Мы обернули и увидели, что в переулок с улицы вбегают несколько курсантов. В руках у них были автоматы. Наверное, это были наши караульные. Они бежали, в общем-то, не очень резво, но не отставая от бежавшего впереди них офицера с пистолетом в руке, видимо, их начальника караула. Он словно стеснялся своей забавной прыти (так непривычно было видеть мчащегося во весь опор старшего лейтенанта, считавшего за унижение хотя бы немного ускорить походку, а тут: на тебе - беги), а потому выглядел ещё смешнее. Разглядев его, я признал в нём комнадира взвода со второго курса.
Караульные во главе с начальником караула бежали к толпе, стоящей у телефонной будки, которая опешила от такой неожиданности. Остановившис и пропуская вперёд курсантов, старший лейтенант закричал, для чего-то подняв руку с пистолетом: "Оцепить, окружить, никого не выпускать из круга!" Он тяжело дышал и не мог отдышатся. Караульные бросились к толпе стоявших.
Сначала, услышав крик "Шухер!", а затем и увидев караул, я тоже опешил от удивления и попытался сообразить, что происходит.
До меня не сразу дошла догадка, что всё это, видимо, из-за избитого начальника патруля. Больше вего, однако, поразило меня то, что караульные, такие же курсанты, как мы, салаги по отношению к нам и большинству из стоявших в ожидании своей очереди позвонить домой, такие же самовольщики и любители прогуляться до телефона за забором училища, судя по их лицам, были настроены довольно решительно и, как будто, собирались действительно выполнить приказ своего командира. Такое с курсантами случалось крайне редко: ворон-то ворону глаз не должен клевать. Такого не могло быть ни на третьем курсе, потому что мы знали, какие там ребята: они вообще пришли бы сюда пешком и не бежали бы ни под каким предлогом или угрозой. Такое могло быть на нашем курсе, но тоже не во всех батареях, ну, может быть, с грехом попалам на первом курсе, хотя и там подобрались крутые, плохо управляемые "студенты". Но вот второй курс отличался в этом плане повышенной "гнилостью", то ли трусили, то ли выслуживалиссь, то ли уж такими правильными были... Хот и там были парни свойские, но очень мало.
Да ворон ворону глаз не выклюет. Но, похоже, сегодня эта примета или правило не сбывались, не срабатывали...
Охромов сильно дёрнул меня за рукав, так, что я чуть не упал на землю. Я опомнился. Он уже сверкал пятками. Не долго думая, я припустил за ним следом к забору училища. Только теперь я почувствовал, как бешено бьётся моё сердце, и как иголочками бьёт кровь в виски.
Я быстро догнал Гришу, и мы почти одновременно подскочили к забору, в один миг уцепились за него, подпрыгнули, перемахнули и оказались за спасительной стеной. Теперь мы были на территории училища, и уже никто бы не смог доказат, что мы только что были за его пределами.
А события за забором, по всей видимости, разворачивались круто.
Чуть позже нас через забор лавиной повалили, по одному и гроздьями посыпались курсанты, часть тех, кто стоял у телефонной будки. Остальным не повезло: скорее всего их уже обложили, как волков, окружили цепью караульные.
Оставаться у забора всё же было не совсем умно: раз уж удалось избавиться от неприятностей, то нужно было сделать это до конца. И поэтому мы поспешили в общежитие, до угла которого от места нашего "приземления" было не больше полусотни метров. В предчувствии своём и благоразумии мы не обманулись, потому что, едва мы успели отойти от забора, к нему с этой стороны подбежало несколько офицеров во главе с комендатом и добрая дюжина патрульных. Тех, что уволокли прапорщика, среди них не было. Комендант и те, кто был с ним, тут же задежали несколько человек, оставшихся у забора, глядевших, что поисходит на улице, за забором, во дворике пятиэтажки, усевшись на него верхом, и собиравшихся уже лезть обратно, то ли на подмогу, то ли потому, что там всё уже кончилось.
Увидев такое дело, мы с Гришей поспешили скрыться в подъезде своей казармы.
