В общежитии, нашего курса царило странное столпотворение, тем более неожиданное от того, что в это время все должны уже были находиться по своим классам на занятиях по подготовке к экзаменам.
Все бегали мимо меня, как угарелые, толкались, и на то, что я опоздал, никто не обращал никакого внимания. Никто и не заметил, наверное, что меня не было на месте.
От сердца у меня сразу отлегло, и словно камень с души свалился, хотя, видимо, случилось что-то из ряда вон выходящее. А раз все бегают такие серьёзные и озабоченные, то, значит, случилась какая-то большая неприятность, только нельзя было понять, какая.
Я так и стоял несколько минут на пороге, наблюдая творящийся в казарме переполох.
Мимо меня прошёл озабоченный командир взвода, даже не остановившись и ничего не спросив. Следом за ним промчался замкомвзвод, тоже не обращая на меня никакого внимания. Потом встретился командир отделения, который бросил мне на ходу: "Чего стоишь?! Собирайся!" - и побежал дальше.
Я так и не понял, чего мне надо собираться и куда, а, главное, зачем. И вообще было неясно, по какому такому случаю может случиться такое, что про меня все забудут и будут бегать мимо, хотя, как мне казалось, нет у моих командиров другого такого дела, которое может быть важнее, чем разбирательства со мною по поводу моих нарушений.
Посередине коридора с свете нескольких электрических лампочек, высилась фигура комбата, который наблюдал за мечущимися вокруг него курсантами и изредка отдавал какие-то распоряжения, кого-то подгонял, кого-то одёргивал, на кого-то кричал.
Надтреснуто звенел, разоряясь, звонок на двери оружейной комнаты, в которую то и дело забегали и выбегали из неё, разбирая подсумки и магазины для автоматов, курсанты.
Я стоял и никак не мог понять, что же мне делать. Единственная мысль, которая была теперь в моей голове, это облегчение по поводу того, что всё обошлось. Однако долго оставаться на пороге у входа в казарму, когда кругом цаит беготня и сутолока, значило бы, что в конце концов на твоё странное поведение обратят внимание, и тогда уже наверняка было не сдобровать:
Слишком уж выделялся я на фоне своих бегающих, как угарелые, товарищей. Ненужные и вредные вопросы, которые могли потом последовть, вовсе меня не устраивали, поэтому, наконец-то, я тоже пришёл в движение, заскочил в оружейную комнату, схватил из пирамиды автомат, штык-нож, подсумок, маслёнку, сгрёб всё это в кучу, в охапку, пахнущую ружейной смазкой, давящую руки металлом, и побежал в свою комнату, чтобы нацепить на себя всё это, собраться и экипироваться.
С небольшим опозданием я встал в строй, пробравшись сзади под стенкой и втиснувшись между другими. Никто не обратил на это внимания: за четыре года это нарушение дисциплины, прилипшее ко мен, как полип и набившее уже оскомину мои командирам, порядком им надоело, и они не хотели из-за этого со мною связываться.
-Равняйсь! Смирно-о! - зазвучала команда дежурного по батарее. -Равнение на се-ре-дину!
Дежурный доложил первому взводному, а тот комбату о том, то батарея построена, будто бы он один, а не все офиеры вместе ещё три минуты назад бегали по конатам и выгоняли из них курсантов. Но таков уж был и будет, видимо, армейский наш порядок поведения.
-Напра-во! - скомандовал комбат, едва ему доложили. -На выход ша-гом марш! Строиться внизу в колонну по три.
Батарея застучала сапогами по лестничной клетке, спускаясь вниз. В шахте подъезда загудели голоса, запахло табачным дымом. По дороге вниз я попытался выяснить, что же такое случилось, что нас подняли под ружьё, но никто ничего толком сказать не мог, и причина нашего подъёма по тревоге так и осталась мною не выясненной.
Офицеры немного задержались наверху, но за это время курсанты успели разбрестись по всему плацу перед зданием общежития. Отошли к обсаженному кустами палисаднику, прилегли даже на газон, им огороженный, обсуждая какие-то свои дела, болтая на всевозможные теы, травя байки и анекдоты и рассказывая всякие глупости. В воздухе над нами дружно закружились облака табачного дыма, сизыми тучками подымавшегося метров на пять и рассеивающиеся там потоками воздуха.
Из второго подъезда "общаги" выходдили ещё две батареи нашего курса, тоже снаряжённые, навьюченные оружием. В считанные минуты всё пространство перед зданием заполнилось толпой четверокурсников цвета хаки, бесхорменной и хаотичной, но через минуту, как только один за другим вышли взводные и комбаты, и прозвучали команды: "Восьмая батарея... Девятая батарея... Десятая батарея... в линию взводных колонн становись!", - вся эта кажущаяся неправляемой и беформенной масса пришла в движение, и через некоторое время весь наш дивизион уже стоял в одном строю, а наш комбат по праву и обязанности командира первой по счёту из батарей докладывал вышедшему вслед за всеми из подъезда командиру дивизиона:
-Товарищ подполковник! Дивизион по вашему приказу построен. Лиц, незаконно отсутствующих, нет! Командир восьмой батареи, старший лейтенант Скорняк.
