Я доволно сильно отвлёкся, предавшись воспоминаниям и увлечась рассказом о своей первой любви. Непростительное послабление ностальгии.
К дьяволу любовь, к чёрту, особенно ту самую, первую. От неё не осталось и следа в моём сердце. Теперь у меня, как и у охромыча, множество подружек, с которыми отношения складываются довольно легко и просто. У нас много общих знакомых девочек, с которыми можно просто повеселиться, сходить, например, в бар, а потом переспать с одной из них безо всяких объяснений и страданий. "Зачем любить, зачем страдать, ведь все пути ведут в кровать?" - не правда ли, хорошая метафора из современного народного фольклёра? Немного пошлая, немного ценичная и губая, как, впрочем, и сам наш простодушеый и незатейливый народ, но столь же верная.
Что касается наших подружек, то они не заставилисебя долго ждать. Не прошло и недели с того дня, когда мы не взяли их с собой в пивбар, а они уже приехали в училище и стали настойчиво вызывать нас на КПП для объяснений. Они были упрямы, и пришлось выйти и объяснить: "Девочки, у нас сейчас очень тяжёлые времена. Извините за наше невнимание!"
"Девочки" "тяжёлые времена" истолковали по своему. Они-то были прожжёные, "опытные", поднаторели в отношениях с курсачами ещё до того, как познакомились с нами, и знали, что такой "трудный пеиод" наступал обычн у большинства курсантов при приближении выпуска из училища. За месяц, два до него наши бравые ребятки, кто не терялся, конечно, начинали рвать всяческие связи с местным женским населением, чтобы не увидиться с его представительницами уже никогда в будущем. И тогда начинались атаки девицами КП, вылавливания, подкарауливания, приёмы у училищного руководства, слёзы, кляузы, угрозы - вона полов вдруг обострялась до предела. В эти дни училище напоминало какой-то дом спасения и надежд, а его управление - арбитраж по восстановлению справедливости и попранной чести.
Лишь немногие курсанты не испытывали затруднений в общении с противоположным полом. Их личный секрет, но они поддерживали хорошие отношения до самого конца, до выпуска, ничего не требуя и ничем себя не обязуя, а потом расходились тихо, мирно и немного грустно.
Двое из "наших девочек" имели на нас с Гришей, вероятно, определённые виды, и поэтому, когда услышали от нас такие объяснения, тут же хотели устроить нам скандал. Но подружки урезонили их, и мы простились, лишь намекнув, что ещё встретимся. Встреча закончилась мирно, мы даже вызвали их на смех, рассказав им несколько занятных анекдотов. С тем и расстались
Но не всем удавалось столь мироно регулировать свои отношения. Одного такого бедолагу судьба забросила в городскую больницу, и он лежал там, "болел", не обращая внимания на то, что шли выпускные экзамены. С тройками его всё равно должны были выпустить, а большего ему и не надо было, лишь бы избавиться от назойливых притязаний одной дамы. И вот, его-то и надо было сходить проведать в больнице, узнать. Как у него дела, как его здоровье, и долго ли он ещё собирается "болеть".
Была суббота, и комбат не мог найти человека, чтобы послать к нему в больницу: все, кого отпукали в увольнение, хотели сходить по своим делам. Кто спешил на дискотеку, кто прошвырнуться в бар в приятной компании, кто сходить на городской пляж, а кто просто пошататься по тёмным углам города в поисках приключений. Вот так и получилось, что, несмотря на свои обещания, комбату пришлось отпустить меня в город. Для меня же это был единственный шанс вырваться за каенный забор училища. Я сам вызвался посетить больного, впрочем, сознавая, что шансы мои близки к нулю. Но меня неожиданно отпустили, дав, правда, вдвое урезанное по времени увольнение, но всё-таки это была удача.
Наконец-то я вырвался в город! У "больного" я провёл от силы минут пятнадцать, немного поболтав с ним о последних новостях из училища и передав приветы от однокашников. Потом мы расстались. Он тоже куда-то "намыливался" смыться из отделения. Теперь я был свободен, и никто и ничто не в силах было мне помешать устремиться к моей цели.
К счастью, от больницы, куда я ходил , было совсем недалеко до той улицы, куда мне необходимо было попасть. Когда я оказался там, было светло, и от того, что я запомнил ночную орогу, трудно было найти теперь тот дом.
