, обрывая снасти. Корма галеона напирала, с треском ломались доски, отлетали прочь брёвна, волны размётывали их как солому. Кромешная тьма, свист ветра, удары пенных волн, сотрясающих остов полуразбитого судна, и среди этого гибельного хаоса душераздирающие вопли, стоны людей, сбитых ломаными бимсами, крики моряков, смываемых с искорёженной, вздыбившейся палубы. Огромная волна смахнула Николаса и капитана с высокой кормы, швырнула на обломки камней, торчащие из кипящего моря, но следом накатилась другая, унесла их с рифа. Какое-то время голова Паоло Санчеса с расплывшимися вокруг неё волосами бултыхалась рядом, но скоро исчезла, и Николас больше не видел капитана. Стремясь отплыть от галеона, разрушаемого штормом, охваченный паническим ужасом, он беспрестанно повторял: - Господи Иисусе! Спаси и помилуй! Господи Иисусе! Ой, тону... Спаси, Господи... Боже праведный... Не дай утонуть...
  217
  Захлёбываясь, Николас из последних сил держался на плаву, пытаясь схватиться за какую-нибудь доску или снасть, но неуловимые обломки, гонимые ухающими, грохочущими волнами, уносились в море. Одежда и тяжёлые матросские башмаки тянули вниз, не оставаляя никаких надежд. Галеон, застрявший на камнях, с хрустом разламывался, рассыпался с каждым ударом осатаневших волн. На их верхушках повсюду дыбились из воды брёвна, доски. Подбрасывались и летели куда-то в темноту бочки, ящики, матросские сундучки, плавали полотняные матрацы, набитые соломой, обрывки парусов и прочий хлам, вымываемый из разбитого трюма. Хлынул ливень. Озаряя обломки кораблекрушения, плавающих среди них людей, сверкали ослепительные молнии. Раскаты грома сотрясали ночной мрак между чёрным небом и разбушевавшимся морем, сравнимый разве лишь с тем, что был на земле в дни сотворения мира Господом. Шлюпка, сорвавшаяся с талей, плюхнулась рядом с уходящим под воду остовом корабля, напоминавшим в свете молний огромный скелет кита. Её никак не удавалось поймать. Лодка норовистым, необъезженным конём вырывалась, раскачивалась с неукротимой силой, но десятка два рук всё же вцепилось в её борта. Однако, забраться в шлюпку смогли только те, кто с ожесточением пустил в ход кулаки, зубы или висевший на поясе нож. Утопающие хватали за ноги тех, с кем ещё несколько минут назад убирали паруса, озябшие, согревались крепким грогом. Более сильные, не выпуская планшира лодки одной рукой, другой молотили кулаками по головам приятелей, отправляя на дно слабых и менее ловких. Николас был среди тех, кто ухватился за шлюпку. Он уже почти перевалился в неё через планшир, но Доминго
  218
  ухватился за него сзади, пытаясь стащить в воду. Николас лягнул матроса ногой в лицо, но рулевой Кристофер ударил его румпелем по голове и спихнул в воду. Пальцы левой руки продолжали сжимать кромку борта, хотя марсовый матрос Педро стукнул по ним веслом. После оглушающего удара по голове в глазах Николаса одновременно с небесной молнией сверкнуло огненное пламя. Он охнул, и раскинув руки, лицом вниз погрузился в солёную морскую воду. Волна подхватила его, словно щепку, отнесла от шлюпки, бросила вперёд, притопила, подняла, отнесла ещё дальше, опять бросила. Захлёбываясь, вынырнул, плохо соображая, куда и зачем плывёт, но руки и ноги сами собой совершали движения, подобно тому, как загребает лапами котёнок, брошенный в воду. Вдруг руки его наткнулись на острые камни. Не успел он привстать, как волна толкнула его, протащила по ракушечнику, разрывая намокшую одежду, сдирая кожу на локтях и коленях. Но всё же это была твердь. Подгоняемый набегавшими волнами, Николас вскарабкался на небольшой плоский утёс, ощущая, как морская соль щиплет порезы. Всего в нескольких футах под ним грохотал прибой, обдавая прохладными брызгами. Кромешная тьма окружала его. - А-а... Спасён! Я не утонул... Слава Тебе, Господи! А-а... Люди-и... Я здесь! Слышите?! Громкий истеричный крик Николаса прозвучал в жуткой темноте. В ответ шум ветра и дождя, плеск волн, отдалённые вспышки молний и затухающие раскаты грома. Тёмные тучи унеслись на восток. Дождь перестал. Море улеглось. Забрезжил рассвет. Страх и отчаяние охватили Николаса, когда с проблесками зари он увидел, что сидит, обхватив руками саднящие колени, на груде больших камней, выступающих из воды. И никаких признаков кораблекрушения. Волны давно
  219
  размели остатки "Сан Себастьяна", растащили, унесли в необъятный океан. Обломок бушприта с обрывками канатов каким-то чудом застрял в ращелине между камнями, и Николас обрадовался ему больше, чем мешку с золотом, окажись он здесь. Туман стлался низко над поверхностью угомонившихся волн, и пронзительные крики чаек нарушали предрассветную тишину. Это были приметы близости берега. Сколько миль до него, как знать? С тоской и надеждой Николас всматривался в белесые облачка тумана, рассеивающиеся по мере того, как светлел лиловый край неба. Вот он порозовел, озарился восходящим солнцем. Первые лучи, ещё не яркие, но уже льющие тепло, растопили туман, и голубая дымка повисла над морем, отливающим серым свинцом. Солнце, сначала багрово-красное, потом огненно-яркое, пролилось потоком ослепительных лучей. Грозное, неукротимое море, бывшее этой феерической ночью настоящим адом, бушующим и свирепым, по которому волны ходили высокими холмами, стало сине-зелёным, ровным и спокойным. Плавная, гладкая зыбь - отголосок недавнего шторма, напоминала о пронёсшейся буре. И Николасу открылся горизонт. С трёх сторон виднелось бескрайнее море, но в той стороне, куда смотреть мешало солнце, угадывались горы с дымящимися вершинами. "Вот она... Кипангу... Страна восходящего солнца", - подумал Николас, прикидывая расстояние до зубчатой полоски горизонта. Морская даль скрадывает расстояние, и лишь опытный взгляд моряка по силуэтам берега или идущего вдалеке судна может его определить.
  220
  "Не меньше десяти миль... Без подручных средств до берега не доплыть", - с тоской подумал Николас, не отрывая глаз от бревна, обмотанного рваными верёвками. В этом корабельном обломке заключалось теперь его спасение. Оставаться на утёсе, лишённом каких-либо признаков жизни, не было никакого смысла. Никто не приплывёт сюда. Мучительная медленная смерть ожидала его здесь. Уж лучше бы сразу утонул вместе с теми, кто в отчаянной борьбе за место в шлюпке получил нож в бок, безжалостный удар кулаком в челюсть или веслом по голове. Мысль о спасении подняла на ноги. С поспешной торопливостью, рискуя сломать ноги между камнями, он кинулся к обломку бушприта, самой ценной для него вещи, затащил повыше, чтобы волны ненароком не смыли драгоценный подарок самого Господа Бога. На бревне было достаточно крепких пеньковых концов, чтобы обмотавшись ими, привязать себя к нему и отправиться в плавание к далёким горам. Из жалости к самому себе он заплакал, и обливаясь слезами, возблагодарил Господа молитвой за ниспосланный ему безжизненный крохотный островок, где он всё ещё жив и не теряет надежду добраться до Японии. И сказал так: - Благодарю Тя, Господи, яко не отринул мя еси грешнаго и небесных Даров сподобил еси. Слава Тебе, Боже. Аминь. Много раз целовал он свой нательный серебряный крестик, осеняя себя крестом, нисколько не сомневаясь, что не утонул лишь потому, что в страшные минуты гибели вспомнил о Боге. И Господь не оставил его. Чем светлее становился день, тем более крепла уверенность Николаса в благополучном исходе плавания, держась за непотопляемое бревно. Ослабевший западный ветер дул в попутную сторону. И
  221
  волны, увлекаемые им, такие разъярённые ночью, лениво катились в направлении островерхих вершин, окаймлявших горизонт на востоке. Николас смотрел на далёкий берег, такой недоступный, и с тоской думал: "Кипангу... Япония... Хватит ли сил добраться до неё... Если ветер переменится, меня унесёт в океан... Тогда конец... О, Господи! Помоги в этом последнем плавании! Не дай сгинуть в море от голода и жажды, от кровожадных акул..." Нестерпимо хотелось есть и пить. - Дождь! Ночью был дождь! - вскричал Николас. - Как сразу не вспомнил о нём! Скорее, пока лучи солнца не иссушили влагу в ямках на камнях! Он ползал по утёсу, жадно лакал воду из углублений в камнях и достаточно утолил жажду. И тогда его начал мучить голод. Бесцельно брался он за нож, как у всякого моряка болтавшийся на поясе, годный здесь, чтобы разрезать верёвки на бревне и только... Камни... Одни лишь голые камни... Не снимая башмаков, чтобы не пораниться о камни, Николас осторожно подступил к краю утёса. В прозрачной воде виднелось дно. - О, Бог мой! Так здесь мелко?! Господи! Как люблю я Тебя! Ты не оставил меня Своей милостью... Песчаное дно, изобилующее торчащими из него камнями, полого уходило в глубину. Прислонив лицо к поверхности воды, Николас рассмотрел на дне красновато-лиловых, буро-малиновых звёзд. Морские ежи, утыканные иглами, чернели колючими шариками. Плоские раковины гребешка белели на желтоватом песке. Николас выхватил одну раковину, не выходя на островок, попытался вскрыть её так пригодившимся ножом. Пальцы, повреждённые веслом Педро, не слушались. Стиснув от боли зубы, он с нетерпением вырезал из раковины
  222
  мясистый белый комочек, но поторопился и выронил его в воду. Окунулся с головой, открыл глаза в поисках так глупо утерянного моллюска, но найти его оказалось невозможно. Николас снова двинулся по дну, погружаясь в воду по самые плечи, шарил ногами и вдруг наступил на раковину. Пришлось нырнуть, и каково было удивление, когда на глубине пяти футов он обнаружил колонию морского гребешка. Николас насобирал их несколько дюжин, сложил горкой на утёсе и с удовольствием поедал сырые, жестковатые тельца моллюсков, подсоленные морской водой. Ничего не могло быть вкуснее на этом голом каменном островке! Не сравнились бы с ними лакомства таверны, в которой он кутил перед уходом в кругосветное плавание. Насытившись, Николас предусмотрительно набил гребешками оба кармана грубой матросской куртки, расстеленной на горячем, нагретом солнцем, камне. Он ещё раз прошёлся по мелководью, окружавшему островок, приподнимал камни, из-под которых шустро выбегали мелкие крабики. Маленькими клешнями они щипали разбитые до крови пальцы, Николас вскрикивал от боли, торопливо отрывал им конечности, бросал за пазуху белой полотняной рубахи, вправленной в штаны. Клешни можно будет разгрызать, высасывая из них влагу. К полудню всё было готово отправиться в плавание, зацепившись верёвкой за бревно. Николас вложил нож в ножны, надел куртку, застегнулся на все пуговицы, выпиленные им самим из рога быка, убитого на корриде. Он перекрестился, воздел руки к ясному, голубому небу и обратился с молитвой к Господу с просьбой спасти его в этом последнем плавании. "Почему в последнем? - вдруг подумалось ему. - Капитан Санчес не раз говорил, что в Кипангу... Или как там
  223
  её... В Японию... Приходят испанские, португальские и голландские корабли... На одном из них отправлюсь домой... И то, быть может, и будет последним плаванием... Хотя как знать? Что ждёт меня на том берегу? Впрочем, до него ещё надо добраться... Помоги мне Господь..." Тяжёлое предчувствие неясной беды, ожидающей его в неведомой стране, давлело над ним, когда Николас тащил бревно на край утёса. Выбирать между голым островком и длинной грядой гор, синеющих на горизонте, не приходилось. Николас снял башмаки, привязал их к бревну и решительно столкнул обломок бушприта в воду. Пройдя по мелководью, пустился вплавь, подталкивая сзади бревно и отгребаясь руками. Лёгкий попутный бриз, начавшийся прилив и бежавшие на восток небольшие волны относили его всё дальше от безымянного островка, сокрушившего старый галеон, повидавший на своём веку немало ураганов, бурь и штормов. К Жемчужному берегу. ...Бесшумным лепестком в комнату впорхнула служанка Амико. Опустилась в поклоне на колени, и только шлепок маленьких ладошек, приложенных к полу, выдал её присутствие. Чуткими пальчиками она прикоснулась к ране, снимая пропитавшиеся кровью салфетки. Самурай-ронин Аомори Никорасу вздрогнул и открыл глаза. Через раздвинутые решётки сёдзи, оклеенные бумагой, всё так же неслышно влетали розовые лепестки сакуры. - Простите, Никорасу-сан, что потревожила вас... Служанка, стараясь не причинить боль, поменяла повязку, участливо спросила: - Что-нибудь желаете, господин?
  224
  - Помоги встать и выйти на веранду... - Но вам нельзя вставать... Рана может опять открыться, - несмело запротестовала служанка. Николас Родригес, а это был он, бывший испанский моряк из Севильи, бросил на Амико просительный взгляд. - Сакура скоро отцветёт, Амико-сан, - сказал он. Прекрасное личико Амико искривила сострадальческая улыбка. Склонившись, она подала ему руки, с которых свисали широкие рукава кимоно. "Какие у неё нежные руки... Тонкие, словно былинки", - ощутив их в своих грубых ладонях, подумал Николас с гримасой боли на бородатом лице. Служанка помогла подняться с постели, провела на веранду, подвинула ивовое кресло. Он сел в него и кивнул Амико, знаком руки дал понять, чтобы она ушла. Он опять был наедине со своими мыслями, утешая себя воспоминаниями о годах сорокалетней давности. Разве страшнее ожидание смерти от меча, чем плавание в открытом море в обнимку с бревном? Ночью, когда рядом плавает зубастая акула? Николас смотрел на сакуру, и в памяти оживали те дни, когда он впервые ступил на японский берег. Была весна, и сакура цвела так же пышно, как сейчас... ...Он долго плыл в страхе, что не продвинулся к берегу, по-прежнему темнеющему на горизонте узкой зубчатой полоской, но когда оглянулся и не увидел чернеющего каменного уступа, радость вспыхнула в нём. Нет, помнит о нём Господь... Не даст волнам унести его вместе с бревном в открытое море. Иначе зачем его руки наткнулись в той кромешной тьме на камни островка? Зачем ему было брошено это гладкое сосновое бревно со следами выгоревшей на солнце зелёной краски?
  225
  Николас воспрянул духом, но скоро сник: намётанным взглядом бывалого моряка разглядел среди волн плавник акулы, неторопливо разрезавший воду невдалеке. Что может быть страшнее зубов этой морской хищницы для человека, привязанного к бревну и предоставленного волнам? Надвигалась бесконечная ночь, и плыть в темноте, держась за бревно, всякую минуту ожидая нападения акулы, стало ещё страшнее. Но пришёл рассвет, наступил день, а желанный берег по-прежнему оставался далеко. Однако, горы уже не казались синими, они стали тёмно-зелёными, и белые их вершины, курящиеся сизым дымком, возносились к облакам. И снова день, и ещё ночь, пасмурная, с моросящим дождём, за пеленой которого потерялся долгожданный японский берег. Почти все моллюски, горько-солёные от морской воды, были съедены, клешни и ножки крабов высосаны. Навалившись грудью на бревно, Николас подставлял ладони накрапывающему дождю, слизывал с них влагу. Пугала неизвестность: вдруг волны переменили свой бег к берегу, и теперь он плывёт в океан... Или где-то поблизости в темноте бродят акулы... "О, Боже! О, Пресвятая Богородица! Иисус Христос, Спаситель наш... Молю всем сердцем грешной души своей: не отриньте от меня лика Своего... Дайте доплыть до земли Кипангу, сотворённой Господом..." Так шептал молитвы Николас, чуть шевеля онемевшими губами, стуча зубами от страха и холода. Моросил дождь. И когда над морем встало пасмурное утро нового дня, его глазам вдруг открылся изрезанный волнами каменистый берег с бамбуковой рощей. Он так неожиданно выплыл из тумана тёмной скалистой громадой,
  226
  уходящей ввысь, что Николас, открыв рот от изумления и обуявшего его восторга, чуть не захлебнулся в волнах прибоя. - Спасён! Воистину спасён! - прокричал он, изо всех сил толкая бревно в маленький заливчик, заставленный узкими длинными лодками. Бревно ткнулось в берег, прошуршало по песку и замерло, закончив свою роль примитивного, но весьма надёжного плавсредства. Николас, в мокрой одежде, преисполненный счастья, с трудом поднялся на замлевшие ноги. Вынул нож, обрезал верёвку, с удивлением осматриваясь по сторонам. На скале прилепилась кривая сосна. С каменной кручи шумным водопадом стекал ручей. На склонённой ветке ивы сидела, вытянув длинную шею, невиданная им прежде белая цапля. В бамбуковых зарослях шелестел мелкий дождик. У подножия горы виднелись не то домики, не то маленькие храмы с загнутыми вверх краями красных черепичных крыш. В поле работали люди в шляпах, похожих на перевёрнутые вверх дном большие тарелки. Николас встал на колени, молитвенно сложил ладони вместе и простёр взгляд к небу. - Спасибо, Господи! Благодарю Тебя безмерно. Славься во веки веков имя Твоё! Аминь. За его спиной послышался шорох галечника. Николас обернулся и вздрогнул: перед ним стояла нагая девушка с раскосыми, слегка узкими глазами. Единственной частью её одежды была повязка, туго стянувшая чёрные, ещё мокрые волосы. Без сомнения, она только что вынырнула из воды. Девица вдруг упала на колени, вытянула руки перед собой, упершись ладонями в галечник, и склонила голову. - Коннитива, минаси-сан! Синдзю-но кайган-ни ёку
  227
  ирассяимасита! (Здравствуйте, господин... Добро пожаловать на Жемчужный берег.) - пролепетала она на незнакомом мелодичном языке. Николас не удивился наготе девушки. Достаточно насмотрелся туземных островитянок в дальнем плавании на "Сан Себастьяне". Стало быть, и эта дикарка мало чем отличается от полинезиек, малаек, филиппинок. Так подумал он, сочтя поклон девушки за дань вежливости и уважения всесильному европейцу, завоевателю и покорителю диких племён. Махнул рукой, приглашая девушку встать, полагая, что позволил ей подняться с колен. Девушка набросила на себя яркое платье, напоминавшее халат, распустила волосы и мило улыбнулась. - Ватакуси-но намаэ ва Ёсико дэс, - просто сказала она, поклонившись. ( Меня звать Ёсико.) Николас догадался, что ныряльщица назвала своё имя. Поспешно постучал себя в грудь: - Николас... Николас... - Со: дэс нэ... Никорасу-сан... Вакаримас. (Ах, вот как... Николас... Понимаю.) Заглянула ему в глаза и спросила: - Аната ва ниппонго-о ханасимас ка? (Вы говорите по-японски?) Николас в ответ лишь смущённо развёл руками. - Ватакуси-тати-но ути-э икимасё... До:дзо... (Пойдём в наш дом... Пожалуйста.) - опять кланяясь, проговорила юная японка, поманив Николаса за собой. Подняла корзину с раковинами, поставила на голову и пошла по тропинке к домику под развесистой корявой сосной. - Позволь, я помогу тебе, - протянул Николас руки к корзине, но Ёсико испуганно отстранилась. На лице её было написано явное недоумение. "Что вы себе позволяете?" -
  228
  казалось, говорил её насупленный взгляд. Николас растерянно отступил, и они продолжили путь. Впоследствии он узнал, что японский мужчина позорит себя, помогая в чём-либо женщине, и унижает её, предлагая ей помощь. Воспитанный в Европе, он считал за честь для себя поднять и преподнести даме перчатку, оброненную ею. В Японии же такое поведение мужчины - верх бестактности и невоспитанности. Здесь всё наоборот. Оброни мужчина платок, веер, зонт - женщина сочтёт своим долгом поднять вещь и подать ему. Пройдёт немало лет, прежде чем Николасу станут близки и понятны эти странные для европейца обычаи. Всё это будет впереди. Пока же Николас, перебросив башмаки через плечо, босиком брёл вслед за молоденькой японкой навстречу новой жизни, размышляя над тем, что девушку не удивило загадочное появление на берегу чужого человека с моря. Плата за жизнь На белой бумажной перегородке - фусума чётко высвечивался тёмный профиль сидящей на коленях девушки. Вот он качнулся, фусума тихо сдвинулись, и возле лежащего в постели самурая прошуршало шёлковое кимоно. И хотя глаза его были закрыты, служанка, повинуясь многовековому обычаю почитать мужчину и господина ритуалом коутоу - коленопреклонением, привычно, до пола, склонила перед ним голову. Она поставила рядом с собой фарфоровую чашку с настоем целебных трав и смоченными в нём салфетками и полосками из льняной ткани для перевязок. Её изящные пальцы осторожно коснулись лица самурая, и Николас уловил тонкий запах горной лаванды, присущий мылу, привозимому голландскими кораблями.
  229
  - Каори-га тотэмо ий дэс нэ... (Какой чудесный аромат!), - открывая глаза, прошептал Николас. - О-хаё годзаимас, Никорасу-сан... (Доброе утро, господин Николас!) - Кё: ва ий о-тэнки дэс нэ, Амико-сан... (Сегодня хорошая погода, не так ли, Амико?) - Ээ, дзицу-ни ий аса дэс нэ... Амэ-га янда кара кадзэ-га фуйтэ иру... Сукоси судзусий дэс... Гокигэн икага дэс ка? (Да, действительно, хорошее утро... Дождь перестал, но дует ветер... Немного прохладно... Как ваше самочувствие?) - До:мо аригато годзаимас, Амико-сан... Кавари аримасэн... О-кагэ дэ гэнки дэс... (Большое спасибо, Амико... Всё в порядке... Чувствую себя хорошо.) Амико сменила повязку на ране, с улыбкой, не сходящей с её миловидного личика, и с глазами, полными слёз, спросила: - Усо дзя най нэ... Со:да ка? (Ведь это не ложь, да? Ведь так, да?) - Со: дэс томо... (Конечно, так!) - успокоил он её и тронул за рукав нового бледно-голубого кимоно, расшитого розовыми цветами сакуры. - Уцукусий дэс... (Красивое.) - До:мо... О-тя ва икага дес ка? (Спасибо... Не хотите ли чаю?) - Ииэ... Мидзу-о кудасай на... (Нет... Дай воды.) Амико кивнула, ушла и вскоре вернулась с чашкой воды, бережно поднесла её господину. - Тотэмо кирэйна мидзу га, Никорасу-сан... До:дзо... (Очень чистая вода, господин Николас... Пожалуйста.) - До:мо о-сэва-ни наримасита... (Большое спасибо за заботу) - До:итасимаситэ... Нани дэ сё: ка? Нани-о ситэ мо
  230
  агэмасё: ка? (Не стоит благодарить... Чем ещё могу быть вам полезна? Что ещё сделать для вас?) - До:мо... Нани мо иримасэн... (Ничего не нужно.) Николас отвечал с вымученной улыбкой, скрывая боль раны, горящей адским огнём. Стремясь мысленно отвлечься, заглушить боль физическую и душевную, проговорил: - Аната ва такусан омосирой мукасибанаси-о сиримас... Ватакуси-ни нани-ка ханаситэ кудасай... (Ты знаешь много интересных сказок... Расскажи мне какую-нибудь...) - Дэва... Кийтэ кудасай... (Тогда слушайте.) Амико присела к изголовью, подобрала колени под кимоно. Розовые цветы на шёлке слились с лепестками сакуры, навеянными в комнату ещё с прошлого утра и не убранными по просьбе Николаса. Она помедлила немного, собираясь с мыслями, и начала рассказывать. - Мукаси, токоро-ни, Ямамото Кобо то иу:, насакэ-букай рё:си га имасита... (В старину жил в некотором местечке добрый рыбак, которого звали Ямамото Кобо.) Певучий голосок Амико неторопливым ручейком приятно журчал над ухом Николаса, отвлекая от страданий. Сказку о добром юноше, отнявшем у злых детей черепаху и отпустившем её в море, Николас хорошо знал, но не останавливал Амико. Пусть рассказывает... - Сорэ-кара нисаннити-ато-но кото дэсита. Ямамото-га фунэ-ни ноттэ, ицумо-но то:ри цури-о ситэ иру то, "Ямамото-сан" то ёбу моно-га аримас... (Прошло несколько дней. Сел Ямамото в лодку, удит, как всегда рыбу, вдруг слышит кто-то зовёт его: "Ямамото-сан", - продолжала рассказывать Амико. Николас знал, что будет дальше: к лодке подплыла черепаха и в благодарность за своё избавление от мучивших её детей подарила рыбаку красивую шкатулку. - Сикаси, донна кото-га аттэмо, фута-о акэтэ ва
  231
  наримасэн... (Однако, ни в коем случае не открывай крышку), - слышался певучий, баюкающий голос Амико. "Вот бы и мне так... Спасти волшебную черепаху... Начать жизнь сначала... Уж я бы не стал открывать шкатулку, навеки остался бы молодым...", - думал Николас. Но печальный конец у этой японской сказки, полной глубокого смысла. Вернулся рыбак с моря домой и понял, за время его отсутствия прошли многие годы. Деревни давно нет, никто не узнаёт его. Всё вокруг изменилось, а он остался молодым. Не удержался от соблазна Ямамото, любопытства ради открыл шкатулку. Из неё вырвался серый дым, объял рыбака. Вмиг волосы его поседели, лицо стало морщинистым, и обратился Ямамото Кобо в дряхлого старца. "Вот бы и вправду случилось чудо, и мне посчастливилось бы остаться молодым, - вздохнул Николас, закрывая глаза и думая о своём. - Не так бы я прожил жизнь. Зачем пошёл в плавание на "Сан Себастьяне"? Набить сундук золотом? Давно нет в живых тех, кто сманил лживыми посулами лёгкой добычи, россказнями о богатствах Японии, которые не берёт лишь ленивый. Зачем отрёкся от Христа? Хотел спасти свою жизнь ценой гнусного предательства? Если бы начать жизнь сызнова, предпочёл бы умереть вместе с моряками галеона, отказавшимися по приказу даймё плевать на распятие с изображением Христа, топтать ногами..." ...Сорок лет минуло с той поры, как Николас переступил порог домика Идзумо Ёсиро, гончара из селения Такасима. Как давно это было! Память сохранила лишь те воспоминания, забыть которые невозможно. Особенно тот весенний день с весёлым щебетанием птиц, с лёгким ветерком, сдувающим розовые лепестики с ветвей декоративной вишни - сакуры, так
  232
  любимой японцами. ...Было солнечно и прохладно. Матрос Педро, обнажённый до пояса, трясся всем телом от озноба, а может, от страха. Беззвучно, одними губами, шептали молитвы о прощении грехов монахи-иезуиты. Ещё четверо моряков, и среди них Николас и матрос Доминго, которому, надо полагать, всё же удалось забраться в шлюпку, тоскливо ожидали решения своей незавидной участи. Все они стояли на коленях, понуро опустив головы. Шлюпку с моряками и монахами с потерпевшего кораблекрушение галеона штормом прибило к японскому острову Хонсю, где их тотчас схватили бритоголовые воины-самураи, вооружённые копьями, луками и мечами. Ничего не спрашивая и не объясняя, самураи столкнули моряков и монахов в глубокую, свежевырытую яму, накрыли решёткой из бамбуковых палок, скреплённых верёвками, приставили над ней стражников. Через эту решётку им бросали сырую тухлую рыбу, опускали кувшин с водой. В этой яме вместе со всеми оказался и Николас. Он и девушка-ныряльщица ещё не подошли к её домику под корявой сосной у входа, как из-за деревьев выбежали три самурая, скрутили Николаса, подвели к яме с желтеющей кучей глины. Стражник поднял решётку, и не успел Николас опомниться, как от удара в спину древком копья свалился на людей, сидящих на корточках. В тесной яме отвратительно пахло нечистотами, под ногами хлюпала глинистая жижа. - На тебе нет сухой нитки... Как тебе удалось спастись? - мрачно спросил Педро, не выказав радости от встречи с товарищем, которого считал погибшим. Николас подул на посиневшие пальцы, опухшие после злополучной ночи, когда Педро врезал по ним веслом. - Вплавь, - коротко ответил он.
  233
  - Разве эта яма - спасение? Того и гляди, бросят нас живьём в кипяток, как сварили вчера Филиппе и Роналдо, - сказал матрос Кристофер. - За что их так? - содрогнулся Николас. - Не встали на колени перед каким-то важным самураем, - объяснил сидящий рядом матрос Альварес. - А где капитан Санчес? Ты видел Паоло после того, как наш старик-галеон развалился на проклятых рифах? - спросил Кристофер. - Во время шторма вы были на шкафуте... - Санчес утонул... - Сто чертей ему в преисподнюю... Пусть они там поджарят ему пятки. - Побойся Бога, Кристофер... Как можешь так говорить о человеке, душа которого предстала перед Господом, - урезонил матроса сидящий рядом с ним монах. - Или перед дьяволом, - не унимался Кристофер. - Любил дон Паоло золото, за которое загубил немало невинных душ. По его вине мы сидим в этой грязной яме. - По воле Господа, - поправил его монах. - Зачем Господь стал бы швырять наш корабль на рифы? - озлобленно оборвал монаха Педро. Решётка над ямой откинулась, и на головы людей упала бамбуковая лестница. Стражники с копьями наготове прокричали им что-то, требуя вылезать из ямы. Первым, перекрестившись, на перекладину вступил Николас. Едва он выбрался наверх, как его тотчас поставили на колени, пригнули до земли. Пахло прелыми листьями. Скосив глаза в сторону, Николас видел как, озираясь, поднялся трясущийся, словно в лихорадке, Педро. За ним показалась лысая голова иезуита, потом поднялись Доминго, ещё двое монахов, Кристофер и Альварес.
  234
  Скоро все стояли на коленях, опустив головы и не понимая происходящего. На плече каждого лежало копьё стражника. Перед пленниками на деревянном помосте, окрашенном коричневым лаком, восседали на циновках три самурая. Поодаль стоял священник-голландец, увидев которого испанцы пали духом. - Ничего хорошего от этого еретика ждать не приходится, - тихо проговорил один из монахов и громко ойкнул, получив в спину тычёк древком копья. Самурай, сидевший на скрещенных под собой ногах чуть впереди двоих других, был одет в зелёное кимоно, расшитое золотистыми узорами. Его советники слева и справа, сидевшие чуть позади него, одетые в синие кимоно, затканные тёмно-красными пионами, сознавая исключительность своего присутствия и превосходство над другими людьми, напоминали надутых индюков. Главный самурай в зелёном кимоно что-то хрипло прокричал, и священник-голландец, угодливо поклонившись ему, обратился к одному из монахов на испанском языке: - Зачем приплыли в Японию? Где ваш корабль и капитан? - Мы пришли сюда, чтобы установить дружественные связи с Японией и обмениваться товарами... Наш галеон разбился на рифах... Капитан утонул... - Врёшь, испанская собака, - сверкая злыми глазами, прорычал голландец. Наверно, ему неплохо жилось здесь. Был он тучен, с лоснящимся жиром красным лицом, с большим животом, на котором лежали белые пухлые руки. С шеи голландского священника на золотой цепи поверх чёрной сутаны свисал массивный золотой крест. Голландец повернулся к самураям и что-то сказал по-
  235
  японски, отчего лицо первого самурая передёрнулось, перекошенное гневом. Он опять выкрикнул непонятные пленникам слова и сердито замолчал в ожидании ответа. - Что ему нужно? Ради всего святого, объясни, почему этот туземный вождь так сердит? В чём нас обвиняют? - не поднимая головы, спросил у голландца один из монахов. - Я сказал ему, что испанские собаки явились сюда с намерением обратить японцев в свою иезуитскую веру, с помощью пушек взять много золота, но бог Дзимму ударил в их корабль своим могучим копьём и отправил его на дно вместе с варварваром-капитаном, - со злорадством ответил голландский священник. - Бог покарает тебя за лживый язык, - ответил монах, оглядываясь на стражника, готового ударить копьём. - Испанцы - заклятые наши враги, алчущие богатств и новых колоний... - Разве голландцы прибыли сюда не за тем же? - Господь потопил вашу дырявую посудину, чтобы вы не мешали нам обменивать здесь китайский шёлк на самурайские мечи, на жемчуг и золото. Главному самураю надоела перепалка иноземцев. Он строго глянул на пленников и повелел сдёрнуть с монахов распятия, а с моряков нательные крестики и бросить их на землю, что и было сделано бесцеремонными стражниками. - Накамура-сан, правитель провинции Этидзэн, приказывает вам, испанские ублюдки, отречься от веры... Каждый из вас должен плюнуть на те распятия и крестики, три раза наступить на них ногой. Никто из пленников не двинулся с места. Разъярённый самурай гортанно прокричал какую-то команду, и стражник, стоявший сзади Педро, взмахнул мечом. Голова матроса упала в грязь. Из обрубленной шеи хлынула
  236
  кровь, разливаясь пенящейся лужей. Стражник, смахнувший голову Педро с той же лёгкостью, с какой дети сбивают прутиком жёлтые цветки с одуванчиков, воткнул в неё остро отточенный бамбуковый шест и укрепил его возле помоста. Самурай Накамура Яодзо что-то сказал недовольным тоном голландскому священнику, выступавшему в роли переводчика, и тот, выпростав холёные руки из-под сутаны, указал на крайнего Николаса. - Накамура-сан требует плюнуть на святыни и трижды наступить на них... Отрекись от Христа, испанский выродок! Николас поднялся с колен. Не отводя безумных глаз от лужи крови и обезглавленного тела, на непослушных, обмякших ногах двинулся к распятиям и крестикам, валявшимся на бугорке перед помостом. Кудлатая голова Педро, наткнутая на шест, смотрела на него широко открытыми, как будто удивлёнными глазами. Немой укор застыл в них. По зеленоватому бамбуку тонкой струйкой стекала капающая кровь. ...Сейчас Николас и сам не знает, что больше трясло и колотило его в те жуткие минуты выбора между жизнью и смертью: страх перед Господом за надругательство, которое он должен был совершить над святынями, за готовность отречься от Христа или животный страх перед окровавленным мечом стражника, выжидающе наблюдавшего за ним. Помнится, успел подумать тогда, что Великомученик святой Георгий не убоялся принять смерть за веру в Христа, но голова Педро с оскаленными зубами лишала смелости противостоять святотатству. Мысль о том, что рядом с ней будет торчать своя собственная, если не выполнит требование самурая, билась в его сознании, придвигая всё ближе к брошенным на землю распятиям.