На вечерней поверке мы не досчитались нескольких человек. Оказалось, что их забрали в комендатуру, и ответственный офицер ходил туда разбираться. Лишь около часа ночи он привёл задержанных в казарму, и злой, и сердитый от того, что так поздно приходится уйти, с перекошенным от страдания и обиды лицом вышел прочь из казармы, даже не проверив перед уходом, все ли на месте.
В эту ноь, павда, расположения батареи никто не покидал. Город притихший и потухший, погасивший едва ли не все свои огни, ставший сразукаким-то неуютным и ужим, парализованный и ошеломлённый вчерашним ночным кошмаром, совсем не ждал сегодня наших ночных донжуанов и любителей приключений. Теперь ему было не до них. Там, в завоевавшей его улицы сплошной, кромешной тьме, царствовали скорбь, боль и страдание. Там лились этой ноью слёзы отчаяния, и раздавались крики боли, там умирали люди мучаясь в страшных судорогах и конвульсиях в переполненных отравленными больницах, где не хватало врачей, потому что многие из них сами стали жертвми катастрофы. Для города, для всех живших в нём наступил теперь другой, не самый лучший период жизни. Ещё долго, почти неделю жизнь не могла вернуться в нём в нормальное русло.
Прошло несколько дней. За это время страсти вокруг катастрофы сначала разгорелись, но потом поутихли, а затем и вовсе сошли на нет, откатились, как вода с пляжа после нахлынувшей волны. Все они прокатились мимо стен нашего училища, почти не задев этого омута, и нам приходилось довольствоваться только теи крупицами, что доходили до нас через тех, кто звонил в город родителям и друзьям, жёнам и подругам, у кого, естественно они были живы и здоровы, а не лежали по больницам.
Сразу же после аварии увольнение в город категорически запретили даже тем, у кого там остались отец с матерью или жена с ребёнком. И мы улавливали лишь то, что просачивалось к нам через железобетонные фильтры забора.
Несколько человек заболевших нашлось и среди курсантов. Их тщательно проверили на предмет симуляции недомогания, отсеив добрую половину, а остальных положили, кого в нашем училищном медпункте, а кого и в городские больницы.
Было несколько человек и с нашего выпускного курса. Среди них затесался и Гриша. Каким-то образом ему удалось пройти все проверки и даже в числе весьма немногих лечь в городскую больницу. В общем, он это обещал,, и это у него получилось. Как ему удалось - не знаю даже я. Единственное, чем он со мной поделился, так это сказал: "Я буду лежать с ней в одной больнице, а, если повезёт, то и в одном отделении!" всё это ещё раз заставило меня задуматься о сверхъестественной пронырливости моего друга.
С тех пор, как он исчез в гражданском лечебном заведении, о нём больше не было ни слуху, ни духу. Да это было и неудивитльно: курсанты обычно не затрудняют себя посылать о себе весточки своим друзьям и приятелям, если только в этом нет особой нужды, или не скопилось достаточно неотложных просьб. Мне оставалось только догадываться о том, то сейчас происходит с Гришей, и как он развлекается со своей крошкой, хотя трудно было представить, как это такое возможно, когда у стольких людей большое горе.
Я уже говорил, то обычно курсанты любили прихвстнуть своими любовными похождениями и победами над наивными сердцами слабого пола. Зачастую всё это было здорово преувеличено фантазиями голодного, необузданного сексуального воображения, часто не имеющими под собой даже реальной почвы. Однако те, кто поистине отличался в этом, преуспевал в любви и был неисправимым ловеласом, почему-то, вопреки всему, предпочитали помалкивать. И, чем значительнее и серьёзнее были их похождения, тем труднее было вытащить из них хотя бы слово, тем больше походили они на скромных пай-мальчиков, эдаких колокольчиков, безвинных ангелочков. Они были стол тихи и незаметны на оне ежедневно хвастающихся горлапанов-пустобрёхов, что со стороны казались неискушёнными в любви великовозрастными мальчиками-девственниками. И лишь самые близкие друзья, такие, которые, обычно, не болтали направо и налево о том, что знали, лишь они были посвящены в некоторую часть их приключений, потому что зачастую без их помощи нельзя было обойтись.
