Из дома я выбрался, когда на востоке уже начала заниматься малиновой полоской у горизонта заря, постепенно разрастаясь на всё небо. Вышел, и вовремя, потоу что дверь тут же наглухо захлопнулась за мной, и в стене снова н осталось даже щели, напоминающей о её сущестовании, как вчера днём.
Не помню сколько времени просидел я внизу в беспамятстве и полуобмороке. Потом, когда всё прошло, на ощупь, в потёмках с трудом выбрался я наверх. От сильного испуга даже сердце разболелось так, как ещё никогда не болело. Так же наощупь я нашёл стол и взял с него свои бумаги: несколько пухлых папок.
Теперь, когда я стоял на улице и дышал прохладным утренним воздухом города, к сожалению, отдалённо лишь напоминающем свежий, это было всё равно невообразимо приятно.
Многочисленные заводы ещё не включили на полную мощь свои труб-коптилки, и можно было насладиться хотя бы подобием первозданной чистоты даже слегка пьянящего кислорода. Конечно, это была не деревня, но и не та атмосфера, что давит в разгаре дня тяжёлыми смесями многоччисленных выхлопов.
Стрессовое состояние постепенно прошло, улетучилось, убывая с каждым вдохом уличного воздуха. Вокруг был зелёный, обыкновенный с виду сад в нормальном, незагадочном, обыкновенном городе, и, глядя на него, трудно было поверить, что могло быть нечто подобное вообще тому, что произошло прошедшей ночью.
Скоро будет утро, потом наступит день, я вернусь в училище. Пусть это и сулит мне некоторые неприятности, возможно, большие, но это привычно, это неопасно, и потому радует своей неизменностью и привычностью.
Рассуждая так, я стоял у стены, как вдруг услышал позади сбя негрромкий скрип и лязг. Видимо, сработали какие-то хитроумные запоры, реагирующие на солнечный свет, и входная дверь была теперь наддёжно заблокирована. Да. Опоздай , наверное, я на несколко минут, и сеидеть мне в этом домике до следующей ночи, пока снова не потемнеет.
Стрелки на моих часах двигались к семи, и я заспешил в училище, потому что снова мог опоздать.
Однако всё обошлось благополучно. Вернувшись безо всяких особых приключений, я засунул папки в свою тумбочку, быстро переоделся в запасное обмундирование и даже встал в строй взвода без опоздания, до того, как объявили начало утреннего осмотра.
На занятиях ко мне подошёл Охромов.
-Ты где пропадал сегодня ночью? - спросил он.
-Да, так, в увольнение ходил, - ответил я уклончиво. Делиться на этот раз своими переживаниями мне почему-то не хотелось.
-А я тебя искал, искал. Гляжу - тебя вечером нет, а потом и на отбое. Ну, думаю, артист, видать у Швабры до утра отпросился! Как это тебе удалось?
-Да так и удалось. Надо было сходить, вот и отпросился.
-А-а-а. Ну, молодец! А я тебя вчера ищу, ищу. Где запропастился - фиг его знает. Ну, ладно, я вот что хотел. Люди дело предлагают...
-Ты опять за своё?
-Да ты пойми, - начал волноваться Охромов, - дело-то пустяковое. Ну, плёвое совсем. Сделать-то надо пару пустяков: закидать в машину макулатуры полтонны, а заплатят нам за такую простенькую работёнку бешенные деньги: каждому кусков по десять.
-Да, деньги и вправду сумасшедшие, - согласился я. - но мне не вериться, что на постой макулатуре можно столько заработать.
-Да я тебе говорю...
-Слушай, может мы полтонны денежных купюр будем с тобой загружать, что нам столько заплатят? - спросил я язвительно. -Подъедем к банку, вскроем сейфы и вперёд - греби лопатой? Ты не поинтересовался, случайно, где вкалывать будем?
-Гллупости какие ты говоришь! - возмутился Охомов. -Тебе дело предлагают, я ты...
-Что-то не нравится мне это дело. Может поэтоу я глупости и говорю. А что - нельзя было им грузчиков где-нибудь в другом месте поискать, кроме как без пяти минут офицеров запрячь?
-Подумаешь, офицер нашёлся! Я откуда знаю - можно было или нельзя. Значит - нельзя. Может, в этом деле какой-нибудь особый секрет есть, который другим доверить нельзя.