  237
  Он трижды плюнул на христианские святыни, на свой крестик, выделявшийся среди других витой шёлковой ниткой. Сердце его бешено колотилось, когда самурай в зелёном кимоно подозвал к себе голландского священника и о чём-то переговорил с ним. Сидевшие по обе стороны молчаливо-насупленные советники одобрительно закивали бритыми головами с пучками волос на затылках. - Накамура Яодзо спрашивает, как твоё имя, испанец? - спросил голландец. - Николас Родригес из Севильи, - поспешно ответил матрос. - Накамура-сан спрашивает, сколько пушек было на корабле? Намеревался ли ваш капитан стрелять по Японии, и зачем пришли вы сюда из своей грязной Испании? Говори правду, Николас Родригес, если не хочешь лишиться головы. Перед глазами Николаса встало бушующее море, в ушах зазвучали крики людей, дерущихся за место в шлюпке, возникли их яростные лица, перекошенные ужасом и отчаянием. В голове ещё шумело от удара по ней румпелем Кристофера. Ныли пальцы, отбитые веслом Педро. Ему уже не было жаль склонённых до земли моряков, с которыми прошёл тысячи трудных миль, с остервенением отпихнувших его от шлюпки в ту грозовую ночь. Остаться в живых... Любой ценой... Вот о чём лихорадочно думал Николас. И приказ самурая давал этот шанс. - Пушек было двадцать две... Капитан дон Паоло Санчес де Унамуно был полон решимости дать залп по Эдо... Он говорил, что если японцы не подчинятся, вернётся в Испанию, доложит королю Филиппу, и тот пришлёт много кораблей, которые превратят острова в груды камней... Монахи-иезуиты прибыли в Японию, чтобы обратить японцев в христиан и сделать их подданными Испании... И все мы надеялись
  238
  добыть здесь много золота... - Мерзавец... Предатель... Иуда, - услышал Николас позади себя голос Кристофера. - Не забудь взять у этих дикарей тридцать сребреников, - прошипел сзади Альварес. - Дорого платишь за свою мелкую душонку, Николас, - громче других произнёс Доминго и вскрикнул, получив по голове древком копья. - Хороший ответ, Николас из Севильи... Надеюсь, он понравится господину Накамуре, - сказал голландец с презрительной усмешкой. И действительно, услышав слова переводчика, на самодовольном лице Накамуры появилась надменная улыбка. Даймё бросил несколько слов переводчику. Голландец поклонился и, обернувшись к пленникам, сказал: - Накамура-сан говорит, что король Филипп не пришлёт в Японию кораблей возмездия. Он ничего не узнает о вашей судьбе... Накамура отрывисто прокричал стражникам команду, смысл которой тотчас стал ясен Николасу. Воины, стоявшие наготове позади пленников, взмахнули мечами, и срубленные головы в раз отскочили от туловищ, шлёпнулись в раскисшую после недавнего дождя землю. Заливаемые кровью, хлещущей из обрубков шей, они валялись некоторое время, пока стражники спихивали обезглавленные тела в яму, превращённой из тюрьмы в могилу. Быстро управившись с трупами, стражники накололи головы на свои копья, и подняв над собой, как флаги, гордо зашагали прочь. Только теперь Николас обратил внимание, что в стороне стояла толпа зевак. Крестьяне, торговцы, кузнецы, рыбаки, нищие и просто обыватели, пришедшие поглазеть на казнь, которую ещё долго будут обсуждать в семейном кругу.
  239
  В одной из женщин, одетой по-праздничному в нежно-голубое кимоно, украшенное цветами лотоса, Николас узнал девушку-ныряльщицу. Его губы тряслись, тело бил озноб, бесстрастный взгляд не выражал ни радости избавления от смерти, ни горечи от гибели испанских моряков и монахов. Даймё Накамура Яодзу, правитель провинции Этидзэн, соизволил обратить свой княжеский лик на толпу людей, склонившихся в почтительных поклонах. Он прокричал им несколько слов, значение которых Николас узнал позже. - Кто пожелает взять себе в услужение этого южного варвара? - спросил тогда князь. Из толпы отделился пожилой мужчина, низко поклонился князю, взял Николаса за отворот мокрой куртки и повёл за собой. Это был Идзумо, гончар из деревушки Сакамото, вассал богатого феодала князя Накамуры. Гончарных дел мастер Тёплый весенний дождь шуршал по листьям деревьев, по черепичной крыше. Хриплые стоны раннего самурая нарушали ночную тишину комнаты. За бумажными перегородками слышались лёгкие шорохи, поскрипывания половиц под осторожно ступавшими босыми ногами, приглушенные, переходящие на шёпот слова. Иногда звякала чайная чашка, падал оброненный гребень или хлопал раскрываемый зонт. Колыхались тени на просвечиваемых стенах. Невидимые постороннему глазу признаки присутствия людей говорили о том, что далеко за полночь, в час Тигра, в доме самурая Аомори Никорасу не спали. При каждом сдержанном стоне и болезненном вздохе, доносившемся из комнаты раненого, всё здесь замирало на полушаге, на полуслове. От жизни или смерти хозяина усадьбы зависело
  240
  благополучие слуг. И домочадцы, обеспокоенные состоянием его здоровья, походя, как житейские заклинания, произносили обиходные молитвы. - Да минует болезнь нашего господина... - Да сохранится покой в семье... - Да будет удача в делах, - привычно повторяли слуги, с затаённой тревогой прислушиваясь к тихим стонам хозяина. Он то впадал в беспамятство, то приходил в себя и настойчиво просил вынести его на веранду к цветущей сакуре. Вечером приходил лекарь - странствующий буддийский монах в истрёпанной рясе, с котомкой за плечами и с бамбуковым посохом в старческой руке. Осмотрел воспалённую глубокую рану на располосованной груди, поцокал языком, дал Амико бутылочку снадобья, притупляющего боль. Служанка в благодарность преподнесла страннику наполненный рисом платок-фуросики. Её молящий взгляд, устремлённый на старца, молчаливо спрашивал: - "Есть надежда?" Монах отстранил подарок, молитвенно сложив руки. - Его душа готовится покинуть тело... Молитесь о её спасении, чтобы не понесла её огненная колесница по кругам ада, а предстала бы она перед золотым лотосом рая. Тихо раздвинулись фусума, и масляная лампа тускло осветила лежащего в постели человека. Его вспотевшее лицо пылало жаром. Густые длинные волосы, усы и борода взмокли. Влажными от пота были простыни. Амико присела возле раненого хозяина, поставила рядом светильник и чайную чашку со снадобьем. - Коно номимоно-о нондэ кудасай... Аната-ни ва сугу бё:кимасэн дэсё... (Выпейте этот напиток... Вам сразу станет не больно), - участливо сказала служанка, приподнимая ему голову, помогая выпить горькое, как полынь зелье,
  241
  ввергающее в сон, замутняющее сознание. - Кё: ва наннити дэс ка... (Какой сегодня день?) - Сигацу ни дзю: гонити дэс... Кинъё:би дэс... (Двадцать пятое апреля... Пятница...) Николас взял маленькую, холодную руку девушки, прижал к губам. Как было бы хорошо, если бы сейчас на месте служанки была бы жена Ёсико. Где-то в горах, с вершин которых ещё не сошёл снег, дрожит она в эту прохладную сырую ночь, преисполненная любви к мужу. Ради спасения его души отправилась она за далёкий перевал. Там, в одиночестве, бкдет молить Ёсико владыку ада Эмму не судить строго грешника Аомори Никорасу. В храме ивовой Каннон-сама, склоняющейся к молящимся, Ёсико стряхнёт капли дождя с мокрых ивовых веток, обмотанных цветными бумажными лентами, возложит их к изображению богини, будет просить её о милосердии. Серебряный поднос, китайский веер, украшенный перламутром, нить жемчуга и палочки-хаси для еды, изготовленные из дорого китового уса преподнесёт на алтарь в храме властителя "чистой страны" Амиды. Три дня и три ночи будет стоять Ёсико в храме Дзэннодзи в провинции Синако перед изваянием светоносного Будды, умоляя избавить от страданий любимого мужа, после чего совершит стократный обход храма. Чтобы попасть в него, ей предстоит пройти трудный перевал в горах Агэро. Несчастная Ёсико... Смелая ныряльщица за раковинами... Драгоценная жемчужина... Ей, как и ему, уже за шестьдесят... Несмотря на преклонный возраст, отважно отправилась Ёсико навстречу снегам по каменистым дорогам, изобилующим осыпями, кручами, проходящими через леса с разбойниками. Пресвятая Бирудзэн Мария! Великий Боже Дзэсусу
  242
  Кирисито! Спасите и сохраните заблудшую душу Ёсико и простите её неведение. Не тем богам, рискуя жизнью, пошла она молиться за мужа. Не лучше ли было бы ей пойти в Намбандзи - храм Южных Варваров в Киото? - Амико-сан... Какэбутон-дэ ооттэ кудасай... Ватакуси-ни сукоси судсусий дэс... (Амико... Накрой меня, пожалуйста, одеялом... Немного холодно мне...) Служанка прикрыла Николаса ватным одеялом. - О-ясуми насай... (Спокойной ночи!), - сказала Амико, поднимаясь с колен с лампой в руках. Стукнули, задвигаясь, фусума, и комната погрузилась во мрак безлунной ночи, бесконечно долгой для раненого. "Странно... Я понимаю, говорю и думаю по-японски... И даже Пресвятую Деву Марию называю Бирудзэн, а Иисуса Христа не иначе, как Дзэсусу Кирисито... Когда это случилось?" С этими мыслями Николас проваливался в темноту, словно в бездонную пропасть, не чувствуя боли, не ощущая себя. Душа его, высвободившись из онемевшего тела, независимо гуляла по необъятному миру. Ему виделись цветущие розы во дворе маленького домика в Севилье... Мать с подойником, полным парного молока... Пенящиеся гребешки волн... Светловолосая девушка в оранжевой тунике, бегущая по лугу среди маков... Ряды римских легионеров, сверкающих золочёными доспехами... Струи китовых фонтанов в безбрежном океане... Арена цирка с визжащими женщинами и свирепыми львами... Но то были размытые временем эпизоды, обрывки непонятного сна... Память чаще возвращала к тем далёким годам молодости, когда, цепляясь за обломок бушприта от разбившегося галеона, он добрался до острова Хонсю. И не удивительно...
  243
  Именно здесь, в Японии, прошла его жизнь. Вновь и вновь в воспалённом сознании возникали картины многолетней давности, не утратившие ярких экзотических красок японского колорита... ...Рано утром мастер Идзумо поднимал Николаса, давал в руки бамбуковый шест со словами: - Самурай с мечом против воина, обученного искусству фехтования на палках - слепой котёнок против ястреба. - Да, уж... - недоверчиво бормотал Николас, неохотно вступая в единоборство. Идзумо, босой, одетый в белоснежное льняное кимоно с широкими рукавами, с чёрным поясом и с бамбуковым шестом в жилистых руках, являл собою образец учителя боевых искусств. Принимал боевую стойку, и настороженно прищурив глаза, со снисходительной улыбкой говорил: - Нападай или защищайся, Никарасу-кун... И не медли... Иначе дашь противнику лишний шанс на победу... Николас размахивался, пытаясь ударить мастера, но всякий раз оказывался сбитым на землю. Вскакивал, бросался, теряя терпение, но мастер без видимых усилий опрокидывал его. Не в состоянии уследить за короткими движениями мелькающей палки учителя, Николас нервничал, злился, бестолково махал палкой, получая удар по спине, по шее, по ногам, тычок в грудь или в живот. - Спокойнее, сынок... Не горячись... Ярость - плохой помощник. От волнения скоро выдохнешься... Здесь нужны ловкость, быстрота, хладнокровие, а не грубый натиск силы... Вот так... Ставь заслон... Бей тычком правого конца в грудь и с резким поворотом палки левым концом сверху по голове... Так... Хорошо... Правым концом подсекаешь левую ногу противника и мгновенный удар тычком в грудь... А сейчас я покажу тебе вертушку "обезьяну"...
  244
  ...Они работали вдвоём... Мастер-гончар Идзумо и его помощник Николас Родригес - пленный матрос с испанского галеона, потерпевшего крушение у берегов Ямато - Японии, Страны пути гор и восходящего солнца. Николас в холщовом фартуке плоским ковшом зачерпывал забеленную воду из одной большой кадки и сливал в другую. Муть усаживалась, и почти прозрачная вода переливалась в третью бадью. Затем однообразный процесс повторялся в обратном порядке. Такая работа, с виду бестолковая, могла свести с ума, но так велел делать мастер Идзумо-сан. А он знал толк в гончарном деле! И Николас послушно выполнял то, что говорил строгий мастер, напоминавший капитана корабля. А приказ капитана не обсуждается! Замешивая глину, гончар и подмастерье подолгу беседовали на разные темы: о нравах японцев, их быте, обычаях, праздниках, о природе на островах. Николасу хотелось узнать многое: почему японцы не едят хлеб, а только рис, так надоевший ему? Или зачем строят бумажные дома, в которых так холодно зимой? Отчего, несмотря на завидное послушание японцев, в лесах полно разбойников? И разумно ли самураю вспарывать свой живот в случае смерти господина? Идзумо охотно отвечал на вопросы своего помощника, но, порой, они были не простыми. Николас, отрекшийся от Христа, плюнувший на распятия и растоптавший их, пытался вникнуть в суть веры японцев, которую теперь ему предстояло принять, чтобы стать своим среди чужих. Или прикинуться верующим... Однако, он никак не мог взять в толк, кому японцы поклоняются: идолам или бодхисаттвам?
  245
  "К какой вере причислить себя, чтобы не ошибиться? Не навлечь на себя гнев князя Накамуры..." - размышлял Николас, стараясь не вспоминать о голове Педро, насаженной на бамбук, об отрубленных головах других моряков и монахов с галеона "Сан Себастьян". По ночам он долго не мог уснуть. Стоило лишь закрыть глаза, как в памяти тотчас всплывала голова Альвареса, напомнившего Николасу о сребрениках... Она лежала лицом в грязи, смешанной с кровью... Рядом валялись другие головы... Рыжеволосая, веснусчатая, бывшая на плечах Кристофера, смотрела стеклянными глазами в небо... Быть может, все остались бы живы, если бы подчинились требованию Накамуры и тоже наступили трижды на распятия... Если бы он не подлил масла в огонь своим трусливым признанием о намерениях испанцев... Сейчас работали бы, как он, у какого-нибудь земледельца на рисовом поле... Ловили рыбу для князя или пасли его коней... От горестных раздумий оторвал голос мастера. - Добавь каолина, Никорасу-кун... Идзумо вымыл руки, утёрся фартуком, посмотрел на полуденное солнце. До вечера надо управиться с замесом. - Скажи, Идзумо-сан, что такое синто? - спросил Николас. Идзумо помедлил, обдумывая ответ. - Всё, что видишь вокруг себя, - коротко сказал он. Заглянув в непонимающие глаза Николаса, объяснил: - Синто - путь богов... Их тысячи... Или больше... Они везде и во всём... В деревьях и травах... В реках и морях... В огне и ветре... В животных, птицах, рыбах, насекомых... - Как отличить буддийский храм от синтоистского? - Увидишь статую Будды - там буддийский храм... Возле него молящиеся стоят молча, склонив голову к соединённым перед грудью ладонями... У храма синто высятся ворота -
  246
  тории, изображающие насест для петуха, выманившего своим пением богиню Аматэрасу из пещеры и озарившую землю светом. Молящиеся в этом храме хлопают в ладоши, привлекая внимание богов... Им не надо ежедневных молитв, как у христиан... Достаточно лишь содержать себя и своё жилище в чистоте... Грязь - зло... Очищение от неё - основа всех обрядов... Синто - обожествление природы, умение радоваться её многоликой красоте... В священной книге синто - кодзики, что означает: "летопись", нет заповедей или предостережений от грехов, как у христиан... "Нет заповедей... Это хорошо... Это мне подходит", - подумал Николас и спросил: - Чему же тогда учит буддизм? - Познанию четырёх истин... Жизнь полна страданий. Неосуществлённые желания порождают их. Подавляй в себе эти желания. Следуй по пути восьми шагов... Пройдёшь их - достигнешь просветления - нирваны... - Какие это шаги? - Праведные воззрения, намерения, речь, поступки, стремления, мысли, воля... - Фи-и... Так о том и в Библии сказано... В притчах Соломоновых... В десяти заповедях Христовых: не убий, не лжесвидетельствуй, не укради, не прелюбодействуй... Какая тогда разница? Чем же японцам не пришлось по нутру христианство? За что казнили испанцев, португальцев? Ведь они несли до вас те же истины... - Император Тейго, сёгун Тоётомо Хидэёси и князья-даймё поняли, что испанские и португальские миссионеры озабочены лишь тем, как завладеть золотом Японии, сделать её колонией... Они запретили христианским монахам вести свои проповеди... Приказали истребить их... Иезуиты внушали нам, что обрести спасение и обеспечить загробную жизнь в
  247
  раю можно лишь отказом от всякой другой веры в пользу учения Дзэсусу Кирисито... Ещё они говорили, что наши предки обречены вечно корчиться в муках и гореть в огне ада за то, что умерли некрещеными... Не нравится нам такая вера, Никорасу-кун... Ты правильно сделал, что отрёкся от неё... - Я много слышал о всаднике Дзимму... Он кто? Бог? Или святой герой, как христианский Георгий-Победоносец? - Дзимму - первый микадо... Сын богини солнца... Его трон создан вместе с небом и землёй две тысячи двести лет назад... С него начинается династия императоров Японии. Собрать восемь углов под одной крышей завещал нашему народу священный Дзимму... - Это что-то вроде восьмиугольного дворца? Так, да? - Крыша - божественная Япония... Восемь углов - весь мир. Властвовать над ним - её божественное предназначение... - Фю-ю..., - присвистнул Николас... - Вон, куда хватили... А страны Европы со своими кораблями и пушками наивно полагают, что они хозяева мира... - Что их пушки против всемогущего Дзимму, против божественного ветра - Камикадзе, разметавшего корабли хана Хубилая и бросившего на скалы ваш галеон? День восшествия на престол Дзимму принято считать днём основания японского государства... Каждого, кто придёт к нам с пушками и христианскими распятиями, ждёт участь... - Так в кого же вы всё-таки верите? Кому молитесь? Священному императору Дзимму? Богине Аматэрасу или Будде? - теряя терпение, перебил мастера Николас. Идзумо не выказал недовольства бестактным поведением подмастерья, прощая варвару его невоспитанность. Ни один молодой японец не посмеет перебить старого человека, перечить в разговоре с ним. Но
  248
  гончару нравился этот рослый, сильный, работящий и покладистый парень, который отказался от своего Дзэсусу Кирисито и теперь приобщается к религии японцев. - Аматэрасу и Будда - божественные светила. Они равны... - терпеливо продолжал объяснять Идзумо. - Христиане никак не могут поделить своего Дзэсусу Кирисито. Испанцы считают себя правыми... Голландцы - себя... А мы, японцы, вместо взаимных проклятий и обвинений в ереси строим храмы синто и буддийские в одном месте, чтобы наши боги защищали Будду от местных злых духов... - Как же тогда понять, где синто, где буддизм? - Все радостные события - удел богов синто, а печальные - буддизма. Родился, к примеру, ребёнок - его несут в синтоистский храм, чтобы представить местному божеству. Молодожёнов в день свадьбы обмахивают зелёной ветвью и дают им выпить девять глотков сакэ - это очень древний обычай. Начало жатвы или пахоты - праздники синто... Другое дело похороны, поминовения усопших, когда в плавучем бумажном фонарике вниз по течению реки пускают зажжённую свечу в память умершего... Это уже заботы буддийских монахов... Надеюсь, теперь ты понял? Синто и буддизм для японца не отделимы одно от другого... - Да так... В общих чертах, - неопределённо ответил Николас, а про себя подумал: "Кажется, это намного проще, чем заучивать длинные молитвы и ломать язык непонятной латынью... Впрочем, и здесь не обойдётся без молитв и нравоучений... Восемь шагов... Что же это, как не заповеди?" О том, что в штормовом море молил Бога о спасении, о молитвах помощи и благодарности Ему, вынесшему на берег, Николас уже не вспоминал. Забыл... Или хотел забыть... Он остался жив. И слава Богу. Какому?! Скачущему на коне Дзимму? Светозарной, солнцеподобной Аматэрасу или
  249
  светоносному Будде? Конечно же, Иисусу Христу! Но предал Его... Отрёкся от Него... Стоит ли теперь говорить о Нём? Чувство безмерной вины не проходит, гложет, точит изнутри, лишает сна. И много лет предстоит прожить, прежде чем притупится боль в сердце, и видение прошлого растает в призрачном тумане... ...Гончар жил в просторном доме. По социальному положению Идзумо стоял ниже зеледельца-рисовода, но гончарное ремесло приносило ему хороший доход. Идзумо располагал небольшим мандариновым садом, домашним хозяйством из нескольких голов крупного рогатого скота, двух свиней, десятков кур, гусей, уток, индеек и старой ленивой собаки. В доме гончара достаточно кухонной утвари. Полы устилают плотные цыновки-татами. С бумажной стены в главной комнате свисает какэмоно - продолговатая полоса шёлка с нарисованными на ней белыми цаплями. Вытянув длинные шеи, птицы сидят на корявых ветвях причудливо изогнутой сосны, растущей на каменной круче над озером. Ряд иероглифов, выписанных по краю шёлка искусным каллиграфом, дополняют картину, привезённую купцами из Китая и ставшую предметом гордости Идзумо. С молчаливым восхищением созерцали её гости во время чайной церемонии. За быком и другим скотом ходила Момоко - работящая, заботливая жена гончара. На её попечении был сад. Риса, мяса и молока, яиц, рыбы, овощей, фруктов вдоволь в доме гончара Идзумо. В нишах лежат отрезы шёлка и парчи, атласа и полотна. Всего в достатке в доме мастера-гончара и его трудолюбивой жены. Нет лишь самого главного - детей. А точнее сказать: сына-наследника. Идзумо сидел под навесом, крытым черепицей, над
  250
  большим деревянным кругом, широко расставив босые ноги в полотняных коротких штанах - хакама, опустив руки между голых колен. Он то раскручивал маховик, то склонялся к мокрому, осклизлому куску каолина - белой глины, мягкой фарфоровой массы. Нажимом пальца гончар превращал её в чашку или в горшок, в кувшин или вазу. - Принимай, Никорасу-кун, - говорил мастер своему старательному помощнику. Николас с предосторожностями переносил хрупкое изделие из полусухой глины на другой круг, и вооружившись резцом, становился точильщиком. Снимал с грубого черепка лишние наслоения, делал его стенки и дно тонкими, словно створка раковины морского гребешка. Выправленный таким образом черепок Николас снова переносил на круг мастера. Идзумо раскручивал круг и кистью, смоченной в красителе, наносил на чашке узор. Там, где медлил немного, после обжига окажется более тёмное пятно. Ускоряя или замедляя движения кисти, располагая всего лишь одним цветом, мастер создавал узор с целой гаммой полутонов: от бледно-салатного до густо травяного, от лазурного до тёмно-синего, от нежно-розового до вишнёво-красного. С затаённым дыханием следил Николас за работой мастера, мечтая овладеть искусством подглазурной росписи. Расписанные кистью Идзумо гончарные изделия Николас окунал в глазурь, похожую на молоко, и выкладывал на доски для просушки. Когда было заготовлено достаточное количество обточенных, выкрашенных и высушенных изделий, Идзумо и Николас готовили к обжигу печь. Прежде, чем заложить белые чашки в жерло печи, мастер долго стоял, прислушиваясь к ветерку, присматриваясь
  251
  к листьям на деревьях, к ветвям и отдельным травинкам, пытаясь точно определить, в какую сторону они наклонены. Принюхивался к дровам, приглядывался к чашкам, соизмеряя их толщину, степень высыхания с температурой, которую следовало им задать, прикидывая время обжига. Ведь не додержишь или передержишь - испортишь изделие, на которое потрачено столько времени и сил. Но вот Идзумо, кажется, принял одному ему понятное решение, подсказанное многолетним опытом и чутьём. Он подзывает подмастерье, наставительно объясняет: - Главное - удачно проложить дорогу ветру и огню... Нужно учитывать погоду, направление ветра и качество дров. Загрузить правильно печь - выткать цветок. Обжечь - ограбить дом... - Не понял... Как это - ограбить дом? - недоуменно смотрит Николас на мастера. - Грабитель второпях выхватывает вещи, рискуя быть застигнутым хозяином. Раньше уйдёт - ничего не возьмёт... Задержится - останется с проломленной головой. Так и у нас. Рано вытащишь чашки - испортишь всю партию. Промедлишь, передержишь - опять всё уйдёт на свалку. Вот и лови момент, не прозевай, когда надо выхватить их из раскалённой печи... - Говорят, китайцы придумали фарфор... - Это так, Никорасу-кун... Тысячу лет назад они сделали фарфор, о котором купцы, привозившие его в Японию, говорили: "Белизной подобен нефриту, тонкостью - бумаге. Блестит фарфор, как зеркало, звенит, словно, хрусталь". Они растапливали печь. Знакомый с детства запах дыма от сосновых дров, смешанный с запахом сырой глины, напоминал Николасу домашний очаг в Испании... Как там мать? Жива ли старушка? Ждёт сына из дальнего плавания, поседела от горя... Но как вернуться в Испанию? Правитель
  252
  Тоётоми Хидэёси приказал не выпускать чужеземцев - южных варваров из страны. И слезами наполнялись глаза Николаса. Пусть хорошо здесь, в Японии. Мягкий климат и красивая природа. Мастер Идзумо не перегружает работой. На равных трудятся они. На равных отдыхают. Не голоден Николас. Свой угол у него в доме гончара и новое кимоно. Но тоска по родине гложет Николаса. Не нужна птичке золотая клетка. Дубовая роща, сосновый лес, ивняк над речкой ей в тысячу раз дороже. Нет, не привыкнуть ему к жизни этих непонятных людей, поклоняющихся идолам, обожествляющих природу. Идзумо всё чаще замечал печаль в глазах подмастерья. Однажды, когда они заворачивали в рисовую солому готовую посуду, готовясь везти её на базар в Киото, мастер завёл разговор о необходимости иметь наследника имущества и продолжателя ремесла. - Никорасу-кун... Ты не против того, если я усыновлю тебя? - с волнением в голосе спросил Идзумо. Вопрос не был для Николаса неожиданным. Идзумо не раз намекал, что вот, если бы Никорасу-кун был его приёмным сыном, то было бы кому передать дом и знания. Старый гончар давно относился к нему, как к сыну, с отеческой заботой и вниманием. Он задумался, не зная что сказать в ответ. "А что я теряю, в конце концов? При случае, если представится возможным, всё равно убегу на каком-нибудь корабле в Китай... Там нет запрета для иностранцев... Оттуда на Филиппины и в Испанию..." Отец Николаса - Рамирес Родригес погиб в морском сражении с ненавистными голландцами. Но в Севилье осталась мать. Согласившись на усыновление другими
  253
  родителями, он предаст её... Конечно, всё это формально, ради наследства Идзумо... Но всё же... - Я согласен, Идзумо-сан... - Вот и хорошо... - Вы уверены, что чиновник из префектуры выдаст вам нужные бумаги о моём усыновлении? - Сто коку риса сделают его сговорчивым... На том и порешили. - Я могу быть свободным, Идзумо-сан? - Да, разумеется... Мы сегодня хорошо потрудились... Ступай, сын мой... Ёсико - славная девушка... Но поторопись к ужину... Ока:сан - мать приготовила вкусные суси - рисовые колобки, начинённые рыбой и овощами... А я нагрею воды и перед сном ты примешь баню - фуро... Называй меня "ото:сан" - отец... И позволь тебе напомнить... - Слушаю Идзумо-сан... Э-э... Ото:сан... - Японцы соблюдают закон пяти извечных отношений - между правителем и подданными, отцом и сыном, мужем и женой, старшим и младшим, между друзьями... - Я понял... ото:сан... Простите, что прервал вас, когда вы говорили о Дзимму... Этого больше не повторится... -- почтительно поклонился Николас. - Ладно, иди..., - снисходительно улыбнулся гончар. - Не забудь подарок для старика Минамото, приёмщика раковин... - Спасибо, отец... Николас умылся, наскоро переоделся в новое тёмно-лиловое кимоно, затканное красными цветами и золотистыми узорами. Подпоясался узким поясом - оби. Причесал чёрные, вьющиеся локонами волосы, пригладил усы и бороду. Да, конечно, здесь, в деревушке Сакамото, не только гончар Идзумо - все знали, что после работы южный варвар Никорасу, растоптавший в грязи святые распятия, ходит на
  254
  берег моря, где молодые ныряльщицы, и среди них Ёсико, заняты поиском жемчужных раковин. Ещё в деревушке Сакамото знали, что подмастерью гончара не отрубили голову, как прочим южным варварам лишь потому, что он рассказал правду о их прибытии в Японию. Долгими зимними вечерами эта история обсуждалась в каждом доме за ужином. Морские девы По извилистой тропинке Николас спустился к морю, заполнившему долины между холмами. Зелёные склоны вставали прямо из морской лазури. В этой южной части части Хонсю, отделённого от острова Кюсю узким проливом Симоносэки, нет числа мелким островкам, уединённым бухточкам и похожим на горные озёра тихим заливам. В ожидании Ёсико, голова которой то появлялась на поверхности воды, то исчезала среди плавно расходившихся на ней кругов, Николас присел на старую лодку, перевёрнутую вверх килем и полузасыпанную песком. Ёсико вынырнула, держась за поплавок-кадушку, приветливо махнула ему рукой и скрылась под водой. Через минуту голова её в белой повязке ненадолго показалась из воды, но скоро опять скрылась в ней. И так будет повторяться много раз, пока солнце не скроется за горами, и на морском дне уже ничего нельзя будет рассмотреть. Но раскалённый диск светила уже коснулся островерхих дальних вершин, и охотницы за раковинами-жемчужницами, распустив мокрые волосы, словно русалки, выходили из моря. Синеву вечернего неба оттеняла малиново-красная полоса заката, просвечивающая сквозь густые переплетения ветвей магнолии, нависшей над каменистой кручей. В её
  255
  листве, усыпанной белыми соцветиями, шумно устраивались на ночлег мелкие птахи. Два года назад, когда Николас впервые пришёл сюда, странные посвисты над дремлющими лагунами удивили его. Сначала он принял их за необычное пение неведомых ему птиц. Непонятные, берущие за душу звуки, нарушали тишину над заливом. Прислушиваясь к ним, он вдруг увидел, как возле плавающей бочки показалась из воды и опять скрылась человеческая голова. Через минуту на поверхности появилась девушка-ныряльщица. Она положила в корзину, подвязанную к бочке, несколько раковин. Ртом, почти не разжимая губ, сделала свистящий вдох и снова ушла под воду. Неподалеку появилась другая, подняла со дна лагуны плетёнку с раковинами, высыпала их в плавающую кадушку. Снова протяжный вдох, и на воде плавно разошлись круги там, где только что была ныряльщица. Вот всплыла ещё одна... Чуть дальше показалась голова другой... Вдыхая воздух, девушки издали свистящие звуки, напоминающие грудные стоны, и ушли на глубину. Так вот кто так странно свистит! Ныряльщицы за раковинами! В тот давний вечер ему вспомнилась девушка, доброжелательно встретившая его чуть живого после плавания на обломке бушприта. По правде сказать, он часто думал о красивой незнакомке, неслышно вынырнувшей у него за спиной в то печальное утро казни. Надеялся вновь увидеть её, но страх быть схваченным стражниками Накамуры удерживал во дворе гончарной мастерской. Ещё свежи были в памяти жуткие сцены расправы над испанцами. Месяца через два он обвыкся со своим положением не то раба, не то свободного подмастерья, и решился осмотреть
  256
  окрестности деревни Сакамото. Ноги сами принесли туда, где морские волны и ветер прибили его к берегу острова. Здесь ему показалось вероятнее всего встретить Ёсико, в числе принаряженных жителей приходившую полюбопытствовать на казнь варваров. Он не ошибся, придя сюда в тот тёплый летний вечер. Сразу узнал её среди многих других ныряльщиц, таких схожих длинными чёрными волосами, узковатыми глазами, угловатыми плечами, стройными, гибкими фигурами. Она тоже узнала его по высокому росту, длинным вьющимся волосам, курчавой бороде и закрученным усам. Подойдя ближе, как и в прошлый раз, распростёрлась ниц, склонив мокрую голову к самому песку. Однако, на сей раз Николас, выучивший немало слов и выражений, поспешно сказал: - Татиагару кудасай... Ком бан ва, Ёсико-сан! (Встань, пожалуйста! Добрый вечер, Ёсико!) - Ком бан ва, - поднимаясь с колен, ответила девушка. - Икага дэс ка. (Добрый вечер... Как поживаете?) Радость светилась в её глазах и улыбке. И как в прошлый раз, она была совершенно голой, или как принято говорить в таких случаях, в костюме Евы. Но даже фиговый листок не прикрывал её обнажённого, загорелого тела, по которому сбегали капельки морской воды. Не стесняясь наготы, Ёсико что-то тараторила без умолку, набрасывая на себя простое полотняное платье-акомэ, вставляя ноги в деревянные сандалии-гэта. Николас ни слова не понимал, но счастливо улыбался. Их обоюдные улыбки лучше слов говорили, что они оба рады встрече. Слева, справа от них из воды выходили из воды обнажённые ныряльщицы, выносили на берег корзины с
  257
  моллюсками. Не обращая внимания на присутствие мужчины, нагие девушки, словно сошедшие с библейских картин, смеялись, отжимали волосы, обтирались полотенцами, одевались в лёгкие кимоно, и подняв над собой корзины с раковинами, относили их к приёмщику Минамото - собирателю жемчуга. Минамото пересчитывал раковины, и на листе бумаги отмечал, кто и сколько сдал. Он сам осторожно, чтобы не повредить устрицу, вскрывал ножом раковины. И если находил в теле моллюска жемчужину, бросал её в глиняный кувшин, до осенних холодов наполняемый больше, чем наполовину. В конце сезона каждая ныряльщица, в зависимости от того, сколько моллюсков ей удалось отыскать, получала от управляющего Накамуры один-два коку риса, который можно было обменять на другой товар. Это был хороший заработок опасного промысла. Охотницы за жемчужницами и всякой съедобной живностью ныряли на большую глубину, рискуя захлебнуться от нехватки воздуха, пораниться об острые камни подводных скал, подвергнуться нападению старого осьминога или заболеть от переохлаждения. Случалось ныряльщицам видеть в бухте косые плавники акул, и тогда вся орава перепуганных женщин с громкими криками устремлялись к берегу. Выработать в себе способность находиться под водой минуту и больше, повторяя множество нырков в день, ещё не самое главное для охотницы за жемчужными раковинами. Ей необходимо уметь хорошо ориентироваться на дне, по множеству примет находить излюбленные раковинами места. И если удаётся отыскать такие, она проверяет их с той же тщательностью, с какой грибник осматривает знакомую полянку.
