Дело близилось к вечеру, и я слонялся по казарме, не зная чем заняться. Обычно в такие дни, если не было возможности или желания идти в город, я навещал своих приятелей по другим казармам, в других батареях и даже на других курсах. Но сегодня, в этот воскоесный вечер не мог увидеть никого из тех, по кому соскучился, потому что все они были за пределами училищных стен.
Кино, которое крутили в неудобном училищном клубе с жёсткиви деревянными креслами, расположенными к тому же на одном уровне так, что половину экрана не было видно за впереди сидящими, с духотой и плохим звуком, надоело давно своим серым, неинтересным, блёклым репертуаром в основном на революционную и военную тему. И сюда ходили только в крайнем случае, да и то, чтобы посмеяться со злой иронией или даже сарказмом над дурственной и бездушеой постановкой этих никому ненужных фильмов. Особенной любовью в этом смысле пользовались кинофильмы про войну, где в роли немецких танков можно было запросто увидеть наши родные советские БМП, или башни их было дурно и угловато сколоченны из фанеры и напялены поверх кругленьких, приземистых башен современных танков.
Непривычно было видеть, как много народу скопилось вечером этого воскресного дня в нашем общежитии. Такого я не помнил с того момента, как мы сюда переехали из казармы, где до этого жили первые три курса. Комнаты некоторы пустовали, зато другие были битком набиты. Там расписывали "пульку" в преферанс, потравить анекдоты, срезаться в секу, эту тюремную игру, весьма популярную среди курсантов, да послушать музыку, кто рок, а кто простецкий поп.
Я слонялся из одной кампании в другую и нигде не мог найти себе места.
В преферанс я играл плохо, да меня бы и не взяли, потому что игра шла на деньги, а все знали, какие у меня бешенные долги. С такими предпочитали вообще не связываться: проиграть я уже ниего не мог, а каждый надеялся выиграть. В секу не брали играть по той же причине. К тому же я почему-то не любил эту игру. У неё был определённый, постоянный круг поклонников, и новиков здесь поначалу капитально обносили. Там, где слушали рок, собиралась вечно молчаливая кампания, задумиво и сосредоточенно слушающая что-нибудь из "харда" или "хэви", давно уже не популярных, но почитамых этими меланхоличныи и угрюмными приверженцами "rock and roll aint noise pollution". Разговоры здесь возникали лишь тогда, когда требовалось переставить кассету или попросить у кого-нибудь из присутствующих сигарету. А так большую часть сидели, прислушиваясь к модуляции электрогитарного рёва, молча курили, да лишь изредка перебрасывались фразами по поводу в который раз уже звучащих "крутых мест" в композициях.
Я любил слушать рок, но не в такой обстановке. От "попсы" меня вообще тошнило, и в комнату, где наяривли её слащавые электронные ритмы, я даже не стал заглядывать.
Обойдя таким образом все комнаты, и не найдя для себя подходящей кампании, я вернулся в свою комнату, устав бродить по общаге, и только тут почувствовал, как жутко, смертельно хочу спать, и едва прлёг на постель, как тут же забылся глубоким сном, не найдя сил даже раздеться или снять заправленное одеяло.
Проснулся я среди ночи, и даже испугался, потому что кто-то будил меня, стоя надо мной и трогая меня за колено. Я приподнялся, протёр глаза, а потом, приглядевшись к ссутулившемуся надо мной, узнал в свете уличных фонарей, едва добивающем сюда, на четвёртый этаж здания с далёкого "аппендицита", Гришку Охромова.
От такой неожиданности я громко заговорил, но он прервал меня, приложив к своим губам палец.
-Тсс-с-сс! - прошипел он, давая понять, чтобы я не шумел, а потом жестами показал, чтобы я шёл за ним.
В коридоре никого из наряда не было. Тумбочка дневального была пуста, и, вероятно, никто не заметил прихода Охромова в казарму. Мы прошли с ним в умывальник.
-Здорово, теперь! - протянул мне руку Гриша.
-Здравствуй, - ответил я, пожав её. -Загулял?
-Да, что-то вроде того...
-А я заходил к тебе в отделение один раз: тебя тем не оказалось. Где ж ты пропадал?
-Я, что ли? - Гриша усмехнулся. -Да так, были делишки.
-И всё-таки?
-Да, это не важно! - отмахнулс он от меня, как от назойливой мухи. -Я пришёл, чтобы обсудить с тобой план наших дальнейших действий и приступить к его осуществлению. Ты получил от меня записку?
-Да, сегодня.
-А как тебе понравилась моя подруга? Понравилась?
-Да так, ничего особенного, - соврал я почему-то.
-М-да-а, - произнёс Гриша, посмотрев на меня с хитрым прищуром. -Ну, ладно, давай к делу. С ней, кажется, у меня всё.
-Как всё? - спросил я, чувствуя, что начинаю волноваться.
Мне было до жути интересно, что у них произошло, и достиг ли мой приятель победы над этим женским сердцем. Но спросить прямо, без намёков, как зачастую делал это раньше, безо всякого душевного трепета, я не решился. Что-то мешало мне поступить так на этот раз. Да я был и почти убеждён, что ответ друга будет, скорее всего, неполным и уклончивым. Я глубоко сомневался, что отношения с такой девушкой, во всех манерах которой угадывалась не перед её образом простая, крестьянская, а голубая, тонкая и нежная, кровь, могут сложиться как-то однозначно и просто, как это всегда бывало у моего приятеля до сих пор с другими девицами. В ней было нечто, способное навести жуть или внушить рабское поклонение. И на этот раз Охромов напоролся не на то, с чем он привык иметь дело. Какое-то жуткое и неясное предчувствие посетило меня в этот миг, но тут же унеслось, не дав мне опомниться.
-Вот так! Всё!
-Что, разошлись, как в море корабли?
-Да почти что так, - голос Охромова наполнился какой-то неясной, едва уловимой грустью. -Я ещё не в том возрасте, так я считаю, чтобы дать вязать себя по рукам и ногам. Но я, ещё раз раз говорю, что пришёл не за тем, чтобы плакаться тебе в жилетку. Нам по-прежнему нужны деньги, и их надо сделать. Тебя ведь уже заманали твои кредиторы? Я знаю. Итак, ты хотел предложить какой-то план. Теперь я готов внимательно тебя выслушать. Теперь ничто другое меня уже не отвлекает.
