Брюнет, впалые щеки, глубоко посаженные глаза, волосы зачесаны назад? Нет, он оказался блондином, волосы цвета соломы, очень мягкие, тонкий волос, идеальный пробор, глаза светлые, водянистые, совсем не глубоко посажены. Его ждали около часа.
Юношу задержали, когда он покупал у иностранца с рук джинсы, пять штук, плотно упакованных в пакет. Иностранец все время оглядывался и, избавившись от товара, тут же испарился. Бойко торговавший рядом с иностранцем джазовыми пластинками парень в короткой модной замшевой куртке, вдруг повернулся. Железные пальцы обхватили правое запястье, и рука с упакованным в целлофан пакетом, страшно заныла. Потом еще несколько недель на ней оставались синяки.
- Пройдемте, молодой человек - негромко сказал парень, - и без фокусов. Рядом с парнем в куртке тут же оказался еще один, в цветной рубашке и широких клешах. Он встал с левой стороны и взял юношу под руку. Оба улыбались, и все трое быстро покинули пятачок, на котором толкались перекупщики, продавцы, фарцовщики и просто какая-то подозрительная публика. Все случилось так быстро, что никто и не заметил происшествия.
В отделении милиции привели в комнату без окон. В ней был обычный письменный стол, за которым сидела девушка в милицейской форме и быстро печатала на машинке. На столе лежало несколько папок и стоял телефон. Велели ждать. Парни, приведшие его, писали какую-то бумагу, вернее, писал тот, который был в цветной рубашке, а тот который был в замшевой, что-то ему указывал, иногда весело перешучиваясь с секретаршей.
Распаковали злополучный пакет и достали оттуда пять пар итальянских джинсов Райфл.
-Ого, - воскликнула секретарша, - мальчики, а вы мне не хотите оставить одну пару?
-Мужские, - засмеялся тот, который был в замшевой куртке.
- А у меня есть, кому подарить, - в свою очередь засмеялась секретарша.
- Такая девушка сама должна получать подарки, - засмеялся парень в модной куртке, затем быстро повернулся к задержанному.
-Фамилия, имя, отчество, год рождения, место проживания, место прописки, Учишься? Работаешь? - быстро спрашивал он
- Это пиши здесь, - он показал напарнику место на листе.
В комнату вошел молодой человек в светло-сером костюме, синей рубашке с каким-то неярким галстуком, представился - следователь районного отдела милиции лейтенант Воскобойников. Парень в замшевой куртке протянул ему бумагу.
Следователь долго читал ее, быстро проговаривая вслух: я, младший лейтенант Олег... Яковл... находясь при исполнении служебн.. ...вместе со стажером курсантом школы милиции Ковал.. задержал гражданина... 1961 года рождения, проживающего по адресу ...Гражданин ..такой-то вступил в контакт с неустановленным лицом с целью незаконного приобретения и дальнейшей перепродажи..
-Я для себя хотел купить, - попытался защититься задержанный.
- Это ты судье расскажешь, - спокойно парировал следователь и продолжил чтение.
- Изъята партия в количестве пяти штук.
-Ну что ж, - сказал он, дело понятное. Затем обратился к задержанному - паспорт при тебе? Нет? Плохо. Шестнадцать уже есть? А что уголовная ответственность наступает с шестнадцати, знаешь? Нет? Спекуляция у тебя. Знаешь, что такое спекуляция? Тоже нет?
Статья сто пятьдесят четвертая УК РСФСР. Спекуляция - скупка и перепродажа товаров или иных предметов с целью наживы. А может быть, ты хотел сразу пять штук джинсов натянуть, нет? У тебя, - он быстро бросил взгляд на распакованный злополучный товар, - судя по всему, мелкая спекуляция. Мелкая спекуляция - лишение свободы на срок до двух лет с конфискацией имущества или без таковой или исправительные работы на срок до одного года. Вот так. Юноша выглядел совершенно подавленным.
- Мы пойдем, - по-домашнему сказал парень в куртке.
-На протоколе расписаться надо, - следователь протянул ему бумагу.
Парень быстро черкнул, подмигнул секретарше, и они вышли.
Зазвонил телефон. Следователь взял трубку и несколько минут внимательно слушал.
-Через сколько? - переспросил он. - Да, хорошо, конечно, кабинет в вашем распоряжении.
Повесив трубку, следователь потер кончик носа. Секретарша вопросительно посмотрела на него.
- Иди, посиди в коридоре, - сказал следователь задержанному, - и не вздумай никуда уходить.
Юноша вышел.
- Сейчас из комитета приедут, - следователь нервно засмеялся, - сказали, задержанный им нужен. Ишь ты, как быстро узнали.
Через час в комнату вошел блондин в бежевом костюме. В руках у него был дипломат.
На следующий день на ступенях, между колоннами Большого Театра стояло несколько человек - вероятно, студент с девушкой, в руках у которой был букетик гвоздик, двое военных в плащах с дипломатами, пожилая женщина. Юноша с девушкой, поговорив, пошли в сторону бульваров, военные с озабоченными лицами поспешили в метро, а пожилая женщина дождалась внучки и повела ее в кафе-мороженое. Все это произошло в течение пяти минут, как раз к тому сроку, когда ему была назначена встреча. Молодой человек нервно посмотрел на часы. Часы были новые, командирские, синий циферблат с красной звездочкой в зените и золотым якорем внизу, подарок друга отца, моряка, на шестнадцатилетие. Прежние, простые, Восток, стали опаздывать. Юноша приложил руку к уху - мерно тикали стрелки.