-Хорошо, - ответил вместо команды "Вольно!" тот, даже не дослушав по привычке немного конец рапорта. Потирая руки и глядя при этом куда-то в сторону, будто что-то рассматривя там, он вдруг по своему обыкновению быстро перебросил взгляд своих чёрных, с небольшой косинкой, какая бывает у всех черноглазых и особенно заметна на фотографиях для документов, глаз и сказал:
-Мужики! - так он начал обращаться к нам где-то в конце третьего курса, сохран при этом серьёзную иронию, не допускающую одиночной фамилярности. Фамильярности со строем он допускал и любил, но боже упаси было кому-нибудь услышать от него с глазу на глаз такое обращение: в его устах это звучало точно "Ты дурак!" или ещё как-то в этом роде. -Мужики! - повторил он уже тише и снова по привычке потёр, словно умывая, рука об руку. Потом сделал паузу, раскрыв так, словно забыл, о чём нужно говорить, рот - это тоже было его привычкой в манере обращения к строю - и, ещё раз обведя своимислегка косоватыми глазами строй: все ли его слушают, - заговорил дальше. -Вот там, - он потряс рукой, указывая пальцем куда-то по направлению центра города, - кое-кто вон там не понимает, что он делает, не отдаёт себе отчёта, что же происходит! Нас попросили держать обстановку под контролем! Сейас мы выдвигаемся на первое КПП, садимся в машины и следуем по направлению к центру города. Значит, там, комбаты, слушайте внимательно, восьмая батарея выставляет заслон и задерживает толпу смутьянов, которая будет, видимо, пытаться прорваться к зданию обкома, девятая поступает в распоряжение начальника гормилиции, десятая остаётся в резерве и занимает место... На месте покажут - где! На КПП сейчас, командиры батарей, получить на подразделения каски, дубинки, восьмой батарее дополнительно к этому получить щиты. Всё это будет у старшины милиции, который там стоит возле милицейского УАЗика... Какие у кого будут вопросы?.. Какие вопросы? Нет?! Ну, тогда вперёд, мужики, вперёд!.. Так, восьмая батарея, левое плечо вперёд шагом м-арш!
Командир дивизиона повернулся спиной к нам, зная, что дальше командовать будут комбаты, и заговорил со своим замполитом, а мы, одна батарея за другой, двинулись к КПП. Там нас уже ждали, как и сказал Колониец, так звали командира нашего дивизиона, несколько крытых брезетовым тентом "Уралов", возле которых, собравшись кучкой, стояли и курили водители-прапорщики. Тут же стояла "канарейка" - жёлтый УАЗ с синей полосой по борту, с оббитым железо и зарешёченными окнами фургоном. На крыше "канарейки" красовалось несколько синих и красных "мигалок". Возле машины стоял толстый, красномордый, усатый милицейский старшина с маленькими, водянистыми, рыбьими глазками. Заметив на, он нетерпеливо потёр руки, открыл заднюю дверцу фургона и жестом поманил наших офицеров к себе.
К милиции у курсантов всегда было недоброжелательное отношение, потому что не только у войск Министерства обороны с войсками МВД, но и между родами войск самой армии трения и стычки были делом довольно распространённым. И питались они взаимной неприязнью и даже ненавистью. Взаимность эта была завидно постоянной, и всякий раз при случае старались друг другу насолить, хотя, в сущности, если задуматься, то мы должны были бы держаться вместе и испытывать, по крайней мере, союзнические чувства друг к другу, потому что выполняли одну и ту же задачу: защищали государство, только они внутри, а мы от нападения из вне. Но в жизни союзом таким и не пахло, а между мундирами сквозил холодный ветерок вражды, когда скрытой, а когда и выливающейся в откровенное презрение.
У курсантов нашего училища, во всяко случае, к милиии были особые счёты. Враждебность наша имела вполне реальную почву: где бы и по какой бы причине не случались стычки между нами и гражданским населением, милиция вмешивалась с последствиями для стоон несправедливо разнящимися. Если в отделние доставляли с места происшествия "пиджака", то есть гражданского, то он считался отдельным хулиганствуюим элементом. Если же там окказывался курсант, то в городе говорили о том, что курсанты опять били "наших мальчиков". О том же, кто затеял и спровоцировал драку, не было и речи, а то и просто говорили, что, вот, мол, выпускают "их" из-за забора в цивилизацию, а они вести себя здесь, каак следует, нне умеют. Конечно, говоря об этих пересудах, можно было бы обвинить злые языки городских сплетников, но мы всегда обвиняли в этом милицию, которая либо не понимала пагубных последствий своих действий, либо действовала на зло нам, настраивая против нас местное городское население.
Нашему курсу на долю выпала история, которая, вообще, сделала милицию нашим злейшим врагом.
