-- Я должен командовать отрядом, а не Цезарий. Ему говорят:
-- Цезарий от высшей власти назначен. А ксендз Флориан отвечает:
-- Это ничего не мешает: его высшая власть назначила, а я видел Остробрамскую Божию Матерь, она мне приказывает. Соберитесь-ка, -- говорит, -- все на берег реки, когда солнце сядет, и вы сами увидите за рекою, как она меня благословляет. Со мною непременно будет победа. Только, чтобы видеть это, вы должны весь этот день попоститься и с утра ничего не есть.
И приказал нам ничего не давать.
Мы говорим:
-- Хоть хлеба!
-- Нет, -- говорит, -- ничего не надо: чтобы чудесное увидать, надо быть совсем не евши.
Мы очень проголодались и собрались, чуть стало смеркаться. Стоим и смотрим за реку, а Флориан пришел после нас и сел на скамейку.
Спрашивает:
-- Что, хлопцы, видите? Мы отвечаем:
-- Нет, отче, ничего не видим.
-- Как ничего не видите! А туман?
-- Только и видим один туман.
-- А в тумане Матерь Божия в огненном сиянии вся светится и вас благословляет. Видите?
-- Нет, не видим.
-- Ну, так это оттого, что вы еще со вчерашнего дня очень наевшись. Вы недостойны. Не ешьте еще сегодня на ночь и завтра не ешьте до вечера, тогда вы увидите, а теперь ступайте спать -- вы недостойны.
Не велел опять давать никому ни водки, ни хлеба и прогнал спать; а на другой день опять привел на берег и спрашивает:
-- Видите?
Мы то же самое ничего не видели, и так и отвечали. А он говорит:
-- Ну, так еще один день не ешьте, тогда увидите. Тут между нами один мазур нашелся и говорит:
-- Позвольте-ка, отче, позвольте минуточку: я как будто начинаю что-то замечать...
-- Ага! -- говорит, -- это хорошо: всматривайся, всматривайся и говори, что ты замечаешь?
-- Мне в тумане, действительно... как будто огонек показывается.
-- Вот, вот, вот! Смотри еще попристальнее! Все в одну точку смотри, да читай в уме молитву, непременно больше увидишь! А вы, кашевары, собирайтесь разводить здесь огонек под котлом: нынче, кажется, вам Матерь Божия покажется, и вы будете есть лозанки с сыром.
Тот, который начал видеть, как услыхал это, так и вскрикнул:
-- Вот, вот, в самом деле: как я стал читать молитву, так и вижу Божию Матерь!
Ксендз отвечает:
-- Ну, если ты ее видишь, то ты уже можешь ужинать. Тут и все увидали.
Флориан говорит:
-- Вот и молодцы, -- только это и надо, чтобы вы все были удостоены. Теперь присягните перед крестом, что видели. Ходить далеко не нужно: крест со мною, присягайте сейчас и пойдете пить водку и ужинать.
Мы все присягнули и друг другу больше ничего не сказали; а Флориан сказал Цезарию: "уезжай за границу с своим адъютантом", а сам стал командовать.
Н.С. Лесков, "Анутка", 1888.
...
Сестра Феоктиста набожно перекрестилась и добавила:
- Ну, так вот я уж вам доскажу. Вышедши замуж-то, я затяжелела; 'у, брюхом-то мне то того, то другого смерть вот как хочется. А великий пост был: у нас в доме, как вот словно в монастыре, опричь грибов ничего не варили, да и то по середам и по пятницам без масла. Маменька строго это соблюдала. А мне то это икры захочется, то рыбы соленой, да так захочется, что вот просто душенька моя выходит. Я, бывало, это Естифею Ефимычу ночью скажу, а он днем припасет, пронесет мне в кармане, а как спать ляжем с ним, я пологом задернусь на кровати, да и ем. Грех это так есть-то, Богу помолимшись, ну а я уж никак стерпеть не могла. Брюхом это часто у женщин бывает. Ну и наказал же меня Господь за мои за эти за глупости! Ох-хо-хо!