Но всё же поиски не заняли много времени. При свете для мне предстала картина, сильно отличающаяся от виденной мною ночью. Как мне тогда показалось, мы заходили со стариком в некий полудом, полусарай, затервшийся в глубине густого, обширного и заброшенного сада. Теперь я с удивлением обнаружил, насколько неправильны были мои представления. Дом этот оказался длинной одноэтажной пристройкой, примыкавшей самым нелепым образом к глухой стене высокого здания, которого не было заметно ночью. Сад вокруг оказался не таким уж густым и обширным, а выглядел теперь, когда его освещали солнечные лучи, довольно жидковатым и редким.
Стена дома, к которой примыкала пристройка старика, выложенная из красного кирпича, напрочь была лишена окон и тянулась вдоль улицы на добрую сотню, а то и полторы метров. Высоты в ней было этажа три, но нижнюю часть скрывали от обзора с улицы зелёные тучные кроны деревьев прилегающих садовых участков, разбитых по дворам приютившихс рядом частных домиков.
Между тем постройка заинтересовала меня своим происхождением. Как она оказалась здесь? Ведь ни слева, ни справа ничего подобного не было. И тут я вспомнил, что старик не велел мне приходить сюда засветло, но всё же, постов немного в нерешительности у калитки, я открыл её и направился к пристройке.
Она оказалась наглухо закрытой, и там, где, по моим соображениям, должна была быть дверь, через которую мы тем веером проникли внутрь, оказалась глухая стена. Правда, после длительного обследования её я обнаружил чуть приметную щель, вертикально прорезавшую брёвна, а потом на расстоянии, примерно соответствующем ширине двери, и вторую. Они были настолько узкими, что в них невозможно было даже просунуть лезвие бритвы, не говоря уже о том, чтобы и вовсе открыть их.
Я обошёл вокруг пристройки и обнаружил ставни. Но и они были закрыты изнутри настолько плотно, то к ним невозможно было прикопаться.
Прошёл битый час, а я так и не смог попасть внутрь. Все мои попытки были тщетны. В конце концов, я решил удалиться, чтобы не привлекать ненужного внимания ни к себе, ни к этому странному дому.
"Странный какой-то домик, - рассуждал я, не спеша погуливаясь по городу, - видно, старик не зря говорил, чтобы я приходил сюда с наступлением темноты и не совался засветло. Впрочем, откуда я знал, что он имеет в виду. Он мог сказать напрямик, без обиняков, но вот не сделал этого. Ведь он мог просто опасаться, что домом заинтересуются те, кому совершенно не надо знать, где он находится. Так, с виду, здание стоит как заброшенное, и надо выяснить, что оно из себя представляет. Хотя их и не видно, но тысячи любопытных глаз каждый день ищут, чего бы такого узнать новенького, чтобы такое увидеть. И среди них не мало таких, кто не применёт сообщить об увиденном кое-куда за определённую корысть или по своей бесшабашной глупости".
Тут я с досадой подумал, что своим дневным посещением уже, наверное, навёл тень на плетень, и выругал себя последними словами.
Но что же теперь мне оставалось делать? Ждать наступления темноты и снова пробовать проникнуть во внутрь дома старика? Но вдруг окажется, что старик вовсе не умер, как сказал мне, а жив и запер своё жилище изнутри? Что мне тогда делать? Сказать: "Здрасти!"? или тут же пуститься наутёк? Или извиниться за столь поздний визит?
Меня бросило в жар от таких предположений, но потом я подумал, что, собственно говоря, чего мне его бояться? Самое страшное я уже перенёс и испытал, и вряд ли можно было бы меня теперь напугать чем-то в том доме.
Ну, а если старик, действительно, не обманывал мен? Если он в самом деле скончался? Разве шутят такими вещами, как смерть?
В результате всех этих вот рассуждений прыти моей всё же поубавилось, и теперь я мог трезво всё взвесить.
До наступления темноты, а летом это бывает поздно, мне бы никак не удалось остаться в городе, разве что снова пойти на конфликт с комбатом. Этого мне хотелось теперь, когда до выпуска осталось совсем немного времени, меньше всего. Поэтому надо было искать какой-то легальный путь, придуиать что-то такое, из-за чего можно было бы продлить себе увольнение. Что-то необходимо было предпринять, и я, больше не раздумывая и не ломая зря голову, поехал назад в училище, решив: будь что будет. Всеми правдами и неправдами нужно было вырваться на ночь в город.
Народу на улицах была пропасть. Веер выходного дня вытащил всех на улицы, и от этого городской транспорт был изрядно перегружен. Однако, несмотря на это, довольно быстро добрался до училища через полгорода, немного помявшись при этом в троллейбусе.