Вот к такой кагорте относились и мы с Охромовым. Даже мы сами, хотя и считали друг друга закадычными друзьями и, к тому же, ни с кем больше почему-то не могли сойтись близко, даже мы знали друг о друге лишь то, чем были связаны неразрывно: только общие знакомые девочки из нашей небольшой кампании для развлеений, куда посторонним ни с нашей, ни с их стороны не было входа. Что же касалось наших связей на стооне, то ни я в свои, н Гриша в его особо друг дрга не посвящали и лишь изредка, когда с очередной знакомой назревал безвозвратный разрыв, говорили, рассказывали друг другу это в качестве забавной истории. И я тогда не мог понять, как это он рассказал мне о своей новой подружке. Наверное, влюбился до такой степени, что тронулся умом, и чтобы хоть немного спустить пар эмоций, поделился со мной своими переживаниями.
Впрочем, это касалось не только любовных похождений и связей. Так было у нас и во всех наших авантюрах вроде вот этой, последней, от которой, узнай о ней нши командиры, наш "гена", у них бы волосы встали дыбом. Мы тоже знали друг о друге только то, что делали вместе, хотя и стремились к этому, но всё же. Ведь ходил же Охромов в тайне от меня в подпольный карточный дом, играл там в карты, завёл сомнительны знакомства. Теперь я был уверен, что это было не единственное из того, во что я не был посвящён и в чём не участвовал.
В глубине души я простил Охромову это "предательство", потому что и сам рассказывал Грише едва ли половину из того, что со мной было за эти четыре года. Да и дружба ведь вещь относительная, я часто приходил к выводу, что дружба - лишь способ слабого человека попроще устроить для себя жизнь, но и связывать себя многими обязательствами и узами, что сильные люди, как правило, избегают иметь друзей, или держат их очень далеко от себя. в конечном итоге, человек существует в мире один на один со своим бреным телом и душой, а всё остальное, как бы долго оно не держалось, приходит и уходит, оставаясь только в памяти.
Да, Охромов тоже знал обо мне очень мало.
Классический тому пример - дело "автолюбителей".
Может быть, потом, встретившись с Гришей через несколько лет, я расскажу ему об этом, чем уверен, приведу его в немалое изумление.
Да, было такое дело. Правда, роль моя в нём была весьма скромная и маленькая: я всего лишь навсего получал ключи от подельщиков, которыми были курсанты четвёртого курса, адрес, по которому должен был найти машину, угнать её оттуда и привести в укзанное место: в нескольких местах в городе были явочны гаражи, где и находили свой оследний приют уворованные машины. Здесь их, обычно, разбирали на запчасти и очень редко перепродавали целиком.
В "клубе автолюбителей" я состоял несколько месяцев, даже не зная, что машины, которые я завожу и перегоняю, угнанные. Мне каждый раз говорили, что машину оставили там наши, курсанты, а они, бюро добрых услуг, помогают вернуть их в гараж. В конце концов я понял, что совршаю обыкновеныый угон автомобилей, и потихоньку улизнул из той кампании, потому что вовсе не хотел сесть в тюрьму. К тому же, платили мне там сщие гроши, а делал я, практически, самую основную и строго наказываемую работу. Конечно, "гроши" это были по меркам той доли, которую имели сами делашт от такого оборота, но для курсанта деньги это были приличные, так что, не смотря на то, что матушка моя не баловала меня денежными переводами, я не привык ни в чём себе отказывать и даже скопил некоторую сумму на сберкннижке, которая ещё долго потом питала мои амбиии. От государства-то курсанты получали смешные, чисто символические окладики, так сказать, на мороженное.
