Крейсерская яхта вошла в гавань и встала у пирса. С причала завели широкий, удобный трап и пассажиры, бормоча слова благодарности, сошли на берег и, пройдя шагов десять, заняли свои места в комфортабельном автобусе. На палубу энергично поднялся подменный экипаж. Не прошло и часа, как передав все дела, прежняя команда направилась к стоянке такси, чтобы оттуда, прямиком, в большой город за семьдесят километров, в аэропорт и кто куда. Он же, всю жизнь свободный художник, а ныне помощник капитана по культурной части, пошёл в город. Утренний весенний туман медленно ворочался и клубился, рассеиваясь, как... Стал искать сравнение, но не нашёл.
Остающаяся за спиной яхта "Бабочка" (до этого "Рихард Вагнер" и ещё цепочка имён) была плавучей клиникой, предлагающей своим пассажирам курс самых современных восстановительно-омолаживающих процедур. Он, как и все члены команды, посещал всё, что было можно и нужно, за символическую плату. Весна, море, остаток бледной Луны, красота. Накатывает на серо-розовую гальку волна чистого аквамарина и с шелестом, врачующим душу, откатывает. Самочувствие - прекрасное! Так хорошо, что можно закурить крепкую сигару и крепко, крепко выпить.
Из порта идёт небольшой улочкой. Букинистические и антикварные магазинчики, художественные галерейки, маленькие бутики, крошечные кафе и уютные мини-отели. Во всём вкус, приглушённые тона, элегантность. Людей мало, в легчайшей муаровой дымке их силуэты размыты, легки. Цветы. За витринами - всё стильно, настоящие вещи, порою - роскошь. Взгляд цепляется за японский, начала двадцатого века, чайный сервиз в одной антикварной лавчонке. Из этого сервиза в родительском доме когда-то была одна только сахарница. Удивительно! Идёт мимо, попадает на большую улицу, платаны и другие дерева, всё больше вечнозелёные. Без особых изысков, благородные фасады домов в три-пять этажей. Никаких проводов, ящиков от кондиционеров, не говоря о спутниковых "тарелках". На ходу зашагивает-запрыгивает в, под старину, трамвай, предполагающий для желающих возможность и такой посадки, едет. Много свежих афиш. Самая крупная - выступление имитаторов группы "KISS". Ничего, ещё пару рейсов, и он точно не откажет себе в удовольствии.
Видит трёхъязычное объявление о сдаче жилья, тремя разными шрифтами, сходит с трамвая, идёт обратно, сворачивает, углубляется. Становится теплее, щебечут какие-то трогательные птахи. Доходит. Черноствольные молодые дубы за высокой оградой, ярко-зелёная трава в мелких белых цветках. Дом в глубине. Наследник, тут же появившийся на пороге, оказывается, передумал сдавать, продаёт всё целиком, дом с участком и всем содержимым. Неискренне извиняется, что ввёл в заблуждение, после признаётся, что покупателей совсем нет, а так, хоть кто-то заходит, всё-ж какое-то движение. С заискивающей улыбкой приглашает зайти, посмотреть. Не зайти, после такой улыбки, что сбежать не заплатив из парикмахерской.
Заходит, смотрит. Много фотографий, богатая библиотека, грустная собака двенадцати годов, коллекция фотоаппаратов. На пюпитре кабинетного рояля, фортепьянная соната Н. Мясковского. Любительские, без претензий, но душевные портреты девушек с осиными талиями, в светлых сложных платьях. Смотрят прямо и открыто. Несколько поэтичных ню. Пейзажи хрустальной прозрачности, в радужном свете мотыльки, золотые солнечные блики, цветение. Чинно-благородно. Шикарный винный погреб, пить - не перепить.
Мирно откланявшись и пожелав удачи, (хотя за такие деньги, этим домом ещё очень долго можно торговать) возвращается на центральную улицу и двигается дальше. Вскоре его внимание привлекает вывеска на двухэтажном здании: "музей", "кафе", "гостиница". Перед входом, арт-объект, лабиринт в форме сердца, вполне уместный, многодельный, переливающийся. Он обходит его против часовой стрелки, смотрит, может где есть кнопка, или на худой конец рычаг. Ему хочется его запустить, такая красота должна шевелиться. Какой-никакой там шарик или ещё что-нибудь вроде человечка, чтобы перемещалось там, не хватает. Но нет, и пояснительная табличка отсутствует.
Заходит в дверь гостиницы-музея-кафе. В глубине стойка с кофе-машиной, за ней девушка, столики с удобными креслами. По одной стене открытые полки, на них книги, журналы, "винил". По другой сплошь, "шпалерной" развеской, небольшие портреты хорошо всем известных личностей: Толстой, Ганди, Авраам Линкольн, мать Тереза и т.д., тем не менее, под каждым портретом табличка: "Портрет неизвестного (-ой), холст/масло". Всматривается и точно, с первого взгляда вроде бы как Фридрих Ницше, но чем больше смотришь, сходство, прямо на глазах, рассыпается, и видишь, нет, совсем даже и не Ницше, а как бы даже и не Зигмунда, в некотором роде, Фройда.
Подходит к полкам, вот "Тарантул" Боба Дилана, проза Джона Леннона, многостраничная лирическая поэма гениального штангиста, альбом с живописью популярного космонавта. Пролистывает пластинки -- исключительно фольклорная музыка в "миноре" и зажигательное "диско". Лёгкое и весёлое безобразие, от которого сразу же настроение поднимается ещё на пару градусов. Осмотревшись, с одобрением, справляется у девушки за стойкой (на стене, за её спиною, известная картина М. Шагала, с влюблёнными в небе, только висит она в перевёрнутом виде): Это кто же оформлял, хозяева или дизайнер?
- Хозяева - доброжелательно отвечает та.
- Непростые люди, да? - с приятной иронией, спрашивает он.
- Вроде бы непростые, хотя, как определить?
- Определить не сложно. Непростому - нужно чтобы было красиво, со вкусом, простому - чтобы правильно. Толстой - прост, Чехов - нет. Одному, чтобы всё прекрасно, другому, чтобы босиком, землю пахать, кониной питаться, там, пороху, брат!
- Да? А Достоевский? - девушке весело, она смеётся.
- Достоевский - сложен, но прост! Как Гоголь с Пушкиным!
Смеются оба.
Продолжает: - Ладно, шутки в сторону, кофе как у вас, без цикория? У меня от него изжога.
- Как же без цикория-то можно, да без овса, это и не кофе тогда...
А ведь ещё совсем недавно жил у себя на даче под Москвой, в размеренном кругу ежедневных малых дел и ответственностей, всем довольный, не помышляя никуда больше двигаться. До этого год прожил в Риге, (где в своё время и родился в русской семье). Снял тогда квартиру в родном районе, в доме, с видом на бывший свой дом. Ездил в Саулкрасты, где была родительская дача. Гулял по Юрмале от устья Лиелупе до бывшей мастерской, некогда, театра-студии в Майори. Ходил, вспоминал, фотографировал. Пытался собрать во что-то цельное, все свои заметки, записи, да так и не собрал. Ничего, сейчас будет время. После уехал в город Кропоткин, где по-молодости жил и работал пару лет, что на славной реке Кубани, провёл там тоже около года. Затем год в Санкт-Петербурге. Крым - два года. Думал там и остаться, уже начал серьёзно присматриваться, прицениваться, но вернулся в Москву, не спеша выбирал новую дачу, относительно рядом с прежней, выбрал. Думал, что всё, осел и укоренился, всё реже и реже куда-либо выезжая. Небольшой дом, прекрасный вид, живопись, большие холсты, редко - графика. Посадками и прочим, не обременялся, нанимал желающих.
Там было хорошо, когда приехал смотреть дом, прошёл быстрый летний дождь, и вода уходила через светло-зелёный ковёр участка в лёгкую песчаную почву с радующими лопающимися звуками, с приятным пощёлкиванием и потрескиванием, капала на карнизы, такая живая пьеска, ласкающая и светлая. Яблони, груши, вишни, жимолость. Внизу озеро, благоуханная земляника по склонам, малинники. Рассветы и закаты. Сосны у озера, с длинными, почти, как у пиний, иглами, бликует солнечный свет, отражённый водой на мощных ветвях. В дупле одной живут пчёлы, в полтора раза крупнее обычных. Иван-да-марья, незабудки, шмели. Всё приспособлено-налажено, всё хорошо. Но приехали двое и предложили взять на себя художественное решение реконструируемой яхты, концепцию, дизайн, а после и войти в команду. Завершившийся рейс - первый, ему очень-очень понравилось.
Вначале плавания шли на двигателе, под его мощную и, одновременно, еле ощутимую пульсацию замечательно засыпалось. Дальше вошли в течение и двигались на парусах, лёгкое порхание. На судне, помимо прямой, врачебной специализации, имелось несколько мемориальных кают-музеев известных деятелей культуры, открытых для посещения на несколько часов в день, после чего "музеи" снова превращались в жилые каюты для экипажа. Пассажиры - исключительно совсем-совсем пожилые семейные пары, прожившие вместе, в любви и понимании всю жизнь, трогательные, спокойные, без претензий, всем довольные и благодарные в самом начале рейса, но по мере прилива жизненных соков, приходили в себя, начинали смотреть веселее, рысить по палубам,, под напором живительной терапии. Лишь суровый капитан, морской волк, Пётр Василич курил, пил и ругательски ругал всех - медиков, нерадивых членов команды, погоду и вообще всё, что придётся, кроме пассажиров, им любезно улыбался.
Удивительно, но одну из пар он ранее видел, много лет назад, но сразу же их узнал. Когда-то на автовокзале в Керчи, после посещения горы Митридат, встал в очередь на маршрутку в посёлок, где отдыхал (Курортное, он же Мама Русская), за крупным мужчиной. Мужчина имел внешность римского воина, патриция-центуриона, держал в руках подробную качественную карту местности и внимательно её изучал. Серые пятиэтажки, холм пожарного водоёма, пирамидальные тополя. Представилось, что вот именно здесь, на этом самом месте и произошла битва, в которой был наголову разбит плачевный сын великого Митридата, после чего в Рим полетело сообщение от победоносного полководца: Veni, vedi, vici. Потекли мысли... Но тут к мужчине подошла супруга и спросила указывая на карту: Что пишут?
Тот, не растерявшийся бы и под огнём дивизионных миномётов, не нашёлся что ответить. А та вздохнула и продолжила: На месте стоит очередь, совсем не двигается...
Он интересуется у девушки, поставившей перед ним чашку с кофе: А что тут у вас за музей?
- По большей части выставки из частных собраний, но серьёзные. Сегодня вечером будет лекция, после концерт и ночной киносеанс, - сходила и положила перед ним ним на стол программку.
Девушка смотрит на часы, достаёт корзинку и начинает кормить с пальца детским питанием очаровательного пушистого дымчато-серого котёнка. Котёнок самозабвенно, с урчанием и зажмурившись, погружается в процесс насыщения. Когда какой-то звук привлекает его внимание, то он не переставая есть и не сбиваясь с ритма, распахивает свои светло-серые глаза, непонимающе-изумлённо смотрит и снова, от удовольствия прикрывает глаза... Когда-то у него был почти такой же.
- Как зовут гражданина?
- Васенька, - ласково отвечает девушка.
- Конечно, Васенька.
Смотрит на чашку, бисквитный фарфор с выдавленной гроздью сирени, удивительно, такая же, как в доме его тренера.