В расположении батареи было лишь несколько курсантов, по разным причинам не пошедших в увольнение. Несколько фанатиков "секи" резались в комнате отдыха в карты, ни на что не обращая внимания. Несколько приятелей из нашего взвода болтали у себя в комнате на разные пустяковые темы, слушали магнитоон и кипятили в стакане кипятильником воду для чая. А так везде ещё было запустение, и только через несколько часов казарма должна была наполнитьс гулом голосов пришедших с увольнения и делящихся друг с другом впечатлениями курсантов.
Послонявшись по комнатам, посмотрев, кто есть, кого нет, и кстати, заметив, что Охромова нет, я зашёл в канцелярию, где сидел ответственный офицер, командир взвода, и читал какую-то книжонку. Это был молодой лейтенант Швабрин. Его считали "молодым" все курсанты батареи, хотя он и послужил уже почти целый год. Всё дело было было в том, что он очень боялся принимать какие-либо самостоятельные решения, сильно зависел от мнения комбата и других офицеров, а потому и не мог пользоваться среди нас авторитетом и уважением.
Швабрин выпустился из училища всего лишь год назад, несколько месяцев был в войсках, а потом получил вызов в родную обитель для дальнейшего прохождения службы. Ходили упорные слухи, что в войсках его "заклевали" солдатики. Да и по его виду нельзя было предположить что-либо более достойное мужчины. Однако. В общении с курсантами, особенно теми, про которых он знал, что те его не "обламывают" хотя бы из чувства приличия и уважения к его званию, он был натянуто гонорист и напускал на себя неестественной суровости.
Лейтенант Швабрин так увлёкся чтением книжечки, что не заметил, как я вошё в канцелярию, и я имел удовольствие наблюдать несколько минут его детское ещё лицо, не прикрытое маской лицемерия и напускной серьёзности.
Постояв немного на пороге, я кашлянул, желая обратить на себя его внимание, но он не заметил или не захотел просто услышать. Тогда я сказал:
-Товарищ лейтенант...
Он посмотрел на меня так, будто я мешаю ему заниматься каким-то очень важным делом.
-Чего тебе, Яковлев?
Хуже всего было иметь дело вот с такими лейтенантами. Сам ещё в недалёком прошлом курсант, он теперь пытался отгородиться, откреститься от своего прошлого, от того, что он сам совсем недавно был курсантом, носил такие же, как и я сейчас, погоны, ходил в увольнения и, возможно, бегал в самоволки. В его обращении с нами сквозил лишний, ненужный официоз. Видно было, что роль командира даётся ему с трудом, и все его силы идут на удержание как можно болшей дистанции между собой и курсантами. Поэтому общаться с ним было оень тяжело и, уж, конечно же, неприятно.
Но это ещё ничего. Беда в том, что между такой напускной официальностью и тем реальным, что было в его власти, существовала большая дистанция, которую он и сам, наверное, осознавал, но лишь сильнее от этого делался "неприступным" и грозным. К тому же ему и самому иногда смешно было играть свою оль. Человек не был лишён чувства юмора и смотрел на себя иногда со стороны, и тогда он словно забывался и на лие его проступала детская улыбка, предательски подводившая его в самый неподходящий момент. Однако, спохватившись, он мрачнел, как туча, и снова переходил на официальный тон, при этом краснея и нажимая усиленно на "вы". Это совсем не красило его и даже вредило, потму то он становился смешон и жалок, насколько это было возможно. И то, что он пытался скрыть, весьма заметно и недвузначно показывалось наружу, и было видно, что он "зелёный".
Из-за всего вышесказанного курсанты Швабрина не уважали и не любили, считались с ним постольку поскольку и дали ему ряд обидных кличек: Швабра, Зелёный и тому подобные. Клички, впрочем, были у всех офицеров, и самая безобидная и, можно даже сказать, любовная - у комбата: Вася - такая, как его и звали на самом деле, - но у Швабрина, в отличии от других, они лишь подчёркивали, насколько его не уважают.
Нельзя сказать, чтобы мы очень любили комбата, скорее такую мягкую кличку ему дали из-за страха. Боиться - значит, уважает. Горе было бы тому, кто осмелился сказат про комбата что-то в оскорбительном тоне: это какими-то путями доходило до старшего лейтенанта Скорняка, и он не прощал обидчику. А от лейтенанта Швабрина не зависело ничего ровным счётом, он и сам от себя не зависел, а делал только то, поступал только так, как говорил комбат. Может быть, он думал, что от этого курсанты будут его уважать, так как он с комбатом заодно, но его авторитет только проигрывал от такого лизоблюдства и рабской зависимости от чужого мнения.