В те вреена, помнится, Охромов крепко сидел у меня "на хвосте". Обыно раз в неделю я водил его в бар с кампанией подружек, а по особо крупным праздникам допускал даже такую роскошь, как ресторан, не говоря уже о том, что ездил только на такси и никогда не бралсдачу таксистов, оставляя её "на чай" (ребята из таксопарки здорово не любили нашего брата за эту мелочь и редко-редко останавливались, когда "голосовал" человек в шинели или в форме курсанта).
Пото, когда я оставил свои "автомобильные" привязанности, то сел на мель, зато у Гриши появилис деньги, но мы так и не говорили друг другу об источниках наших доходов.
Впрочем, после этой автомобильной афёры у меня больше не было такого истоника средств, коорый бы мог покрывать мои притезания. Это была самая, пожалуй, крупная и продолжительная операция, в которой мне довелось участовать. Почти всё остальное время меня, как это ни постыдно было, содержал большей частью Гриша, да я сам перебивался долгами своим сокурсникам. Жить же по средствам, предлагаемым мне нашим "добрым" государством, я разучился, и этих денег мне хватало только на то, чтобы однажды проехать на такси или выпить пятьдесят грамм коньяка в баре.
В конце концов, когда мне надоело сидеть на хвосте у друга, он тоже ничего не знал, я решился воспользоваться довольно распространённым среди курсантов способом существования, о котором мне как-то рассказал один приятель с четвёртого курса ещё в те далёкие дни, когда я был молодым, зелёным первокурсником.
Способ этот заключался в том, что нужно было найти какую-нибудь разведённую или вдовую женщину, нуждавшуюся в мужском присутствии, опеке и ласке, и играт с ней в роан до тех пор, пока это в онце концов не надоест. Главное - с самого начала дат ей понять, что ей не следует строить какие-нибудь далеко идущие планы, что, в конце концов, она будет снова одна, что пусть наслаждается настощим и не заглядывает в будущее.
Тот человек, что рассказывал мне это, сам прожил большую часть учёбы таким спообом и уверл меня, что нисколько не жалеет именно о таком способе сществования, что большинство живёт так и никогда ещё не отказывалось от этого. Тогда ещё я слушал его с осуждением, хотя и не сказал ему об этом, но потом мнения мои существенно изменились, а когда мне стало совсем туго жить, то судьба сама толкнула меня в объятия такого приключения, от которого сильно попахивало корыстю и которое тяготило тоже не меньше, чем нищенство.
Надо сказать, что, как ни цинична была такая,с позволения сказать, любовь, но большинство женщин-одиночек охотно шло на этот непродолжителный союз. Кто их знает - почему. Некоторых из них, тех, кто не привык к постоянству своих привязанностей, устраивали именно такие отношения. Но были и такие, что где-то в глубине души хранили свои маленькие надежды на то, что, может быть, молодой человек привыкнет, привяжется к ним и останется чуть дольше, чем обещал, не уйдёт из их жизни так сразу и навсегда, что растает ег сердце от женской ласки, и, если не останется, то будет хоть иногда заходить, заезжать, прилетать откуда-то из дебрей своей неприкаянной военной жизни. Шансы их были равны нулю, потому что, то ли как на зло им попадались уж слишком расчётливые самцы, то ли уж отпугивала молодых людей чрезмерная их любвеобильность, напоминавшая скоере материнскую заботу, а не поведение женщины, за которую надо бороться, что ещё больше подчёркивало разницу в возрасте, делало её громадной и страшной, как расщелина пропасти, на другой край которой опасно, да и не заем, в общем-то, было прыгать...
С того времени, как случился тот разговор, много воды утекло, я уже было и забыл напроь о нём, и даже факты из жизни ослуживцев, временами просачивающиеся до моих ушей - а такие связи, как я уже сказал, не афишировались - не напоминали мне о нём.
Посещая изредка рестораны, я научился различат женщин, которые приходили туда совершенно одни и не ждали никого на встречу. У них, как бы ни были они одеты, и тобы ни стояло у них на столике, был грустный, блуждающий по залу взгляд, изредка задерживающийся оценивающе на мужчинах. Но их нельзя было спутать и с проститутками, тоже шарившими глазаи по залу. Первые делали это исподтишка, сразу отварачивясь, пугаясь, бледнея и краснея, как только замечали, что объект их внимания так же вдруг посмотрел на них. Протитутки же, наоборот, продолжали нагло пялиться и вели себя довольно-таки вызывающе.
