Девушки исполнили энергичную репризу, сопровождаемые мощным звучанием инструментов и исчезли, выбежав в невидимый выход в задней стенке полукруглой арки, свод которой напоминал половинку панциря морской раковины. На сцену выскочил не молодой, но бодрый конферансье и весело объявил в микрофон, что вечерняя программа варьете начинается.
Через несколько минут импровизированный спектакль приковал к себе многочисленные взгляды и внимание.
Вероника с любопытством смотрела на сцену, потягивая лимонад из бокала. Я попросил её продолжить рассказ о компании. Она с неудовольствием посмотрела на меня, видимо, ей очень хотелось посмотреть представление, - я понял это по её сердитому взгляду и уже хотел было извиниться за свою просьбу, как вдруг она поставила фужер на стол и, окинув стол взглядом, продолжила прерванный рассказ.
-Ну, вот этого товарища я плохо знаю, - сказала девушка, показывая на одного из присутствующих на банкете. - Он, вообще, редко появляется в компании. Чаще его можно увидеть дома у Жоры, когда тот затворничает и не пускает к себе никого, кроме Фиксы и этого типа. Насколько я понимаю, этот парень из числа советников и координаторов Бегемота, с которыми он имеет исключительно деловые контакты, которых он видит только по делам и не приглашает никогда повеселиться в такую вот кампанию, кроме вот этого. По По-моему Жора иногда беседует с ним для души.
-А что, Бегемот большой делец? - изумился я.
-Да, он крупно играет на спекуляции и заказах по различному поводу.
-Например?
-Какой ты всё-таки любопытный, - улыбнулась девушка, лукаво покачав головой. - Много будешь знать, скоро состаришься, знаешь?
-Знаю, - ответил я и замолчал.
Разговор прервался, и минут пять мы сидели и наблюдали за мельканием ног на эстраде и ели заказанное мною мороженое. Об этом меня попросила Вика. Мне было неудобно заказывать на нас двоих, и я хотел попросить официантку, чтобы десерт принесли на всю кампанию, но Вероника остановила меня.
-Не делай глупостей, - посоветовала она, - я же тебя предупреждала, чтобы ты не тратил больше ни рубля. Здесь угощает только именинник и его сатрапы. Если не хочешь выглядеть лизоблюдом, не делай этого.
-Да, но если меня сейчас упрекнут в жмотничестве? - спросил я, испытывая большие сомнения.
-Никто этого не посмеет сделать, кроме Бегемота, а если что-то выскажет Зуб, то не принимай это близко к сердцу: его слово здесь не закон, просто промолчи, и он сам отколется.
Я так и поступил. Заказал два мороженого. Никто не произнёс ни слова, хотя видели это многие. Даже бегемот, увлечённо следивший за девицами из варьете, бросил косой, оценивающий взгляд на мою порцию, задержал его, о чём-то подумав, и криво усмехнулся такой недоброй ироничной улыбкой, то кусок холодного десерта чуть не застрял у меня в горле. Я съел мороженое, но боже, какой это мне показалось мукой.
Вероника съела свою порцию безо всякого зазрения совести и смущения, с уверенностью и чувством собственного достоинства.
-Очень вкусно, - сказала она мне, облизывая ложку.
-Ну, а кто вот этот? - спросил я, показывая на парня, сидевшего по другую сторону от Вероники через одного человека, рядом с девицей, беспрестанно смолившей сигарету. У него был высокий лоб с залысинами, далеко уползшими в недра кучерявой шевелюры дымчато-пепельных волос. На протяжении всего вечера у него было грустное выражение лица. Он даже ни разу не улыбнулся, в самые весёлые моменты пирушки, о чём-то думал, почти не разговаривая со своими соседями, ел мало и не выпил бы вообще, если бы не напористость соседей, курящей девицы и рыжего парня, сидевшего рядом с Вероникой.
-А это, - улыбнувшись, сказала Вероника, она нагнулась к столу и пристально посмотрела на парня. - Это просто Гладышев, его все так и называют: Гладышев. Это наш философ и мыслитель, если та можно выразиться, представитель думающего сословия в нашей бедной серым веществом кампании. Он и сейчас сидит о чём-то кумекает. Видишь, какой грустный и задумчивый. Между прочим, стихи пишет, ага.
Я посмотрел внимательнее на человека, про которого мы говорили. В это время он повернул голову в мою сторону, и его печальный взгляд проник мне прямо до самого дна души, перевернув и перебередив там не одно чувство. Его глаза излучали какое-то непонятное смятение и были похожи немного на глаза безумца, от чего вдруг я почувствовал себя не в своей тарелке. И вместе с тем какое-то безмятежное спокойствие опустилось на меня, от которого я ощутил нечто странное: моё существо на несколько мгновений отделилось от времени и наблюдало со стороны его течение, уносящее мимо меня этот ресторан и его посетителей, этот ласковый и тёплый вечер, и город, и планету, и всю вселенную, ставшую для меня вдруг такой маленькой, осязаемой, что я захотел обхватить её руками, и это мне, вероятно, удалось бы, продлись ощущение ещё немного. В глазах его, как в маленьких зеркалах-блюдечках, отразился весь мир, но я так и не смог понять, как и почему я всё это увидел, словно бы какое-то наваждение нашло на меня в эту минуту, и глаза эти были не причём.
Гладышев смотрел на меня долго, внимательно и грустно, но я уже не испытывал ничего подобного и только заметил, что у него, радужки глаз какие-то бесцветные, неопределённые, странные какие-то, не отражающие даже света, словно чёрные дыры, пожирающие излучение, время и пространство. Потом он отвернулся, но время от времени посматривал в мою сторону, наблюдая за мной так же, как и за всеми.
Вечер в ресторане был уже в самом разгаре, Бегемот ещё два или три раза предлагал сброситься и собирал подати, от которых я воздерживался в дальнейшем по совету Вероники.
От неё я узнал ещё, что среди присутствующих в компании есть также Петя Гвоздев, и попросту Гвоздь или Ржавый, тот рыжий парень, что сидел по другую сторону от Вероники, Саня Карман, сидевший рядом со мной, как объяснила мне она, личность непонятная и аморфная, бесформенная до глубины души, умеющая подстроиться под кого угодно ради своей выгоды, а кроме всего прочего развлекающаяся иногда карманными кражами в общественном транспорте в часы "пик". Как я понял, то в чувственном отношении Карман был довольно прохладен и не страдал также любовью к искусству и ко всему прекрасному. Ресторан был и его кинотеатром, и выставочным залом, и художественной галереей, и музеем, - словом удовлетворял все его культурные потребности заодно и в совокупности.