-А нам можно? Да? А я сейчас пойду и разболтаю. Что ты на это скажешь?
-Ну и иди, дурак! Кто тебе поверит? На меня покажешь? Я скажу: "Он больной, а я ничего знать не знаю!" А потом тебе ещё морду наквашу, уж будь уверен... Эх, ты! Я тебе, как другу, как товарищу. А ты? Как падла последняя! Ты мне в последнее время вообще перестал нравиться. Я тебя не понимаю, ты это чувствуешь?! Я тебя не могу понять! Я не могу додуматься, что тебе нужно. А мне всегда казалось. Что мы с тобой душа в душу живём!
-Хорошо тебе казалось, - его придирки и обзывательство взбесили меня, и с подчёркнутым апломблм сказал, -мне тоже это казалось, да оказалось...
-Что? Что оказалось, а?
-Да то и оказалось, что ты в картишки играешь, а я не знаю, долг имеешь в пятнадать тысяч, а я не знаю, приятелей каких-то странных завёл, которые за макулатуру готовы в золоте искупать. Странные какие-то... А мне ведь тоже казалось.
-Дурак - ты и есть дурак, -снова оскорбил меня Охромов. -Подумай, лучше, как тебе свой долг откупить.
-Не твоё дело. Сам как-нибудь выкручусь.
-Ну-ну, смотри, знаем мы таких шустрых, - Охромов развернулся и пошёл прочь.
После занятий, вечером, на самоподготовке, когда ничто уже, казалось, не предвещало бурю, еня вызвал к себе комбат.
-Яковлев, - сказал он, когда, постучавшись, я вошёл в канцелярию и произнёс оставшееся без ответа "Разрешите?", -Ты почему до утра ходил в увольнение?
-Как почему, товарищ старший лейтенант? Меня же отпустили.
-Кто тебя отпустил?
-Дежурный по училищу.
-А при чём здесь дежурный по училищу? Кто имеет право отпустить тебя в увольнение?
-Вы... Так вы же сами меня вчера отпустили, - произнёс я, сам почувствовав, что приплыл кораблик мой бумажный, да только не туда.
-Товарищ курсант, я вас отпускал всего на два часа и о по делу, по поручению. Я же обещал вам, что до выпуса из училища вы больше не будете ходить в увольнения за свой проступок? Это не говоря уже о том, что я ещё кое-что для вас устрою. Вы вчера, воспользовавшись моим отсутствием, пошли и нажаловались дежурному по уилищу, поплакались, что к вам девушка из другого города приехала. Хотя дежурный по училищу не имеет никакого права отпускать вас в увольнение. Мало того, что вы обманули одного, вы ещё и нахамили другому офицеру, командиру взвода. Вы нарушили воинсскую субординацию и воинский этикет..
-Да я не жаловался, товарищ старший лейтенант, честное слово. Я только пошёл, спросил разрешения, потому что Швабрин...
-Товарищ лейтенант Швабин, товарищ курсант!
-Да. Потому что товарищ лейтенант Швабрин скащал, что не имеет права меня отпустить и отправил к дежурному по училищщу.
-Что ж, Швабрин сказал абсолютно правильно, но он вас никуда не посылал, вы сами пошли и пожаловались. Это балл не в вашу пользу, товарищ курсант. Вы вчера поступили весьма хуёво, - он прмо так и сказал.
-Товарищ старший лейтенант, - я растерялся и не знал, что сказать. В самом деле, я-то был прав, не врал, а мне не верили только потому, что я не офицер, а курсант. Ведь Швабрин действительно посылал меня к дежурному по училищу и даже в этом испугался признаться. Да, я соврал вчера насчёт девушки. Но то мне оставалось делать, если мне надо было во что бы то ни стало сходить в увольнение, а меня не пускали. А девушка - весьма удобный повод и, к тому же, проверенный не одним мною, и не вчера. -Товарищ старший лейтенант, я ведь тоже скоро буду офицером... Что же, как только я им стану, вы сразу нанёте мне верить без оглядки? А что если вам два офицера скажут разные вещи, и кто-то из них соврёт? Вы что, поверите тому, у кого выше звание, да? Потоу те, кто выше званием, не врут?