  258
  В колыхающихся водорослях проносятся стайки быстрых рыб, медленно проплывают ядовитые медузы - цианеи, прозванные за густые щупальца "львиными гривами", улепётывают потревоженные крабы. И среди них в сумрачной глубине белеют беззащитные голые тела юных ныряльщиц и замужних женщин, избравших своим ремеслом добычу жемчуга. Немало драгоценных даров моря взяли они со дна его, но ни одна из них не украсила себя ожерельем из жемчуга. Носить драгоценности - привилегия знати, самураев и богатых даймё. Жемчуг был первым из драгоценных украшений японцев. И когда их далёкий предок обнаруживал в невзрачном теле устрицы лучистый сверкающий перл, это сокровище представлялось ему божественным даром, а всё божественное должно принадлежать людям не от мира сего. "Жемчугу тут обилие", - писал Марко Поло о стране Чипингу. И был прав. Жемчугу и в самом деле добывается здесь много. Прослышав об этом, ринулись за ним португальцы, голландцы, испанцы. И как были разочарованы "южные варвары", когда вместо усыпанных жемчужными перлами нарядов увидели скромно одетых тружеников! В краю суровых воинских нравов и организованной бедности им стали недоступны сундуки, ларцы и шкатулки сёгунов, богатых феодалов-даймё и самураев, наполненные сокровищами. Нездоровый интерес к ним стал причиной того, что головы многих заокеанских мореплавателей и монахов-миссионеров оказались надетыми на бамбуковые шесты и копья. Вскрытые раковины Минамото отвозил на лодке подальше от берега и выбрасывал в море. Пусть живут... Многие из них вновь обретут способность поглощать воду и планктон, вместе с которым моллюск может засосать
  259
  песчинку. Обволоченная перламутром, она будет расти в размере до крупной горошины и даже чуть больше, превращаясь в прекрасную жемчужину. Раковины могут стать добычей угрей, осьминогов, морских звёзд, омаров. Сотни раз в день ныряет каждая охотница за жемчужницами, обитающими в спокойных лагунах с песчаным дном, но не нарушаемых прибоем и тайфунами. Слизняк, живущий в грязно-серой, невзрачной, неприметной на вид ракушке, выбирает живописные места южной окраины Хонсю словно для того, чтобы придать жемчужине красоту окружающей его природы. Раковины как будто вбирают в себя неповторимую прелесть зелёных островов, тихих лагун, лазурных небес. Радужными красками вспыхивают утренние и вечерние зори над проливом Симоносэки. Заливы и лагуны встречают рассветы, провожают закаты мягкими переливами нежных тонов, тех самых, которыми славится жемчуг. Его драгоценные перлы природной красоты впитали в себя серебристо-розовое сияние моря и неба. В тот первый вечер, тихий и тёплый, они долго гуляли по песчаному берегу вдоль уснувшего моря. Ёсико весело щебетала и заливисто смеялась над неуклюжестью произношения Николасом японских слов. Она показывала на сосну и говорила: - Корэ ва мацу дэс... (Это сосна) - Корэ ва матсу дэс... - повторял он. - Ииэ, тигаимас... (Нет, не так), - со смехом трясла она головой и делала строгое лицо учительницы: - Мацу... Мацу... Мацу... - Хай, со: дэс... (Да, так) В свою очередь он указывал рукой на море и спрашивал: - Асоко ва нан дэс ка... (Там что?)
  260
  - Асоко ва уми дэс... (Там море) - Нихонго-ни ва нан то иимас ка: "Я люблю тебя... (Как сказать по-японски: "Я люблю тебя"? Сдвинув брови, она уставилась на него. Было в его вопросе что-нежное, волнительное, но Ёсико, интуитивно догадываясь о смысле произнесённых им слов, лишь недоумённо пожала плечами. - Вакаримасэн... Мо: итидо кудасай... (Не понимаю... Ещё раз, пожалуйста) Он промолчал. Если и поймёт фразу, произносимую влюблёнными на всех языках мира, как объяснить, что это не признание в любви... Так... Просто спросил.. Время скоротечно. С того памятного вечера прошло два года. Николас почти свободно изъяснялся по-японски, понимал речь, но не переставал удивляться непрестанным каверзам приятного на слух многогранного языка. В нём в одном заключалось как бы несколько схожих, но различных языков. Впоследствии Николас понял, что это особые степени вежливости. Люди низкого звания говорят на простонародном наречии, со старшими и высокопоставленными лицами, с незнакомыми и гостями - на изысканно-учтивом. К примеру, в зависимости от круга лиц, в котором находится говорящий, он произносит местоимение "я" от развязного "варэ" и просторечного "боку" до уважительного "ватаси" и более вежливого "ватакуси". "Не понял" можно сказать грубо: "Вакаранайда". Просторечно: "Вакаранакатта". Учтиво: "Вакаримасэн дэсьта". К именам женщин и людей старше себя следует добавлять уважительную приставку "сан", к тем, кто младше - "кун", а маленьким девочкам - "тян". Разобраться в сложностях японской грамматики
  261
  Николасу помогала Ёсико - ама, морская дева. "Ама" - так называют смелых ныряльщиц, охотниц за жемчужными раковинами. Посвист протяжных звуков, так изумивший Николаса, прозвали "уми-но ута" - песня моря. ...Последний ослепительный луч заходящего солнца вспыхнул на вершине холма, позолотил крону сосен, и рассыпавшись мириадами огненных брызг, погас. Морские девы - ама сказочными принцессами выходили из моря, восхитительно-прекрасные в своей первобытной наготе. Загорелые, мускулистые, длинноволосые ныряльщицы с молчаливой усталостью одевались в разноцветные полотняные кимоно, опорожняли свои корзины в лодку Минамото, и не оглядываясь на море, поднимались по тропе в гору. Их не вдохновляли живописные виды Хонсю и Кюсю. Они здесь родились и выросли, каждый день наблюдая одну и ту же картину. И быть может, никогда не увидят другой. Разве что в праздники, когда морские девы сделают причёски момоварэ, скрепленные черепаховыми гребнями и бамбуковыми шпильками, наденут шёлковые кимоно, расшитые цветами вишни, и обмахиваясь веерами, разрисованными зелёными волнами, отправятся в Киото. В столице они посетят деревянный храм Хонгандзи, строителям которого оказалось не под силу поднять гигантские стволы вековых деревьев. Тогда сорок тысяч японских девушек остригли свои косы и сплели из них канат невиданной прочности. С его помощью установили восемьдесят опорных столбов, подняли и закрепили поперечные балки. В Киото девушки-ама посетят театр Но, побродят по многолюдному базару, где привезённый с собой рис обменяют на разные безделушки и сладости. С тем и возвратятся, чтобы снова и снова нырять за жемчугом,
  262
  которым не дозволено им украшать себя. Постукивая деревянными сандалиями ама поднимались по тропе, завидев Николаса, ставили пустые корзины на землю, склонялись в поклонах, и снова водрузив их на себя, продолжали путь. Николасу было стыдно принимать эти знаки уважения, но что поделаешь? Таков обычай... Морские девы уходили, чтобы завтра с рассветом в час Дракона, в любую погоду, вернуться сюда, вновь войти в море, сотни и сотни раз ныряя в него. - Ком бан ва, Никорасу-сан"! (Добрый вечер, Николас!) - склоняясь в привычном поклоне, подошла к нему Ёсико. - Ком бан ва, уцкусий Ёсико-сан... (Добрый вечер, прекрасная Ёсико!) Он взял её руки в свои. Милая, добрая, очаровательная девушка, чистая жемчужина, доверчивая наивной простотой неприкрытой наготы. Дитя японской природы. Её умением плавать, нырять на глубину, держаться там минуту и больше, восхитился бы и дельфин. Но не редки случаи гибели ама - морских дев. Таков их древний промысел. - Ты будь там поосторожнее, - сказал он, причёсявая её мокрые волосы. - Кто плавать может, тот и утонуть может... - Да... Я знаю эту старую японскую поговорку... Но есть и другая... И мудрец из тысячи раз один раз да ошибается, - завязывая пояс-оби на кимоно, ответила Ёсико. - Я не хочу, чтобы ты ошиблась... Я этого не переживу... - Всё, что цветёт, неизбежно увянет... - Нет, Ёсико, для меня ты никогда не увянешь... Теперь они хорошо понимали друг друга. Николас подхватил её корзину с раковинами и на молчаливый протест, с усмешкой произнёс: - К дьяволу ваш обычай тащить тяжесть женщине, когда
  263
  рядом идёт сильный мужчина... Да и никто не увидит меня и не сочтёт униженным... - А приёмщик Минамото-сан? - Он мой давнишний приятель... К тому же старика сейчас больше занимают раковины, в которых он ищет жемчуг... Минамото радушно встретил молодых людей, принял корзину с раковинами, добытыми Ёсико. Николас достал из-за пазухи чайную пару: фарфоровые чашку и блюдце, расписанные в тёмно-зелёных тонах. Подал старику. - Это вам, Минамото-сан. Я сделал их для вас с разрешения мастера Идзумо... - Покорнейше благодарю, Никорасу-кун... - прослезился бедный старик, ссыпавший в кувшин уже не одну пригоршню драгоценного жемчуга. Не ему, а князю Накамуре принадлежит это сказочное богатство. С пустой корзиной идти было удобнее. Рука Николаса непроизвольно тянулась обнять Ёсико. Он порывался прижать девушку к себе, поцеловать, но... Так не принято в Японии... - А знаешь... Я поняла, какой вопрос ты задал мне в тот вечер, когда два года назад встретил меня у моря... - Не помню... И что я спросил? - Как будет по-японски: "Я люблю тебя". - И как же? - Мужчина говорит: "Кими-о аиситэру". Девушка говорит ему: "Ватаси ва аната-о аиситэ имас". А как будет по-испански: "Я люблю тебя"? - Ио тэ амо... - Ио тэ амо, Никорасу-сан... Она потупила взгляд, уткнулась головой в его крепкую грудь. От неё пахло морем: водорослями, раковинами, солью. Он проводил её до маленького домика с тростниковой крышей и корявой сосной у входа.
  264
  Две пары соломенных башмаков-дзори стояли на циновке у двери. Здесь жила Ёсико - единственная дочь рыбака Сато и его жены, вязальщицы сетей, Намико. В этой бедной семье, где пищей служили морепродукты, рыба и рис, заработанный непосильным трудом Ёсико, любили южного варвара, помощника гончара Идзумо. Помимо большой кадки для бани-фуро и котла для варки риса, главным достоянием семьи был фарфоровый сервиз для чайных церемоний, расписанный в тёмно-вишнёвых тонах, подаренный Николасом. Над его изготовлением долго и кропотливо работал Идзумо. Когда сервиз был готов, мастер бережно обернул его синей рисовой бумагой и преподнёс Николасу со словами: - Возьми, сынок... Сделай приятное родителям Ёсико... Они добрые люди, а дочь у них - красавица-хризантема... Осенью, как начнутся холода, и морские девы закончат промысел жемчуга, пойдём к ним сватать Ёсико... Они стояли под сосной... Сиреневые сумерки опускались на деревню Такасима. - Расскажи, как рождается жемчуг... - О, это великая тайна богов... Загадка природы... Говорят, жемчужина вырастает из песчинки, попадающей в раковину... А хочешь, я расскажу легенду? - Конечно... - Дождевая капля, расставшись с тучей вдали от берегов, над которыми родилась, взглянула вниз и воскликнула: "Как ничтожна я в сравнении с бескрайним океаном! Мой век - всего лишь миг в сравнении с вечностью!" Растроганный смирением капли, океан сказал: "В твоей скромности большая мудрость. Я сохраню тебя, дождевая капля, и сберегу таящийся в тебе блеск радуги. Ты станешь самым драгоценным из сокровищ, будешь повелевать миром и даже
  265
  больше: будешь повелевать женщиной". Красивая сказка, не правда ли? - Мне очень понравилась... Когда-нибудь, Ёсико, ты наденешь жемчужное ожерелье... И это будет справедливо... - Я?! Дочь рыбака? Повяжу на шею нить жемчуга? Ёсико снисходительно улыбнулась простодушию Николаса, его несбыточным мечтам. Да и зачем ей жемчуг? Насмотрелась на него до ряби в глазах. - В Европе каждый, кто может купить драгоценности, имеет право их надеть... - В Японии каждый, кто беден, не имеет права носить их... Так в чём же разница? - рассмеялась она. - Мне пора, Никорасу-сан... Смыть соль и отдыхать... Рано утром море примет морскую деву в свои объятия... До свидании, Никорасу-сан... - Мне тоже пора... Мои добрые хозяева Идзумо-сан и Момико-сан ждут меня к чайной церемонии... Спокойной ночи, Ёсико-сан... Когда он возвращался в домик гончара Идзумо, заливисто пели соловьи. В мандариновых и сливовых садах трещали цикады... В тихом местечке у ручья ...Прошёл ещё год... По горной дороге, громыхая железными ободами, медленно тащилась двухколёсная телега с впряжённым в неё рыжим быком. За ней, опираясь на бамбуковые палки, устало плелись двое мужчин, одетых в белые полотняные платья-каригину и жёлтые атласные штаны - хакама. От жаркого солнца путников прикрывали конусообразные соломенные шляпы. Они шли молча, ступая деревянными башмаками по
  266
  горячей, каменистой земле. Но вот дорога пошла под уклон, и когда воз, нагруженный фарфоровой посудой, спустился к ручью, один из них - молодой, высокий и плечистый бородач, утёр платком потное лицо и просительным голосом произнёс: - Тихое местечко у ручья... Может, сделаем здесь привал? Смотри, отец, какой зелёный луг, есть где пастись нашему волу... Дадим ему отдых и себе тоже... - Хорошо, сын... Распряги вола, напои в ручье и отведи в лес на поляну... Привяжи на длинную верёвку... Пусть пасётся подальше от дороги... Мало ли что... Но прежде заведи телегу в заросли и забросай ивовыми ветками, чтобы не привлекала чужого внимания... Там и расположимся на отдых... - ответил другой путник, мужчина в летах, но подвижный и казавшийся усталым меньше сына. - Как скажешь, отец... Распрягать быков и пасти скот мне доводилось, когда я жил в деревне неподалеку от Кадиса... Когда-нибудь, когда я вернусь в Испанию, я стану фермером... - Оставь эту надежду, Никорасу-кун... С тех пор, как я усыновил тебя, ты стал японцем, а значит, не имеешь права покинуть страну без высочайшего соизволения микадо - императора. Но никто не видел божественного лика его, и дойти до него с просьбой покинуть Японию - всё равно, как дойти до солнца... - Как?! Никогда не увидеть Испанию? Ведь там осталась моя мать! Что же вы раньше не сказали мне об этом, когда спрашивали моего согласия на усыновление, а, Идзумо-сан? - Я полагал, что Япония уже давно стала тебе второй родиной, и ты решил навсегда жить в моём доме... Слёзы обильно текли из глаз Николаса, когда он распрягал вола. Подумать только! Всю жизнь быть пленником у этих дикарей, казнивших матросов и священников галеона! - Бежать! При любом удобном случае надо бежать... -
  267
  бормотал он, озираясь в сторону приёмного отца. - Каков мерзавец! Он полагал! Да плевать я хотел на его горшки! На бумажный дом, на рис, который видеть не могу... В Нагасаки стоит голландский корабль... За горсть жемчуга, которую достанет со дна моря Ёсико, можно будет уговорить кого-нибудь из матросов спрятать меня в трюме... Добраться бы до Китая... А Ёсико? Как быть с ней? Не бросать же её... Однако, дальнейшие события развернулись так, что о побеге из Японии нечего было и думать. И вот как всё случилось. Напившись чистой воды из ручья, весело журчавшего по цветным камешкам, освежив лица прохладной водой, Николас и мастер Идзумо подкрепились отварной рыбой и рисовыми лепёшками, запили еду кисло-сладким виноградным соком и расстелили на траве циновки, готовясь немного вздремнуть. Они накрылись сетками от комаров, надвинули на глаза шляпы, чтобы не мешало солнце, и блаженно вытянув ноги, предались сну. Неподалеку бык шлёпал хвостом, отгоняя мух, пели птицы, и ветерок шелестел листьями ив. Вдруг чуткое ухо Николаса уловило посторонний шум. Он приподнял голову, прислушался. Рядом безмятежно нахрапывал старик Идзумо. Но что это? Цокот копыт... Вскрики людей... Лязгающий звон мечей... Глухие удары... Стоны... Николас осторожно выглянул из-за кустов. То, что он увидел, потрясло его. Два воина в коричневых кимоно стражников недвижимо валялись на дороге, ещё три самурая ожесточённо бились с оборванными, косматыми людьми, вооружёнными копьями и мечами. Несомненно, это были разбойники. Грабителей было семеро, и судя по тому, как они теснили самураев, из которых один был ранен и плохо владел мечом, дела их были плохи.
  268
  Не раздумывая, Николас схватил свой бамбуковый шест и ринулся на шайку лесных бродяг. И вовремя. Раненый самурай упал, пронзённый копьём. Второй был предательски сражён ножом в спину, к горлу третьего приставили меч. Неожиданно выскочив из чащи, Николас с ходу, ударом шеста по голове, уложил разбойника, приставившего меч к горлу самурая. Другому бандиту тычком палки проломил грудь. Дикая ненависть ко всем японским дикарям, из-за которых он лишился Испании, овладела им. После слов Идзумо о том, что ему никогда не разрешат покинуть эту дикую страну, ему хотелось рвать и метать, крушить всех и всё подряд. Разбойники попали ему под горячую руку, всю злость он выместил на них. Вращая палку вокруг себя, Николас двинулся на бандитов с громкой испанской руганью, чем окончательно привёл разбойников в замешательство. Не ожидая нападения из леса, они растерялись, и эта заминка стоила жизни ещё одному из них. С воплями разбойники бросились убегать в лес, но в страхе спотыкались и падали. Длинная бамбуковая палка настигала их неотвратимым возмездием за совершённые злодеяния. В то время, как с придыхом, кхекая, Николас опускал на их спины смертоносное орудие, любимое в народе, но презираемое господами, самурай разделался с двумя грабителями. С одного слетела голова, у другого из живота выпали внутренности. С горящими от гнева глазами, в яростном возбуждении, тяжело дыша, Николас подошёл к самураю, отбросил палку и простёрся ниц. Он ещё не знал, кто перед ним, но уважительно поклонился самураю. Так требовал обычай. - Вы храбро дрались, господин. Простите, если помешал вам разделаться с этими преступниками, - сказал Николас. Хотя жизнь заносчивого самурая ещё совсем недавно
  269
  висела на волоске, гордец ни за что не признал бы себя побеждённым. - Встань, храбрый испанец... Я узнал тебя... Подмастерье гончара Идзумо? Свободно говоришь по-японски... Я слышал о твоих успехах в гончарном деле... Неплохо обучен бою на палках... Ты не терял напрасно время, Никорадзу-кун... Ведь так тебя зовут? - Да, мой господин... Смелость и отвага тотчас покинули Николаса, как только он узнал в спасённом им самурае князя Накамура Яодзо. Кто знает, что к него на уме... Махнёт мечом и нет головы... Но князь был в хорошем расположении духа. Жар битвы с разбойниками, не признававшими правил честных поединков, разгорячили его. Он чувствовал в теле приятную усталость, удовлетворённость исходом внезапной битвы. Казалось странным, что его нисколько не огорчала гибель стражников. Напротив, он спокойно отсек голову одному из них, раненому и стонущему от боли, избавив столь жестоким образом от страданий. Потом князь принялся размеренно рубить, словно дровосек, тела разбойников, подававших признаки жизни. Покончив с кровавым делом, Накамура обтёр лезвие об одежду одного их своих убитых охранников и вложил меч в ножны. - Как ты здесь оказался, Никорасу-кун? - вежливо, как ни в чём ни бывало, осведомился князь, с любопытством разглядывая испанца. Да, сейчас это был не тот молодой человек с синими от страха, трясущимися губами, плевавшего на распятия и топтавшего их ногами. - Я и мой приёмный отец почтенный Идзумо-сан везём в Киото фарфор... Там наш бык и телега... - Где же мастер Идзумо?
  270
  - Он спит, мой господин... - Спит?! - расхохотался Накамура. - И не знает, что его приёмный сын уже не подмастерье, а мой телохранитель... - Это для меня большая честь, Накамура-сан, - склонился в поклоне Николас, - но смогу ли я защитить вас? - Ты уже доказал это, Никорасу-кун... Эти четверо, - указал князь на убитых воинов, не стоят тебя одного... Собери мечи, луки и копья, спрячь в лесу, чтобы не достались негодяям. Позже ты возвратишься за ними. Поймай коней... Мы немедленно едем в поместье Сэкияма на ужин и чайную церемонию... - Слушаюсь, господин, - поклонился Николас, - но позвольте предупредить отца... - Хорошо... Пойди и приведи его сюда... Бледный, растерянный, ничего не понимавший со сна Идзумо упал в пыль, склонил седую голову до самой земли. Вокруг валялись обезображенные трупы, и мастер решил, что и его конец настал. Но не поверил ушам, когда услышал следующие слова: - За три года, уважаемый Идзумо-сан, вы сделали из этого парня то, что другие не могли бы сделать и за всю жизнь... Из ничтожного христианина-европейца вы сделали настоящего японца, почитающего наших богов... Я дарю вам коня... Выбирайте любого, кроме белого... Он мой... - Не смею, господин... Достоин ли я такой милости... - Никорасу-кун! Подведи ему вон того вороного жеребца... Резвый конь... Везите свои чашки в Цуруга... Это во много раз ближе, чем в Киото... Я куплю весь товар по самой высокой цене... Удачи вам, уважаемый Идзумо-сан... На сей раз вам придётся обойтись без погонщика. Накамура взгромоздился на белого скакуна. Николас поднял палку, взял под уздцы двух коней, легко
  271
  вскочил на серого, в яблоках, мерина, и последовал за степенно удалявшимся князем. Надменно-властный даймё гордо восседал в седле, занятый в своих мыслях сочинением хайку, стихотворения из одной поэтической мысли, словно полчаса назад между жизнью и смертью его не разделял всего лишь миг. Если бы Накамура оглянулся, он бы увидел низко склонённого на дороге мастера-гончара, держащего в руке повод лошади. Но князь не обернулся. Простояв так, пока всадники не срылись за поворотом, Идзумо, лопоча что-то о превратностях судьбы, удалился с конём в лесную чащу к своим фарфоровым чашкам, к быку и телеге. Был ли он счастлив, ведя на поводу столь щедрый подарок? Трудно сказать... Ведь у него на глазах только что увели горячо любимого приёмного сына... Ночь в Сэкияма На склонах синих гор, несмотря на лето, ещё виднелся снег. Белые облака касались их вершин, бесконечной цепью протянувшихся вдоль морского побережья. Кроваво-красный шар заходящего солнца медленно опускался за вулкан Асо, вечно дымящийся, готовый выбросить к небесам гигантский столб огня и пепла, низвергнуть в долину потоки кипящей лавы. Груды шлака, напоминая лунный пейзаж, окружали огнедышащий кратер. Николас Родригес, подмастерье гончара Идзумо, следуя за своим господином Накамура Яодзо, впервые видел Японию с высоты полёта орла. Дорога поднялась на перевал, откуда виднелось обрамлённое соснами озеро, на спокойной глади его
  272
  скользила лодка. Радовали глаз рисовые поля, возделанные многими поколениями земледельцев. Между рядами колосьев шёлком блестела вода. Длинные зелёные шеренги подстриженных, слившихся кронами чайных кустов змеями сползали со склонов к мандариновым рощам. В полях, оттеснённых к морю горами, покорно кланялись земле согнутые крестьяне в плоских травяных шляпах. Ухоженные, словно цветочные клумбы, поля, живописный пейзаж гор, островов, озёр, лагун, лесов, храмов, видневшихся в деревушках, дивный закат, князь, с невозмутимым видом едущий впереди - ничто не говорило о стоизме и мужестве народа, населявшего страну огнедышащих недр, готовых в любой миг разверзнуться под ногами пропастями, ущельями, глубокими впадинами, поглотить в них дома, людей, животных. Но подземные толчки, сотрясавшие землю и строения, всякий раз напоминали о зыбкости здешней красоты и видимого спокойствия. То сильнее, то тише вздрагивает земля, и никто не скажет, когда вулкан Асо и его грозные собратья обрушат на долины свои смертоносные извержения. Стоическое, безысходное ожидание огненных рек лавы, неизбежного землетрясения, чудовищной волны - цунами, от которой нет спасения, грозного тайфуна, постоянное соседство со смертью - образ жизни японцев, достойный восхищения. Жестокостям природы они противопоставили любовь к ней. Каждое дерево, каждый камень, каждый клочок земли обласкан их трудолюбивыми руками. Дорога спустилась к морю. Теперь они ехали вдоль берега к видневшимся вдали домам деревни, совсем не похожим на крестьянские избы
  273
  европейцев. Не было там улиц из саманных, кирпичных, каменных или бревенчатых строений. Вместо добротных, крепких домов по склону холма в беспорядке разбросались домишки на тонких столбах с бумажными стенами, с тростниковыми и соломенными крышами. Таким предстало взору Николаса поместье знатного самурая Исикава Наосу, большой дом которого краснел черепичной крышей, отливал матовой лакировкой дерева. Галерея, веранда, терраса, изящный сад с прудом и водопадом напоминали китайскую миниатюру на шкатулке, увеличенную в размерах. Окружённая частоколом из высоких бревен, вкопанных в землю, гладко оструганных и заострённых, усадьба японского феодала представляла собой крепость, охраняемую отрядом воинов-самураев, одетых в коричневые кафтаны - суйканы, прикрытые нагрудными кожаными панцирями. Вооружённые мечами, луками и копьями, встречая важного гостя, самураи образовали живой коридор перед воротами, к которым вела прямая дорога, посыпанная белым морским песком. На щитах воинов, крест-накрест, красовались жёлтые хризантемы - гербы князя Накамура Яодзо, правителя провинции Этидзэн. Ворота распахнулись, как только всадники повернули от моря к дому Исикава Наосу. Слева и справа от усадьбы феодала тянулись залитые водой поля. На их зеркальной поверхности зеленели отдельные стебли риса, среди которых бродили цапли. Яодзо и Николас миновали деревянные тории - два столба с перекладиной, изображавшей насест для петуха, установленные перед синтоистским храмом. Куча детей Исикава Наосу, самураев-охранников, крестьян, ремесленников, нищих ожидали их, припав к земле
  274
  в молчаливо-почтительном коутоу. Со строящегося неподалеку буддийского храма прибежали плотники и каменщики, перегнулись в поклонах. В сторонке стояли на коленях другие жители деревни Сэкияма. Свободными пёстрыми платьями, плоскими шляпами и деревянными сандалиями, с веерами в руках, мужчины не отличались от женщин. Они напомнили Николасу толпу в Такасима, собравшуюся поглазеть на казнь моряков галеона "Сан Себастьян". Ёсико была среди них... Привлечённые видом чужеземца, едущего на коне вместе с самим правителем провинции Этидзэн, зеваки спешили поглазеть на южного варвара, к седлу которого с каждой стороны было привязано по лошади. Несомненно, конь под чужестранцем и два жеребца, ведомые им, принадлежали охранникам-самураям, сопровождавшим князя в поездке по провинции. Но не сыщется смельчак, осмелившийся задать вопрос, касающийся печальной судьбы их. Не огласится двор визгами женщин, потерявших мужей, сыновей, братьев. Таков обычай... Слёзно причитать и жалостливо плакать - унизить честь погибших самураев. А в том, что их нет в живых, никто не сомневался. Иначе, почему лошади оказались без седоков? Но каков южный варвар! Высокий, с копной чёрных волос, перехваченных шнурком вокруг головы, бородатый, с усами, в простой полотняной одежде... С бамбуковым шестом на плече... Едет рядом с князем! Говорят, мастер-гончар научил его биться на палках... Да, будет о чём поговорить зимним вечером, сидя вокруг жаровни с углями, прикрыв ноги одеялом... - Это тот самый христианин, который растоптал святые распятия и наплевал на них? - перешёптывались жители деревни Сэкияма, исподлобья, не поднимая низко опущенной
  275
  головы, с любопытством поглядывая на пришлого чужака. Был он для них существом из другого мира, непонятного и грубого, где живут бесчестные люди, ради спасения ничего не стоящей жизни готовые отвергнуть своего бога... Нет... Не понять японцам этих южных варваров... Хозяин поместья Исикава Наосу, хатамото-знаменосец, стоял впереди своих вассалов, наклоном головы приветствовал сюзерена, и по его знаку к всадникам подбежали слуги, помогли спешиться, увели коней. Прежде, чем войти во двор, Накамура, по обычаю самураев, отдал свой длинный меч слуге, стоявшему у ворот. Тот отнёс его в дом, положил на почётное место. Накамура, Исикава, его брат Такэда и за ними Николас подошли к дому, сбросили обувь. Николас приставил свой шест к стене, с интересом рассматривая богатую усадьбу, не решаясь войти в дом. Девушка, стоящая на коленях за порогом широкой раздвижной двери, очаровательной улыбкой приглашала войти. Длинные и блестящие чёрные волосы необъятным водопадом струились по её плечам, прикрытым бледно-розовым кимоно, затканным белыми цветами сливы. Хозяин и его брат, обритые со лба до затылка, с косичками, уложенными в тугой узел на макушке, подобострастно раскланялись, когда Наосу и Николас направились в баню - фуро. Задумчиво сдвигали к переносице брови, морщили лбы, теряясь в догадках о причине столь благодушного отношения князя к чужеземцу. "Чем приглянулся князю южный варвар, к которому Накамура благоволит больше, чем ко мне и к моему брату?" - испытывая неприязнь к чужестранцу, думал Наосу. Нагнув головы, Яодзо и Николас шагнули в небольшой домик, разделённый дощатой перегородкой. В передней
  276
  комнате Накамура снял с себя короткий меч. Две нагие девушки помогли ему освободиться от кимоно и набедренной повязки. Они уложили мужчину на лавку и принялись намыливать его. Окатили холодной водой, после чего князь, покрывшись пупырышками гусиной кожи, вошёл внутрь соседней комнаты, полной горячего пара, и влез в просторный деревянный чан с нестерпимо горячей водой. Пока Накамура Яодзо, протяжно охая от удовольствия, млел в чане, девушки-купальщицы намыливали Николаса. Ему вспомнилось, как впервые его намывала нагая жена гончара Идзумо. Обессиленный от голода, Николас едва держался на ногах, показывал на свой тощий живот и всё повторял слово, услышанное от стражников, бросавших в яму тухлую рыбу: "Табэру, табэру..." (Кушать, кушать...) Голая женщина настойчиво сдёрнула с него матросское тряпьё, пропахшее смрадом ямы, где сидели пленные моряки, и указала на лавку, давая понять, что надо лечь на спину. Стесняясь, он лёг на живот, но женщина шлепками перевернула его, выражая недовольство, удивлённая непонятливостью иноземца и его нежеланием мыться. - Ох, уж эти южные варвары! Могут есть без омовения! - ворчала женщина, искренне убеждённая, что Николас не привык следить за чистотой тела. Совершенно не стесняясь, Момоко намыливала и купала взрослого мужчину, обтирала полотенцем, словно малолетнего мальчика, одевала в белоснежное полотняное кимоно. Николас не знал, куда деться от стыда. Но рядом был Идзумо, кряхтящий в лохани с горячей водой. Мастер не обращал ни малейшего внимания на ужимки Николаса, пытавшегося отвернуться от Момоко. Позже они ежедневно мылись в бане. Сначала Момоко смывала холодной водой мыльную пену с Идзумо. Гончар влезал в кадку с горячей водой, сидел в ней, зажмурив глаза
  277
  и что-то мурлыча себе под нос. Момоко обтирала, одевала мужа и принималась за Николаса. Омытый Николас, в свою очередь, забирался в кадку, и распарившись в ней, выбирался из лохани на решётчатый пол, где обнажённая Момоко заботливыми руками матери обтирала голого парня, одевала и причёсывала его. Последней в ту же кадку окуналась она сама. И Николас, помогая женщине выбраться из лохани, с привычным равнодушием взирал на её нагое тело. И вот теперь, омываемый двумя обнажёнными служанками, Николас не смущался, не удивлялся общей наготе в японской бане-фуро. Таков обычай... Пыхтя и кряхтя, даймё Накамура Яодзо выбрался из чана, и одна из девушек начала вытирать его полотенцем. Другая, подняв шайку, окатила Николаса ледяной родниковой водой, после чего он занял место в чане. Вода в нём была настолько горячей, что поначалу не хватало терпения, но скоро тело расслабилось, и блаженство разлилось по нему. Он мог бы сидеть в чане ещё долго, но князю уже готовили одежду, и ничего не оставалось, как поторопиться вылезти из воды. Как и князя, нагие девушки, без тени бесстыдства, насухо его обтёрли, и улыбаясь, поднесли тёмно-зелёное шёлковое кимоно, расшитое розовыми соцветиями сакуры. Николас испуганно отстранился: может, они ошиблись... Нельзя ему, простому работнику гончарной мастерской носить столь дорогое платье. Накамура, затыкая за пояс короткий мечкокотану, ободрил его взглядом: "Надевай... Можно..." - Пора нам подкрепиться ужином, Никорасу-сан... Жду тебя в гостевой комнате. - Да, господин... Я сейчас... Я мигом, - пролепетал Николас. Приставка к имени почтительного "сан" совсем сбила его с толку. Он растерянно поклонился, лихорадочно соображая, пасть ниц в коутоу или голому перегнуться
  278
  пополам, подобно девушкам-служанкам, но даймё уже вышел из бани. Николас наскоро запахнулся в скользящий шёлк, подпоясался синим, узким оби, отороченным золотистой парчой. Служанки с разгорячёнными баней красными, потными лицами, набросили на себя кимоно, улыбками оказывая знаки внимания, проводили в гостевую комнату. Оформленная с изысканной простотой, эта комната воплощала собой японское представление о прекрасном. Николас вошёл и обомлел: на циновках, вокруг низкого лакированного столика, с раскрытыми веерами в руках, подложив под себя плоские подушки, на собственных пятках сидели даймё Накамура Яодзо, хатамото-знаменосец Исикава Наосу, его брат Такэда и незнакомый самурай, застывший в одной позе, словно актёр на сцене театра Но. Казалось, все четверо не замечали поклона европейца, выполненного по всем правилам коутоу: стоя на коленях, вытянуть руки, и возложив ладони на пол, коснуться его лбом. - Встань. Никорасу-сан, и сядь, пожалуйста, рядом со мной, - с радушием проговорил даймё. Подушка-дзабутон для сидения лежала слева от князя. Николас замешкался, не зная, как поступить: место рядом с мечами считалось почётным, и его по праву должен занять хатамото Исикава. Но князь положил руку на подушку и похлопал по ней, приглашая сесть. От Николаса не ускользнули презрительно-насмешливые взгляды, которыми перекинулись братья Исикава. Ещё бы! Наосу, на правах хозяина, рассчитывал усадить важного гостя на почётное место слева от себя. Но князь уселся напротив него, дал понять, что хозяин он, а владелец поместья Сэкияма всего лишь вассал, хатамото-заменосец, и
  279
  всё в провинции Этидзэн: земля, её богатства, люди и скот принадлежат ему, Накамура Яодзо. Николас замечал на себе скрытно-злобные взгляды хозяина поместья и его брата. Из-за поясов самураев воинственно торчали мечи, при виде которых Николас невольно вжимал голову в плечи. Никогда не забыть ему казнь моряков и монахов "Сан Себастьяна". За распахнутыми сёдзи лёгкий ветерок колыхал листья старого тополя. Сумерки сгущались, и тени, отброшенные зажженным масляным фонарём, висевшим на веранде, ложились на скупую обстановку гостевой комнаты. Служанки, подползая на коленях, подавали гостям и хозяевам чашки с варёным рисом и сырой рыбой, нарезанной тонкими ломтиками. Если бы Николас посмотрел на себя со стороны глазами матроса галеона, он удивился бы своему умению обращаться с хаси - палочками для еды. Он ловко подцеплял ими маленькие кусочки рыбы, совсем не задумываясь, как удерживать их между пальцами. Подражая князю, Николас громко чавкал, смакуя рыбу, давая понять, что еда очень вкусна. Кости небрежно бросались на пол, что тоже являлось частью этикета гостей: хорошим аппетитом они выражали признательность хозяевам за прекрасный ужин. Таков обычай... Проголодавшийся Николас не отказался бы сейчас от гусиной ножки или куриной грудки, от чашечки-другой рисовой водки - сакэ, но служанки изящными движениями убрали мусор и посуду, приготовили столик для чайной церемонии. Фигуры сидевших за ним самураев стали неподвижными, словно высеченными из камня, лица приняли отрешённо-безжизненный вид. Чайная церемония - часть фурю - изящных досугов, проводимых за искусством составления букетов - икэбана,
  280
  сложением коротких стихов - хайку, складыванием из цветной бумаги разных фигурок - оригами, выращиванием карликовых деревьев или игрой в поэтические карты - ироха. В комнате царил полумрак. На каждом предмете - на терракотовой вазе с корявой веткой сливы, на потёртом бумажном свитке с несколькими иероглифами, на неотёсанном кряжистом бревне, лежащем у стены для любования им - на всём лежала печать времени. Лишь белоснежный льняной платок, сложенный на столике вчетверо, и ковш, сделанный из спиленного куска бамбука, заметно отличались свежестью и новизной. У перегородки послышался шорох. В полутёмной комнате раздвинулись фусума. Девушка, склонившись на коленях, раскинув широкие рукава кимоно по циновке, опустила на неё поднос с фарфоровыми чашками. Её причёска со шпильками и гребнями, с лентой в уложенных волосах, шуршащий шёлк полупрозрачного кимоно говорили о том, что она долго и тщательно готовилась к тому, чтобы изысканно подать посуду для чая. Не поднимаясь с колен, девушка приблизилась к столику, утончёнными, выверенными движениями, с молчаливой грациозностью расставила чашки. Николас с удовлетворением отметил про себя, что они сделаны руками Идзумо. Всё неоднократно повторилось, когда другие служанки, празднично одетые, внесли чайник-заварник, кувшин с кипятком, бамбуковую кисточку, баночку с чаем и другие принадлежности. Статуя неподвижно сидящего самурая ожила. Его рука медленно и осторожно взяла баночку с чаем. И если бы Николас не видел подобного священнодействия в доме гончара Идзумо, он мог бы подумать, что в баночке той содержится, по меньшей мере, горсть манны небесной,
  281
  ниспосланной самим Господом Богом. Самурай Икэда, начавший чайный обряд, был мастером чайной церемонии. С юных лет постигал он каждое её движение. И если страсти, бушующие в человеческой душе, выливались в нежелательные поступки, то своими, строго размеренными движениями, их красотой, мастер воздействовал на взволнованную душу, успокаивал её, приводил в то состояние, когда она особенно чутко отзывается на вездесущую красоту природы. И улегаются страсти, и никчемными кажутся человеку поступки, которые он готов был совершить, подчиняясь чувствам, давлевшим над разумом. На кряжистом бревне, отпиленном от ствола ценного кедра, сохранилась ветка с пучком сухой хвои. В ней находили самураи, сидящие в пустой, полутёмной комнате, особую прелесть и достоинства. Немигающие глаза их, устремлённые на ветку, уже начавшую осыпаться, выражали неподдельное восхищение. Видимо, в усыхании ветки и заключалась сейчас для них философия жизни. Однажды Николас спросил мастера Идзумо: - Что хорошего японцы находят в том, чтобы подолгу сидеть за чашкой остывшего чая, глядя в одну точку? На цветок... На травинку... На болтающийся лист клёна, не облетевший осенью... На ничтожную паутинку, дрожащую между ветками сливы... - Вы. европейцы, любите, чтобы прекрасное подавалось вам в большом количестве и на огромном блюде... Вам нужны просторные дворцы и залы с множеством картин и скульптур... Мы же, японцы, когда любуемся одним цветком, замечаем в нём всё: каждый прожилок на лепестке, тона цвета, окраску, причудливый изгиб, пыльцу его - мелочи, на которые вы не обращаете внимания.
