Очнулся я на курсантской кровати в родной комнате общежития, которую успел полюбить за год жизни, полюбить её м обжиться в ней. Её давно небеленные, поблёшие, вытертые над кроватями спинами курсантов стены почему-то обрадовали меня, хотя я и не мог понять причины этой безотчётной радости.
Прошедшие события никак не хотели всплывать в моей памяти, однако я чувствовал, что тело моё изнывает от побоев и усталости, но никак не мог припомнить, где меня могли так крепко и здорово побить.
Любое движение причиняло мне жгучую, тупую, ноющую боль во всех членах тела. Я только попытался приподнять голову над подушкой, но пурутруженные мускулы подвели меня и попытка принесла мне лишь страдание. Голова моя тут же упала обратно.
В комнате царил полумрак. Видимо, на столе у окна горела настольная лампа. Было тихо, ниоткуда не резадвалось ни звука. Мне показалось, что я один и вокруг нет ни души.
От этой мысли стало пусто, тоскливо и как-то уныло, сердце сжалось от грусти.
Я не знал, звать ли на помощь кого-нибудь или не стоит, я боялся, что вокруг никого нет, и звук моего ослабевшего голоса унесётся в почти космическую пустоту и утонет в ней. но всё же, в конце концов, я решился крикнуть, но из моей избитой груди вырвался только стон, длинный и тяжёлый.
Кто-то встал из-за стола, зашумев бумагой и скрипнув по истёртому чуть ли не до дыр линолиуму ножками стула, и подошёл ко мне, нагнулся.
-Очнулся, - сказал этот кто-то, всматриваясь в моё лицо сквозь полумрак комнаты. -Слава богу, ещё к одному возвращаются сознание и силы.
Как я ни силился, не смог угадать ни черты лицы, ни тембра голоса говорившего. Я хотел спросить у стоящего надо мной, кто он такой, но лишь снова застонал так же протяжно и тоскливо.
-Лежи, лежи, не двигайся! - снова сказал кто-то. -Лежи...
И отошёл от меня куда-то в другой конец комнаты к столу у окна, который мне был не виден.
-Прошло уже больше суток, как ты лежишь без сознания... после вчерашних событий, - раздался оттуда его голос, который я так и не смог признать. Ты один из немногих, кто сейчас находится в общежитии училища. Ты один из самых легко отделавшихся и менше всех пострадавших. Осталтных, тех, кто потяжелее, увезли в больницы. Очень много избитых... очень много, - человек глубоко вздохнул. -Но, слава богу, что нет ни убитых, ни изувеченных. Это просто чудо, - я так считаю. Хотя кое-кого пришлось поместить в реанимацию... А вообще-то, это большая дурость: то, то утварили на площади: бросить триста необученных полицейским методам борьбы с толпою, детей ешё по сути, против двадцати, если не тридцати тысячной толпы - это безумие, безумие и безответственность в высшей степени. А в итоге-то что? Ничего другого и ждать не должно было: все эти триста прекрасных мальчиков, триста великолепных молодцх, здоровых, крепких парней, головы и руки которых могли бы пригодиться для более лучшего применения, теперь избиты, поранены, обезображены, порезаны и выведены из строя на долгие-долгие дни, если не недели... Ах, дачто там говорить! Но ты лучше спи... тебе сейчас это полезнее всего.
Я хотел ответить собеседнику, что не смогу теперь спать из-за адской боли, мучающей всё моё тело, но знал, что это у меня не получится, и потому молчал. Теперь всё, что случилось со мной, вспомнилось резко, отчетливо и страшно, возникло вдруг перед глазами, как вспышка, как высвеченная на киноэкран среди темноты яркая сцена. Я даже инстинктивно дёрнулся от неожиданности, когда из закоулков памяти выскочила страшная, отвратительная гримасса за плексиглассовым щитом. От этого содрогания тело пронзила невыносимая боль, и я вновь застонал.
Кто-то снова подошёл ко мне на стон, нагнулся к самому моему лицу, но я снова, как близорукий, не мог понять, кто это такой. Я будто плыл в тумане, в какой-то пелене, окутывающей мои глаза и затыкающей, точно ватой мои уши. Воспоминания находили одно за другим, чередуясь с белёсой дымкой забытья и сумраком ясности., а разболевшаяся вдруг голова трещала всё больше и больше, и, казалось, что сейчас вот-вот лопнет. Я догадывался, когда проблески сознания находили на меня, что болит она от жуткого напряжения памяти и психики, но моё воображение, не подчиняясь ни воле, ни мольбам души,, совсем распаясалось и неслось, перескакивая с одной картины вчерашнего побоища на другую, не прекращая этой бешенной гонки по замкнутому кругу.
Кто-то положил мне руку, такую холодную, лёгкую и приятно-прозлажную, какую-то по-особенному мягкую, на мой горячий, воспалённый лоб, раскалённый, как мне казалось, точно угли в печи. Рука эта будто отняла у моей головы часть жара и боли, впитала в себя их, а вместе с ними поглотила и энергию разбушевавшейся памяти. Я почувствовал, как то-то острое и колючее с лёгким, комариным уколом вошло в мою руку. Толко сейчас в какой-то последний миг перед забытьём я понял, что рука, лежазая на моей голове, женская, и никакой другой рукой быть не может.
Эта догадка словно вспышка осенила меня. Она словно пробила пелену, окутывавшую глаза, она пропала испарилась. Жуткое желание узнать, кто рядом со мной впыхнуло на мгновение, но тут же погасло. Лишь то-то неопределённое и смутное успело попаст в меня сквозь эту моментальную брешь в пелене полусна. Глаза снов закрылись под тяжестью усталости и нездоровой сонливости, и я не заснул, а впал в глубокий сон безо всяких видений, похожий на небытие.