И вот однажды, когда мы гуляли за Гришкин счёт в ресторане на какой-то праздник, я заметил, что одна такая особа, целый вечер сидит совершенно одна и смотрит на меня украдкой, а когда я посылаю в её сторону встречный взгляд, то тут же очень быстро и, в то же время, как-то незаметно отводила глаза в сторону, совсем ненамного, будто смотрит куда-то за мою спину, или прото опускала их чуть ниже к полу, словно бы пребывая в раздумье.
Надо было сказать, что внешностью она была весьма недурна, и к ней не раз за тот вечер пытались подсесть мужчины, но всякий раз она просила их оставить её одну, и они почему-то выполнли её просьбу, хот у нас, обычно, принято на подобные просьбы одинокой женщины хамить и не обращать внимания.
Что-то подсказало мне, что если я попытаюсь присест за её стлик, то она не возмутиться, а, напротив, даже обрадуется. Не знаю, что подтолкнуло меня к этому шагу, но я встал из-за столика, где сидел в кампании Охромова и наших подружек, извинился, сказав, что увидел одну знакомую и хочу поговорить с ней по некоторым деловым вопросам, и подошёл к её столику.
Женщина, а она была именно женщина, красивая, лет тридцати, до этого украдкой наблюдавшая за моими действиями, как только я поднялся, тут же опустила глаза к своему столику, как будто она и не следила за мной вовсе. Она так и не подняла их, когда я подошёл и сел напотив неё в глубокое уютное кресло с высоченной спинкой, будто никто и не появился за её столиком. Словно бы я был эльф бестелесный, которого трудно, если не невозможно, заметить.
Так мы сидели некоторое время. Она глядела перед собой на приборы сервировки, будто бы внимательно разглядывая поданное ей блюдо и налитый в фужер ликёр перед тем, как всё это съесть и выпить, но руки её были под столом, и есть она явно не собиралась. А я молчал, глядя на неё и думая про себя смущённо, зачем это я, дурак, вообще сюда подсел.
Сцена молчания явно затягивалась и становилась неловкой. Я уже проклинал себя и представлял, как недоумевают наши подружки, да и сам Охромыч по поводу такого "делового" разговора. Они-то все поверили мне. В сущности, впрочем, это итак была для меня деловая сделка. Я расчитывал на полуение пенсиона за пользование своими любовными услугами, я продавал свою молодость, своё обаяние, свою привлекательную, красивую даже, внешность тому, кто в ней заинтересовался и смог бы, по моим соображениям, за это всё заплатить.
Да, покупательница была чертовски хороша! Это я понял лишь тогда, когда она, наконец, осмелилась поднять своё милое личико и глаза и посмотреть на меня их бездонными вишнёвыми ягодами. Тогда я обомлел и сам понял, что "втюрился" в неё по уши. Издалека она была не такой красивой, как вблизи. Может быть, поэтому её так беспрекословно слушались мужчины. Её красота была достойна самой царственности. Мужчины боятся подсознательно таких женщин, чувствуя за ними какую-то бесовскую силу, с которой лучше не связываться. Лишь немногие осмеливаются ухватиться за столь ослепительную добычу и большинством пропадают, гибнут в её чарах, расставленных словно сети или ловушки. Тем же, кому удаётся вырваться из этих силков, несут на себе всю оставшуюся жизнь тяжёлый камень судьбы. Это роковая красота, и лишь ненормальные и самоубийцы способны ринуться к ней, как мотыльки ко свету. Я не разглядел её через темноту, полумрак зала, но огда увидел вблизи, то понял, что попал в омут, который поглотит меня безвозвратно.