  282
  - В городском саду Кадиса я видел много роз... Кто же станет разглядывать на них прожилки? - хмыкнул Николас. - Сад мастера чайной церемонии Рикю славился на всю Японию цветами повилики. Сёгун Хидэёси захотел взглянуть на них. Он заранее предупредил Рикю о своём приезде, но когда в назначенное время посетил сад, то не нашёл там ни одного цветка - все цветы были безжалостно срезаны. Рассерженный сёгун вошёл в комнату для чайной церемонии и увидел вазу с одним-единственным стеблем повилики. Чтобы подчеркнуть красоту одного, самого лучшего цветка, Рикю уничтожил другие. Сёгун, восхищённый икэбана из одного цветка, щедро одарил мастера за доставленное ему удовольствие, возместив тем самым понесённые им убытки, - закончил свой рассказ Идзумо. "Ну и дурак", - чуть было не вырвалось у Николаса, но щадя самолюбие старого японца, сдержал рвущиеся из него эмоции, накопившиеся от непонятного поведения японцев, готовые выплеснуться потоком ругательных испанских слов. - Ненормальный... Срезать и выбросить все цветы ради одного?! А если бы сёгун не одарил Рикю? Пропал бы весь сад, - в сердцах сказал тогда Николас. - Какое удовольствие в одном цветке? То ли дело - большой букет! Бывало, ставила мать на стол кувшин с розами... Как они пахли поутру! Как были прекрасны в роскошном букете! Не пойму я японцев! Идзумо со вздохом сожаления посмотрел на Николаса. Не понять ему этих южных варваров... Самурай Икэда, мастер чайной церемонии, своими действиями напоминал Николасу корабельного парикмахера, сбежавшего с галеона в манильском порту. Икэда насыпал в чашку растёртый в пудру зелёный чай, залил кипятком и взбил бамбуковой метёлочкой, словно парикмахер мыльную пену кисточкой для бритья.
  283
  Икэда всё делал так, будто он верховный жрец, выполняющий религиозный обряд. Сидящие за столиком самураи молча следили за этим священнодействием. Прежде, чем пить напиток, каждый, оглаживая бока чашки, пристально присматривался к потёкам краски на ней, к шероховатостям и выпуклостям на фарфоре, к его нежным полутонам и бликам. Николасу стоило трудов дождаться конца затянутого чаепития, сопровождаемого непонятным ритуалом. Вспомнилось, как Идзумо однажды сказал: "Человек, умеющий жить, видит радости жизни там, где другие проходят мимо... Чайная церемония - это обожествление искусства жить". "Сидят с таким видом, словно в руках у них сокровища царя Соломона... Созерцают обычное бревно... Наверно, они счастливы сейчас", - думал Николас, у которого от долгого сидения на пятках, затекли ноги. Но вот Накамура тяжело поднялся, лёгким поклоном поблагодарил хозяина за приятно проведённое время. Он вышел на галерею. Николас неотступно следовал за ним. Сумрак уже окутал сад. Звонко трещали цикады. В тёплом воздухе мелькали летучие мыши. Искорками вспыхивали жучки-святлячки. Огни смоляных факелов освещали усадьбу. В поместье Сэкияма, погружённом в сон, изредка лаяли собаки, доносилось мычание телёнка. Внизу, на берегу моря, у скалистых берегов утёса шумел прибой. Ветерок доносил запах водорослей ламинарии, выброшенных волнами на барханчики намытого ими песка. "Совсем как у нас в Кадисе... Ночь... Море... Шелест тополиных листьев... Не достаёт лишь поскрипывания канатов у причалов и пьяных выкриков подгулявших матросов... Как
  284
  давно это было, - с тоской подумал Николас... - Чайные церемонии... Праздники сакуры... Любования луной, одним цветком или бревном, пусть даже кедровым... Нет... Бежать в Испанию... Непременно бежать... На лодке через пролив в Корею... А как же Ёсико? Взять её с собой..." Из волнующей сердце задумчивости вывел голос даймё, перед которым собрались стражники-самураи. - Воины Токугава Иэясу неожиданно напали на меня и моих людей на горной дороге из Такасима в Сэкияма, - сказал Накамура столпившимся у галереи охранникам Исикава Наосу. - Притупились наши мечи, рубившие их... Мы бились отважно, но силы были слишком неравны... Мои храбрые воины все полегли в битве... - Подлые собаки... - Коварные лисицы... - Как смели они нападать, уподобившись грязным лесным разбойникам? - Пойдём и отомстим подлецам за наших убитых воинов... Громкие выкрики раздавались при свете факелов. Накамура поднял руку, требуя тишины. - Придёт час, и наши мечи ударят по мечам Токугава в открытой битве... Недалеко то время... Токугава хочет сместить законного наследника Хидэёси - малолетнего Хидэёри и самому стать сёгуном, сделать нас своими вассалами... Не все даймё согласны с ним... Быть большой битве... А сейчас я представляю вам южного варвара Никорасу, помощника гончара из Такасима... Три года назад я не казнил его, потому что он отрёкся от Дзэсусу... Сегодня на перевале, когда все мои воины были мертвы, и моей жизни угрожала опасность, на помощь пришёл испанец, принявший веру в наших богов. Он вёз фарфор для продажи в Киото, услышал звон мечей,
  285
  схватил своё оружие - бамбуковую палку, и пришёл ко мне на помощь. Вдвоём мы размели оставшихся врагов. В рядах стражников-самураев послышался смех. Бамбук! Оружие простолюдина! Никогда настоящий самурай не унизится до того, чтобы сражаться палкой! - Бамбуковый шест не всегда будет его оружием, - оборвал смех Накамура. - Назначаю его начальником охраны. По рядам самураев прокатился недовольный ропот. Как?! Южного варвара, простого ремесленника на столь почётную должность?! Командовать именитым войском?! Если бы Накамура, Николас и стоящие перед галереей воины могли видеть, как освещённые фонарём злобно передёрнулись лица Наосу и Такэда, они бы ужаснулись. Торжественно, со всеми почестями встречая правителя провинции, Наосу надеялся, что почётную должность начальника именитого войска телохранителей Накамура предложит его брату Такэда. В бессильной ярости хатамото сжал кулаки. Правая рука легла на эфес длинного меча, но тотчас отдёрнулась, поднялась выше, поправляя перевязь. От услышанного Николас остолбенел. Если бы не плотная фигура даймё, заслонявшая свет фонаря, скрывавшая побледневшее лицо испанца, все бы увидели его испуг. Ему тотчас пришло на ум, что не только князя - он и себя не в состоянии защитить от вспыльчивых японцев, готовых походя, за просто так, снести голову крестьянину, рыбаку, любому человеку, если она не обрита и не украшена косичкой, уложенной на затылке в тугой узел. Но даймё, более уверенный в преданности испанца, нежели в своих знатных подданных, объявил: - Я так решил! Наосу-сан! - Да, мой господин! - На двенадцатый день Холодных Рос приведёшь своих
  286
  воинов в мой дворец в Цуруга. Это приказ! Мы устроим праздник посвящения в самураи наших знатных юношей. В их числе будет этот южный варвар, заслуживший моё доверие. По рядам снова прокатился приглушённый ропот. Никому не хотелось идти под начало иноземца, предавшего своих товарищей. Некоторые из них тайно приняли христианство и теперь с презрением смотрели на человека, растоптавшего святые распятия на глинистом склоне холма в Такасима. Предавший однажды предаст и дважды... - Рано утром, в час Зайца, я уеду в своё поместье в Цуруга... Ты, Исикава-сан, со своим отрядом сопроводишь меня... Всем желаю спокойной ночи! Накамура важно удалился в опочивальню. Тихо переговариваясь, самураи разошлись. Служанки постелили Николасу в маленькой комнатке, нагретой солнцем. Сквозь решётчатые бумажные сёдзи проглядывала бледная луна. Николас раздвинул сёдзи, разделся, оставшись в набедренной повязке, и растянулся на тюфяке, набитом соломой. Накрывшись простыней от надоедливо нудящих комаров, попытался заснуть, но сон, несмотря на усталость, не шёл. Слишком напряжённым и волнующим был день. Долгий подъём с возом посуды в горы... Схватка с разбойниками, почему-то названными князем воинами Токугава... Мытьё в одной лохани с Накамура... Чайная церемония... Неожиданное назначение на высокую должность... Предстоящее посвящение в самураи... Было от чего ворочаться в постели от бессонницы... Эти злобные лица хозяев поместья Сэкияма... За что так косятся на него? Всё ещё ненавидят как христианина? Но ведь он прилюдно отрёкся... Мысли, одна другой страшнее, роились в голове. Уходя,
  287
  Такэда так любезно раскланивался, скаля улыбку и желая спокойной ночи, что у Николаса затряслись поджилки. Так же, как тогда возле свежевырытой ямы в Такасима... Глаза на отрубленной голове Педро смотрели на него... Чувство тревоги в притихшем доме Наосу подняло его с постели. Нет, не заснуть ему здесь. И жарко, и страшно... Николас сидел некоторое время, обдумывая своё незавидное положение. И дёрнул же чёрт ввязаться в эту проклятую стычку с бродягами! Пусть бы разбойники разделались с надменным самураем Накамура Яодзо, не пощадившим моряков и монахов "Сан Себастьяна"... Обжигал бы горшки вместе с приёмным отцом... Обещал Идзумо осенью сосватать Ёсико... Николас свернул тюфяк, накрыл простыней, и прихватив кимоно, неслышно ступая, вышел в сад. Тропинка, протоптанная между кустами азалий, привела к бане, где ещё пахло мылом и настоем душистых трав, в котором купали его служанки. В решётчатое оконце пробивался лунный свет... Разбудили его крики людей, всхрапывания лошадей, бряцанья мечей и копий. Он быстро умылся, запахнулся в кимоно, и подпоясываясь на ходу, выбежал во двор. Ему поднесли сандалии, бамбуковую палку, подвели коня. Вдруг Николас вспомнил, что возле постели остался черепаховый гребень - подарок Ёсико и поспешно отдал повод стражнику. Войдя в комнату, Николас расширенными от ужаса глазами уставился на постель, рассечённую пополам. Удар меча был настолько силён, что разрубил не только тюфях, но и циновку под ним. Николас быстро поднял гребень и выскочил из комнаты. Он вставлял ногу в стремя, когда к нему, одетый в латы, с двумя мечами за поясом слева, верхом на лошади подъехал
  288
  Такэда. Оскалясь всё той же презрительной улыбкой, самурай поклонился и процедил сквозь зубы: - Доброе утро... Как здоровье? Как поживаете? - Спасибо... А вы? - произнёс Николас обычный ответ. Гладко выбритое безусое лицо Такэда скривилось кислой миной. В удивлённо-расширенных глазах застыло недоумение, сожаление, разочарование. "Как?! Не может быть!" - говорили чёрные, выразительные глаза самурая. Процессия тронулась. Впереди даймё шествовали пять всадников на вороных конях. За ними, на буланых, ещё десять во главе с хатамото Наосу, над которым развевалось знамя, украшенное гербом Накамура: две жёлтые хризантемы на белом шёлке. За воинами в коричневых суйканах следовали князь Накамура на белом коне и Николас на сером, в яблоках, коне, с бамбуковым шестом на плече. Слева и справа от них шествовали пешие воины с поднятыми вверх копьями. Замыкали процессию три десятка всадников на гнедых конях. О ночном происшествии Николас предпочёл умолчать. "Быть впредь осторожнее... Тут всего можно ожидать", - думал он, молча покачиваясь в седле. Князь первым заговорил. - Опытный учитель даст тебе уроки по искусству владения мечом, Никорасу-сан... Обучит правилам бусидо - законам самурайской чести... Лишь после этого ты опояшешься двумя мечами и вступишь в должность... - Постараюсь оправдать ваше доверие, господин, - склонился к луке седла Николас. - Не сомневаюсь... А глазам Николаса виделась разрубленная надвое постель, раструшенная рисовая солома...
  289
  Несмотря на потрясшие его перипетии прошедшего дня, что ни говори, а минувшая ночь была куда как ужаснее... Удачи тебе, самурай! ...Они сидели друг перед другом на циновках, расстеленных на песке, подобрав под себя ноги с торчащими сзади голыми пятками. Учитель Куроки, с обритым лбом и тугим узлом волос на затылке, наставительно говорил: - Избегай излюбленных удовольствий, Никорасу-сан... Обращайся к неприятным обязанностям... Пристрастие к ним не подлежит осуждению, не составляет греха, но ради чего-то более важного ты должен отказываться от них... Рядом шумело море. Такое близкое, но такое далёкое. Вот оно, в нескольких шагах спокойно плещется, манит отправиться за сверкающий горизонт, туда, где синяя бескрайняя даль слилась с лазурью неба. Там, за тысячами миль, за тремя океанами Испания... Кадис... Старушка мать, пристающая к морякам с одним и тем же вопросом: "Не встречал ли кто из них галеон "Сан Себастьян?" Согбенная фигурка её, прикрытая платком, подолгу виднеется на одиноком берегу. С той стороны земли смотрит мать на море, с надеждой увидеть истрёпанный ветром парус. - Я говорю тебе последнюю заповедь бусидо, но вижу, что ты витаешь в облаках, - строго заметил Куроки. - Чтобы навсегда оказаться там, достаточно во время поединка расслабиться меньше, чем на миг... - Простите, сэнсэй... (учитель), что отвлёкся... Я вас внимательно слушаю... Николас с глубоким вздохом подавил в себе мечты о море, о далёкой родине, о матери... Выпрямившись и сложив
  290
  руки на коленях, он являл собою пример послушного ученика. - Сегодня мы закончили курс обучения владению мечом, - продолжал Куроки. - Твоё умение биться на палках во многом способствовало успеху. Ты хорошо ставишь заслон, увёртываешься от удара, знаешь много приёмов защиты и атаки. Но ещё далёк от совершенства. Понадобится много лет упорных каждодневных тренировок, чтобы овладеть искусством фехтования на мечах. Однако помни: всё, чему ты здесь научился, годится лишь в честном единоборстве. Ниндзя, ночные убийцы, воины-пауки, обученные приёмам каратэ, джиу-джитсу и дзюдо, бою на мечах и палках и прочим восточным единоборствам, не признают правил бусидо, не имеют чести и совести. Любой из них не раздумывая вонзит в горло палочки-хаси, торчащие за поясом самурая. Разбойник без предупреждения нападёт сзади, а враг, прикинувшись другом, пришлёт письмо, пропитанное ядом, или напоит отравленным чаем. Ко всему будь готов, Никорасу-сан... - Сэнсэй... Когда меня посвятят в самураи, я стану свободным человеком? - Ни один человек, который служит кому-то, не свободен полностью. И даже повелитель его служит Богу. Вот тебе мой совет, Никорасу-сан: никогда не воспринимай всё так, как ты видишь... В Японии всё выглядит не тем, чем является в действительности... Если тебя будут настойчиво уверять в чём-то белом, присмотрись хорошенько... Может быть, увидишь чёрное... И помни: что бы ни случилось, можешь всегда рассчитывать на мою помощь... Удачи тебе, самурай! Учитель Куроки слегка преклонил голову, а Николас выполнил почтительное коутоу и вынул из-за пазухи китайскую шкатулку из словой кости, инкрустированную перламутром, наполненную жемчугом, подаренную ему
  291
  князем за проявленную смелость в схватке с разбойниками. Не поднимая головы, протянул шкатулку учителю со словами: - Примите, Куроки-сан, в знак глубочайшего уважения и высочайшей благодарности за уроки. Куроки взял шкатулку. Глаза его увлажнились, заблестели от восхищения необыкновенной красотой. Радостная улыбка осветила благородное лицо самурая. Никорасу-сан оказался не только способным учеником, но и благодарным человеком. Теперь у дочери Куроки есть приданое, достойное её красоты и его самурайской чести. - Пожелаете и дальше заниматься у меня, уважаемый Никорасу-сан, я охотно дам вам уроки... - Благодарю, Куроки-сан... Если позволят обстоятельства, мы непременно продолжим моё обучение... Ещё раз огромное вам спасибо... Они расстались добрыми друзьями. "Не все самураи злы, надменны, высокомерны и заносчивы, - подумал Николас, возвращаясь во дворец правителя Сэтидзэн. - Сэнсэй Куроки - один из таких благожелательных, добрых, искренних людей, открытых душой и сердцем..." Утром, в двенадцатый день Холодных Рос, служанка подала ему чашку супа, в котором плавали ломтики моркови, нарезанной в форме кленовых листочков, напомнивших о золотой японской осени. И действительно, достаточно раздвинуть сёдзи, чтобы увидеть горы в багряном цвету. Николаса уже не удивляла местная кухня, в которой каждое приготовленное блюдо соответствовало времени года. Если на стол подавали рыбу, то именно ту, которая ловилась в эту пору и была наиболее вкусной. Причём, рыбу ели сырой и такой свежей, что, случалось, окунь ещё шевелил ртом и жабрами, когда от него отрезали тонкие ломтики.
  292
  Сырая рыба, от которой тошнило Николаса - излюбленное блюдо праздничного стола, потому что свежесть продукта японцы ценят выше его приготовления. И даже соевый соус, смешанный с острым хреном, не перебивал вкус, присущий сырой рыбе. Однажды, когда в очередной раз стошнило от сырого карпа, Николас не сдержался, язвительно заметил повару: - До чего же пресная у вас кухня... Совсем не умеете готовить... То ли дело у нас, в Испании... Жаркое из свинины... Котлеты из телятины... Суп с бараниной... Колбасы кровяные... Окорока копчёные... Зайцы, запечённые на вертеле... Караси в сметане... Зажаренные перепёлки, куры, гуси, индейки, утки... Он бы ещё перечислял мясные блюда, но повар Судзуки недоуменно посмотрел на него, не то с сожалением сказал, не то с удивлением спросил: - И это всё - круглый год?! - Да, конечно... Ещё бы! Каждый день - мясо! - с гордостью ответил Николас. Судзуки только головой покачал: - Са-а... До чего же у вас однообразная кухня! Вы совершенно не учитываете сезона... Как можно так готовить? В супе, поданном Николасу в это прохладное осеннее утро, бесполезно было искать палочками для еды что-либо похожее на мясо. В нём плавали ошмётки креветок, грибов, зелени из молодых побегов бамбука. Николас выпил суп через край, заедая рисовыми колобками - суси, обёрнутыми ломтиками сырой рыбы, и отправился в комнату цирюльника Юкава, который ждал его с ножницами в руках. Он снял с Николаса кимоно, усадил на циновку и принялся щёлкать ножницами, снимая с головы Николаса пряди волос, оставляя при этом одну длинную на затылке.
  293
  - Признайтесь, Никорасу-сан, года три не стригли волосы? - поинтересовался цирюльник, как все люди его профессии любивший поговорить с клиентом. - Да, нет... Больше... Пару лет мы шли к вам из Европы... И здесь я уже три года... Закончив стрижку, Юкава намылил голову Николаса и взял в руки бритву. Юкава хорошо знал своё дело. Ведь ему доверяют брить самого правителя провинции господина Накамура Яодзо. Через несколько минут голова Николаса оказалась обритой со лба до затылка. Лишь короткие волосы на висках да длинная прядь на макушке оставались напоминанием о его бывшей роскошной шевелюре. Юкава укоротил ему бороду. Оправил усы и бакенбарды. Смазал волосы каким-то пахучим маслом и заплёл их в косу. Уложенная на затылке тугим узлом, скреплённым лентой и черепаховым гребнем, подаренным Ёсико, она чудовищным шишаком торчала на бритой голове. Николас глянул на себя в зеркало и содрогнулся от ужаса. "Такой причёской только непослушных маленьких детей пугать в рождественскую ночь, изображая чёрта", - вздохнул он, чем озадачил цирюльника. - Что-то не так, Никорасу-сан? - встревожено спросил Юкава, обеспокоенный вздохом клиента. - Ужасно... Господи Иисусе... Неужели это я, матрос Николас Родригес? В кого меня превратили... В дикаря - идолопоклонника! Прости и спаси меня, Господи! - прошептал Николас, поглаживая блестящую лысину. Его лоб покрылся холодным потом. Ему стало страшно от предстоящей самурайской службы. От того, что в минуты опасности, тоски и неудач он вспоминал Господа Иисуса Христа... Не светлоликого Будду, не Дзимму верхом на коне, не солнцеподобную Аматэрасу... Он отрёкся от Христа, но
  294
  душа рвалась к Нему, искала защиты у Него... - Замечательная причёска, Никорасу-сан, - пытался успокоить его цирюльник Юкава. - У вас такие густые волосы, что получилась великолепная косица... Если вам отрубят голову в битве или во время харакири, её легко будет поднять за воткнутые в узел палочки-хаси... - Вырвать бы тебе твой поганый язык! - по-испански сказал ему Николас, вдевая руки в услужливо распахнутое за спиной кимоно. Он вышел на крыльцо, вдел ноги в сандалии и прошёл в середину двора, усыпанного жёлто-красными листьями клёна, где уже собралось много воинов. Юноши, которые с нетерпением ожидали посвящения в самураи, не шелохнувшись, сидели на рисовых циновках - татами в подчёркнуто-строгих позах. Можно представить, что творилось в их горделивых душах, одухотворённых торжеством праздника! Сегодня они станут настоящими мужчинами! Каждый из них ни на мгновение не задумываясь, отдаст жизнь за божественного императора - микадо, за даймё - повелителя, совершит харакири, если попадёт в плен. Таков закон бусидо... Слуга расстелил перед ним татами. Николас опустился на колени в поклоне перед собравшимися, распрямился, сидя на пятках, замер в ожидании. Вдруг взревели трубы, и все самураи склонили головы. Толпы зевак пали ниц: в пышном одеянии глазам всех предстал правитель провинции Этидзэн князь - даймё Накамура Яодзо. Он поднялся на помост, покрытый коврами, украшенный со всех сторон знамёнами с жёлтыми хризантемами в кругах - гербами Накамура, и уселся на шёлковую подушку, спрятав руки в широких рукавах пурпурно-алого кимоно, расшитого цветами сакуры.
  295
  Трубы смолкли. Церемония началась. Каждому молодому человеку, посвящаемому в самураи, поднесли светло-синее кимоно с вышитыми черепахами, соснами и бамбуками. Из наставлений учителя Куроки, объяснившего смысл обряда, Николас знал, что обозначают вышивки на дорогом шёлке. Черепаха олицетворяет долголетие, бамбук - твёрдость, несгибаемость характера, сосна - символ стойкости, мужества, терпения. Затем на кимоно положили расшитые золотом пояса и золочёные вееры с гербами Накамура. Все эти вещи, как отметил про себя Николас, стоили огромных денег. Конечно, с превеликим удовольствием он вырядился бы дома, в Кадисе, в эти невиданные в Европе одежды... Вошёл бы в таверну, где поверг бы в несказанное изумление её посетителей. Но здесь... В Японии... Ему в тысячу раз дороже грубые матросские штаны, куртка и башмаки... Лодка с вёслами, чтобы добраться до Китая... Оттуда домой... Всех молодых людей обнесли чашкой сакэ, из которой они сделали по глотку тёплой рисовой водки. Потом вручили изящно сделанные хаси - палочки для еды, и подали чашку с варёным рисом. Посвящаемые взяли из неё несколько зёрен и положили на траву богам. И два-три зёрнышка себе в рот. Из рядов вышли самураи, подошли к посвящаемым, вынули из ножен короткие мечи. У Николаса захолонуло в груди. Самураи взяли посвящаемых за волосы. Мгновение - и в руке каждого из них оказалась отсечённая прядь. Клок волос, завёрнутый в бумагу, надлежало хранить до самой смерти, и это было одним из важных моментов ритуала посвящения в самураи. Ведь эти волосы принесут ему и его семье удачу, а после кончины их положат в могилу, чтобы они защищали его в загробной жизни.
  296
  Наконец, настала самая торжественная часть. Молодым воинам вручили доспехи: круглые деревянные щиты с гербами Накамура, луки и колчаны со стрелами, шлемы с металлической сеткой, прикрывавшей спину и плечи, нагрудные панцири, кольчуги и поножи. Слуги внесли лакированный длинный столик, на котором попарно лежали мечи: длинный для битвы и короткий для вспарывания собственного живота. Мечи вручал сам Накамура. Получить оружие из рук даймё - большая честь для самурая. Помощник громко называл имя молодого воина и подавал мечи князю. Названный подползал на коленях, склонялся в коутоу и по приказу князя вставал, не смея поднять головы и встретиться с ним взглядом. Молодому воину вручались мечи и сообщалось, что отныне он имеет право называться не только по имени, но и по фамилии. Засунув мечи за пояса, юноши, с трудом сдерживая распиравшую их радость, сделав поклон, удалялись. Николас при посвящении вместе с мечами получил фамилию Аомори и поместье в деревне Такасима. - Удачи тебе, самурай Аомори Никорасу! - вручая ему мечи, сказал Накамура. Разные чувства переполняли Николаса. Было приятно сознавать, что в чужой стране достиг высокого положения при дворе даймё. Теперь у него, как у важного самурая, будут слуги, воины, и своё поместье. Он сможет взять в жёны Ёсико. С какой радостью повяжет ей на шею нитку жемчуга... Как жена самурая, она будет иметь право носить украшение. И, разумеется, он не позволит ей больше нырять за жемчужными раковинами... Её родителей и своих приёмных заберёт к себе... Хватит им гнуть спины на непосильной работе...
  297
  Но его не покидало ощущение непонятной тревоги. Что ждёт его впереди? Накамура чвсто говорит о грядущей битве с войском Токугава. Если война случится, десятки тысяч жизней загубит она. Удастся ли ему уцелеть в кровопролитном сражении? Злые взгляды бросает на него Исикава. Как скалилось и кривилось от ненависти лицо Наосу во время вручения князем мечей Николасу! Каким бешенством горели глаза его брата Такэда! Что они замышляют? Каких каверз ждать от них? И ещё тоска по родному дому, по матери... По морским просторам... Непроходящая... Грызущая, точившая изнутри... Хозяин поместья... Вот если бы там, в Испании, стать владельцем усадьбы... Без сожаления отдал бы сейчас всё это самурайское барахло, поместье, полученное в дар от князя, за возможность вернуться в дорогой сердцу Кадис, обнять мать... Для того, чтобы ознакомиться со своим поместьем, войти в курс дела, узнать слуг, охранников и работников - простолюдинов, Накамура великодушно дал Николасу недельный отпуск. Он возвращался в Такасима из Цуруга через Сэкияма той же горной дорогой, что высоко вознесла его. Стражники, предупреждённые о вылазках воинов Токугава, заранее взяли луки и копья на изготовку. Николас не стал разочаровывать их тем, что не придётся им обрести честь и славу в битве с достойными врагами. Грязные оборванцы - грабители, лесные разбойники - вот кого здесь надо опасаться. Но не осмелятся они напасть на отряд из тридцати хорошо вооружённых, закованных в латы, воинов! Весть о том, что едет новый хозяин, самурай Аомори Никорасу, приёмный сын гончара Идзумо, южный варвар, предавший Дзэсусу, уже достигла ушей жителей Такасима.
  298
  Дети, крестьяне-рисоводы, земледельцы-овощеводы, скотоводы и рыбаки, ремесленники и торговцы, бродячие поэты и художники - все вышли встречать господина. Они одели праздничные одежды, но всё же выглядели слишком бедными и обездоленными. Законы феодальной Японии не позволяли им наряжаться в дорогие одежды. Всё в этой стране было строго определено: кому, что и сколько... Самомому обеспеченному из всех сословий - рисоводу, собиравшему в год сто и более мешков риса, позволялось построить домик не длиннее, чем сорок ступней, и крыть соломой, но не черепицей. И самое непонятное - он не имел права есть рис, посеянный, сжатый и обмолоченный... своими руками! Крестьянин, выращивавший шелковичных червей, не имел права носить шёлк! Гребень, заколка в волосах жены, кукла у дочери, бумага для стен и перегородок, глиняная посуда, котёл для варки пищи, лохань для бани, жаровня и прочие вещи - всё предписано и узаконено властями. Ничего лишнего! Поначалу Николасу странным казалось, что в доме мастера Идзумо нет ни одной фарфоровой чашки. Позже узнал - как ремесленник Идзумо не имел права пользоваться своими изделиями. "Глупые законы, - думал Николас, глядя на своих голоногих подданных, склонившихся у обочины дороги, прибитой первыми морозцами. - Бедолаги... С любованием смотрят на травинку, на дождинку, на хвоинку... И счастливы... Не считают себя обиженными судьбой, потому, что не ведают другой жизни, полагая, что так и должно быть... Каждый должен знать своё место... Собака, живущая в конуре не мечтает о жизни в тёплой комнате у камина..." - Удачи тебе, самурай! - слышал он вслед себе возгласы пожеланий, традиционных в случаях посвящения в самураи.