Проснулся я среди ночи. Так я решил, потому что свет в конате был потушен, и вокруг стояла непроглядная темень. Мне опять сделалось тоскливо и печально. Мрак комнаты показался мне могильным мраком склепа, и мне захотелось немедленно, до детского испуга, света, света, как воздуха, словно ночь брала меня за горло и душила своей непробиваемой немотой.
Однако руки мои уже не были такими тяжёлыми и неподъёмными, как раньше, да и тело болело значительно слабее. Даже кожа, как я заметил, будито размягчилась, перестала быть дубовой и стала более чувтсивтельной, отчего я ощутил, что лежу совершенно раздетый, кое-где на моё тело наложены бинтовые повязки, а в руке торчит какая-то игла и противно оттягивает кожу.
На память пришло, что в комнате кто-то был вечероим, кто-то подходил ко мне, нагибался, разговаривал даже. И этот кто-то был, кажется, женщиной. Но была ли она вообще или мне это только привиделось в моём бредовом полусне? И кто она такая? Где она сейчас? Может быть, ушла, а может лежит и спит на соседней кровати. Я попытался приподняться над своей кроватью, но больная шея снова подвела меня, и на этом мои попытки узнать что-либо о моей "сиделке" на этот раз закончились.
Я лежал теперь бесцельно и ощущал отходивший постепенно от ушибов кожей приятную мягкость постели, её тепло, ощущал и гаслаждался этим. Тело, особенно под повязками, ныло и пульсировало отзвуками сердечных ударов, но всё равно через эту какафонию прорывалось, просачивалось, разливаясь по всему моему организму, блаженство.
Лежал я так, наверное, минут сорок-пятьдесят, внимая ночным звукам, доносящимся едва-едва лишь через слегка приоткрытое окно. Затем сон снова одолел меня, и я уснул уже до самого утра. Лишь тогда, когда первые лучи солнца коснулись подоконника, свидетельствуя, что время близится к полудню, я проснулся, чувствуя значительное облегчение, и нашёл в себе силы чуть-чуть приподняться на кровати.
Не очень яркий свет, отбрасываемый с улицы от близкого к зениту солнца, осветил всё находящееся в комнате розовыми полутонами, рождающимися в слегка прикрывающих оконный проём бледно-розовых шторах. Этот розоватый полусвет безошибочно указывал, что за окном наступил ясный, безоблачный день, такой же ясный и чистый, как улыбка невинного ребёнка. Жаль, что я не застал девственной прелести волшебного июльского утра, когда воздух прохладен, бодр свеж и звонок, подобен хрусталю, ароматен, как божественный нектар, упоителен, как ключевая вода, а свеж, как только что сорванное с ветки яблоко сорта Дюшес.
Я осмотрелся вокруг себя. кровати моих товарищей были пусты, помяты и неухожены. Такими они остались ещё с обеденного часа недавнего вроде бы, но такого далёкого в памяти дня, когда никто и не подозревал даже, что совсем скоро окажется участником жестокого побоища, а скорее всего его главной жертвой, которой переломают руки и ноги и наставят обалденных синяков. Тогда ве отдыхали здесь после обеда за несколько минут до команды "Сбор", а потом уже в попыхах бросали на свои кровати автоматы, подсумки со снаряжением, мяли и комкали их, думая, что приведут в порядок после возвращения с построени.
До сих пор сохранились следы суматохи и хаоса, возникшие во врмя сборов по тревоге: разбросанные по полу тетради, рассыпанные карандаши и ручки, валяющиеся в беспорядке полевые сумки, с которыми ходили на все занятия, в попыхах распахнутое, незадёрнутое до конца шторами окно, упавшие с грядушек кроватей полотенца.
На письменном столе, стоявшем у окна, я увидел какие-то пробирки, пузырьки, коробочки, стерилизационный судок для шприцев и догадался, что всё это едицинские принадлежности. Всё был разложено на белой тканевой салфетке вместе с блестщими никелированными пинцетами и зажимами с ватными тампонами. Тут же стояла большая бутылс чем-то тёмным, наверное, йодом. Судя по всему этому, у меня в комнате расположился какой-то медик. Может быть, вчерашняя девушка, положившая мне руку на голову? Впрочем, может быть и не девушка это была вовсе: состояние моё вчера не позволило установить, кто со мной вечером возился и разговаривал. Но эта необыкновенная рука на моей голове...
Солнце всё дальше заглядывало в окно комнаты, обращённой на запад. Я ощущал, как с нарастанием ощи солнечного света в комнате ко мне возвращаются силы, а вместе с ними и радость, безотчётная, но сладкая.
Я остался жив, хотя запросто мог быть раздавлен в той свалке. И мысль об этом была, пожалуй, той причиной моей радости, которая была скрыта даже от самго меня. Радовалось как будто что-то внутри меня, но сам я не мог понять, почему не ощущаю связи с этим чем-то.
В постели я провёл ещё два дня. За это врмя многие мои сокурсники вернулись из больниц, поправились и слегка залечили полученные раны, и оставшиеся дни прошли веселее, чем первые из тех, что я вынужден был провести, не вставая, в кровати. Хотя мне и сказали, что я один и тех счастливчиков, которые довольно легко отделались, но всё же мне долго почему-то запрещали вставать, хотя и те, кто пострадал сильнее меня, были уже не ногах. Но зато теперь было хоть с кем пооворить. Мы вместе вспоминали происшедшее, сетовали на командирова, бросивших нас против разггневанной толпы. С одно стороны было обидно, что мы всё-таки не справились с гражданскии, и это подас кое у кого вызывало воинственные вспышки воинственности. Но пыл их тут же разбивался о невидимую, каак подводные рифы, ярость тех, у кого в толпе митингующих оказались родственники, кто сочувствовал своим близким и терзался от мысли, что вынужден был оказаться о другую сторону баррикад от своих сородичей. Они не подерживали восторженных разговоров и воспоминаний о ниедавних событиях, а лишь молчаливо присутствовали и, когда было совсем уже невмоготу слышать бахвальство, осаживли говорящих. На счёт всего, что произошло, у них было совершенно другое мнени. Они, если и не радовались, то ни в коем случае не сожалели, что нам так крепко досталось.