За Карманом сидел Андрей Оводков по кличке Дрындра, доставшейся ему ещё в глубоком детстве, да так и плетущейся за ним по жизни. Тогда, возясь в песочнице, он говорил то и дело: "Дрын-дрын-дра!", катая по песку машины, поэтому сверстники, но большей частью ребята повзрослее, обратили внимание на это потешное слово, да так его и окрестили. О Дрындре Вероника не сказала ничего особенно примечательного за исключением того, то они был жутко взбалмошный.
Гости порядком накачались спиртного, щедро заказываемого именинником, и я, хотя и старался по возможности не пить, а если и приходилось, то понемногу, уже почувствовал лёгкое опьянение и весёлую эйфорию, всегда сопутствовавшую у меня такому состоянию. Я уже не хотел не о чём думать и размышлять и отдался чувству беззаботности, весёлой музыке, кривляньям конферансье и яркому зрелищу варьете.
Я хотел было узнать у Вероники, что за девицы присутствуют на именинах, с кем они пришли и что из себя представляют, - отдать дань человеческой любопытности, но её уже развлекал какими-то смешными рассказами Саня Карман, отчего девушка весело и громко хохотала.
Ржавый куда-то исчез. Вероника попросила поменяться со мной местом, чтобы подсесть поближе к карману, который всё продолжал её развлекать. Рядом со мной оказалось пустое кресло Ржавого, но ненадолго, потому что вскоре его заняла девица, которая на протяжении всего вечера не выпускала из рук сигарету и курила одну за другой.
-Какой у нас появился хорошенький молодой человек, - сделала она мне комплимент, затевая разговор. С некоторых пор, как я заметил, женщины стали делать мужчинам комплименты намного чаще и охотнее, чем они женщинам, - пойдёмте, потанцуем.
Я не имел ни малейшего понятия, прилично ли танцевать в этом зале, где выступает варьете, и был в замешательстве. Однако предложение её было своевременно, потому что танцовщицы удалились на перерыв, и ярко освещённая разноцветными огнями рампа небольшой сцены опустела, стала голой и скучной. А ребята и ансамбль, видимо, тоже утомившись от свистопляски, которую они в поте лица аккомпанировали, заиграл медленную танцевальную музыку.
Я оглянулся и не увидел, чтобы кто-нибудь танцевал в зале, но отказываться было неудобно, и, к тому же, раз она приглашала, то уж, наверное, знала, что делает и не в первый раз была в этом зале ресторана. Поэтому я согласился.
Мы вышли к рампе и закружились в полумраке, в разноцветных бликах ламп, бросающих на нас синие, красные, зелёные, жёлтые пятна. Несколько минут мы были одни, потом к нам присоединилось ещё несколько пар, последовавших нашему примеру.
-Как тебя зовут? Давай познакомимся, - сказал я партнёрше.
-Меня? Анжела, - ответила она. - А ты, наверное, с ней недавно знаком? - поинтересовалась она в свою очередь, кивнув в сторону столика, где сидела, слушая Саньку Кармана, Вика, бросая на нас изредка колкие взгляды.
-Почему ты так считаешь? - удивился я.
-Да потому что я тебя с ней раньше не видела. Очень странно.
-Что же странного?
-Да, вот, думаю, если ты знаком с ней недавно, то она не стала бы тебя брать с собой сюда. А с другой стороны, если ты давно её знаешь, то почему я тебя раньше не видела. Мы довольно часто с ней видимся, встречаемся, я захожу к ней домой, когда скучно.
-А что, разве у вас нет друг от друга секретов? Может быть, я её секрет, её тайна, которую она, наконец, решила открыть.
-Тайна? Ну, нет, если бы ты и был её другом на стороне, то сейчас не самое подходящее время, чтобы это открыть. Она же не дура, и все это прекрасно знают. Бегемот в августе собирается ехать отдыхать куда-то... Ты, хоть, знаешь, кто такой Бегемот? Так вот, он собирается ехать отдыхать куда-то на Кавказ, на курорты, и звал с собой Принцессу. У него сейчас куча денег, и я сомневаюсь, что она отказалась бы от такой заманчивой поездки, потому что, если он кого-то берёт с собой, то это надолго. У него сейчас такой возраст, что он и жениться может. Я бы на её месте не отказалась, да, думаю, что и она этого не сделает. У Бегемота всегда много денег, с ним не пропадёшь.
-А я вот, например, не знал, да и не догадался бы никогда, что он богач. По нему этого не скажешь. Да и зачем тогда ему эти поборы денег с гостей? Это ведь унижает его достоинство в их глазах.
-Ха-ха-ха. Да ты просто не знаешь, что это за человек. Он никогда ничего не делает просто так, за даром, и считает, что люди, с которыми он в приятельских отношениях, должны иметь деньги, хотя бы для таких дружеских посиделок в ресторане. Он не любит никого сажать себе на хвост, и кормить нахаляву даже ближайших корешей не привык. Дружба - дружбой, а деньги - деньгами. Вот его принцип жизни. Вот, как он считает, и по-моему, он глубоко прав. У него не так уж много приятелей, с которыми он позволяет себе кутить, но зато есть уверенность, что никто не дружит с ним из-за куска с барского стола. И я считаю, что это здорово, а Бегемот - молодец.
-Ну, а ты? Ты тоже бросаешь в котёл свои деньги? - спросил я у Анжелы.
-А как же?! Разве ты не заметил?! - удивилась она.
-Да, нет, честно говоря. Я не следил за этим. Но откуда у тебя-то деньги бывают? Ты, наверное, с родителей трясёшь?
-Не обижай, пожалуйста! Да, родители дают мне кое-какие деньги. Но я их никогда об этом не прошу. Я сама умею зарабатывать. В нашей кампании к тем, кто у предков на шее, относятся весьма неуважительно. Как вот, например, к Чучелу. Он хоть и сам крутится, но больше с родителей сосёт. Его у нас уважают. Чучело, это вон тот, - она показала пальцем.
