Всю одежду и нижнее бельё, которые на ней были порвали прямо на теле, и, оставив ей высокие сапоги, вывели из кабинета администраторши, а потом прогуливались с нею, как с собачкой по коридорам гостиницы.
Впереди шла "мама". В руке она держала поводок, к которому был привязан ошейник на шее девушки.
Веронике было нестерпимо стыдно. Она никогда не чувствовала себя униженной настолько, как сейчас. Она просто сгорала от стыда и, хотя вокруг их встречали случайные и совершенно незнакомые люди, по большей части иностранцы, низко опускала голову, чтобы её лица не видели постояльцы.
Хотя был уже первый час ночи, в коридорах то и дело кто-нибудь встречался. Люди, не ожидавшие такое увидеть, испуганно шарахались в стороны от дамочки во главе процессии, горделиво, медленно, будто бы победно, словно на каком-то феерическом шоу-параде вышагивавшей по самому центру прохода.
Все, кто попадался им на пути, видели фантасмагорическую картину.
Впереди кавалькады шла, гордо выпятив грудь и подняв подбородок, вся из себя расфуфыренная, помпезная дама лет более, чем средних, в красном платье с глубоким до неприличия декольте, в красных чулках в очень крупную сетку с большими, словно руками завязанными узлами, в белых полусапожках на высоком каблуке с золотистыми цоколями над подковками.
В руке у дамы был поводок, на котором та, будто какую-то собачку, вела за собой следом ослепительно красивую, совершенно голую девушку, стыдливо прикрывающую своё лоно руками. Поводок дамочки в красном платье с неприлично глубоким декольте был пристёгнут к широкому ошейнику, опоясывавшему красивую шейку с шестью конусообразыми металлическими шипами, навинченным на него по периметру.
Девушка низко опускала голову, отчего её лицо было видно плохо. На щеках её рдели пятна густого пунцового румянца стыда. Локоны шелковистых, переливающихся оттенками русого волос играющими в свете галогеновых светильников волнами ниспадали на её плечи, а с них стекали частью на спину, а частью вперёд, на грудь.
Красивые, изящные, одновременно сочные и в то же время девических форм и размеров груди слегка колыхались при ходьбе девушки. Их линии, плавно переходя от почти вертикального пике с её хрупких плеч к ниспадающим, сходящимся сверху и снизу двум пересекающимся гиперболам, заканчивающимся сосцами, очерчивали собой круглые, налитые книзу формы, образующие две увесистые, словно наполненные гроздьями спелого винограда, чаши, упруго пружинящие на своей подвеске.
Каждая грудь девушки, цвета слоновой кости, светила в свою сторону большим ярко-розовым, как красная медаль, соском, ослепляя и завораживая красотой, великолепием и неожиданностью появления там, где этого по природе и обычаю вещей не должно было быть с точки зрения нормального добропорядочного бюргера или постояльца другой цивилизованной породы, вроде англичанина, француза или американца, всех случайных мужчин, видевших это чудо.
Позади процессии следовало несколько мужчин кавказской наружности с суровыми лицами, одетых в строгие костюмы и белые рубашки-косоворотки, внимательно озирающихся по сторонам и обшаривающих колкими взглядами чёрных глаз перепуганных и озадаченных очевидцев происходящего, которым было и недомёк: то ли это охрана, то ли сопровождение странной процессии.
Постояльцы, большинство из которых были иностранцы, не могли понять, что это такое они видят. И вполне может быть, что они принимали это за чудачество администрации гостиницы, которая устраивала такое своеобразное развлечение, какое-то экзальтированое театрализованное шоу на средневековые темы, привлекая таким образом в эти нелёгкие посткоммунистические времена к себе на постой будущих клиентов, которые прилетят и остановятся в следующий раз именно здесь, а не в каком-нибудь другом месте, наслушавшись от своих уже посещавших Россию знакомых о творящихся в этой гостинице невероятных, экзотических и даже экзальтированных ночных чудесах, вроде этой прогулки вызывающе одетой, в возрасте дамы с совершенно голой, завораживающей красоты девушкой на поводке вместо собачки.