Да, именно близость смерти я ощути в тот ммент, когда женщина подняла на меня свои вишнёвые глаза, вместе с приступом восхищения и изумления, хотя и не думал о погибели. Я ощутил холодное дыхание этой косой старухи с платком на черепе, остудившее мне спину из тьмы вечности. Ей не помешала даже толстая спинка моего кресла. Так и смотрели они на меня дуплетом, одна задумчиво, в моё лицо, а вторая торжествующе, в мою спину.
Омут закрутил меня, понёс водоворотом, и я долго пребывал в его бурных водах, прежде чем отправиться ко дну. Я чувствовал, как вместе с очаровнием в ней дышит сама кончина, чувствовал, но не мог понять, почему. Больше половины года прожил я в лихорадочном бреду её вишнёвых глаз, и хотя и получил тот достаток в деньгах и развлеениях, о котором столько мечтал. Но не мог никуда ускользнуть из её пут, из паутины её чар, из её раскаляющих меня, словно огонь железо, докрасна, объятий, от её сосущего мои соки лона и пющих мою кровь уст. Я, словно помешанный, ничего не помнил, крое неё, будто приворожённый, во всякий час дня и ночи желал её тела, дьявольской услады, и плоть моя была постоянно восставшей, как у богатыря из легенд, так что я не мог даже вместе со своими товарищами пойти помыться в бане, потому что они бы тогда засмеяли меня до смерти.
Больше полугола продолжался этот сладострастный ад. Я уже не помнил никог и ничего, ни с кем не разговаривал и не общался, никому не писал писем, не читал, и даже не думал ни о чём, кроме неё. И это было тяжело, томительно и сладко. Это был сущий ад, который поглощад меня всё больше и больше. Ни преподаватели, ни командиры, ни мои товарищи не могли понять, что со мной поисходит. Я заупстил учёбу до самой последней степени, был постоянно задумчив и не разговорив, мог выйти из училища и пойти к ней в любое врея суток, и, словно бес охранял меня, потому то это всякий раз сходило мне с рук, и я даже не помнил толком, как оказывался у неё в постели, как возвращался потом обратно в уилище, где она жила, и как я вообще находил и определял дорогу к её дому. Самые шальные кампании, которые попадались на моём пути, всегда обходили меня стороной и не трогали даже тогда, когда я лез сквозь них напролом, словно испытывая судьбу. Всё было, как сон, и я уже не мо разобрать, где явь, а что мне снится. Бред перепутался с жизнью, ден с ночью, жизнь соо смертью, всё сплелось для меня в один клубок, и я и сам не знал, чего хочу, о ём думаю и вёл жизнь, достойную сомнамбулы.
Да я итак был сам сомнамбула. Через полгода после той встречи в ресторане, после того рокового вечера, я был похож на выжатый лимон, по щекам моим струился лихорадочный румянец, кожа стала тонка и прозрачна, какая-то дьявольская сила заставляла двигаться моё измождённое тело, а глаза горели отблесками пламени приесподней, и когда я смотрелся в зеркало, то видел в них, бездонных, чёрных глазах отражение моей дьяволицы, которая, казалось, купила не только моё тело, молодость, красоту, но и саму мою душу.
О, эта роковая связь! Она была точно посланница Сатаны, она была чарующим, привораживающим исчадием Ада. Я чувствлвл, обнимая её, что в ней течёт неземной пламень, не дающий, а отнимающий тепло у моего тела. "Может сама Смерть раскрыла для меня свои объятия?" - думал я в редкие минуты просветления ума, но все мои размышления очень быстро заканчивались, едва лишь снова посыпался голос вожделения.
Я жил полгода, не удитвляясь тому, что плот моя находится в ненормальном состоянии, постоянно взвинченная. Я вякий раз под любым предлогом избегал мытьс в бане, боясь, что товарищи начнут смеяться над моим большим, восставшим членом. А так бы оно и было....
Да так на моё счастье и случилось.
Не помню почему, то ли случай, а, может быт провидение, спасшее меня от адских пут, но мне не удалось однажды уклониться от посещения бани.
Я долго мялся в раздевалке, пока товарищам не показалось странным моё поведение. Тогда мне пришлось раздеться, и они сразу же начали надо мной насмехаться.