-Да, я знаю, мне Вика говорила. А как же ты зарабатываешь? Ты что же, под гостиницами пасешься? - спросил я, намекая на платные развлечения, которые поставляют некоторые городские девицы иностранцам, итальяшкам, строящим в городе трубный завод, да и всем, у кого толстый кошелёк.
-Да, нет. Это занятие не по мне. Но есть много других способов, как обеспечить средства для жизни. Я, например, предпочитаю работать с Бегемотом, потом подрабатываю в парикмахерской. Вот недавно Жоре потребовалось напечатать каталог каких-то бумаг, рукописей что ли, как я поняла. И напечатать надо было сначала на русском, а потом на английском. Ну, английский - это моя страсть. С этим не было проблем. А машинку я одолжила у своей соседки за косметику. Себе всё равно достану. У неё хорошая портативная машинка электрическая, да ещё со сменным шрифтом, можно печатать по-русски, можно по-английски или по-немецки. Ну, и что же, за эту работу получила четыре косых. Неплохо? Не плохо.
-А кто работу заказывал?
-Я же сказала кто - Бегемот. Я с ним иногда работаю. А ещё с одной подругой договорилась: подрабатываю за неё в мужской парикмахерской. Та баба тоже свою мафию крутит, бывают дни, когда ей позарез надо куда-нибудь смыться. Тогда она звонит мне, и я, будь то выходной или Новый год, никогда не отказываю. Она платит мне двести в месяц, а свою зарплату делит пополам с заведующей, чтобы та не вложила начальству.
Мы ещё танцевали, как в это время показался конферансье и объявил продолжение вечерней программы. Танцевавшие у рампы разошлись по местам, за столики.
Я проводил Анжелу к столу, и она, едва сев в кресло, снова закурила дорогую сигарету.
-У тебя неплохо получается! - услышал я язвящую фразочку, едва сел рядом с Вероникой.
Она сказала это и снова отвернулась, продолжив беседу с Карманом и делая вид, что ей не надоело ещё с ним дурковать. До самого конца вечера мы уже с ней не говорили.
Место Гвоздя так и оставалось пустым, он куда-то основательно запропастился, и за очередным тостом ко мне подсел Гладышев.
-Ты чего тут делаешь?! - спросил он меня, как старого знакомого, которого увидел в совершенно неожиданном месте.
Я опешил от вопроса, потом пригляделся внимательно к нему на всякий случай, действительно ли мы с ним не знакомы, или он меня всё-таки знает, но, потом, убедившись, что говорящий раньше мне никогда не встречался, ответил:
-Не знаю.
-Вот и я не знаю, - грустно вздохнул Гладышев.
"Дурак, наверное!" - решил я про себя, а ой новый собеседник опять заговорил:
-Веселимся, веселимся, а в душе-то тоска смертная. Такая скукотища, что сердце болит. Ты думаешь, здесь кому-нибудь весело за этим столом? Здесь все сидят, не знают, что со скукой своей сделать, маются, бедолаги, и каждый пытается развлечься, как только умеет, каждый стремится убежать от этого мучительного состояния, которое называется одиночеством. А его всё равно не обманешь. Оно всё равно за глотку возьмёт... Ты не можешь мне ответить, в чём смысл жизни? Не можешь. Смысла жизни, по-моему, вообще нет. Пожалуй, самым правильным и мудрым было бы не рождаться на этот свет. А мы рождаемся, и, кажется, не один раз. Знаешь, я верю в библейские стихи, верю во Христа, в Страшный суд Господень и в то, что наша жизнь на земле - это всего лишь испытание Господне каждому на крепость его души против всех соблазнов и козней дьявольских, и в то, что после жизни будет смерть, а после смерти будет Суд Божий, и душа каждого получит своё за этот путь, что начертан ею был в чистилище: или пребудет во вечно в Царствии Христовом или сгорит вместе с дьяволом и всеми его слугами в геенне огненной. Я думаю, что каждому определено будет, каждой душе, достойна ли она жизни вечной после смерти тела или нет, вознестись ли ей на небо, или быть низвергнутой во круги ада.
Мне кажется, что Библия - это всё-таки не просто книга для верующих. Всё, что там написано, про жизнь пророков израильских, правда, и то, что они общались с Богом - тоже, правда. Хотя мне так кажется, что там всё несколько утрировано, упрощено, но изложение идеи сверхразума, которое написано рукой варвара, пусть и священника, пусть даже апостола, ученика Христа, но он всё-таки остался человеком, хотя и богоприближённым. И написана эта книга для Варвара, который хочет приобщиться к Богу, который, по-моему, это какой-то сверхкосмический, самый, что называется, сверхъестественный разум. Цель этой книги и всей религии, если она не извращается, как это часто делалось в истории человечества, - приобщить полудикое, самобытно-варварское население, цивилизацию земли к космической культуре. Да, да, не смотри на меня так удивлённо. Библия пришла к нам из космоса. Она не принадлежит земной культуре, равно как и все пророки, и сам Христос, сошедший на грешную дикую землю ради спасения людей и обращения их на истинную дорогу жизни, возвращение его в лоно веры в Бога. Христос сошёл на землю из космоса, хотя и родился в чреве земной женщины. Он привнёс людям Мировую идею, которую по крупицам несли людям пророки Господни. Он завершение той работы, которую сделал Бог, готовя людям чистилище перед вторым сошествием Христа.
Впервые человечеству бесконечно широко открыли глаза на Истину две тысячи лет назад. Ведь именно тогда на землю сошли Христос и Магомет, звёздные братья, принесшие людям две братские веры от Господа. Коран, Ветхий и Новый завет, Евангелие - всё это книги, несущие нам мораль жизни космического сверхразума. Мне так кажется, что жизнеописание святых в религиозных стихах - это не что иное, как жизнеописание людей другой, более высокой культуры, история её развития, это расшифрованная нам, земным существам, информация, идущая из космоса, от мировой идеи, от Бога, другими словами...
Мой странный собеседник вдруг замолчал и посмотрел на меня, смутившись. Действительно, довольно странны были его религиозные откровения с незнакомым парнем, который мог про него подумать, бог знает что.
