Аннотация: Вокруг эпизода в биографии М.Цветаевой, связанного с Кунцевским приютом.
Наталья ГВЕЛЕСИАНИ
ЛОГИКА ОСТРОВИТЯНКИ
(Вокруг эпизода в биографии М.Цветаевой, связанного с Кунцевским приютом)
Проста моя осанка,
Нищ мой домашний кров.
Ведь я островитянка
С далеких островов!
Живу -- никто не нужен!
Взошел -- ночей не сплю.
Согреть чужому ужин --
Жилье свое спалю!
М. Цветаева
Зима 1919г. Гражданская война. Голод.
Из книги И. Кудровой "Путь комет":
"Доброжелатели твердят Марине, что она не справится с прокормом детей, но что в государственных детских учреждениях теперь питание вполне приличное и надо попробовать устроить Ирину в ясли. Марина пробует. Но в стране царит большевистская справедливость: кто не работает, тот не ест, власть помогает только работающим. Для устройства в ясли необходима справка о том, что мать служит. Такой справке Марине негде взять".
Далее Кудрова подробно описывает, как Цветаева идет во Дворец искусств и просит дать справку что она занимается литературой, но ей в такой справке отказывают. Потом Кудрова продолжает: "И тут до нее доходят слухи о том, что в Кунцево открылся детский приют. И будто бы во главе стоит хороший человек, и снабжает этот приют довольствием американская благоотворительная организация. Сведения идут от доктора Павлушкова, а Павлушков - муж Лидии Александровны Тамбурер, он главный врач Кунцевского госпиталя, - они и живут в Кунцеве. Выясняется, правда, что приют для сирот и, чтобы туда приняли детей, их надо выдать за чужих. Но Марина уже в панике, ибо она соглашается с этими доводами".
И вот - дети в приюте.
Но когда Цветаева потом приезжает проведать детей, выясняется, что в приюте - царят все тот же непобедимые голод и равнодушие. Вскоре старшая семилетняя Аля тяжело заболевает и когда болезнь достигает пика, Цветаева забирает ее домой и выхаживает, но за это время оставшаяся пока в приюте младшая трехлетняя Ирина погибает от голода и тоски.
А теперь - о некоторых кочующих в интернете мифах.
МИФ ПЕРВЫЙ - У Цветаевой было не настолько бедственное положение, чтобы отдать детей в приют. Ведь в доме бывали знакомые, приносили кое-какую еду, помогали чем могли.
На это может ответить сама Цветаева записями в своих Записных Книжках, сделанными за день до отправки детей:
"Бальмонт -- в женском, вернее, прислужьем платке -- в постели -- безумный холод -- пар -- колом -- рядом блюдце с картошкой жареной на кофейной гуще:
-- "О, это будет позорная страница в истории Москвы! Я не говорю о себе, как о поэте, я говорю о себе, как о труженике. Я перевел Шелли, Кальдерона,-- -- -- Не сидел ли я с 19?ти лет над словарями вместо того, чтобы гулять и влюбляться?! -- Ведь я с буквальном смысле -- голодаю. Дальше остается только голодная смерть! Дураки думают, что голод -- это тело, они не знают, что в тонких организациях голод -- душа, сейчас же всей тяжестью падает на душу. Я угнетен, я в тоске, я не могу писать!"
Я прошу у него курить. Дает мне трубку и велит мне не развлекаться, пока курю.
-- "Эта трубка требует большого внимания к себе, поэтому советую Вам не разговаривать, ибо спичек в доме нет".
Курю, т. е. тяну изо всей силы,-- трубка как закупоренная -- дыму 1/10 глоточка -- от страха, что потухнет не только не говорю, но и не думаю -- и -- через минуту, облегченно:
-- "Спасибо, накурилась!"
"___
Что такое голод? Смутное душевное беспокойство-- озабоченность -- idee fixe. {навязчивая идея (фр.)}
(Три ступени.)
О, Господи, при моем умении -- даре -- страсти -- наблюдать и определять -- (созерцать и ваять) -- никакое страдание не страшно, кроме чужого! (Другому больно, другой голоден и т. д.)
Я больше скажу: своего страдания -- нет"
___
"___
6-го дeк 1919 г., ст. ст.