Когда ему было тринадцать лет, он предложил своим одноклассникам и парочке соседей-приятелей записаться на занятия яхтенным спортом. До этого было самбо, конный спорт (троеборье), бокс, что сказать - советские времена, секции и кружки. Поехали на ближайшую водноспортивную базу, что на полноводной реке Лиелупе.
На яхты шкиперами-юнгами их не взяли, для академической гребли оказались малы, а для гребли на байдарке - в самый раз. Направили в сторону небольшой группы, где их будущий тренер показывала, как правильно проводить весло в воде. Подошли, тренер обернулась, совсем молоденькая девушка, латышка, очень привлекательная. Увидев его, отчего-то побледнела, глаза её на миг широко распахнулись, отвернулась, и снова, через усилие, ещё раз посмотрела.
Записались. Бегали кроссы, выполняли физические упражнения, играли в спортивные игры. Скоро пошли и тренировки на воде. Сначала в обязательных спасательных жилетах и со специальными "поплавками" на байдарках, чтобы не переворачиваться. Когда вода немного прогрелась, вышли без "поплавков" и, конечно же, каждый из них по нескольку раз, перевернувшись, пуская пузыри, искупался в реке.
Как-то на одной из тренировок тренер сказала, чтобы в следующий раз они захватили свои дневники, ей, мол, интересно посмотреть, как они успевают и что они вообще из себя представляют в плане умственных способностей. Привозят, она забирает на проверку. Тренировка заканчивается, всем возвращает, ему нет, предлагает задержаться. После душа, переодевшись, заходит в эллинг с каноэ и байдарками. Проходит в крошечную "тренерскую". Она сидит за письменным столом углубившись в страницы его дневника, щедро украшенные красными чернилами "замечаний". Медленно, играя, поднимает глаза и с прорезавшимся акцентом начинает его отчитывать. Ему отчего-то делается весело, но он не улыбается и не дерзит, отвечает туманно, но корректно, зачем-то трогает тёплый бок чайника на электрической плитке, собственно, куда ей, прекрасной и трепетной, что-то ему объяснять? Смешно же.
Через неделю, он единственный вышел на построение без дневника и браво заявил, что дневник, замешкавшись, в спешке забыл дома и что готов понести заслуженное наказание. Она стала смотреть в его глаза, не пересмотрела, отвела. Ещё через неделю всё повторилось. Она медленнее, чем обычно шагала вдоль ряда, (видя его пустые руки) и очень спокойно и сдержанно комментировала то, что открывалось её взору. Дойдя до него, стала ждать объяснений. Он же душевно, философски, ей улыбнулся и опять отговорился, тем, что спешил и оттого запамятовал, но, вот в следующий раз не позволит, так сказать, обстоятельствам взять верх над собою и будет с ними, то есть обстоятельствами, отчаянно бороться. И очень может быть, но обещать и гарантировать он не станет...
Ребята улыбались. А она же вдруг вспыхнула и сказала, что на сегодня он отстраняется от занятий и может переодеваться и ехать домой. Он сразу же вышел из короткого строя, обогнул её и не спеша направился в раздевалку. Тренер же через пару секунд строгим голосом скомандовала: Стой!
Он, удаляясь в том же неспешном ритме, добавил в тон: Стрелять буду!
Ребята засмеялись.
- Стой, я сказала!
Не остановился, будто и не услышал приказа.
Тогда она в несколько прыжков догнала его, схватила за плечи и развернула к себе. Вид имела самый решительный, дерзкий, казалось сейчас вот и влепит... , но вдруг самым трогательным образом заплакала. И тут же всё в нём перевернулось, стал бормотать какие-то извинения, успокаивать, просить прощения, впервые дотронулся до неё. Она вытерла глаза, впервые улыбнулась ему, и они двинулись обратно.
Через день, вернувшись домой из библиотеки, застал её обстоятельно чаёвничающей с его матушкой в гостиной, чем был несколько озадачен и слегка покороблен. Было сразу видно, что они нашли общий язык и их голоса, далее, будут звучать в унисон. По этому случаю, следующую тренировку пропустил, о чём сам же и пожалел, как-то пусто было, да и неправильно. А ещё через парочку недель она пригласила его к себе домой, в загородный дом их семьи, совсем рядом от базы, на берегу реки, (когда бежали очередной кросс, показала). Сказала, что у неё есть интересные книжки на русском языке и то что он выберет, она ему подарит.
Аккуратный невысокий забор, жмёт кнопку звонка, за забором двухэтажный особняк, всё чисто, ухожено. Она выходит, идёт к калитке, здороваются, ведёт его в дом. Знакомит со своими: отец - положительный, высокий, в ослепительно белой рубашке и джинсах, занимающий какой-то ответственный пост в судебной системе республики, мама - красавица без возраста, младшая сестра, улыбается ему - с которой у него сразу же устанавливается, как говорится, душевный контакт. Все на него смотрят с несколько непропорциональным, как ему кажется, по отношению к его скромной персоне, интересом. Вдвоём поднимаются в её комнату, на втором этаже, по ощущениям, что на пятом, видно далеко.
Она пробует завести беседу, но разговор не клеится, отчего-то он наглухо закрыт, в полной обороне. Вручив ему стопку книг, тренер оставляет его одного. Он отбирает четыре и смотрит в окно, на противоположный берег большой реки. За окном начинается мелкий дождь. Затем внимательно разглядывает картину в строгой серой раме, городской пейзаж, окраина Риги, по-видимому самое начало тридцатых годов двадцатого века, серенький летний день, пара лошадок на переднем плане, дымит заводская труба... Чем больше смотрит, тем ему спокойнее, отличная работа. Застеклённые полки с её книгами. Для студентки, заканчивающей первый курс института физической культуры, диапазон литературы весьма широк. Большинство на латышском, но есть на немецком и на английском, даже на русском: Тургенев, Чехов, Бунин, "Мороз - красный нос" Некрасова.
Возвращается с кофейником (керамика) и маленькими бутербродами. За окном темнеет, дождик мелкой россыпью стучится в стекло. Наливает кофе в чашки (а вот чашки - бисквитный тончайший фарфор с гроздьями сирени, такие же, как и та, что у него сейчас в руке).
Сидят совсем рядом, молчат каким-то странным, наполненным, глубоким молчанием. Он отказывается от обеда, как она его не уговаривает. Вскоре провожает его на электричку.
Среди книг было отличное дореволюционное издание "Робинзона Крузо", с иллюстрациями Лейча, Линтона. На третьей стороне обложки он обнаружил штамп букинистического магазина с ценой и датой, книга была куплена за неделю до его прихода. Ехал домой электричкой со свободно, самими пассажирами открывающими-закрывающими, входными дверьми. После той поездки, такие уже, как они их называли "старые" электрички, ему больше не попадались, запомнил. Стал вести дневник и первой была запись: Был сегодня дома у т. Подарила книги. Дала с собою яблок, вкусные.
Так и повелось:
23 сентября. Было необычное солнце после дождя. Попробовал на каноэ, перевернулся.
4 октября. После воды, бегали кросс, до моря, потом пляжем и обратно. На пляже видели голую парочку. Играли в футбол, неплохо, я в защите.
12 ноября. Сегодня воскресенье, купил на толкучке диск "Burn", Deep Purple, то самое. Вчера бегали к морю, на воду уже в этом году не пойдём, вода стала другая, вязкая. Искали янтарь, нашёл четыре кусочка.
18 ноября. "На монетах Золотой Орды верблюда чеканили вместо крысы, а слона вместо свиньи, потому что обманом и хитростью, им удалось первыми увидеть солнце, (а не как в китайском переплыть реку)".
27 ноября. Сегодня выпал первый снег. Снег не такой, как в детстве, я его сейчас не люблю. Дочитал полное собрание сочинений Джека Лондона, до этого Жюля Верна. Она сильная.
4 декабря. "Нужно найти гнездо озёрной черепахи. Подождать, когда та уйдёт и воткнуть вокруг гнезда плотный и крепкий частокол из веток. Она возвращается, обходит всё кругом и уползает. Возвращается с "разрыв-травой" во рту и прикасается к веткам - те падают. Ту траву она бросает, она ей больше не нужна, нужно её взять и идти к месту, где закопаны сокровища. Под ногти нужно засунуть кусочки этой травы, тогда заклятия не действуют. У каждого клада есть своё заклятие: то он для того только, кто его в той жизни закопал, чтобы в этой вынуть, то для сироты, или кого-то, кого очень сильно обидели..."
14 декабря. После уроков дрался со Скорым, у него из носа сильно пошла кровь, решили, что потом продолжим, странный он какой-то, чего ему надо?
7 января. Спортивный лагерь. Новый год прошёл скучно, она праздновала с тренерами. Вчера мы не на шутку разошлись, она заглянула, попросила не шуметь, потом ещё раз, а на третий пришла с Карлушей, (тренером каноистов, отличным мужиком, участником олимпиады в Мехико). Тот снял свой разношенный кроссовок сорок седьмого размера и всем по очереди, через одеяло, по хорошему такому удару по тыльной части. Подходит ко мне, говорит: Переворачивайся, чего ждёшь?
Я ему говорю: Это - исключено.
Он приказывает: Быстро!
Я отвечаю: Нет, этого не будет.
Она ему что-то сказала на своём, и они начинают разворачиваться, смотрю на наших, переворачиваюсь и говорю: Ладно, хорошо, согласен.
Карлуша так по-крестьянски, хитро, улыбается и говорит: Нет, не захотел со всеми, теперь от них получишь, побольше, поувесистей.
13 апреля. Четыре дня тому назад в раздевалке перед физрой дал в глаз старшекласснику, (тот стал нас оттуда выгонять), поставил ему здоровый синяк. Два дня ощущал себя очень мощным. Вчера тот зашёл на перемене к нам в класс и почти без разговора дал мне в глаз, тоже хороший такой фингал. Т. сильно ругается.
20 апреля. Уже было две тренировки на воде. Выиграл олимпиаду по истории среди школ нашего района. Старшеклассника Валерой зовут, ходили на горку, дрались - помирились, теперь за руку здороваемся. Хорошо, что я до байдарки занимался боксом, поставленный удар, если с байдарки вдруг уйду, вернусь. Был у неё дома в Риге, красиво.
19 мая. Вчера она позвонила и пригласила меня к себе домой, в городе. Когда приехал, то она подарила четыре суперовских нулевых "пласта", (все незнакомые, кроме "Queen") говорит, что получили посылку от родственников из Мюнстера, в Германии, (там, многие из местных, кто уехал, живут). Три музыкальных журнала. Плакат, объёмный, переливающийся, Pink Floyd!!! Они вчетвером на фоне неба, внизу день, облака, а вверху - ночь, месяц и звёзды, совсем внизу камин в центре с горящими дровами и много всего, деталей. Не знал, что такие вообще бывают! Спасибо ей!
3 июня. Послезавтра едем в спортивный лагерь. Вчера встретились в центре, посидели в "Птичнике". Она красивая, когда накрашенная - вообще, все на неё глядят. Потом дошли до "Палладиума", посмотрели "Три дня Кондора", отличный фильм. Её знакомые странно как-то на меня смотрят, конечно, с таким мелким! Она им говорит, что я у неё тренируюсь.
7 июня. Теперь я сильнее её, бегали, и так вообще. У Гарьки выменял крутой эспандер. Купить новые гантели - 5 кг, эти лёгкие. Нужно продолжать, не останавливаться. Завтра едем в спортивный лагерь.
Ну и всё в таком направлении.