У иных наблюдавших эту сцену бюргеров, случайно оказавшихся в эту минуту на пути процессии, были с собой фотоаппараты. Иностранцам вообще всегда было своейственно постоянно находиться в любом месте, куда бы они не направились или где бы они не присутствовали, с записывающей и снимающей аппаратурой, поскольку в посткоммунитической России можно было внезапно наскочить на такой материал, который с удовольствием приобрёл бы у них дома, в благополучной Европе или Америке, какой-нибудь журнал или газета, специализирующиеся на освещении событий в постсоветском Союзе за весьма приличные деньги, сразу окупившие с лихвой все расходы на поездку в эту дикую и странную страну.
Многие из очевидцев, у которых были при себе фотоаппараты, от удивления увиденным не могли даже опомниться и вовремя сообразить, что нужно хвататься за камеру и снимать, пока процессия проходит мимо. Некоторые, наиболее шустрые и предприимчивые, те, кто приехал сюда специально в поисках сенсаций, вскидывали свою технику, но сопровождавшие процессию мужчины, заметив это, тут же быстрым шагом подходили, закрывая объективы ладонями, и, мотая головой, что-то говорили на непонятном бюргерам языке, пресекая все попытки заснять кавалькаду. По интонации и выражению их лиц иностранцы понимали: снимать нельзя.
Некоторые пытались присоединиться к процессии и идти следом, но чеченцы, заметив хвост, отсекали его на ближайшем повороте.
Одному из свидетелей сцены всё-таки удалось сделать снимок.
Вспышка озарила Веронику. Всю дорогу она смотрела, не поднимая глаз, в пол, но ей стали видны синеватые отсветы и блики, озарившие её живот и бёдра.
Один из чеченцев тут же подскочил к иностранцу и, что-то гырнкув, выхватил у него из рук камеру, затем, хотя тот протянул руки к своему аппарату и стал кричать "No! Non!..", открыл крышку и длинным рывком выпустил всю плёнку наружу, на пол. Потом вернул камеру обратно и хладнокровно присоединился снова к ушедшей вперёд процессии.
Помпезная дама, возглавдявшая кавалькаду, совершенно не обращала внимания на удивлённых и даже напуганных такой экзотикой постояльцев. Она словно прогуливалась по своему личному зимнему саду с собачкой где-то далеко за городом. Она иногда оборачивалась назад и поддёргивала поводок, к которому была прицеплена за ошейник девушка, вверх, так, чтобы он хлестнул её по низко опущенному лицу как можно сильнее. При этом она что-то говорила девушке. Иностранцы не понимали русского, но в отличие от них Вероника хорошо различала её слова:
-Подними харечку, симпатяшка! А не то в кровь расхлещу - нечего прятать будет! Проститутка не должна прятать своё лицо! Это её товар!
Вероника не собиралась быть проституткой!
Проституткой!!!
Она согласна была делать, что угодно, даже мыть туалеты, чтобы отработать долг, но быть проституткой?!!
Впрочем она понимала уже, что простых уборщиц голыми по гостинице не водят.
Её обкатывали, чтобы она привыкла не стесняться своего голого тела на публике, при случайных людях, поскольку это была её будущая рабочая форма, которая не должна была её смущать.
Женщине, особенно красивой от природы, свойственна стыдливость. Редко какая особа, не натренированная практикой публичного "аля в чём мать родила" дебюта, сможет спокойно, как ни в ччём не бывало, переносить своё присутствие в обнажённом виде при многочисленных одетых зрителях. И теперь у Вероники эту стыдливость выжигали из души пламенем стыда, от которого щёки горели, как факела.
Веронике было и жарко, и холодно.
В коридорах гостиницы было довольно прохладно. Ветер гулял по переходам. В другой обстановке на таком холоде и сквозняке она уже давно озябла и забескокоилась бы о своём здоровье, постаралась укутаться, чтобы не простыть. Но сейчас она шла словно отрешённая от происходящего с ней, даже не помышляя прятаться от холода.
Да и как ей было укрыться? Во что?!