Я понял, на что он намекает.
Хотя я до сих пор не мог как следует очухаться: одежда во время сня не дала отдохнуть моему организму и только душила меня, но я всё же нашёл в себе силы заново, как можно подробнее, пересказать ему придуманный мною план.
Охромов выслушал его, поразмыслил минуты две-три, закусив губу и одновременно грызя ноготь на указательном пальце, что, как я уже давно заметил, означало, выказывало у него напряжённую, почти непосильную работу его ума, а потом высказался:
-Рискованно, но замысел хороший. Что ж, была-не была, - сделаем так, как ты предлагаешь.
Мы решили, что время терять больше нельзя, и всё задуманное надо осуществить завтра же. Гриша обещал связаться со своими "друзьями", и если они клюнут и согласятся встретиться, то он немедленно сообщит. Во всяком случае, я должен был завтра независимо от обстоятельств, подготовить всё то, что от меня зависело.
Потом Охромов попрощался и убежал, даже не сказал, куда, и я опять остался один. Теперь я нашёл в себе силы раздеться, потому что иначе не выспался бы и до утра.
Весь следующий день я целиком потратил на поиски подходящей макулатуры, которая смогла бы заменить собой ценные архивные тома и документы. Кое-что мне удалось найти в запасниках нашей училищной библиотеки, где скопилось огромное количество никому не нужного хлама. С благоволения библиотекарши, обрадованной тем, что из библиотеки удасться выбросить хоть немногомусора, я выволок на лестницу чёрного хода несколько тяжёлых и внушительных стопок книжек, старых журналов, каких-то тетрадей и оставил всё это там до вечера, когда это всё понадобиться. Чёрный ход из библиотеки, выходящий на тыловые дворы из главного здания, запирался от случая к случаю, и чаще всего был открыт. Этой же дверью пользовались рабочие училища, плотники, маляры, те, кто работал в типографии. Они имели ключи от этих дверей, но никогда не пользовались ими.
Ещё несколько килограмм тетрадей, исписанных каракулями моих предшественников, я выпросил у начальника секретной части училища, из библиотеки это отделения. Они уже давно были никому не нужны, да к тому же потеряли свою когда-то нето значившую секретност, как признался мне сам начальник секретки, но он скрепя сердцем отдал мне их.
Когда я сделал то, что необходимо было выполнить сперва, то задумался, каким образо придать всем этим ворохам бумаги вид старых рукописей, которые требовали от нас бандиты.
Прежде всего я решил истереть обложки тетрадей, книг и журналов до такой степени, при которой они бы начали высыпаться в труху, но, взявшись, осилил лиш малую часть из-за неимоверной трудоёмкости работы. Поняв, что это бесмысленная, а, главное, вовсе и ненужная трата сил и времени, я переложил все тетради и книги так, чтобы потёртые, те, что я успел сделать, оказались сверху в каждой из стопок. Перевязав получившиеся столбики грубой бичёвкой, я осмотрел результаты своей работы и нашёл, что всё довольно мило, а, что ещё более важно - правдоподобно смотриться. К тому же, те тетади и журналы, что достались мне из библиотеки, пролежали не меньше двадцати лет в пули и забвении, а потому своими пожелтевшии страницами и обложками весьма походили на архивыне бумаги, хранившиеся в захолустном и необорудованном для того специально хранилище.
В общем, я решил, что всё уже готово, осталось только дождаться, когда даст про себя знать Охромов. И он не заставил себя долго ждать.
Не прошло и часа после ужина, и на предвечернем июльском небе ещё рдело на западе, переливаясь от золотистого к червонному, закатное солнце, слепя своими красными лучами в нашу комнату, когда дверь распахнулась, и в комнату с радостными визгами ворвался Охромов. Он поздоровался со всеми, кто здесь находился, горячо обнимаясь, будто не видел никого из присутствующих, по крайней мере полгода. Последним оно подошёл ко мне, тоже обнял меня, пожал руку и сказал, что ужасно по мне соскучился. Мне лишь оставалось удивляться, до какой степени он артист. Наверное, все кругом, кроме меня, без задней мысли поверили в искренность его поведения.
Отдав должное разговорам, которые всегда возникают после столь длительного отсутствия, Охромов, в конце конов, снова обратился ко мне, предложив, как бы невзначай, выйти на улицу, посидеть в курилке. Под этим предлогом мы покинули комнату, прошли по коридору казармы и спустились вниз.
У подъезда на входе в общагу стояло ещё несколько человек, о чём-то оживлённо болтая. Мы отошли в сторону, Охромов достал из кармана сигареты и сначала предложил мне, а потом закурил против обыкновения сам. От сигареты я отказался и, разгоняя табачный дым, сразу заглушивший великолепное благоухание тёплого воздуха, напоенного ароматом сотен роз, что росли по всем клумбам и цветникам, разбитым на территории училища, спросил у него:
-Ты когда курить-то начал? Я что-то раньше не замечал.
Но Охромов ничего мне не ответил, и я догадался, что закурил он скорее всего от страшного волнения, которое сейчас испытывал. Он стоял и смалил сигаретку, задумчиво минуты с три глядя куда-то в сторону, а потом заговорил:
-Значит, дело обстоит так: я им вчера звонил, и они сказали, что когда мы будем готовы к передаче бумаг, то должны будем дать им об этом знать. Они выплатят нам обещанные деньги, правда, предупредили, что ы будем компенсировать и проволоку, которая возникла в деле по нашей вине...
-Ну, это, кажется, настоящее хамство! - возмутился я. -Какую ещё неустойку мы им обязаны платить?! Да они совсем обнаглели! Нет, они как будто на Луне живут и не знают, что творилось в городе на прошлой неделе.
-Пройдись по базару - дешевле найдёшь! - заулыбался Охромов.
-Не понял.