  299
  У ворот домика Идзумо Николас спешился, отдал коня стражнику и распорядился всех воинов временно разместить по домикам жителей. Убранный с полей урожай риса, овса, ячменя и других культур всё ещё хранился в закромах земледельцев, ожидавших указания о сдаче. Теперь это его урожай! Он подозвал к себе управляющего имением Акира - подвижного старика в холщовых широких штанах и куртке. - Будь добр, уважаемый Акира-сан, распорядись занести в каждый дом по мешку риса... Каждой лошади задать овса вволю... Оставить нужную часть на семена, остальной рис свезти на базар а Нагасаки и сменять на разноцветные отрезы льняного полотна... Каждой семье выдать ткань на пошив новых кимоно... Пшено и ячмень раздели на всех поровну... - Слушаюсь, господин... Всё будет исполнено... В глазах старого слуги заблестели слёзы радости. Что же такое творится? Ай, да заблудший христианин... Душа-то у него, заморская, щедрая... Вот, стало быть, какова вера христианская! Возлюби Бога и ближнего своего как себя... Так говорили монахи, которых казнил Накамура... Не отреклись они от веры своей, жизнь положили за неё... - Храни тебя светоносный Будда! - сложив ладони вместе, поклонился Николасу старик Акира. У крыльца дома, ставшего родным, его ждали мастер - гончар Идзумо и его жена ткачиха Момоко. Николас сбросил сандалии, отдал длинный меч слуге и низко поклонился приёмным родителям. - Здравстуй, ото:сан! Здравствуй, ока:сан! - Удачи тебе, самурай! - со слезами радости на глазах приветствовали они приёмного сына.
  300
  Свадьба в Такасима ...Пришла пора Белого Инея... По приказу даймё в деревне Такасима спешно возводился дом для начальника стражи Аомори Никорасу. Из Эдо привезли на галерах столбы, брусья, доски, рейки, рулоны китайской бумаги для стен и перегородок, черепицу, гвозди и скобы, листы меди, огромный чан для бани, тёмно-вишнёвый матовый лак, ковры, циновки-татами, одеяла, подушки, посуду и другую утварь. Прослышав о скорой свадьбе Николаса и Ёсико, правитель провинции Этидзэн господин Накамура Яодзо соизволил сам принять в ней участие. Его приездом и была вызвана суматошная стройка, собравшая со всей округи более ста лучших плотников, резчиков по дереву, кровельщиков, маляров и других мастеров. Несмотря на холода, они за несколко дней воздвигли большой дом с просторными комнатами, со всех сторон окружённый верандами, галереями, террасами, мансардами. Этому сооружению, представлявшему собой каркас из столбов и брусьев, подпиравших лёгкую крышу, из решётчатых тонких рам, оклеенных бумагой, служивших стенами и перегородками, не страшны были частые подземные толчки, сотрясавшие землю. Николас, мало что смысливший в строительстве, тем более, в японском, во всём положился на Акира, управляющего поместьем. Распорядительный, внимательный и заботливый Акира не упускал ни одной мелочи, чтобы угодить хозяину, снискавшему уважение жителей Такасима. - Боюсь, Акира-сан, что наш дом чем-нибудь не понравится князю Накамура, - выразил опасения Николас. - Не извольте беспокоиться, Никорасу-сан, - склонился, сняв шляпу, старый управляющий. - Всё будет хорошо...
  301
  Даймё погостит на свадьбе и уедет... А вам всегда жить здесь... Для вас и стараемся... Ещё наводились последние штрихи в убранстве дома, и не выветрился запах лака, когда дымы костров на дальних склонах возвестили о приезде князя Накамура Яодзо. Николас отодвинул бумажную раму, служившую окном, выглянул на улицу. Отсюда открывался прекрасный вид на сад камней, выполненный в японском стиле по указанию управляющего Акира. На площадке, окружённой замшелыми валунами и корявыми сливовыми деревьями, посыпанной белым гравием, с разбросанными по ней округлыми камнями, выделялся большой окатыш. Что значил он в этой композиции, которую каждый, глядя на сад, представлял по-своему? Насколько хватало воображения. Кто-то мог видеть в ней море с торчащими из него скалами. Кто-то тигрицу с детёнышами, переплывавшими реку. Или философствовал о тщетности суеты, скоротечности жизни, бессмысленности стремлений к богатству и славе, ибо, в конечном счёте, люди пребывают на земле как ничтожные мотыльки, и только камни вечны на ней. Не до размышлений ему сейчас. Сигнальные рожки возвещали о приближении князя и его многочисленной свиты. Над отрядом всадников, ехавших на чёрных конях, развевалось белое полотнище с вышитыми на нём жёлтыми хризантемами. Длинное древко, украшенное пучком перьев павлина, держал в руках хатамото-знаменосец Исикава Наосу. На доспехах воинов сверкало солнце. Ветер трепал разноцветные флажки на копьях. За воинами следовали повозки с впряжёнными в них волами, гружённые сундуками, ящиками, корзинами. За погонщиками волов шли носильщики с
  302
  лакированными шкатулками, музыканты с инструментами, актёры театра Но с декорациями. Двое слуг на бамбуковом шесте, положенном на плечи, несли подвешенную к нему большую клетку с павлином. Четверо стражников с копьями - по двое с каждой стороны, охраняли дорогую птицу. В паланкинах, скрыв белёные лица за пурпурными парчовыми занавесками, покачивались гейши-танцовщицы. Наконец, на дороге показался ещё один конный отряд богато разодетых самураев в щёлковых кимоно разнообразных цветов и оттенков. Они окружали восседавшего на белом коне, в седле, покрытом золотой тканью, правителя провинции Этидзэн. Процессию замыкали пешие лучники. Николас вышел навстречу даймё, встал на колени, приложил ладони к стылой земле. Склонил голову. Сопровождавшие Накамура самураи бросились к даймё, помогли сойти с коня. - Поднимись, Никорасу-сан... Ничего нет лучше, как после дороги расслабиться в бане, - отдавая длинный меч слугам, устало сказал Яодзо. - Баня готова, господин... Позвольте проводить вас... - Время не терпит, Никорасу-сан... Армия Токугава увеличивается с каждым днём. Нам нельзя медлить. Пора собирать силы для отпора этому наглецу, вознамерившемуся захватить единоличную власть, - доверительно говорил Накамура, пока они шли по тропинке в конец сада камней, где вился сизый дымок. - Поедешь с моими тайными поручениями к даймё Кимура Сигэнари, верному вассалу Тоётоми Хидэёси. Мы вместе сражались в битве при Ямадзаки, где наши сторонники одержали победу над армией сёгуна Ода Нобунага... Но
  303
  прежде сыграем вашу свадьбу... Ведь я за этим приехал сюда, не так ли? Буду твоим сватом... - Великая честь для меня, господин... - Для начала устроим на галерее выставку икэбана... Все жители Такасима должны принять в ней участие... Надеюсь, на неё придут родители Ёсико? - Да... Но я не понимаю, Накамура-сан... Выставка... - Видишь ли... Встречу сватов, жениха и невесты необходимо устроить так, чтобы в случае отказа какой-либо из сторон не унизить другую... - Я и Ёсико знаем друг друга... И потом... Как можно отказать такому свату, как вы, Накамура-сан? - Таков обычай... Случайная встреча жениха и невесты, сватов и родителей ни к чему никого не обязывает, но позволяет познакомиться друг с другом. Обычно такие смотрины устраиваются на празднике любования сакурой, но до весны далеко... Кстати, кто будет другом жениха, твоим доверенным лицом? - Простите... Не думал об этом, господин... Но среди самураев вашей свиты я видел учителя Куроки-сан... - Прекрасный выбор... Куроки не только опытный фехтовальщик, но и мудрый человек... Поручим ему стать посредником в переговорах, узнать, согласны ли родители Ёсико выдать свою дочь замуж за самурая Аомори Никорасу. - Они согласны... Ёсико мне говорила об этом... Зачем лишние хлопоты? - Так принято у нас... - повысил голос Накамура, недовольный тем, что южный варвар незнанием японских обычаев нарушает правила сватовства. - Нельзя допустить ни одной ошибки в столь важном деле, как свадьба... Люди, согреваясь зимой у жаровни, будут вспоминать и обсуждать каждую мелочь и при этом говорить: "Свадьбу почтил своим
  304
  присутствием сам правитель провинции Этидзэн даймё Накамура Яодзо". Как можно нарушить обычай наших предков, Никорасу-сан? На другой день в деревне Такасима только и было разговоров, что о выставке осенних букетов на галерее дома хозяина поместья Аомори Никорасу. Разнообразные цветы, ветки, сухие стебли камыша и полевых растений, побеги бамбука, колосья риса, листья дуба и клёна, выставленные в стеклянных и фарфоровых вазах, в глиняных кувшинах и чашах, в деревянных горшках и плетёных корзинах являли собой искусные произведения народного творчества. Каждый букет, собранный из природного материала, представлял не только красоту осени, но прежде всего, располагал к философским раздумьям над замыслом автора. Что, к примеру, хотел выразить создатель композиции из серого птичьего пера и корявой ветки сливы, торчащей в пучке рыжеватой болотной осоки, названной им "Танец журавля"? Используя одни и те же дары природы, люди вложили в них разные настроения своих чувственных переживаний. - Икэбана выражает красоту природы, - объяснял Николасу учитель Куроки во время занятий правилам бусидо. - Но составление букетов - это не только украшательство. Икэбана - самовыражение души. Вы, европейцы, любите розы, пионы, орхидеи, тюльпаны, нарциссы и другие яркие, сильно пахнущие цветы. Мы же, японцы, находим особое очарование в карликовых кривых деревьях, в замшелых камнях, в тусклом налёте копоти на старинных вещах. Икэбана, - говорил Куроки, - сродни ваянию из глины или мрамора, когда мастер, желая изваять лицо, удаляет всё лишнее. Убирает с ветки отростки, листья, чтобы выделялась кора... Отбрасывает все цветы, но оставляет один, который
  305
  обратит на себя внимание скромным соцветием, узорчатым лепестком, нераскрывшимся бутоном. В икэбана каждый творец букета выражает собственные мысли и чувства. Это искусство, которое бедного человека делает духовно богатым. Настоящего мастера составления букетов не удовлетворит внешняя красота цветов, он помогает им проявить себя... - Как же, всё-таки, перевести слово "икэбана" на испанский и другие европейские языки? - спросил Николас, озадаченный пространным объяснением Куроки. - Живые цветы! Или - цветы, которые живут, - немного подумав, ответил Куроки. Разговор с мудрым учителем вспомнился Николасу, когда его глазам предстало то, о чём говорил Куроки на уроках правилам бусидо. Ведь настоящий самурай должен быть тонким ценителем природы, видеть прекрасное, недосказанное, исполненное большого смысла там, где скромную красоту не заметит человек, лишённый вкуса или душевного покоя. Куроки учил находить в букете икэбана неизмеримо больше того, что представлялось взору. Глядя на голую ветку бамбука в глиняной вазе, Николас представлял дождь в бамбуковой роще, шумящий неподалеку водопад, белую цаплю на ветвях склонённой ивы, изогнутую сосну, упорно держащуюся корнями на краю скалы - всё как там, на берегу залива, где первый раз увидел Ёсико. И вдруг... О, чудо! Две жёлтые хризантемы, словно два скрещённых меча, в большой перламутровой раковине, заменившей вазу, с многолетними, окаменевшими наслоениями ила и песка. Простая, но с изысканным вкусом композиция вызвала восхищение всех участников выставки. Хризантемы символизировали герб Накамура Яодзо, стойкость и чистоту правителя, счастье и благополучие провинции Этидзэн, а
  306
  раковина - его могущество и долговечность. Букет из двух хризантем и раковины под названием "Долголетие и процветание" пришёлся по душе Накамура Яодзо. Князь долго стоял над ним, осмысливая годы правления провинцией, озабоченный грядущей борьбой за власть с могущественным Токугава. Но кто автор творения маленького шедевра? - Первый приз - жемчужное ожерелье - присуждается ныряльщице Ёсико! - объявил Куроки к всеобщей радости всех участников выставки и жителей Такасима, с нетерпением ожидавших свадьбы самурая Аомори Никорасу и дочери рыбака Ёсико. То, что обладательницей престижного приза стала будущая невеста, было вдвойне приятно. Даймё самолично нацепил на шею склонившейся в коутоу девушки нитку жемчужных бус. Да... Будет о чём поговорить жителям Такасима за чаем... Все приличия сватовства были соблюдены. Куроки вежливо намекнул родителям Ёсико о намерении Николаса взять её в жёны. Родители в ответ откланялись с молчаливым согласием и трепетом в душе. Теперь им оставалось ждать в гости важных сватов. Никогда в жизни не подумали бы они, что грозный и властный правитель Накамура снизойдёт до хижины рыбака и рыбачки. Страх обуял их: какими подарками встречать князя? Чем угощать? Из какой посуды? На какие циновки сажать? Было над чем задуматься бедным родителям Ёсико. Даймё - князь Накамура был умный и рассудительный человек. Его родители были земледельцы-рисоводы, и детство Яодзо прошло на рисовых чеках. Он понимал в какое неудобное положение поставит рыбака и его жену своим приходом в его хижину. И потому через посредника Куроки поспешил успокоить родителей Ёсико, что все расходы на
  307
  свадьбу, в том числе подарки жениху, берёт на себя. Поздним вечером, под покровом темноты к домику рыбака слуги поднесли пять бочонков вина, два мешка риса, коробки с пряностями и чаем, пучки зелени, бадьи с живыми карпами, кальмарами, омарами, крабами, креветками, осьминогами и трепангами. Вручили три дорогих шёлковых кимоно: зелёное рыбаку, вишнёвого цвета его жене и белое для Ёсико. На отдельных подносах внесли дары, которые во время сватовства хозяева подарят жениху: шёлковое кимоно нежно-голубого цвета с хризантемами, вышитыми золотыми нитками, чёрный бархатный пояс - оби, изящные палочки хаси для еды и гребень из слоновой кости. Ещё два тёмно-синих кимоно и два веера предназначались для приёмных родителей Николаса. К немалому изумлению хозяев хижины слуги выставили золочёную клетку с зелёным павлином, веером развернувшим яркий хвост, которого они тоже должны были подарить жениху. Павлин в доме самурая - признак особой почести и высокого положения при дворе правителя. Для встречи даймё слуги застлали полы в хижине новыми циновками с орнаментами, приготовили лакированный столик с набором фарфоровой посуды и парчовую подушку - дзабутон. Не забыли свечи, сосуды для омовения рук и лица, душистое голландское мыло, новые полотенца и другие принадлежности роскошного быта князя. Утро следующего дня началось с хлопотных приготовлений к свадьбе в доме жениха самурая Аомори Никорасу - хозяина поместья Такасима. Вечером факелы и праздничные фонари осветили дорожку к домику родителей Ёсико. По обе стороны её, склонив головы, на коленях стояли жители деревни.
  308
  В сопровождении отряда самураев Накамура, Николас и Куроки, игравший роль дружки, явились в паланкинах, украшенных сосновыми ветками, перевитыми колосьями риса и бумажными разноцветными лентами. Слуги у крыльца приняли от них длинные мечи, сняли с их ног обувь, помогли разуться Идзумо и Момоко, приёмным родителям Николаса. После благодарственной молитвы изображению божества над входом, Идзумо и Момоко вошли в домик вслед за Накамура, женихом и его дружкой. Девушки - подружки невесты бросили на сватов по две горсти риса, означавшими благоденствие, принесённое в дом почётными гостями. Сваты низко поклонились перепуганным до смерти хозяевам - коленопреклонённым родителям Ёсико. Преклонив голову и возложив ладони на пол, в новом кимоно встречала гостей мать Ёсико. - Добро пожаловать, дорогие гости в наше скромное жилище! - дрожащим от волнения голосом, не разгибая спины, пригласил рыбак. Впервые в жизни наряженный в шёлк, он с извинениями указал князю место за столиком посередине крохотной, всего в шесть татами, комнатки. Накамура уселся на подушку, поджав под себя ноги. Пурпурно-алое, в золотых хризантемах, кимоно окутывало его тучную фигуру. Из-под шёлка виднелась лишь выбритая голова с вислыми усами и коротко подстриженной клинообразной бородкой, тугим узлом волос на затылке, украшенным золотым гребнем. Родители Ёсико, Николас и Куроки, игравший роль дружки, Идзумо и Момоко расселись перед даймё на коленях, замерли в молчаливом ожидании. За распахнутыми на улицу дверями в почтительном
  309
  молчании склонились жители Такасима. Затаив дыхание, они старались не пропустить ничего из того, что предстояло услышать и увидеть. Никому не возбранялось в этот день наблюдать за свадебным ритуалом, которому суждено было войти в историю деревни Такасима. Но вот даймё обратил свой взор на родителей невесты и с приличествующей случаю торжественностью, как и подобало свату, проговорил: - Поднимитесь, почтенные родители девушки ро имени Ёсико, радушные хозяева... Мы пришли к вам как просители... Родители Ёсико, не поднимаясь с колен, распрямили свои худые фигуры. Рыбаку всё происходящее казалось маловероятным и несбыточным сном. Он испуганно моргал, страраясь не встретиться взглядом с пронизывающими, жгучими глазами Накамура, в которых поблескивали отражённые огоньки зажжённых свеч. Бесстрастное лицо его жены под толстым слоем белил не выражало ничего. - Великая честь, оказанная нам, господин, сродни великодушию орла, рядом с гнездом которого в безопасности чувствует себя воробей, - ответила рыбачка. - Что изволят просить дорогие гости? Накамура довольно улыбнулся. Ему пришлись по душе мудрые слова женщины. - Мы желаем увидеть вашу дочь Ёсико... - сказал он. -Людская молва твердит, что девушка необыкновенно красива... Хотелось бы взглянуть на неё... Но прежде примите дары от нашего жениха... От всей души и чистого сердца он желает вам долголетия и благополучия... Куроки хлопнул в ладоши. По его сигналу в комнату один за другим входили слуги. На серебряных подносах они возложили перед хозяевами рыбацкой хижины три отреза красочной шёлковой ткани разной расцветки, фарфоровый
  310
  чайный сервиз из шести чашек и чайника, три веера из тончайших дощечек, украшенных перламутром, рыбацкую сеть, сплетённую из шёлковых нитей, два черепаховых гребня и набор витых серебряных спиц для заколки волос. - Помимо этого, управляющий поместьем Акира-сан выдаст вам завтра четыре бочонка вина и коробку прибрав, - поклонился хозяевам Куроки. Рыбак, от счастья привалившего в дом богатства, а может, от страха, что перед ним сам правитель провинции всесильный Накамура Яодзо, оторопело молчал. Его жена, более решительная, сохраняя на лице строгость, произнесла: - Мы признательны господину Аомори-сан за столь щедрые дары... В ответ просим принять от нас два бочонка вина, кимоно с поясом, палочки хаси и гребень из слоновой кости. Простите за столь незначительные подарки, но мы бедные люди и не можем позволить себе делать подарки, которые сравнились бы с вашими. Слуги тотчас внесли подносы с вещами, принесёнными в хижину прошлым вечером, и поставили их на циновки перед Николасом, расширенными от удивления глазами наблюдавшим за подношениями от бедной рыбацкой семьи. - А ещё не откажитесь принять от нас птицу благородства, мудрости и величия, - с почтением поклонилась женщина князю, жениху и другим гостям. Под громкие возгласы изумлённой толпы бедных деревенских жителей, пришедших поглазеть на свадьбу Николаса, в комнату внесли клетку с павлином. Царственная птица беспокойно вертела изящной головой, увенчанной короной из маленьких пёрышков, горделиво распускала хвост и крылья, переливалась изумрудно-зелёными тонами сказочно-прекрасного оперения. Николас, ничего не знавший о клетке с павлином,
  311
  несказанно обрадовался, но больше удивился изысканному подарку. Ему уже приходилось видеть такую редкостную птицу на Филиппинах, когда "Сан Себастьян" заходил в Манилу, но откуда у рыбака заморская птица, стоившая очень дорого? Несомненно, её привезли по приказу даймё... Николас украдкой взглянул на князя. Накамура заметил, чуть прикрыл веки, что должно было означать: "На свадьбе знатного самурая, где сватом сам правитель провинции Этидзэн, всё должно соответствовать обычаям предков". Николас отвесил низкий поклон родителям Ёсико. Ему не терпелось увидеть невесту. Неужели сегодня исполнится его надежда, и красавица-ныряльщица станет женой и матерью его детей? В счастье трудно верилось, но представлявшееся в мечтах, оно было близко, совсем рядом, за бумажной перегородкой в соседней крохотной комнатке. Когда сваты и хозяева обменялись подарками, Куроки вежливо осведомился: - Не пора ли нам увидеть красавицу Ёсико? - Да, конечно! - оживился, наконец, отец девушки. - Пусть приведут Ёсико! Служанки ввели девушку в комнату. Она была одета в белое шёлковое кимоно, принесённое прошлым вечером слугами даймё. Белая вуаль прикрывала её набеленное лицо. Ёсико опустилась на циновки, вытянула руки, едва не касаясь сидящего перед ней Накамура. Выполнив коутоу, распрямилась, положив ладони на колени, скрытые под кимоно, застыла молчаливой, разряженной куклой. - Са-а! Прелестная мастерица икэбана, которая сотворила на выставке лучший букет! - притворно удивился Накамура. - Я велю доставить его в мой дворец в Цуруга. Он займёт достойное место в комнате для чайных церемоний. Не соблаговолит ли красавица поднять вуаль, чтобы мы поимели
  312
  удовольствие полюбоваться её прекрасным лицом? Ёсико приподняла шёлк, открывая лицо, и Николасу, как и всем присутствующим, предстала белая, безликая маска с чёрными щелками узких, немигающих глаз. Николас ни разу не видел свою избранницу в таком нелепом виде и внутренне содрогнулся. "Надеюсь, смогу уговорить её смыть это безобразие со своего нежного личика", - подумал Николас, не в силах видеть ужасную белую маску на лице любимой. - Вам нравится невеста, Аомори-сан? - спросил даймё. - Она очаровательна, Накамура-сан... Краше девушки я не встречал, - чувственно, не кривя душой, ответил Николас, ведь он знал, какова на самом деле его милая Ёсико. - А что скажет невеста жениху в ответ на его признание? - Его слова для меня - всё равно, что первые цветы сакуры ранней весной... - Мы рады, что жених пришёлся по сердцу несравненной Ёсико, - вымолвил князь. - Она может опустить вуаль. Николас облегчённо вздохнул, когда под белым шёлком не стало видно безжизнного лица девушки. "Так-то лучше", - подумал он, в то время как сват Накамура торжественным голосом спросил: - Согласны ли вы, уважаемые родители, отдать свою дочь Ёсико в жёны храброму самураю Аомори Никорасу, владельцу поместья Такасима и моему начальнику стражи? - Да, господин... Это большое счастье для нас, бедных людей... Но смеем ли мы выдавать дочь замуж за человека, столь почитаемого вами и всеми жителями Такасима? Мы принадлежим к низшему сословию, не имеем имени... Ёсико - не знатная дама, а всего лишь ныряльщица за раковинами, - смиренно ответил рыбак, не смея взглянуть на князя. - Властью, данной великим сёгуном Тоётоми Хидэёси, нарекаю вас именами Умино и Юкико. Отныне к вашим
  313
  именам позволительно добавлять уважительное "сан". Радостные восклицания одобрения раздались на улице. Жители деревни уважали доброго рыбака и его приветливую жену, с душевной теплотой восприняли решение Накамура. Человек с именем возводится на ступеньку выше на социальной лестнице. Теперь Умино-сан сможет строить более просторный дом, иметь в нём больше вещей. - Покорно благодарю, господин, - коснулся лбом пола отец Ёсико. Рядом преклонила голову её счастливая мать. Сватовство закончилось чайной церемонией. Сваты, жених и невеста, пригубляя из чашек душистый напиток, лакомились засахаренными дольками лимонов, созерцали творение богов синто. Предметом молчаливого любования природной красотой являлся мшистый дубовый пень с отряхнутыми от земли корнями, занявший угол и без того тесной комнаты. Рыбак отпилил его от дерева, упавшего с обрыва, подмытого волнами. Обрезал лишние отростки, оглядел со всех сторон, подивился таинствам богов, создавших такое чудо. - Теперь и у нас в доме будет чем насладиться, сидя зимой у жаровни и глядя на дорогую вещь, - сказал он жене. - Ты посмотри, какое переплетение узловатых корней... Какие утолщения на них... Вдвоём приволокли пень домой, водрузили в углу, там, где солнечные лучи, проникавшие сквозь бумажную стену, лучше осветят замысловатую вязь корней. Приходили соседи, цокали языками, восхищались находкой, хвалили, восторгались. Ёсико, возвратившись вечером с моря, и найдя на месте, где привыкла спать, лесную раскоряку, вздохнула, поджав губу, ничем более не выразив своего отношения к пню. Отец, несколько обиженный равнодушием дочери к
  314
  своему старанию устроить всё в доме так, чтобы не хуже, чем у людей, спросил: - Как ты находишь наше приобретение? Этот дар богов? - О вкусах не спорят, - уклончиво пожала плечами Ёсико, - Кому нравятся лимоны, а кому лимонные ящики... Пора спать, ото:сан... Я устала... И вот теперь она вместе со всеми сосредоточила безмолвный взгляд на пне. Помимо желтоватого спила, на ровной поверхности которого виднелись годовые кольца, на пне торчал приросший к нему древесный гриб, похожий на конское копыто. Созерцая гриб, причудливо изогнутые корни некогда шумевшего листьями дерева, корявую кору с остатками зеленоватого сухого мха, неровные круги на спиле, каждый находил в них свои прелести, удивлялся мастерству богов синто, произведения которых никому не превзойти. Нарост в виде копыта, количество овальных колец на торце пня, отростки, мох, кора и корни - всё побуждало к глубоким размышлениям. Сколько лет дубу? Почему вырос на нём гриб? Взошёл ли хоть один из его желудей? Как боролся за жизнь дуб, цепляясь корнями за край обрыва? Николас посмеивался в душе над любованием пнём. "Что необыкновенного находят они в этом старом пне, отдающем сыростью и плесенью?" - думал он, скрывая усмешку под ладонью, поглаживающей усы и бороду. Без сожаления выбросил бы эту лесную хламиду на улицу. Или спалил бы в жаровне, изрубив корни... Вспоминал уютную комнату в родном доме в Кадисе... Стол покрыт белоснежной, с кистями, скатертью... Кувшин с розами на нём... На лепестках блестят капельки утренней росы... Гроздь винограда... Пчела ползает по ней..
  315
  Деревянные стулья с резными спинками... Яблоки, рассыпанные на чистом, выскобленном до желтизны, полу... Комод в углу... Над ним полка с иконой Божьей Матери, обнявшей маленького Иисуса Христа... Вечерами свет зажжённой стеклянной лампады освещает Её одухотворённый святой лик... С божницы свисают кружева... На комоде толстая, потрёпанная Библия, Евангелие в кожаном переплёте, несколько рукописных книг о житиях апостолов... Икона и книги - всё, что осталось в память об отце. Он привёз их из плавания по Средиземноморью... По рассказам матери, ему, якобы, подарил священные писания настоятель храма святого Петра в Риме... Так ли всё было, как знать? Вечерами, штопая чулки Николаса или занимаясь вязанием, мать, подперев голову локтем, подолгу смотрела на икону, на книги... О чём, или о ком думала она в эти тягостные часы? Вспоминала дорогого мужа, отдавшего жизнь за Испанию, во имя католической веры и его величества короля Филиппа? Или в мыслях своих взывала к Пресвятой Деве Марии спасти её любимого сына Николаса от гибели в морской пучине? Несомненно одно: не видом старинных книг любовалась мать, не искусством живописца, изобразившего Мадонну с младенцем на руках, восхищалась она... - Ваше умение создать приятную обстановку для чайной церемонии, Умино-сан, достойно похвалы, - первым поставил чашку Накамура, располагая к неторопливой беседе. - Утром над морем взойдёт солнце... Его лучи осветят корни дуба, основу дерева... Это так символично... Ведь слово "Нихон" - Япония состоит из иероглифов "ни" - солнце и "хон" - основа, корень... Умино сидел слева от князя, на почётном месте. О невероятном чаепитии сидящих рядом рыбака и знатного
  316
  даймё пойдут разговоры далеко за пределами провинции Этидзэн. Простые люди будут восхвалять доброту и радушие Накамура Яодзо. Много сторонников в борьбе с тщеславным принцем Токугава Иэясу приобретёт он. Правитель провинции Этидзэн князь-даймё Накамура Яодзо был дальновидный и умный политик... Поговорили о погоде, о недавнем землетрясении, о цунами, смывшем деревушку Хакодатэ. Накамура раскланялся, поблагодарил за угощение и от имени жениха пригласил всех на свадьбу в дом самурая Аомори Никорасу, хозяина поместья Такасима... ...Утро свадьбы в Такасима выдалось тёплым и ясным. Еды, вина, закусок, фруктов и сладостей было вволю всем, кто пожелал присутствовать при соединении двух пылких сердец. На полянах и лужайках, усыпанных опавшими листьями клёнов и тополей, шуршащих под ногами, слуги расстелили циновки, расставили на них деревянные подносы с блюдами из птицы, рыбы, риса, моллюсков, различных приправ и соусов, зелёным чаем и напитками. Никто, даже нищие странники не прикоснулись к угощениям, пока во двор не внесли паланкин с невестой, спрятанной от посторонних глаз синими занавесками, расшитыми цветами вишни. Паланкин опустили на землю, и Ёсико, вся в белом, вышла из него. Николас, волнуясь, шагнул к ней, взял под локоть, повёл в дом. Слева и справа от них зажгли по свече и над головами новобрачных соединили их в один огонь. Пока Николас и Ёсико шли к веранде дома, украшенной разноцветными фонариками, все домочадцы и гости склонялись перед ними в низких поклонах. По обычаю, жених провёл невесту по комнатам дома, украшенным сосновыми ветками, бумажными фонариками,
  317
  веерами, пучками рисовых колосьев, увитых разноцветными шёлковыми лентами. Лицо Ёсико белело под вуалью, ниспадавшей с полей шляпы, верх которой оставался открытым для высокой причёски. Её взгляд, как и прошлым вечером, не выражал ничего, но Николас чувствовал, как дрожит её локоть в его руке. Они вышли на улицу, где для них посреди двора расстелили циновку. Новобрачные сели на неё рядом, сложив руки на коленях. Слуги поставили перед ними лакированный столик с чашками, бутылочкой вина и тарелку с мандаринами. Ёсико подняла вуаль. Её губы ярко алели на белом лице. Подружки невесты налили в чашку вина и подали Николасу. В свою очередь Куроки, друг жениха, наполнил чашку вином и поднёс невесте. Новобраные сделали по глотку, поменялись чашками, отпили из них, слили содержимое в одну чашку и поочерёдно выпили остатки вина. Затем их судьбы и жизни символично соединили в двух медных котлах. В одном, с супом, приготовленном из моллюсков в доме Ёсико. В другом с ухой, сваренной из плавников карпа в доме Николаса. Горячие суповые бульоны смешали в одном котле, что означало слияние двух семей, новую родственную связь. На подносе с изображением раздвоенной сосны долголетия, новобрачным подали чашку со смешанным бульоном. Как только они отпили из неё, Идзумо и Момоко торжественно поклонились отцу и матери Ёсико. Те ответно раскланялись приёмным родителям Николаса. После обмена свадебными дарами, выставленными на всеобщее обозрение, князь Накамура, восседавший на циновке в окружении самураев, хлопнул в ладоши, что было знаком к началу всеобщего веселья. Зазвучали сямисэны. Двадцать гейш поднялись на
  318
  помост, порадовали участников свадебного пиршества яркими, красочными танцами, стихами и пением. Нарядными лёгкими бабочками, взмахивая веерами, словно крылышками, девушки порхали на сцене, представляя деревенским жителям невиданное зрелище изумительной красоты. Одетые в голубые, зелёные, розовые, вишнёвые, жёлтые, багровые кимоно, со сложными причёсками, являли собою что-то волшебное, завораживающе-сказочное. Они раскрывали и сворачивали вееры, покачивали своими хрупкими, словно точёными фигурками, делали движения пальцами и ладонями в такт музыке, низко кланяясь, грациозно исчезали за ширмой. В разгар свадьбы Накамура послал к Николасу слугу с поручением. - Накамура-сан ожидает вас в саду, - шепнул в ухо Николасу слуга. - Он приносит свои извинения, что беспокоит просьбой в день свадьбы. Николас торопливо встал, поклонился Ёсико. - Я ненадолго покидаю тебя... Князь шагнул ему навстречу. - Я вынужден спешно уехать, друг мой... Гонец, только что прибывший из Эдо, привёз приказ Хидэёси срочно навестить его в столице. Сёгун стар и болен... Шакалы Токугава готовятся загрызть дряхлого тигра... Жду тебя во дворце Цуруга через два дня... А сейчас прощай... До наступления темноты я с отрядом самураев должен быть в поместье хатамото Исикава Наосу... И Накамура скрылся в бамбуковой рощице. Там князя ждали вооружённые всадники, держащие в поводу его белого коня под бархатным тёмно-малиновым седлом. Вечером на сцене, освещённой факелами, сиявшей огнями разноцветных фонарей, состоялось представление
  319
  театра Но, прибывшего накануне из Киото. Зрителям, нетерпеливо ожидавшим начала спектакля, слуги разносили чашки с вином и зелёным чаем, с закусками и сладостями. Все жители Такасима и прилегающих деревень уселись полукружными рядами на принесённые с собой циновки. На невысоком помосте, сооружённом на четырёх столбах под двускатной крышей с загнутыми кверху краями и одной стеной слева, расположилась сцена. На другой её стороне, отгороженной балюстрадой, расположился хор из восьми человек. В спектакле ему отводилась важная роль: сопереживая героям пьесы создавать эмоциональный фон, повествовать о событиях, петь, аккомпанировать танцам, завершать пьесу скорбными или радостными аккордами. Зрителям видны были декорации предстоящего спектакля: переносные скалы, хижины и храмы, цветущие деревья и мостик На сцене, отгороженной от зрителей полосой песка, суетились актёры в многоцветных, сверкающих золотом одеяниях. Свои роли они играют в масках. Зрители относятся к ним благоговейно, особенно к исторической маске старца, олицетворяющего божество. Женские роли исполняют мужчины. У актёра в белой маске черты лица мягко округлены, овал безупречен - идеал женственности. Маска старухи - вытянутое, узкое лицо, на лбу волнообразные морщины окружают плачущие глаза. Печальное движение руки актёра, поза скорби придают маске старухи больше горести и грусти. Затаив дыхание, наблюдают зрители за приготовлениями к спектаклю. Один раз в жизни довелось им увидеть представление, доступное лишь высшей знати. И всё благодаря щедрости даймё Накамура Яодзо.