Другие командиры взводов в разной степени, конечно, кто больше, кто меньше, брали на себя ответственность и принимали самостоятельные решения. С ними можно было договориться по настроению, чтобы хоть на часок отпустили в увольнение, даже, если против этого есть веские возражения. Конечно, они рисковали, но не боялись этого с таким страхом, как Швабрин, который бледнел до смерти, если его ругал Вася, будто сам господь Бог метал в него громы своего гнева. Он всячески избегал принимать самостоятельные решения и, обязательно на кого-то ссылаясь, отсылал к начальству повыше.
Так получилось и в этот раз. Швабрин выслушал меня и, разведя руками, сказал: "Ничем помочь не могу. Хотите, обращайтесь к дежурному по училищу, хотите, идите домой к комбату, только вряд ли он вас отпустит".
Да, уж это точно он подметил, что идти домой к комбату было бесполезно. Но всё же я последовал его совету и направился к дежурному по училищу, потому что большего от лейтенанта Швабрина ждать было нечего.
"Ну и дурацкая же у него фамилия!" - подумал я, выходя из казармы.
В дежурке сидел, читая газету, толстый, обрякший майор, преподавательс кафедры "Защита от оружия массового поражения, ЗОМП, одним словом. Он был тучен, красен лицом и пыхтел под бреенем своего веса, как раскочегаренный самовар.
Входя, я хлопнул дверью, и майор глянул на меня из-под своих косматых, нависших над глазами бровей, потом спросил:
-Тебе чего, юноша?
Отвисшие щёки его при этом затряслись, а сизые мешки под глазами набрякли от усилия, с которым он разговаивл.
"Ничего себе, юноша", - подмал я, а вслух произнёс:
-Мне бы в увольнение, товарищ майор.
-Ну, - кивнул по-лошадиному головой дежурный по училищу, -а чего же ты ко мне припёрся? У тебя комбат есть, есть ответственный офицер в батарее. Есть, наконец, командир взвода. С ними и решай вот этот вопрос. Кто я тебе такой, чтобы отпускать тебя в увольнение? Да и поздновато ты в увольнение собрался.
Майор глянул на часы, попробовал качнуться на стуле, но вовремя опомнился и потому оттолкнулся от пола лишь слегка, иначе бы хрупкий и к тому же расшатанный стул не выдержал бы его туши и завалился бы при попытке покачаться на нём, как когда-то, в детстве, наверное, это делал каждый.
"Действительно, чего ты к нему припёрся?" - спросил я себя, потому что это на самом деле было глупо, однако отступать было некуда и потому я продолжил упрашивть майора:
-Да, понимаете, товарищ майор... В увольнении я уже был... Но мне на ночь нужно. Отпустите, пожалуйства.
-На но-о-очь? - протянул офицер. -Ну, тогда, тем более - только твои командиры могут решить этот вопрос.
Он немного помолчал, но потом, видимо, любопытство взяло верх.
-А в чём дело-то?
-Да, ни в чём, - я кипел от досады, понимая, что лишь попусту трачу время, -девушка ко мне приехала. Из другого города, а я не знал. Вот только недавно нашла уилище и вызвала меня на КПП.
-А-а-а. Девушка. Издалека, говоришь?
-Я же говорю, что из другого города.
-Да, дело, конечно, серьёзное, - майор явно затруднялсяя что-либо мне ответить. -Ну, и что же... Пойди, объясни... Кто там у вас из офицеров есть? Есть офицер-то ответственный?
-Да офицер-то есть. Но только, понимаете, он сам никогда ничего не решает. Боится ответственности. Вдруг что не так сделает.
-Ну, а я тут при чём? - жабьи глаза офицера, обложенные пухлыми, болезненными мешками, вопросительно уставились на меня.
-Так он меня к вам отослал. Говорит, иди к дежурному по училищу, пуст он отпустит, если хочет.
-Ну, скажи ему, что я разрешаю, - дежурный снова взялс за газету, - пускай тебя отпустит, раз такое дело.
-Да он мне не поверит на слово, вы позвоните ему, пожалуйста, товарищ майор.
-Ладно, - согласился офиер, продолжая читать газету, -иди, я позвоню.
-Спасибо большое, - поблагодарил я его.
Мне, конечно же, хотелось, чтобы он позвонил при мне, но навязываться сейчас, надоедать своим присутствием, сердить старого, больного человека было мне совсем не нужно, поэтому я аккуратно притворил дверь и вышел в коридор.