-Действительно, - снова заговорил он, опустив глаза, - что это я разговорился. К сожалению, в теологии я дилетант, читал очень мало и почти ничего из подлинников. Вот недавно удалось прочесть "Сына человеческого", но это же производная от подлинно святых книг. А хотелось бы само Евангелие прочесть или Заветы, да и Библию не мешало бы... вот, недавно, Бегемот совершил одну сделку, достал где-то кучу старинных и редких рукописей и просил меня прикинуть приблизительно ценность их. Я сделал ему эту работу. Книги там, конечно, великолепные. Ума не приложу, откуда он их взял, да это и не моё дело. Дал он мне за работу пять тысяч и ещё обещал три процента от сделки, но я у него просил совсем другое: там было собрание писанных от руки церковных книг: Библия, Евангелие, - короче - все-все книги, которые я мечтал прочесть. Я просил его оставить мне их. Но он не дал мне их. Очень жаль, я их даже прочесть не успел, Бегемот так быстро забрал от меня книги.
-Да, но за такие деньги можно купит десять Библий по самой дорогой цене на чёрном рынке, да и ещё столько же остального, - возразил я.
-Ты прав, но мне нужны рукописные книги. На чёрном рынке много халтуры, и трудно разобраться, где там продаётся что-то настоящее, а где упрощённо, коммерческое, так, лишь бы продать. От многочисленного переписывания теряются те солёные крупицы, которые с первого взгляда трудны для понимания, но без которых теряется большая часть смысла и вера, и остаётся словесная шелуха. Я, вообще, не доверяю чёрному рынку. А эти рукописные книги, которые я держал в своих руках, в них есть что-то мистическое, от них идёт какой-то свет, я его видел собственными глазами. Может, я сошёл с ума, но они светились в темноте, от них шёл голубоватый бледный свет. Может, конечно, они радиоактивные, но я так не думаю, потому что остальные книги почти не светились. Печатные книги так не светятся. Я хотел бы иметь такие рукописные книги святости. Не знаю, за сколько продаст их Бегемот, но они, по-моему, бесценны. Когда я держал какую-нибудь из них в руках, то мне казалось, что мне всё итак понятно, что я уже её прочёл, но как только Бегемот забрал их у меня, то всё пропало. Я умолял его оставить их мне и не давать никаких денег, но он не пошёл мне на встречу. У меня после этого такое ощущение, что я как не весь, у меня как будто что-то оторвали, как часть тела или души, что ещё хуже. Теперь Библия в наше время такой же товар, как и всё остальное. В наше время не осталось ничего святого. Продаётся и жизнь, и даже душа...
"Вроде бы не дурак, - решил я, - но явно в нём что-то есть от ненормального, не от мира сего. Слишком много блажи в его словах!"
-Ты, как мне сказали, пишешь стихи? - поинтересовался я.
-Да, пишу, - ответил Гладышев, наблюдая за кем-то из присутствующих, - ну и что?
-Да нет, ничего особого, хотелось бы почитать, - у меня возникло жуткое желание поинтересоваться, как у него это получается, поделиться с ним секретами своей психики, которую тоже иногда захватывало такое вот стихотворное состояние, когда не надо ничего сочинять, не надо напрягать свой ум, потому что готовые уже строчки и строфы крутятся в голове, и надо только выловить их, как рыбу из переполненного ею водоёма и вовремя записать. Мне любопытно было узнать, бывает ли с ним такое, что он при этом испытывает, такое же смятение, как и я, или что-то другое. Было очень интересно спросить у него, также посещает его муза, как и меня, в самые неподходящие и неожиданные моменты, или это случается с ним по-другому. Мне очень хотелось прямо сейчас поговорить с ним по душам, но я опасался, что он не поймёт меня, и напротив, подумает, что я смеюсь над ним или хочу подмазаться к нему зачем-то. "Может быть, через это разговор не откроется поэтическая, родственная натура, и мы подружимся?" - подумалось мне, но что-то останавливало меня от такого желанного откровения. Мне казалось, что такое откровение лишит меня поэтического дара, потому что я начну писать стихи, чего никогда не делал, а это, в конце концов, разлагает музу души, как мне казалось, превращает искусство в ремесло, вдохновение в заказ, всё вырождается и мельчает мгновенно. Страх, что такое случится, останавливал меня от разговора с этим странным человеком на откровенные мысли. Ведь недаром сказано где-то, что поэтична лишь душа одинокая. Это она льёт целебную ауру подобно тому, как сосна льёт смолу на свои раны, которая и зовётся поэзией...
Все эти мысли игом пронеслись в моей голове...
-Нет, этого, к сожалению, не получится, - ответил Гладышев, - я пишу стихи, но почти сразу же сжигаю их, и лишь иногда, когда меня посещает вдохновение на это в кругу друзей или они, приходя ко мне домой, застают меня за этим, мои произведения становятся достоянием других. Кое-кому из этих людей, - он окинул взглядом кампанию, - достались обрывки моей души, моих чувств и страданий. Я никогда не даю сам, но если меня просят, то не отказываю, но от этого радости большой, в общем-то, не испытываю: когда я отдаю написанное, то кажется, что я отдаю кому-то кусочек своей души, и её у меня становится всё меньше и меньше, и это меня сильно беспокоит. Я боюсь, что когда-нибудь, если я буду вот так отдавать и отдавать свои стихи, а они само откровение, то души у меня и вовсе не станет. Поэтому я жгу написанное.
-Зачем же ты тогда, вообще, пишешь, раз опустошаешься? - спросил я поэта.
-Не знаю, - усмехнулся тот, - видимо, это способ моего существования. Я без этого не могу. Мне страшно, но я пишу, страшно, но я отдаю, страшно - и я сжигаю, понимаешь? Я боюсь опустошения, и это мешает мне писать. Но я чувствую, что, если не буду писать, то опустошение войдёт в мою душу с чёрного хода, через бездействие, и потому я балансирую между страхом и стремлением, между парадных выходом и чёрным входом. Это очень тяжело, очень трудно, но я балансирую, потому что упасть в забвение легче всего, усталость и лесть в человеке живучи. Но я побеждаю их своим желанием писать, потому что испытываю при этом ни с чем несравнимый экстаз вдохновения. Вот ты имел когда-нибудь женщину?
-Я? - вопрос был неожиданным и застал меня врасплох, потому что Гладышев, увлечённый своими рассуждениями и не обращающий внимания ни на кого и ни на что, задал его так громко, что обернулась не только Вероника и рядом сидящие, но и другие посетители ресторана, сидевшие за ближайшими столиками. Я не знал, что отвечать, потому что с одной стороны мне не хотелось ударить лицом в грязь, но с другой я стал вдруг центром внимания едва ли не половины зала, и мне было от этого чрезвычайно стыдно. Кроме того, мне совсем не нравилась перспектива предстать перед Вероникой в дурном свете или обидеть её своими словами. Я итак уже, наверное, сильно упал в её глазах, рассказывая пошлые и непристойные анекдоты. Сомнения, стыд и смущение рвали меня на части.