-Посотрите, посмотрите, у него хуй стоит! - слышал, словно сквозь сон, будто и вправду во сне, я их возгласы. -Мужики! Яковлев голубой! Яковлев гомосек, у него болт в бане встаёт! Яковлев, ты что, втихаря мужиков в городе в задниу пердолишь?! Ха-ха-ха!!! Смотрите, какой у него здоровый член! И стоит, и не падает, столбняк напал! Ха-ха-ха!!!
Вдруг мне стало невообразимо стыдно за своё дурацкое положение, так стыдно, каак ещё никогда не бывало в жизни. Я устыдился и того, что голый, и того, что у меня таакой большой, огромный, возбуждённый неизвстно по какому поводу член, и что все мои товарищи смотрят на меня и смеются надо мной. Пулей я выскочил из бани, да так и пустился бежать, голый, с торчащим членом через всё училище. Бегу, горю от стыда, а остановиться не могу. Чувствую, что одолевает меня великий, непомерный стыд, но вместе сним и радость какая-то пробивается, очищение души от мрака роковых чар.
Больше я той женщины никогда не видел, да и вскоре, на удивление быстро, все забыли тот случай и те кошмарные полгода, когда со мной творилось чёрти что, забыли даже ещё быстрее меня. Я был очень рад, что всё так кончилось. А то ведь, не испытай я тогда такого позора, гореть бы мне уже, наверное, в аду. Немного мне тогда жить на земле оставалось! Чувствую, свела бы эта роковая страсть меня в могилу. Кого как, а меня она, наверное, решила измором взять. Спасибо, что такой позор случился.
Росле того случая я себе зарок дал уже: с разведёнными, а тем более с вдовыми женщинами не связываться ни за какие коврижки. Есть в них что-то от проклятия. Жуть какая-то с ними живёт. Страшно. Эта мне тоже сказала. Что вдова. Ещё бы немного, и была бы уже вдовой по второму разу. Не дали мне проку никакого ни её денги, ни развлечения, за её счёт полученные. Хуже горькой редьки показались мне. И как потом я не бедствовал, как не нуждался в денгах, но уже и думать не смел - страшно - про такой способ их добычи.
Гриша охромов ничего не знал о моей той связи. Никто в училище, да и на всей земле, наверное, не знал о ней. То была натуральная связь с преисподней, а для посторонних смертных она всегда незаметна. Он только сказал мне потом, когда уже всё кончилось: "Знаешь, ты как-то странно ведёшь себя в последнее время! В кампаниях со мной е появляешься, девки все меня уже распросами о тебе замучали, будто я справочное бюро им. Давай-ка, друган, навёрствывай упущенное!" А за те полгода он не приблизился ко мне ни разу.
Теперь вот он погряз в любовной страсти. Мне это было в диковинку, но что самое интересное, так это то, что что-то кольнуло в моей душе, когда я узнал о том, что он хочет из-за своего чувства совершить сумасбродство и лечь в больницу в разгар выпускных экзаменов, тем более, государственных. Нормальный человек так поступить бы не сог. Любовь - любовью, но зачем же так осложнять себе жизнь? Что-то недоброе почудилось мне в Гришиной страсти, в его увлечённости, переплеснувшейся через край здравого смысла. Какой-то червячок тревоги и опасности шевельнулся во мне, но тут же, правда, умолк.
Охромов будто в пучине моря скрылся где-то в палатах городской больницы, исчез в этом хаосе, сотворённым катастрофой, и время, которое он выбрал для своего любовного увлечения, было не очень, если не сказать, что весьма, не подходящее. Тоже очень странно.
А дела его в продвижении отношений шли н так уж плохо, как следовало догадываться.
Прошло несколько дней, а от него не было ни слуху, ни духу. Он словно провалился сквозь землю. Конечно, какого чёрта он будет вспоминать обо мне, когда у него всё хорошо.
"Друг познаётся в беде!" - говорят в народе, но, увы, и вспоминают о друзьях зачастую, когда случается беда.