Все вчерашнее казалось каким-то непонятным сном.
Он сидел в коридоре, наверное, больше часа, наклонив голову и пустив ее на руки, иногда смотрел на свои новые часы. Часы напоминали об отце, думать о том, что отец узнает, что его задержала милиция за спекуляцию и ему грозит настоящий срок, было мучительно. У отца могут быть неприятности на работе, у матери тоже. Больше в голову ничего не приходило. Иногда из комнаты выходил этот следователь, который грозил настоящей тюрьмой, смотрел на него и, ни слова не говоря, возвращался в помещение. Один раз вышла девушка-милиционер с папкой в руках.
-Ждешь? - с сочувствием спросила она.
Он грустно кивнул.
По коридору проходили какие-то люди, девушки с папками, мужчины в костюмах, иногда в милицейской форме.
Вдруг прямо перед ним появился светловолосый молодой человек в бежевом костюме с черным щегольским дипломатом в руке, и внимательно посмотрел. Затем, ничего не говоря, вошел в помещение. Через минуту вышел следователь.
-Заходи.
Теперь на месте следователя сидел этот светловолосый молодой человек и внимательно читал бумагу. Следователь вышел.
- Садись, - блондин указал на место напротив. - Можешь звать меня Алексей Петрович, - приветливо улыбнулся он. - Ты заканчиваешь девятый класс, так?
Юноша кивнул.
- На следующий год тебе поступать в институт, - сказал блондин, глядя своими светлыми глазами прямо в лицо юноши, тот опустил глаза.
- Ты уже выбрал институт? Нет?
Юноша молчал.
А что ты думаешь об этом? - он похлопал ладонью по бумаге.
-Не знаю, - выдавил юноша.
-Не знаешь? А статью сто пятьдесят четыре знаешь?
Юноша обреченно кивнул. Наступила пауза.
-Твой отец работает в ответственном месте, мама тоже, ты подумал о них?
Это было самое тяжелое, в глазах юноши показались слезы.
-Слезами делу не поможешь, - сказал блондин. И замолчал. Юноша похлюпал носом.
-Но помочь можно по-другому. - Блондин снова замолчал. Юноша поднял на него глаза.
-Комсомолец?
Юноша кивнул. Снова повисла пауза.
-Ты хочешь нам помочь? - вдруг спросил блондин и улыбнулся.
Это было так неожиданно, что у юноши вспыхнул в глазах огонек надежды.
-Как помочь?
-Просто. Ты же настоящий советский человек? Да?
Юноша непонимающе кивнул.
-Хорошо. - Блондин положил на стол свой щегольской дипломат, щелкнул замком и открыл его. Он достал оттуда бумагу и протянул ее юноше.
- Тебе нужно только расписаться в этом месте, - указательный палец отчеркнул строку.
-И все? - с удивлением спросил юноша.
-Ты же согласился нам помочь?
-А что я должен буду делать? - в голосе юноши прозвучал интерес.
-Во-первых, ты никому не должен будешь говорить о нашем разговоре.
-Даже товарищу лейтенанту? - удивился юноша.
-Даже товарищу лейтенанту, - улыбнулся блондин.
-Но он же меня не отпустит.
-Отпустит, - опять улыбнулся блондин. - Вот подпишешь, и отпустит.
Как в тумане, юноша поставил свою подпись, рука немного дрожала.
-А теперь вот эту бумагу, - блондин протянул ему еще один лист, - это расписка, что ты никому не разгласишь содержание нашей беседы.
Юноша расписался и на этом листе.
-Ну, вот и хорошо, - сказал блондин, - завтра мы с тобой встретимся в центре, в четырнадцать тридцать, под колонами Большого Театра, знаешь Москву хорошо?
-Найду, - юноша уверенно кивнул.
-Хорошо. Еще раз - никому ничего не говори, ни отцу, ни матери, ни друзьям и знакомым. Это очень серьезно. Понял?
Юноша кивнул.
- А сейчас ты свободен.
- Похвально, что не опоздал, - услышал он уже знакомый ему голос.
Перед ним стоял тот самый молодой человек в бежевом костюме со светлыми волосами, расчесанными на аккуратный пробор. Он появился как-то неожиданно, как и вчера.
-Пойдем. Здесь недалеко. Знаешь Москву? Нам на Неглинку. Москвич должен знать свой город.
Молодой человек привел юношу в старый дом около нотного магазина. Двор оказался довольно обшарпанным, хотя с фасада дом выглядел очень презентабельно, - темно-розовый камень, чугунные ограды балконов, а внутренний двор производил впечатление какого-то места для склада - штабелями лежали доски, чей-то ржавый, покосившийся и осевший на проколотые покрышки "Запорожец", трансформаторная будка, или просто какое-то строение, с облупившейся штукатуркой и матерным словом на куске стены. По стене самого дома змеились какие-то трубы, провода, длинные изолированные коробы. Юноша с удивлением отметил, что, несмотря на необычное волнение и даже страх, все время замечает эти детали: низенький подъезд, деревянную дверь, оказавшуюся старой и растрескавшейся. Они поднялись на второй этаж, спутник юноши достал большой медный ключ и загремел им, открывая квартиру слева от широкой лестницы. Вошли в узкий коридор с выходящими в него белыми крашеными дверями. Здесь стояла неудобная стойка деревянной вешалки.