Я так мало женщина, что ни разу, ни разу мне в голову не пришло, что от голода и холода зимы 19 года есть иное средство, чем продажа на рынке.
___
Порядочная женщина -- не женщина.
Я не хочу ни есть, ни пить, ни жить.
А так -- руки скрестить, тихонько плыть
Глазами по пустому небосклону.
Ни за свободу я -- ни против оной
-- О, Господи! -- не шевельну перстом.
Я не-дышать хочу -- руки крестом!
___
Слишком уж много снегу,
Слишком уж мало хлеба...
(Москва 19 г)"
___
Аля, готовясь к отдъезду, обещает матери:
-- "Да, Марина, и я надеюсь, что я смогу Вам откладывать еду.-- А вдруг на Рождество дадут что-нибудь такое, что нельзя будет сохранить? Вдруг -- компот? Тогда я выловлю весь чернослив и спрячу.-- О, Марина, как жаль, что нельзя засушивать еду, как цветы!"
Позже, узнав на улице от случайно встретившейся приютской девочки, что Аля заболела, Цветаева отнесет Бальмонтам скудный паек - кашку для детей, которую ей выделяли в каком-то учреждении и одной которой - все равно им было не продержаться, ведь дети в приюте теперь закормлены, как думает (и пишет) она наивно: "Дома мечусь по комнате -- вдруг понимаю, что еду сегодня же -- забегаю к Б<альмон>там отдать им рисовую сладкую кашу (усиленное детское питание на Пречистенке, карточки остались после детей) -- в горло не идет, а в приюте дети закормлены -- от Б<альмон>тов на вокзал, по обыкновению сомневаюсь в дороге, тысячу раз спрашиваю, ноги болят (хромые башмаки), каждый шаг -- мучение -- холодно -- калош нет -- тоска -- и страх -- ужас".
МИФ ВТОРОЙ - можно было и дальше продавать вещи, ведь у Цветаевой оставались хоть те же браслеты...
Слово Цветаевой:
"Люди, когда приходят, только меня растравляют:
-- "Так нельзя жить.-- Это ужасно -- Вам нужно всё продать и переехать".
-- Продать! -- Легко сказать! -- Все мои вещи, когда я их покупала, мне слишком нравились,-- поэтому их никто не покупает."
___
"Ах, взойти бы в какую-н<и>б<удь> избу, обменять бы браслет на хлеб, но у меня такой подозрительный вид -- и сразу будет такой противоестественпый голос -- или слишком жалкий или дерзкий (всегда, когда продаю) -- и никто не поверит, что у меня дочь в приюте."
МИФ ТРЕТИЙ - Цветаева могла бы в свое время отдать Ирину сестрам Эфрона и те бы уж ее спасли, так как и любили ребенка по-настояшему, и возможностей да и способностей к этому - имели больше. Но не отдала - Из ГОРДОСТИ, так как была не в лучших отношениях с родней мужа.
Но ведь сестры поставили условие, что Цветаева непременно должна была отдать ребенка насовсем (помощь ребенку обещалась только на этом условии). А это - уже попахивает шантажом. Тем более что Цветаева, по-видимому, и не думала о такой возможности - отдать Ирину куда-то насовсем. Временами и в ней пробуждались чувства к ней.
Слово самой Цветаевой:
"У меня начинает просыпаться страстная (с тоской и мучением) любовь к Ирине, о которой я 1 1/2 месяца ничего не знаю и почти не думала. Я об этом никому не говорю" (Записные Книжки, I, 366). (Эта запись сделана в июле 1919г, когда Ирина была в деревне у Л. Эфрон).
".-- Ирина! -- Я теперь мало думаю о ней, я никогда не любила
ее в настоящем, всегда я мечте -- любила я ее, когда приезжала к Лиле и видела ее толстой и здоровой, любила ее этой осенью, когда Надя (няня) привезла ее из деревни, любовалась ее чудесными волосами. Но острота новизны проходила, любовь остывала... " (Из записей, сделанных уже после гибели ребенка).