-Не путайте божий дар с яишницей, Яковлев. С офицерами очень редко случается такое, чтобы они врали.
-Но ведь случается же?
-Что-то вы стали много разговаривать, товарищ курсант. Да, кстати, что это за девушка к вам приезжала?
Я опешил от его вопроса. Только что ведь он говорил, что я обманул дежрного по училищу, а теперь спрашивает. Или он забыл, или он ведёт очень непонятную и хитрую игру со мной в кошки-мышки, а я должен кидаться, куда он повернёт. Однако я не решился всё же сказать напрямик, что никакой девушки на самом деле не было, а принл новый поворот интриги.
-Зачем вам, товарищ старший лейтенант? Это моя личная жизнь.
-Я должен убедиться, что к вам действительно приезжала девушка. Тогда, может быть, я буду снисходительнее к вам. Пусть она напишет мне, что она действительно была у вас, пусть подтвердит, что она действительно приезжала.
-Хорошо, - согласился я, начиная соображать, как выкрутиться из этой ситуации.
-Но запомните, Яковлев. Девушка, конечно, девушкой, но то, что вы так поступили с лейтенантом Швабриным, вам просто так с рук не сойдёт. Имейте это в виду.
В это время в канцелярию зашёл Швабрин. Я обратился к нему:
-Товарищ лейтенант, вот скажите, пожалуйста, командиру батареи, вы ведь меня сами вчера послали к дежурному по училищу, ведь правда?
-Товрищ курсант, - невозмутимо парировал Швабрин, -ввы до сих пор не научились обращаться, как положено, к старшему по воинскому званию, к офицеру. Это раз. А, во-вторых, я вас никуда вчера не посылал. Не надо врать, ясно?!
Я негодовал от возмущения. Так нагло врать и обвинять во лжи меня!
-Вы сами лжёте, - сорвалось в отчаянии у меня с языка, хотя я и понимал, что говорить то-либо вообще здеь бесполезно, -вы сами лжёте, товарищ лейтенант!
Швабрин покраснел, сделался багровым, потом сизым, как грозовая туча.
-Щенок! - завизжал он, как резанный поросёнок. -Сопляк! Как ты смеешь! Ты смотри, до чего обнаглели! Да как ты смеешь обвинять старшего по званию, как ты смеешь, вообще, рот здесь разевать!
Пена спеси брызгала из его перекошенного рта прямо мне в лицо, однако не испугался его взбешённого вида, потому что сам готов был от великой досады вцепиться ему в глотку.
-Я скоро буду в равном с вами звнии, товарищ лейтенант, и тогда мы с вами поговорим, и уже ничто не помешает мне набить вам морду.
Кровь в моих жилах клокотала от ярости.
Швабрин уже не мог произнести ни слова. Он задыхался от злости, ловил ртом воздух, не зная, что сказать, всё шире и шире его открывая. Глаза его лезли из орбиит, и в них читался взгляд, готовый стереть меня в порошок, раздавить меня, как букашку, испепелить, уничтожить. От глубокого возмущения и растерянности Швабрин даже не в состоянии был перевести дух. Наконец, он выдавил из себя еле слышно:
-Пошёл вон отсюда, нахал.
-А что это вы здесь раскомандовлись, - ответил я ему, - меня комбат сюда вызвал. Он меня и отпустит, если надо будет.
-Пошёл вон!!!
Я не ожидал, что Швабрин так быстро и ловко подскочит ко мне, развернёт за плечо и выставит за дверь канцелярии.
Дневальный, стоявший у тумбочки рядом с канцелярией, ошарашено посмотрел на меня. В коридоре было ещё несколько человек, которые собрались у канцелярии, привлечённые криками оттуда и слушали, что там происходит, переговариваясь между собой и делясь своими соображениями.
-Козёл! - процедил я сквозь зубы. Это было всё, чем я мог себя успокоить, чтобы взять в руки. И не ринуться обратно в канцелярию, чтобы дать сдачи обидчику, не смотря на то, что на нём были офицерские погоны. Ковь в жилах всё кипела от справедливого возмущения и гнева.
На следующий день я заступил дневальным по батарее. Наряд вне оереди мне объявил комбат. "За грубость со старшими по воинскому званию и попытку обмана", - так гласила формулировка объявленного мне наказания.