-А чего тут непонятного? Музыку заказывает тот, кто платит. Кому нужна ещё кроме них эта бумага? Кому другому ты можешь предложить такую сделку? Никому и они это прекрасно понимают. А раз так, то и помалкивай в две дырочки.
-Ты чего? - подался я вперёд. -Издеваешься?!
-Да нет, чего мне над тобой издеваться? Это они мне так по телефону сказали. Я-то что? Чем от тебя отличаюсь?
-Хорошо, - согласился я, -и сколько будет нам стоить эта проволоча по ихнему?
-Треть от танее назначенной суммы.
-Да я ведь даже не знаю, сколько будет это в деньгах! Ты же мне не говорил!
Охромов назвал мне сумму нашего вознаграждения, которую ему обещали. Для одного это были бы весьма приличные деньги, но для двоих, да ещё минус треть...
-Нам ведь не хватит этого даже на погашение наших долгов, а не то что, как ты говорил: ещё и погулять! - возмутился я.
-Не бойся, хватит с лихвой, даже если они и оттяпают у нас третью часть наших денег. Кстати, - Гриша сделал последнюю глубокую затяжку и швырнул бычок на клумбу, - они предупредили, что если мы не явимся на эту встречу или не передадим им на этот раз "макулатуру" по каким-либо причинам, то они оставшуюся суммуурежут ещё на одну треть.
-Ну, это уже точно хамство! - сказал я.
-Нам больше ничего не остаётся. Делать больше нечего. Или мы продолжаем нашу игру с ними, или мы прекращаем с ними всякие отношения и остаёмся без денег. Без денег вообще!.. И с огромными долгами. Ну, как?
Я молчал, вполне согласный с тем, что сказал мой приятель.
-Кстати, - снова заговорил он, - ты приготовил то, что обещал?
-Да.
-Ну, и где это?
-Это - в надёжном месте.
-Ты всё хоошо посмотрел? Не будет промашки? Смотри, здесь мы не в кошки-мышки играем! Если что-то заподозрят, то нас шлёпнут. Это такие люди. Как ты думаешь, сгодиться?
-Не знаю... Лучше бы, конечно, было, если бы мы всё это сделали в темноте.
-Что сделали? - не понял Охромов.
-Передали им бумаги. Если передавать в темноте, то, скорее всего, сгодится, а если будет светло...
-Ладно, пошли посмотрим, что ты там наделал.
Мы сходили с Охромовым на черновую лестницу библиотеки, дверь, к счастью, по обыкновению оказалась открытой, и он придирчиво осмотрел моё творение, внимательно ощупал сложенные стопки, будто бы поверяя, достаточно ли они плотные, чуть ли не обнюхал их, а потом выдал свою резолюцию:
-Сойдёт. Во всяком случае, если они что-нибудь заподозрят, скажем, что не знали, что берём, может быть, они ошиблись в своих записях, а, может быть, и мы, а может быть, на том месте уже и вовсе не то лежит, что они думали. Во всяком случае, всегда можно будет спихнуть дело на то, что они дали мне листочек с какими-то каракулями, мол, пото объясним, но ничего н объяснили. А сами мы могли напутать что угодно. Правильно я говорю?
Я кивнул в знак согласия с ним головой.
-А вообще-то, по моему, так по той бумажке вообще ниыего найти невозможно, не то что ночью - а среди бела дня.
Охромов немного постоял, подумал, а потом добавил:
-А вообще-то, странно всё это. И зачем им понадобилось давать мне какую-то непонятную схему, больше напоминающую каракули? Неужели они, в самом деле, серьёзно думают, что по ней мы могли что-нибудь найти? Да это надо быть настоящим вундеркиндом о семи пядях во лбу, чтобы в ней разобраться. Да там сам чёрт ногу сломает! И зачем им понадобилось какие-то странные бумаги, которые триста лет пылились, лежали, пока про них не вспомнили эти болваны?
-Бумаги иногда бывают дороже золота, а тем более всяких денег, - ответил я приятелю.
-Да, пожалуй, ты прав. Что ценнее бывают, так это верно. Только не эти, - ответил мне Охромов, показывая на несколько кип, лежавших у наших ног.
Покинув чёрный ход здания, мы вышли на улицу. Небо было уже тёмны, но не настолько, чтобы на нём показались првые звёзды. С восточного края на него наползала уже чернильная мгла, сквозь прозрачный хрусталь которой вскоре должны были замигать первые небесные светлячки, а на западном склоне ещё светилась белсоватая синева, становящаяся всё темнее и темнее к зениту.
Охромов тронул меня за плечо:
-Ну, мне пора уже. До свиданья. Завтра, наверное, меня уже выпишут из больницы...
-Постой, - удивился я, - а разве тебя ещё е выписали?
-Нет.
-Ну, тогда ты сегодня поствпил очень опрометчиво. Тебя ведь видела чуть ли не половина батареи. А вдруг кто-нибудь стуканёт? Что тогда?
-Пополам! Нам татарам лишь бы даром, остальное поебать, - ответил Гриша, и я согласился с ним, что терять-то, действительно, нечего: до выпуска оставались считанные дни, и уже никто ничего изменить не сможет, даже если оень захочет. Да и захочет ли? Кому охота возиться перед выпуском с каким-то Охромовым, тратить попусту время и нервы? Расчёт был откровенен и прост, хотя и циничен, по сути.
-Когда у нас следующий экзамен? - спросил он.
-В четверг, говорят, - ответил я ему, пытас понять по тону его голоса, отчего вдруг у него пропало хорошее настроение.
-Вот и хорошо: как раз ни одного экзамена не пропущу. Нет худа без добра, что ни говори!
-Ты о чём? - спросил я, не поняв его последней фразы, но чувствуя, что в ней разгадка его плохого настроения.
Охромов посмотрел на меня как-то особенно грустно и, глубоко вздохнув, сказал, покачав головой:
-Да обо всём... Ладно, прощай, мужикам нашим привет. Скажи, кто будет интересоваться, что скоро буду, хотя, - он махнул рукой, - вряд ли.