В летнем спортивном лагере ему понравилось, было хорошо. Всё лето прекрасная погода и теплая вода в реках, а рек было две. Во всех играх она была в противоположных командах, вступала в единоборство, пыталась обвести, отобрать или наоборот посильнее послать в него мяч. Белые, легкие царапины на её загорелой блестящей коже после футбола. Всей группой вечерами ходили в кино, всегда сидели рядом. Как-то к ней из города приехала подруга, а он после ужина один пошел к реке и взяв свою лодку отправился на самостоятельную тренировку, увидел девушек, они заплыли довольно далеко. Тренер сказала что-то вроде: Прямее толчковую руку.
Он кивнул и направился дальше, успев заметить изумление на лице её подруги.
Потом пришёл день летнего солнцестояния, для местных, самый большой праздник в году. Они к нему готовятся, по возможности варят пиво, запасаются водкой и едут на природу, плетут венки и поют песни, жгут большие костры, прыгают через них, ищут цветок папоротника, гоняются друг за другом со стеблями аира и совершают прочие безумства на почве алкогольной интоксикации.
После завтрака подошла и сказала: Мы с тобой поедем, после обеда, никуда не уходи.
Тренировка на воде. Обед. После обеда атмосфера начинает зримо вибрировать. Старшие делаются возбужденно-приподнятыми, деятельными, младшие от них не отстают, разбредаются группками по окрестностям. Ехать не то что бы не хочется, но к нему этот праздник никакого отношения не имеет, совершенно чуждо, не Новый же Год.
После обеда читает, все из их комнаты уже разбрелись. Приходит она и предлагает: Давай тебя подстригу, пока есть время.
- Спасибо, не нужно, хочу длинные волосы.
- Зачем? Ты что? Тебе не пойдёт! - пугается она
- Посмотрим, сейчас, чего говорить? - отводя в сторону книгу, которую она хочет отнять, отвечает он, - Да и нет у меня уверенности в вашей руке...
-Ну, пожалуйста! - просит тренер, - А то не возьму с собой.
-Правда?!! - радостно восклицает он, - Всё, я пошёл!
-Как с тобой тяжело... - печально вздыхает она.
Он назидательно читает ей вслух из исторического романа, который взял сюда из дома: "Мужчина, похож на орех, наружность твердая, внутри - мягкий. А женщина же подобна персику - снаружи - мягкая, дальше - упираешься". И, кстати, почему ваша подруга на меня так посмотрела? И в городе, ваши знакомые? Давно хотел спросить, что во мне такого они видят?
Тень пробегает по её лицу, молчит, затем произносит: - Я не заметила, может тебе показалось. Не обращай внимания. Ну, будем стричься, несу ножницы, да?
- Наверное, я об этом ещё не раз пожалею, но если умеете, то несите, только чего-то сомнительно... - насмешничает он.
Она по-прежнему для него тайна за семью печатями. При всех - придирчива, строга, может и голос повысить, задирает, подшучивает, порою весьма резко. А когда наедине, то совсем другая. Что между ними может быть общего? Чем он ей вообще может быть интересен? Совсем маленького его не раз и не два уводили к себе домой старшие девочки и говорили своим домашним, когда те возвращались со своих работ: Вот, он - будет мой братик, будет у нас жить!
И далеко, случалось, уводили, надолго, пока родители и соседи из его дома прочёсывали ближние и дальние окрестности. А тут что? Правда за эту весну он перегнал её в росте, раздался в плечах. Но они из совершенно разных, не пересекающихся, вселенных, миров, - думает он, стараясь ровнее держать спину и делая лицо помужественнее, когда она отхватив очередной клок волос с его головы, всматривается в дело рук своих, вся такая ладная, красивая, чужая.
Вскоре подъезжает легковушка с водителем, пожилым, из местных. Устраиваются, машина выруливает на дорогу. Мимо проносятся густые леса, небольшие поля, рощи. Она интересуется у него: "А ты никогда не хотел научиться нашему языку?" Отвечает: "Когда я был маленький, мама хотела меня записать в латышский детский садик, там ей сказали, что в группе уже один русский есть, второго они взять не могут, потому что тогда, через месяц, вся группа будет говорить только по-русски. Ну, а в школе, не научишься, хотя у нас очень хорошая учительница, наша классная..."
Ещё он думает, что учить латышский язык, на котором книги стали выходить не от случая к случаю, а сколько-нибудь регулярно, в последней четверти девятнадцатого века, не самая разумная трата времени. Он знает их возражения: мол, ты живешь на этой земле, должен знать. Но у неё есть родственники и в Канаде, и в Австралии, вряд ли они вообще имеют представление о языке индейцев или аборигенов, на землях которых живут. Тем более, осталось еще человек двести, носителей языка самого первого, исконного, финно-угорского населения этого края, ливов, от которых и прежнее название страны - Ливония, что-то не видно у местных тяги к овладению этим языком, и одного слова, поди, не знают. И вообще, он решил, что как только будет возможность, он уедет жить в Москву. А Рига ему совсем не интересна, чужой город, хоть здесь и родился, названий улиц не знает и не хочет знать, не то что язык учить, на котором до революции и надписей тут в городах не было вовсе, русский, немецкий - и только. Он извлекает из кармана серебряный браслет в их национальном стиле и протягивает ей: -Это вам, с праздником! Я его сам сделал. (По полированному обручу полосы инея, лёгкое чернение и синеют лучистые звезды, в эпоксидную смолу добавил пасту из стержня двенадцатицветной шариковой ручки, которую привёз папа из заграницы, вещь, без сомнения, удалась, да.)
- Ты сам это сделал? Ого! - она изумлённо разглядывает своё запястье, потом вытягивает руку с браслетом вперед, чтобы водитель тоже смог увидеть и оценить.
Приехали. День тянулся и тянулся. Народ, не худший из народов, готовился, разминался пивом. Пока не пришло время идти на природу, для прыжков через костры и прочих бесчинств. Через костры он тоже прыгал, и выпил полстакана мутного крепкого пива, но, тем не менее праздник впечатления не произвёл, да и ей, похоже, не очень-то было весело и комфортно. Заночевали у каких-то дальних родственников или хороших знакомых её родителей. С утра сходили на речку. Сизо-перламутровые облака, сосны, гобеленовое покрывало, пакет с бутербродами, сложенная одежда, маленький транзисторный приёмник, иногда слегка шипит, музыка, рок, на польской радиостанции. К обеду вернулись в лагерь, став чуточку ближе друг другу.
Рядом от спортивного лагеря, в полукилометре, были развалины орденского замка рыцарей-меченосцев. Всей группой поднимались на стены, на самый верх, и любовались закатами. Как-то во время тренировки, метрах в трёх от байдарки, из воды выпрыгнула огромная рыба, длиной где-то с метр, чёрная. Тренировался он серьёзно, с настроением. Овладел техникой, прежде работал только руками и, вообще, неправильно, теперь вник. Неплохо выступил на соревнованиях, и она пообещала ему одну из шести новых, цельнодеревянных байдарок, что должны были скоро поступить на базу. Ближе к сентябрю вернулись в город. Пошёл в школу и стал нормально учиться, в новом дневнике не было ни одного замечания, стояли одни пятёрки и совсем немного четвёрок. Усиленно тренировался. На выходные шли в театр, или на концерт, реже, на хороший фильм. Много читал. Потом был зимний спортивный лагерь, запомнился кросс, в сильный ветер, мороз, на десять километров, не стал её обгонять, прибежали вместе, оценила. Ездили в маленькие, старинные, немецкие городки на территории республики, выдаваемые местными за свою собственную историю, на что он обязательно указывал, сочувствуя тяжкой доли местного населения, отчего экскурсоводы приходили в негодование.
Пришла весна, лёд сошёл, открылась вода, были установлены лёгкие, деревянные причалы-настилы и снова ходили на байдарках до самого устья и обратно. Хорошо законченный учебный год и благодатное лето. Спортивный лагерь, в том же городке. Первое место на соревнованиях в своей возрастной группе. Но вместо трёх летних месяцев, теперь два. Он старался её ничем не огорчать, привык к ней, только иногда, (как раз вошли в моду анекдоты про чукчей) добродушно и заслуженно, как ему казалось, называл её чукчей. Она же отвечала ударом острого и крепкого кулачка под рёбра, тогда отдалялся, на время, от пяти до двенадцати минут. Она его тоже, но не заслуженно, как ему казалось, так же, при случае, звала...
Сейчас, здесь, допив кофе, решился и попросил показать ему номер, без особых излишеств, но чтобы всё-всё было. Пока шли наверх он с удовольствием смотрел на себя в отражающих поверхностях, да, что не говори, а современная медицина, терапия, творит чудеса. Провожатая открыла дверь, вошли. Номер был хорош, решён в странной цветовой гамме, с претензией, всё как-то матово и трепетно серебрилось и даже кусочек моря в окошке имелся. Заглянул в душевую, просторно, никого.
Махнул рукой, да и вселился, через какое-то время, обустроился. Вытребовал электрочайник себе в номер, а после прилёг на кровать, закинул руки за голову и опять погрузился, словно в пышно-сбитую перину, в воспоминания.
...Тогда, восьмого августа, они вернулись из лагеря в Ригу и через пару дней она предложила ему поехать в места, откуда происходили предки её матушки. Согласился. Она созвонилась и договорилась с его мамой и, ранним утром, встретившись у четырёхгранной башни часов на Центральном вокзале, едут экспресс-электричкой на юго-запад края. Затем на автобусе до маленького посёлка, а оттуда другим ветхим, но чистеньким автобусиком, который довозит их до краснокирпичного, давно необитаемого, но с целыми стёклами, постоялого двора. (Круглые неохватные кирпичные столбы с вделанными в них навеки железными кольцами для привязи лошадей и довольно хорошая сохранность здания, стоящего перед гранитной брусчаткой когда-то оживленного тракта.) Там их забирает пожилой водитель, ещё минут пятнадцать езды по грунтовой дороге и высаживает их у тропинки. Говорит, что ещё вчера перевёз всё необходимое в дом, всё готово.
Неспешно двинулись на покатый высокий холм-гору, самую высокую точку в округе. Стрекотали кузнечики, в ясном небе плыли неспешные облака. На самой вершине оказалась старинная могила с железным, почти без ржавчины, крестом с выпуклыми готическими буквами довольно обширного текста, с оставленным кем-то высохшим и блестящим букетиком полевых цветов. Поинтересовался, о чем повествует надпись, она вкратце пересказала романтическую историю, некогда разыгравшуюся в этих местах. Присели отдохнуть на тёплые, широкие и выветрившиеся камни могильного ограждения. Замечательный вид на дальние дали, леса и озёра. Достав из сумки бутылку лимонада, открывает и протягивает ей. Она подносит её к губам... И вдруг словно пелена падает с его глаз, он - видит её! Какая же невероятная красота! Сердце стучит где-то в горле, ему нехорошо. Она возвращает бутылку, та выскальзывает из его враз одеревеневшей руки и катится вниз описывая широкую дугу, оставляя пенный шлейф. Не может пошевелиться, сердце бьётся где-то в горле. Она смотрит внимательно, понимает, улыбается печально и грустно, гладит его по плечу, вздыхает и произносит: - Вот видишь, чукча.
Он энергично трясёт, стряхивая наваждение, головой и бодро рапортует: Никак нет, римлянин Третьего Рима, а четвёртому не бывать, приложим силы!
Приносит бутылку, командует, больше самому себе: - Поехали дальше!
Он категорически не хочет любви, ему это не нужно, он знает, ничего кроме боли это не принесёт, и ничего другого, кроме жутких страданий, не будет. На летнем небе, высоко-высоко, серебряная капля самолета медленно, оставляя за собою белый след, скатывается куда-то за горизонт.