От Гриши не было никаких вестей, и это чрезвычайно удивлло и беспокоило меня. Ведь ещё тогда я просил его в своей записке немедленно связаться со мной. Время уходило безвозвратно, а он словно и забыл, что у нас с ним ещё есть нерешённые до конца вопросы.
Да, времени почти не оставалось. Правда, в связи произошедшими драматическими событиями в городе государственная комиссия добавила нам для подготовки к экзаменам ещё одну неделю, четверть месяца, чтобы мы могли очухаться, прийти в себя и снов продолжили сдавать экзамены. Их-то никто отменять не собирался. Но при таком упорном молчании Охромова и эти семь дней не могли спасти положения вещей. Мы уже были на волосок от полногоповала операции, от её краха и нашей неудаачи. Злая судьбина теперь уже со всей откровенностьюнаступала нам на пятки, и любое промедление было, что называется, смерти подобно. Тот план, что я так удачно придумал, готов был провалиться в тар-тарары. Да. Если Гриша и дальше будет молча, то семь дней пролетят, как семь минут, а потом будет поздно что-либо предпринимать. "Интересно, что он там себе думает? - мучал меня вопрос. -Или совсем от любви с ума спятил?!"
Наши кредиторы опять стали одолевать меня и всё настойчивее, по мере того, как улеглись страсти, требовать вернуть им одолженные деньги. Некоторые в нетерпении открыто уже высказывали свои подозрения нашей с Охромычем наплетёжеспособности и угррожали, раз такое дело, кто набить моду как следует, а кто и подать в суд и решить вопрос официальным порядком: суммы-то были немаленькие, и никто не мог терпеть того, что его оббирают.
Я уже окреп и встал на ноги, когда, а было это в воскресенье, меня вдруг вызвали на КПП. Охоты видеться с кем бы то ни было из своих знакомых у меня не было, и я уже совсем было решил не ходить, когда дневалный повторно позвал меня и сказал, что пришли от Охромова.
Народу а площадке для посетителей - так называлась заасфальтированная площадка у КПП, обсаженная газонами с розами, за которыми саи курсанты и ухаживали, и обставленная скамейками - было мало, и я , оглядевшись по сторонам, долго не мог сообразить, кто же меня ждёт, потому что не увидел ни одного знакомого лица. Все вокруг были заняты разговорами. Здесь было несколько родителей, пиехавших к сыновьям с целой кучей родственников, братьев и сестричек, а также две-три парочки, весело болтающие между собой, и совсем немного одиноко сидщих в ожидании кого-то девушек. Как обычно, в это время года пункт приёма посетителей пустовал. Оживление здесь наступало только к осени, когда нибирали первокурсников, и до принятия ими присяги, во время так называемого круса молодого бойца, они не имели права ходить в увольнение в город. Вот тогда здесь было особенно много народу, а в выходные дни и вообще яблоку негде было упасть, и от того это место становилось похожим на птичий базар.
Сейчас же здесь было пусто, и только унылая сонная жара парила над площадкой, разливая духоту и зной над асфальтом, раскалённым солнечными лучами, как смола. Нещадное июльское солнце в самом зените пекло до дурноты. А на небе не было ни облачка, за которое оно, можно было бы надеяться, соизволит хоть ненадолго спрятаться - самое время валяться на городском пляже.
На площадке не было деревьев - одни клумбы с розами, которые поливали каждео утро, чтобы не сгорели от жары. Попоэтому спрятаться от зноя было некуда, кроме как зайти в конату для посетителей, специально предназначенную, чтобы укрываться там от мороза или жары, смотря какое время года на дворе. Но лди почему-то сидели на лавочках, стояли посреди пекла, и никто из них не воспользовался такой возможностью, хотя там и была тень и прохлада. Я подумал, что, наверное, дежурный по КПП попался хитрый малый и, чтобы не убирать потом за посетителями комнату, закрыл её на ключ, сказав, что у него его нет. скотина. В общем, каких среди нашего барата почему-то хватает.
Некоторое время я стоял на краю площадки, ожидая, что ко мне кто-нибудь подойдёт. Но никто не подошёл. Тогда я прошёл на КПП и спросил у дежуившего там сержанта со второго курса:
-Кто меня вызывал на КПП? Моя фамилия Яковлев.
-А-а-а, - ответил он, - да девушка тут стоит. Вон там, на площадке. Впрочем, может быт, она уже и ушла, потому что говорила, что ещё минут пять подождёт, а потом пойдёт...
-А может, она ещё не ушла вовсе? Которая из них пойдём, ты мне её покажешь. Там несколько подруг стоит, но ни одна из них не не знакома.
-Ну, пойдём, покажу, - сержант отодвинул из-под себя стул, одёрнул китель своей парадной формы и вырулилиз своей комнатки в проходную КПП.
Мы вместе вышли и направились на площадку. Сержант огладелся по сторонам, а потом кивнул в сторону одной из ожидавших:
-Вон она стоит, - и направился ленивой походкой обратно в дежурку.