Обидно, когда до выпуска осталось несколько недель, считанные дни, можно сказать, а над тобой вот так продолжают издеваться, так и не научившись считать тебя человеком. Ставят "на тумбочку", как паршивогоо сопляка, да ещё по неправедливому поклёпу.
Вечером ко мне снова подрулил Охромов. Я в это врем стоял "на тумбочке" в пресквернейшем расположении духа, да к тому же, ощущая слабость и лень во всём теле.
-Ну, что, ты не передумал? - спросил меня он так, словно бы решил взт меня измором или до сих пор не понял, что я не желаю участвовать в его деле.
-Слушай, иди-ка ты к чёрту, пока я не послал тебя куда подальше, - отмахнулся я от него, как от назойливой мухи.
-Но-но, полегче, - осадил меня Охромов. -Выбирай выражения! Значит, не передумал? Ну, что же, смотри. Я-то знаю, что всё равно ко мне прибежишь. Только учти: может быть поздно. У нас незаменимых людей, как известно, нет.
-Вали, вали отсюда, - повторил я.
Охромов ушёл.
После отбоя, как только ушёл ответственный офицер, я сполз "с тумбочки" и пошёл к себе в комнату, чтобы разглядеть, как следует свои трофеи.
Я достал рукописи из тумбочки, перелистал их, прочитав названия, где они были, поинтересовался датами написания. Среди прочих мне бросилас в глаза дата одной из них - 1778 год. И название у неё было интересное: "Магия чёрная и белая". А рядом стояла надпись в кавычках "перевод". Снаала я не очень-то обратил на неё внимание, и лишь позже до меня дошло, какую ценную штуку я раздобыл.
Я снова нашёл книгу и открыл её. Написана она была старым русским алфавитом, каким пользовались ещё в начале века, и какой я знал только лишь из фильмов, где была кинохроника тех лет. Здесь было много слов смысла которых я не мог понять, но в целом рукопись с грехом пополам прочесть можно было. Мне очень понравилось, что, хотя текст её был действительно рукописным, буквы все были красивы, будто каждую из них вырисовывали, как отдельно взятую, словно их в этой книге было не миллион или даже больше, а несколько десятков. Я подивился трудолюбию и усердию исполнителя текста и тоу немыслимому труду, что был вложен в каждую строчку книги. "А нужно ли было так стараться? - подумал я. -И для чего?"
Подкинув н руке "Магию...", я оценил её вес, который превышал три килограма точно, и начал соображать, сколько может стоить сейчас такая книга на чёрном рынке. Выходили бешенные деньги. Конечно, надо было ехать на толкучку куда-нибудь в столицу, в Москву или Питер, где, наверняка, можно было найти хорошего покупателя. Знающего этой книге толк, и, если не оторвут башку, продать там её тысяч за десять, а то и больше, особенно, если напороться на иностранного коллекционера, у которого "башки" наверняка имеются. На местную "толпу" не стоило и соваться: здесь ошивается лишь одна кугутня деревенская, да и кроме барахла ничем никто не интересуется. Разве что перекупщик иногда наедет, но, покрутится, покрутится и умотает в столицу ни с чем.
Конечно, без специалиста, знающего цену таким вещам, здесь можно было легко попасть в просак и продешевить. Ведь этот редкий экземпляр рукописной книги, быть может, единственный сохранившийся. Много-то рукою не напишешь, да, тем более, с таким старанием. Небось, писарь полжизни над одной этой книгой прокорпел. К тому же, вполне возможно, что эта книга принадлежала перу какого-нибудь знаменитого человека. По моим раскидкам и предположениям, если это было действительно так, то книга была почти бесценна. А если она ещё и не была опубликована... От мелькнувшей у меня перед глазами цифры закружилась голова.
Конечно, в Союзе такую кигу опубликовать практически невозможно. Разве что в минувшие времена смуты и беспорядка, подлившегося какое-то десятилетие, об этом можно было бы подумать. Но если этот экземплярчик переправить за границу и продать какому-нибудь издательству или в частую коллекцию, что ещё лучше. Рукописный оригинал ненапечатнной книги! Это же золотая жила в обществе, где всё продаётся и всё покупается, в руках предприимчивого человека.