Едва я вошёл в казарму, как тут же натолкнулся на взбешённого Швабрина. Видно было, как перекосило злобой его лицо, но он ничего не мог сказать мне и только молча сунул в руку увольнительную записку. Пряча её в карман, я подумал с беспокойством: "Что завтра скажет коимбат? Уж эта тварь ему несомненно настучит!"
Через пять минут я был уже далеко от училища. Несмотря на летний долгий вечер, на улице уже смеркалось, сгущались сумерки, и я с досадой подумал, как всё-таки много времени отнял у меня Швабрин.
Вскоре я был на той самой улице, где стоял ом старика. Добрался я без особых затруднений, за исклчением того, что теперь был в форме, и ко мне два раза пытались прицепиться подвыпившие пацаны, блуждающие по городу в поисках ккого-нибудь злого веселья и развлечения. Однако оба раза всё кончилось довольно мирно, первый - потому что я не ответил на их хамские выпады в свой адрес и, как всегда, в адрес военных вообще, а второй - потому что быстро ретировался, прикинув, ччто шансы далеко не в мою сторону.
Было уже довольно темно. Улица выглядела, как и в первый раз, безлюдно и путынно. Ни одного еловека, ни кошки какой-нибудь, ни собаки - никого. Только я один, будто вышел на обставленный кауфляжным пейзажем городской улицы театральный подмосток, когда действие уже кончилось или ещё не началось вовсе. Кругом тихо, пусто, мёртво, даже собаки во дворах не лают почему-то, а притаились и, кажется, что не дышат.
Несколько тусклых уличных фонарей испускали тусклый жёлтый свет, делающий всё вокруг ещё более неестественным, бутафорским. И я один , как в сцене с привидениями: никого не вижу, но чувствую, как сама темнота вперилась в меня своими очами.
Вокруг была тишина. Ни дуновения ветра, ни шелеста листьев на деревьяхне нарушали немоты. Сквозь плотно закрытые ставни домов ни один луч света не проникал наружу. А был ли вообще свет в этих домах? Уж не очутился ли я вдуг в какой-то заколдованной деревне, где прячутся за окнами страшные упыри и вампиры?
Кругом было мёрттвое пространство, и я на нём, открытый, незащищённый, как мишень, приготовленная для расстрела. Страшно, жутко страшно от чего-то сделалось мне. Я ощущал, как гнетёт предчувствие встречи с чем-то сверхъестественным, и от этого душа полнилаь животным страхом. Что-то гнало меня вперёд, что-то заставляло меня идти навстреччу этому неизвестному. Я не мог дать себе отчёт, что за чувство не давало мне повернуть обратно и разрывался от мечущегося во мне ужаса. Но он не в силах был поороть то, что толкало меня вперёд. И я шёл, сам не соображая, как это у меня получается.
Вот уже показалась и калитка в знакомый двор, я толкнул её и оказался под сенью тени деревьев, задерживающих своими кронами свет фонарей.
Безотчётный ужас, вызванный игрой моей бурной фантазии, тут же пропал, так же быстро, как и появился, и я снова стал вполне вменяемым человеком.
Впереди была кромешная тьма, она делалась вё гуще и гуще по мере моего продвижения наугад вглубь сада.
Наощупь продвигаясь вперёд и ничего не видя вокруг, я вдруг руками почувствовал прикосновение к шершавой деревянной поверхности бревенчатых сеней здания, и через некоторое время, руководствуясь лишь интуитивными воспоминаниями из того вечера, нашёл то место на стене, где должна была находиться дверь. Здесь я толкнул от себя, упёрся, и дверь отворилась, как и в тот раз, что мы были со стариком. Передо мной разверзся тёмный провал входа, и тот час страшные воспоминания давно минувшей ночи нахлынули в мою память. Мне снова сделалось не по себе, я почувствовал себя один на один с неведомым миром, в который заказана дорога едва ли не всем живущим, но который пиоткрыл свои тайны для меня, остановив на моей персоне свой выбор.
Я поколебался на пороге, но всё же шагнул за порог и оказался внутри дома, в темноте, прорезаемой лишь едва пробивающимся с улицы светом фонарей.