Дошагали до большого дома с несколькими сараями у озера. Невысокий недавно крашенный забор. Яблони, на траве красные, с белой мякотью, душистые плоды. Цветы, много цветов. Она открыла дверь, внутри светло и свежо, чисто. Распаковали вещи, под холодной водой старинной "колонки" вымыл фрукты и овощи, вернулся в дом. Она уже была в шортах и белой футболке, раскладывала по тарелкам еду, но аппетита совсем не было, кое-как что-то поклевал.
После обеда звала его купаться в озере, отказался, чувствовал себя разбитым, гудела голова. Отверг таблетку, прилёг на диван, она принесла подушку, плед, укрыла, уснул. Стали сниться сны...
Проснулся к ужину, всё было странное, необычное, яркое и какое-то колышущееся. Голова прошла. Всё вызывало интерес. После ужина прошлись берегом озера до леса, но углубляться не стали. Собирал для неё позднюю землянику и малину. Малину она ела с его ладони, землянику по одной стягивала губами, с травинки "кукушкины слёзки". Коричневая от загара. Бабочка малинница смятенно кружила подле. Пролетел небольшой, правильный клин из озёрных чаек. Тихое, светлое и нежное ликование природы. Пока он спал, она купалась в озере, нарвала и сплела сложный венок из жёлтых кувшинок и сейчас была с ним на голове, очень её красил. Спросил (голос загудел баритоном): - Бывала здесь зимою?
Задумалась, после ответила, что да, когда-то каждый год, на зимние каникулы. Зимою здесь тихо и хорошо, и много всего интересного.
-Рождество, Новый год, - произнесла на латышском, опять задумалась.
Вечером плескались в озере, пили душистый чай из трав и листьев, сидя во дворе и глядя на первые звезды, луну, озерную гладь. В темноте разглядел шевеление под яблоней и крадучись прошёл туда, но что-то быстро юркнув, больше не появлялось. Когда вернулся, заметил слёзы на её лице. Сделал вид, что не заметил. Легли в разных комнатах, долго ворочались, не могли уснуть, не спалось.
На следующий день, после завтрака, пошли в огромный сарай, где находился старинный автомобиль, стояли какие-то сельхоз агрегаты, веялки-сеялки, прочий инвентарь. Она сняла с полки мешок с резиновой лодкой. Снёс к берегу, накачал. Накачал подушки-сиденья и они направились в сторону небольшого острова посреди водного простора, куда она предложила направиться ещё вчера. Была тиха, задумчива, а он, на вёслах и всё пытался её рассмешить, имитируя местный акцент, голосом доброжелательным, отстраненно и слегка гнусаво вещал: Драввстуйте, проходите пажалуста, пасмотрити налева, здесь ми праводим малэнки кспиримент. К мизинцу правой ноги Оскара Язеповича, ми подключаим лектрическое питание твэсти твацать вольт. Оскар Язепович, как ви себя ощущаете? - Чувствую себя хорошо, котов отдать жизн за родной колхоз! - Замичатилно-замичатилно! А тепер посмотрите, пажалуста, направа, здесь у нас находится отна милая девушка... - ну и так далее, всё в таком роде. Был у него в доме, в Риге, парень, из старших, балагур, сейчас он его копировал.
Вскоре подошли к острову, втащили лодку, он взял сумку. Высокая, но какая-то редкая трава, жидкие кусты, в самом центре круглое, метра три, окно чистой воды. Рядом с ним они и расположились. Она достала и постелила покрывало, загорают. Тишина и умиротворение. У него продолжается ярчайшее и полное восприятие этого мира. Она спрашивает его: -Ты можешь для меня что-то сделать?
- Всё! Погоди, нет, кроме, как выучить латышский, этого, прости, не смогу, их бин чукча!
- О-о-о! - с притворным негодованием тянет она, и, свернув с серьёзного: Чтобы тебе тогда такое? Вот! Достань мне оттуда, со дна, горсть песка, - и указывает на маленький водоём.
- Что мне за это будет? - он уже на ногах, поправляет плавки.
- Ты достань сначала, а там поглядим.
Сразу же после её слов бросается в воду. Он готов к тому, что глубина там метр-полтора, и он застрянет вниз головой и даже хочет этого, чтобы повеселить её, так, подрыгать ногами. Но нет, глубоко, он открывает глаза: ясно видны четыре толстые, якорные цепи они держат этот большой плавучий остров. В следующее мгновение, начинает спуск вниз, в темноту. Метров через пять температура воды восемь-десять градусов, начинает сильно давить на барабанные перепонки. Ещё через какое-то время приходится поворачивать обратно. Наверх выходит с внешней стороны острова, там где они причалили. Оттуда крикнул, что скоро вернётся, забирается в лодку и энергично гребёт к дому. Там, на берегу несколько приличных камней, берёт гранитный булыжник, килограммов восемь, грузит его в плавсредство и так же стремительно, мухой, обратно.
Она, волнуясь, ждёт его. Он кидает камень на берег и снова ступает на остров. Подхватив булыжник, уверенно шагает к центру.
Она пробует остановить его, увещевает и отговаривает, что туда, мол, нельзя, там самое глубокое место в озере. Чтобы он прекратил, она пошутила, не нужно, затем уже совсем серьёзно:
- Пожалуйста, я тебя очень прошу! Я всё сделаю, что ты захочешь, останься!
- Если увижу, что до дна далеко, сразу же поверну, рисковать не буду, обещаю, честно!
- Тогда и я с тобою.
- Что ты! Знаешь, как там холодно? Бр-р-р!!
И, крутанувшись, как метатель молота, с камнем в руках, прыгает в воду и быстро, помогая себе ногами, идёт вниз. Сейчас - проще. Круг, в который он вошёл, вскоре превращается в маленький светлый кружок с длинным лучом тающего света. Вот и дно, глубина метров под тридцать, на песчаном дне непонятное сооружение похожее на полуразрушенный алтарь или основание памятника, из крупных каменных блоков. Его посещает яркое чувство "уже было" и, не задерживаясь, зачерпнув песка он уверенно идёт вверх, к той светлой точке.
Выбрасывает вперёд руку с песком. Дышит, смывает песок. Она помогает ему выбраться и, полуобняв, ведёт к покрывалу, укладывает и, горячая от солнца, согревая, ложится на него, замёрзшего, успокаивающе касаясь губами, шепча:
- Как ты мог, зачем ты так, а если бы с тобой что-нибудь случилось? Я бы точно уже не смогла... Там же так глубоко!
Отбивая зубами дробь, отвечает: Подумаешь, ерунда, метров восемьдесят, сто двадцать...
Но ему очень хорошо, он доволен, чувствует, что это нужно было сделать. Твёрдо знает. И как-то так, совсем незаметно, постепенно, вне времени, они оказываются в эпицентре мощного урагана, закручивающего их выше и выше, перемещающего в гулкий, какой-то невероятный восторг, на вершине которого оба теряют сознание. А когда приходят в себя, то для него, всё ещё тоньше и ярче, нежнее и обострённее. Через несколько секунд она тихо, как-то обречённо говорит:
- Я должна что-то тебе рассказать.
Его окатывает волна ледяного холода, страха, он торопливо просит:
- Нет! Прошу тебя, ничего не говори, не сейчас! Давай всё забудем, не надо! Прошу. Я люблю тебя, ты же знаешь.
- Нельзя. Это нужно, а то будет нечестно, неправильно. Я не смогу. Ты меня спрашивал, почему на тебя так смотрят все мои знакомые? ...
И она рассказывает, что в её классе учился мальчик, волейболист, умница, отличник из очень хорошей семьи. Они с первого класса сидели за одной партой, всегда были вместе. Её сложный характер и исследовательские наклонности разнообразили их отношения. Тот мог час ждать её на морозе, а она из своих соображений и прихотей так и не являлась на сеанс в кино или ещё куда. Мучила, проверяла. Жаждала бурных страстей, драм и пылкости на фоне своих действительно горячих чувств, приязни и симпатии к тому. Лет в шестнадцать уже собралась прекратить испытывать парнишку на прочность, решила, что тот достоин, так и быть, выйдет она за того замуж.
Позвонила, назначила встречу, пришла минута в минуту. Но здесь уже молодой человек неожиданно подвёл её. Она впервые в жизни ждала, а того всё не было и не было. Ей приходилось успокаивать себя тем, что её поклонник, выработал, по-видимому, свою тактику и запаздывает, чтобы зря тут не топтаться, не тратить время. Тем не менее, раздражение нарастало. Прождав, в итоге, тридцать пять минут, крайне оскорбленная, ушла. Дома заявила, что всё кончено, тот для неё умер. Ей овладела настоящая холодная ярость, она искренне желала зла своему бывшему избраннику. Однако, проведя остаток вечера и часть ночи в очистительных раздумьях, решила, чтобы всё было справедливо, ей нужно суммировать то время, что тот напрасно её ранее прождал и ждать столько же, в свою очередь, так будет правильно, а дальше, как получится. Утром тот не пришёл в школу и в обед она позвонила ему домой. Его рыдающая мать поведала, что с молодым человеком случилось несчастье, вступился за двух их ребят, которых избивал какой-то русский хулиган, а тот, насмерть его ...
Она не успевает закончить свой рассказ, он вскакивает и еле успевает отбежать в сторону, его выворачивает наизнанку. Ему очень-очень плохо, сразу же его заливает ртутно-малиновый жар, сознание пытается подобно птичке бьющейся о стенки клетки покинуть его. Идут к лодке, она садится на весла, он же ложится на прохладное резиновое дно. Силы оставляют его, всё - огонь. Кое-как доходят до дома, он падает на диван, ему всё хуже и хуже. Стучат в голове её слова: "У вас с ним одно лицо, как близнецы, такие же глаза, улыбка, поэтому так на тебя и смотрят все мои знакомые, кто его видел, а сейчас я вас уже не различаю. Ты, конечно, совсем, совсем другой, но это надо всё время помнить..." Она приносит градусник, говорит, что нужен врач, он отговаривается, что, мол, с ним такое - раз в год, а утром он будет бодр и свеж, огурцом, а теперь ему нужно просто поспать, отключиться, она хочет лечь с ним, но ему хватает сил ещё пошутить, что так он не уснёт и проваливается в другое время, на много столетий тому назад, всё совершенно въяве, не сон, но сама жизнь.
...Там, где он очутился, ему за тридцать лет, он во главе небольшого конного отряда, все, кроме арьергарда, в белых плащах с красными крестами и под крестом - меч, "Орден меченосцев", здесь, в этом самом крае. Какой-то уже день в пути, едут по глухим чащобам и урочищам, огибая гранитные валуны, доломитовые утёсы, пересекая ручьи и речки. Внимательно смотрят по сторонам, от замка далеко и сюда они выдвигаются в первый раз.
Небольшое селение, из-за их спин выезжает состоящий у них на службе местный и вступает в разговор с вышедшим навстречу стариком. Объясняет, что приехали с миром, по своим надобностям, ничего им не нужно, а что будет надо, то купят. (Действительная цель экспедиции в том, чтобы как можно надёжнее укрыть самое ценное, что ордену, им, удалось вывезти из Святой Земли, оставленной из-за невозможности и далее противостоять воинам ислама. Сейчас же их принуждают влиться в другой, новый и чуждый, незаметно набравший силу, вес и влияние, в подчёркнуто национальный "Тевтонский", имеющий постоянный контакт с римской курией и владыками Запада.)