И еще - Лиля Эфрон, предложившая забрать Ирину насовсем и жившая в то время в деревне хоть и в самом деле откормила девочку и поставила ее на ноги в психологическом смысле, привязавшись к ней всей душой, на самом деле тоже не имела условий для содержания ребенка. Она пишет в письме Сергею Эфрону в оправдание бездействия сестер в отношении того, чтобы забрать из приюта Ирину: ""Я абсолютно ничем Вере помочь не могла, я три мес. не видала кусочка хлеба (в деревне, когда жила с Ириной, находила обглоданные корки хозяйской девочки и съедала их). "
Когда летом Цветаева приезжала в деревню за Ириной, она забрала ее еще и потому, что нашла способ получать в Москве молоко, чего в деревне не было.
МИФ ЧЕТВЕРТЫЙ. Не ехала так долго за Ириной в приют, чтобы и ее забрать, да и других отговоривала - чуть ли не нарочно, чтобы Ирина там и осталась - навсегда...
Самым вещественным основанием является отрывок из письма Цветаевой своей знакомой:
""Никто не знает, -- только одна из здешних барышень, Иринина крестная, подруга Веры Эфрон. Я ей сказала, чтобы она как-нибудь удержала Веру от поездки за Ириной -- здесь все собиралась (....пропущено слово), и я уже сговорилась с какой-то женщиной, чтобы привезти Ирину -- и как раз в воскресенье" (VI, 154).
Но на деле в отрывке всего лишь говорится о том, что Вера Эфрон была сама настолько больна, что ходила по комнате, держась за стены (как известно из других источников), вот Цветаева и отговаривала - ехать в такую суровую действительность, где придется идти несколько верст пешком, утопая по колено в снегу.
А сама не поехала потому, что слишком страшно было оставить Алю - боялась доверить даже самым близким людям, боялась, что у той опять случится обострение и тогда уж ее - не выходить. Ведь начиная с тех злополучных приютских дней Цветаева и превратилась из довольно беспечно-наивной - в чрезмерно-заботливую, хоть и не всегда уместную со своей заботой, тревожно-мнительную мать.
МИФ ПЯТЫЙ. Совсем не испытывала угрызений совести и начисто забыла Ирину, фактически вытеснив память о ней рождением сына.
На сей раз я процитирую отрывок из статьи Т.Геворкян
"Пойми, как давило ее прошлое, как гудело оно, как говорило!", в котором также предоставлено слово самой Цветаевой:
"Отсюда -- спустя годы и годы -- глубинный смысл "Сказки матери" (1934)8 , очень, кстати, непростой, с богатым подтекстом "Сказки", где Цветаева -- писатель и мать двух дочерей, из которых одна стала жертвой времени, обстоятельств и недостаточной материнской любви, -- пересказывает сказку своей матери двум ее дочерям -- то есть самой Марине (Мусе) и ее сестре Асе, из которых одну (Мусю) она любит меньше, хоть и старается это скрыть, -- о какой-то третьей (сказочной!) матери, чудом сумевшей спасти обеих своих дочерей одинаковой к обеим, одинаково безграничной любовью.
Отсюда же -- несколько дней спустя -- вывод: "Какие-то природные законы во мне нарушены, -- как жалко! Мое материнство -- моя смута в области пола" (НЗК, II, 104), вывод, чуть позже уточненный: "Ирина, -- вот они, мои нарушенные законы!" (там же, II, 107). Породит он, однако, не отчаяние, напротив -- разрешится сном -- утешительным и обнадеживающим. "Сном про Ирину", путь к которому, надо полагать, вел через осознание не-природности, не-законности отношения к дочери. Только поняв и приняв нарушенность закона, можно было -- пусть пока только во сне -- познать чудо подлинного материнства: "Держу ее на руках, верней -- она меня обхватила (руками за шею, ногами за пояс.) <...> Держа ее на руках, испытываю такую остроту блаженства, с которой не сравнится НИЧТО. -- Непереносно как-то. (Может быть это и есть -- Материнство?)" (там же, II, 107)9" .
Добавлю - отчасти отсюда же - рождается у Цветаевой тема недолюбленного, непонятого ребенка - в ее автобиографической прозе о детстве, где она попытается понять глубинные корни своего душевного и духовного сиротства, вынесенные уже из собственных отношений с матерью.