В том направлении, куда он показал, тояла девушка в полоборота ко мне. В руках перед собой она держала сумочку из белой кожи. Она смотрела куда-то, но мне почему-то показалось, что взгляд её, задумчивый и печальный, был обращён внутрь, в себя.
Она не обращала на меня никакого внимания, а я в это время разглядывал её и думал, кто она такая.
Никогда раньше я её не видел. Что ни говори, а она была довольно красива: стройная, тоненькая, длинноволосая, высокая и длинноногая. Ноги, что называется. От зубов. Волосы тёмно-русые, слегка вьющиеся, местами волнистые, а кое-где и закручивающиеся в локоны,подобно бурливой воде, пенящейся и бушующей на пороге водопада, ниспадающие на худенькие плечики, хрупкие такие, будто хрусталь или фаянс. Руки её были неуловимо девичьи, не худые, но и не толстые, изящные. Кожа на была них такая молодая, крепкая, с едва заметным бронзовым отливом загара. Ах, эта девичья кожа! Её не спутать ни скакой другой, и будь женщина в годах на лицо подобна юной деве, потерявшая едва уловимый, какой-то незаметный лоск, идущий будто изнутри, от молодых соков организма, выдал бы её возраст.
Да! Таких красавиц среди наших знакомых не было. В моей голове промелькнула смутная и ослепительная догадка.
Девушка всё продолжала стоять. Я подошёл к ней сзади.
-Здравствуйте, - хотел, но не посмел обратиться к ней почему-то на "ты". -Это вы меня вызывали? Я Яковлев, друг Гриши Охромова.
Девушка обернулась ко мне, потом посмотрела долго и внимательно, то ли вспоминая что-то, то ли сличая в памяти своё представление обо мне с те, что видела перед собой.
-Вы, наверное, меня ждёте? - спросил я у неё.
-Да, наверное, вас, - наконец, ответила мне она. -Гриша просил меня передать вам вот это...
Она открыла свою сумочку, достала оттуда запечатанный почтовый конверт, а потом протянула мне.
-И это всё? - удивился я, взяв конверт у неё из рук, из её тонких, длинных и прямых пальчиков.
-Да, всё, - девушка виновато улыбнулась и продолжила, - а на словах просил вам передать большой-большой привет и сказал, что очень скоро выпишеться из больницы.
Я повертел конверт в руках, посмотрел в нетерпении его на солнце: там лежал тоненький листочек бумаги.
-М-мда, вероятно, это всё, - произнёс я задумчиво скорее для себя, чем для неё. -Ну а вы сможете передать моё послание Грише? Вы знаете, у нас сейчас очень тяжело с выходом в город.
Мне не терпелось раскрыть конверт, но я вдруг поймал себя на мысли, что не хочу её отпускать.
Девушка как-то замялась, потом произнесла:
-Не знаю... Вообще-то, меня уже выписали... И я вряд ли его теперь увижу в ближайшее время.
-А вы познакомились в больнице? - задал я вопрос, не совсем корректный, но зато показывающий моей собеседнице, что я ровным счётом ничего не знаю. Я так и норовил выяснить, кто она такая, и если это был не та, про которую бредил Охромов... Я уже догадывался, кто, но мне хотлось неопровержимых подтверждений. Мне даже хотелось, чтобы она соврала. Она должна была понять. Что тперь свободна говорить всё. Что ей вздумается и не обрменена моим знанием обо всём. Впрочем, что я знал-то? Ичего. Только догадки...
-Нет, ещё раньше...
Мне почему-то стало очень приятно, что она не соврала мне, а она развернулась и, цокая по асфальту шпильками свои босоножек, направилась на выход, к КПП, давая понять, что миссия её окончена, и она уходит: делать ей здесь больше нечего.
Видимо, она знала, что я последую за ней, провожу хотя бы до контрольно-пропускного пункта, и не ошиблась. Спустя секунду я уже шёл рядом.
-...просто я попала в больницу, - продолжила она, когда я поравнялся с ней, - а он обещал быть со мной рядом, и лёг вместе со мной. Правда, попал он в другое отделение, но мы с ним очень часто виделись.
Она метнула на меня быстрый и какой-то беспокойный взгляд, в котором были одновременно и пронзительное любопытство, и плохо скрытое кокетство. Во всяком случае, так мне показалось.
Получилось это так уверенно и вместе с тем наивно и простодушно, что я посмотрел на неё другими глазами, наверное, такими же, как мой друг, влюбившийся в неё до беспамятства.
И тут словно молнией меня садануло, осенило, я почувствовал, то эта девушка - та самая принцесса, красота оторой способна околдовать и обворожить не то что Охромова и меня, а кого угодно.
Я посмотрел на неё, словно в первый раз и увидел её совсем в другом свете. Сердце моё замерло от внезапно нахлынувшего, родившегося где-то внутри меня чувства. Дыхание перехватило от этого, будто в первый раз испытанного ощущения, какого-то необычного и загадочного. Душа будто воспарила, выпорхнула из моего тела и понеслась, свободная и раскрепощённая, расправившая свою бестелесность в бесконечности окружающго, опьяняясь своей непривязанностью к бренности тела.
Машинально как-то получилось, что мы остановились друг напротив друга, и оба смутились. Она потупила взгляд, а я, охваченный трепетом,стоял и глядел на неё, пытаясь понять, что это, то непонятное, что родилось во мне несколько мгновений назад и потянуло к этому существу противоположного пола, к этому прелестному созданию. Обаяние ли её или внешняя красотая? Но я не мог сказать, что она был так уж ослепительно красива, как сейчас, так и раньше. А обаяние... Это такое неуловимое, неосязаемое, эфимерное, но всё же присущее человеческим натурам определённо склада чувство. Скорее всего, это присутствие, и в то же вемя сдержанность всего спектра чувств и порывов. Души. Оно не всегда заметно, но блистает сквозь наслоение всего наносного, чужого, пришедшего из этой не всегда чистой и красивой жизни, как сверкание бриллианта происходит даже через налипшую на камень грязь.