Отряд покидает селение, едут до ранних сумерек, затем разбивают лагерь на вершине высокого холма (того самого, на котором он вчера был с тренером), но никакого озера нет, хорошо видна вся округа, далеко внизу бежит ручей. Все молятся, просят указать им путь к нужному месту. Не успевают разойтись, какие-то шорохи в небе, яркий свет, шум и свист, взрыв. Бегут туда, вниз и вскоре стоят у дымящихся краёв огромной ямы, прямо в русле речушки-ручья, смотрят на то, что упало с неба, большой металлический шар, расколовшийся на четыре почти одинаковые части.
Остаются здесь на нужное время. Из чистого, белого железа вскоре выкуют цепи, на которых будет держаться остров, посреди огромной запруды-озера. Переговоры с Тевтонским орденом затянут на три года, потом те приедут сюда вместе с ними. Откроют плотину и остров ляжет на дно. В круге, в его середине, хранилище из каменных блоков, в нём самая громоздкая часть сокровищ, они их и отдадут. Но самое ценное, основное, останется в другом месте-тайнике, рядом...
Когда он открыл глаза, в комнате было светло, над озером висела яркая луна. Было тихо, всё спало, она тоже. Бесшумно встал, оделся, прошел на кухню, не включая свет, взял шариковую ручку, достал из-за хлебницы тетрадь. Сел на стул, на спинке висел венок из кувшинок, стал писать, как он, совсем ещё мальчишкой, шёл по Риге, в Старом городе, свернул на небольшую улочку, туда же и двое ребят, повыше, постарше и поздоровее, уже какое-то время шедшие за ним. Настигают, преграждают дорогу, спрашивают: Русский?
Он, уже год, занимающийся боксом, смотрит в их подлые, бесцветные лица и его руки сами вылетают: в носы, по печени, по голове, град ударов, ногами, а то уже третий раз, за два месяца, всё им неймётся, всё у них свербит, всё им мало, гансам тупым!
Сзади его хватает за куртку сильная рука и резким движением, разворачивая, чуть не опрокидывает. Еще один местный, почти совсем взрослый парень, говорит строго и так назидательно: Сейчас пойдешь со мною в милицию. Ненормальный, псих?
Аккуратный кнопочный ножик, который он выменял на две пачки жевательной резинки и носил с собою, после того, как огрёб от настоящих уличных волчат с Москачки (самый большой и неспокойный район Риги, населённый, по преимуществу, русскими), уже который день лежит у него в куртке, ждёт своего часа. Сухой щелчок лезвия, резкий, короткий полукруг рукою. Парень вскрикивает, прикладывает ладонь к боку, а он сильно толкает его открытой ладонью на тех, кого "замесил" немногим ранее, тот падает. "Встаёт на рывок", после переходит на шаг. Выходит, из Старого города, ножик выбрасывает с Октябрьского моста в Двинку, на той стороне садится в троллейбус, затем трамвай, долго-долго, до позднего вечера ходит по незнакомой окраине города (когда он был у неё в гостях в первый раз, приезжал за книгами, именно эти места, две фабричные чёрные трубы, изобразил художник на пейзаже, что был в её комнате) и уже совсем под вечер, автобусом, возвращается домой. Никогда и никому об этом не рассказывает, не вспоминает, не беспокоится и не думает.
Закончив писать, берёт большой фонарь и направляется в сарай за лопатой и маленьким ломиком. Спускается к берегу, идёт метров семьдесят, затем, продираясь через кусты и заросли, переплетённые вьюнками и ежевикой, вверх, ещё двадцать. Небольшое углубление, начинает копать, вскоре обнажается каменная плита, металлическое кольцо, вставляет в него ломик, проворачивает. Плита отодвигается, небольшой лаз. Включает фонарь, пролезает внутрь, встаёт и обходит истлевший скелет в шёлковом камзоле, шляпу с изгрызенными перьями. У него не более четырёх минут, а то так же, как и этот барон, кому был поставлен крест на холме, над пустой могилой (как, якобы, утопившемуся от несчастной любви в этом озере, а на самом деле встретившему свою смерть здесь, в настоящей сокровищнице ордена), останется тут, навсегда. Ему хватает гораздо меньшего времени. Берёт всего один камень, большой рубин из большого золотого античного ритона и выбирается наружу, остальному, по-видимому, лежать в том месте до конца времён. Лаз закрывается, всё приводит в прежний вид. Идёт обратно. Она спит. Он дописывает в тетради: "Этот камень нашел только что на берегу, прими, пожалуйста, от меня. Я уехал в Ригу, не волнуйся, спасибо тебе за всё, (ты же знала, что это был я?), прости". Быстро собирается и уходит, на прощание отрывая лепесток кувшинки из её венка. Добирается до Риги и в тот же день уезжает в Питер, к бабушке...
Он вернулся из воспоминаний сюда. Собрался и вышел к берегу моря. Вскоре был на пустом пляже. Удобно устроившись под небольшой сосной долго просто смотрел, после достал тетрадку и стал править свои заметки. Светлые полоски облаков золотились, полчаса дул несильный ветер, стих. Ему захотелось разжечь костёр, остаться здесь ночевать. Увидел бегущего кромкой прибоя спаниеля. Вскоре появилась и его хозяйка. Незамеченный, он увидел, как женщина остановилась и, не успел он кашлянуть или ещё как-то обозначить своё присутствие, осталась без одежды и пошла в воду. Спаниель заложив крутой вираж, пробежал мимо него, взрывая песок и умчался спасать хозяйку. Тряся ушами, кидался за нею навстречу волне, негромко, деликатно лая, повизгивая и поскуливая. Что ж, нельзя ставить даму в неловкое положение. Отложив книгу, встал, полностью разделся сам и пошёл к воде.
Искупался, не стали знакомиться. Вскоре женщина ушла, и он засобирался обратно. Поел в небольшом, на три столика, китайском кафе. Вернулся в свой номер, вовремя, пошёл дождь. Клонило в сон, он и не боролся, погрузился в места, из своего рижского детства, у самой Зундской протоки, между Мореходной школой и "Ригасельмашем", что назывались "болото". Они, детвора, проводили там свои нескончаемые дни. Само "болото" представляло собою котлован, остроугольный треугольник, на дне которого было два, соединённых меж собой пруда, росли высокие, дуплистые чёрные ольхи, имелся заброшенный сад с вишнями и сливами в потёках янтарной смолы, яблонями и старинной, ветхой спортплощадкой. Местность была несколько мрачноватая, в прудах никто никогда не купался и не ловил рыбу, но их компании от восьми до двенадцати малышей здесь было самое то, раздолье. Потом сюда стали потихоньку, по ночам, привозить грузовик, другой, мусора, то с фабрики грампластинок, то с разных швейных фабрик, а то и с "табачки". Несколько лет так продолжалось. А после спилили деревья, засыпали пруды (случайно видел проходя мимо, как из одного, рабочие, вытаскивали полную сеть крупных, серебряных карасей) И сразу же "болото" застроили гаражами.
Нет, не уснул, сон не шёл.
Вышел на улицу, дождь уже закончился, по мостовой бежит чистая вода, желтый свет фонарей, сиреневое небо. Неспешно идёт. У одного из открытых подъездов - кукла в наряде невесты. Не верится, что совсем рядом, меньше пяти минут, поля с холмами и пригорками, кустами и ракитами над неспешно текущей, вдоль моря, рекой. Магазины, галереи, кафе с ресторанами, расслабленные и спокойные люди. Заглянул в небольшой подвальчик с филателистическим товаром, но высокие цены, даже его, ко всему привыкшего, несколько ошарашили. Только и купил, что марку с виноградной улиткой, да марку с тёмно-синей стрекозой. Положил в бумажник. Посидел в кафе. Вернулся в гостиницу, заглянул в "музей".
Выставка живописи из собрания некоего коллекционера, максимум по четыре работы одного художника. Чем занимался сам собиратель, кто таков, места не нашлось? Но были приведены достаточно здравые рассуждения ценителя об искусстве, любопытные истории, связанные с экспонатами, здравые мысли о предмете.
Надолго задержался у маленькой, бумага/масло, вещицы А. Куинджи. Похожая, почти такая же, была ...
Глава вторая
В доме Ларисы. Их мамы приятельствовали. Не созванивались, друг к другу в гости не ходили, но встретившись на улице, а встречались часто, подолгу стояли, беседуя о чём-то своём. Соседки. Его семья жила в первом из построенных в Риге, в советское время, микрорайонов. Семья Ларисы рядом, на улице с двухэтажными особняками, до войны принадлежавшим местной буржуазии. В те времена, в тех домах жили, как правило, по четыре семьи, по две на этаж. У её родителей была большая, благоустроенная квартира на втором этаже, в стиле "северный модерн", дома. Окно её комнаты выходило в сад, на огромную яблоню и высокую жёлтую черешню, весной залетали майские жуки, летом комары и мухи, осы.
Мама её была, что называется, русская красавица, пышная, синеокая. Отец неопределённого восточного происхождения, хотя свободно владел латышским, немногословный, корректный, подтянутый. Сейчас бы он определил его, внешне, как потомка британского офицера и женщины из высшей индийской касты. Лариса была младшая дочь. Средняя, которую он видел пять-шесть раз, стала преподавательницей русского языка и литературы, маленького роста, метр пятьдесят пять, всегда в брюках, с тяжёлой походкой, но с прекрасным лицом и самыми синими глазами, что он видел. Старшая - карлица с лицом ослепительной красоты, которую он видел всего один раз и чью лучезарную, сияющую, слегка высокомерную улыбку запомнил на всю жизнь.
Домой к ним попал просто. Его мама и мама Ларисы пересеклись и, как обычно, остановились для продолжительной беседы. (Сейчас он вспомнил, главным образом нагоняли жути друг на друга всякими страшными, непроверенными слухами и историями). Той же дорогой, мимо, шёл и отец Ларисы. Остановившись и поздоровавшись, он предложил пойти к ним, а то чего мол стоять на морозе, а так, чай, конфеты, печенье. Ему самому тогда от силы было лет пять. Вскоре оказались у них дома. Женщины пошли на кухню, а отец Ларочки (так её звали их мамы) повёл его познакомиться со своей дочкой, ей тогда было лет одиннадцать-двенадцать. Она лежала в постели, не повернулась и не взглянула в их сторону, белая, безжизненная и угасавшая, смотрела в окно на серое, хмурое, прибалтийское небо, уходила. Её отец подхватил его под мышки, изобразил гул самолётного двигателя, крутанув пару раз и устроив рядом с ней на кровати, сказал:
- Ну, вы тут поиграйте, - и ушёл.
Он спросил: - Болеешь?
Девочка безразлично посмотрела на него, потом внимательнее и задумавшись, нехотя ответила: - Не знаю.
- А умеешь на лыжах?
- Нет.
- Я тоже нет, мне старший брат не даёт, говорит мелкий ещё. Я его уже один раз побил.
- А он тебя?
- А, ерунда, он всё время. Ты смотрела "Триста спартанцев"?
- Нет.
- Была на Чёрном море, в Крыму?
- Да, в Артеке.
- Моя мама тоже, когда маленькая была. Тебе понравилось?
- Очень.
- Мне тоже, мы летом ездили, в "Ласточкином гнезде" были, в Ботаническом саду, там лестница с золотыми рыбками, видела?
- Да, видела, красиво.
- А хотела бы сейчас, туда?
- Да, хотела бы.
- Я бы тоже, только теперь всё. Они дачу купили...
В тот первый раз он подарил ей кольцо-перстенёк, которое сам сплёл из разноцветных проволок (была польза и от старшего брата), восьмёрка - знак бесконечности, надел ей на палец. В самый раз. Слабый румянец окрасил её щёки. Этот нежно-розовый цвет на белом произвёл на него сильнейшее впечатление, воздействие, один из поворотных и самых дорогих моментов в его жизни.