ДА, у ЦВЕТАЕВОЙ была по жизни большая беда - она, по-видимому, не имела материнского инстинкта ( по крайней мере к Ирине) и неосознанно подменяла родительские чувства к детям какими-то платонически-эротическими. Но ведь бедная женщина - долго не осознавала своей беды...
Но даже не имея инстинкта она пыталась делать для Ирины то, что могла - в своих нечеловеческих условиях.
Слово Цветаевой:
"Маршрут: в детский сад (Молчановка, 34) занести посуду,-- Ста-роконюшенным на Пречистенку, оттуда в Пражскую столовую (на карточку от Гранских), из Пражской (советской) к бывшему Генералову --
не дают ли хлеб -- оттуда опять в детский сад -- за обедом -- оттуда --по черной лестнице, обвешанная кувшинами, судками и бетонами -- ни пальца свободного -- и еще ужас; не вывалилась из корзинки сумка с карточками! -- по черной лестнице -- домой.-- Сразу к печке. Угли еще тлеют. Раздуваю. Разогреваю. Все обеды -- в одну кастрюльку: суп вроде каши. Едим. (Если Аля была со мной, первым делом отвязываю Ирину от стула. Стала привязывать ее с тех пор, как она, однажды, в наше с Алей отсутствие съела из шкафа полкочна сырой капусты.) -- Укладываю Ирину.-- Спит на синем кресле. Есть кровать, но в дверь не входит.-- Кипячу кофе. Пью. Курю. Пишу. Аля пишет мне письмо или читает. Часа два тишина. Потом Ирина просыпается. Разогреваем остаток супа. Вылавливаю с помощью Али из самовара оставшийся -- застрявший в глубине -- картофель. Аля ложится спать, укладываем -- или Аля или я -- Ирину."
А что касается пересудов о том, будто ребенка избивали, сажали в какой-то мешок, то - достоверность их теперь проверить невозможно. Ведь существует целое племя разных любопытных, понимающих все самым превратным образом бдительно-"сердобольных" тетушек у замочной скважины, сочиняющих "неистовых баб басни".
ИЗ МОИХ ЗАМЕТОК ПРИ ЧТЕНИИ ЗАПИСНЫХ КНИЖЕК М. ЦВЕТАЕВОЙ
Перечитывала заново те места в Записных Книжках М. Цветаевой, где она описывает последнее посещение приюта и увидела, в какой глубоком стрессе и безысходности она пребывала. Ведь когда она пришла в тот день в приют ей вначале даже с порога сказали, будто Аля умерла. И это ее - совершенно подкосило, она словно обезумела. Потому и воскликнула позже в полубезумии: "Господи, ну почему Аля заболела, а не Ирина?!" (Это вырвалось как вздох, как крик - в стрессе, в полубезумии, ведь не секрет - Ирину она особо не любила и не была с ней близка).
А когда Цветаева увидела, что Аля жива, но считай что при смерти, то попыталась поддержать ее принесенной едой - из еды у нее было только два куска сахара и две лепешки, которые ей дала Лидия Александровна. Но съев один кусок сахара, Аля тут же вырвала. И тут раздался голос лицемерной воспитательницы, которая прекрасно знала, в каком положении живут тут дети... Я приведу этот отрывок целиком:
"Между кроватями мотается Ирина. Даю Але сахар. Взрыв кашля, Аля с расширена; ыми от страха глазами молча протягивает мне вынутый изо рта сахар: в крови.
Сахар и кровь! Содрогаюсь.
-- "Это ничего, Алечка, это от кашля такие жилки лопаются".
Несмотря на жар, жадно ест.
-- "А что ж Вы маленькую-то не угостите?" Делаю вид, что не слышу.-- Господи! -- Отнимать у Али! -- Почему Аля заболела, а не Ирина?!!--"
Это было сказано - про отнимать у Али - перед лицом умирающей Али. ВЕДЬ ЦВЕТАЕВА ЕШЕ НЕ ЗНАЛА, ЧТО УМРЕТ В ИТОГЕ ИРИНА, А НЕ АЛЯ, она предполагала и страшно боялась, что вот-вот умрет Аля... (Тем более что Ирина все-таки еще держалась на ногах и ее кормили напоказ каким-то пустым супом, когда приходила Цветаева).