Через минуту его силуэт растаял в сумерках. Я вернулся в казарму. Мы договорились с ним, что я принесу всё, что приготовил, на спортивный городок и спрячу там на полосе препятствий, в подземной галерее. Завтра вечером мы на такси отвезём это к условному месту, где сегодня вечером Охромов договориться встретиься со своими "приятелями". Там мы и совершим эту рискованную сделку.
Во время нашего разговора, незадолго до того, как окончательно распрощаться, он признался откровенно:
-Ты знаешь, я как подумаю о том, что мы затеяли, так мне страшно становится.
-Мне тоже, - ответил я.
Действительно, авантюра эта была настолько дерзкой, что напоминала мне хождение по лезвию бритвы.
Следующий день то летел стремително и незаметно, быстро, словно птица на крыльях, когда я стремился оттянут приближающиеся решитеьные минуты, когда всё предстоит, то влачился едва-едва, когда я начинал торопить бег часов. Но всё-таки, он прошёл и близился уже к вечеру, к закату.
Вечером в батарее снова появился Охромов с пакетом из целлофана в руке, набитым его вещами, которые он барл в больницу. С ним снова здоровались, спрашивали выписался он или нет, и почему появлялся вчера, куда потом пропал.
Я стоял в стороне ото всех и ждал, когда он перездоровается со всеми желающими и, наконец, освободится. Вскоре он подошёл ко мне и поздоровался со мной, пожав руку и обнявшись. Так после азлуки приветствуют друг друга настоящие друзья.
-Сейчас я приду, - сказал он мне во время наших объятий, - доложу комбату, что вернулся из больницы. И будь готов.
-Давай.
Минут через десять он зашёл в нашу комнату и плюхнулся на кровать рядом со мной, откинулся на стену, осмотрелся и произнёс не то искренне, не то с сарказмом, в общем, - не поймёшь:
-Фух, ну, вот и дома! - улыбка расплылась по его лицу. -Дома... Через несколько дней этого ничего уже не будет. Представляешь? Мы уже никогда не будем курсантами. Никогда-а... время течёт неумолимо. Ты только подумай, ведь только вчера, кажется, были первокурсниками. Кажется, только вчера...
-Что это тебя потянуло на философствования? - с лёгкой язвительностью и издёвкой в голосе спросил я.
-Не знаю... А помнишь, как нас гонял Ткаченко, что с войск пишёл... старшина с Далнего Востока? Помнишь, это было на курсе молодого бойца? А как мы уезжали с тобой в первый зимний отпуск? Это же умора была. Помнишь?
-Помню, а как же не помнит, - мне стало вдруг грустно. Вспоминая о прошедших днях жизни, проведённых в училище, одно за другим нахлынули вдруг на меня воспоминания, быстропроплывая в голове и сменяя друг друга. Я вспомнил сразу так много, что не знал, о чём говорить. Наверное, если бы мне предложили снова прожить эти четыре года, я бы не отказался и с удовольствием перенёсся сейчас же во времени назад. Как заезженная грампластинка, крутятся, "заскакивая" на одном и том же есте, пока не передвинешь рукой иглу на другое место, так и мне хотелось пережить эти годы раз пять, а может, и шесть. Снова и снова. Потом, быть может, надоело бы.
-Да, ты, пожалуй, прав, - сказал Гриша, посмотрев на меня сквозь прищур и вспоминая, видимо, какой-то из наших давних разговоров, - курсантом быть хорошо... Знаешь, я часто думаю, откуда берётся носталльгия о прожитому.
-Ну, и откуда же?
-По-моему, она проистекает из двух вещей. Первая - это свойство человеческой памяти забывать всё плохое в прожитом быстрее, чем хорошее. Это как бы самозащита мозга от перегрузки плохими эмоциями. Человеку, на самом деле, в жизни плохого выадает намного больше, чем хорошего. Но оно и быстрее уходит из головы, а хорошее, хотя и случается, - его намного меньше, и происходит значительно реже, но остаётся дольше. Это делает воспоминания человека тёплыми, насыщенными радостными красками. Прошлое представляется в памяти как через розовое стёклышко. Те физические, моральные и душевные трудности, что еловек испытывает, вернее, испытывал в прошлом, уходят почти бесследно, и прошлая жизнь кажется ему светлой и безоблачной. А второй источник ностальгии - это страх человека перед неизвестностью, таящейся в грядущем. Прошлое, как бы плохо оно ни было, это уже факт. В нём ничего не изменится. Оно уже прожито. А будущее - всё во власти стихии и стеения обстоятельств, и мало в нём зависит от воли человека.
-Ну, что касается того, что плохое забывается намного быстрее хорошего, то, думаю, что с тобой мне трудно будет согласиться. А в мелочах - да. А вот вс крупные неприятности, которые со мной случались, до сих пор ясно предстают передо мной в памяти. Кроме того, есть вообще люди злопамятные, которые могут вспомнить тебе неприятность хоть через десять лет.
-Здесь ты прав. Люди злые сами по себе обычно и злопамятны, и вредны по натуре. А вот на добрые дела память у них короткая. Но таких людей мало, да и говорю я совсем про другое. Здесь мы с тобой немного спутали грешное с праведным.
Человек помнит зло только по отношению к какому-то определённому человеку. Но вот воспоминания о его собственном прошлом тоже, скорее всего окрашены в положительные тона. Если же он настолько зол, что и воспоминания его окрашены в плохие краски, то, наверное, он мало чего вообще помнит из прожитого. Память тускнеет и бледнеет очень быстро. Иначе бы мозгпогиб от постоянно испытываемых отрицателльных эмоций. Это весьма мощная и смертельная нагрузка. Среди злых людей, наверное, очень много самоубийц.
Вот, скажи мне, ты много помишь неприятных событий из прошлого?
-Да, вообще-то, порядочно.
-Ну, а как ты их вспоминаешь? Я имею в виду, больно ли тебе их вспоминать или нет?
Я задумался, попытавшись вспомнить какой-нибудь особенно неприятный случай, который со мной произошёл когда-либо. На память первым мне пришёл случай, произошедший сравнительно недавно.
Да, произошло это уже на четвёртом курсе. И событие, тогда случившееся имело дольно неприятный характер.