Нужно сказать, что никого прелестнее и добрее неё он так и не увидел за всю свою жизнь. Она никогда не повышала на него голос, не сердилась, не учила, только очень подробно интересовалась им, его мыслями. Рассказывала удивительно интересные, глубокие и умные вещи. Он же воспринимал её, как что-то само-собою разумеющееся, как своё. Играли, разговаривали и пока он не пошёл в школу, очень часто оказывался у них дома, но сам к ним никогда не ходил. Кто-то из её домашних приводил его, позже она сама.
Загадывала ему загадки. Если он не отгадывал, задавал вопрос, на который она давала односложный ответ: нет или да.
- Это на земле?
- Да.
- Это сделано человеком?
- Нет.
- Это можно потрогать? ...
Ей было с ним интересно, он всегда, в любую минуту мог её рассмешить. Она легко научила его читать и считать, за успехи дарила почтовые марки, у её отца, была большая полка с альбомами. Одаривала царскими купюрами, монетами разных стран и эпох, редкими открытками, спичечными этикетками.
Их дружба продолжалась до его тринадцати лет, пока её семья не переехала в Москву. Последний раз они виделись, когда Лариса со своей мамой приезжала к ним на дачу.
Дачу, в детстве, он терпеть не мог, (вернее прикладывать там свои усилия), домашние начинали кричать на него, обзываться. Он же хотел одного, чтобы его оставили в покое, пока он читает (читал он всё время). А его заставляли полоть или предпринимать ещё что-нибудь, такое же бессмысленное.
- Ты долго ещё там будешь валяться, быстро иди! - кричит уже в четвёртый раз мама.
- Да, сейчас, уже иду, - спокойно и негромко отвечает он, и вправду шёл, только уже через какое-то время, незаметно, неизвестным образом, оказывался не на грядках, а на речке, с книжкой в руках.
Речка перевешивала всё. Глубина её была по колено. Дно каменистое, от мелкого гравия до внушительных валунов. Обитали в ней форель и лососи, минога, крупные пескари и вьюны, гольянчики и, совсем редко, окуни. На перекатах маленькие бычки, со спичечный коробок, необычного вида и на рыб не похожие, которых можно было поймать руками. Поймать и отпустить, трепещущих. Прилетал зимородок, садился на ствол ближней ольхи, вниз головой, смотрел на него, на воду. Холодная чистая и быстрая вода. Мальки миноги в прибрежном иле, маленькими змейками, ручейники в домиках.
Как-то раз его там застал дождь. Он скинул брюки, вошёл в воду, положил одежду в сухое место и встал под огромную ель на другом берегу. Дно в этом месте оказалось даже не песчаное, илистое. Книжку прижал к груди и стал, медленно и не опасно увязая, смотреть, как мимо проплывают сухие иголки и листики. Круги от дождевых капель одновременно расширяясь, тоже быстро плыли по течению. Постепенно он принял градус наклона дерева и застыв, всё смотрел и смотрел на эти круги, на эту воду, пока на берег не вышла лисица. Сонная, она словно стряхивая с себя что-то прилипшее, подёргивала брезгливо бочками, подошла к самой кромке воды и стала лакать, как кошка, воду. Потом их глаза встретились, её зелёные, с золотыми искорками и его. Она продолжила пить, не отводя взгляда, а он медленно стал тянуть к ней руки, мол, хочешь, иди ко мне. Лиса не захотела, развернулась, махнула хвостом, приглашающе в ответ и спокойно, с достоинством, удалилась, пока он тщился выдернуть увязшие свои конечности.
Да, тогда она со своей мамой приехала электричкой на станцию, а они встретили их. Шли лесными дорожками и тропинками. На следующий день пошли вдвоём с нею на речку и он ей всё показывал и рассказывал, речкой дошли до моря, часа два, со всеми её поворотами и изгибами, совсем не устали. В приморском посёлке пообедали в столовой и вышли к морю, купались, до синих губ и грелись в песке, смеялись. После брели по кромке прибоя, пересекли ещё одну речку, дошли до протоки, соединяющей большое озеро и море, по ней вверх, к станции. Видели чёрного журавля. Купили билеты и проехав пару остановок, вернулись на дачу автобусом. Она ему рассказывала о Рихарде Вагнере, как тот покидал, спасаясь от кредиторов, Ригу. Про оперу "Летучий голландец". Про "Илиаду" Гомера, перекидывая между двумя историями лёгкие мостики, некое отражение Улисса в морском скитальце, бродяге. И это было так интересно, имело такую высокую ценность, смысл.
Когда вернулись, матушки перебирали малину для варенья, а они по очереди сходили в душ. Когда он вышел оттуда, его мама сказала: Отнеси Ларисе, только постучись, - и указала на высокий бокал и кувшин с густо-розовым напитком.
Постучался, она пригласила войти, открыл дверь, вошёл. Наполнил бокал поставив его на прикроватную тумбочку, крестообразный густо-розовый отсвет на белой салфетке. Отложила в сторону какой-то толстый, литературный журнал, сказала как-то уж слишком с чувством: - Спасибо тебе.
Окинул её одним взглядом, закрыл глаза, кивнул, вышел. С книжкой уселся на крыльце. Ночевать они не остались, совсем уже вечером проводили гостей на электричку, и всё, больше он её не видел. В сентябре снова в школу. Постылый город без неё совсем опустел. Записался, с приятелями, на байдарку.
И вот он, молодой человек, более-менее разобрался в себе, своих интересах. Выходит из Центральной публичной библиотеки им. В. Лациса города Риги, где занимался в читальном зале (смотрел американские журналы по искусству и читал Д. Джойса "Портрет художника в юности", миланское издание семьдесят шестого года на русском языке). Пересекает парк, домой не хочется, идёт дальше. Выходит, к городскому каналу, кусты сирени, пустая скамейка, месяц назад здесь ему гадала молодая цыганка, нагадала долгую, счастливую жизнь. Он присаживается, думает, что нужно вернуться ещё раз к "Пьесе Љ 5". Смотрит на отражающийся в воде, изначально "Немецкий театр", а тогда Театр оперы и балета Латвийской ССР. Отражение разбивается в легкую рябь, скользит меж берегов лодка, специальным агрегатом косит водоросли. Он пытается что-то записывать в свой блокнот-тетрадку. Небо становится светло-сиреневым, облака белоснежными с розовым. Хочется пить. Утолить жажду? Нет, жажда ценнее, чем её утоление. Плотность воздуха равна плотности воды, минус жажда и плюс вон те "анютины глазки" и серебристая перламутровость в лёгких тенях. Ему нравится это место, любимая скамейка.
Год тому назад он написал рассказ. До этого были попытки стихосложения, что-то историческое, в прозе. Одна небольшая вещь, о том, как познакомился с девушкой в электричке, ну и так, по мелочи. Попытки без особого результата, но не огорчался, сами эти занятия были удовольствием и чистой радостью.
Так вот, как-то вернувшись домой вечером (год назад), в одиночестве пройдя по городу километров двадцать, стал писать и писал пока не поставил точку, исписав каким-то не свойственным себе, без помарок и правки, ровным почерком тетрадь в восемнадцать листов. Утром позвонила девушка, познакомился с ней пару месяцев до этого в "диско-баре" ресторана "Щецин" (в "Щётке"). Училась она на заочном отделении в Латвийском госуниверситете, английскому языку. Сама из Вильнюса, замужем за лётчиком гражданской авиации, действительно красавица. Он ей тогда дал свой телефон, что-то такое рассказывал о Джойсе, Кафке, Прусте, танцевали. Думал - не позвонит. Нет, позвонила, зовёт в Юрмалу, прогуляться, позагорать. Договариваются встретиться через сорок минут в парке, у тумбы памятника Барклаю-де-Толли. Он берёт с собою тетрадку с рассказом, который сам ещё не перечитал. Встречаются, он просит её ознакомиться с рукописью, ему интересно её мнение. Присаживаются на скамейку. Смотрит, как меняется её лицо по мере чтения. Она осторожно закрывает тетрадку, отдаёт ему, глаза блестят, яркий румянец, произносит:
- У меня чуть сердце не остановилось, идём.
Ведёт его в свою гостиницу "Латвия" в номер на семнадцатом этаже и без долгих слов они оказываются в состоянии лесного пожара, когда затаптываешь пламя, а оно вновь и вновь с негромким хлопком вспыхивает.
Тетрадку он сохранил, рассказ действовал на всех, но, само собою, по-разному. У всех девушек реакция чёткая и определённая, подарить свою любовь, нежность, у друзей-товарищей, растерянность, недоумение, никто из них не сказал что-нибудь хорошее, не порадовался за него. Папа купил ему дорогущие костюм и обувь, мама стала готовить всё, что ему хотелось. Вошёл в "православную тусовку" Риги. Все выказывали интерес, внимание и полное уважение.
Сейчас здесь, на скамейке, он пытается ощутить ту волну, то отрешённое настроение, как тогда. Не очень успешно. В городском канале отражаются деревья и облака, он всё пишет в большом блокноте, но вот прямо перед ним, в полушаге, останавливается женщина, в руках несколько пакетов. Медленно поднимает взгляд и вскакивает, почти кричит, восторженно: Лариса!
- Здравствуй, рада тебя видеть! Не отвлекаю? - она сияет улыбкой, ставит пакеты рядом с ним.
- Здравствуйте! Нет, что вы! Тоже рад вас видеть, очень, только что вспоминал, как мы с вами в кино ходили, на "Лисы Аляски".
- Мы всегда с тобой на "ты" были, помнишь?
- Да, конечно помню.
- Не поможешь мне, я тут рядом, - она указывает на свою поклажу, - как у тебя со временем?
- Свободен.
- Тогда пойдём.
Дошли быстро. Перешли улицу, (бывшая Большая Песчаная, Большая Александровская, Александровский бульвар, Бульвар Свободы, Гитлер-штрассе, а тогда Ленина).
- С родителями всё в порядке?
- В полном. Твои как?
- Тоже.
- Отлично!
Углубились в Старый город. Достав из сумочки большой ключ, она открыла подъезд трёхэтажного здания с кремово-розовым барочным фасадом.
Поднялись на второй этаж. Распахнула большие окна, налила в бокалы освежающий напиток, включила проигрыватель. Крошка алмаза опустилась на виниловый круг - проникновенная, нежная мелодия. Пошла в душ. Вышла в белом махровом халате, распахнутом... Когда они немного пришли в себя, жизнь для обоих изменилась, засияла новыми гранями. Прояснилось- утоление жажды не менее ценно и важно, чем сама жажда.
У неё было трое суток, после - чемодан, вокзал, Москва. Он ещё в первый день позвонил домой, предупредил, о своём предстоящем отсутствии. Их никто не беспокоил, телефон молчал. Один раз сходили в ресторан. Тела их стали подобны натянутой тетиве лука, сплетенной из двух основ, лука, выстреливающего их душами-стрелами в самые-самые выси. Почти не спали, не одевались, чем больше впитывали, тем становились всё более лёгкими, невесомыми. Лица их утончились, вспыхнули ярче. Вздрагивая от лёгких прикосновений, жалея друг друга и милосердно добивая. Через пять дней проводил её на вокзал. Уехал на дачу (она её помнила, хвалила). Написал несколько неплохих рассказов и много плохих...