Случилось это ещё на втором курсе. Тогда в общежитии одного из городских институтов обидели двух наших парней. Они пришли "поболтать" с двумя представительницами женской половины жильцов общаги, попить чаю и чего-нибудь покрепче, наверное. Через некоторое время, когда от "чая" их совсем разморило, в комнату ввалили двое ребят из соседней комнаты. Ну, наши, разумеется, обозвали их под пьяную руку "коржами" и ещё как-то, и те, обидевшись, удалились, но не надолго: позже они встретили незадачливых обидчиков при выходе из общежития, дабы не смущать дам, коих это дело не каалось, и накостыляли им хорошенько. Те побежали в училище и подняли на ноги свою батарею, но на подмогу, послышав про случившееся, вышли и две другие батареи нашего дивизиона. Когда курсанты прибежали к тому общежитию, то там их уже встрачал наряд милиции. Дорогу преградили несколько милицейских УАЗиков.
Тогда я оказался в числе последних, кто побежал на "разборки". Дело в том, я поздно узнал о происходящем и поотстал от основной массы минут на десять, и, когда пустился догонять своих,то увидел, что батареи наши, одна за другой строем, как на зарядке, бегут назад к училищу, а сзади вслед за ними едут милицейские "канарейки", слепя и своимим фарами вслед, ккак бы подгоняя или конвоируя колонны.
Милиционеры не дали нам тогда выяснить отношения с "пиджаками". Может быть, это и к лучшему, но вот то, что они тогда сопровождали нс на своих машинах до самого училища, здорово задело наше самолюбие, и мы невзлюбили их после того случая ещё больше, чем раньше, и даже в адрес "пиджаков", отмутузивших тогда двоих наших ловеласов, крепким словом вспоминали гораздо реже, чем "проклятых ментов".
Помнится, после того происшествия в городе был страшный скандал. Только и говорили о том, что курсанты снова терроризируют городскую молодёжь. Влетело тогда хорошо всем: от генерала до последнего сержанта, хотя время тогда было вечернее, и никого из офицеров в казарме не было. Правда, смягчающим обстоятеьством было то, что всё обошлось без драки.
Самым главным результатом того случая было то, что во всём обвинили курсантов. Обвинили, может быть, и правильно, но нам-то надо было найти предмет ненависти. Им, конечно же, оказалась милиция. Ну, а кого мы ещё могли обвинить в нашей неудаче? Поэтому и были мы, еслине врагами, то не друзьями с милицией - уж точно. Любой из нас посчиталбы ниже собственного достоинства отдат честь офицеру милиии, а если такие и встречались, то милиционеры сами не отдавали им чести в ответ и смотрели, честно говоря, как на полоумных. Я могу утверждать это смело, потому что несколько раз оказывался в подобной ситуации, когда ещё был молодым и наинвным первокурсником. Да, всё это установилось давно и прочно, и никто не мог бы переменить своим примером это тяжёлое теение нравов.
Вот такие у нас были отношения с милицией. А тут смотрим, старшина милиции жестом, фамильярно и небрежно, как пацанов, поманил наших офицеров к себе, и те пошли, пошли к нему, родимые, хотя бы должны были возутиться его наглостью. Словно старшина милиции был для них указ и наальник.
По этому поводумеж наи прошёл шумок удивления и недовольства, но он быстро затих, потому что чего уж защищать офицеров и возмущаться всем происходящим, ели они сами то ли не понимают, что к ним относятся унизительно, либо смалодушничали перед этим жирным ублюдком.
Происходящее с нами и то, зачем всё это было затеяно, так и оставалось загадкой, но мне быо не по себе, потому что я-то уже видел, что это за недовольные элементы: на центральной площади города собралась, наверное, едва ли не половина всех жителей, и бросать нас, необуенных приёмам элементарной защиты от камней и палок, которые, возможно, полелят в наши ряды, а не то что приёмам нападения и подавления демонстрантов, тем более, не спроив нашего на то согласия, ведь среди митингующих наверняка окажутся чьи-то братья, отцы, знакомые, родственники, было, по крайней мере, нечестно, а по моему - глубоко непорядочно.
В воздухе пахло кровью. Может быть, для моих товарищей, которые не видели того скопления народа на площади, всё рисовалось в более светлых тонах, но я чуть ли не физически ощущал её ни с чем не сравнимый и ни с чем не спутываемый запах.
Готовилось что-то страшное. Я видел, в каком возбуждении были те люди на площади. Наше появление вряд ли утихомирило бы их пыл. Скорее, напротив, ещё большее бешенство завладело бы ими, когда б они увидели, что власть, к которой они собираются предъявить справедливый счёт, неерена загородится от них армейской униформой.
Да, можт бытб, это было и нужно, не мне решат, я только пешка, для сохранения спокойствия и порядка на площади, но причём здесь, скажите мне, были мы, курсанты военного училища, призванные защищать страну и, значит, народ, от внешних врагов, а не идти против этого народа в интересах провинившейся перед ним и опасающейся расплаты власти. Для этого, если уж на то пошло, существовали внутренние войска МВД. Пускай бы он этим и занимались. Нет в городе частей ВВ - это не оправдание для подобных нечистоплотных действий. Видимо, кому-то хотелось стравить нас с горожанами, как кошку с собакой, тобы нашими руками сделать грязное дело, а самим выплыть чистенькими и сухими из этой грязной водицы. А там пусть ненавидят нашего брата ещё больше и сильнее, чем прежде, главное, что не их кагорту. Кто бы ни был козлом отпущения - главное, что не власть.