Произошло это в карауле. Была уже поздняя осень. Близился декабрь. На улице уже лежал первый снег, белый, как свежая простыня, а щёки уже покалывал лёгкий, но острый морозец.
Я в тот раз нёс службу на дальних спаренных постах, расположенных на окраине военного городка училища, где жили наши офицеры и преподаватели. Там были склады и одна из технических кафедр училища. Дальними они считались потому, что действительно находились на значительном растоянии от караульного помещения, расположенного на территории училища, на другом, противоположном её конце.
На соседнем с моим посту стоял Гена Мушук, неплохой парень. Утром, когд кафедра открывалась, ой пост снимали, а Гена должен был продолжать нести службу до вечера, потому что охранял училищные склады. На первую смену мы заступили с ним вместе в одиннадцать часов, и стоять нам надо было до часа ночи. За четыре года несения караульной службы мы уже приспособились к системе проверок и знали, что почём. Обычно, караул проверяли не чаще, чем раз в смену. Проверяющий подходил к смене и вместе с ней шёл проверять какой-нибудь из постов. Вот и тогда, когда мы готовились к заступлеию на пост, в караулку пожаловал подполковник, преподаватель одной из наших кафедр по части вооружения. Он совсем недавно появился в училище, буквально неделю-полторы назад, и мы его ещё толком не успелиузнать, кто он такой. Так, с виду, добродушный дядька, а там - бес его знает.
Мы пошлина свои посты, а проверяющий пошёл в автопарк. Там тоже было два поста. Обычно все проверяющие подвергали проверке одну какую-нибудь группу постов: слишком большой был разно между ними, и, если кто-то уж задался целью проверить все посты, то на это у него ушло бы часа полтора, не меньше. Как раз бы он прогулял всю смену. А кому это было нужно?
Мы поменяли своих товарищей и довольно долго несли службу, как положено, не сходились друг с другом, стерегли каждый своё. Обычно часовые на дальних постах ночью ходят вместе где-нибудь поблизости от границы постов, чтобы было не так уж скучно и страшно, можно было бы поболтать, скоротать время, так медленно идущее на посту.
Прошло уже больше часа, и время перевалило за полночь. Оставалось совсе немноговремени до того момента, когда нас должны были сменить. Не знаю, что держало меня до этого, но, когда стрелки часов перевалили за двенадцать, я пошёл неших с Генкой постов, покричал там Машука, и, когда он появился из темноты, предложил ему пойти погреться на "трубу", так мы называли трубу котельной, что была расположена на самом входе на наши посты. Она отапливала жилой городок уилища. Ночью на котельной дежурил один оператор, какой-нибудь старичок-пенсионер, следивший за показаниями приборов и нормальной подачей и горением газа, на котором работала котельная. Иногда самые наглые сорвиголовы, не стеснялись попроситься зайти внутрь котельной, ну а тот, кто был побоязливее и позастенчивее, довольствовались местом на её трубе, где тоже было довольно мило: железный, толстый ствол подпирался на бетонной тумбе-основании треугольными секторами-косынками, образующими уютные чейки, в которых было тепло и удобно сидеть.
Котельная располагаласьна территории моего поста, а её труба была на врутреннем хозяйственном дворике, вход на который тоже был с моего поста, но сам дворик территоией поста уже не считалс, хотя при случае для "отмазки" можно было сказать, что это было мне неизвестно.
Гена долго сопротивлялся моему предложению. Как я уже говорил, парень он был неплохой, можно даже ссказать, сто совестливый, хотя и немного ленивый в учёбе, а потому, а, может быть, ещё и от того, что пришёл в училище после армии, часто, почти всегда неусевающий по некольким учебным дисциплинам. Ему очень не хотелось идти со ной на "трубу", но, в конце концов, я уговорил его. Видимо, подействовали мои доводы, что, раз проверяющий на нашей смене уже был, то и бояться больше нечего: никто не придёт больше. Гена и сам так думал, но всё же чего-то опасался. Я и сказать не могу, чтобы он был парень из робких, но вот что-то не давало ему довольно долго поддаться на мои уговоры. Наверное, предчувствие какое-то было у него, которое его останавливало.
По всем моим рассчётам нам уже ничто не угрожало. Во-первых, ч того момента, как проверяющий пошёл на посты, прошло уже больше аса, и он наверняка уже спит давно дома. Если бы он и захотел проверить и наши посты тоже, то наверняка бы уже пришёл. Во-вторых, кроме наальника караула на наших постах теперь никто другой появиться не мог: допуски в караульное помещение оформлялись так, что были рассчитаны на одну смену. Двое проверяющих прийти в караульное помещение не могли. А что касается начальника караула, то он ог прийти к нам только со следующей меной. Поэтому я решил, что мы можем спокойно пойти погреться.
Сначала мы хотели зайти с Геной в котельную, но дверь в неё оказалась закрытой, а стучаться мы е решились. Тогда мы обогнули её кругом, зашли на хоздворик, где и был труба и умостились на ней. надо сказать, что морозе уже был приличный, и мои ноги, руки, лицо порядком замёрзли. Теперь же, сидя у источающей тепло трубы, я едва ли не сразу начал засыпать, разомлев, словно на заваленке у печи.
Вход на этот дворик был через жлезную калитку, и представлял он из себя своеобразный тпичок, с двух сторон отгороженный зданиями - котельной и слесарно-плотничьих мастерских, с дальнего торца - высоким забором, через который, при желаниии, можно было перелезть, снова оказавшись на территории моегопоста. На хоздворике были набросаны кчи всевозможного хлама: железяки, остатки каких-то металлических конструкций, опилки и навалы брёвен и досок всевозможных размеров. Здесь же в беспорядке валялись мотки проволоки, бухты которой расползлись, запутались и потеряли всякую форму, и куча непонятно зачем привезённого угля, и настоящая свалка пустых, ржавеющих бочек, словом, настоящий сборник всемозможного материала, частично ожидющего своего применения, а частью уже, из-за бездушного отношения и бесхозяйственности, превратившегос в настоящий мусор, который и убрать-то лень было, не то, что привести в полезное состояние.