В общем, тяжко все это - комментировать такие вещи... Но, наверное, в такие страшные минуты в голову набегают самые страшные и отчаянные мысли, за которых людей не стоит судить слишком строго - по меркам обычной, повседневной жизни.
ЦВЕТАЕВА БЫЛА В НАСТОЛЬКО ОТЧАЯННОМ ПОЛОЖЕНИИ И ЧУВСТВОВАЛА СЕБЯ ТАКОЙ БЕСПОМОЩНОЙ, ЧТО НЕ НАШЛА СИЛ И ВОЗМОЖНОСТИ ЗАБРАТЬ В ТОТ ДЕНЬ ТАКУЮ БОЛЬНУЮ, ПРАКТИЧЕСКИ УМИРАЮЩУЮ - КАК ОНА ДУМАЛА - ЛЮБИМУЮ АЛЮ и уехала. Значит, она была совершенно без сил и возможностей.
На этот момент не все обращают внимание. В вольных пересказах этой истории, кочующих в Интернете из форума в форум, упрощенно пишут, будто Цветаева, увидев больную Алю, тут же взяла ее на руки и, получается, спонтано-импульсивно вывезла из приюта.
Но Цветаева, по версии И. Кудровой, только на следующий день смогла вернуться и забрать Алю. По Кудровой, Цветаева в тот день ушла ночевать к ночевать к Л.А. Тамбурер, а утром вернулась за Алей. Однако, по всей видимости, И. Кудрова ошибается, полагая, будто Цветаева вывезла Ирину на следующий день, переночевав у Тамбурер.
В Сети есть исследование, предпринятое автором - историком по специальности - для того, чтобы уличить Цветаеву в крайней безответственности и нелюбви к детям, в крайней аморальности, который разыскал сведения, из которых следует, что Цветаева в тот день уехала в Москву и вернуться смогла только несколько дней спустя. Но и тогда - не забрала Алю. А забрала - еще через несколько дней.
Этот автор пишет, раскладывая события по датам, о том, что Цветаева увидела харкающую кровью Алю 16-17/29-30 декабря.
А дальше было так (автор прослеживает события под стоящими под стихами датами):
"У ней башмаки нечищены, -
И вовсе без башмаков!
Стояла вчерась на паперти,
Молилася Божьей Матери, -
Ей в дар башмачок сняла.
Другой - на углу, у булочной,
Сняла ребятишкам уличным:
Где милый - узнать - прошел.
Босая теперь - как ангелы!
Не знает, что ей сафьянные
В раю башмачки стоят.
30 декабря 1919, Кунцево - Госпиталь
4/13 января Цветаева опять в Кунцеве, опять отказывается от вывоза Али и пишет стихотворение:
Звезда над люлькой - и звезда над гробом!
А посредине - голубым сугробом -
Большая жизнь. - Хоть я тебе и мать,
Мне больше нечего тебе сказать,
Звезда моя!..
4 января 1920, Кунцево - Госпиталь
В первой половине (ст.ст.) / середине (н.ст.) января Цветаева все-таки вывозит Алю из Кунцева. Вывозит она ее не к себе в Москву; она поселяется с Алей в большой многолюдной квартире Жуковских - Герцык у В.А. Жуковской, которая, в частности, помогает ей ухаживать за Алей".
Получается, что Цветаева, оставив Алю в таком состоянии - в жару, харкающую кровью, в тот день уходит из приюта и идет на станцию к четырехчасовомучасовому поезду, как она и пишет в Записных Книжках, описывая тот день. . Вначале я подумала, что она возвращается в Москву. Но потом прочитала у Кудровой, что в тот вечер она переночевала в Кунцево у Тамбурер и утром вернулась и забрала Алю. И я все недоумевала - откуда же взялся поезд? Ведь сама Цветаева написала, что она спешит к поезду..
Потом я подумала, что может это электричка была, может Тамбурер жила в каком-то пригороде.