Я не мог сказать, что соч мной творится, но теперь моя душа словно настроилась на волны излучаемого её сущностью обояния, и я вдруг оказался пленён. Мне хотелось... жить в ней.
Да. Такое при встрече с женщинами у меня случалось весьма не часто: за всю жизнь я "втюрился" по уши всего лишь два или три раза.
Однажды оно было просто мимолётны: я мельком увидел на улице красивую, а может быть обаятельную, но задевшую мои чувства девушку. В другой раз оно продержалось дольше... И вот оно снова возникло в моей душе.
Да, я никогда не мог сказать, красива женщина или нет. порой даже общепринятая красота не вызывала у меня никакого душевного движения и оставляла равнодушным источник моих чувств. Вероятнее всего, что взгляд мой пробивал этот верхний слой женской прелести, пленявший подавляющее большинство мужчин, и интитивно, на каком-то недоступном, подсознательном уровне проникал глубже, в недоступные многим пределы, в коих происходила жизнь души той, за которой я наблюдал. И это первое проникновение, пронзительное, как укол иглы, подсказывало мне безошибочно мотивы и принципы её движения. Потом мне уже казалось, то я ошибаюсь, что это всё лиш мои домыслы, но в конечном счёте, время ставило всё на сви места, и потом, когда орой было уже поздно, я убеждался в истинности своего первого впечатления.
Сейчас это интуитивное чувство скорее всего подсказывало мне, что передо мной стоит нечто загадочное и странное, обаятельное и непостижимое, излучающее какой-то внутренний тёплый свет, словно цветок, источающий аромат, который и сам не знает, ккак потясает и пленит им насекомых, так же, как и людей своей внешней красотой.
Между нами длилась неловкая пауза, которая, если и смущала её, то нисколько не мешала мне. Но чтобы рассеять её смущение, овладевшее девушкой, и прекратить это сладостное молчание первым, потому что девушке сделат это было очень трудно, - я чувствовал это, ощущал почти физически, как борется она внутри себя со своей минутной слабостью, обволакивающей её точно паутина, - мне пришлось сказать что-нибудь, снова заговорить:
-Ну, а разве он не придёт к тебе домой? Ведь он-то наверняка знает, где ты живёшь, и захочет тебя увидеть.
"Чёрт побери! - подумал я про себя. -Зам я задаю такие глупые и нетактичные вопросы?"
Наверное, мне хотелось исподволь выяснить, насколько далеко зашли их отношения. А может быть, это уже проснулась безотчётная, подсознательная мужская ревность, проявлявшаяся у меня всегда столь болезненно и особенно - к другу?
Ох уж, эта кипучая мужская кровь, клокочущая жаждой инстинкта продолжения рода! Она не уймётся, наверное, никогда, даже через миллионы лет после того, как человек перестал жить в пещере, пока будет присуще ему половое размножение. Я са не мог дать отчёта тем словам, что произнёс мой язык.
-Нет, - ответила девушка, всё же глядя в землю, будто чувствуя себя в чём-то передо мной виноватой, -мы не увидимся с ним больше... Во всяком случае, в ближайшее время. Я тяжело переболела, и завтра родители увозят меня в деревню к моей бабушке, чтобы я хоть нмного поправилась. Там воздух чище, чем в городе, да и вообще - деревня есть деревня.
Только теперь я заметил, как бледна была моя собеседница. На лице её не было ни кровинки, да и губы, вероятно, тоже были белыми, если бы не губная помада, маскирующая их естественный цвет.
-Как, уже завтра? - вырвалось у меня взволнованное удивление. -И Гриша ничего не знает? - продолжил я уже неискренне, чтобы замаскировать нечаянный порыв. -Ты даже не простилась с ним?
-Нет, он не знает, и не простилась я с ним, - в голосе девушки нарастало недовольство по поводу моей чрезмерной любознательности и подозрительной обеспокоенности за отношения между ними, -но я сказала ему другое, и этого будет достаточно для утешения, - она нахмурила брови и посмотрела куда-то в сторону, делая вид, что чем-то заинтересовалась. Мне показалось, что она сделала это, чтобы не заплакать, и еле-еле сдержалась от слёз.потом она вдруг, неожиданно для меня резко, отрывисто как-то повернулась ко мне и твёрдо глядя в мои глаза с вызовом в голосе, будто не она ко мне, а я к ней пришёл от Охромова, спросила. -Да и кто он мне такой, чтобы я с ним прощалась? Никто!
Тут она снова смутилась и потупила взор в землю. Я понял, что слишком глубоко залез понапрасну в дебри чужих отношений и вызвал тем самым боль, которой не хотел причинить.
-Ладно, я пойду, извините меня, мне надо спешить. Я опаздываю, - сказала девушка, поврнулась и зашагала быстро и решительно прочь от меня.
-До свидания! - крикнул я ей вслед.
Она обернулась будто удивлённо, потом сконфузилась немного, смущённо и мягко, едва заметно улыбнулась и ответила:
-До свиданья, - помахав как-то неуверенно, но приветливо мне рукой, потом снова развернулась и пошла.
-Жаль, то ты так быстро уходишь, - произнёс я уже совсем тихо, едва слышно, для себя.
Мне был очень приятно, что мы расстались с нею друзьями. И где-то в глубине души у меня промелкнуло предчувствие, слабое, но сладкое, упоительное и нежное, что мы ещё встретимся с ней непременно.