На всякий случай мы договорились с геной, как будем действовать, если вдруг кто-то появится с проверкой нашей службы раньше, чем мы ожидали. Мы в таком случае пропустим их дальше на территорию моего поста, и, когда они повернут за угол котельной, я выйду им вдогонку и остановлю окриком, каким и положено останавливать всех, кто появляется на территории поста. А Генка тем временем, пока я буду отвлекать пришедших на себя, перепрыгнетчерез забор, отгораживающий дворик с тылу и побежит к себе на пост: он-то у него в тупике, следом за моим. Конечно, меня начнут спрашивать,где это я был, что они прошли имо меня, и я отвечу, что мне послышались подозрительные звуки со сттороны хоздворика и, хотя он не является частью территории поста, а может быть, и является, я зашёл туда проверить, что там делается. Ругать меня за это будут, посчитал я, но не так сильно, как за то, если нас вдруг обнару жат на "трубе".
Всё было замечательно придуманно и, наверное, не нами первыми. К нашему плану трудно было придраться, и, казалось бы, что комар носу не подточит, поэтому мы вели себя довольно расслабленно и спокойно, тем более, что прийти-то уже никто и не должен был.
Конечно, какая-то, возможно, - и большая, доля риска и была в нашей затее, но как мы считали, придуманное нами отодвигало сходство с авантюрой от него весьма далеко. Да и не мы одни так вели себя. Почти все, как мы знали, всякий раз делали, если не так, то как-нибудь по-другому, но не лучше. Все уловки и хитрости, облегчавшиенам несение караульной службы были придуманы и известны едва ли не с первого курса. Тот, кто ещё на заре несения нами караульной службы не боялся, как многие тогда, какого-то мифического нападения на себя и мог спокойно нарушить ещё тогда, будучи первокурсником, устав, обязательно хвастались своими проступками перед товарищами, и, таким образом, опыт передавался от одного к другому, и вскоре получил значительное распространение. Тех, кто старался не нарушать устава, становилось всё меньше, и к концу третьего курса я не знал никого, кто бы ни совершил в карауле какого-нибудь нарушения, действия, запрещаемого уставом. Может быть, и оставались, и даже до конца четвёртого курса, когда нас, наконец, освободили о несения караульной службы, такие герои, но хорошими, правильными поступками в нашей среде хвастаться не только не был принято, но и зазорно, потому что это считалось ненормальным для "нормального" курсанта поведением. Такого все стеснялись, и уж, во всяком случае, этим не хвастались. Зато дурной пример процветал всегда, с самого первого дня, да, к тому же, он, как известно, был ещё и заразителен.
Почувствовав негу во всём теле, мы едва не заснули, но наали болтать обо всяких интересных вещах. Потом разговоры саим собой начали угасат, вязнуть в полудрёме. Мы почувствовали, что сон неумолимо одолевает нас и даже поднялись на ноги, чтобы как-то взбодриться, и стояли так, прислоняясь к трубе то спиной, тотгрдью. Что ни говори, а было уже довольно холодно. На зиму часовым выдавали тулупы, но неповоротливая слуюба не успевала за быстрыми первыми морозами, стремительно вступающими в силу, и потому мы стояли ещё в одних шинелях.
Однако мы заснули вместе с Геной даже стоя и сами того не заметили...
Проснулся я от того, что скрипнула железная калитка дворика. Вернее, не проснулся даже, а будто бы очнулся от какого-то забытья. От этого недоброго скрипа сердце сжалось в груди в испуганный комочек. Внутри всё в один мин похолодело.
Я осторожно выглянул из-за трубы и в лунном свте увидел три фигуры. Впереди, ка я догадался, шёл наш разводящий. Я узнал его по исключительному росту. За ним плёлся караульный, только вот, неизвестно кто. За его плечом блестел штык-нож, надетый на ствол автомата. Третьим шёл какой-то офицер. Но кто? Если это был начальик караула, то он шёл бы впереди. Да и навряд ли он стал бы лишний раз беспокоить разводящего, который в день проходил на пост и обратно больше пятнадцати километров, - он бы пошёл сам, взяв с собой кого-нибудь из караульных. Значит, последним шёл проверяющий!
"Караул! - в голове моей проенсись мысли, десятки всяких мыслей, обгоняющих одна другую. Я задавал себе вопрос, откуда мог взяться сейчас проверяющий? Ведь он по моим расчётам должен был давго податься восвояси, потому что, как ни как, прошло уже больше полутора часов с момента нашего заступления на пост, и мы уже вот-вот должны были меняться. - Кто мог быть этот, пришедший к нам на пост?"
Эти и ещё множество других мыслей неслись опрометью в моей взбудораженной голове. Если бы я не проснулся так основательно, то готов был бы поверить, что это всего лишь плохой сон.
Я толкнул Генку, который сладко храпел в соседнем отсеке, между железных кронштейно, подпирающих трубу. Он тоже проснулся, с испугу тряхнув головой. С просоня он никак не мог понять, что случилось, а сказать ему я боялся, потому то нас могли услыщать. В темноте я только видел его испуганные глаза, блестящие в лунном свете, и, надеясь, что он поймёт меня, приложил указательный палец к губам, подав ему зна молчать.
-Что такое? - спросил Генка.
-Тише, ты, дурачок! - разозлилс я от того, что он не понял моего жеста. -Проверяющий пришёл.
-Где он?! - ещё испуганнее и громче спросил Мушук.
-Да не высовывайся ты! - зашипел я, потащив ег за ворот шинели, когда он попытался собственными глазами убедиться, что я не шучу с ним.
Теперь мы стояли, молча глядя друг на друга и прячась за трубой, и не знали, как же нам поступить.
Проверяющий меж тем приближался к нам, углубляясь всё дальше по территории хоздвора по тропинке, виляющей между сугробами снега и кучами всяческого хлама. Я вдруг подумал, что, возможно, наш разводящий и не скащал ему, что мы можем прятаться здесь, на трубе, а они просто зашли сюда в поисках нас, обойдя оба поста. Тогда они должны были пройти до конца дворика и, убедившись, что здесь никого нет, вернуться обратно. В этом случае нам главное было не выдать своего местоположения и сидеть тихо, как мыши. Труба была в стороне, метрах в пяти, а то и десяти от тропинки, и путь к ней преграждали непролазные кучи опилок и щепок, наструганных на пилораме. Поэтому у меня родилась слабая, но удивительно цепкая надежда на то, что нас не заметят. Это было самое главное. А потом мы что-нибудь придумали бы, сделали бы так, как договоривались раньше.