-Так вот, - не обращая внимания на то, что я ему ничего не ответил, как будто это было само собой разумеющееся, на то, что все вокруг смотрят на нас и слушают, навострив уши, что же он скажет дальше, продолжал Гладышев, - экстаз, который ты испытывал от этого занятия, - ничто по сравнению с моим экстазом вдохновения.
Вокруг раздался нехороший, недружный хохот, и это отрезвило Гладышева. Он, словно очнувшись, осмотрелся вокруг себя своими пожирающими пространство и свет, странными глазами, покраснел и потупился, уставившись вниз и не находя места своим рукам. Все, по кому он полоснул своим жутким взглядом, вздрогнули, будто от удара электрическим током, сами не замечая, изменились в лице, стали недоумевающе-удивлёнными, растерянными, испуганными и поспешили отвернуться.
Лишь через несколько минут к Гладышеву вернулась способность говорить, и он снова, как ни чём не бывало, продолжил рассказ:
-Я не раз думал писать и складывать свои стихи где-нибудь в тайнике. Но тайника такого нет. Самый надёжный тайник вот здесь, внутри, в голове. Я согласен был бы, чтобы мои стихи опубликовали после смерти. Это было бы честно. Человечество получило бы ещё одну крупицу духовности в общую копилку культуры, и душа моя осталась бы целой. Да, и к тому же, наша страна так устроена, что в ней не признают истинных поэтов при жизни. Так было во все времена. Ей почему-то нравится всякая посредственность. Зачем мне испытывать какие-то коллизии по отношению недоброжелательности, а тем более, зависти. Нет пророка в своём Отечестве. Такое ещё с Иисусом Христом случилось в его родном Назарете. Наша страна признаёт гения только тогда, когда он уходит из мира сего. Вот тогда можно спохватиться и признать его.
-От чего ты так думаешь? - я был не согласен с ним. - Ведь есть же и у нас признанные поэты и писатели, или ты хочешь сказать, что они все подряд недоросли, неучи и дебилы? У них даже звания есть лауреатов там всяких заслуженных и прочих.
Гладышев заулыбался широко и иронично:
-Милый мой друг! - рассмеялся он. -Всё это бездарности, понимаешь? Без-дар-но-сти. Это ремесленники от искусства, делающие на искусстве деньги и тем живущие. Они выполняют лишь социальные заказы правящих, власть имущих. А настоящий творец не может заставить себя заниматься этим, писать то, что ему не нравиться, что не угодно его душе. И тем более, не заставит писать его кто-нибудь другой. Дух творца истинно не принадлежит даже ему самому, а выполняет лишь волю провидения Господнего, высшего разума, который действует через него на земле. Только Бог может подсказать человеку истинное. Земные же правители руководствуются более насущным, земным и преходящим. Они держат власть и заказывают музыку такую, какую считают себе необходимой, а ремесленники эту музыку играют, переливая из пустого в порожнее. Они не пишут ничего своего, да своё у нас в Российской Империи и не печатают. Издавна на Руси и цензор, и чтец самый главный был царь и его свита. А царь у нас нынче от дьявола, коммунистического толка. Будет другой царь, и ремесленники от искусства перестроятся и будут плясать под его дудку. Правда, последует некоторое замешательство и кризис, но будь спокоен - они его преодолеют и запоют на новый лад. А кризис будет только от того, что дудка слишком долго не менялась, почти, что век уже. Это ремесленники, это приспособлены, истинное закрыто для них, и им никогда не открыть и малой толики правды. У них на каждую власть своя правда, которая удобна сегодняшним властителям. Истина для них закрыт и недоступна...
-Но чем ты лучше? - прервал вдруг я Гладышева. - Ведь ты тоже никому не открываешь ни правды, ни истины, ни, тем более, Вечной Истины жизни. Всё, то ты пишешь, исчезает без следа, не оставляя ничего ни тебе, ни другим.
Он поморщился, как будто от сильной зубной боли, и посмотрел в глаза мне своими втягивающими, засасывающими грешный свет глазами, отчего мне стало страшно.
-Ты поразил меня в само сердце, - сказал он мне. - Не в бровь, а в глаз, что называется.
Вдруг он спохватился, полез внутрь своего серого костюма, извлёк оттуда шариковую ручку, дешёвую и обгрызенную, и небольшую записную книжку. Ещё не прошло и минуты, а он уже забылся, отрешился от всего вокруг, ничего не видя и не слыша, а его рука, прыгая и выплясывая, что-то быстро писала в блокноте.
Меня ткнули сзади локтем под ребро. Я обернулся и увидел, что это Вероника. Она, улыбаясь, спросила:
-Ну, как тебе наш Гладышев? Я вижу, тебя увлекли его заскоки? А меня ты совсем забросил? Отдал на поруки соседу. Вот так всегда бывает. Мужчины, мужчины, какие вы теперь кавалеры! Пригласил даму в ресторан, а сам споришь, болтаешь с полоумным, совершенно не интересуясь, чем дама занимается, и что она хочет. Вместо того, чтобы пригласить её потанцевать, увязался с незнакомой девицей. Эх, ты! Извинился хотя бы!
Тон её разговора был полушутливый, полусерьёзный. В нём чувствовалась и улыбка, но и укор, и упрёк. Действительно, получалось некрасиво, я веду себя так, будто бы совершенно её не знаю. Тем более это обидно, что с ней я уже был близок, и это обязывало меня, по крайней мере, уделять ей хоть немного больше внимания, чем всем прочим здесь.