Желтоватый, призрачный и тусклый свет от спички, коробку которых я в последний момент захватил с собой в казарме, осветил уже знакомую картину кучи хлама и мусора, заалившие собой всю прихожую или сени, если точнее. Пробираясь по ним, я полез вглубь доа, ассуждая о хитроумном устройстве, наддёжно запирающем дом на день и делающим вход в него свободным ночью. Конечно же, ничего сложного в нём не было, если иметь хоть немного понятия в радиоэлектронике и знать, как собираются управляющие схемы на фотоэлементах или оточувствительных полупроводниковых элементах комутации и управления током. Не понятно было другое: как блокировалась дверь, если в дом пытался проникнуть посторонний, и блокировалась ли она вообще на этот случай? Неужели ночью доступ в такой необычный дом был свободен и общедоступен? Что-то мне в это не верилос, но ведь и никаких распознавательных систем типа "свой-чужой" на пооге мне не встретилось. Ничто не остановило меня, не потребовало ни подать голос, ни показать, к примеру, ладонь или зрачок глаза в окуляр электронного дешифратора распознавателя. Я вошёл в дом совершенно свободно и беспрепятственно. Но мне не хотелось верить, что, едва наступит ночь, и такми образом во внутрь этого дома может попаст любой, кто не боится и пожелает это сделать. Что-то должно было остановить дерзкого чужака, но что?
Светильник "летучая мышь" попался мне на глаза очень быстро, едва я преодолел завалы из хлама. Он любезно висел на гвоздике, готовый услужить мне и подсветить путь по тёмным лабиринтам дома. Внутри его корпуса плескался керосин, и я мысленно поблагодарил того, кто его приготовил за проявленную заботу.
Немного повозившись с лампой, я зажёг её фитиль, и пошёл вперёд в неверном, скорее слепящем, чем освещающем свете, испускаемом ею. Я шёл прямо и прямо, никуда не сворачивая, преоолев так несколько проходных комнат, и, прикинув примерное расстояние, пройденное мною, сравнив его с той длинной пристройки, которую я определил ещё днём, понял, что прошёл её всю и скорее всего нахожусь в здании, к которому она примыкает.
Я стоял на перекрёстке, потому что здесь образоввывался некий коридор, из которого можно было направиться на все четыре стороны. Вернее, это была комната, но очень большая. И тут я увидел посередине её стол, знакомый стол, покрытый красной скатертью, и подробности того вечера снов всплыли в моей памяти одна за другой.
Я вспомнил ужасную погоню и полуночные разговоры, своё барахтанье над страшным и непонятного назначения колодцем и блуждание среди стеллажей, заполненных какими-то книгами, папками и бумагами. Не ускользнули от меня и другие подробности того приключения, и крупные мурашки пробежали по телу. Меня бросило в лёгкий озноб.
Мне захотелось позвать старца, но я испугался. Окружающая темень гнела меня, давила своей непроницаемостью, и стоило неимоверных усилий выдавить из горла не то, что крик, а хотя бы звук живого, нормального голоса. Да и стоило ли вообще кричать и звать? Если старик был жив, то сам бы нашёл меня, увидев свет керосинки.
Постояв среди комнаты у стола с красной скатертью, я вспомнил направление своего бегства и направился туда снова. Горы обвалившейся в тот раз с полки шкаа бумаги были прибраны обратно, всё приведено в порядок.
Я открыл дверь, ведущую в колодец, и заглянул внутрь. Слепящий, тускоый свет лампы не разогнал сгустившейся здесь тьмы, и я ничего не увидел.
Пришлось снова вернуться в комнату, которую я про себя назвал гостинной, и уже оттуда пошёл, вспоминая дорогу, в библиотеку, которую хранил старик. В одной из её комнат я блуждал, убегая от старика по дому. Теперь, найдя её, я прошёл дальше по коридору и увидел, что таких комнат довольно много, и везде было интересно. На стеллажах стояло множество книг, какого я ещё никогда не видел. Встречалось много рукописей. Их листы были собраны в папки или просто скреплены огромными скрепками, или прошиты.
Я растерялся от такого великого скопления книг, и даже не знал, откуда начать их осматривать, да и стоило ли, вообще, это делать. Однако на каждом стеллаже был алфавитный знак, и, ориентируясь по этим буквам, решил прежде всего посмотреть, нет ли здесь случайно рукописей или книг моего отца. Ведь, насколько я помнил, старик что-то упоминал о моём отце.
Когда принялся разбираться, то заметил, что книги стоят в алфавитном порядке. По названиям, а рукописи - по фамилиям авторов. Поэтому, если у отца и были какие-нибудь книги, то они были недоступны мне из-за того, что я не знал их названий.
Я взялся за рукописи. В темноте, лишь слегка рассеиваемой светом "летучей мыши", я, словно крот, копошился среди полчищ бумаг, запуская свои пальцы в мнущиеся и рвущиеся листы, в их ряды, доставал оттуда страницы или целые пачки исписанной бумаги, вглядываясь в названия авторов, если это было возможно.