-Я на кухню, поставлю чайник, хорошо горячего чайку, разговор у нас предстоит длинный, а ты располагайся. Первая дверь налево.
Комнатка оказалась совсем крохотной, стол, три стула, небольшой буфет, железная кровать.
Юноша сел на один из стульев, который предательски заскрипел, и попытался собраться с мыслями, представить, о чем будет разговор.
Алексей Петрович принес чайник, расставил простые фарфоровые чашки, сахарницу, блюдце и вазочку с "Мишками на Севере", сел за стол, налил себе и юноше чай.
А затем он снова щелкнул замком своего дипломата и высыпал на стол штук тридцать небольших черно-белых фотокарточек с самыми различными лицами.
- Ты дал подписку помогать нам, - сказал он, - эта бумага очень серьезная. Это не детские шалости. Вот те, кто все время бывают у того магазина, где тебя вчера задержала опергруппа. Отбери те карточки, на которых ты увидишь знакомые тебе лица.
Юноша стал брать карточки в руки и смотреть. Лица были какие-то неприятные, с косыми ртами, злым выражением лиц, попадались и снимки женщин, но все каких-то неприятных, у некоторых были выпучены глаза, другие словно злились на фотографа. Он смотрел снимки очень внимательно, а Алексей Петрович спокойно отхлебывал чай и откусывал шоколадную конфету.
-Я никого здесь не знаю, - с некоторым испугом сказал юноша.
-Правда, не знаешь, никого не видел?
-Кажется, никого, - глядя на снимки, сказал юноша.
-Ну что ж, хорошо, - продолжая пить чай, сказал блондин. Он поставил чашку и достал из дипломата еще несколько снимков.
- А этих знаешь?
Девичье лицо сразу бросилось в глаза. Юноша кивнул.
- Да, я видел ее несколько раз.
-Что можешь о ней сказать?
-Ничего, мы никогда не разговаривали, так, знакомая, а что?
-Хорошо, а это?
На снимке был человек пальто и меховой шапке, он явно куда-то спешил и снят был прямо на ходу.
-Этого видел дома один раз, но как зовут не помню.
-Очень хорошо, - блондин положил в рот оставшийся кусочек конфеты, - да ты пей чай, ешь конфеты, очень хорошие, такие не всегда можно достать.
Потом он расспрашивал юношу об учебе, школе, учителях, о его планах на будущий год. Казалось, они просто мирно беседовали, и даже конфеты показались очень вкусными.
II
Пенал, врезанный в длинное серое здание, вытянувшееся вдоль проспекта, столики, лампы, но над входом почему-то красная лампочка, которая в случае необходимости начнет мигать, и частый отрывистый зуммер оповестит всех о тревоге.
За одним из столиков в библиотеке молодой человек, в кителе, защитной рубашке и такого же цвета галстуке, он особенно дорожит красивым пробором светлых волос и то и дело поправляет их. Это не нравится его наставникам, но привычка стала слишком сильной. Он сидит над раскрытым учебником, на первой странице которого фиолетово светится печать, и выше стоят неприметные буковки - дсп. Тираж такого учебного пособия - не более пятидесяти экземпляров. Выдают их на абонементе строго по заказам, только определенным подразделениям, и если вашему подразделению не нужен этот учебник - вам его не получить. А выданный вам учебник так же никто не предложит тем, кому он не полагается.
Молодой человек привычно считывает глазами страницу, быстро пишет что-то в тетрадь, снова короткий взгляд на ровные прямоугольники текста - еще несколько строк в тетради. На первой странице общей, обычной, в черной клеенчатой обложке, сверху, по белому кругу, четыре фиолетовых слова - красивое обрамление, а в центре обычный фиолетовый герб. Молодой человек глядит в окно - высокая ель, окруженная небольшими кустиками, не справляется с доминантой стеклянной призмы, словно бы кем-то гигантским положенной набок. А сама библиотека пристроилась где-то в малом выеме этого длинного, похожего на монастырскую стену здания - пристроилась, отгородилась особой стеклянной двойной перегородкой. Вот теперь за эту стеклянную перегородку изредка посматривают читатели. Впрочем, действительно изредка. Здесь учатся серьезно, очень серьезно, отвечают ясно и сжато, только самое важное, - так требуют преподаватели - в основном, уже пожилые - правда, не все - люди, с очень внимательным и доброжелательным взглядом укалывающих зрачков, прячущихся в голубых, карих, синих и даже зеленоватых оттенках глаз. Преподаватели самых различных наций, но эта доброжелательность и внимательность их роднит. На занятиях преподаватели приходят в тщательно выглаженных однобортных костюмах, по большей части темных оттенков, и галстуках, завязанных с неуловимой небрежностью, но тщательно. Эти галстуки, со сдвинутым на правую сторону треугольником, сдвинутым совсем немного, так что чуть приоткрывается тонкая плотная полоска ткани, сантиметра на полтора - не больше, придают им несколько иностранный вид.