  320
  - Да продлит Дзимму годы его жизни! - Да ниспошлёт ему светоносный Будда всяческих благ за содеянное добро! - Да сохранит его лучезарная Аматэрасу от напастей! Такими проникновенными словами зрители желали князю удачи и процветания за день дарованного им счастья. Знал Накамура, чем привлечь на свою сторону народные массы для борьбы с оголтелым кланом Токугава. Скажи он только слово - и люди пойдут за ним с верой в своего доброго господина и с любовью к нему. Но вот за музыкантами появилась раскидистая зелёная сосна на золотом фоне - символ долголетия, цветущая один раз в тысячу лет. Когда желают императору, чтобы десять раз зацвела сосна, то жить ему десять тысяч лет! Возле сосны возник мостик. Три маленьких деревца отмечают места, где должен останавливаться актёр. Слева от мостика, под настилом - огромные кувшины-резонаторы для усиления звука. Справа от мостика маленькая комнатка, отгороженная занавеской для выходящих незаметно на сцену. Жадно пожирают глазами зрители каждую мелочь, которая позже будет многократно пересказываться за чаем в терпеливом ожидании весеннего тепла. Николас и Ёсико, смывшая с лица белила, наблюдали за всем происходящим на сцене театра с веранды своего дома. Со стороны им видно, как у зеркала стоит актёр. Мальчик подаёт ему маску демона, выражающую гнев, ярость, угрозу. У неё багровое лицо, рога, оскаленные клыки. Актёр осторожно принимает маску и молча вглядывается в её черты. Выражение лица его становится злобным. Актёр надевает маску и поворачивается к зеркалу. Его лица и маски нет в отдельности, теперь это уже одно целое.
  321
  Наконец раздаётся волшебное звучание хора. Мрачные мужские голоса под осторожные звуки флейты нисходят словно в старинном монастырском песнопении. Спектакль начинается пьесой "Такасаго": так называются песчаные холмы в центре острова Хонсю. Актёр, играющий роль Простака - сельского жителя, рассказывает легенду, приоткрывает завесу над таинством первого действия. Простак повествует о двух соснах-супругах, подобно мужу и жене стареющих вместе. Их стволы - красный и чёрный срослись вместе. Гремят барабаны, и на сцену вступают танцоры, исполняющие танец долгих веков "Тысячелетняя осень". Белая одежда танцоров, вышитая узорами из трав, растений и хвойных ветвей, символизирует связь с сосной долголетия. На сцену вступает старик - божество. Его движения полны грации, стремительных прыжков. При поддержке хора он повествует путнику-монаху о своей последней битве с демоном - страждущим духом. Призрак воинствующего демона является из глубин преисподней. Под барабанную дробь призрак-демон приходит в исступление, неистовой пляской изображает нападение на божество, которое превращает его в трусливо убегающую лисицу. После очередного выступления актёры не уходят со сцены, а садятся в углу и застывают в неподвижных позах. Финал спектакля - легенда о горной ведьме Ямамба. Прежде она была божеством гор и приносила людям счастье. Потом стала людоедкой, зловещим чудищем, страшной героиней сказок, подстерегающей путников в глубинах гор. Ямамба - ведьма, оборотень, превращается в зверей, растения, птиц, старые вещи. Она хочет достигнуть состояния нирваны - полной отрешённости от мирского бытия, но её
  322
  мятёт вихрь земных желаний, и она блуждает по горам, высматривая жертву. Грациозная танцовщица исполняет изящный столичный танец. На ней маска красавицы. Её сменяет пляшущая старуха - безумная женщина в чёрном парике с длинными распущенными волосами. Гремят заключительные аккорды музыкантов и хора. Представление театра Но закончилось. Шумными возгласами выражая незабываемые впечатления, расходились зрители. Ранним утром жители Такасима примутся за привычные дела. Земледельцы займутся отбором семян к весеннему севу. Скотоводы выгонят стада на луга с пожухлой травой. Кузнецы встанут к горнам и наковальням. Лесорубы отправятся в лес заготавливать дрова. Ткачи склонятся над станками. Рыбаки выйдут в море. И за всем по-хозяйски приглядит управляющий имением Акира. А что же сам хозяин поместья Такасима? Моряк из Кадиса Николас Родригес, самурай Аомори Никорадзу на другой день после свадьбы наденет доспехи, оседлает коня и со своими воинами поскачет на службу к Накамура Яодзо... Письмо с петушиными перьями ...Холодная маленькая ладонь осторожно легла на воспалённую грудь. Николас вздрогнул, с трудом приходя в себя из того состояния забытья и прострации, в котором пребывал, перебирая в памяти годы прожитой жизни. Дремотные воспоминания ещё возникали размытыми картинами, и он пытался удержать их в бредовом сознании, не желая
  323
  расстаться с обрывками приятных видений. Чуткие пальцы, разгоняя его сны, сняли повязку на кровоточащей ране, влажной салфеткой обтёрли её. Он поймал эти нежные пальцы, притянул к губам. - Ёсико, - прошептал он, - ты была во всём белом... Такая красивая... Помнишь нашу свадьбу, Ёсико? В тот вечер мы сидели на веранде и смотрели "Горную ведьму"... - Госпожа Ёсико-сан ушла в храмы молить за вас, Никорадзу-сан... Я уже говорила вам об этом... Не скоро воротится... Она будет просить богов дать вам силы совершить сеппуку или достойно умереть в день казни... - Это ты, Амико? - Да, господин... Бесхитростные слова наивной девушки окончательно привели в чувство. Её ладошка, положенная ему на лоб, стала мокрой от пота. - Какой горячий, - со вздохом сказала она. - Смочу платок в студёной воде ручья и положу вам на голову. Амико неслышной бабочкой выпорхнула из комнаты. Он опять остался один со своими тягостными мыслями. Сеппуку или смертная казнь? Был бы христианином, мог бы отказаться от самоубийства, сославшись на то, что лишение себя жизни является грехом. А лучше всего предпочёл бы убасутэ - обычай, когда больных и немощных стариков после прощания с родными на руках уносят в горы и оставляют там умирать в одиночестве... Бумажная стена, просвеченная утренним солнцем порозовела. Прохладным ветерком веяло с веранды. Пахло весенней свежестью сада. Вернулась Амико, наложила на лоб мокрое, холодное полотенце. Продолжая хлопотать возле него, бесстрастным
  324
  чсголосом заботливой служанки, предупредила: - Сегодня вам надлежит принять баню, господин... Самурая нельзя казнить, не дав ему очиститься телом и душой... После омовения вам обреют лоб, заплетут волосы в косичку, уложат в узел. Их скрепят вашим любимым черепаховым гребнем, - прибирая тампоны и тряпки, негромко приговаривала Амико, озабоченная скорым уходом хозяина к богу Амида. - Я послала за монахом-буддистом... Он очистит вашу душу, - деловито сообщила Амико, всем своим видом показывая, как старается угодить. - К чему такая спешка, Амико? Я не тороплюсь к Амида. - Вчера приезжал слуга от Такэда... Велено передать, что сегодня судьи объявят своё решение в письме с петушиными перьями... А ещё он сообщил важную новость: умер сёгун Токугава Иэясу, и теперь Японией будет править его сын, принц Токугава Хидэтада... Вот как... Значит, сегодня всем страданиям придёт конец... Когда-то мать рассказывала, как с улыбкой, без всякой боязни положил голову на плаху святой Великомученик Георгий... А моряки и монахи "Сан-Себастьяна"? Разве они не столь же достойно приняли смерть за веру Христову? Если бы у него достало тогда мужества, не тряс бы его сейчас озноб страха вновь испытать панический ужас казни... И что выгадал, сохранив жизнь предательством? Пролетела она одним взмахом чёрного крыла и уже нет её... Он отказался от завтрака. В щемящей сердце предсмертной тоске всё казалось бессмысленным и ничтожным. И уже нет сил терпеть невыносимую боль от горящей огнём раны. Скорей бы уж... Один взмах меча... Мгновение... И боль уйдёт... И померкнет мир для него... Слуги отнесли Николаса в баню. Обнажённая Амико сняла с него кимоно, штаны-хакама и
  325
  набедренную повязку. Липкой вощёной бумагой, которой пользуются в бою раненые воины, заклеила рану, помогла лечь на лавку. Намылила душистой лавандой, натёрла травяной мочалкой, обмыла тёплой водой и окатила холодной. Приоткрыв дверь, Амико выглянула на улицу и позвала слуг. Они тотчас явились, усадили хозяина в купальный чан с горячей водой. Николас погрузился в неё до самого подбородка, ощущая как нестерпимо жжёт и покалывает тело, но в горячей воде оно распарилось, и уже не так остро чувствовалась боль раны. Вода плескалась у рта, и ему захотелось опуститься глубже. Он задержал дыхание, поджал ноги и присел ниже. Осталось открыть рот, хлебнуть воды, вдохнуть и всё... Не будет ни сеппуку, ни казни... Так просто... Утонуть в лохани! Совершить самоубийство, недопустимое по христианским канонам... Грех... Однако, какое ему дело до заповедей Божьих! Он буддист, синтоист, а не христианин... Но что подумают о его малодушном поступке слуги, жители Такасима, жена и дети? Что скажет злобствующий Такэда? Самурай испугался! Испанец - трус! Николас представил ехидную ухмылку Такэда и быстро поднялся. Вода ручьями хлынула с него. Слуги подхватили его, вытащили из чана. Амико с полотенцем шагнула к нему. Голый, поддерживаемый слугами Николас терпеливо стоял перед нагой Амико, пока она вытирала его, облачала в новое, самое лучшее голубое кимоно из тончайшего шёлка, расшитое розовыми цветами вишни, и завязывала зелёный бархатный оби. Слуга подал мечи. Николас привычно засунул за пояс длинный меч, но задержал ладонь на серебряной рукоятке короткого. Неужели и впрямь ему, испанскому моряку придётся всадить себе в живот эту острую штуковину, более
  326
  пригодную для забоя свиней... Распороть кишки, испытывая нечеловеческую боль. Хватит ли духу проделать немыслимое надругательство над своим телом? Неслыханное варварство! Какой идиот придумал сеппуку? Уж лучше пусть палач одним взмахом топора решит все проблемы... Слуги молча наблюдали за ним. Они не сомневались, что хозяин скоро уйдёт к богу Амида. Вопрос лишь в том, каким будет его конец... Что решит суд? Прикажет сделать харакири-сеппуку или казнить. И поистине детское любопытство распирало их: как поведёт себя самурай-испанец? Изменится ли в лице? Забьётся ли в истерике, стоя на коленях перед палачом? Достанет ли у него мужества вонзить короткий меч себе в живот, провести им поперёк и вниз? Выбросит ли испанец в сторону левую руку, чтобы помощник, стоящий за его спиной с поднятым длинным мечом, мгновенно снёс ему голову, прекратив мучения? Наверно, об этом же думал и цирюльник-брадобрей, державший двумя руками голову Николаса и мысленно представлявший её валявшейся в пыли. Выбрил лоб, и прежде чем приняться за причёску, отойдя на полшага, задумчиво закусил губу. Как заплести седые волосы, спутанными космами свисавшие почти до самых плеч? Ведь если голова, отрубленная палачом, упадёт на землю, это одно дело. В косу можно вплести ленту и она потом, когда голову наткнут на шест, будет развиваться на ветру. А если суд постановит совершить сеппуку? Тогда помощнику, взмахнув мечом, нужно успеть подхватить её за пучок волос на затылке. В этом случае необходимо уложить волосы так, чтобы удобно было схватиться за них и не уронить голову на землю, не обесчестить самурая. Поколебавшись немного в выборе причёски, цирюльник решил приготовить голову для сеппуку. А в каком виде она
  327
  шмякнется в грязь, снесённая с плеч палачом, какая разница... Напомаженного, умащённого благовониями Николаса вынесли из бани на руках и усадили на веранде, усыпанной нежно-розовыми лепестками сакуры. Почти голые ветки облетевшей вишни, беспорядочно переплелись на высоком синем небе. Над их верхушками висело медно-красное солнце. Его свет, ещё по-утреннему слабый, озарял кусты и камни сада. Тишину утра нарушали щебетанья птиц и шум водопада. Лёгкий ветерок шевелил стебли бамбука. На зеркальной глади пруда плавали большие круглые листья лотоса. Николас безучастно взирал на приготовления его тела к уходу в далёкие горы, где среди снежных вершин живёт властитель чистой страны бог Амида, избавляющий от страданий. Он пристальным, неотрывным взглядом смотрел в небо - обитель блаженных. Там вечное лето цветов и зрелых плодов. Там не надо прятаться в холод под одеяло... В душе у него рождалось мужество, то самое, которого ему не хватило там, на Жемчужном берегу в день казни моряков и монахов разбившегося галеона. Жар прилил к голове. В груди полыхнуло пламя. Свет поблек и погас. Веер выпал из безжизненно опущенной руки. Бессвязные мысли... Мрак... Откуда-то из небытия слышался знакомый женский голос, участливо-озабоченный: - Господин! Пришёл монах-буддист... Он облегчит вашу душу и очистит от скверны... На миг мелькнуло: "Буддийский монах?! Зачем? Я христианин..." И всё... Его душа легко отделилась от тела, и он с удивлением взирал на себя самого, сидящего в плетёном кресле, с
  328
  мечами, заткнутыми за пояс. Голова запрокинута... В шишаке волос торчит черепаховый гребень... Перламутровый веер на полу, усыпанном лепесками сакуры... Он слышит голос, чужой и властный: - Вам из Эдо письмо с петушиными перьями... И беспокойно-жалостливый: - Решение суда?! О, великий Будда! Будь милосерден к нашему господину... Он видит, как Амико дрожащими пальцами, всхлипывая, разворачивает свиток с тремя вложенными в него петушиными перьями, бегло читает и радостно вскрикивает: - О, боги! По сто раз обойду я храм Аматэрасу и храм Будды, принося им молитвы благодарения... Прибежали слуги. Нетерпеливо тормошат Амико. - Что в письме? Прочти нам скорее! Амико разворачивает свиток, торжественно читает: - Великий сёгун Хидэтада желает мира во всей Японии... Он прощает врагов отца, дарует самураю Аомори Никорасу жизнь, свободу и принадлежащее ему поместье Такасима... Если Аомори-сан желает, он может покинуть Японию со своей женой Ёсико и уехать в Испанию. Все бегут на веранду сообщить радостную весть господину, в молчаливой растерянности замирают возле сидящего неподвижно Николаса. Амико бросается к нему, но садовник Ханаяма удерживает её с горестным видом: - Не тревожь его, дочка... Он заснул беспробудным сном... Оставь покинувшего этот мир печальным заботам буддийского монаха... Веранда, сад, слуги, его тело в плетёном кресле - всё куда-то исчезло... Вокруг сумрак, голые камни, песок, мятущиеся тени надвигаются из колючих кустарников. Они визжат, хрипят, заливаются истеричным хохотом и всё ближе,
  329
  ближе... Уже видны их поросячьи, лошадиные, козлячьи морды, рога, лохматые руки с когтями, ноги с копытами, большие перепончатые уши... Извиваются, шипят ползучие гады... Скачут зверюшки, напоминающие уродливых человечков... И вся эта орава отвратительных, омерзительных существ надвигается на него со всех сторон... Дикий, животный страх обуял Николаса. Черти и бесы вышли из преисподней, сейчас схватят его, утащат в горнило ада... Оттуда уже не выбраться... Бежать! Куда?! Они со всех сторон! Несколько крыс с маленькими человеческими головами уже больно куснули за ноги. - Мама! О, Господи! - размашисто перекрестился Николас, и одна из тварей, обдавшая зловонием, чуть было не вцепившаяся в него, тотчас отскочила, как ошпаренная. - Святой Георгий, помоги! - неожиданно вырвалось у Николаса, в страхе забывшего про длинный самурайский меч за поясом, и продолжавшего неистово осенять себя крестным знамением. Раздался цокот копыт, взвихрилась пыль под копытами белого коня. Всадник в зелёном хитоне и пурпурно-алом плаще несколькими ударами копья разогнал дьявольскую нечисть, осадил скакуна возле трясущегося в страхе самурая. - Вот и свиделись, брат во Христе, - раздался смутно-знакомый, задорно-дружеский голос. - Узнаёшь ли меня, пастух из Себастии? - Ты... Дзимму? - неуверенно пролепетал Николас, ошарашенный видом чертей, злобными волками рыскавшими вокруг с оскаленными клыками. - Э-э, дружище... Да ты, вижу, совсем помешался на своих идолах... Предал Христа, забыл святых угодников... Так я напомню тебе... Георгий я... Бывший начальник именитого войска при дворе императора Диоклетиана... Ты занял эту
  330
  должность непомерным рвением в борьбе с христианством... Дважды я спасал тебя от смерти в земной жизни и один раз от преисподней, когда ты явился на это пустынное место эгейским пиратом, убитым своим слугой... Я тогда обещал тебе ещё раз уберечь тебя от зубастых пастей и когтистых лап нечистой силы, боящейся лишь имени Господа и святого креста. Вижу, Николас, вспомнил ты, как украл овцу у вдовы, как будучи центурионом, убивал невинных людей, избравших для себя праведный путь, указанный Господом. Глазам Николаса предстали образы девушки Светлы, дядюшки Прокла, раба Эномая, судьи Евлампия и других жителей Никомедии, казнённых по его приказу. Видения далёкой римской жизни смешались с недавними, японскими. Он щутил и осознал неправедность, греховность своего пребывания на земле. Эх... Если бы начать всё сначала... - Каюсь, Господи! Казнил христиан... Предал Христа... Клянусь никогда не нарушать Твоих заповедей... - подумал Николас, однако, Георгий понял его мысли. - Не клянись, Николас из Себастии, моряк из Кадиса... Что стоят твои клятвы, когда ты нарушаешь их при любом удобном для тебя случае? Разве ты не обещал Господу в благодарность за спасение в море после кораблекрушения быть впредь истинно верующим в Него? И сразу забыл о своих словах, как только увидел блеснувший меч стражника, занесённый над твоей головой... Растоптал распятия, крестик, повязанный тебе на шею при крещении... Взгляни на себя... На кого ты похож? Вырядился в кимоно... Обрили тебя... Волосы в косу заплели, как женщине... Поверил монахам-синтоистам, что Японию создал бог-идол Идзанаги, который спустился к морю по радуге и ударил копьём, с которого упали капли, превратившиеся в острова! Пусть идолопоклонники-японцы
  331
  так думают. Но ведь ты знаешь, что не только земля и всё на ней - весь мир создан Господом! - Помоги, Георгий... Ты обещал ещё раз спасти от преисподней, - пролепетал Николас, косясь на чертей. - Да... На Небеса тебе путь закрыт... Я охраняю врата Рая от грешников... Долгая тебе дорога в райские кущи... Если, конечно, найдёшь для себя благом блюсти заповеди Господни... Он дарует тебе последний шанс... Иди праведным путём, Николас... Вон в тех терновниках найдёшь три тропы... Выбирай сам, на какую ступить... И поторопись... Иначе эти гнусные твари будут терзать и мучить тебя вечно, - разгоняя копьём чертей, крикнул Георгий. Белый конь взвился на дыбы, унося благородного всадника. Вопли, визги, хохот раздались громче, и Николас, словно ужаленный, встрепенулся, бросился наутёк. "Только бы успеть до тех кустов, а там... Налево - в прошлое. Прямо - в настоящее... Направо - в будущее, - на бегу лихорадочно соображал он... - А, будь, что будет..." И выскочив на развалку дорожек, сиганул направо. Какой-то шустрый бесёнок, с пеной на злобно оскаленных кривых зубах, погнался за ним. От быстрого бега с ног слетели деревянные сандалии. Бежать мешали мечи. Выбросил их. На бегу развязал пояс, скинул кимоно, штаны, набедренную повязку и, сбивая ноги об острые камни, ринулся к вершинам гор. Бесёнок давно отстал, а Николас всё стремительно нёсся и уже не бежал, а летел, парил над морем, над простёршейся под ним дремучей тайгой, над пустыней и степью, над широкими реками и озёрами, над горами и лесами, над полями, лугами, долинами...
  332
  Часть третья
  Праведник из Лебяжьего
  333
  Дед Мазай
  Был Великий Понедельник. Первый день Страстной недели, или как её ещё называют в православии - Светлой седмицы Великого поста перед Пасхой... Тишину пасмурного утра нарушали посвисты крыльев, летящих низко над водой утиных стай, курлыканья журавлей, стрекотанья сорок, скрип уключин. Бородатый старик в лесниковской фуражке с зелёным бархатным околышем не спеша загребал вёслами мутноватую воду. На узком и длинном носу деревянной, просмоленной гудроном лодки, столбиком торчал остроухий заяц, мокрый после купания в холодной воде. Старик выловил его за уши на мелководье и теперь подвозил к островку, поросшему мелким осинником и не залитым наводнением. Лишь только нос лодки прошуршал по прибрежной тине, как заяц сиганул в лесок и пропал из глаз. - Гуляй, косой, - добродушно проговорил старик ему вслед. - Повезло тебе, не утонул, как многие твои собратья. Широко разлилась в этот год безобидная, спокойная во все времена речушка Изылинка. Старожилы не могли припомнить таких лет, чтобы избы в Лебяжьем до самых окон оказались затопленными весенним половодьем. И виною всему оказалась эта самая Изылинка. Рано наступившее весеннее тепло растопило снега на полях и лугах, на взгорьях и в оврагах, но лёд в устье вышеназванной речки, зажатом в двух обрывистых берегах, не успел растаять. Плывущие по Изылинке льды скопились в устье, образовали затор. А вода всё прибывала. Вначале затопила погреба и подполы, дворы, улицы, потом вошла в дома. Поднимаясь всё выше, подобралась до наличников. И вот уже всплыли в избах
  334
  чашки, матрацы, подушки, шкафы, столы и стулья, мячики и бутылки - всё, что может плавать, всплыло вместе с мусором и всяким хламом. На изгородях, на крышах жалобно мяучили кошки, в сараях выли собаки, блеяли козы, мычали, высунув из воды рогатые головы, коровы, брошенные на произвол судьбы перепуганными хозяевами. Застигнутые неожиданным стихийным бедствием жители Лебяжьего в панике прихватили документы, кое-какие вещи и спешно укатили в райцентр. И вовремя. Шоссейная дорога туда скоро скрылась под водой и только кое-где напоминала о себе полосатыми километровыми столбиками, белевшими среди необъятного половодья. Не затопленными в селе остались двухэтажный кирпичный особняк участкового инспектора милиции лейтенанта Власюка и бревенчатая изба участника трёх войн, полного кавалера ордена Славы, бывшего лесника, пенсионера Николая Богомолова. Ветхий дом ветерана - ровесник хозяина, давно требует ремонта. Прохудилась крыша, подгнили балки под срубом, из щелей пакля торчит, повытасканная воробьями, обветшали наличники, расшатались двери, скрипят половицы под ногами, проломилось крыльцо, дымит печь. Но нет у старика на приведение жилища в порядок ни сил, ни средств, ни желания. Жена давно умерла. Взрослые дети обзавелись семьями и квартирами в городе, глаз не кажут в село, забыли отца. Для кого теперь наводить марафеты? Одному и так сойдёт век коротать. Недолго осталось на белом свете жить, любоваться зарёй, небом голубым, цветами луговыми... Нынешние жители Лебяжьего - горожане, скупившие дома в селе под дачи, невзлюбили Богомолова. Не по нраву пришёлся им старик, выслеживающий браконьеров,
  335
  самовольных порубщиков и поджигателей леса. Ко всему придерётся дотошный пенсионер... До всего докопается... Там костры бездумно разводят в пожароопасной зоне... Травы перед покосом топчут... Бутылками, пакетами, банками поляны захламляют... Там молодой сосняк валят, вековые сосны без ведома лесхоза пилят... Возмущается вредный дед, что рыбу химикатами травят, барсучьи норы разрывают, косуль по насту бьют, лосей без лицензии отстреливают, на зайцев, лис, уток и тетеревов без путёвок охотятся... Ругается старикан, что ягодники колёсами вездеходов избороздили, бруснику ещё наполовину зелёной выдрали, а грибы с корнями... Чуть не с кулаками кидается на тех, кто мусор в лесу вываливает, машину в родниковом ручье моет, речку сетями перегораживает, озёра до последнего карасика выцеживает, огоньки и подснежники охапками рвёт... Да куда ему, старому хрычу, рыпаться на молодых, сильных и здоровых? Поорёт до хрипоты, побеленится, и уж готов: за сердчишко хватается. Уж сидел бы дома у самовара за чаем... Молился бы да поклоны отбивал перед иконами... Так нет... До всего ему дело... А хуже всего досаждает нынешним хозяевам Лебяжьего неугомонный старец тем, что о природоненавистных варварах, застигнутых им с поличным, сообщает в прокуратуру, в редакцию газеты, в природоохранные службы и ведомства. Праведником его в Лебяжьем прозвали. Только слово это произносят здесь без уважения, а с язвительным сарказмом, с издёвкой и желчью. И те, кого недавно оштрафовали или даже судили, вслед ему злобно говорят: - Чтоб ты сдох, старый хрыч! Праведник хренов! Богомолов знает про низменные пожелания нечестивцев,
  336
  но не сдаётся. Для него все нарушители природы и ненавистники Христа - враги! И он будет воевать с ними до последнего вздоха... Как до последнего патрона бился на фронте с фашистами... А когда нечем было стрелять, бил врага сапёрной лопаткой, кулаками, рвал зубами, душил за горло... Так было на фронте... Загребая вёслами стоячую воду, Богомолов тихо плыл среди перелесков, залитых половодьем, неожиданно превратившись в деда Мазая. Ночами он не мог спать спокойно, размышляя над тем, что на крохотных островках, спасаясь от наводнения, собрались разные животные. Скоро вода затопит и эти пристанища. Старик вставал с первыми проблесками рассвета, садился в лодку и объезжал бугорки, отмели, снимал с них испуганно дрыгающих ногами зайцев, скаливших зубы лисиц, порскающих ежей, шипящих колонков, кусавших толстую рукавицу деда. Вот и сейчас у него в лодке свернулись в колючие клубки три ежа. Он подплыл к холмообразной опушке леса, которой не угрожало наводнение, надел рукавицы, чтобы не уколоться, и выбросил ежей на сухое место. Неклюже убегая, они зашуршали прошлогодними листьями. Этих колючих бродяг Богомолов выловил чуть живыми, уже готовыми утонуть. Столь же счастливая участь постигла пару зайцев, сидящих на островке, и молодую косулю, из последних сил барахтающуюся в залитом водой тальнике. С жалостью смотрел Богомолов на лосиху с маленьким лосёнком, прижавшимся к брюху матери. Детёныш наверняка погибнет от голода. Его голова торчит над водой, и ему не поднырнуть, не пососать молока. Богомолов, замахнувшись веслом, попытался отогнать лосиху к островку, но та угрожающе фыркнула, поджала уши, закрутилась на месте. Сколько ещё, пока сойдёт паводок, погибнет животных...
  337
  Сколько нор, муравейников, птичьих гнёзд зальёт вода... На высокой ноте вдали завыл мотор. Шум лодки, приближаясь, становился всё более громким, и вдруг, сбавляя обороты, затих совсем. Богомолов поднёс к глазам бинокль. Так и есть... Ставят сети... Мерзавцы! Рыба на икромёт идёт... Какая сейчас может быть рыбалка?! Тем более, запрещёнными орудиями лова... Богомолов завернул лодку в кусты. Пусть браконьеры думают, что никто не видит их. Поставят сети, уедут, а он тем временем подплывёт, достанет сеть, изрежет на клочья и на ближайшей берёзе повесит. Вернутся они завтра за уловом, а вот вам! Кукиш с маслом, а не рыба! Ждать пришлось не долго. Моторка завыла и, оставляя пенистый след, понеслась в сторону Лебяжьего. Скоро пропала из глаз, и её совсем не стало слышно. "Не иначе, как Власюк опять взялся за старое... Неймётся нечестивцу..." - подумал Богомолов и подналёг на вёсла. Белый пенопластовый поплавок он увидел издали. Подплыл, взял в руки. Капроновый шнур уходил в глубину. Потянул за него, и сеть пошла. В неё уже поймалось несколько щук и окуней, наметавших икру на тонкие нити. Богомолов ножом вспарывал ячейки, освобождая бьющую хвостами рыбу, выбрасывал её за борт. Сеть была очень длинной, и Богомолов провозился с ней до темноты, пока вся она, изрезанная, не повисла на дереве мокрыми лохмотьями в блёстках чешуи. Чувство удовлетворения сделанным приятно заполняло душу. Он плыл к дому, одиноко стоявшему на высоком месте, с нетерпением ожидая начала нового дня, когда сможет вновь прийти на помощь попавшим в беду обитателям леса. - А-а!!! Помогите-е! Спасите-е! - раздался вдруг истошный женский крик в тишине сумеречного вечера.
  338
  Богомолов бросил вёсла, прислушался. Отчаянные вопли о помощи повторились. Теперь это были грубые мужские голоса. Они доносились со стороны узкой полоски суши, чернеющей вдали кустами ивняка, окружённой наводнением. Богомолов вновь схватился за вёсла, развернул лодку по направлению к ивняку. Течение было встречным, и старику пришлось изрядно попотеть, прежде чем он достиг длинного островка, с каждым часом уменьшающегося в размерах. Трое молодых людей, не дожидаясь, пока лодка подойдёт ближе, как сумасшедшие, бросились в воду. Животный страх, боязнь, что лодка может проплыть мимо, гнал их навстречу по пояс в воде. Один из них в панике вцепился в куртку Богомолова, обхватил старика за шею, рванул за ворот вместе с нательным крестиком, бессознательно пытаясь удержать. Крестик булькнул в воду. - Садитесь! Спокойнее! Я никуда не уеду без вас... Ненормальный! Что ты наделал?! Мой крестик! Ты оборвал его! Он упал в воду... - беспомощно шаря руками в воде, растерянно бормотал старик. - Память матери... Ай-я-яй... Она повязала его мне, когда провожала на фронт... Шестьдесят лет оберегал крестик меня от всяких напастей, и вот, на тебе... Молодые люди уселись в лодку. Трясущиеся от холода и пережитого страха, в намокших одеждах исподлобья глядели на своего спасителя два парня и девушка - жалкая троица в изодранных на коленях джинсах, в кожаных потёртых куртках и рваных кроссовках. - Такие молодые и уже бомжуете... Одёжка - срам один... Не стыдно ходить в такой? Со свалки, не иначе, - с укором сказал Богомолов, приглядываясь к спасённым, напоминавшим озябших щенят, со скулежом сбившихся в кучу. - И как вас угораздило оказаться в половодье на островке, который вот-вот
  339
  скроется под водой? - полюбопытствовал он, с неодобрением посматривая на странных незнакомцев. В ответ - молчаливое постукивание зубами и подвывание: - У-у... Ы-ы... О-о... - Да-а... Ну, и видок у вас, - покачал головой старик... - Детей на ночь пугать... Было от чего хмуриться старику. У бритоголового юноши на куртке красовался чёрно-красно-жёлтый германский флаг, а на рукавах виднелись нашивки со зловещими изображениями свастики и черепа с костями. На пиратский манер с уха бритоголового свисала серьга, на запястьях рук поблескивали стальные браслеты. Жиденькие волосёнки обрамляли скулатое лицо. Другой спасённый - болезненно-худой юноша, обвешанный цепями, с козлиной бородкой и в чёрных очках, скрючился, засунув руки между ног. Под стать приятелям выглядела и девица. На джинсах взлохмаченные дыры. Зелёные волосы, заплетённые множеством тонких косичек, торчат в разные стороны. К ушам подвешены гирлянды дешёвых украшений. Нижняя губа проткнута персингом. - Не слышу ответа... Какой дьявол занёс вас в залитый наводнением лес? - строго переспросил Богомолов. - Чего молчите? Или вода, как кротов, вымыла вас из нор? - На островах хотели оттянуться пивком... Шашлыки пожарить... У костерка с гитарой побалдеть, - нехотя ответил бритоголовый приверженец свастики, которому участник войны Богомолов мысленно дал прозвище Фашист. - Ну, и как? Оттянулись? - с придыхом ворочая вёслами, со смешком спросил ветеран. - Невезуха получилась... На корягу напоролись... Лодка перевернулась, течением её унесло... Рюкзаки утонули...