Наконец, я вытащил аккуратно перевязанную тесёмочкой, завязанной на бантик, толстую папку и чуть не выронил её из рук от удивления, потому что неожиданно для себя увидел на её корке свою родную фамилию. Дызание перехватило, и сердце возбужждённо заколотилось в груди. Наконец-то, наконец-то я нашёл то. Что часто даже в тайне для себя мечтал отыскать. Рукопись моего отца. Это был его след на этой земле, плод его творения, его мысли.
Во мне проснулась гордость, граничащая с зазнайством, и, если бы сейчас кто-нибудь имел неосторожность находиться со мной рядом, я бы не удержался от того, чтобы не похвастаться ему в самой неприличной форме. Но всё же не это было главное. Теперь я догадывался, что отца упекли в тюрьму именно вот за такое. Теперь я мог узнать, что беспокоило, волновало его, хоть немного проникнуть в его внутренний мир, вход в который был закрыт мне уже с давних пор. Вероятно, в этой рукописи было много интересного и замечателного! Да, даже тот факт, что она вообще существовала, что был доказательство того, что мой отец был человеком не только мыслящим и уже потому неординарным в нашем обществе, но и записывающим свои мысли, что было намного примечательнее и удивительнее. Согласитесь, мало у нас в стране людей, которые бы утруждали себя писаниной, если это не связано с ихх профессией, если они не учёные и не писатели, к примеру.
Я поставил на стол лампу и поднёс папку к свету, а потом сдул с неё толстый слой пыли, постучав предварительно по ней рукой, развязал бантик, снял тесёмку и... увидел, что рукопись эта вовсе не принадлежит моему отцу. На первой странице значились инициалы его однофамильца: "Яковлев Тарас Богданович". А ниже было и название "Признание и милосердие".
"Тоже какой-нибудь бедолага," - подумал с большим разочарованием, и мой интерес к рукописи сразу же пропал.
С досадой я швырнул папку на пол так, что она раскрылась от сильного удара и страницы чьего-то труда зашелестели, разлетаясь, рассыпаясь под ногами. Мои поиски были продолжительны, но уже без особого энтузиазма, с которым начинались. Теперь мне встретились ещё четыре одноамильца моего отца, и удивился, насколько богато ими собрание, помещённое в этом подвальчике, в непригодных для длительного хранения условиях, обрекающих, может быть, весьма редкие и ценные вещи и труды на быструю и скорую порчу и гибель.
Совсе уже было отчаявшись что-либо разыскать, я тут заметил красную картонную папку, которая была не на полке, а валялась внизу на полу под стеллажом. Как туда попала - непонятно. Я к тому же поставил на неё свою лампу и, странное дело, не заметил даже.
Я снял с неё лампу, поднял, а потом прочитал посередине Яковлев Платон Исаакович.
Не задумываясь, я решил забрать её с собой. Вё-таки она нашлась, эта рукопись. Мне не терпелось её прочитать. Я решил побыстрее покинуть этот дом. Сегодняшней находки мне показалось вполне достаточно.
Я покинул библиотеку, прихватив с собой кроме рукописи отца ещё несколько других наугад. Теперь я возвращался по всё-ткому же огромному и загадочному дому, держа в одной руке под мышкой несколько пухлых папок, а в другой впереди себя лампу "летучая мышь", освещавшую мне дорогу тусклым слабеньким язычком пламени.
Возвращаясь тёмными коридорами и комнатами здания, я обратил внимание на несколько лестниц, ведущих вверх и вниз. Их тёмные провалы манили и пугали меня одновременно. Мне было любопытно и страшно, но опасаясь заблудиться, я ни разу не свернул со знакомого уже пути, кто его знает, в какие лабиринты и хитросплетения могли они завести.
Вскоре я вновь очутился в "гостинной", положил бумаги на стол и посветил себе на часы керосиновой лампой. Было уже около трёх часов ночи. "Странно, - подумал я, -неужели я провозился с бумагами так долго?" Время пролетело незаметно, как один миг, и близился рассветный час.
Впрочем, до утра оставалось ещё четыре аса, и при желании я мог заняться дальнейшим исследованием лабиринтов этого дома. Я чувствовал, что в этой темноте от меня прячется ещё много неоткрытых, но интересных тайн. Как это было ни страшно , но мне хотелось заглянуть в тот колодец, куда я чуть не свалился, и, главное, посмотреть, что находится на его дне. Я помнил, что старик каки м-то образом спускался вниз и открывал там дверь в его стене, высматривая что-то в глубине. Мне тоже захотелось туда заглянуть.