Он постоял ещё у крошечной работы Куинджи, после вернулся к себе в номер. Спал беспокойно, что-то его звало в дорогу. Оставив номер за собою, поехал на автовокзал. Успел к отправлению редкого автобуса в самую глухомань. Прошёл к свободному месту у окна. Смотрел на дома, на небольшие скверы, редких прохожих. Вон, вдалеке, играют в футбол, улыбнувшись, вспомнил выражение Марадоны "Бегают, словно стая бездомных собак". Откинулся на сиденье, попытался задремать. За окном автобуса, совсем близко к стеклу, пролетела чайка, от скользнувшей по лицу тени открыл глаза. Дорога постепенно забирала всё выше и выше. Стал устраиваться поудобнее, из кармана куртки выскользнула зажигалка, вчера купил вместе с пачкой сигарет, конечно, как же не закурить при таком здоровье.
Сошёл с автобуса в маленьком городке, на конечной, там весна только-только начиналась. Двинулся вверх, мимо старых, но ухоженных особнячков. Огромные, сильные деревья, белки, вон одна сидит, застыла с маленькой куколкой "пупсиком", держит её в лапках перед собою, задумалась о чём-то. Доносятся подходящие этому всему: весне, влажным деревьям, небу и грустной белке - звуки музыкального ящика, в котором медленно крутится огромная металлическая, со множеством отверстий-петелек, пластинка. Высокий минор. В солнечном, рассеянном свете стали падать, в прихотливом кружении, аккуратные снежинки. Подумалось, в таком месте и в такую погоду хорошо для себя открывать Марселя Пруста.
Дошёл до высокого мокрого леса, начинающегося сразу же за последним из домов. Посмотрел с сомнением на свою обувь. Развернулся и направился в торговый центр. Приобрёл всё необходимое для похода по горной местности, включая крошечную палатку, "пенку", спальный мешок и вообще всё. Переоделся там же. Всё, в чём был до этого, сложил в пакет и выбросил. Плотно пообедал. Вернулся к лесу и сориентировавшись по компасу, углубился в чащобу.
Такого леса он ещё не видел - фантастически непроходимый бурелом. Скользкие, холодные стволы лежат вповалку, висят под разными наклонами. Похоже поздней осенью здесь прошёл ураган. Когда всё просохнет, придут рабочие с пилами и наведут порядок, а сейчас мрак. Но попадаются и совсем трухлявые, треснувшие стволы, так что ещё вопрос, придут ли? За буреломом - стена высохшего, гибкого и колючего бурьяна, ростом с него, непроходимая, пружинит. Прошёл. За нею - скользкий овраг, за оврагом - осыпи, расщелины, снова бурелом, каменная круча, и так - час за часом. Какой-то мрачный лабиринт. Когда силы окончательно иссякли, расположился на небольшом ровном пятачке, снял рюкзак, установил палатку, приготовил всё к ночлегу. Ожесточённо съел три энергетических батончика, запил морсом из пакетика, курить уже почему-то не хотелось.
Быстро разделся, сложил одежду и забравшись в палатку, нырнул в спальный мешок. Явственно вспомнил, следующий, через две недели после первого, приезд Ларисы. Снова тот дом, но квартира другая. Через три дня поехали, по его просьбе туда, где она жила некогда со своими родителями. Близился тот неминуемый момент в интимных отношениях между мужчиной и женщиной, охваченных страстью, когда, если они не станут сдержаннее, то кто-то получит рану или ссадину, не совместимую с получением полного наслаждения. Вышли из дома, улочками Старой Риги дошли до остановки трамвая, на "единице" проехали свою остановку, вышли у Ботанического сада, куда часто когда-то ходили. В подобии эротического танца задержались у пруда, посетили оранжерею, покружились у магнолий, растворились в кустах сирени.
Дошли до её прежнего дома, немного сумрачной, всегда прохладной, двухэтажной серой виллы. Вошли в подъезд, знакомый запах, она позвонила в квартиру на первом этаже. Дверь открылась, появилась маленькая, сухонькая старушка-латышка в кокетливом фартучке с яркими пятнами краски, узнавшая и обрадовавшаяся их появлению. Заходить в гости не стали, Лариса попросила разрешения минут пятнадцать-двадцать отдохнуть в садике за домом. Пожилая женщина, смотревшая на них с полным одобрением, радушно разрешила им это сделать.
Сад располагался на больших террасах. Здесь всегда было как-то по-особенному, словно время остановилось в межвоенном двадцатилетии. Дорожки посыпаны кирпичной крошкой, тропинки жёлтым песком. Всё живое благодарно тянется к солнцу. Обнялись, молчат. Такая персидская, мешхедская, в "розовом" стиле, миниатюра. Полевая, крапчатая гвоздика, где и всегда, розы жёлтые и бордовые, светлая частичка Луны в дневном небе над ними.
Оттуда они идут к станции пригородных электричек, небольшому вокзалу, куда до революции поезд шёл прямиком из Санкт-Петербурга и где останавливались на короткий отдых перед последующей дорогой на Рижское взморье сиятельные особы. В просторном зале ожидания касс картина, панорама Риги со стороны Двины, белый речной трамвайчик на переднем плане. Электричка, поездка к морю, пляж. Счастливо, уместно, вернее единственно возможно, в обоюдном желании потакать, холить и лелеять. Без всякой спешки, всё запомнить, испить.
На следующий день к нему на дачу (папа в море, мама у бабушки в Питере). После электрички сначала на пляж. Черника, брусника, моховички и маслята, цветущие всё лето кусты стелющегося над белым песком шиповника, стрекозы. Выходят на песчаный обрыв, с него - море, залив, под ним маленькая речка, та самая, с форелью и прочим многообразием рыбного царства, долго вьётся прежде чем найдёт лазейку меж дюн и вольётся в море. Мягкий свет заливает малолюдные просторы. Чайки, далёкие корабли, поцелуи - огненные снежинки. Дождь - редкие капли с чистого неба, бегут купаться, укрыться в море. Он говорит ей:
- Давай останемся на даче, будем там вдвоём с тобою жить. Я стану настоящим писателем. Научусь играть на рояле, всё что тебе нравится. Буду готовить, мыть посуду, тебе ничего не придётся делать. Давай? Я серьёзно.
Она смеётся, целует, одобрительное движение её длинных шелковистых ресниц.
С пляжа, автобусом, поехали на дачу. В посёлке зашли в магазин, купили продуктов. Вошли в дом. Время на даче течёт медленно, подобием широкого полукруга, затем возвращается, на всё его хватает. На подоконнике в его комнате кубик Рубика, в каждой клеточке написано слово из четырёх букв (море, небо, хлеб, хочу, утро...) Всё исполнено простого человеческого порядка, счастья. Ларисе здесь по-настоящему нравится, хорошо.
Он говорит:
- Никогда в жизни я тебя ни о чём не спрашивал, так ведь?
Она рассматривает его фотографии.
- Да, не спрашивал, искреннее спасибо тебе за это! А что ты, совсем забросил байдарку? - и показывает фотографию, на которой он в лодке приближается к финишу.
- Ты права, извини, всё понятно, больше никогда не буду... Хочу, чтобы мы с тобою ещё хоть один раз вместе встретили Новый год! Ты умела сделать так, чтобы был настоящий праздник! Не ожидание, а праздник, торжество!
Когда-то давным-давно, он ещё не пошёл в школу, они зимой в ясный солнечный день поехали в Юрмалу. Тропинками, протоптанными в снегу, вышли на лёд Рижского залива и дошли до торосов, вертикально стоявших под разными углами из ровного льда. Толстые стены высотой до пяти метров, лабиринты ледяного дворца, фантастически красивое зрелище. Они заходили внутрь. У стен, лежал толстый слой снега. Одеты были тепло, захотелось лечь туда, где снега было много. Легли, она прижала его к себе, честно попытались заснуть, но было слишком светло, совсем не холодно. Он навсегда запомнил то ощущение, свет, тишину, покой, искорки снежной пыли.
За всё время, после того, как она тогда уехала с родителями в Москву, она приснилась ему всего один раз. То был чёткий, ясный сон, он его, как водится, забыл по пробуждении, но один фрагмент запомнился. Россия, Гражданская война. Вот он, молодой мужчина, смотрит в окно, какой-то губернский город, зима, небольшая колонна красноармейцев ладно и споро выдвигается в предчувствии настоящей, беспощадной и яростной драки, издалека доносятся звуки выстрелов. Отрывая от себя руки вцепившейся в него красавицы, бежит в коридор, обувается, накидывает неказистую выношенную солдатскую шинель, хватает ветхую и пыльную, со сломанным козырьком, гимназическую фуражку, свидетельства его ничтожного статуса и полного отсутствия амбиций и бежит догонять рабочих, солдат и матросов. Присоединяется к последнему ряду, хмуро-оценивающие взгляды строгих "товарищей", сразу же видящих, кто он и что, офицер из "бывших". Идти сейчас с ними значительно легче, чем знать, что к ней, любимой и любящей, он уже не вернётся. Вот открытые ящики с патронами на паре старых столов. Несколько раздолбанных винтовок без штыков. Он ловко подхватывает одну, споро заряжает, набивает карманы патронами. На них высыпается эскадрон белочехов. Сытые, пугливые кони с широкими спинами, лоснятся, блестят. И вот здесь он точно на своём месте, другой человек, умелый боец. Пошло дело. А та прекрасная женщина - Лариса...
Ещё через месяц после, они поехали в Крым. В Крыму он не был с самого раннего детства. Ездил малышом, с мамой и маминой подругой, медленным пассажирским поездом. Как-то проснувшись ранним-ранним утром увидел в окно совсем замедлившегося, еле ползущего поезда, тихую речку с утренним туманом, первыми розовыми лучами, пышнейшие нежно-зелёные облака деревьев и кустов. Несколько рыбаков, слившихся с пейзажем, застывших с удочками на берегу и сразу же происходит мгновенное узнавание - вот оно, моё, Родина! Ещё запомнилось, как поезд шёл по тонкому перешейку, море, вода с обеих сторон. Сам Крым - сказка, словно обратное течение света, где всё доступно зрению. Цветущий сад наслаждений и удовольствий, хорошо знакомый по всем прошлым жизням. Легчайший, стеклянный шелест изысканных, нездешних мелодий. Платье её, соскользнувшее со стула, на белые босоножки. Сине-зеленый свет. Голос Ларисы, мелодия его, что уносит стремительно и далеко. Только что стояла под душем, отшагнула в сторону и струятся еще какое-то время узкие и быстрые ручейки по её коже. Как спасение, как самый нужный подарок, как слезы которых не будет, не прольются. Само течение жизни, такой, как нужно.
Ресторан в Ялте, светло-бирюзовые стены с позолоченной лепниной под потолком. Приличные копии Снейдерса и Виллема Кальфа. Она в белом платье в узкую синюю полоску с серебряным пояском. Глаза её лучатся и мягко сияют. От её красоты саднит сердце. Улыбается припухшими блестящими губами, светлыми на загорелом лице. Всё заливающая, щемящая нежность от которой наворачиваются слёзы, так хочется, чтобы она была счастлива. Танцуют. С балкона-террасы смотрят на огромный греческий круизный лайнер швартующийся в порту. Возвращаются на такси, улица крута, их спины вдавлены в сиденья, пальцы переплетены. Благоустроенный домик из известняка, довольно высоко, из окон - море, ниже, вровень с окном, плоская крона большой сосны-пинии. И два, как одно, как пять и десять, тысяча и снова два.