Быстрым движением молодой человек поправляет свой и без того идеальный пробор и снова принимается за работу, пишет, смотрит в свой учебник. Но ему не дает покоя сидящая впереди, через два столика, девушка, тоже наклонившаяся над своими тетрадками. Над отложным воротником кителя защитного цвета очень светлые волосы, не очень длинные, длинные запрещены. Запрещено многое. Вот вчера прямо на занятия в кабинет иностранного языка вошла майор П - куратор группы.
-Курсант Лебедева! С вещами на выход.
Ни минуты лишней на сборы, сразу же выдали личные вещи, забрали по описи форму, пропуск и отчислили. Девчонки шептались: Галька, дура, замуж вышла, а муж-то ее - художник, на Малой Грузинской выставляется.
А может быть, причина отчисления был и другая - кто знает? Спрашивать запрещено.
Рядом с локтем светловолосой девушки - аккуратно проглаженная пилотка с красным двойным тонким кантом. Вдруг девушка резко поворачивает голову и глядит прямо в глаза молодого человека.
- Вот это да! Почувствовала? Или обучена? А глаза зеленые, но смотрит строго. Нос прямой, немного вздернутый, придает простоту лицу, губы сжала, недовольна? А волосы? Свои или парик? Как ее зовут? Кажется, ребята говорили, что Катя, а может, Варя? Впрочем, ее могут звать и Наташа, и Света. Все, больше смотреть нельзя.
Эти размышления занимают у молодого человека не больше пяти секунд. Полчаса все в библиотеке продолжают усердно что-то конспектировать, выписывать, читать и сверять со справочниками и учебниками.
Молодой человек встает, берет учебник, тетрадь и направляется туда, где находится большой стеклянный шкаф, запирающийся на особый замок. Рядом со шкафом, на стуле - дежурный, на темно-синих погонах - две маленькие звездочки - прапор.
Но проходя мимо девушки с льняными волосами, молодой человек нечаянно задевает ее тетрадь полой такого же, как и у нее, кителя защитного цвета. Тетрадь падает на пол. Молодой человек быстро кладет свой учебник и тетрадь на столик девушке и наклоняется, чтобы поднять упавшую тетрадку.
- Оставлять свои тетради и записи на чужих столах категорически запрещается, - какой насмешливый голос.
Молодой человек поднимает голову и нечаянно, машинально, раскрывает первую страницу тетрадки, бывшей уже у него в руках. Тут же опускает глаза.
-Дайте тетрадь! - теперь уже в голосе девушки настоящее недовольство, она почти с силой вырывает свою общую, в такой же, как и у молодого человека, черной клетчатой обложке, тетрадку. Молодой человек мгновенно встает, извиняется. Несколько пар глаз быстро фиксируют эту сцену, но сцена уже закончилась. Девушка подчеркнуто тщательно углубляется в свои записи, а молодой человек забирает свои вещи с ее столика и направляется к стеклянному шкафу. Прапорщик внимательно смотрит на него, встает, принимает рапорт и учебник. Прапорщик - немолодой человек, с усталым взглядом, но хорошей спортивной фигурой.
- Пишет отчетливым почерком, но справа оставляет строку недописанной, не очень экономна, возможно, мечтательна, наклон ровный, вправо, но некоторые буквы, кажется, " в" и "с" немного наклонены больше остальных - склонна к грустным размышлениям? - размышлял молодой человек, пока прапорщик проверял по специальному каталогу номер учебника и шифр тетради молодого человека. - "Н" с нетвердой перекладиной - недостаточно работоспособна, конец строки идет чуть-чуть заметно вниз. Так и есть, мечтательна, склонна к фантазиям, если они не реализуются - может впасть в удрученное состояние. Но все это слегка намечено, а в целом - держит строку, буквы ровные, почерк сдержанный.
III
В письменном столе у Романа лежит черно-белая фотография, Роман снят с приятелем на ступеньках школы. У приятеля спортивная фигура, прямой тонкий нос с чуть расширенными ноздрями, немного припухлые губы, над губами затемнение - едва пробивающиеся усики, голова откинута назад.
Андрей Гарпинский - ближайший друг Романа Гальперина по школе. Вместе они просиживали часы на балконе пятиэтажки Андрея, в том районе, где говорят - ехать в город, если поездка дальше "Таганской" - радиальной; часами гуляли по окрестным пустырям, образовавшимся на месте снесенных деревень, стреляли из самострелов по голубям, ели вкусные обеды, которые готовила мать Андрея, - повар на вагоноремонтном заводе, делились тайнами насчет девчонок. Вместе начали заниматься при Дворце пионеров в секции самбо, но Андрей позже перешел в дзюдо, увлекся им по-настоящему и решил поступать в военное училище, мечтал стать моряком и видеть мир дальше станции "Таганская". А Роман бросил спорт и стал, влюбившись в одноклассницу, писать стихи, и тем самым нарушил правила еще не известного ему профессора Никандрова. После девятого он готовился куда-нибудь в гуманитарный - выбор был невелик.