Любопытство победило, ободрённое тем, что времени было уже далеко заполночь и близился рассвет, и я направился в коридор, по которому когда-то убегал от своего ночного знакомого. Пройдя по нему довольно далеко, я пришёл к его концу, где увидел зияющий чёрный провал круто уходящего вниз свода потолка над лестницей.
Осторожно ступая по чугунным литым ступенькам, наверное столетней давности изготовления с литыми узорами в виде цветов и веток с листьями, уходящим винтотом вправо, по спирали спускаясь вниз, я очутился в сыром кирпичном коридоре с неоштукатуренными стенами. Кирпичная бурая кладка, шершавая и плохо выложенная, гасила и без того тусклое отражение от лампы, и от того вокруг сгустилась совсем уже непроницаемая тьма. Сырой кирпич словно впитывал слабенький свет от язычка пламени. Я не видел почти, но зато чувствовал, как под ногами на цементном полу расползались во все стороны, хрустели под моими ботинками какие-то твари, поблескивающие на свету своими смолянистыми, жирно-чёрными хитиновыми панцирями.
Сориентировавшись, я увидел, вернее, угадал в сумерках немного впереди и справа сбоку железную проржавевшую дверцу, видимо, ту самую, которую открывал старик в тот далёкий, теперь уже казалось, вечер. По конструкции она напоминала многократно увеличенную заслонку печки-буржуйки: такие же примитивные петли подвески, эдентичный запор-засов, та же простота и грубость работы.
Я попытался открыть её и сильно перепачкался в ржавчине. Но это уже не могло остановить меня, хотя я и слыл чистоплюем, не любившим мараться в грязи. Я приналёг и услышал пронзительное визжащее скрипение несмазанных петель, гулко раскатившееся по сводам колодца и коридорчика. Его противный, неприятный и страшный отзвук, спугнувший тишину темноты, заглох где-то наверху.
Я просунулся в чёрную образовавшуюся дыру, выставляя вперёд себя светильник.
Внизу, не так далеко, может быть, метрах в двух, а то и меньше, я увидел своё отражение. Там в невозмутимом покое стояло чёрное зеркало воды.
Стенки колодца внизу слегка сужались. Осматривая их, я обнаружил прямо под дверью чуть ниже, может быть, в метре, в полутора метрах, выход небольшого, с полметра в диаметре лаза, отгороженного сверху металлической решёткой от двери. Я нагнулся ниже и заглянул туда, насколько это было возможно.
Свет лампы выхватил из темноты обложенный булыжником ход. Я наклонился совсем низко к решётке, почти коснувшись её, желая заглянуть поглубже.
Внезапно из темноты показалось нечто, напоминающее не то крокодила, не то свиное рыло. Я содрогнулся о испуг и неожиданности всем телом и чуть не выпал за решётку из двери. Нечто, показавшееся из темноты лаза, высунулось ещё больше, и я теперь уже навернякаувидел длинную, толстокожую морду крокодила. Его маленкие глазки, торчащие из кожистых мешков, ослеплённые светом лампы, как ни был он тускл, смотрели куда-то мимо, нижняя челюсть, пожёвывая, отвисла, обнажая неровные, но мощные, страшные и многочисленные кривые зубы-крючья.
В оцепенении я смотел на него, не в силах шелохнуться.
Тварь пребывала в неподвижности несколько секунд, а затем резко метнувшись с места, бросилась на решётку, целясь, видимо, в слепящую лампу.
Я отпрянул от решётки, опомнившись от испуга, а крокодил плюхнулся в воду. Мне показалось даже, что я слышал, как лязгнули челюсти его пасти. Раздалсмя сильный шум, полетели брызги. Несколько капель, наверное, попало на стекло "летучей мыши", и оно тут же лопнуло. Лампа зачадила через трещины в стекле и через несколько мгновений потухла, будто тже испугавшись случившегося.
Всё погрузилось во мрак, в котором было лишь слышно плюханье внизу, где в воде барахталась мерзкая тварь. Не желая больше испытывать судьбу, я тут же захлопнул дверь, грохнувшую металлом, закрыл её на засов и, рухнув на землю, сидел так долго-долго, приходя в себя и прислушиваяь к плёскам в колодце. Теперь мне было ясно, зачем там решётка, и что говорил старик, уверяя, что я был на волосок от смерти.