Феоктиста утерла слезы, наполнившие длинные ресницы ее больших голубых глаз, и продолжала:
- В самый в страстной вторник задумалось мне про селянку с рыбой. Вот умираю, хочу селянку с севрюжинкой, да и только. Пришел муж из лавки, легли спать, я ему это и сказываю про свое про хотенье-то. 'Что ты, говорит, дура, какие дни! Люди теперь хлеба мало вкушают, а ты что задумала? Молись, говорит, больше, все пройдет'. А я вместо молитвы-то целовать его да упрашивать: 'Голубчик, говорю, сокол мой ясный, Естифей Ефимыч! уважь ты меня раз, я тебя сто раз уважу'. Пристаю к нему: 'Ручки, ножки, говорю, тебе перецелую, только уважь, покорми ты меня селяночкой'. Знала я, что как пристанешь к нему с лаской, беспременно он тебе сделает. Смотрю, точно уж, говорит: 'Только как, говорит, пронести? Пронести никак нельзя'. Это и правда. Рыбу там или икру можно как в кармане пронесть, а селянку жидкую, никак нельзя. Так я это в горе и заснула. Утром, гляжу, муж толк меня под бок: 'Прибежи, говорит, часов в двенадцать в лавку'. Я догадалась, опять-таки его расцеловала. Ох, Боже, Боже мой, Боже мой!.. великая я грешница перед Тобою!.. Жду не дождусь. Только пробило одиннадцать часов, я и стала надевать шубейку, чтоб к мужу-то идти, да только что хотела поставить ногу на порог, а в двери наш молодец из лавки, как есть полотно бледный. 'Что ты, что ты, Герасим? - спрашиваем его с маменькой, а он и слова не выговорит. - Что, мол,, пожар, что ли?' В окно так-то смотрим, а он глядел, глядел на нас, да разом как крикнет: 'Хозяин, говорит, Естифей Ефимыч потонули'. - 'Как потонул? где?' - 'К городничему, говорит, за реку чего-то пошли, сказали, что коли Федосья Ивановна, - это я-то, - придет, чтоб его в чуланчике подождали, а тут, слышим, кричат на берегу: обломился, обломился, потонул. Побегли, - ничего уж не видно, только дыра во льду и водой сравнялась, а приступить нельзя, весь лед иструх'. Ничего тут уж я и не помню. Побегли к городничему, и городничий сам пришел. 'Он, говорит, у меня не был, а был у повара, севрюги кусок принес, просил селянку сварить'. Это в трактир-то на-станцию ему нельзя было идти, далеко, да и боязно, встретишь кого из своих, он, мой голубчик, и пошел мне селяночку-то эту проклятую готовить к городническому повару, да торопился, на мост-то далеко, он льдом хотел, грех и случился. Во всем я передо всеми повинилась. Что тут только мне было! Боже мой, Господи! Хуже меня по целому городу человека не ставили. И точно, что стоило. А уж свекровь, бывало, как начнет: силы небесные, что только она говорила! И змея-то я, и блудница вавилонская, седящая при водах на звере червленне, - чего только ни говорила она с горя. Разумеется, мать, больно ей было, один сын только, и того лишилась. И не знаю я, как уж это все я только пережила! А только мне даже лучше было, что меня ругала маменька. А тут уж без покойника я родила девочку, - хорошенькая такая была, да через две недели померла. Как я ни старалась маменьке угождать, все уж не могла ей угодить: противна я ей уж очень стала. Как я ей в глаза, она сейчас: 'иди, иди, еретица проклятая!' Гонит меня. Думала в тятенькин домик перейти, что он мне оставил, маменька еще пуще осерчала: 'развратничать, говорит, захотела, полюбовников на свободе собирать хочется'. Я и стала проситься в монастырь, да вот и живу.
- А домик ваш?
- Так свекровь его взяла, а мне тут полкельи поставила.
- И ничего вам не дают?
- Нет, на что же мне, я работаю. Мне разве много нужно?