Но на самом деле - как я чувствовала, когда вчиталась в записи, мне лично казалось при чтении вопреки сведениям из Кудровой, что Цветаева в Москву уехала... И это для меня было неопровержимым свидетельством того, в каком она на деле была ужасном, беспомощном состоянии. Если она и вправду потом за Алей вернулась только недели через две (может ли быть такое?!), то значит, ей совсем-совсем нечем было помочь даже любимейшей Але, значит, никто, никто ей помочь не мог или не хотел на тот момент. Значит, прошло очень много времени, прежде чем Жуковские - Герцык предоставили бы квартиру и возможности для выхаживании Али. А к себе она ее привезти не могла - в таком морозильнике и без еды ребенка не выходить. Вот так.
Это для меня бессопорно. Она была в глубочайшей отчаянии, если правда так. И вот она и пишет эти отчаянные беспомощные строки в эти дни -
Звезда над люлькой - и звезда над гробом!
А посредине - голубым сугробом -
Большая жизнь. - Хоть я тебе и мать,
Мне больше нечего тебе сказать,
Звезда моя!..
4 января 1920, Кунцево - Госпиталь
Бедная женщина уже прямо пишет, что хоть она ей и мать, но она не может спасти ее от могилы. Да-да, именно это Цветаева чувствует! Что она больше ничего не может сделать.
Подробности вывоза Али мы знаем из воспоминаний Анастасии Цветаевой , которая приводит слова М. Цветаевой: ""Спасти обеих я не могла, нечем было кормить, я выбрала старшую, более сильную, помочь ей выжить. Ирину в приюте кормили, как красноармейских детей, что-то варили, и я ее там оставила. Алю, больную, везла на телеге, укутав в солдатскую шинель. Я шагала рядом, долго, далеко, не знаю сколько... В огромных чужих валенках, стоптанных. Снег -- глубокий. Голова кружилась. Лошадь была тоже слабая. Мне не дали сесть на телегу, да я и не села бы, лошадь жалко..."
Слова "СПАСТИ ОБЕИХ Я НЕ МОГЛА" - означают не ВООБЩЕ спасти , выбрав одну дочь, а другую - осознанно обречь на гибель, а спасти - в данный конкретный момент, от болезни. (Ведь объективно Аля была лежачей, а Ирина - еще держалась на ногах и где-то теплилась надежда, что люди, работающие в приюте всеже не такие последние подонки и прокормят ребенка).
Телега довезла Алю до ближайшего красноармейского госпиталя, где они пробыли с матерью два дня прежде чем уехать в Москву, где их ждала невозможнная для выхаживания больных нетопленная каморка и необходимо было немедленно искать другую, где бы их приютили на время болезни.
Давайте просто прочитаем как это было - в изложении самой Цветаевой - когда Цветаева впервые увидела дочь на грани смерти.
"В первый раз, когда я шла к Але в приют, я не особенно боялась: озабоченность незнакомой дорогой (никогда -- до идиотизма -- не нахожу) -- добрая слава детских колоний -- некоторая ирреальность Алиной болезни (больной я ее еще не видела) -- я чувствовала беспокойство -- озабоченность -- но не страх.
Но второй раз -- после первого посещения и тетрадки -- и еще ночи в холодной канцелярии, не раздеваясь, под шубой -- второй раз я шла, как осужденная на смерть.
-- Снега, снега. Чернота елей. Смерть. Иду, как призрак, спотыкаясь на кривых каблуках,-- метель.-- Дорога уже сейчас мало видна,-- как буду возвращаться? -- Несу Але 2 куска сахара и 2 лепешки,-- их дала мне Л<идия> А<лександровн>а -- купить в Кунцеве ничего нельзя.
Ах, взойти бы в какую-н<и>б<удь> избу, обменять бы браслет на хлеб, но у меня такой подозрительный вид -- и сразу будет такой про-
70
тивоестественпый голос -- или слишком жалкий или дерзкий (всегда, когда продаю) -- и никто не поверит, что у меня дочь в приюте.
Дорога бесконечна. О, это конечно не 3 версты, а по крайней мере шесть. Метель метет, ноги вязнут в новом снегу.