Девушка исчезла в проходной КПП. Я вышел следом за нею и ещё долго смотрел ей вслед, как она идёт к троллейбусной остановке. Когда же, наконец, она совсем скрылась с моих глаз, я вспомнил про конверт, который она передала мне от Охромова.
Прежде, чем открыть, я снова повертел его в руке, внимательно осмотрел снаружи и, не найдя ничего примечательного, разорвал, достал сложенный пополам листик и прочитал:
"Дружище! Извини за долгое молчание. Были дела. Знаю, что время не терпит, и нужно действовать. Скоро выписываюсь. При возможности организовать что-нибудь по нашему делу раньше, я тебе сообщу. За меня не беспокойся: жив, здоров. Обрати внимание на ту, которая передаст тебе привет и это письмо: это та самая, про которую я тебе говорил.
Ну, всё. Давай, пока.
Гриша О."
Я сложил письмо и сунул его во внутренний карман кителя.
"Здорово печёт! - подумал я, посмотрев на небо. -Не мешало бы сходить искупаться!"
Время близилось к обеду. Было воскреенье. И четвёртый курс всегда, до последнего времени, по воскресеньям ходил в увольнения безо всяких ограничений. А теперь увольнения были прикрыты. Не только нам, а всему училищу. Правда, кроме нас-то никого в училище и не осталось: третий курс уехал на стажировку в войска. Первый, будущий второй, уже месяц занимался хозяйственныи работами в учебном центре, находившемся за полтора десятка километров от города. Второй курс "долбился" в нарядах, меняя сам себя и не вылазя из караулки, столовой и патрулей. Только четвёртый курс и был "свободен" для того, чтобы сходить в город. Но свободы этой не чувствовалось.
Елыми днями мы продолжали сидеть в душных, жарких классах, когда за окном стоял прекрасный июль, щедро светило солнце, манила, звала к себе тёплая вода реки. А мы продолжали готовиться к сдаче государственных экзаменов. И это не смотря на все те шишки, которые пали на наши головы! На месте государственной комиссии я бы пожалел курсантов за те мучения, которые они перенесли, и освободил бы весь пострадавший курс от дальнейшей сдачи этих несчастных экзаменов. Ведь кое у кого от перенесённого стресса даже голова перестала варить, как следует, науки. А комиссия всё продолжала издеваться нещадно над бедныи выпускниками.
До случившегося в городе побоища, каждый взвод, сдавший государственный экзамен, отпускали в город до утра независимо от дня недели. Это было, конечно, не ахти какой щедростью со стороны нашего начальства, потому что, насколко мы знали, во многих других училищах последний, выпускной курс в обязательном порядке пользовался правом свободного выход в город, но теперьмы были лишены и этой поледней радости.
Однако я и не собирался падать духом. Не в первой былл преодолевать трудности и находить выход, искать лазейки. Это воскресенье было объяленно командованием училища днём отдыха, как бы в благодарностьили откуп за то, что мы участвовали в подавлении демонстрантов и нас побили. К тому же ещё, многие не вернулись из больниц, и училищные врачи только планиовали начать их перевозку в санитарную часть училища, чтобы они находились пр училище и могли сдават экзамены, так сказать, не покидая своей постели. Но больных было достаточно много, поэтому лазарет училища был не в состоянии их всех разместить: он не был рассчитан на такое большое количество мест.
В общем, экзамены-то ещё сдавать по сути дела было некому, поэтому тем, кто поправился, объяили выходным это воскресенье. Правда, в город ни один человек не пошёл. Отчасти по благоволию наших командиров, отчасти по стечению обсоятельств мы проводили время в праздности.
Делать в училище, заняться чемто было определённоневозможно, поэтому большинство предпочло незаметно просочиться на речку. Делали это по одиночке и группами по двое и по трое, а то и цлыи толпами, пробирались всевозможными путями, кто какие знал, и лишь самые ленивые, да трусливые, да с ними ещё те, кто не совсем попревился и не то что бегать - ходить нормально не мог, остались сидет в общаге: кто почитать книши, кто послушать магнитофон, а кто и просто поспать.
На речку подались и любители футбола, которые, обычно, собравшись отдельной сплочённой группой и переодевшись в трусы и майки, напялившикроссовки, мчались на стадион к ближайшей школе, но теперь,захвтив мям, направились вместе с осталными, потому что на стадион выходить тоже запретили.
Отдельные "отщепенцы", самые отчаянные ребята, направились в город, в ближайшие магазины, где продавалось вино и водка, запастись этим "пойлом" на предстоящую вечером пирушку, какие, обычно слуались в общаге в субботу и воскресенье, и реже, по особому случаю, в будничные дни.
Все разошлись, несмотря на предупреждения и запреты, и общежитие четвёртого курса опустело.
Не задержался в училище и я: переодевшись в спортивный костюм, излюбленную и универсальную одежду наших курсантов, и преодолев оставшиеся ещё в организме слабость и недомогание, вдогонку другим пустился я к манящей своими голубими водами реке.
Едва я перепрыгнул забор училища в районе складов возле пилорамы, где было весьа удобное и скрытое от постороннего глаза место, и оказался в тенистой прохладе леса, растущего по склону, круто уходящему далеко вниз от уичлища, как почувствовал прилив бодрости и свежести, заполнившие меня изнутри. Спустившись по овражистым крутым откосам холма, на котором в прошлом веке местный сахаропромышленник построил это кадетское училище для своегоо сына, которого не приняли на военную учёбу в Петербурге, я через несколько инут оказался в довольно дикой, захолустной местности, по ссути уже и не городской, а так, чем-то близким к пригороду. Отсюда, с припойменной низины Псла, этой небольшой украинской речки ещё видны были дома, стоявшие наверху, на холме, спрятавшиеся за высоими, стройными тополями. Но вокруг редко можно было встретить кого-нибудь из горожан, да и те были отдыхающими, спешащими к укромным пляжам, либо едущим за сено на уже недалёкие луга на велосипедах мужиками, кто держал на своём подворье в частных домах кродиков, поросят и другую живность.