Мне действительно очень интересно было разговаривать с Гладышевым, в котором я чувствовал нечто родственное себе. Но и то, что было диаметрально противоположно в нём, тоже привлекало меня. Я ощущал, что в душе его живут те же таинственные, непонятные и могучие силы, что иногда бередят и моё сознание и чувства. Они так же беспокойны, бурливы и непредсказуемы, как и у меня, и так же, видимо, могут завладеть им в любой и самый неподходящий момент, как и мною
У меня было непреодолимое желание вывернуть наизнанку перед этим тихим и скромным человеком весь свой внутренний мир, показать, то я живу теми же полубредовыми переплетениями строчек и строф, рифмованных мыслей, что и он, той же непредсказуемостью и непоследовательностью, и, может быть, удивить его этим, заставить считать меня братом по духу, избавиться вместе с ним от одиночества. Но сомнения, ещё большие, чем желание сделать это, останавливали меня. Мне казалось, что те стихи, что рождаются в моей голове - это пустые и глупые, бредовые и беспросветные в своём дилетантстве сложения, которые и стихами-то назвать нельзя. Тем более, что никто вообще не знал, что такое бывает со мной, и если Гладышев ещё что-то записывал, что-то кому-то из близких друзей давал читать, то я не записывал ни одного из возникающих в моей голове. У Гладышева кто-то мог свидетельствовать, хотя бы, что он странный, но всё-таки поэт, а кто мог такое сказать про меня? Нет, даже, если и попытаться открыться ему, то он не поверит, что со мной твориться то же, что и с ним.
К тому же, я не хотел обижать свою знакомую. Более того, я чувствовал, что не в силах ей возразить, даже, если её желания стесняют мою свободу действия.
Дурацкое положение, в котором я оказался, терзало меня своей неопределённостью. Что должен чувствовать человек, испытывающий желание повернуться сразу в обе стороны и занять людей, совершенно исключающих друг друга из сферы общения? Вероятно, ничего другого, кроме того, что ощущал в эти минуты я: полнейшее смятение чувств и растерянность.
Я так и не смог выбрать одного из двух, и болтал головой из стороны в сторону, как китайский фарфоровый болванчик, пока ко мне снова не обратился Гладышев. Его всё пожирающие, странные глаза-дыры, не отражающие даже света лампочек, не блестевшие в свете фонарей и светильников и от того кажущиеся мутными, неживыми, нарисованными, загипнотизировали меня, как кролика и обратили к себе.
-Вот, смотри, это тебе! - сказал Гладышев, отрывая несколько листов из записной книжки. - Я, конечно, понимаю, что не Пушкин, не Есенин, не Блок, но всё-таки...
Я взял у него протянутые мне листочки бумаги и увидел написанные на них корявым, неровным, торопливым почерком стихи. Взял первый попавшийся из них и, с трудом разбирая плохо, неразборчиво написанные буквы, прочёл стихотворение:
Их бог - наш царь,
Мне просто всё и ясно.
Кому покажут, - встань и вдарь,
И всё прекрасно.
Сменяются кандалы вот
Одни другими,
Нам затыкали смело рот
Речьми благими.
Не верю вам,
Цепные псы, и прочь уйдите,
Я вам свой голос не отдам,
Как не хотите.
На другом листочке было ещё одно стихотворение, совсем другого содержания, хотя, честно говоря, смысл первого остался для меня туманен, и того эффекта, которого, видимо, ожидал автор, оно на меня не произвело:
Уже полуденная слякоть
С улыбкой съела хмурый день,
Весь без остатка: твердь и мякоть,
Всё размозжила в блуд и лень.
Уже поруганная осень
Устало по полям бредёт,
Среди поникших верб и сосен
Мне мило шляпу подаёт.
Уже не стало прежней чащи,
Листвы сопящего бора,
И сердце шелестит всё чаще,
Что на покой ему пора.
Пора, пускай сомкнуться тучи,
На золото сгоняя тень,
Пускай листвы паденье круче,
Пусть сохнет мой уставший пень.
Пусть срубленный под корень тополь
Не пустит пух. Весны заря
Струится в дымке мимо, околь
Поверх коры, над гробом зря...
"Однако второе стихотворение было намного лучше первого: лирика этому Гладышеву удаётся лучше политики. Ему не стоит столь усердствовать в нападках на власть: они у него кроме своей напрасности и зряшности, ещё и очень плохо получаются. А вот лирика, вроде бы лучше, красивее и понятнее, и намного!" - подумал я про себя, переворачивая листок и начиная читать следующее стихотворение:
Под тучу спряталась Луна,
И туча, чёрная, как тень,
Плывёт над ней, не зная сна,
И будет ль завтра новый день
Огромный на дверях замок,
За ним - пустой, холодный дом,
А в горле вновь застрял комок
Былых надежд, с последним сном
Ушедших в мир чужих часов
Игры обмана, слёз любви.
И ржавый, брошенный засов
Дурманом боли жжёт в крови.
Пустая, призрачная ночь.
Вот, кажется, последний час
Настал, и все уходят прочь,
Всё - прошлое, лишь Неба Глас
Вот-вот разверзнет мрак печальный
В душе творящийся кошмар
Утихнет с миром. Свет хрустальный
Сомнений затушит пожар...
Ну, это было совсем прелестное стихотворение, только вот, как мне показалось, немного хромоватое в конце, словно по другой какой-то рифме написанное, хотя я в них не особо-то и разбирался. Но оно мне понравилось больше, чем оба первых вместе взятых.
Я открыл последний листочек и прочитал:
Какой сегодня чёрный день
И длинный, как февраль.
Под сердце нож, на душу тень,
А в дом мой вновь печаль.
Какой ужасный серый день,
Стук каблуков пропал,
Догнать тебя мне было лень,
Я понял: я устал.
Мне всё же очень тяжело,
Всё, как в замедленном кино,
Меня куда-то понесло,
И вот уже на стол вино.
И мочит календарь слеза,
Я пьян, и каждый раз
Есть сотня "против", десять "за".
Всё злит мой буйный глаз...
Стихотворение было недописанное и на меня особого впечатления не произвело, можно сказать, что оно, наоборот, оставило у меня некий негативный след против ожидания положительного результата. Я перевернул последний лист, на всякий случай, на тыльную сторону, чтобы убедиться, что она пуста, но н удивление обнаружил там ещё одно стихотворение:
Фантазия, буди во мне весну,
Стреляй меня и мучай беспощадно.
В твоих цветах и буйстве утону,
Зелёным лугом вывернусь. Прохладно
Ещё в лесу, не курится сирень,
И прошлогодний снег лежит устало.
В душе своей остатка грусти тень
В груди томит тревожно, запоздало.
Мне радостно, я чувствую приход
Тепла внутри меня, любви и чувства,
Что будит струны молодого серебра, их хоровод
Из тысяч голосов старинного искусства.