Последний раз они виделись с Андреем в конце двадцатых чисел июня. Гарпинский уехал в Ленинград и написал, что поступил в военно-морское училище, которое расположено в знаменитом старинном здании со шпилем и светлым корабликом, а Роман сдал документы в известное здание, с полукруглой оранжево-белой ротондой, выходящей на угол Малой Пироговки и Хользунова переулка.
И вот Гальперин в огромной - по сравнению с обычным классом - аудитории. На стене, бегущей вниз, к возвышению кафедры, - белый профиль вождя, который тут бывал, выступал; белеют какие-то цитаты, запомнить которые никак невозможно, хотя в этой аудитории студенты проводят много часов. От кафедры волнами расходятся длинные деревянные скамьи, на которых кто только не сидел, легендами о знаменитых выпускниках наэлектризован воздух на Малой Пироговке. Меньше говорят о какой-то истории, приключившейся в этих стенах несколько лет назад, уволили нескольких профессоров и аспирантов, студенты угодили в армию. Что-то религиозное, какое-то общество, чтение философов, посещение монастырей, что-то еще. Узнать доподлинно нельзя, все преподаватели как воды в рот набрали.
А вокруг масса незнакомых лиц, все приглядываются друг к другу, выделяются те, с кем найдутся общие интересы, быстрые взгляды на девушек, в ответ - немного удивленные, с легкой усмешкой. Девушки еще робко, но уже курят на крыльце, в окружении молодых длинноволосых аспирантов и одного-двух профессоров. Через неделю курят почти все девушки в группе. Стоит московская осень, погода отличная, пятнами, в цвет листьев, облетающих с тополей и кленов вдоль Хользунова - яркие наряды: оранжевые, бардовые, красные платья и соблазнительно обтягивающие женские фигурки водолазки; юбки - миди, студентки не носят мини, короткие юбки от школьной формы остались висеть в шкафах. Студентки любят брюки, джинсы, у некоторых, преимущественно брюнеток, яркая помада, у блондинок - бледно-розовая. Сигареты первокурсницы держат двумя пальцами, на отлете, соревнуются в остроумии с аспирантами, пить кофе и есть пирожные ходят недалеко отсюда - на проспект, там отличное кафе.
Еще в середине первого семестра, намекая на грозные обстоятельства, которые будут сопровождать экзамен по Зарубежке, профессор Никандров вещал: "Из трех персонажей этого мифа ни один еще не может претендовать на рождение искусства. Минотавр - враг, Тезей - герой, а Ариадна - любовь. А искусство рождается там, где герой уже поверг злодея, бросил свою возлюбленную, и ее находит некто третий. Вот он, в данном случае Бахус - бог вина, - пояснял профессор, - и есть представитель искусства. Искусство не зло, не героизм и не любовь, оно приходит, как замещение. Искусство приходит только тогда, когда закончилась любовь. И запомните, друзья мои, - восклицал Никандров, - если вы считаете, что мой пересказ может заменить чтение первоисточника, вы ошибаетесь.
... Если вы не поняли, зачем Гомер ввел список кораблей, - продолжал профессор на другой лекции, - вам не место на нашем факультете.
"Бессоница, Гомер, тугие паруса".
Я список кораблей прочел до середины", - вспомнил Роман торжественное чтение Марка Рачинского, когда увидел у него на стене портрет, переснятый с известной пластинки "Ожившие голоса" и всматривался в надменное лицо с птичьим носом и в удивительно современной водолазке - так, по крайней мере, Роману казалось.
С Марком Гальперин знаком три года, и с тех пор Марк не устает удивлять Романа своими познаниями. И хотя Марк на три года старше, но обращается к Гальперину, как и ко всем другим, на "вы".
Сам Роман вчера весь вечер читал "Илиаду" и заснул как раз на самом начале списка кораблей.
- Список кораблей, - продолжал лекцию Никандров, высокий сухой старик в сером в полоску костюме, - это единственное, что остается часто от бушевавшей некогда жизни. Героя уже нет, он погиб, а осталось имя, список, пара дат. И черточка между ними. Засим, молодые люди, разрешите откланяться.
- Лучшее, что сказано о греческой культуре, это слова Бродского, вы слышали о таком поэте Роман? - Роман отрицательно качает головой, так ему приходится реагировать каждый раз, когда Марк спрашивает о каком-нибудь поэте или философе. - Это лучший современный поэт, Роман, запомните - лучший. Так вот, он сказал: трагедия это не когда гибнет герой, а когда гибнет хор. И мы дождемся, что этот хор - с этими словами Марк обводит рукой воображаемую действительность, - погибнет. Только вот будет ли это трагедией? - Марк хитро улыбается, Роман в ответ улыбается тоже, хотя слов неизвестного ему поэта Бродского не понял.
В конце ноября профессора Никандрова не стало, и от него осталось нечто вроде списка кораблей, навсегда покинувших гавань.
Гальперин втайне уверен в своем литературном таланте, хотя слова о неизвестном ему поэте Бродском заставили его задуматься. Роман пишет Андрею, пытается в письмах выдержать стиль, в ответ коротко - получил форму, занятия проходят по расписанию, бывал в увольнительной в городе, все хорошо.