  340
  Магнитофон... Гитара... Короче - полный пипец! По грудь в воде до островка шли... А вода - лёд голимый! Ноги закоченели... Думали, не дойдём... А остров тоже наполовину затоплен... Вода там под ногами хлюпает... - Шашлыки... Костёрчик... Гитара... Из-за таких мерзавцев, как вы, леса горят... Это нынче наводнение... А в другие года тысячи гектаров полыхают... Пожалел вас Господь, не дал сгинуть... - При чём здесь Бог? Кабы не орали мы изо всех сил, не услышал бы ты нас, дед, - поднял петушиную голову доходяга в очках. Богомолов про себя нарёк его Петушиным Гребнем. - Не я вас услышал, а Господь... По воле Господа оказалась моя лодка поблизости... Даёт Он вам шанс принять человеческое обличье, снова людьми стать... - А мы кто, по-твоему? Не люди, что ли? - обхватывая себя руками, постучал зубами Петушиный Гребень. - По-моему, нет... Судя по вашим причиндалам, и по твоей причёске, вы обыкновенные отморозки в человеческом обличье... Орангутанги приличнее вас... Они в природном виде предстают глазам нашим... А вы сами превратили себя в обезьян... - Дед, какое тебе дело до нас? Ты греби поживее... Нет мочи терпеть холодрыгу... Брр... Далеко ещё до твоей хавиры? - передёрнулся Фашист, пытаясь как можно глубже засунуть руки под куртку. - А ты сядь на моё место и поработай вёслами... Сразу согреешься... Что, силёнок маловато? Ну, так сиди и не мыркай... Командир нашёлся... Флаг немецкий, свастику нашил... Ты где, в России или в бундестаге? А знаешь ли ты, паршивый недоносок, грязный выкормыш, что я насмерть бился с этой самой свастикой? Думал, добили мы всех
  341
  фашистов в Германии, в Италии, в Японии, а вы, значит, снова повылезли из щелей? Опять передавим гадов ползучих! Дать бы тебе веслом по сопатке, и выбросить за борт недобитка фашистского, да не смею нарушить волю Господа, пославшего мою лодку к вам на помощь... Руки марать об тебя перед Пасхой не стану... Грех на душу брать... Христос не простит... - Древний дед, а в сказки веришь... Господь, Пасха, Христос, грех... Чушь всё это... Выдумки для лохов, - простуженно прогундосил Петушиный Гребень. - Уши людям притирал твой Христос, за то и распяли... Кто Ему виноват? Сам выпросил... - Ах, ты, гадёныш! - вырвалось у Богомолова. - Да я тебя за эти поганые слова... Христос не только мой! Он и твой! Бог в каждом из нас... И то, что ты по неразумению натрепал сейчас своим грязным языком, ведомо Ему... Ярость вскипела в нём, прилила горячей волной жгучей ненависти, с какой на фронте поднимался в атаку. Он с трудом сдерживал себя, чтобы не вышвырнуть из лодки этого хамовато-наглого юнца с козлячьей бородкой, прикрывшего очками бессовестные глаза. "Молодые ещё... И глупые... Чей-то недогляд, равнодушное отношение взрослых людей к вызывающему поведению детей, подростков, юношей, сделали их такими... Может, и не виноваты в том, что стали поклонниками неонацизма", - подумал Богомолов, вымещая на вёслах ненависть к фашизму и юродствующему атеизму. - Напрасно, однако, снял я вас с островка... Невелика потеря для общества... Утонули бы и нечисти было бы меньше... Запомните: в дом и на порог не пущу, пока не оборвёте с себя эту погань фашистскую! - Завязывай базар, дед! Мы чуть не погибли, а ты... - Это вы-то чуть не погибли?! Из-за собственной дури! На
  342
  фронте люди погибали, а вы шашлыки ехали жарить, пивком оттягиваться, под гитару у костерка балдеть... Ваши ровесники жизни свои отдавали за Родину... Эх... Разве понять вам, аглоедам, что значит погибнуть, прикрывая отход товарищей... Погибнуть, бросившись с гранатой под немецкий танк... Погибнуть, закрыв своим телом амбразуру вражеского дзота... - Слышь, Вован, что буробит старикан? Под танк с гранатой? Нет, в натуре... Ну, замолол, старый... - Мы, Колян, реальные пацаны... Не из тех, кто под танки бросается... С печки не упали... Девица, молчавшая из-за пережитых страхов и холода, немного пришла в себя, голос подала: - Моя бабушка всю войну в Алма-Ате санитаркой в госпитале была... Там столько раненых было... Жуть... Они рассказывали ей, как на войне спиртягу глушили и американской тушёнкой закусывали... У бабушки даже медаль есть... "За победу над Германией"... "Вот лахудра! Коза драная! И эта туда же! - озлобленно подумал Богомолов, с ожесточением двигая вёслами. - Откуда знать той санитарке, делая клизмы больным в глубоком тылу, как воевали мы... Как замерзали в снегу... Как теряли боевых друзей... Спиртягу глушили... Приходилось, чтобы не дать дубу в ледяном окопе... Когда военно-полевые хирурги без наркоза вынимали из тел пули и осколки... Когда праздновали победу..." - Ништяк, Вован! Пойло халявное у солдат на фронте было... И жрачка путёвая... Так можно воевать... По пьяни подвиги совершать и цацки получать... - Я в интернете читал, Колян, что если бы не америкосы, так не победили бы наши хвалёные солдатики... - До Волги и Москвы без оглядки драпали храбрые защитнички, как в задницу ужаленные, - хохотнул Фашист. - Пока америкосы не настучали немчуре по фейсам...
  343
  - Чё фуфло гонишь, Вован? Наши уже до Германии дотопали, когда америкосы второй фронт открыли... Училка в школе говорила, - возразила Лахудра. - Чё она втирает, твоя училка? В интернете пошарься... Там покруче училки чуваки всякие пишут, что американцы победили... Один историк... - Ка-роче! Мне по барабану, кто там победил... Жрать охота, - на полуслове оборвал Фашиста Петушиный гребень. Николай Степанович до боли в пальцах сжал рукоятки весел. С каким удовольствием вмазал бы он сейчас обоим выродкам за извращённую память о героях минувшей войны! Он подавил в себе дикое желание тотчас врезать Петушиному Гребню, то бишь Коляну, а заодно Фашисту-Вовану. Усилием воли подавил в себе гнев. В конце концов, он дед, а они по возрасту внуки. И не по-христиански это - давать волю чувствам, позволять им давлеть над разумом. Не вразумить этих подонков силой, кулаком, а можно лишь озлобить, нанести ещё больший вред их искалеченным душам. Однако, хорошая порка им не помешала бы... "Где, когда, почему, откуда взялись эти моральные отщепенцы? - горестно думал Богомолов. - Комсомол... Партия... Студенческие стройотряды... Коммунистические бригады... Трудовые почины... Ведь всё было... И куда подевалось? Неужели разнузданная пропаганда секса, насилия, ложь в печати, по радио, с экранов телевизоров так разрушила веру в разумное, доброе, вечное? Неужели и его сын Николай, доктор геологических наук Богомолов позволит себе нацепить свастику? Неужели внук Николай, штурман дальнего плавания Богомолов считает, что гитлеровской гидре свернули башку американцы? Нет, конечно. Оба они - православные христиане, крещённые в церкви, патриоты Отечества, с достоинством и
  344
  честью носят на себе не фашистскую символику, а православные крестики на суровых нитках..." При воспоминаниях о крестиках сына и внука Богомолов ощутил в душе щемящую тоску об утрате своего собственного. Надо же... Столько лет носил... Привык к нему, как к частице самого себя... Чувство было такое, словно что-то вырвали из глубин сердца. Можно, конечно, в церковной лавке купить и осветить другой, но всё же это будет не тот, повязанный на шею покойной матерью. "Верь в Христа... Молись искренне и честно... Исповедайся Ему чаще, и Господь убережёт тебя", - сказала мать на прощание. Он верил и молился. За всю войну ни одной царапины! Разве не чудо?! А уж в каких только переделках не приходилось бывать, встречаясь со смертью лицом к лицу... Войну матрос Черноморского флота Богомолов начал торпедистом на подводной лодке-малютке, которую потопил вражеский самолёт. В спасательном аппарате Богомолову удалось выбраться из неё на поверхность. Немецкий катер подобрал его. Плен... Концлагерь... Побег... Партизанский отряд... Воевал в Югославии, в Чехословакии, в Польше... В составе советской армии сержант Богомолов штурмовал Берлин... Его полк перебросили на Дальний Восток... Освобождал от японских милитаристов Южный Сахалин... После войны кавалер ордена Славы трёх степеней гвардии сержант Богомолов пару лет работал в торговом флоте, потом вернулся в родное село Лебяжье, стал лесником. Сына и внука вырастил, выучил, воспитал в любви к Богу и Отечеству, в бережном отношении к природе, в уважении и доброте к людям, в добросовестности к труду, в правдивости. Ни сын, ни внук давно глаз не кажут... Что ж... Сын где-нибудь в экспедиции... Внук в плавании... Приедут, как смогут... Вот так... За несколькими взмахами весел пронеслась
  345
  восьмидесятилетняя жизнь. Долгая по трудностям и невзгодам, быстрая по времени. Яркая для журналистов, печатавших о нём очерки в газетах, и простая, незаметная для самого себя. От грустных воспоминаний оторвал гнусавый голос Петушиного Гребня. - Слышь, дед... У тебя курить есть? - Не курю... На фронте этим зельем не дышал, чего же теперь буду травить себя? - А похавать найдёшь? - Накормил бы я тебя берёзовой кашей... - Не слыхал о такой... Наш хавчик утонул... А там, прикинь... Полное ведёрко маринованных шашлыков... Палка колбасы, хлеб, десять банок пива, сухарики и три бутылки водяры... - Гитару жалко... Плавает где-нибудь... Может, сгоняем завтра, поищем на плёсах... А, дед? - мотнул бритой головой Фашист. - Ещё чего выдумал... У меня только и дел, что твою бандуру искать... Ты мой крестик оборвал, в воду уронил... Святыню мою загубил... Не то, что какую-то там балалайку... - Крестик золотой был? На золотой цепочке? - проявила живейший интерес Лахудра. - Да нет... Алюминиевый... - Фи-и, - разочарованно протянула Лахудра. - Стоит ли из-за такого пустяшного барахла переживать? - Тебе, лахудра, не понять... Разве суть креста в том, из чего он сделан? Из дерева, золота, серебра или из простого металла? Крест Господень предваряет Христову победу над смертью... Крест - хранитель Вселенной, красота церкви, царей держава, верующих утверждение, ангелов слава, демонов язва... Вот что такое Крест... А ты: фи-и... Я шестьдесят лет прожил под защитой алюминиевого крестика, пока этот вурдалак со свастикой не сорвал его с меня и не утопил... Что
  346
  вылупил зенки?! Фашист! Бритоголовый, оправдываясь, что-то забормотал, но старик презрительно глянул на него, и он замолчал. Послышалось разноголосое мычание, визжание голодных животных, безысходный лай собак, гоготание гусей, кудахтанье кур. И нигде ни одного человека. За высокими тополями показались крыши полузатопленных домов. Богомолов проплыл по пустынной улице промеж чёрных изб, мрачно глядевших тёмными окнами. - Всё, приехали, - устало сказал старик, подводя лодку к мелководью на затопленной поляне, где ещё несколько дней назад деревенская детвора играла в лапту. - Дальше вброд пойдём. Вон к той избе с тремя соснами у забора. - А в том коттедже кто живёт? Новый русский? Богатей местный? Свет горит у него... - поинтересовался Фашист. - Участковый наш... Лейтенант Власюк... Движок у него тарахтит... Электростанция... - Сигарет бы шкульнуть у мента... Наши размокли... - Сходи... Он тебе так шкульнёт... - А я чё? Я ни чё... Мне чё его бояться? - Это не его... Это тебя со свастикой надо бояться, - подвязывая лодку к телеграфному столбу, ответил Богомолов. - Одежонка ваша ему не понравится... Вы на какой помойке подобрали её? Брюки рваные, обувь драная... - Чё ты понимаешь, дед? Такие моднячие джинсы мы в бутике купили... - объяснила Лахудра. - Видал я всяких чудиков, но таких, как вы, первый раз... Ладно, пошли, - вручая каждому парню по веслу, угрюмо сказал Богомолов. У ворот дома он остановился, повернулся к своим нежданно-негаданным, непрошеным гостям. Вынул из кармана
  347
  и бросил им складной нож. - В дом не пущу, пока черепа, свастики и эти дурацкие цепи с себя не оборвёте. Виляя хвостом, хозяина встретил широкогрудый лохматый пёс. И хотя собака дружелюбно вертелась во дворе, старик нарочно громко прикрикнул на неё: - Чужой, Гром! Не пущать! Фашист, Петушиный Гребень и Лахудра, торопясь поскорее добраться до живительного тепла, поспешно содрали нашивки, сняли цепи и браслеты. Старик убедился, что гадкая символика с курток срезана, отобрал у Вована свой складник, открыл дверь, но в дом не пустил. Распорядился: - Ты, Петушиный Гребень, бери вёдра и ступай к колодцу, принеси воды... Фашист... Или как там тебя? Вован... Натаскай дров в баню... Лахудра займётся ужином... Я растоплю печи... Вящие сны Уютно в доме. Тепло. Гудит хорошей тягой печка. Весело светят красные огоньки в неплотно прикрытой дверце. На плите шумит закипающий чайник. На припечке дремлет сытый рыжий кот. Тусклый свет керосиновой лампы освещает четыре фигуры за столом. Тени от них колышутся на бревенчатой стене. Громко тикают часы с низко опущенной гирькой в форме еловой шишки. После жарко натопленной бани, намытые, напаренные, с красными лицами все четверо уселись ужинать. У Коляна после бани уже не было на голове петушиного гребня. Он снял чёрные очки, красные волосы расчесал на пробор посреди лба и теперь напоминал купчишку из бакалейного ряда.
  348
  Лахудра отцепила от ушей побрякушки, расплела косички, взбила зелёные волосы и выглядела кузнечиком с большими чёрными глазами. Фашист-Вован вынул из уха серьгу. Спелой гладкой тыквой блестела его бритая голова. - Сейчас вы немного стали походить на людей... Пока, правда, внешне, - поднимая крышку кастрюли с горячей картошкой, сказал старик. - Бог создал человека по своему образу и подобию и был огорчён вашим непотребным видом. - Он ничего не видел... Пусто вокруг нас... Нет Его... А твои иконы, дед, - обыкновенные доски размалёванные... С таким же успехом можешь молиться полену или дверному косяку, - рассмеялся Колян, протягивая руку к рассыпчатой картофелине. Старик ударил его по руке. Колян вздрогнул, отдёрнул руку. - Ты чего раздухарился, дед? - Я не дед тебе, и ты мне во внуки не набивайся... Звать-величать меня Николай Степанович... Понял, сопляк? Не лапай картошку, а бери ложкой. Ты не один здесь... Не помолясь, к трапезе не приступают... Все встали... Перекрестились на образа... Вот так... Три пальца вместе, что означает Святую Троицу: Бог Отец, Бог Сын и Дух Святой... Ко лбу, к груди, направо, налево... Парни и девица переглянулись, но голод не тётка, есть хочется, а картошка так аппетитно пахнет. Перекрестились. Старик прошептал молитву перед вкушением пищи: - Очи всех на Тя, Господи, уповают, и Ты даеши им пищу в своё время, отверзаеши Ты щедрую руку Твою и наполняешь всех живущих милостию. Богомолов трижды перекрестился, поклонился иконам и степенно сел на лавку. - Прошу всех вечерять, чем Бог послал, - пригласил он молодых людей, с жадностью набросившихся на еду.
  349
  На столе были хрустящие солёные груздочки и маринованные огурчики, капуста, квашенная с брусникой, хлеб собственной выпечки с зажаристой румяной корочкой, мёд и варенье, немного зачерствевшие пироги с пареной калиной. - Дед, а чё у тебя ни сала, ни мяса нет? Скупердяйничаешь, старый... - развязно проговорил Колян, тыча ложкой в капусту. - Последняя неделя сейчас Великого поста перед Пасхой... Наступит праздник, наварим борща с курицей, отведаете сала с чесноком, блинов с маслом, колбасы домашней... А пока извольте кушать скоромную пищу и не роптать. В гостях вы... Радуйтесь тому, что дают... На завтрак настряпаем оладышек на растительном масле, каши овсяной наварим... - И кто выдумал пост? Зачем? - недовольно прогундосил Колян. - Слово какое-то непонятное... Военное какое-то... - А вы, молодые люди, чем заняты? Учитесь, работаете или баклуши бьёте? - накладывая себе в чашку отварную картошку, поинтересовался Николай Степанович... - Мы-то? Студенты политехнического университета... Факультет программирования... Автомобильная диагностика, - ответил Колян. - А вот Катран, - показал он ложкой на девицу, - в "педе" на филфаке булки мнёт... Будущая училка... - Понятно теперь, почему вы такие отсталые в умственном развитии... Как грибы червивые в дождливую погоду... Ни внутри, ни снаружи... Одна слизь и плесень... Заучились, стало быть... Не знать, что такое Великий пост?! Если вы и вправду студенты, то грош - цена вашему образованию... - Да мы технари, а не философы... Что с нас взять? И вообще... Библию не читаем... Откуда нам знать? - за всех объяснил Вован. - Для верующих Великий пост - праздник души. Означает не только перемену в пище, но и... - Тогда пусть верующие такой фигнёй страдают, - грубо
  350
  перебил старика юнец с козлиной бородкой. - Боятся, наверно, разжиреть... Вот и морят себя голодухой... А мне обжираловка не страшна. Шмат сала или кусман мяса для меня лучше капусты... От колбасы, пельменей и котлет не откажусь... - Не в коня овёс травить, дружбан, - похлопал приятеля по спине Вован, намекая на его худобу. - Хм... В натуре, дед... Николай Степанович, - хмыкнул Вован, выбирая картофелину покрупнее. - Сальца бы немного не помешало... Мы в Бога не верим... Нам эти христианские задвижки касательно истязаний собственного живота и в хрен не стучат... Ты продвинутый в религиозных закидонах, втолкуй нам, тёмным, чё по чём... - Видишь ли, Владимир... Надеюсь, не Вованом же нарекли тебя при рождении... Великий князь киевский Владимир принял христианство на Руси... С гордостью и честью надо носить это имя, производное от слов "владеть миром". А тебя Вованом кличут... Словно пса подзаборного или зэка лагерного... И не противно тебе? Так вот... Владимир... Хоть вы и студенты, но в своём обезьяно-подобном обличье со свастиками и черепами на рукавах так высоко забрались на пальмы, что донести до вас слово истины Божьей нельзя, пока не спуститесь с них, не войдёте в храм с молитвою о покаянии в делах нечестивых... - Почему же всё-таки надо отказываться от мяса? Верующие тоже не все вегетарианцы... Я так и не поняла... Великий пост... Что это? - разламывая пирог с капустой, хитро прищурившись, спросила девица. - И с чем его едят? С капустой? - довольный, как ему казалось, удачной шуткой, с ехидным смешком спросил Колян. - Хорошо... Попробую разъяснить... Сомневаюсь, однако, что дойдёт до вас смысл сказанного... - А вы попробуйте, - набивая рот картошкой и груздями, с ломтем хлеба в руке, еле смог выговорить Вован. Прожевался,
  351
  давясь, добавил: - Может, чё и поймём... - Пост есть скудость пищи, чтобы восстановить утраченное равновесие между телом и духом, чтобы вернуть духу главенство над телом и его страстями... - Мудрёно говоришь, дед, - заедая картошку хрустящим огурчиком, отламывая от каравая большой кусок хлеба, заметил Колян. - Это не я говорю... Так наставлял епископ Герман в своих проповедях... Если праведный человек не может отдать Богу всю жизнь, то во время Великого поста он с особым усердием приносит ему молитвы, умножает милосердие, укрощает страсти, примиряется с врагами... И это угодно Богу... - Ты понял, Вован! Не похаваем сегодня у деда сала на халяву... Боженька, который внутри нас, шепнёт мне: "Ну, и лох же ты, Колян... Зажал сальцо старый... Притёр тебе уши постом, а ты и развесил их" - Не юродствуй, Николай... Тебя тоже в честь Николая Чудотворца назвали, а ты извратил святое имя... Колян! Тьфу! На Страшном суде спросится со всякого, кто грешил, вёл себя нечестиво. Если, соблюдая пост отказом от сытной мясной пищи, христианин не будет исполнять заповеди Господни о милосердии, любви и бескорыстном служении ближним, эта жертвенность не удостоится Его внимания. - Ну, и чудненько! - хлопнул в ладоши Вован. - Согласен на Сташный суд! Семь бед - один ответ! До Пвсхи два дня сидеть на картошке с капустой я не намерен... Тащи, дед сало! И пусть меня постигнет возмездие Божие! Будущая "училка" и Колян расхохотались. - Напрасно смеётесь... Придёт время, и вы раскаетесь в своём глумлении над христианством... Сегодня Великий четверг Страстной седмицы. В этот день совершилась Тайная вечеря, на
  352
  которой Господь установил новозаветное таинство Святого Причащения. В знак глубочайшего смирения и любви к Своим ученикам, Спаситель умыл им ноги... - Сам Бог умыл ноги ученикам? - опешил Вован. - Да... Совершая этот благочестивый поступок Спаситель явил всем нам пример безмерного снисхождения к ближним... - Ну, Спаситель, блин, даёт! - брезгливо поморщился Колян. - Что бы я стал кому-то ноги мыть? - передёрнулся он. Не обращая внимания на гримасы Коляна, Николай Степанович продолжал: - А завтра Великая пятница, в которую Иисуса Христа осудили на смерть. Все верующие вспоминают Его страдания на Кресте, чтут молитвами... В храмах священники совершают службу в багряно-бордовых, цвета крови, одеждах - в память о Крови Спасителя, излиянной Им на Кресте за спасение мира. - До загробного мира, в который я не верю, мне далеко, - выскребая из кастрюли остатки картошки, самоуверенно заявил Вован. - А если есть такой, встречу Бога и спрошу: "А на фига чуть не утопил нас на том островке?" - Из сегодняшней беседы за трапезой, вы, молодые люди, не ведающие, что творите, должны извлечь урок... - Какой ещё урок? - наворачивая пирог с капустой и принимаясь за чай, безразлично спросил Колян. - А такой, что встеча с Богом в загробном мире невозможна, если она не произошла на земле. - Как же встретиться с Ним?! - удивлённо подняла глаза на старика вся компания. - В храме! Через молитву... Встреча с Богом происходит при совершении любого доброго дела. - Это как? Виртуально, что ли? - ухмыльнулся Колян. - Сходи несколько раз в церковь, узнаешь... - Ещё чего не хватало! Слышь, Вован! Какую стрелку
  353
  предлагает набить старый! В церковь идти... Молебны петь... Ну, и насмешил ты нас, Николай Степанович... Вован и Катран, отогретые теплом и гостеприимством, насмешливо посмотрели на хозяина избы: взбредёт же такое старому в голову! - Не хотите встречаться с Богом на земле при жизни - дело ваше... Тогда вам уготовлено место, где Его не будет. Оно именуется адом. Страшно подумать, что ждёт вас... - А ты, дедуля, не пугай... Пуганые мы, - бесшабашно захарахорился Колян, по привычке снова заглаживая волосы в петушиный гребень. - Да видел я, какие вы смельчаки... Штаны давеча замочили... А сала не просите... Требования Великого поста нарушать не стану. Потерпите до Пасхи... Яиц накрасим в луковой шелухе... Кулич спечём... Борща с мясом наварим... Ты поможешь мне? - обратился старик к зеленоголовой девице. - Не знаю... Не приходилось мне такой фигнёй страдать, - пожала плечами Лахудра. - Ладно... Всё пучком... Хоть и без мяса, а классно похавали, - откинулся спиной к стене Колян. - Сейчас бы для полного кайфа ширнуться... - Что сделать? - не понял старик. Молодые люди опять громко расхохотались. - А что это у тебя, дед... Пардон... Николай Степанович... Всё какие-то пузырьки, коробки... Обезболивающими ширяетесь? Морфий, кофеин есть? - перебирая лекарства, как бы невзначай, спросил Колян. - Шприцы тут, колёса всякие... - Не тронь аптечку! Не твоего ума дело, какие средства принимаю... - Столько лет работали, Николай Степанович, а так бедно живёте, - окидывая глазами горницу старика, скривилась Катька-Катран.
  354
  - На зарплату лесника хоромы не построишь... Да и ни к чему они были мне... Детей растил, учил... А как остался один - на кой ляд мне богатые аппартаменты? - Пенсию, как участник войны, наверно, хорошую получаете? - Не жалуюсь... - И куда тоько деньги деваете? В кубышку складываете? - Часть на сберкнижку, на похороны... Немного на еду, на одежонку оставляю... Остальные на строительство нового собора жертвую... - Ты чё, рехнулся, дед? Задарма попам бабки вваливать! По турпутёвке за кордон бы смотался, мир посмотрел... - Насмотрелся на него, когда в пароходстве морячил... Пол света обошёл... В Австралии был, в Индонезии, в Японии многократно... И ещё во многих странах... - Клёво! Ну, а мечта какая-нибудь есть? Скопить денег и купить, к примеру, "Порше"? - Есть мечта... Как без мечты? Надеюсь дожить до того дня, как возведут новый собор и взглянуть на него. Ведь и моя частица есть в нём... Ещё хотел бы совершить паломничество в Иерусалим, прикоснуться к гробу Господню... Но стар уже на такое путешествие... Остаётся лишь духовное путешествие в Небесный Иерусалим - к Пасхе Господней, которую отпразднуем послезавтра... - Николай Степанович, вы воевали... Расскажите случай какой-нибудь из фронтовой жизни... Нам, молодым, всё интересно, - подмигнула девица приятелям. - Много было всякого... Разве всё упомнишь? Но два случая разве забудешь? Кому расскажу - не верят... Но ведь было! - пристукнул кулаком бывший фронтовик. - Мы верим... Расскажи, дед, - придвинулся ближе Колян. Старик сердито посмотрел на него, и Колян,
  355
  ухмыльнувшись, спешно поправился: - Расскажите, Николай Степанович! Ветеран войны, довольный, что в этот холодный весенний вечер нашлись терпеливые слушатели его невероятных историй, налил себе чашку чая, сделал глоток, огладил усы и бороду. - Ну, так слушайте и не перебивайте... Не люблю я этого... Воевал я тогда в Югославии, в партизанском отряде товарища Иосипа Броз Тито... И вот, как лягу, бывало, в землянке спать, так снится мне, будто я римский легионер... А то вроде я пират, зарываю в песок большой кувшин с золотом... А рядом море шумит... И вроде в пещере я, прячу клад под камнем... - Ого! Ништяк, сон, - покрутил бритой головой Вован. - Так вот... Выбили мы фашистов из морского порта... Неподалеку лагерем расположились... Пальмы, цветы... Райское место. Пошёл я гулять по берегу. А солнце так палит... Так припекает... Решил искупаться. Иду, значит, место выбираю, где получше понырять, поплавать, на песочке позагорать... До скалы дошёл. Песок возле неё гладкий, как мрамор, волнами отполированный. Положил на него автомат, скинул сапоги, стянул с себя обмундировку партизанскую и... бултых в воду. Наплескался вволю, смотрю - на дне красивые ракушки лежат. Дай, думаю, возьму несколько штук, Дашутке, радистке нашей, подарю... Да вон её портрет... Женился на ней после войны... Все посмотрели на фотографию девушки в пилотке, висевшую на стене рядом с часами. - Красивая... Как вы познакомились?- спросила зеленоволосая девица, снова хитро подмигнув приятелям. - Погоди, Катран, не перебивай... Ну, и чё дальше? - нетерпеливо почесал козлиную бородку Колян. - Стал я те раковины собирать, а они в песок закопались... Разгребаю их, как вдруг больно укололся обо что-то... На
  356
  железку ржавую наткнулся... На руке кровь из ранки сочится... Замыл её солёной морской водой, чтобы заражения не было, и уже уйти хотел, но подумал: "А если ещё кто-нибудь напорется на эту острую штуковину... Забросить надо подальше в море..." Нагнулся, поднял и ахнул... - И что это было? - округлил глаза Вован. - Кинжал! А вернее сказать, огрызок от него... Морская соль разъела клинок... Одна лишь рукоятка целая осталась... Из серебра она и вся драгоценными камнями отделана... Рубинами, изумрудами, сапфирами... - Ни фига себе! - воскликнул Колян. - Да, клёво! - поддакнул Вован. - Круто! - согласилась Катран. - Ну, и чё? Куда ты...? Э-э... Николай Степанович... Куда вы дели те камушки? - обеспокоенно, словно в тех алмазах была и его доля, спросил Колян. - Да... Где они? - проявил живейший интерес к рассказу Вован. - Хранишь, как семейную реликвию? - Вы их перепрятали, а после войны забрали? Ведь так? - заегозила на лавке Катран. - Погодите... Сейчас скажу... Старик сделал глоток из чашки и бросил взгляд на иконы. - А вот и не угадали! Моя совесть чиста перед Богом... Не польстился я на те драгоценности... - Неужто назад в море выбросил? - вскочил с лавки Колян. - Дед... Э-э... Николай Степанович! А где то место? Можешь вспомнить, на карте показать? - Халдеи вы... И откуда в вас эта алчность? Не выбросил я кинжал... Хотя... Чего греха таить... Сам поначалу впал в искушение присвоить находку... - А-а... Вот видишь.. А мы так сразу халдеи... А сам... - Приглохни, Колян! - толкнул в бок приятеля Вован.
  357
  - Вышел из моря... Высматриваю местечко укромное, где получше кинжал рассмотреть... Рядом, как я уже говорил, скала была... Небольшая пещера у основания... Меня так и бросило в жар. Знакомое место! Хотя сроду не был здесь! Во сне только видел... А тут наяву... И камень у стены, наполовину песком и волнами замытый. Меня так и обожгло: "Подними камень!" - Ну?! - в нетерпении подался за столом Колян. С вытаращенными глазами замер в ожидании ответа Вован. Перестала дышать Катран. - Отворотил камень, порылся немного в ямке и чую под рукой что-то круглое... Раскопал и вижу большой кувшин с узким горлышком. Только-только руку просунуть в него... - Амфора! - тоном знатока сказал Колян. - Клад пиратов! - уверенно заявил Вован. - Вящий сон сбылся, - заключила Катран. Все трое вскочили, перегнулись через стол, глядя в блеклые глаза старого партизана-фронтовика. Наперебой закричали: - Ну, чё дальше?! Не тормози, дед! - Чё в амфоре? Сокровища? - Много там было золота? Себе взял? - Тот пузатый горшок почти доверху был насыпан кольцами, перстнями, серьгами, ожерельями, браслетами, кулонами, золотыми монетами... Меня затрясло как в лихорадке. Вот как вас давеча... Не жить, думаю, мне, если кто увидит меня с кладом. Бросил в кувшин кинжал, запрятал, как было, и бегом к командиру отряда... Рассказал о кладе. Сам товарищ Тито перед строем благодарность мне объявил, руку пожал... Медалью меня наградили "За освобождение Белграда". - Ну, ты и лох, дед... - разочарованно прогнусавил Колян. - Так лохануться! Да за те сокровища ты не сидел бы
  358
  сейчас в этой конуре, а грел бы пузо на Канарах, - с осуждением сказал Вован. - Чёрные копатели, которые медные монетки ищут в заброшенных деревнях, просто отдыхают в сравнении с вами, - многозначительно произнесла Катран. Помолчали. Нетрудно было догадаться, о чём в эту минуту думали молодые люди. Уж они-то сумели бы воспользоваться кладом! Отдать амфору с золотом! За благодарность! Везёт же лохам! Нет, в натуре, этот дед не дружит с головой... - А другой случай, Николай Степанович, который запомнился вам? Ещё один клад? - нарушила молчание Катран. - Нет, но тоже каким-то чудесным образом связан со сном, - задумчиво глядя на икону святого Великомученика Георгия-Победоносца, ответил Николай Степанович. - То в Японии было... В августе сорок пятого... Наш полк десантом на Южном Сахалине высадился... Много там наших полегло... Солдат, правда, меньше, чем матросов. Бравируя, подражая черноморцам и балтийцам, тихоокеанцы, приметные флотской формой, в рост шли в атаку на дзоты... А япошкам того и надо... Пулемётными очередями косили их как траву. Лежали парни в чёрных бушлатах, в голландках с синими гюйсами, в бескозырках... Начальство хотело переодеть их в защитную солдатскую форму, да куда там? Мы - моряки, сапоги не обуем! Ну и положили их тысячами, молодых да красивых... - Это нам не интересно... Ты про случай, про сон расскажи, - равнодушно заметил Колян. - В натуре, дед... Ты ещё про Цусиму, про Порт-Артур вспомни... Там тоже морячков по дури не меряно положили, - зевнул Вован. - Сон сбылся? - доедая пирог, забытый за рассказом о кладе, спросила Катран. - Да как сказать... Мне в то время часто снилось, будто я
  359
  самурай... И так отчётливо видел, будто лежу на полу в японском доме, раненный в грудь, а розовые лепестки сакуры так и сыпятся на меня, так и сыпятся... А рядом меч длинный возле вазы с веткой вишни... И всё так отчётливо, как наяву... Проснусь и думаю: "Где меч? Где кимоно? Где вишнёвый сад?" Даже глазам не верю, что нет ничего... - И всё? - разочарованно спросил Колян. - В натуре, дед... Муйка в чём? Не догоняю что-то, - недоумённо пожал плечами Вован. - Я тоже не врубаюсь, в чём фишка... - макая хлеб в мёд, подтвердила Катран. - Не нравятся мне ваши блатные словечки, - сердито сказал Николай Степанович. - Муйка, догоняю, врубаюсь... Нормально можете говорить, а не по фени ботать? Или загодя в тюрьму готовитесь? - Ну, чё ты несёшь, дед? Э-э... Николай Степанович... Слэнг такой прикольный... Модно сейчас так въезжать в тему, - с пренебрежением к отсталому старику объяснил Колян. - Ладно... Общайтесь на обезъяньем языке, коли вам так нравится, - махнул рукой Николай Степанович. - А сон мой после войны сбылся... Года три я работал матросом на судах загранплавания в Дальневосточном морском пароходстве. Вот однажды в порту Хакодатэ подарил я портовому грузчику шапку-ушанку и буханку пшеничного хлеба. Японец так обрадовался, что пригласил меня к себе домой на чайную церемонию. Сидим, стало быть, молча пьём чай. А у меня такое чувство, что раньше здесь был. На полу циновка - татами. Здесь я раненый лежал. И меч возле вазы... И с веранды розовые лепестки сакуры летят... Меч тот самурайский очень старинный... Много крови на нём... И как понять те вящие сны, до сих пор не пойму... - А не хило было бы тот меч сбондить у япошки и загнать у
  360
  нас на толкучке... - мечтательно проговорил Колян. - У вас, как погляжу, только одно на уме... Огонёк, оседая, потрескивал в лампе. Николай Степанович подкрутил фитиль, и пламя вспыхнуло ярче, осветило скромную обстановку в комнате: грубый стол, две скамьи, громоздкий комод, на котором стопа церковных книг и несколько икон - главное достояние в доме. - Иконы старинные? - спросил Колян, жадным взглядом присматриваясь к иконам. - Семнадцатый век... А может, и старше... Рождество Христово написано в углублении - ковчеге, а это верный признак древности. Образ Христа Спасителя в чеканном серебряном окладе... Пресвятая Богородица... Великомученик Георгий... Все образа старые... Потрескались доски, левкас на них осыпается... - Дорогие иконы? Интересно, сколько стоят? - попытался Колян взять в руки "Рождество Христово". - Ты же сказал, что это обыкновенные доски размалёванные... С поленом сравнил... С косяком дверным... Не прикасайся к ним своими нечистыми руками! - прикрикнул на него старик. - Не тобой поставлены, не тебе брать! Научись сначала уважать их... Бесценные они! Потому не продаются. - У вас, как у ветерана войны, наверно, есть награды? - хитро глядя на Вована, спросила Катран. - Конечно... Между прочим, в нашем районе я единственный кавалер Славы трёх степеней, - с гордостью ответил старик, обрадованный приятным для него вопросом. - Кстати, как тебя зовут, зелёноголовая мартышка? - Катран, - жеманно повела плечом девица. - Катька, что ли? Екатерина? - Ну, да, - неохотно согласилась она. - Тогда зачем коверкаешь красивое имя? Знаешь, как мы
  361
  на фронте любили песню про Катюшу? А катран - это в Чёрном море такая рыба-акула водится... Губу проткнула... Не противно? И волосы так больше не крась... Не смеши людей... Старик сходил в спальню, открыл сундук и достал коробку из-под электробритвы. Раскрыл её, и молодые люди ахнули, разинули рты от удивления. Одних орденов шесть штук! Да медалей больше двадцати! - Ого! Ни фига себе, сколько цацек! Обалдеть! - завистливо закусил губу Вован. - Ну, Катран, ты молодец... Здорово раскрутила деда, - шепнул девице Колян. - Теперь мы знаем, где он хранит их... - А то... - с довольным видом усмехнулась Катька-Катран. - Сколько доз можно срубить за эти погремушки... - Фю-ю... Вот это иконостас, я понимаю, - присвистнул Колян. - Да ты настоящий герой, Николай Степанович! Столько наград имеешь... - И все, представь себе, за то, что на фронте мы спиртягу глушили и американской тушёнкой закусывали... - Да будет, Николай Степанович... Не обижайтесь... Лучше расскажите, за что вас наградили? - примирительно прикинулась скромной овечкой Катька-Катран. Ветеран разложил награды на столе, надеясь преподнести молодёжи урок патриотизма. - Вот этот орден Красной Звезды за торпедную атаку... Мы потопили немецкий транспорт... Он вёз танки в Новороссийск... Мне вручили его уже после войны... Орден Красного Знамени за форсирование Одера... Орден Отечественной войны второй степени... Его вручали всем участникам войны по случаю тридцатилетия Победы... Это польский Крест... А эти три Славы - все за разведку в тылу врага. Слава третьей степени - за ценного языка... Я тогда немецкого штабного офицера приволок... Второй степени - за подрыв складов с бензином на
  362
  фашистском аэродроме. Этот орден из серебра. А эта Слава - первой степени - из чистого золота! Больше тридцати граммов в ордене! За форсирование Одера. Николай Степанович не видел, как при словах "из чистого золота" расширились глаза молодчиков, стоявших за спиной. - Это сколько бабла можно срубить за них? - пробормотал Вован. - Тридцать граммов золота... Да серебра столько же... - Чего? Какого ещё бабла? - любуясь сияющим орденом, спросил участник войны. - И что значит "срубить"? - Загнать выгодно на барахолке... А чего дорогим цацкам в сундуке пылиться? - ответил Колян, впившись глазами в награды. - Коллекционеры хорошие бабки дадут за них... - Дорогие, это, ты верно сказал... Только цена у них разная... У тебя и твоих дружков - одна... У меня и моих боевых товарищей - другая, которая дороже жизни.. Не продаются, - складывая ордена, медали, знаки в коробку, сразу помрачнев, сказал бывший фронтовик. - Это память обо мне... Внукам и правнукам достанутся... Им решать, что с ними делать... Только знаю - не прокурят, не пропьют совесть, как вы, и не продадут. Для вас, смотрю, ничего святого нет... Всё, спать! Катька - на кровати, вы двое - на полу... Я у печки на лавку лягу, спину погрею... Услышу, что шараборитесь, мешаете спать, выгоню на улицу... Мне рано вставать... Дел много... Это вам, паршивцам, заняться нечем, дурью маетесь... Поживёте у меня, пока наводнение, в город не выбраться... Я вас тут научу уму-разуму... Завтра с утреца все берёзовые чурки переколете, в поленницы дрова сложите... Задаром кормить не стану... Богомолов задул лампу. Комната погрузилась в непроглядную тьму. Бледная луна светила в окна, прикрытые белыми занавесками. Старик и Катька вскоре засопели, а парни ещё долго перешёптывались, замышляя недоброе...