Умело петь, красиво жить и пить
Нектар любви, и в малом видя счастье,
И в небо радугу со звоном лить,
И тучи гнать, и спугивать ненастье.
"Да, уж, радугу лить у него хорошо получается!" - съязвил я про себя из зависти что ли, сам не зная толком, почему. Мне было в диковинку, что за несколько минут этот Гладышев начиркал столько всяких стихов, пуст и е очень красивых в отношении стилистики и где-то хромающих по смыслу и ритму, но всё-таки довольно прилично срифмованных, а, главное, на совершенно разные темы. Здесь у него и политика, и лирика, и интимные переживания, страдания любви, и какое-то воспевание своих чувств, то ли просыпающихся от наступления весны, то ли рождающихся под действием его собственного вдохновения и фантазии.
Всё-таки, что ни говори. А как поэт Гладышев заслуживал внимания, несомненно. У него такая богатая фантазия и неимоверная скорость сочинительства, что ему, несомненно, удалось бы установить рекорд в книге Инесса, если бы он туда обратился, по скорости производства стихотворных строчек.
-Вот это, - я указал Гладышеву на стихотворения, начинавшееся ловами "Уже полуденная слякоть...", - надо было как-то назвать. Оно без названия, по моему, не очень...
-Да, - согласился Гладышев, внимательно следивший за тем, как я читаю его стихи, - я бы назвал его "Осень". А вот первому даже и названия нет. Да оно и не очень удачно получилось, как мне кажется.
-Слушай, Гладышев, - обратилась к нему Вероника, видимо, решив взят, что называется, быка за рога, - у тебя совесть есть? Ты бы отстал от человека. Как ты уже достал всех своими непутёвыми стихами! Тоже мне поэт! Ну, чего ты человека смущаешь, заставляешь какой-то свой бред читать? Он же тебя впервые видит сегодня, а ты ему уже навязался. Он ведь подумать может, ненароком, что ты чёкнутый. Ты бы отсел от него на своё местечко, тем более, что сейчас Гвоздь вернётся, а он не любит, когда его место занимают, ты же знаешь! А уж тебе-то он точно спуску не даст! Пойди, лучше, развесели Анжелику, а то она сидит уже в гневе на весь белый свет, дымит как вулкан и вот-вот взорвётся.
Вика разговаривала с Гладышевым, как с ребёнком, нравоучительно-снисходительным тоном. Её высокомерное к нему обращение создавало впечатление, что она считает его за великовозрастного ребёнка, с которого и спросить нечего, а себя, по крайней мере, сострадательной нянечкой из дурдома, разговаривающей с душевнобольным.
Гладышев посмотрел на неё странным взглядом своих необычных глаз, который, кажется на неё нисколько не подействовал, но ничего не ответил ей, хотя по выражению его лица я понял, что он бы хотел ответить ей что-нибудь обидное, но не нашёлся в этом, и снова обратился ко мне:
-Ты знаешь, по моему, Пушкину было бы также неуютно в России при нынешнем режиме, как и почти два века назад при царском: суть-то у них одна, - сказал он друг ни с того, ни с сего, как будто бы мы только что и делали, как говорили о Пушкине.
Эта непоследовательность, несвязность и нелогичность разговора, в котором он вдруг, совершенно неожиданно прыгал с одной темы на совершенно к ней не касающуюся, другую, испугала вдруг меня, и я подумал: "А не имею ли я, в самом деле, дела с душевно больным, ненормальным психически человеком, у которого совершенно расстроено и раздолблено сознание. Он ведь, кажись, совершенно не помнит, о чём мы с ним только что говорили, что он, вообще, делал пять минут назад!"
Эта мысль поразила меня. Видимо, от этого лицо у меня сделалось таким, что посмотрев на меня, Гладышев вдруг, оправдываясь, сказал. - Ты извини, пожалуйста, у меня в голове столько много мыслей, что приходится некоторые говорить совершенно не к месту.
С этими словами Гладышев отсел на своё место.
-Я же говорю, что у него дома не все! - сказала мне Вероника тихо, словно пытаясь оправдаться. - Я его не понимаю и никогда, наверное, не пойму.
Она взяла у меня из рук бумажки со стихами и, усмехаясь, спросила:
-Ну, что это такое?! "Пусть сохнет мой усталый пень..." Чушь какая-то собачья! Стихоплёт несчастный! Пародиста на него нет! Его же в пух и прах можно разделать, как ты считаешь?
-Не знаю, - ответил я ей, потупив взгляд, как будто она говорил обо мне.
Мне было досадно за Гладышева, и я вовсе не считал его сумасшедшим, хотя временами на это было очень похоже. Я знал, что у него в душе твориться подчас такое же, как у меня, когда стихотворения и мысли несутся, словно снег во время пурги, обгоняя в своём бешеном полёте друг друга. Если был "психом" Гладышев, то, значит, был психом и я. Меня начинали раздражать нападки Вероники на Гладышева, а потому, наверное, и вообще её вид и манеры поведения.
В это время действительно вернулся Ржавый, не заставив себя долго ждать, вернулся, как и предупреждала Вика. Видимо, она знала, где он был. Сев на своё место, он тихо опрокинул стопку водки в рот навзничь и задавил её каким-то салатом, из свеклы что ли, ещё оставшимся на столе. Оказалось, что его отсутствие объяснялось довольно просто: он ходил к столику, за которым веселился Шабрыкин, который был знакомым, как выяснилось, едва ли не половины кампании.
Вскоре и сам Шабрыкин подошёл к столику поздравить именинника. Он поздоровался со всеми, а, пожимая руку мне, спросил:
-Ба-а, а ты здесь какими судьбами?!
-Да так, пригласили, - ответил я, опасаясь, что сейчас Шабрыкин выдаст всем, кто я такой.
-Ну-ну, - ответил он мне со снисходительной и надменной улыбкой, - занесло пташку, да не в ту компашку!
Бегемот и Зуб глянули на него пристально и настороженно, навострив уши на нашу беседу. Я заметил это. Они прислушивались к его словам, но больше он ничего не сказал, не добавил, а, обойдя стол и присоседившись рядом с виновником торжества, закурил истребованную у насупившейся Анжелики сигарету.
-Это знакомые Жоры, - шепнула мне на ухо Вика. - Я его знаю плохо. У него своя банда, но наших пацанов он знает хорошо. Кстати, он когда-то даже учился у вас в училище, и ты должен быть с ним знаком.