Утром, на такси до канатной дороги и уже на Ай-Петри. От станции на вершину. Спускаются через Алупку. Со стороны моря свежесть, облака. Ощущение жизни - единственно возможное. Их домик, сад, цикады, густые заросли алычи вдоль забора, цветы и травы, абрикосовые, черешневые деревья, гранат и хурма. Она сидит в белом кресле на веранде. Он выходит из дома, в руках бокалы с прохладным напитком, какое-то время молча смотрят друг на друга и снова в дом. Засыпают.
Едут в Никитский ботанический сад, любуются розами спускаются каскадной лестницей с золотыми рыбками, спускаются к морю, купаются, засыпают, обнявшись, на пляже, на два часа.
Она лежит с закрытыми глазами на широкой кровати, по её лицу бегают солнечные зайчики, блики, чуть улыбается. Воркует горлица, минуту назад спланировавшая с усиливающимся шелестом на какое-то из деревьев в саду. На то, что происходит дальше, незащищенному человеческому глазу смотреть невозможно, как на солнце. Лёгкий ветерок с гор колышет тюль с узором корабликами. И уже светят фонари и кажется, что их комната отделяется от дома и плывёт над верхушками деревьев, над крышами и проводами, с тем, чему всегда жить в памяти, что он видит сейчас, по прошествии сколько всего.
И снова рассвет - розовое золото, счастье, подлинное, настоящее. Едут в Ливадию, любуются царским дворцом. Доходят Солнечной тропой до ротондовой беседки, до Гаспры. Обедают, возвращаются и больше никуда не ходят. И всё-таки уезжают. Едут троллейбусом на вокзал в Симферополь. Поезд до Москвы, от Москвы - одному. Когда он был совсем маленький, то как-то раз спросил у неё, как можно пить мёд, ну, по усам текло, а в рот не попало? Нет, попало! Снова и снова они будут просыпаться и засыпать под движение волн морей-океанов, прореженных светом вселенской любви, неисчерпаемыми, даруемыми и даруя, чьи имена в вечности выведены им на сизом стекле тамбура вагона, проплывающего в Ригу мимо Останкинской телебашни.
Она приехала к нему на Новый год. Был праздник, неделя праздника и всё, перед расставанием сказала, что надолго уедет, пусть он её не ждёт, не поминает лихом, он, как и был, так и есть свободен.
Жизнь продолжалась. Следующее лето, он инженер-технолог третьей категории, так написано в его трудовой книжке, трудится на Рижском опытном заводе технологической оснастки, но выполняет обязанности диспетчера цеха. Закончился обеденный перерыв, лежит с блокнотом на холме над "пожарным водоёмом", рисует. Рисунок ему нравится. Он уже заметил, что лучше всего получается, когда он полностью отключается от того, что делает рука, а сам думает о чём-то, вспоминает хорошее. Хочется попробовать пером и тушью. Пора возвращаться к своим подчинённым, давать задания подсобному рабочему Ване Караневскому, умевшему, как и он сам растворяться в пространстве ввиду надвигающихся трудозатрат, перемещений деталей от участка к участку. К водителю автокара, заслуженному ветерану, с двумя орденами Славы, Дашко. Отдавать распоряжения мастерам, что запускать в первую очередь, что пока ещё подождёт.
И можно подниматься на второй этаж за свой стол, под стеклом которого вырезки из западных музыкальных журналов. За другим столом начальник ПРБ Коля Чуйков, за ещё одним - старший инженер Виталик Савченко. На столах чашки, в чашках хороший коньяк, которым их угощает приехавший из Кургана правильный снабженец. Среди прочего цех производит и остро дефицитные ножи для деревообрабатывающих станков, за этими ножами и едут к ним со всех концов страны.
Правильный снабженец отличается от неправильного тем, что идет вначале к ним, знакомится, если приехал в первый раз, в любом случае, проставляется. Рассказывает парочку свежих анекдотов, вселяет заряд бодрости и оптимизма, потом говорит, что ему надо и, без проблем, оформив по-быстрому все документы, получает. Неправильный же решает через главного диспетчера завода, после с бумажками приходит к ним, кладет их на стол, с положительной резолюцией и перечнем желаемого и ждёт. Коля и Виталик, отличные мужики, но не ленятся играть в одну и ту же игру. Кто-то из них медленно, тщательно изучает бумагу, потом с недоумением передаёт другому, другой так же долго, с изумлением на лице внимательно изучает её, заглядывая на другую сторону и на просвет, после чего произносит:
-У нас же план, откуда, да и столько?
Другой спрашивает:
- А кто-подписал-то? А-а, главный диспетчер, ясно, ну пусть он тогда и ищет, изыскивает и выдаёт.
И неправильный снабженец долго бегает за Колей, бегает за Виталиком. Этот вот - правильный, вернется к себе с тем, зачем сюда приехал, да ещё с избытком. Главное, чтоб не завелись, ресторан, Юрмала.
Спускается в цех, настроение прекрасное. Ему здесь нравится, за короткое время он узнал всё о производстве и, как вообще всё в жизни движется. Дорогу заступает красавица цеха, инструментальщица Любочка, черный атласный халатик струится на её крутых бедрах, яркие карие глаза озорно блестят, протягивает к нему руку, хочет ущипнуть, он ловко уворачивается, перешучиваются. А вот и Шурочка, из экономического отдела завода, женщина лет двадцати семи, совершенной красоты, платоническая любовь Коли, Виталика, да и всех, наверное, остальных мужчин завода, которую каждый день после работы встречает муж латыш на машине. Смотрит на него глубоко и загадочно, мягко отвечает на приветствие. Идёт директор завода, человек со сложным характером, поборник чистоты и порядка, здоровается с ним за руку.
После работы, когда все расходятся, в цеху остаются Коля и Виталик, они работают на двух больших шлифовальных станках, шлифуют пресловутые ножи, а он рядом, разливает вторую бутылку, что презентовал им давешний снабженец. Мужчинам немногим за сорок, зарплата итээровцев со всеми премиями и прогрессивками, всё же маловата. Тем более Коля заядлый рыболов, у него мотоцикл "Урал" с коляской, палатка, надувная лодка и на выходные ездит рыбачить, стараясь выбираться в Псковскую область, где по его словам, на озёрах, настоящая рыбалка, а не то что здесь. Женат, имеет огород, раз в три-четыре месяца запивает, примерно на неделю. Виталик, похож на небольшого медведя, ходит на все хоккейные и футбольные матчи, сам был борцом, мастер спорта, три дочки, приходит на работу раньше всех и уходит позже. В дни получки его встречает жена, маленькая сухонькая женщина. В глазах Виталика, обычно, видна легкая угнетённость, он много и к месту шутит. Коля тоже, но острее. Основной предмет, объект их юмора, латыши с их "высокой культурой", за многие столетия накрепко в них закреплённой совсем и близко не сентиментальными, в этих вопросах, немцами. Они эрудиты во многих областях, просто хорошие люди.
Шлифовка этих ножей одно из самых прибыльных занятий. Потом мастер закроет наряды на рабочих-шлифовщиков и все довольны, всем работы хватает, серьезные рабочие в цеху получают за четыре сотни.
- Наливай, Петрович! - говорят ему, наливает. Шуршат станки, высоко в окнах на крыше медленно гаснет долгий летний прибалтийский день. Пьют, закусывают шоколадкой, он с Виталиком закуривает, Коля же интересуется-утверждает:
- Ну что, завтра отваливаешь? Сено, девушки?
- Точно.
Завтра ему ехать в подшефный совхоз, сам вызвался, тем более они с Колей вполне взаимозаменяемы. Неделю назад по заводу ходил замдиректора их подшефного совхоза "Хлебный", искал электрика, он же как раз был у начальника цеха, когда тот пришел. Электриков никто не давал. У него же есть разряд, допуски, приехавший спросил, сможет ли он электрифицировать один объект? Ответил: - Ja (Да). - Latvieski saprot? (Понимаете по-латышски?) - приятно удивился дяденька. - Kapec ne? (Почему бы и нет?) Обговорили сроки, детали, аккордную плату.
Коля с Виталиком пускаются в разговор о совхозе, сыплются грустные, смех сквозь слёзы, анекдоты о "Продовольственной программе", разными историями в тему. После обсуждают, что нужно бы оформить накопившиеся рацпредложения, рацухи. Хорошо, спокойно, правильно.
На следующий день отъезжающие собираются около самого старого здания на территории завода, когда-то в нём собирали моторы для прекрасных автомобилей "Руссо-Балт". Он подходит, спортивная сумка через плечо, бодр и свеж и сердце начинает биться гулко и быстрее, среди едущих - Шурочка, великолепное создание, как здесь оказавшаяся, непонятно. Всего человек семнадцать, половина-наполовину, рабочие и служащие. Здоровается. Вскоре подкатывает старенький, но чистый тёмно-желтый автобус. Первыми входят женщины, когда он проходит мимо Шурочки, намереваясь устроиться где-нибудь в глубине, она отодвигается поближе к окну и делает приглашающий жест, предлагая занять место рядом. Забрасывает свой багаж наверх, присаживается. Автобус выруливает с территории, им предстоит ехать километров сто пятьдесят в самую южную оконечность края.
За время дороги беседуют, что и говорить, ему приятно. Она сразу предложила перейти на ты. Ей нравится Ремарк, Хеменгуэй, художественные фильмы Франция-Италия, классическая музыка (Вивальди и Моцарт), она непринужденна, обворожительна. Он вспоминает одного своего приятеля, который как-то рассказывал, что приехал в один город, зашёл в кафе и к нему подошла такая красивая официантка, что у того пропал всякий аппетит, вот что-то подобное испытывает и он, но издалека, как и не с ним.
Приезжают, расселяются, идут в столовую. Он вытребовал себе в качестве помощника, Шурочку. Приступает к работе, она читает книжку, иногда внимательно и задумчиво смотрит на него, весёлого. открытого и предупредительного. Вечером третьего дня все идут на концерт, из города приехал один из лучших эстрадных коллективов республики. Зал Дома культуры полон, за большими окнами еще совсем светло, они с Шурочкой рядом. На сцене девять музыкантов, две певицы и певец. За клавишами руководитель коллектива. Песни на местном языке, через две на третью, перемежаются жемчужинами англоязычной эстрады. Отличная аппаратура, профессионализм, атмосфера высококлассного представления. Одна певица яркая брюнетка, другая, блондинка, певец, двухметровый атлет в броне мускулов, с квадратным подбородком викинга, - классный вокал, они слаженно, умело и раскованно двигаются. В блондинке он, с приятным чувством, узнаёт младшую сестру своего тренера. Почти час чистого удовольствия.
После концерта к нему подходит замдиректора совхоза, с которым сложились нормальные рабочие отношения и предлагает остаться на неофициальную часть вечера. Он говорит, что не один, тот не возражает. Народ расходится, они с Шурочкой идут прогуляться, а когда возвращаются, ряды стульев из зала уже убраны. У окон стоят накрытые белоснежными скатертями столы, ломящиеся от обилия еды, у одной из стен стоят ящики с алкогольными и прохладительными напитками. Из колонок негромко льется хорошая музыка, местный бомонд, дамы в вечерних туалетах, скромно присоединяются и они. Вскоре появляются переодевшиеся музыканты, все рассаживаются. Он ловит на себе взгляды сестры тренера, но не смотрит в её сторону. Угощение выше всяких похвал, среди напитков выделяется пиво, сваренное местным умельцем. Вечер удаётся - танцы, веселье, смех, но они не задерживаются. На обратной дороге Шурочка грустна и молчалива. Он же ведёт повествование о местной флоре. Недавно изучил всемирную энциклопедию растений, затем такую же Советского Союза и, наконец, Латвии.