Витька заберут весной, а Костяна Соткина уже забрали, в последних числах августа, он думал, что успеет еще поступить в училище. Ездили к нему с приятелями на Угрешку, простояли у ворот целый час - впустую. Наконец, Костян прибежал - уже коротко стриженый, на себя не похож. Таким, должно быть, был сейчас и Андрей. Костян сказал, что их, возможно, вечером повезут куда-то в Ковров, был какой-то возбужденный. Тут открылись ворота, выехал автобус, толпа родных бросилась к этому автобусу, а машина набрала скорость и уехала. Родные поговорили-поговорили и разошлись. Костян сказал, что после обеда выйдет еще раз, просил, чтобы подождали. Они остались. Тут вернулся этот самый автобус, и в нем были все те же призывники. Это, оказывается, делается, чтобы отсечь родных. Костян долго не появлялся, какой-то дежурный офицер с повязкой на всех смотрел подозрительно, у двоих мужиков даже документы проверил. Повсюду покупатели, несколько из ВДВ, редкая на московских улицах синева беретов, белые шнуры аксельбантов и черные модные кейсы. Отбирают медицинские карты, ищут спортсменов. Костян появился часа через полтора. Покурил, сказал, что повезут завтра. Пришел этот самый дежурный, приказал ворота запереть и никого не пускать.
IV
- Вы, наверное, знаете, что сегодня среди некоторых кругов распространено представление, что мы, то есть страна в целом, в семнадцатом году пошли куда-то не туда, чуть ли не в сторону? - старик изучающе посмотрел на Романа. - Вам, молодым, кажется, что все просто. Да, дескать, вот откажемся от Советской власти, и сразу порядок настанет. Вижу, вижу, - вы тоже из этих.
Почти год назад, в феврале, Роман стоял в длинной очереди, но не совсем обычной. Перед ним и за его спиной были только старики и старухи.
Дед Романа, старый большевик, был прикреплен к специальному магазину на Комсомольской, где к праздникам давали заказы. Жил деде один, справлялся по хозяйству, несмотря на очень преклонный, как говорили в таких случаях, возраст. Он был из той породы людей, в которой безошибочно угадывался мощный стержень, какая-то сталь в суждениях. Дед бывал безапелляционен, ничего не хотел слышать о погибших поэтах, в том числе авторе сточек о списке кораблей. Деда больше интересовали Тухачевский, Якир, Косиор, Гамарник, Рудзутак, Радек. Он говорил о них, как о старых знакомых, с некоторыми вместе работал, других слышал на митингах.
Тогда, год назад, Роман первый раз поехал получать очередной заказ, так как дед болел. Давали килограмм гречки, бутылку подсолнечного масла, кило сахарного песка, бутылку водки, банку шпрот и батон сырокопченой колбасы.
Сцена эта запомнилась Роману надолго. Старики, подходя к прилавку, называли какие-то цифры - двадцать третий, двадцать пятый, двадцатый, двадцать седьмой. Одеты они были во что-то темное, некоторые небриты, но спорили отчаянно, обсуждали политику Китая, американского президента, много говорили о Югославии и Вьетнаме.
Роман ни слова не сказал в ответ, но старик - в длинном черном пальто, барашковой шапке и стоптанных ботинках - прицепился к Роману, как будто он отвечал за все молодое поколение.
-Вот еще с религией опять начали что-то мутить, - старик посмотрел подозрительно на Романа, - Вот вы, небось, тоже ходите на разные религиозные мероприятия, а спроси я вас: как было до революции? Батюшка отцу нажалуется, дескать, плохо катехизис учил. Вы-то, небось, и не знаете, что такое катехизис? А? Ну что я говорю, - в голосе старика прозвучало торжество.
Роман действительно не знал. "Надо у Марка спросить", - подумал он, - и тут же вспомнил, что Марк пригласил его в один дом.
-Вот я и говорю, - продолжал старик, - отец, конечно, за ремень. Наше мировоззрение, молодой человек, материалистическое, это значит - научное, а религии всякие, это вчерашний день. А вам непременно дай что-нибудь загадочное, непонятное. А что тут непонятного? Вам открыты все дороги - учись, работай. А знаете, как до революции было? Закон о кухаркиных детях слышали?
Роман что-то слышал, кажется, по этому закону будущего Корнея Чуковского прогнали из гимназии. Он кивнул головой. Старика это обрадовало.
-Ну вот, слышали. А теперь как? Учись - пожалуйста, школа, институт, у меня внук в эту поступил, как ее - ас, ан...
-Аспирантуру, наверное, - Роман посмотрел на старика с интересом.
-Точно, в аспирантуру. Большим ученым хочет быть. Все историю изучает, царей там, государей. Да. - Старик задумался. Подошла очередь. Старик назвал цифру - двадцать восьмой. Роман вспомнил, что его мать двадцать восьмого года рождения, значит, старик не мог родиться в этом году. Получив свой заказ, старик церемонно поклонился Роману.
-До свидания, молодой человек, и не забывайте, что я вам сказал.
-С какого года? - продавщица в телогрейке на белом халате, с белой копной волос, на которых непонятно как держался белый колпак, быстро заворачивала в серую бумагу батон сырокопченой. В магазине было очень холодно.
-Что, с какого года? Мой год рождения?
- Ты куда пришел-то? - продавщица положила руку на бедро и посмотрела на Романа с презрением.