-Да, как видишь, есть немного, - согласился я.
Поговорив с именинником о чём-то совсем тихо, Шабрыкин минут через пят покинул наше общество, а Бегемот тут же громко объявил:
-Так, ну что! Я считаю, что на сегодня наш дружеский ужин закончен! Но вечер продолжается. Едем ко мне домой на коньяк. Я приглашаю тебя, - сказал он, показывая пальцем в мою сторону, - тебя, Гладышев, тебя, Карман, тебя, тебя, тебя, ну и, разумеется, всех дам.
Бегемот не назвал лишь Стропилу и ещё одного человека, сидевшего весь вечер так тихо и незаметно, что я даже не поинтересовался, кто он такой.
Публика приглашение именинника приняла с восторгом и радостью.
-Здорово! - горячо зашептала мне на ухо Вероника. - Когда Бегемот приглашает к себе домой, то это значит, что у него обязательно будет лазерный видик, и мы будем глядеть его всю ночь. Ну, а если там будет ещё коньяк, то бьюсь об заклад, что это будет "Наполеон", да ещё с какими-нибудь бешено дорогими и дефицитными конфетами.
Коньяк, если к тому же хороший, да ещё с великолепными шоколадными конфетами - приятное и изысканное угощение. Да ещё, если найдётся немного молотого жареного кофе, то будет просто мило и прелестно!
Наша кампания встала и потянулась к выходу из зала. Мы спустились по лестнице вниз. У подъезда в это время можно было всегда без труда поймать такси. В это время народ валил сюда валом, конечно, у кого был на то интерес, и кто был при деньгах, и "тачки" шныряли одна за другой.
Уже через минуту кампания рассаживалась по отловленным машинам.
-Ну, что, ты видишь, как Бегемот проучил Чучело? - спросила меня Вероника. - Все поехали, а он остался. В следующий раз будет знать, как жмотничать.
И действительно, Стропила откололся от нашей кампании и остался на крыльце у входа, издали, обиженно наблюдая за нами.
-Ты знаешь, я, наверное, тоже не поеду домой к Бегемоту, - сказал я вдруг Веронике.
-Да ты что?! Он ведь пригласил! - изумилась девушка. - Новичков он обычно не приглашает к себе, и я считаю, что тебе крупно повезло...
-В чём только? Ты рассуждаешь так, как будто я поставил себе целью заручиться его дружбой. Да плевать я хотел на вашего Бегемота! Понимаешь?! Плевать! Через несколько дней я навсегда покину этот город, и не известно, вернусь ли вообще когда-нибудь сюда. Бегемот, вся эта кампания, ты, в том числе, останетесь здесь. А меня не будет здесь уже никогда! Я и сегодня чисто случайно попал сюда, только потому, что сюда пошла ты. Если бы не ты, то я никогда бы не попал в это общество из дураков и негодяев. Мне глубоко параллельно то, что будут обо мне в этой кампании думать, и как, тем более, будут относиться...
-И даже, как буду к тебе относиться я?
-Не знаю, - я замялся, не находя ответа, потому что не хотел говорить ни "да", ни "нет". - Мне не хотелось бы, чтобы ты вспоминала меня плохо, но пойми меня: ехать туда мне совершенно не хочется.
-Почему? Что случилось? Что произошло? Разве что-нибудь произошло?
-Да в том-то и дело, что нет... Но, понимаешь, когда вот так вот, ни с того, ни с сего, увидев впервые, тебя вдруг приглашают к себе в гости, то это внушает мне определённые подозрения и не нравится.
-А когда я тебя сегодня ни с того, ни с сего полюбила, это тебе понравилась?!
-Давай не будем об этом! Это совсем разные вещи. Любовь - это что-то другое! Это как сон, когда не соображаешь, что делаешь.
-Очень интересно выслушивать философствования о любви у подъезда ресторана. Ну, а если ты ничего не соображаешь, то это весьма печально! Любовь - это не только сон, как ты говоришь, но и часть человеческих отношений, понимаешь? А они, ведь, отношения эти - довольно хрупкая, тонкая и нежная вещица, легкоранимая ткань. Их очень тяжело восстановить! А разбить не стоит и пустяка...
Все приглашённые уже расселись по машинам, и теперь он вылез, чтобы поторопить нас.
-Извини, Жора, пожалуйста, но мы не поедем! - сказала ему Вероника.
Именинник изобразил сперва изумление, а затем и досаду на лице.
-Мне надо домой, - соврала ему она. -Ты же знаешь, что у меня очень больная бабушка. А он меня проводит: я так хочу.
-Ладно, - процедил сквозь зубы Жора, вероятно, догадываясь, что его пытаются надуть. В голосе его прозвучало больше злости, чем сожаления, и он ответил уже весьма недружелюбно. - Ну, что ж, оставайтесь, ели вам нужно! Мне очень, очень жаль!
Через минуту у ресторана остались только мы вдвоём из всей кампании, да ещё Стропила, удалённый из общества из личной неприязни предводителя, который, увидев, что мы не поехали, тоже слегка повеселел, подошёл к нам и спросил:
-Что, вас тоже не взяли?
На лице его засияла довольная, но почти злорадная улыбка.
-Да нет, у нас просто дела! Поэтому гуляй себе, Витя, - вздохнув с поддельным сожалением, ответила ему с насмешкой Вика.
Надменная улыбка потухла, и Стропила, развернувшись, побрёл вдоль тротуара прочь.
-Вот видишь, как всё получилось? - упрекнула меня девушка.
-А ты зачем осталась? Я же тебя не просил, - ответил я упрёком на упрёк.
-Если бы просил, то я бы не осталась... Мне так захотелось. Я с тобой пришла, с тобой и уйду!
-Спасибо, - сказал я ей.
-Не стоит благодарностей. Don't mention it! - ответила она. - Ну, и куда мы теперь?
-Не знаю. Я думал поехать в училище. А теперь не знаю...
-Ну, что ж, пойдём, я тебя провожу, а потом поеду домой.
-Давай пройдёмся пешком, - предложил я.
-Не возражаю!
Она взглянула на часы и грустно вздохнула. Мне стало стыдно, что я доставил ей неприятность.
-Ну, хочешь, я сейчас поймаю такси и отвезу тебя к Бегемоту? - спросил я в порыве запоздалого рыцарства.