Может быть, хотя у меня возникли большие сомнения, что дело затеяли столь дальновидные и хитрые люди, народ специально хотели настроить против всей Армии в лице нашего училища. Дескать, вот, помните, когда наступит лихая година, за дело возьмётся не милиция, нет, и даже не внутренние войска, - за дело примется тогда Армия. Армия - главный оплот нашего режима. Какое же после этого к Армии будет отношение? Иначе, как дурным, не назовёшь. Хотя, зачем светить свои карты? Впрочем, с другой стороны, трудно предполагать, кому выгодно и кому нет расшатывать связь с народо его защитницы, тому, для кого вся игра идёт в тёмную.
Офицеры подошли к старшине и перекинулись с ним несколькими фразами, пожав каждый перед этим ему руку, хотя я бы на их месте плюнул ему в красную, упитанную физиономию, чтобы у него на всю дальнейшую жиизнь раз и навсегда отпала привычка когда бы то ни было манить к себе армейского офицера пальцем, в какой бы ситуации эо ни происходило. Затем командиры начали вызывать свои батареи повзводно к "канарейке", и курсанты полуали от старшины заранее обговоренное снаряжение, видеть которое в своих руках было довольно непривычно.
Милиционер лихо выдавал, не забывая считать при этом резиновые дубинки, ярко-красные пластмассовые шлемы и плексиглассовые щиты. Здесь тоже - кто брал то,что попадёт под руку, а кто внимательно осматривал свою аммуницию, чтобы резина на дубинке не была старой и потрекавшейся, каска не была проломлена, а щит был без расколов, отломов, трещин и нелепых скреплений, которые лишь для камуфляжа, не знаю уж от какого наальника, скрепляли воедино его обломки.
Я тоже не стал торопится отойти отмашины, а внимательно оглядел полученные мною дубинку. Шлем и щит. Потом, к великому возмущению и неудовольствию старшины-милиционера попросил заиенить мне щит, потому что он был в мелкую трещину, как автомобильное стекло после аварии, а потом и каску, на которой в районе макушки был внушительный провал. Он долго торговался со мной, уверяя, что ввсё это ерунда, и не стоит обращать на неё внимания. Он даже попробовал прочитать мне мораль на тему того, что я слишком привередлив, а таким в жизни приходится туго, но я присёк его разглагольствования, резонно заметив, что за этим щитом и под этой каской прятаться от камней и ударов будет не он, а я, и поэтому уж как-нибудь сам позабочусь, чтобы они не разлетелись,, случись что, в первую же минуту, а если появится возможность и у нег встать рядом со мной в стенку, тогда пусть он и берёт вот это почти развалившийся щит и эту дырявую каску.
Милицейский старшина прямо обалдел от моего ответа. Видно, никто давно уже не говорил с ним с такой обескураживающей и разоружающей его хамство простотой правды. Он замолчал, молча поменял мне каску и щит, лично убедившись в их исправности, и ещё минут пять после этого я не слышал, отойдя от машины, его возмущений и ругательств.
Минут через десять после всего этого забитые до отказа нашими телами, словно дровами, мощные "Уралы" несли к центу города по проспекту в колонне, возглавляемой милицейской "канарейкой", брызнающей в глаза редким прохожим ослепительным разноцветьем своих "мигалок".
Старшина пригласил некскольких офицеров сесть к себе в будку, так как места в кабинах грузовиков всем не хватило, и они теперь, словно уголовники или хулиганы, разглядывали улицы города через зарешёченные толстыми металлическими прутьями окна. Так, наверное, ежедневно ездили подобранные на городских улочках алкоголики и шпана.
Вскоре колонна машин остановилась недалеко от площади перед обкомом, на соседней улице. Отсюда нашу батарею, заставив привести снаряжение в готовность и надеть его на себя, повели прямо на площадь.
Вдалеке, едва мы вывернули из-за угла последнего дома улицы, показалась огромная, пёстрая толпа, ещё больше и внушительнее, чем она представлялась мне по тому, что я видел несколькими часами раньше.
Мы подошли к пустующей трибуне, которая либо уже растеряла, либо ещё не нашла своих ораторов, и встали, подобно римским фалангам, выставив впереди себявысокие плексиглассовые щиты. Сделали мы всё это на удивление чётко и красиво, самим даже понравилось, будто нас перед этим целую неделю муштровали, как это принято у военных, натаскивали, тренировали к такому выходу.
Наши офицеры встали позади нашей коробки, закурили и принялись о чём-то болтать, будто всё происходящее было для них обычным делом и совершенно их не волновало. Старшина тоже предлагал им каски, но они отказались, видимо, чтобы соблюсти дистанцию между собой и нами, следуя чувству своего собственного достоинства, которое бы им следовало проявить чуть раньше и перед другим типом.