-Молодой человек, - старушка, стоящая за Романом высунулась вперед, - назовите год вступления в партию. Вы, наверное, за родственника, когда ваш родственник вступил в партию?
Роман вспомнил, что у него при себе партийный билет деда - он достал красную книжечку со стремительным профилем и протянул продавщице.
-Сам смотри, не грамотный что ли? - продавщица продолжала держать руку на бедре.
Роман открыл книжечку.
-Тысяча девятьсот двадцать третий год, - сказал он отчетливо.
-Ну вот, молодец, - похвала старушка, - мой муж тоже с двадцать третьего, а я с двадцать пятого.
Дед долго не давал Роману билет, все порывался ехать сам, пока мать Гальперина не прикрикнула на тестя.
Осенью, где-то в октябре, часов в семь вечера, все парни с потока встретились на "Киевской", возбужденные, шумные. Там ждал Синицын, аспирант, в кожаном плаще, с совершенно незапоминающимся лицом. На семинарах Синицын обычно скучал.
- Ну, расскажите мне, что вы прочитали из Тибулла? Ничего? Плохо, девушка, ну ладно, в следующий раз приготовитесь.
Другое дело молодой преподаватель Копылов. Он широкоплеч, сидит уверенно, голос громкий.
-Спрашиваю начало пятнадцатого параграфа.
- Игорь Владимирович, вы задавали конец четырнадцатого.
-Виноват, отставить! - это самому себе. - Спрашиваю конец четырнадцатого.
В конце семинара обязательно - Вольно! Отставить. Даю задание на следующую неделю.
Синицын со скучающим видом стоял в середине зала, на него никто не обращал никакого внимания. Вдруг все толпой, с шуточками, пошли куда-то, Синицын замелькал впереди. На улице сели на троллейбус и поехали, вышли у моста, оказалось Андреевского. Пошли по какой-то улице - прочитали - Мосфильмовская, свернули, в темноте долго шли куда-то вниз, зашли черт знает куда, прошелестело - "заблудились" - переходили маленькую речку по доскам, уже кое-где поблескивала хрупкая корка, скрипела под ногами. Потом вышли к змеившимся серебряным путям. Наконец, пришли на какую-то станцию, прошелестело "Сортировочная". Синицына нигде не было видно. Долго сидели у длинных пакгаузов, напоминавших декорации для фильмов о гражданской, - оказалось, ждали состава. Подошел товарняк, увеличив ощущение прямого попадания в другие времена. По перрону ходили мужики в спецовках, курили, косились на сидевших и лежавших на поддонах студентов. Потом снова ждали - оказалось заведующего складом. Минут через сорок пришел этот самый заведующий. Двери товарняка поехали в сторону, подошли - в нос шибанул резкий запах - оказалось, мешки с луком. Стали по двое сгружать эти мешки, мешки были тяжелые, выскальзывали из рук, твердые луковицы внутри перекатывались, и мешки принимали различные причудливые формы. Мешки носили в пакгауз и с удовольствием сбрасывали в люк. К запаху привыкли, даже перестали замечать. Аспиранта Синицына так больше никто и не видел. Сергей Грушин нес мешок один - спортсмен, легкоатлет, очень любит замысловатые словечки и словесные игры.
Вместе с Толиком Берберовым и Володькой из второй группы Грушин любит смешно переиначивать слова и названия станций метро. Вчера сидели на какой-то паре и играли в эту игру. Володька-троцкист почти выкрикивал: "Академическая"! - привлекая к себе внимание профессора Слепнева, что-то вещавшего про единство формы и содержания.
"Покадевическая"! - откликался Толик Берберов под одобрительный смех Гальперина и Грушина.
- "Таганская" вставлял Роман.
"Паганская" - басом произнес Грушин и тут же сам грубо захохотал.
- Слабо, - Толик скривился.
- Хорошо, - закипятился Грушин, тогда "Проспект Маркса".
- "Станция конспект Маркса, осторожно, двери закрываются, следующая станция Мрак культуры, переход на Троцкистско-Зиновьевскую линию.
Профессор Слепнев едва не выгнал их из аудитории.
Сейчас Гальперин таскает эту неповоротливую тяжесть как раз с Толиком.
Родители Толика что-то пишут о сложных взаимоотношениях в каком-нибудь трудовом коллективе в Кандалакше или в Нижнем Уренгое. Последнее время отец Толика - известный журналист - собирает материалы для статьи в защиту сына своего старого знакомого.
Сын служил в торговом флоте, как и отец, но на службе произошли неприятности: кто-то в Гамбурге пронес что-то запрещенное, сын знакомого в это время был дежурным офицером. Пронесший запрещенное свалил на дежурного офицера - дескать, я, конечно, виноват, но и дежурный офицер тоже не в стороне был, все с его разрешения, разумеется, - устного. Сделали обыск, но у офицера ничего не нашли. А офицер уже успел своим независимым характером в пароходстве заслужить репутацию человека, который не станет покрывать делишки, и тут - такая удача! Моряку грозило списание. Все это происходило в Ленинграде. Но отцу Толика срочно пришлось улететь в командировку в Одессу по заданию редакции, там оказалась какая-то своя история. А мать что-то писала о грузинских винодельческих предприятиях на местах произрастания винограда для этих самых предприятий. Толик вел по межгороду переговоры с Ленинградом.