Мои приятели, соседи по комнате ещё не спали. Жорик Плёвый (забавная фамилия, отдаёт Одессой, не правда ли?) увлечённо читал какую-то кигу. Рома Кудрявцев готовился к ночному похождению до знакомой девицы, к которой он частенько наведывался даже сейчас, когда все более менее благоразумные его сокурсники старались с этим "завязать". Вместе с ним одевал спортивный костюм и Максим Савченко. Правда, куда собирался он, было не известно никому в батарее. Они занимались своими делами, а я своим: читал рукопись. И вдруг, когда я на секунду оторвался от неё, то заметил, что они все втроём смотрят на меня ошарашенными глазами.
-Слушай, мужик, - сказал Жора, - у тебя волосы дыбом стоят. Ты чего? А?!
И не успел я опомниться, как они все оказались у моей кровати и принялись рассматривать мои трофеи.
Мне это сразу не понравилось. Но лишь через минуту я смог произнести внятно:
-Э-э-э, ну вас на фиг, друзья.
Я стал одного за другим отталкивать их от своей постели, но они возвращались назад.
-Ты чего, посмотреть нельзя, что ли? - обиженно и возмущённо сказал Савченко, потом всё же отошёл первым и уже потом добавил. -Подумаешь!
И первым бросил мне на кровать толстенный талмуд:
-На, подавись!
-Не, рабята, чего вы?! - они один за другим вернули мне папки и бумаги. -Смотрите, пожалуйста. Только... только это вещи музейные понимаете, реликвии, можо сказать. Мне их на несколько дней дали почитать, - оправдывался я, как мог, чтобы вернуть расположение товарищей.
-Кто же это такой дал тебе музейные ценности почитать? - съязвил Жора.
-Одна знакомая. Она в музее работает.
-Ага. Наверное, вещи-то дорогие, эти книжки? - продолжил Жорик.
-Наверное, - согласился я.
-А она не боится, что с ними что-нибудь случится, и ей придётся за них отвечать? Ей же за это, наверное, голову отвинтят.
-Боится. Так я потому и говорю: осторожнее, не рвите. А вы набросились, как с голодного края.
-Никто твои бумажки рвать и не собирался, - вступил в разговор Максим Савченко. -Поглядеть хотели. А ты: ну вас на фиг, ну вас на фиг... Деловой, как двери.
-Да, смотрите, пожалуйста, кто же вам не даёт? - продолжал я оправдываться.
-А иди ты к чёрту со своей музейной чепухой, - досадливо махнул рукой Максим в мою сторону и, подтягивая на ходу спортивные штаны, осматривая себя и отряхивая их от налипших кусочков нитки и пылинок, вышел из комнаты.
Рома Кудрявцев, меньше всего заинетересовавшийся моей "музейной чепухой", вышел тут же следом за ним.
-Ладно! Всё это ерунда и мелочи жизни, - подвёл черту перепалки Жора, - но скажи мне, пожалуйста, чего у тебя волосы на голове шевелились, а? Я такого никогда не видал.
-А ты почитай, - посоветовал я ему, -что здесь написано, тогда и у тебя зашевеляться.
-Да ну? - удивился он. -И что же там такое написано у тебя?
-Хочешь прочту?
-Прочти, - согласился он.
Я открыл первую попавшуюся страницу и, спотыкаясь на каждом слове, прочёл ему несколько страниц из подвернувшейся, как специально главы "Заручение у Дьявола".
-Ну, как, страшно? - спросил я егоо после.
-Да ты знаешь, не настолько, чтобы так бурно реагировть, - выдал своё резюме Жорик и снова уткнулся в свою книгу, которую он читал до этого.
-Ну и ладно! - притворно уязвлённы голосом закончил я разговор, и, решив больше не испытывать терпение судьбы, собрал все свои книги и положл их обратно в тумбочку.
Ночью меня сморил необыкновенно крепкий сон. Моя смена выпадала на вторую половину ночи. Мой напарник будил меня, будил, да не добудил, как следует, и, так и не проснувшись окончательно, я снова заснул. Да и было от чего такому случиться: сказались бессонные ночи.
Под утро в казарму пришёл для проверки несения нарядом службы наш замполит дивизиона. Это было большой неожиданностью, потому что нас уже давно никто не проверял. И он застал наряд полностью спящим.