К офицерам подошёл какой-то человек в штатском и, энергично жестикулируя, минуты три что-то им объяснял. После этого нас перестроили по-другому: впереди длинными шеренгами поставили всю нашу батареюсо щитами, сзади встала только что подошедшая десятая батарея, которой, как определили, следовало находиться в резерве.
Теперь составленный таким образом живой забор отгородил здание обкома от волнующегося на площади народного моря почти по всей её длине. Мы стали буферо, на который должен был обрушиться гнев толпы, если ей что-то не понравилось бы в дальнейшем, а к этому всё, по-видимому, и шло.
Наше появление сразу же было замечено людьми, едва мы показались на ближних подступах к площади. Это выразилоь в прокатившемся по толпе гулом возмущения и недовольства. Видно было, как люди оживились, головы заколыхались над массой, шум, до этого напоинавший шелест листьев в ветренную погоду, перерос теперь в базарный гвалт, поднявшийся над площадью. И среди слов, долетавших до нас из общей многоголосицы, не было ни единого слова одобрения или радости.
Пока мы строились и перестраивались перед пустующей трибуной, народ на площаи забеспокоился, зашевелился, в гуще его начали происходить какие-то переещения, и когда наша "фаланга" вытянулась в ощетинившийся забор цвета хаки вдоль переднего края площади, из толпы вперёд, подобно тому, как перед сражением на древней рууси перед полками ополченцев вперёд выдвигались витязи и богатыри, вышли несколько мужчин, показавшихся, точно по сговору, из различных мест, будто они ждали такого поворота событий заранее, и подошли к строю вплотную, попросив, чтобы их проустили к трибуне.
После минтной задержки по рапоряжению всё того же человека в штатском, шеренги расступились, освободив им узкий проход.
Пройдя этим коридором, делегация, так, видимо, надо было понимать, поднялась на трибуну и обратилась в собравшимс внизу. Микрофоны, установленные там, почему-то не работали, и потому с моего места не было слышно ровным счётом ни одного слова из того, что они там говорили.
По шеренге нам передали, что это представители городской общественности, и они заявляют потест властям города против появления на площади курсантов военного училища, потому что народ имеет право митинговать, и митинг до последнего времени носил мирный характер.
Постояв после своего заявления с минуту наверху, словно чего-то или кого-то ожидая, да так и не дождавшись, делегаты из народа спустились вниз и проследовали обратно на площадь, но не разошлись, не рассеялись в толпе, а встали на пятачкеперед нашими ощетинившимися шеренгами, который оставила для них подошедшая почти вплотную к нашим рядм народная масса. Один из них, лысоватый мужчина, интеллигент с виду, начал что-то страстно говорить, обращаясь к окружившим его людя, потрясая рукой со скомканной в ней кепкой, почти как Ленин в кинофильмах.
В это время на трибуну поднялось несколько штатских и подполковник милиции с мегафоном в руке. Оказавшись на верху, последний приложил его к губам, и над площадью разнёсся надтреснутый голос, слегка заглушивший, но не перекрывший гула недовольства и возмущения:
-Товарищи, граждане! Просьба разойтись! Курсанты военного училища прибыли по нашему вызову. Они призваны только обеспечить порядок. Внимание! Повторяю! Просьба разойтись. Ерез пять минут площадь должна быть пустая. в потивном случае мы вынуждены будем применить силу!
Большинство стоявших на площади, особенно те, кто был сзади, не услышали скзанного подполковником милиции. Но те стали спрашивать, что говорят там, на трибуне, и передние стали передавать услышанное назад. Постепенно весь народ понял, чего от него хотят представители охраны правопорядка, но от этого только больше заволновался. Больше всего, наверное, его возмутило слово "силу", сказанное подполковником, ибо сразу же после того по первым рядам прокатился целый всплеск возмущения.
Взошедшие на трибуну остались там за исключением нашего командира дивиона, который спустился вниз, собрал всех командиров батарей и, отдав им какие-то распоряжения, занял за строем позицию выжидания.
По нашим шеренгам поползли взволнованные слухи, что нас сейчас бросят на толпу. Всех это сообщение здорово обеспокоило, потому что никтои не собирался драться с горожанами неизвестно из-за чего, да и, не смотря на нашу аммуницию и снаряжение, на висевшее за спиной оружие, правда. Без патрон, мы не в силах были, хотя бы по количеству, противостоять многотысячной толпе. Нас было в несколько десятков раз меньше, чем собравшегося перед нами народа, и что там думали наши командиры - было непонятно, потому что, случись заваршк, разъярённая толпа должна была бы стереть нас в порошок в считанные минуты.