Работали часов до двух ночи. Кто-то дал команду оправляться по домам. Опять шли по путям, скрипели по ледку речушки, к трем часам оказались около моста. Здесь группа из сорока с лишним человек стала редеть, распадаться на группки, несколько человек решили идти к Толику, Гальперин с ними. Идти надо было в район Кропоткинской - расстояние показалось не очень большим, а главное - до дома все равно не на чем доехать.
Пустая ночная Москва поразила - особенно Садовое. Огромные спящие сталинские дома, широкая полоса кольца, освещенная фонарями, башни высоток с редкими горящими окнами где-то почти в небесах. Шли прямо посередине Садового - ни одной машины, ощущение полной свободы. Шли очень долго, дольше, чем предполагали, но ощущения пьянили. Впереди показалась площадь в районе Кропоткинской.
-Уже недалеко, - обнадежил Толик. Кропоткинская казалась улицей спящих дворцов и особняков. У метро свернули влево, улица сузилась, ночной центр жил своей таинственной жизнью. К четырем часам Толик сказал, что пришли, когда впереди вырос огромный дом, особняки остались позади. Зашли в какую-то подворотню, оказались внутри каре огромных сталинских домов, поднялись на лифте, и вот спасительная дверь квартиры. Длинный коридор из большой квадратной прихожей уходил куда-то в темноту, прошли по большим комнатам, квартира напоминала музейные залы. Но рассматривать ее уже не было никаких сил, расположились, кто как смог. Гальперин заснул на узком диване в похожей на пенал комнатке самого Толика.
V
В тот день, в самом конце октября, только выпал снег, первый, тонкий, похожий на белый порошок, и следы на нем оставались выразительные, четкие, какие оставляет типографская краска на первой партии печатных листов. Шли от автобусной остановки цепочкой, по одному, по двое. Впереди серые высокие дома - район новой застройки.
-Он живет на первом этаже, - Марк как всегда немного восторжен, смятой пирамидкой - смешная лыжная шапочка с детским пумпоном. Он размахивает рукой с потертым портфелем, в котором у него пара толстых журналов, папка с распечаткой Гумилева и Ходасевича, сборничек Цветаевой, брошюра "Как вести себя в православном храме", написанная каким-то настоятелем в Бибиреве, собственные стихи, напечатанные на отдельных листках.
Три недели назад, крутясь в мягком плюшевом кресле перед письменным столом Марка, Роман читал, перекладывая из левой толстой стопки в правую, большие пожелтевшие листы с напечатанным на пишущей машинке текстом. Это были те самые воспоминания об О. М. о которых за месяц до этого с придыханием рассказывал Марк. Так вот как они выглядят.
Марк сидел на кухне с кем-то из своих приятелей, а Романа оставил наедине с этими листками. Гальперин читал уже не менее двух часов подряд, сжился с печатным шрифтом, начинало казаться, что на свете существует только такой шрифт и такие тексты, а те, что есть в обычных книгах - что-то древнее, допотопное. Люди, о которых шла речь в этих воспоминаниях, ставились реальней собственной жизни. Раздался звонок. Марк пошел открывать, и в комнату с шумом вошло сразу человек пять. Они не обратили на сидящего в кресле Гальперина никакого внимания, а он, наконец, отвлекся от вязкой атмосферы тридцатых и повернулся на кресле в их сторону. Один мужчина почти лысый, в очках с двойными стеклами, - Роману показалось, что он видел его в апреле в Елоховке, - внес большой магнитофон, поставил на стол, деловито вытащил шнур, подключил к розетке.
- Сразу предупреждаю, запись нечистая.
- Ничего, разберем.
- А что он поет?
- Разное: Цветаеву, Мандельштама.
- Марк, - немолодая женщина с седыми волосами, подошла к хозяину, - дайте там, на полке, я знаю, он кажется, четвертый слева, да, четвертый, в синей обложке, Осип в "Библиотеке поэта".
Нашли?
Марк протянул тонкий том с тисненым светлым именем.
- Ну что, готовы? - спросил лысый в очках.
- Да, можно начинать.
Хозяин записи нажал кнопку. Раздался треск, затем некоторое время шум, и вот, перекрывая этот шум и иногда с ним сливаясь, стали звучать мощные аккорды, сыгранные, наверное, на пианино.
Это вступление, - прошептал лысый, - сейчас начнет.
"Всевышний граду Константина землетрясенье посылал" - раздался сильный, заглушаемый помехами голос из магнитофона.
"И гелеспонтская пучина и берег с грудой гор и скал..."
Все стали придвигаться к магнитофону, вытягивать шеи.
По всей пространной Византии,
В отверстых храмах, богу сил
Обильно пелися литии,
И дым молитвенных кадил.
Слышалось дыхание слушающих, кто-то кивал в такт музыке, Марк закрыл глаза.
Вотще! Их вопли и моленья
Господь во гневе отвергал.
И гул и гром землетрясенья
Не умолкал, не умолкал!
Роман боялся повернуться на кресле - оно скрипело.
Тогда невидимая сила
С небес на землю низошла
И быстро отрока схватила
И выше облак унесла.
Кто-то потер ладони, словно ему стало жарко, один отвернулся к окну, словно и не слушал, но весь был во внимании.