Пришедшие уже поравнялись с трубой и, видимо, как я и предполагал, собрались пройти дальше. Чтобы остаться незамеченными, нам необходимо было пеелезть в бругие секции, так, чтобы трба скрывала наши силуэты.
Я тронул Генку, испуганно наблюдавшего за движением проверяющего, за рукав и кивком головыпоказал, что нам надо перелазить через косынки подпорок. Он кивнул мне в знак того, что всё понял. Я осторожно перешагнул в соседнюю секцию и, когда стал переносить вторую ногу через косой край стального листа кронштейна, то наделал много шуму, достаточно для того, чтобы выдать, что мы здесь: эбонитовые ножны моего штык-ножа с размаху громыхнули об гулкое железо трубы.
Все трое стоявшие на середине дворика обернулись в нашу сторону.
-Ну-ка, позовите этих, которые там прячутся! - донёсся до нас голос офицера.
Мы ещё стояли, продолжая что-то ждать, словно бы надеясь на какое-то чудо, которое должно было спасти нас. Но нет! разводящий направился в нашу сторону, пробираясь между кучами мусора, и подойдя, сказал тихо, с каким-то фатальным спокойствием, давая понять, что уже ничего не изменишь:
-Давай, выходи!
Мы словно только и ждали этого негромкого сигнала, где-то в глубине своей сочувственного и сожалеющего обо всём происшедшем, выползли из своего укрытия и гуськом направились к проверяющему, понимая, что всё теперь зависит от его воли.
Помнится, каково же было моё удивление, когда, подойдя ближе, мы увидели, что проверяющий, пришедший к нам на посты, это тот новенький подполковник, который пришёл на проверкунашего караула ещё тогда, когда мы только выходили заступать на смену. С тех пор прошло уже полтора часа, и я думал, что он давно уже дома, спит или, на худой конец, пьёт свой вечерний чай. И только потом уже мы с Геной узнали, что проверяющий обошёл все посты, все до единого, и, идя уже домой, решил по ходу заглянуть и на наши посты. Он настолько был уверен, что ему не придётся возвращаться обратно, что даже сделал свою запись в постовой ведомости о том, что служба идёт нормально. А возвращаться всё-таки пришлось...
-Что, заснули? - спросил нас подполковник. В голосе его были какие-то по-отцовски понимающие нотки, но это было моё заблуждение. -Что ж вы так, а?
Мы с Геной начали оправдываться, что не спали и зашли сюда слуайно, чтобы только погреться, хотя, если бы мы сами прислушались в тот момент к тому, что говорим, то нам бы, наверное, стало стыдно за тот нелепый бред, который мы несли.
-Где твой пост? - спросил меня проверяющий. Он, вообще, наверное, первый раз пришёл на проверку караула.
-Вот, - ответил я, обводя рукой пространство вокруг себя, - от входа на кафедру и до складов.
-Ну, вот, видите, какие у вас важные посты! Давайте, разводите, - обратился он к разводящему, -их сейчас по постам. Пусть они примут их под охрану. А потом придёте, смените их, сейчас ведь смена не кончается, так ведь? И будем разбираться.
Потом он снова обратился к нам:
-Вы ведь достоите смену до конца? - и в голосе его вдруг возникла то ли какая-то осторожная утивость, то ли настороженность, то ли опасения, как бы мы не совершили теперь ещё чего-нибудь. Он как бы пытался уловить движение наших мыслей сквозь всё, что мы ему говорили. Знал подполковник, видно, что они очень часто расходятся у людей между собой, иногда почти до противоположности.
Подполковник спросил нас об этом так, как спрашивают обычно у тяжело больных, которым по какой-то причине больно, смогут ли они ещё немного потерпеть или нет. Или можно было подумать, что мы не в карауле стоим, а так, понарошку играм в военных, и я сейчас возьму, хлопну Гену по плечу и спрошу его: "Ну, что, брат! Достоим или, может, по1дём отсюда ко всем чертям?!" А он, подумав немного, что тяжелее: куда-то переться или просто стоять, скажет в ответ: "Да, думаю, что достоим!"
Конечно же, мы согласились достоять до конца смены, и это было само собой разумеющимся для нас, но не для подполковника. А жаль! Лучше бы он этого и не говорил, потому что дал нам понять лишний раз, что он боиться. Может быт, он просто переживал всей душой за службу, потому что был старым офицером, повидавшим, наверное, всякие виды, а мы для него были будущей ему сменой, которая так его огорчила, но мы-то увидели, что он просто испугался. А ему-то и боятся нечего было. Он же никакой ответственности за нашу службу не нёс.
После смены с поста нас сразу же сняли с караула и отправили в казарму. Той ночью я долго не мог уснуть, переживая за случившееся и за то, что нас ждёт.
А события принимали такой оборот, что случай этот должен был получить огромный резонанс. Всё-таки, если бы проверял кто-то из своих, с дивизиона, то нас бы, конечно, наказали, но дело выше дивизионного командования огласку вряд ли получило. А тут мы "залетели" на уровне училища.
Утром после той ночи я проснулся с ощщением, что я преступник. Не знаю, как кому, а для меня это было тягостное чувство. Всё вокруг сделалось каким-то отрешённым, чужим и холодным точно декорации. Мир вдруг сам собой сделался вдруг шире, неуютнее, чем был для меня ещё вчера. Невольно на горизонте замаячили какие-то неясные образы, не то дисциплинарное, исправительное заведение, не то отправка в войска после отчисления из училища, когда позади остались три четверти пути.