Мы были красивой и грозной с виду, но лишь мишурой, отгораживающей представителей власти от народа, собравшегося на площади, и коль уж так было, то мишурой нам и следовало оставатьс, сколько это было возможно. Применять нас, как реальную силу, было бы весьма неумно и до опрометчивости голупо, но, видно, те, в чьей власти было нами распоржатся, не отличались трезвостью ума и слишком переоценивали возможности необученных к подобному ремеслу крсантов. Или, может быть, они думали, что люди на площади не окажут активного сопротивления только потому, что перед ними курсанты? Да они плевать на нас хотелои!..
Люди на трибуне переговаривались между собой, посматривая на часы и будто не замечая того, что твориться на площади, или стараясь показать это.
Солнце меж тем уже начало клониться к горизонту, но жара стояла невыносимая, и навьюченные аммуницией, мы изнемогали от зноя. Я почувствовал, как у меня зачесалась голова под каской, а потом противными струйками, капла за каплей под волосами, по шее покатился пот.
Несмотря на требование милицейского чина, люди на площди и не думали расходиться. В первые минуты после заявлени шум в толпе быстро стих, но потом сначала отдельные выкрики, а потом всё нарастающий дружный галдёж нарушили эту неверну, минутную тишину.
Не знаю, сколько прошло времени, но, по-видимому, пять минут истекли, потому что подполковник милиции, сняв предварительно свою фуражку и обтерев носовым платком лысеющую голову, снова поднёс мегафон ко рту и опять что-то стал говорить, обращаясь к народу на площади. Но на этот раз не было даже слышно ни единого звука, доносящегося из его рупора: рёв толпы, как по команде угрожающе нарастающий, заглушил всё остальное.
Подполковник милиции сказал что-то стоящему рядо с ним человеку в штатском, но тот не расслышал, тогда он прокричал ему на ухо, видимо, повторяя сказанное, и этот, поняв, наконец. Кивнул ему в ответ в знак согласия. Милиционер спустился с трибуны, подошёл к нашему командиру дивизиона и, тоже на ухо объясняя ему что-то, стал махать рукой в сторону площади.
Командир подошёл к нам и, стараясь перекричать рёв толпы, скомандовал:
-Так! Дивизи-о-н! Внимание! Вперёд!!! Вперёд!!!
Услышав с грехом пополам эту непутёвую команду, шеренги курсантов, подняв с земли свои высокие прозрачные щиты, сначала нерешительно и неровно, а потом всё увереннее и быстрее пошли вперёд, приближаясь стремительно к толпящимся перед ними демонстрантам.
Что думал каждый из нас в эти мгновения до схватки? Ведь очень даже могло так случиться, что через минуту кто-то будет драться со своим другом или родичем, неудержимый в пылу бойни и влекомый безвольно теением обстоятельств.
-Дружнее, дружнее, мужики! - слышался где-то сзади голос командира дивизиона. -Плотнее друг к другу! Не давайте раздвигать щиты! Тесните их назад! Не давайте опомниться!
Две враждебные массы, две линии, одна тонкая и почти ровная, а другая волнистая, обозначающая лишь край клокочущей, негодующей массы, стремительно сошлись, соединились, слились в одну, и началось стокновение, сразу же принявшее ожесточённый характер.
Затрещали плексиглассовые щиты, раздались многочисленные, градом сыплющиеся удары палок и кулаков о их. Демонстранты тут же принялись вырывать у нас щиты, растаскиват нас в стороны, нарушая единство плексиглассового забора, пихать в образовавшиеся бреши палки, колья, прутя арматуры, бросать в ещё нерешивших: драться или нет - курсантов камни.
Тут уж выбирать было нечего: надо было спасать самого себя, как это только представлялось возможным от наседающей публики, используя выданное снаряжение, иначе за свою жизнь поручиться было уже невозможно.
Всякая минута, всякая секунда, всякое мгновение промедлеия, раздумий и сомнения в правильности и необходимости своих поступков и действий были чреваты самыми пеальными последствиями для замешкавшегося в этой драке, тем более, что толпа оказалась агрессивно настоена с самого начала, и не собиралась с нами шутить.
Били нас ильно, желая, если не убить, то свалить свалить наповал - так это уж точно.
Каждый из ас, наверное, успел пожалеть в эти первые, решительные минуты схватки, то так никто и не научил нас как следует обращаться с нашими доспехами, не продумал систему управления нашими шеренгами и нашими действиями, которая могла бы намного продлить нашу более менее успешную оборону, в которую превратилось неша наступление на митингующих, поэтому плотная, монолитная, ровная линия щитов продержалась лишь несколько первых минут побоища. И хотя многие из наших сами по себе дрались неплохо и умело, но, в целом, мы терпели крах, на глазах подминаемые распоясавшейся толпой.
Сначала ы теснили демонстрантов, подталкивая их щитами, держать которые приходилось изо всех сил, потому что те в ответ хватались за них руками, как только это и удавалось, пыталис вырвать их или, хотя бы, опрокинуть державшего его вместе с ним на землю. Мы не знали, как применить свои длинные резиновые дубинки, чтобы самим остаться неуязвимыми, а с другой стороны щиты лупили, крошили, разбивали всем, чем можно было это сделат тяжёлым: монтировками, молотками, шкворнями, арматурой, прутьями и палками. Поверх щитов на наши головы летели бутылки и камни, от которых только и успевали уворачиваться бывшие сзади нас шеренги, не имевшие щитов.