Здесь, у реки, уже не ощущалось то давление города, что испытывалось на ентральном пляже. Вокруг буйно раскнулась уже дикая, нике не ухоженная, да и не нуждающаяся в уходепервозданная природа, щедро разбросав то тут, то там по тянущейся вдоль реки низине кустарниковые заросли, рощи и целые прилески деревьев, подстуающие местами к самой воде милой, тихой и спокойной неширокой равнинной речки.
Промавшись через широкие зелёные поля, поросшие зелёной, начавшей сохнуть уже от жаркого лета травой, высотой по колено, а местами и по пояс, я минут через десять уже подбегал к тому месту, которое между нами называлось "косой", и где предпочитали проводить своё времяте, кто не любил шума и гомона городского пляжа, а вполне довольствовался тишиной и безлюдьем этого живописного уголка. Теперь же здесь ало было места о того, что все курсанты купались нигде больше, кроме как на этой самой "косе".
Я бежал к реке и готов был ликовать от переполнявшей меня радости встречи с природой, пьянящей и одуряющей от ощущения какой-то дикой свободы, которая здесь чувствовалась.
Мне вспомилось то время, когда вот так вот, вместе, мы мчались с Охромовым на "студягу", как называли между собой центральный городской пляж, - излюбленное место нашего летнего отдыха. Да! Когда это было?! Так давно! А кажется, что ещ совсем недавно, будто вчера, мы радовлись с ним собственной дерзости и ею добытой свободе, и тому необычному приключению, которое ждало каждый раз нас впереди. Мне было очень жаль, что Гриши нет сейчас рядом, иначе мы бы с ним обязательно махнули на "Студягу" и сегодня, несмотря ни на то. Не потому даже, что не не нравилось купаться именно в этом тихо месте, а потому, что мы всегда стремились с Охромовым обособиться как-то в своих похождениях от остальных, закрыть свой мирот постороннего взгляда и постороннего присутствия. И если бы все остальные избали бы естом своегоотдыха центральный городской пляж, то мы бы, наверняка, купалис бы либо на "Чешке" или даже "Барановке", либо на "косе". Всё-таки, несмотря на все передряги и ссоры, размолвки и неувязки, случавшиеся между нами, я любил его где-то в глубине своей души, наверное, как брата. И не было никого ближе ни у него, ни у меня - так мне казалось.
Я уже подбежал к "косе" - песчанной отмели на крутом повороте реки, отгородившейся о обширного луга рощицей плакучей ивы, поросшей по бокам зарослями камыша. Этот уютный мирок был скрыт от постороннего взора, кроме нас, курсантов, да детишек с городской окраины сегодня здесь никого не было.
Купание на "косе" было уже в самом разгаре. На противоположном обрывистом берегу несколько человек прыгали с разбега в воду, ныряли, играя в салки. Другие фотографировались на память в весёлой кампании на фоне прекрасного пейзажа. Третьи стояли на берегу, уже накупавшись и, покуривая, о чём-то увлечённо болтали. Здесь же гоняли мяч, окунувшись в речной прохладе и смыв с себя пот, любители футбола. Городские ребятишки резвились здесь же, не приставая к нам в играх, своей камашкой.
Я присоединился к всеобщему веелью, и вскоре проснувшийся молодой задор заставил забыть все думы и заботы.
Купание продолжалось довольно долго, и время шло уже к вееру, когда мы обратили внимание на человека в вёсельной лодке, гребущего виз по течению, приближающегося к нам из-за выше расположенной излучины реки. Вёсла задорно взлетали высоко над водой, проносились на ней, разбивая зеркало её глади каплями, слетающими с их лопаток, и почти бесшумно, мастерки, мягко вхдили обратно, исчезая в толще реки.
Среди курсантов пронёсся шумок: кто-то узнал лодку. Она была с водной станции нашего училища, расположенной в километре выше по течениюна борту красовалась надпись "Спасательная".
Сидевший в лодке был к нам спиной. Издалека невозможно было признать его, но те, кто продолжал купаться, насторожились.
Само по себе неорганизованное купание курсантов в реке было грубейшим нарушением воинской дисциплины, а с приездом государственной экзаменационной комиссии из Москвы дело приняло ещё более крутой оборот: её председатель, генерал-майор Бибко приказал строжайшим образом запретить выход курсантов на речку, предотвратить самовольное купание. Генерал кричал перед строем выпускников на общеучилищном построении курсантов, что сам лично будет разбираться по каждому факту такого самовольства, и тот, кто будет уличён в этом, будет наказан самым строгим образом, вплоть до отчисления из училища, даже с госэкзаменов.
Гадания наши о том, кто сидит к нам спиной в спасательной лодке с водной станции училища прекратились скоро и резко.
-Вот плывёт генерал-майор Бибко, - сказал стоявший рядом со мной в невозмутимом спокойствии Андрюшка Иванов, парень с моего взвода, обладавший весьма глубоким, чуть ли не философским чувством юмора.
Я пригляделся к сидящему в лодке, и не смотря на то, что тот был в чёрных непрозрачных солнцезащитных очках, плотно прилегающих к лицу, и в одних лишь широких,чёрных плавках-шортах, поверх которых красовался объёмистый распущённый живот, а в таком виде генералов лицезреть мне не доводилось, я всё-таки узнал председателя государственной экзаменнационной комиссии.