Замполит разбудил дежурного по батарее, а тот поднял нас, потом он пересчитал людей по комнатам. Оказалось, что нет на месте девяти человек. Замполит не стал долго разбираться, поднимать замкомвзводов, выяснять, кого же не оказалось ночью в казарме, а просто сказав дежурному: "Видишь, сержант, не хватет девяти человек! Утром доложишь комбату, кто отлучался", - развернулся и ушёл досыпать домой.
Утром комбат был, понятное дело, вне себя от ярости. Теперь, перед самым выпуском, такое страшное пятно легло на репутацию нашей батареи, только-только начавшую выправлять дела с дисциплиной.
Нас сняли с наряда и вместе с самовольщикми поставили перед строем. Собрали весь дивизион.
-Вот, полюбуйтесь! - разгорячённо говорил, почти кричал, взмахиивая руками в нашу стоону, комнадир дивизиона. -Это будущие лейтенанты, это будущие офицеры, это будущие командиры взводов, которые через два без малого месяца придут в войска, будут командовать людьми и требовать от них, чтобы они им подчинялись! Вы меня, товрищи курсанты, стоящие здесь, в строю, извините, конечно, но я отвечу этим оболтусам коротко и просто, по-русски: хуй вам, ребята...
Потом он говорил ещё что-то на отвлечённые для нас понятия вспоминая про воинскую честь и приводя примеры из жизни и устава, махая руками у нас перед лицами и брызгая во все стороны гневной слюной, но закончил свою обличительную красноречивую тираду вполне прозаично и буднично:
-Позор, позор таким курсантам. Они будут строго наказаны. Командиру батареи с сегодняшнего дня увольнения в батарее прекратить, я имею ввиду на ночь и в будничные дни, - тут же по строю батареи прокатился ропот возмущения и недовольства. -Да, - подтвердил командир дивизиона, отвеччая на этот гул курсантских голосов, -а в субботние и выходные дни, ну, праздников у нас вроде бы не намечается, но и на праздники тоже, увольнения для вашей батареи сокращаются до минимума. Я потом сам скажу, сколько человек можно будет отпускать. Вы поняли, товарищ командир батареи?
-Да, товарищ подполковник, - ответил старший лейтенант Скорняк.
-Вот, очень хорошо. Наряд, стоявший сегодня ночью и допустивший самовольную отлучку наказать, товарищ старший лейтенант, самым строгим образом. Ну и, соответственно, самое плохое распределение - им: вот этим девятерым и наряду!
И вот мы уже стояли в канцелярии у командира батареи, понурив головы и слушая общую часть нотации. Слушать упрёки было неприятно, но главное ещё было впереди: комбат будет разговаривать с каждым отдельно, по очереди, и только ему скажет, какую меру наказания он к нему применит или придумает потом. И вот там-то держись!
Так и случилось. После общей нотации, старший лейтенант Скорняк выдворил нас из канцелярии в коридор, а затем по одному начал вызывать к себе. Это была процедура, щекочущая нервишки. Каждый выходил оттуда молча, насупившись, и так же удалялся. Избегая отвечать на вопросы ещё не искушённых, а комбат, не давая опомниться, тут же вызывал следующего.
Настала и моя очередь зайти в канцелярию. Комбат сидел, развалившись на своём мягком стуле, протянув вперёд ноги, закинув одну руку за спинку сиденья, а второй держа дымящуюся сигарету. Весь вид его должен был внушать заходящему, вероятно, что он кот, а тот, кто заходит, мышь, попавшая в его лапы, и сейчас он собирается с этой мышью вдоволь наиграться, пока не надоест, а пот ом выкинуть, вышвырнуть её, помятую и полудохлую, вон.
На меня, впрочем. поза комбата особого впечатления не произвела, потому что терять-то мне особо, в отличии от других, было-то и нечего. Всё, что уже можно было потерять, я уже потерял, и теперь был спокоен, как удав.
Комбат, видимо, заметил, что поза его для меня не слишком убедительна, и потому, наверное, начал издалека. Хотя, возможно, что ничего он не замечал, и я просто переоценил его умение разбираться в людях.
-Яковлев, тебе не кажется, что ты в последнее время мне сильно примелькался, а? - спросил он, хитро и недобро прищурив глаз, а вторым посмотрев на поднесённую ко рту сигарету и сделав глубокую затяжку.