Всё,что происходило вокруг, было похоже на страшный сон. В считанные минуты сразу в нескольких местах нашей первой шеренги образовались бреши, в кторые, подобно воде, прорвавшейся через разбитый борт корабля, хлынула толпа. Ещё несколько минут, и первая шеренга оказалась отсечённой от строя и, распадаясь на мелкие кучки, таящие, словно комки снега в горячей воде, теряя щиты и дубинки, исчезла, как её и не бывало.
Я был во второй шеренге. В некоторых местах оказалось много имеющих щиты, и тем, кому не хватило места, отдали приказ встать во второй ряд. По бокам от меня тоже были вооружены щитами, а сзади уже щитов не было, так что мы были последней защитной оболочкой, ограждаюющей курсантов от града ударов и каней плексиглассовой скорлупой.
Сразу же после того, как отсекли первую шеренгу и развеяли её ряды, вся сила удара разъярённой массы пришлась на нас.
Я почувствовал, как щит мой трясётся бешенно, будто в лихорадке. Потом кто-то схватил его руками за края, сильно потянул на себя и сразу же резко толкнул обратно, чтобы, наверное, сбить меня с ног. Толчок был такой сильный и резкий, что моя рук едва бы выдержала второй такой удар. Через прозрачную массу плексигласса я увидел разъярённое лицо, страшное в своём дикомоскале, высветившем две золотые фиксы, блестевшие во рту. Мне показалось, что человек по другую стоону щита скалится дьявольской улыбкой, подобной улыбке садиста, пытающего свою жертву, или кровожадного людоеда, добравшегося до своей добычи. Это он схватился за щит, чтобы вырвать его у меня или просто опрокинуть меня навзничь.
"Господи, откуда только такие страшные люди берутся?" - пронеслось у меня в голове.
Мне показалось, что я уже целую вечность стою и смотрю через поексигласс моей защиты на этого человека, осенённого злобной идеей, смотрю и не могу ничего с ним сделать, и он не может добраться до меня, и вот так мы и стоим с ним в бесконечном полёте вечности, не приближаясь ни физически, ни мысленно, и не расходясь, застыв, будто два изваяния.
На самом деле состояние это не продолжалось и доли секунды. На само дел я просто растерялся от неожиданностиперед лицом внезапно возникшей опасности, и страх, родившийся в моей душе с непостижимой резвостью и быстроттой, сковавший мои члены и волю, словно лёд реку, растянул идущее внутри меня время в несколько десятков раз.
Я не в силах был пошевелиться, хотя руки мои и продолжали мёртвой хватой держать рукоятки щита и дубинки.
Злобная морда исказилась гримассой натуги и дёрнула щит что есть силы во второй раз. Меня понесло вперёд, и этот полёт тоже продолжался так долго, словно бы я парил в воздухе несколько инут, а не пролетел два-три метра.
Я даже не пытался сопротивляться, хотя изменения гримассы моего противника продолжались в моём сознании очнь и очень долго, и для меня он не рванул на себя щит, а долго и плавно тянул его, словно соблюдая осторожность. В один миг я почувствовал, как ноги мои оторвались от земли и воспарили над ней, как полетел я над ней словно невесомый, точно бестелесный призрак, и, хотя я снова оказался на ногах, но впереди своей шеренги в двух-трёх метрах. От неё тоже осталис уже одни ошмётки, размётанные мощным натиском враждебной силы.
Сразу несколько пар рук вепились в моё обмундирование, схватились за дубинку, за щит, потащили с головы каску, сбив её на глаза.
Страх мой перерос в жуткий ужас и достиг, вероятно, своего предела, потому что я не мог уже испугаться, казалось бы сильнее и больше, чем в этот момент.
Руки пытались разодрать меня на части, распотрошить, обезоружить меня, таскали за автомат на спине. Я уже не мог сопротивляться, ничего не видел, потому что каска наползла на самые глаза, не слышал, потому что кругом стоял сплошной бешенный рёв толпы, да изнутри рвался не менее бешенный, как удары барабана, стук моего сердца, не чувствовал, потому что ужас забрался в каждую клеточку моего тела, парализовал и анемировал нервы.
Единственное, на что я ещё был способен, так это дуать, и только не перестал удивляться, как это меня ещё хорошенько не огрели, и как это я ещё при сознании и памяти. Бешенный хоровод этот мыслей, пульсировавшей в моей голове в сумасшедшей пляске, выделил из себя вдруг одну малодушную и подлую мыслишку. Мне захотелось вдруг закричать: "Люди, не бейте меня, я больше не буду!" Продлись такое состояние ещё несколько минт, так бы, наверное и произошло, хотя вряд ли бы это помогло.