Между тем, генерал-майор проплывал уже совсем рядом с нами, по фарватеру неширокой в этом месте, не больше двадцати метров в поперечнике, реки. Многие, да почти никто, и не узнали его. В таком виде он мало чем отличался от большинства училищных прапорщиков. И все, наверное, подумали, что это и есть какой-нибудь училищный прапорщик, дежурящий на водной станции училища решивший развлечься от службы катанием на лодке по реке. И только я, да ещё несколько человек, бывших рядом с Ивановым, когда он произнёс это, поняли, кто проплывает мимо. Поняли, но кто от оторопи, а кто от дофинизма, арившего в его душе в эту минуту, не сделали ничего. А так и продолжали стоять и наблюдать за проплывающим в нескольких метрах мимо нас генералом.
Да, в этом толстяке в чёрных очках с трудо ожно было признать грозного генерала, который кричал, разорялся перед строем и, чтобы казаться выше и стойнее, чем был на самом деле, приподнимался то и дело а носочках сввоих маленьких кукольных ножек.
Подстриженная под "бобрик" голова на толстой, мясистой шее, плотно на ней сидящая, валунообразной формы, необхватное туловище - всё это мало напоминало того низенького, пузатого человечка в генеральских погонах, который вот уже больше полумесяца наводил ужас и страх на всех курсантов, комудовелось в это время быть в училище. Одна лишь его фамилия, одно упоминание о нём приводило многих в трепет.
Не произнеси равнодушным голосом Иванов его фмилии, я бы никогда и не признал в это полуголом человеке на спасательной лодке генерала-майора Бибко, пока, наверное, не столкнулся бы с ним нос к носу, да и то, если бы тот снял свои непроницаемые очки.
На удивление тем, кто узнал председателя государственной комиссии, он проплыл мимо нас совершенно спокойно, не обратив на нас никакого внимания и не узнав или сделав вид, что не узнал, в нас курсантов, хотя это довольно просто было определить, глядя на наши поджарые, мускулистые, жилистые тела, контрастировавшие с городскими парнями, и наши короткие причёски.
Мы так и остались стоять на крутом, но невыссоком берегу, от которого он проплыл на лодочке в десяти метрах. Сидя лицом к корме, он лиш изредка поворачивался вперёд, глядя через плечо, куда плывёт его утлое судёнышко. Вид у него был такой простецкий, пляжно-спасательный и совсем не генеральский.
Он и не глянул в нашу сторону, а мы же, те, кто узнал его, следили за аждым движением с пристальным вниманием.
Впрочем, даже если он и углдел через свои тёмные очки, что наши стройные тела заметно отличаются от гражданских парней, в большинстве своём рыхлых, холёных, рапущенных, то поступил весьма правильно и мудро, на выказав этого. Ведь сделать с нами что-либо сейчас он был не в состоянии, и подняв крик, тольо бы поставил себя в смешное положение. Он даже не смог бы припугнуть в достаточной степени кого-нибудь из нас, не то, чтобы поймать или заставить явиться к нему с повинной, и понимал это довольно хорошо для того, чтобы воздержаться от выражения своего негодования по поводу такого массового нарушения его приказа.
Его лодка так и проплыла мимо нас в десяти метрах вниз по реке, и мы сделали вид, что не заметили друг друга: с одной стороны он, старый генерал, а с другой мы, старые курсанты, почти уже молодые и зелёные офицеры, стоящие на пороге новой, неизвестной для нас армейской жизни.
Генерал-майор Бибко скрылся за крутам поворотом реки направо, за зелёной стеной камыша и плакучей ивы, загораживающей от нашего взора песчанную косу, и мы уже решили, что инцендент исчерпан, как вдруг, спустя минуту, оттуда прыснули стреглав наши ребята, крича нам на ходу: "Шухер! Там Бибко!"
Большинство из наших бросилось сразу же наутёк, но несколько человек, первыми признавшие генерала, так и остались стоять на откосе невыокого берега. Паника, охватившая других из-за внезапного появления на этом укроно пляже самого грозного человека в училище, не захватила нас всоих вихрем, унесшим в мгновение ока остальных, и мы ещё долго наблюдали, как председатель государственной экзаменационной комиссии, причалив к "косе", плавает по реке странным способом: на одном боку и при помощи одной руки, а вторая, неучаствующая в движении, была погружена в воду подобно плавнику рыбы.
Генерал так и купался, не обращая на нас никакого внимания, будто бы не он угожал нам жестокой расправой. Мы стояли и смотрели на него, понимая, что он ничего сейчас не сможет с нами сделать, а всё тот же Иванов поведал нам, что "коса" - это излюбленное место отдыха генерала, и каждое лето, когда он приезжает в училище принимать государственные экзамены, он отдыхает, приплывая сюда на лодке со спасательной станции.
Андрею я верил, потому что он вырос при этом училище, - так сложилась его судьба.
-Что ж ты раньше не сказал про это? - спросили я у него.
-А откуда я знал, что он сегодня сюда приплывёт? - поинтересовался он в ответ. -Да и чего ососбенного произошло? Человек приехал покпаться. Он жа никого не съел. Я огу даже сейчас подойти к нему и поздороваться! Хотите?
-Да нет, не надо!
Иванов действительно мог подойти к генералу Бибко и поздороваться с ним за руку. И ему ничего бы не было. Мы знали это: Бибко знал Иванова и его отца, почившего уже много лет назад, старого артиллерийского офицера, преподававшего на кафедре стрельбы.
Ещё немного понаблюдав за генералом, мы поняли, что председатель госкомиссии причалил к этому берегу надолго и уплывать в ближайшее время не собирается. Купаться рядом с генералом наглости ни у кого не хватило, и мы решили удалиться по добру-по здорову, не искушая судьбу.