  363
  Половодье
  Изылинку на больших географических картах не найти. Нет этой речки на них. Мала и незначительна. Только на местной "районке" малоприметной синей ниточкой тянется она до более широкой Берёзовки. Лет десять назад, в засушливое жаркое лето, пересохла Изылинка, тихо зажурчала на отмелях, образуя в руслах неглубокие омуты, в которые сбилась рыба. Мальчишки, галдя, забрались в омут у моста, замутили воду. Окуни, чебаки, щуки, налимы, пескари, задыхаясь, хватали воздух высунутыми из воды шлёпающими губами. Проворные мальчишеские руки, вцепившись пальцами в жабры, выбрасывали рыбу на прибрежную траву. Рыбацкий азарт прервал сердитый голос: - Что творите, окаянные?! Ей, бедной, дышать нечем, а вы и рады стараться... Сколько рыбы загубили, браконьеры голопузые! Вылазьте сейчас же из воды! Вот я вас, едри ваши копалки! Бородатый старик в камуфляжных брюках и куртке, в пятнистой зелёной кепке и резиновых сапогах для пущей убедительности выломал ивовый прут. - Атас, пацаны! Дёргаем отсюда, пока Праведник не окрестил нас! - Что испугались? Праведник уже не лесник... Его на пенсию выгнали... Так отец говорил... Пусть попробует тронуть... - Ты как знаешь, Рыжий, а мы делаем ноги... Тебе хорошо... Твой батяня мильцанер... Мальчишки повыскакивали из омута, ловко увёртываясь от прута. Один из них, пятнадцатилетний рыжий толстяк с веснусчатым лицом, хамоватый сынок участкового инспектора милиции лейтенанта Власюка, нагло заявил:
  364
  - А никуда не вылезу, Праведник! Не твоя это рыба, не имеешь права шугать за неё... - Вылазь, Митька! Не послушаешь - пеняй на себя! Вот задам прута, - отворачивая ботфорты "болотников", пригрозил старик. - Скажу папке, он так задаст тебе, Праведник, мало не покажется... Иди, молись на свои иконы... Ха-ха... И Митька, пропустив мимо оттопыренных, облезлых от загара ушей незлобивые угрозы бывшего лесника, подвёл пухлые ладони под всплывшего налима. Прут старика стеганул по мокрой спине подростка. Митька взвыл, с плеском вылетел из воды, чуть не потеряв трусы, и отбежав на безопасное расстояние, состроил презрительную рожу. - Праведник! Праведник! - выкрикивал он, полагая, что обзывает старика непристойным словом. - Погоди, Праведник, засадит тебя папаня на пятнадцать суток... Посидишь возле параши, старый хрыч... Пометёшь улицу в райцентре вместе с бомжами... У-у, праведник! Митька с плачем побежал, мелькая рыжей головой в кустах ивняка. Праведником прозвали в Лебяжьем Николая Богомолова. В этом старинном сибирском селе, наполовину опустевшем, когда-то высился на взгорке у Изылинки деревянный храм, в разгул атеизма приспособленный под зернохранилище, а позже и совсем разрушенный. В дни церковных праздников пожилые люди из немногих оставшихся в Лебяжьем жителей собирались в доме Богомоловых. Сообща пекли булки и пироги, варили уху и кисели, ставили самовар, пили чай с малиновым вареньем. По вечерам читали священные писания при зажжённых свечах, перед иконами произносили молитвы. В последние годы земельные участки в деревне Лебяжье
  365
  скупили богатые горожане. Новые сельчане, недовольные замечаниями бывшего лесника за варварское отношение к природе, не вникая в суть радушных встреч старожилов, их благостных молений, не утруждая себя познанием истин Господних, недобро косились на дом Богомоловых, с ехидцей и насмешками ерничали: - Ишь, развёл богадельню Праведник... - Старается старый козёл оправдать фамилию... - Сектанты у него собираются... Иеговисты... - Трясуны они... Пятидесятники... - Староверы... Кружка у них для посторонних... Кто выпьет из неё, так забросят тотчас подальше... - Управы нет на этого ретивого природозащитника... - Говорят, бор сосновый своими руками насадил... - Так то когда было... Мало ли, что говорят... Богомолов покачал головой вслед убегавшему подростку. - Что-то из тебя получится, гадёныш... Не думаю, что станешь честным христианином, - сбрасывая в воду рыбу ещё шевелившую жабрами, проговорил бывший лесник. В конце дня у калитки протарахтел мотоцикл. В дом и впрямь заявился лейтенант Власюк, дородный мужчина в мятой милицейской рубахе, в замызганных, засаленных брюках, не знавших утюга, в запыленных ботинках. Участковый инспектор милиции с важным видом поправил на поясе потёртую кобуру с пистолетом, снял с головы форменную фуражку, вытащил из кармана грязный платок, вытер вспотевшую лысину. Одутловатое краснощёкое лицо лейтенанта выражало крайнее недовольство. Под рыжими лохматыми бровями выпучивались бледно-голубые глаза. Сдержанно, сознавая полноту власти, отдышавшись после подъёма на пригорок, на котором стоял дом Богомолова, лейтенант прорычал:
  366
  - Ты что себе позволяешь, Праведник хренов? Э... Гражданин Богомолов... Вот составлю протокол за причинение телесных повреждений ребёнку... - В долгу не останусь... Ударю в колокол гласности... Напишу статью в газету, как вы глушили гранатами рыбу в озере... - сдержанно ответил Богомолов. - Чего-о?! А ты докажи! Знаешь, что бывает за клевету? Фактами оперировать надо... А где у тебя факты? - Доказывать не собираюсь... Приедут добрые молодцы из ФСБ, спросят, как да что... Я им скобу от гранаты покажу... До воды не долетела... На травке валялась... Я её ногой притоптал... На скобе той заводской номер партии... Нетрудно определить, что привезли вы гранату из командировки в Чечню... Ещё можно рассказать, как зимой вместе с хозяином торгового центра завалили лося... Ребятам из ФСБ интересно будет узнать, откуда у вашего приятеля-ворюги, так называемого предпринимателя, снайперская винтовка... Лось осину грыз... Стрельнули в него... Пуля прошила зверя да в дереве и застряла... Я осину срубил, чурку с пулей отпилил и в лесу спрятал... Так, на всякий случай. Авось, следователям сгодится... - Шантажируешь, Праведник? - Оперирую фактами... Участковый потёрся вспотевшим лицом о рубашку на своём плече, надел и снял фуражку. Бледно-голубые глаза беспокойно забегали. - Так я чего... Степаныч... Ты того... Ну, малость пошалили пацаны на речке... Рыба от жары всё одно пропадёт... - Не пропадёт, если воду не мутить... Скоро дожди пойдут... Оживёт Изылинка... - Эт-так... Я ведь что? Я ничего, - пожал плечами Власюк.... Договориться, думаю, можно... - Худой мир лучше доброй ссоры... Отчего же не
  367
  договориться... Не браконьерьте... Не подавайте детям дурной пример жестокого обращения с природой... И не зазвонит колокол гласности... - Ну, так я пойду, Николай Степанович? Надеюсь, утрясли инцидент с рыбалкой? - Блюдите правопорядок, товарищ лейтенант... И вот что я вам скажу: потрудитесь впредь быть вежливее... Не разговаривайте с гражданами с пренебрежением и в оскорбительном тоне... ...О неприятном разговоре десятилетней давности вспомнил Богомолов, лёжа на дне лодки, скрытой ветвями ивняка. Отсюда, неподалеку от места, где вчерашним вечером поднял браконьерскую сеть, он поджидал тех, кто ради наживы готов губить природу. Было тихо и спокойно. Не верилось, что где-то в этот ранний час шумят улицы и площади больших городов, спешат по делам люди, движутся автомобили, грохочут трамваи... Мелкий дождик чуть слышно накрапывал по плащу и резиновым сапогам. Утки, вытянув шеи, низко проносились над водой, блестевшей вокруг до самого горизонта. На островках, чернеющих голыми деревьями и кустами, суетливо трещали дрозды, озабоченно стрекотали сороки, с карканьем усаживались на гнёзда вороны. И среди весеннего раздолья раздавалось отдалённое журавлиное курлыканье или слышались призывные, трубно-серебряные клики лебедей. Когда-то много обитало здесь этих красивых белоснежных птиц, величаво-прекрасных. Недаром ведь село назвали Лебяжьим. К сожалению, алчность ненасытных, безжалостных браконьеров, для которых нет ничего святого, сократили их численность. Богомолов, набросив на себя брезент, грыз ржаной сухарь и размышлял над тем, почему не все люди одинаково
  368
  заботливы к природе. Одни берегут, охраняют и приумножают её. Другие бездумно истребляют всё живое. Кто-то лелеет в лесу редкий цветок. Другой без зазрения совести сыпанёт на него кучу бытового мусора. Кто-то разводит рыб, выхаживает слабых диких животных, выпускает их на волю, а кто-то ставит сеть, капкан, петлю, стреляет и травит ядом. И ведь не с голодухи, не с безысходности... А так... Ради прихоти, азарта, наживы... Чтобы поймать, убить... Ну, почему-у?! "А нет в душе святости... Кабы сызмальства, как в старые добрые времена, приучались к Богу, не было бы такого варварства, - находил для себя ответ бывший лесник. - Через Него, через Господа всё идёт... А кто мимо Него проходит, тот становится нечестивцем..." Половодье... Один день до Пасхи... В это пасмурно-печальное утро Великой пятницы на Страстной седмице истинный христианин Николай Богомолов не предполагал быть на реке. Мыслями он был в райцентре, в небольшом храме Пресвятой Богородицы, перестроенном из деревянного дома. Но всё сложилось иначе. Разлилась река. До города тридцать километров. Против течения на вёслах не выгрести. Да и животных, попавших в беду, спасать надо. А тут ещё эти злодеи на моторной лодке. Им что будни, что Пасха, всё едино: урвать, ухватить, добыть... В стороне Лебяжьего на высокой ноте завыл мотор. Звук дребезжащей, туго натянутой струны, всё приближался, становился громче, и вот уже показался пенный след с чёрной точкой впереди. Богомолов поднёс к глазам бинокль. - Так и есть... Отец и сын Власюки... Ну-ну, давайте, подъезжайте... Ждём с нетерпением...
  369
  Моторка сделала круг у белого пенопластового поплавка, оставленного стариком на прежнем месте, сбросила обороты, закачалась на волнах. Загремели дюралевые борта. Двое мужчин, сидящих в лодке, уцепились за поплавок, потянули шнур, и к своему немалому удивлению вытащили... кирпич. Они со злостью швырнули его в воду и завертели головами, выискивая глазами того, кто сыграл с ними эту шутку. Но Богомолов и не думал прятаться от них. Он вставил вёсла в уключины, и лодка зашуршала среди густых ветвей ивняка. - А, это ты, старый козёл... Праведник хренов, - выругался дородного вида мужчина, красномордый, в сером милицейском бушлате и такой же шапке-ушанке с пятном от кокарды. - Никак не сдохнешь... Всё тебе больше других надо... Сидел бы на печи да кости грел... Так нет... Лезешь не в своё дело... То же мне, рыбинспектор выискался... - Больше других не мне, а тебе, Власюк надо... Вон какой коттедж выстроил, а всё хапаешь... Всё тебе мало... С голоду помираешь? Рыбы захотелось? Так с удочкой на бережку посиди... Или решил рыбой на базаре поторговать? Клочья твоей поганой сети вон на тех кустах сушатся... Пользуйся... И впредь так будет... Лучше брось это занятие, Власюк... Ноне, вижу, с сынком на пару браконьерить вздумали... - Отправить его на дно кормить раков и все концы в воду... Надоел мне, батя, этот Праведник! - выкрикнул младший Власюк, поднимая ружьё. - У меня в доме трое студентов... Они знают, куда я по утрянке смотался... "Если не вернусь, - сказал я им, - заявите на участкового Власюка..." - Какие ещё студенты? Шнягу не гони, Праведник, - опуская книзу стволы бескурковки, испуганно озирачясь, сказал младший Власюк. - Кругом наводнение... Откуда им взяться? - Вчера вечером с острова снял... Вода прибывает...
  370
  Сегодня там только кусты торчат... Чуть не утонули они... - Ну, погоди, Праведник... Так тебе даром не пройдёт... А какие там студенты, мы сейчас посмотрим... Чтоб ты утонул, Божий угодник! - остервенело крикнул Власюк, - гони, Митяй! Мощный "Ямаха" взревел, и моторка унеслась, увозя не солоно хлебавших браконьеров. - Вот, теперь и мне домой пора, - взялся за вёсла Богомолов. - Как там мои постояльцы? Сложили дрова уже? На душе было грустно и тяжко. И хотя в очередной раз он одержал победу над своими заклятыми врагами - браконьерами, в сердце не трепетала радость за содеянное добро. Быть может, от того, что губителей природы не становилось меньше, а бороться с ними уже не доставало сил... Или от безмерной печали, сопереживаемой им вместе с миллионами православных христиан в День распятия Христа, от воспоминаний страстей Господа, приемлющего за нас добровольные страдания и смерть. Великое желание соучаствовать в крестных страданиях Спасителя, видеть Господа, сораспяться с Ним, овладело стариком Богомоловым. Он вспомнил наставленное на него ружьё и рассмеялся. - Глупцы! Они хотели убить меня... Сегодня! В День Великого пятка! Цепляясь за жизнь, отпугнул их... Инстинкт самосохранения сработал... На студентов сослался... Зачем? Пусть бы стрельнули... Исполнилась бы заветная мечта разделить мучения с Христом... Богомолов оставил вёсла. Лодка, казалось, замерла на месте. Капли моросящего дождя мелкой дробью сыпали по бортам и корме, по лесниковской фуражке и брезенту, сеялись по гладкой воде. Благочестивый старик поднял глаза к небу, созерцая его и осеняя себя крестным знамением, зашептал молитвы Господу. В уединении половодья, соучаствуя в страданиях
  371
  Спасителя, он воспринимал этот священный день как Божественный праздник, озарённый радостным сознанием полученного спасения через страдания и смерть Христа. Деревья и кусты постепенно оставались позади. Дождь, не переставая, моросил на согбенную фигуру молящегося старика, стоявшего в лодке на коленях... Благостный свет Вода заметно прибыла. Задевая вёслами за дно, Богомолов добрался до самых ворот своего дома. Во дворе, залитом по щиколотку чуть не до крыльца, творилось невообразимое. Ошалело лаял Гром. На крыльце визжала полуголая Катька-Катран. Громко не то пели, не то просто орали Вован и Колян. Рядом с ними топтался, выкрикивая ругательства, пьяный Митька. Плавали дрова разваленной поленницы. Горластый краснопёрый петух хлопал на заборе крыльями и безудержно кукарекал. Потрясённый хаосом и гвалтом в собственном дворе, старый пенсионер некоторое время смотрел на всё непонимающими глазами, соображая, где могли так укушаться его злополучные гости. - Не иначе, Митька Власюк притащил водки и напоил их до скотского состояния, - снимая с уключин вёсла, проговорил Богомолов. - Хотя нет... Сравнение с животными здесь не уместно... Свиньи ведут себя приличнее... Да и на пьяных они не похожи... Странные какие-то... Словно умом тронулись, - обхватывая столб железной цепью, добавил старик. Запер лодку на замок, ключ сунул в карман, положил на плечо вёсла и толкнул калитку. - Что происходит в моём доме? Позвольте узнать, - вошёл во двор Богомолов. Под ногами хлюпала заметно прибывшая вода. Его обступили кривляющиеся парни с выпученными, словно, стеклянными глазами. - Привет, Мазай! - фамильярно хлопнул старика по спине Колян. Что-то нечеловеческое было в его диком взгляде. - Как твои зайцы, герой Очакова и покоренья Крыма? Все целы? Ха-ха-ха, - истеричным смехом закатился Вован. - Салют, дед! Давай, потанцуем! - вертела голым животом зеленоголовая Катька - Катран. Богомолов никогда не видел наркоманов, обкурившихся, обколовшихся, унюхавшихся наркотической дрянью. Ему стало не по себе при виде ужасающе-ненормального поведения молодых людей. Старик корил себя за то, что оставил их одних в своём доме. - Леший меня возьми! Как мог я довериться этим тварям?! Но ведь взрослые люди! Можно ли так безобразничать? Что за молодёжь нынче пошла? - возмущался он, поднимаясь на крыльцо, превращённое Катькой - Катран в подиум для стриптиза. Девица сбросила с себя джинсы и нагая, если не считать за одежду плавки и бюстгальтер, принялась крутиться вокруг столбика, поддерживающего крышу над крыльцом. Старик вошёл в распахнутую настежь дверь и ахнул: всё в доме перевёрнуто, как после бесцеремонного обыска, бандитского налёта или погрома. На полу валялись подушки, осколки битой посуды, газеты, тряпки. Богомолов кинулся к сундуку с откинутой крышкой. Так и есть: коробка из-под электробритвы пуста! Нет в ней орденов и медалей. - О, мать честная! О, Господи, да что же это такое?! - схватился старик за сердце. - Ограбили! Самое дорогое забрали! Отдайте, сволочи! Спас я вас на свою беду... Сильный удар по голове свалил старика с ног. В глазах сверкнула молния, и он упал навзничь, раскинув руки. Лахудра стояла над ним с поленом в руке. - Что разорался, старый лох? Ещё хочешь по тыкве получить? Лахудра замахнулась, но её удержал Митька. - Ты чё мочишь его, мымра угарная? Этот древний пень нам живой нужен... Пусть скажет, падло, где у него пенсионные башли заныканы... А ну, говори, праведник хренов! Чё, козлина, отпрыгался? Не будешь больше стучать на мужиков... Сам, гад, не живёшь, и нам не даёшь... Говори, сучий потрох, где бабки затырил! Митька изо всей силы наступил старику на грудь. Тот захрипел, силясь что-то сказать. - Ну, говори, а то уроем, - пнул его в бок Вован. - Халдеями вчера нас обзывал... Фашистами... На, получай, паскуда! - Харэ, Вован... - оттолкнул дружка Колян. - Дай и мне пнуть... На тебе! На, старый лох! Думал, в натуре мы твои байки слушали... Катран, молоток, на цацки развела тебя, лоха... Мы их Митяю загнали... За три дозы... Вкололись уже... Теперь в полном кайфе... А доски малёванные в городе толкнём... Прикинь, на сколько доз хватит... Пьяно шатаясь, Митька встряхнул старика за ворот камуфляжной куртки, усадил спиной к стене. - Где деньги, Праведник хренов? Отвечай, не то урою... Рожа Митьки, красная, опухшая от частых пьянок, качалась перед глазами старика, словно в тумане. Ему вдруг представилось, что и не Митька это, не фашиствующие молодчики пытают его, а самые настоящие гестаповцы. И как тогда, в плену, он уже твёрдо знал, что ни за что не выдаст тайну... Денег не было, но если бы имелись, ни за что не отдал бы... И не потому, что пожалел бы из жадности, а назло врагам, пытавшим его, не отдал бы и всё. Пусть убивают... Он пожил своё... Святой образ Великомученика Георгия привиделся ему. Не сдался Георгий... Не согнулся перед мучителями... Не предал веры христианской... И он, Николай Степанович Богомолов, стерпит мучения, но не поступится честью ветерана-фронтовика, праведного христианина. Заляпанный грязью кроссовок впечатался в лицо старика. Что-то вылетело изо рта. Это Вован постарался. Крепкий парень. Накачанный... Настоящий бой-скаут! - Ты чё в натуре, Вован? Зубы выбил ему... Как теперь он скажет нам, где деньги прячет? - воскликнула Лахудра. - Это не зубы... Это челюсть вставная... Не скажет, так встанет и сам покажет... Верно, старикан? Ещё удар... Мотнулась голова пенсионера под кулаком мордатого Митьки. В отца пошёл. Здоровяком уродился. В армии успел послужить... Пол года... Комиссовали Митьку досрочно по причине недержания мочи. Солдаты в части ненавидели Митьку за вонючие простыни. Дул Митька в постель нарочно, косил под больного энурезом. После армии отец хотел устроить сынка в милицию, но опоздал: загребли Митьку за грабёж. Четыре года отсидел. И вот освободился... - Где башли, Праведник? В ответ - ни слова. И признаков жизни тоже дед не подаёт. - Молчит, как партизан, - с ожесточением пнул его Митька. - А он и есть партизан... Вчера трепал нам про какой-то клад... Думал, мы в натуре его брехне поверили, - сказал Колян и криво усмехнулся: - Сейчас мы приведём его в чувство... Не отличаясь силой, Колян взял у Митьки зажигалку, чиркнул у лица старика. Идея всем понравилась. - А ну, поджарь его! Колян поднёс огонёк к бороде старика. Седые волосы вспыхнули, опаляя лицо. На коже вздулись волдыри. Старик встрепенулся, закашлял кровью. - Гляньте: ожил! А... Чё я говорил? - в бешеном экстазе запрыгал Колян. Визжала от восторга Катька-Катран. В припадке неудержимого смеха хватался за живот Вован. Роготал Митька. - Господи, прости... Если согрешил по неразумению... Каюсь, Господи... Дозволь разделить мучения с Твоими, которые ты принял на Кресте... Прими душу мою в Царство Небесное... Святой Георгий, помоги выдержать пытку огнём... Произнеся беззубым ртом слова покаяния, понятные лишь ему самому, Николай Степанович Богомолов отошёл в мир иной. Он уже не почувствовал, как Митька всадил ему в грудь кухонный нож по самую рукоятку. - Для надёжности, - пьяно пробормотал Митька. Николай Степанович вдруг ощутил необыкновенную лёгкость, с удивлением созерцая своё тело, в полусидячем положении приваленное к стене. В груди торчала рукоятка ножа. Вован взял с подоконника кусочек мела, измываясь над убитым, начертил ему на рукаве свастику. - Вот, дед... Теперь и ты фашист! Шутка... Ха-ха, - рассмеялся Вован. - Тащите Праведника в лодку... Выбросьте в реку... Подальше где-нибудь, - распорядился Митька. - А ты, дрючка, подай мне керосинку... Мы здесь такой фейерверчик устроим... А чё? Дымоход у деда был неисправный... Или горящий уголёк выпал из печки... Менты не допрут чё по чём... Лахудра подала ему лампу, и Митька грубо оттолкнул её: - Чучундра... Накинь шмутьё и канай отсюда! Лахудра, не переставая истерично сметься, одела джинсы, куртку и сгребла в охапку увязанные в покрывало иконы, старинные церковные книги и пошлёпала к лодке. Следом за ней выскочил из дому Митька. Из окон дома повалил дым. Навстречу Митьке бежал перепуганный Вован. - Лодка на замке! - Придурки! Пошарьтесь в карманах Праведника! - А - а... Вован убежал. Карманы убитого перетрясли, ключ не нашли. Выпал, когда тело волокли в лодку. Вован снова вернулся с истошным криком: - Замок не открыть! Митька нашёл за углом дома железный лом, подошёл к воротам, за которыми виднелась лодка с убитым стариком. На корме, обхватив узел, сидела зеленоволосая девица. Глупая улыбка перекосила её отрешённое лицо. - Против лома нет приёма, - пьяно осклабился Митька и одним ударом сбил висячий замок. - Плывите вниз по реке... И волыну не забудьте выкинуть... - Какую ещё волыну? - не понял Колян. - Нож выбросьте в реку... Вас здесь не было... А я пошёл домой... Моя хата с краю... Ничего не видел, ничего не знаю... Пламя выбилось из разбитого окна. Ошалелый пёс с воем бросился убегать. Из огня вдруг прямо в воду вылетел обгорелый кот, с диким "Ма-а-у!" ускакал в заросли сухой полыни. В сарае неподалеку, чуя дым, метались куры, ревел бычок, визжала свинья. Воспарив над половодьем, душа Николая Степановича плавно и легко возносилась к небесам. Она ещё не достигла хмурых облаков, и с высоты птичьего полёта было хорошо видно, как быстро несущаяся моторка, выскочив из Лебяжьего, понеслась к уплывающей вдали лодке. То Митька, опомнившись, решил разделаться с подельниками зверского убийства и поджого дома бывшего лесника. Там, где река делает поворот, моторка настигла лодку с наркоманами. На полных оборотах винта она с ходу врезалась в лодку, протаранила её и с рёвом, вздымая водяную пыль, скрылась за поворотом. Два парня и девица недолго барахтались в холодной воде. И хотя их отчаянные крики и не достигали высот поднебесья, можно было представить, как взывали они о помощи. Как нельзя дважды вступить в одну и ту же реку, так и Бог не помогает во второй раз тем, кто до этого презрел Его помощь. Наркоманы скоро исчезли в волнах, поднятых полуденным ветерком. А моторка всё неслась, и быть может, уснул за рулём пьяный Митька. На большой скорости врезалась моторка в молодой и крепкий тополь. Вспышка, отдалённое эхо взрыва, и вновь тишину половодья нарушала лишь хлопотливая возня птиц, устраивающих на деревьях гнёзда. Деревянные иконы, навощенные старинные книги плыли по реке. Кому посчастливится выловить их из воды, будут восторгаться им, как необыкновенному чуду, Божьему дару, счастливому предзнаменованию. Позже станет известно, что некий Власюк, участковый инспектор милиции, не пережил трагедию с сыном и умер от сердечного приступа. И волку жалко волчонка... А душа Николая Степановича возносилась всё выше и выше. Половодье с островками суши куда-то исчезло вместе с земной жизнью. Николай Степанович увидел себя среди камней, на сером песке... Смутная память подсказывала ему, что бывал здесь и раньше... Пустынное место... Терновники... Мятущиеся косматые тени зловеще приближались, превращаясь в клыкастых, отвратительных чудищ.
  378
  Стало страшно и жутко. - Господи, спаси и помилуй! - перекрестился Николай Степанович. - Святой Георгий, помоги! Послышался знакомый цокот копыт. Взбивая подковами известковую пыль, подскакал белый конь. Всадник в пурпурно-алом плаще, в зелёном хитоне осадил его, уткнул копьё в песок. Вокруг золотого шлема сиял нимб. - Здравствуй, Николас из Себастии... Николас Родригес из Кадиса... Николай из Лебяжьего... Вот и свиделись... Помнишь ли ты наши первые встречи? Узнаёшь ли меня? Ведь без малого четыреста лет прошло со дня нашего последнего свидания... Много воды утекло в земных реках с той поры... Много прошло перемен в людской жизни... - Как не помнить?! Как не узнать?! Ты есть Великомученик святой Георгий - Победоносец... Николай Степанович приложился губами к шёлку плаща, с радостным умилением поцеловал. - А что это у тебя? - весело спросил всадник, указуя на свастику, намелённую на левом плече Николая Степановича. - А... Это? Нечестивцы, подвергшие меня мучениям, нарисовали... - хлопая по рукаву и стирая мел, стесняясь, с чувством вины, объяснил Николай Степанович. - Напрасно винишься, - сказал Георгий. - Не твоя вина, знаю... Эти молодчики, отринувшие Христа, отвергшие Родину и матерей своих, надругавшиеся над всем святым, уже в аду... Там ждёт их Страшный суд... Кому вечно камни таскать, кому в смоле кипеть... А свастику эту римляне на свои штандарты вешали... Ты помнить должен, когда центурионом был... - Да... Она означает "благоденствие"... - Гитлер и его человеконенавистные сподвижники извратили благое предназначение этого знака... Ну, готов к встрече с Господом?
  379
  - Да, - в волнении, чуть слышно, одними губами, вымолвил Богомолов. - Не слышу, - поднимая копьё и отгоняя нагло приблизившихся чертей, сказал Георгий. - Да! - уверенно ответил Богомолов. - Тогда берись за стремя и поскачем вместе! Я провожу тебя до сияющих врат Рая. Долгой была твоя дорога к Нему. Они вознеслись над пустыней, легко устремляясь всё ближе к благостному свету, воссиявшему впереди радужными золотисто-розовыми искрами. Ангелы вылетели навстречу, бережно подхватили Богомолова и понесли. - Спасибо, Георгий! Храни тебя Господь! - успел крикнуть на прощание Николай Степанович. - Прощай, друг мой! Ты оправдал надежды Христа... Счастливого пути в Царство Небесное!
  380
  Содержание
  Часть первая. Центурион именитого войска. 5
  Пастух из Себастии ------------------------------------------------------------- 7 Караван из Мелитены -------------------------------------------------------- 21 Город у моря -------------------------------------------------------------------- 38 Жертва Аполлону -------------------------------------------------------------- 52 Знак или знамение? ----------------------------------------------------------- 68 Пожар на Верхней улице ---------------------------------------------------- 80 Царственный покровитель -------------------------------------------------- 89 В триклиний на пир ----------------------------------------------------------- 96 Разгром при Каррах --------------------------------------------------------- 103 Битва при Сатале ------------------------------------------------------------- 113 Муки Георгия ------------------------------------------------------------------ 125 С трона в грязь ---------------------------------------------------------------- 142 Беглец --------------------------------------------------------------------------- 149 Бунт на галере ---------------------------------------------------------------- 155 Пират Эгейского моря ----------------------------------------------------- 171 Часть вторая. Сакура и самурай. 183 Ямато - путь гор ------------------------------------------------------------ 184 Когда цветёт сакура -------------------------------------------------------- 187 Кораблекрушение ---------------------------------------------------------- 213 К Жемчужному берегу ---------------------------------------------------- 226 Плата за жизнь --------------------------------------------------------------- 231 Гончарных дел мастер ----------------------------------------------------- 242 Морские девы ---------------------------------------------------------------- 256 В тихом месте у ручья ------------------------------------------------------ 268 Ночь в Сэкияма --------------------------------------------------------------- 274 Удачи тебе, самурай! ------------------------------------------------------- 291 Свадьба в Такасима ------------------------------------------------------- 302 Часть третья. Праведник из Лебяжьего. 335 Дед Мазай --------------------------------------------------------------------- 336 Вящие сны --------------------------------------------------------------------- 350 Половодье --------------------------------------------------------------------- 366 Благостный свет ------------------------------------------------------------- 374
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"