Незадолго до приюта встречный мужик предлагает подвезти. Сажусь. Рыжая борода, ясные, ясные -- хитрые и детские -- голубые глаза. Расспрашивает, служу ли. Чувствую -- как всегда -- смутный стыд -- и, предвидя осуждение, если скажу нет, говорю да.-- "Где?" -- "В Кооперации". Муж моряк, пропал в Севастополе.-- "Так, так".
Вот оно "Центро" -- соскакиваю, благодарю. Тоска в животе (entraiiles) {недрах (фр.)} было стихшая от разговора с мужиком -- превращается в тошноту. Заставляю ноги идти.
Красные столбы приюта.-- О, Господи! -- Вся обмираю.
Дом. Лестница. Запах сосны. Множество детей, никого не различаю.
Умоляюще: "Я кАлечке".
И кто-то из детей (кажется, мальчик):
-- "Алечке хуже! -- Умер Алечка!"
Я уже наверху У стены -- Лидия Конст<антиновиа>. Хватаю ее за обе руки, почти что прижимаю к стене.
-- "Ради Бога -- ради Бога -- ради Бога -- скажите: правда?"
-- "Да нет же -- как Вы испугались!"
-- "Умоляю Вас!!!"
-- "Да нет же, они шутят,-- так -- зря говорят".
-- "Да нет, умоляю Вас!!!"
-- "Правда -- шутят. Идемте же!"
Огромными шагами подхожу кАлиной постели. Бритая голова из под одеяла -- протянутые руки -- жива!
-- "Аля! Ты опять плачешь! Что с тобой? Тебе хуже?"
-- "Очень голова болит и ухо болит".
Ее кровать в углу между двух незамазанных окон. Бритая голова. Продуло.-- Лежит в одной рубашке -- какой-то чужой -- сплошные прорехи.
Мимоходом замечаю, что пол нынче мыт.
-- "Да, она всё плачет, всё плачет, вот и голова болит" -- говорит Лидия Конст<антиновна>.-- С трудом скрывая негодование, даю Але порошок хины.-- <Что это Вы ей даете?" -- "Хину".-- "А луште бы не давали, от нее завал в желудке делается и в ушах звенит".
71
-- "Д<окто>р еще не был?" -- "Да нет -- далёко -- раньше, когда мы жили возле госпиталя, я их водила".
Некоторые дети выздоровели. В комнату ежесекундно врываются здоровые, Лидия Конст<антиновна> гонит, они не слушаются. Аля кашляет, как безумная, возврат коклюша. Жилы на лбу и на шее надуваются, как веревки. Весь белок глаз -- Алин голубоватый, чуть бледнее зрачка -- белок! -- воспален, как кровь.
Нздзир<ательница> ворчит: "Привезли с коклюшем, я с начала говорила, что у них коклюш. Теперь все закашляли".
Не помню, как, разговор переходит на школу:
-- "Всё упрямилась, упрямиласъ, а потом послушалась, пошла. Помилуйте -- там и завтрак дают, туманные картины показывают. Сначала она все твердила, что не хочет без ? писать, а я ей говорю -- "Когда еще до ? дойдут, а ты пока походи, посмотри картины, еще чему доучись, учителя хорошие"...
И Аля, в слезах: -- "Нет, я не ходила! Марина, только не верьте! Я всё время во дворе стояла"...
-- "Хорошо, хорошо, это всё глупости, успокойся, Алечка, я тебе верю"...
(Одна против всех! -- Была ли я права?)
Занимаюсь переводом Али на другую -- свободную -- кровать. Доски не сходятся. Распоряжаться в чужом месте -- да еще не своим ребенком -- (я ведь "тетя") -- это абсолютно противоестественно для меня -- о, проклятая воспитанность!'
Но дело идет об Алиной жизни -- и заставляю себя настоять на своем. Чувствую смутное недовольство надзирательницы.
Наконец Аля переложена. Л<идия> К<онстантиновна> надевает ей чистую рубашку, я -- платье и куртку.
-- "Уж очень Вы ее кутаете,-- вредно".
-- "Но у Вас не топлено".
Между кроватями мотается Ирина. Даю Але сахар. Взрыв кашля, Аля с расширена; ыми от страха глазами молча протягивает мне вынутый изо рта сахар: в крови.