"К чему тебе умирать? Зачем быть тебе калекой? Ты же не по своему желанию пришёл сюда и взялся за оружие! Ты даже не знаешь, за что дерёшься! Уйди, уйди! Оставь это место! Здесь пахнет смертью! Здеь смерть витает так низко, что можно разглядеть её чёрные крылья! Уйди! Никто не вернёт тебе жизни!" - кружилось бешенным водоворотом в моей голове. Под влиянием такого хоровода мыслей я с каждой секундой размякал и становился всё безвольнее. Руки и ноги мои сделались словно ватные, и я не мог управлять ими. "Сдавайся и тебя пощадят!" - раздавался голос внтри меня, и пальцы мои уже почти разжались, но в это самое мгновение два страшных удара, таких, что затрещала на голове пластмассовая каска, ошеломили меня так, что в глазах пошли разноцветные круги и пятна, а удар резиновой дубинкой, такой же, как у меня, скользящий и обжигающий дикой болью, пришедшийся по щеке и носу, отрезвили и привели меня в чувства самым неожиданным образом, произвели обратный эффект, хотя, казалось бы, я должен был бы рухнть окончательно.
Вместо ваты в руках и ногах я почувствовал, ощутил прилив безотчётной, яростной силы.
Последовал ещё один тычёк дубиной, на этотраз под нижнее правое ребро, очень метко в печёнку, и только чудо спасло меня от её разрыва, потому что в этот самый миг я увернулся как змея, и удар лишь слегка скользнул по боку.
Ещё ничего не видя вокруг себя, я каким-то непонятным образом ухитрился схватиться за дубинку и вырвать её из чужих рук. Такое действие с моей стороны было сущей неожиданностью, и потому удалось мне из-за своей внезапности.
Последовавшие за этим события запомнились мне чрезвычайно плохо. Всё смешалось и перепуталось в моей голове в одну кровавую свистопляску. Руки, ноги, головы... Я совершенно не помнил, как освободил от кокв свой щит. Каска слетела с моей головы, и я теперь видел вокруг себя яростную мешанину драки и тех, кто нападал на меня!
Не ощущая усталости, со страшной силой, рождённой болью и ненавистью ко всем меня окружавшим за то, что они только что держали в тисках моё тело и пытались сделать из него отбивную котлету, я опускал направо и налево свою руку, сжимавшую рукоять дубинки, отмахивался и бил ею с невообразиой и удивительной быстротой. Но не было времени удивляться своей способности. Я бил и бил всех вокруг себя, стараясь попасть по лицу, по голове, как только что сам получил дубинкой, я толкал щитом впереди себя, как бульдозер своим совком, и толпа впереди почему-то откатывалась от меня назад, потом разворачивался и бил сзади за своей спиной с отмахом и отступал на освободившееся пространство, снова обрушивая удары на передних, опять разворачивался и делал то же самое с противоположной стороны.
Вокруг меня вопили, падали на колени, и на землю мною поражённые с рассечённой кожей скальпа и окровавленныи лицаи, хватаясь руками за голову, за перебитые ключицы, свесив к земле "отсушенные", парализованные от попадания в нерв руки, и уже ничего не существовало в этом мире, кроме отвоёванного мною у толпы пятачка величиною чуть больше канализационного люк, на котором я вёл свою дуэль с наваливающейся на меня массой.
Я уже не помнил ни себя, ни чего-то другого, не чувствоал ни страха, ни жалости, ни боли, ни ударов, которые тоже обрушивались на меня, но от которых я всё же каки-тонепонятным образом умудрялся защищщаться с помощью дубинки и щита, и потому все они приходились вскользь. Я сам не ог понять, как мне, не любившему и боявшемуся драться, удалось не только разогнать вокруг себя разъярённых людей в радиусе трёх шагов, но и пробиться затем, просекая себе дорогу, к краю людской свалки, в которой уже давно утонули наши ряды, и лишькучками кое-где ещё продолжалась драка, уже не наступление, и даже не оборона, а самозащита - всё, на что мы оказалис в конце концов способны.
Выбравшись, по счастью, по направлению к трибуне и послав на прощанье несколько оттяжных ударов своим преследователям, особо рьяно желавши разделаться со мной, я почти обессилил и, отойдя от места побоища несколько шагов прочь, рухнул на каменные плиты площади, как подсечённый.
Здесь уже стояла наша десятая батарея, оставленная в резерве и готовя вступить в дело. Пред её развёрнутым в две шеренги строем жестикулировал и кричал что-то наш командир дивизиона. Вот он отдал последние указания, и шеренги медленно двинулись к месту свалки. Кто-то забрал у меня щит и дубинку. В тот момент, когда они приблизились к краю этой гигантской кучи-малы, я потерял ознание.
Оно пропало сразу, как будто я то ли провалился, то ли, наоборот, очнулся ото сна. Мне вдруг стало сладко и тепло, жутко захотелось спать, а, главное, что любое шевеление доставляло мне теперь особую, острую и неприятную боль. Всё стало безразлично. Веки сами собой налились каменной усталостью, сомкнулись, и уже никакая сила не способна была их открыть.
Что творилось вокруг меня дальше, уже не могло волновать меня: я впал в забытьё.