Весь следующий день прошёл для нас с Геной как в дурном сне. Нас таскали по кабинетам, начиная с командира батареи и заканчивая самим генеральским. Правда, наальник училища не принял нас, и мы дошли только до приёмной его аппартаментов, но страху натерпелись порядочно. Причём, ко всем переживаниям добавлялось ещё и чувство вины перед геной. Его и ругали больше, да и, собственно говоря, он-то не виноват был по сути: это ведь я его уговорил, причём, после очень долгих убеждений. Гену Мушука ругали за оставление поста, а меня только за нарушение устава, которое было значительно мягче. И хотя всякий раз на всех уровнях я оправдывал его и говорил, что Мушук не виноват, что он поддался моему дурному влиянию, досталось ему намного крепче, чем мне.
Чего я только не пережил за этот день! Нас пугали дисциплинарным батальоном, и я испытывал смертельный страх перед такой перспективой, я смотрел на растерянного Мушука, на его простое лицо, светящееся каким-то недоумением, и смеялся до истерики, до нервного припадка ненормальным смехом. Мне было стыдно перед Геной, он смотрел на меня с удивлением, не понимая причины моего весел, а я не мог остановиться и, тем более, объяснить ему, что смеюсь именно с него, потому что он воспринял бы это как сверхнаглость и издевательство с моей стороны по его адресу, хотя я испытывал чувства совершенно обратные, что-то вроде неловкости, жалости и желания попросить у него прощения за всё, что получилось, но это-то было мне и смешно. Да я и сам могу объснить своё тогдашнее состояние не иначе, как смех сквозь слёзы, как истерический припадок.
Как ни странно, но я тогда отделался довольно счастливо, можно сказать, что лёгки испугом. Угрозы дисбатом сменились на угрозу отчислить и послать в войска. Потом и их по пошествию вреени заменили на гауптвахту, а после того, как пошло уже порядочно времени, чуть ли не месяц с тех событий, нам сказали, что за этот проступок мы не поедем в отпуск после зиней сессии, а на гауптвахту нас сажать не будут.
Но и в отпуск я всё-таки поехал. И та история лишь утвердила меня во мнении, что в армии, не знаю, может быть, где-нибудь и ещё, существует парадок, что чем серьёзнее проступок, тем меньше, в конечном итоге, за него наказание. Может быть, для кого-то это неправдоподобно, но я-то убедился в этом, что называется, на собственно шкуре...
Вот такое воспоминание пришло мне первым на ум, и, поразмыслив, я понял, что помню даже из этой, когда-то оень неприятной и страшной для меня истории, только одно хорошее. Всё вспоминалось, как какой-то казус, кончившийся, к счастью, довольно хорошо. А, как известно, хорошо то, что хорошо кончается. Поэтому я не смог при воспоминании о событиях тех дней вызвать в своей душе ничего, хуже улыбки и иронии.
Не задели эти воспоминания ни одной струны боли или печали, и я честно признался Охромову:
-Ты знаешь, Гриша, ты прав. Мне совершенно е бльно вспоминать об этом. Сейчас вспомнил одну историю, доставившую мне когда-то массу неприятных переживаний... Помишь, когда я в карауле "залетел"?
-Аа-а... Ну?
-Вспоминается теперь, как необычное приключение, да и только...
-Вот видишь, а знаешь почему? Потому чтооно кончилось всё-таки благополучно, и ты об этом помнишь сильнее, чем о всех пережитых тогда неприятностях вместе взятых. Я же говорю, что неприятности забываются очень быстро, в отличии от хороших воспоминаний.
-Что ты имеешь в виду?
-Да то, что по закону ты за то преступление должен был получить срок в тюряге, а что произошло на самом деле? Ничего. Поэтому ты и забыл про эту историю.
-Но я и сейчас про неё помню! Так что ты здесь, я думаю, не прав, - возразил я Охромову.
-Но ты сам говоришь, что вспоминаешь это, как необыное приключение. А тогда это был переломный, решающий момент в твоей жизни, и ты воспринимал его совсем иначе. Если бы тебя наказали, как ты тго заслуживал, то ты бы его тогда, наверняка, прочувствовал. А так - это просто забава, только её тяжёлая разновидность. Так сказать, с отягчающими обстоятельствами. Сейчас. А сейчас ты разве можешь вспомнить, какие чувства, какие переживания терзали и мучали тебя тогдая?
-Нет, наверное.
-Ну, вот. А чувства помнятся дольше и глубже, чем то, что мы помним умом. Значит, ты то событие не про-чув-ство-вал. Если бы прочувствовал, то запомнил бы.
-Так что же, по твоему, мешало мне его прочувствовать?
-Отсутствие должного наказания. Ведь ты даже не сидел в тот раз на гауптвахте, не правда ли?
-Правда, не сидел.
-Ну, а как ты думаешь, если бы тебя за это посадили хот бы на гауптвахту, ты бы каялся в содеянном?
Я немного подумал и согласился.
-Впрочем, - кивнув в знак подтверждения, продолжил Охромов, - тебе бы в жизни всё равно это не пригодилось бы. Опыт был бы напрасен.
-Почему это?
-Потому что потом ты бы уже никак не стал бы вновь курсантом. Ты бы стал уже совсем другим человеком. Поимаешь?! Превратилс бы в зека, и обратной дороги тебе не видать. А в тюрьме нужен уже совсем другой опыт. И всё опять сначала. Впрочем, память бы сама смирилась с твоим орем и стёрла бы его со своих страниц, чтобы освободить место для другого, нового опыта, который был бы в состоянии обеспечить дальнейшую жизнь. А горевать по прошлому можно позволить себе только тогда, когда у теб в жизни всё более менее благополуно. Тюрьма - это не райское место для гргустных воспоминаний. Горюя по прошлому, там можно и сгинуть. Спуску себе в тюряге давать нельзя, иначе загрызут. Не свои, так чужие. Там надо бороться за свою жизнь. Впрочем, как и везде. Только там, наверное, это особенно тяжёлая и беспощадная борьба. Ты согласен со мной?
-Да, пожалуй, ты прав! Но откуда ты всё это знаешь?! Про тюрьму, например?!
-Да так, - ответил он укловнчиво и неопределённо, -знаю - и всё... Ладно, - вдруг встрепенулся он, - что-то мы с тобой заболтались не по теме. Пора начинать. Уже ночь на носу.