-Кажется, - ответил я, почему-то, хотя вовсе не желал так отвечать, и голова моя поникла сама собой. Возможно, я смалодушничал, и это было не в мою пользу.
-Вот и мне так кажется, - подтвердил комбат. -Сотри. Сначала тебя не было полночи самого. Ты, кажется, тогда бегал в самоволку или не вернулся вовремя из увольнения, - это не имеет значения, потому что мы с твоим командирои взвода ждали тебя чуть ли не до утра. Раз? Раз! Потом ты придумал какую-то женщину, обманул дежурного по училищу, который тебе в отцы годится, нахамил лейтенанту Швабрину, который не хотел тебя отпускать и правильно делал, поставил его в неловкое положение перед тем же дежурным по училищу, сделав его, что называется, дураком, затем ушёл в увольнение на ночь, хотя дежурный по училищу не имеет никакого права разрешать тебе увольнение. Отпустить тебя может только командир батареи или взвода, и то не всегда, ну а уж в совсем крайних случаях, когда позарез надо, то и ответственный офицер, который остаётся в батарее, но опять же, если он сочтёт это нужным. Лейтенант Швабрин не счёл нужным отпустить тебя в увольнение, так ты побежал на него жаловаться, и кому?! Дежурному по училищу! Это же смешно! Но всё-таки, это уже два.
Скорняк загнул второй пале на руке, которой держал сигарету.
-Я не ходил жаловаться, товарищ старший лейтенант, - снова сказал я то, что уже однажды объяснял ему, но безрезультатно, -а лейтенант Швбрин сам отослал еня к дежурному по училищу, потому что, как он выразился, не может отпустить меня в увольнение.
-Молчи, Яковлев, молчи, - перебил меня комбат, -я уже не говорю о том, что по закону тебе положено за то, что ты опоздал из увольнения, равно как и за самовольную отлучку, нести уголовную ответственность, а не стоять здесь передо мной и оправдываться. Это мы с вами привыкли в бирюльки играть, всё за детей вас считаем, а давно уже положено по закону спрашивать. Заслужил срок - иди мотай его, и никаких разговоров. Тогда бы сразу и дисциплина другая стала, и нарушителей было бы совсем мало, потому что половину бы посадили, а вторая угомонилась бы, поглядев на первую. А мы вас всё жалеем! Как же, не солдаты всё-таки: люди на офицеров пришли учиться, выбрали себе нелёгкую профессию, а их - сажать! А надо сажать, потому что присягу вы принимали и обязались её не нарушать. Вы все здесь считаетесь военнослужащими срочной службы. Сроч-ной! То есть те же солдаты. И приходите сюда в основном не после армии, а с гражданки, после школы, от маминой юбки. Мы с вами тут цацкаемся, да вот в итоге такими же слюнтяями, как пришли, большинство и выпрускается... Ну, ладно! Стоишь ты в наряде, отбываешь, так сказать, наказание от командира батареи. И в этот же наряд спишь сам и допускаешь уход людей из казармы, что должен, наоборот, предотвратить! Три!.. Видишь, сколько ты натворил дел, буквально за последние полторы-две недели?! И это ещё хорошо, что в самоволке нис кем ничего не случилось! А то бы сел в тюрьму дежурный в первую очередь, а может быть и я, но я бы не сел! Я бы вас, скотов, тогда просто бы поубивал, вот и всё! Было бы хоть за что сидеть!
В канцелярии воцарилось напряжённое молчание. Мне было неловко, и я не знал, куда деться от его взгляда.
-Действительно, - совсем уже примирительно согласился старший лейтенант Скорняк, -с тобою всё ясно.
Он помолчал немного, сделав пару глубоких затяжек, подумал, глядя куда-то мимо меня, а потом сказал:
-Ну, что же крови вы у меня попили достаточно за эти четыре года. Я ничего никому не забываю. Вам постараюсь тоже не забыть, тем более, что времени не так уж и много осталось, чтобы со мной склероз случился, ясно вам?!.. Ну, а теперь идите.
Я был раздавлен, разбит, как будто на мне всю ночь возили воду. С наряда меня. Разумеется сняли и отправили полусонного на занятия. Хорошо, что была самостоятельная подготовка к государственным экзаменам, и я сразу же завалился дрыхнуть на последней парте. Совесть так и не смогла побороть сна.