Стыд, которым она горела внутри, не давал ей почувствовать полную силу прохлады, а вся нереальность происходящего сразу ошеломила её до такой степени, что она вообще уже не реагировала ни на что вокруг.
Единственное, что она понимала, это то, что её тело, её любимое, красивое, самое прекрасное в мире тело, изысканный храм её души, был выставлен теперь на обозрение посторонней к нему публике, которая сама-то пребывала в недоумении от происходящего, но старалась не подавать виду, наверное, думая, что это проявление какой-нибудь национальной особенности русских, обычая, которого они не знают по причине крайней редкости его совершения.
Вероника не могла сказать точно, сколько времени её водили по коридорам гостиничного комплекса, спускаясь и поднимаясь по лестницам, проезжая на больших роскошных лифтах с этажа на этаж, пересекая залы и переходы между частями огромного здания. Ей казалось, что это длиться бесконечно.
Но вот процессия подошла к дверям, где наготове стоял какой-то швейцар.
При подходе "мамочки" он поприветствовал её уважительным, лизоблюдским даже, поклоном и, протянув руку, открыл перед ней дверь, сам оставшись в стороне от пути её движения.
"Мама" вошла в распахнутые швейцаром двери, как королева в тронный зал. Она как двигалась, так и, не сбавив ни на йоту скорости, прошла в просторную залу роскошного номера с четырьмя огромными красными бархатными диванами в виде ракушек, занимавшими едва ли не половину всего внутреннего пространства.
Пол номера от одной стены до другой был покрыт длинноворсовым белым ковром. Огромное окно на всю стену было зашторено тяжёлыми зелёными, отблёскивающими в свете приглушенного освещения от бра в виде свечей на золотых подсвечника-рожках. Они висели рядами вдоль оранжевых стен комнаты по соседству с дорогими, эпического размера картинами в больших золочённых рамах.
Вероника в сопровождении чеченцев, увлекаемая поводком, вошла следом.
-Дайте ей водки! Разотрите! - приказала дамочка, усевшись на диван-ракушку.
Разуваясь, она при этом задрала ногу на ногу, отчего Веронике стало видно, что под платьем у неё ничего, кроме чулок, нет.
Зашедший следом за процессией и закрывший входную дверь швейцар подошёл к сервировочному серебристому столику на золочённых колёсиках, стоявшему недалеко от входа в номер, на котором были закуски и спиртное, и, налив из графина водки, протянул Веронике стограмовую стопку.
-Пей! - сказала "мама", глядя на неё снизу.
Она сказала это спокойно, но так, что Вероника даже не подумала ей перечить и тут же осушила рюмку, запрокинув её в горло.
Водка была резкая, противная, с запахом - отвратительная! На Украине такой не делали.
Вероника закашляла, поперхнувшись застрявшим в горле от непривычности вкуса и ощущений спиртным, обжегшим ей пищевод.
-Что это ты?! - возмутилась "мамочка". -Хорошая водка, между прочим! "Распутин"! Сама такую пью!
Веронике не дали как следует прокашляться. Её сразу же положили ничком на ребристую поверхность бархатной красной ракушки. Кто-то принялся растирать ей спину той же водкой.
Сначало кожу обожгло прохладой жидкости, но потом она стала всё сильнее греть.
Тело стало приходить в себя от озноба, согреваемое крепкими руками и спиртным, впитывающимся в кожу. Вероника даже почувствовала какое-то лёгкое блаженство. Оно было похоже на какое-то локальное помилование, как недолгая передышка, небольшой отдых во время казни. Но всё равно было приятно.
Её спину массировала пара рук, потом к ней присоединилась вторая, и кто-то сел на неё сверху. Вероника почувствовала грузность чужого тела у себя на бёдрах, сбоков её обняли чьи-то голые тёплые бёдра. Крестец и ложбинку между ягодицами защекотал чей-то лобковый волос.
Её всё продолжали массировать, но вскоре на спине осталась только одна пара рук. Это были руки того, кто сидел на ней сверху. Вероника ощущала, что это женские руки, потому что они были мягкие, нежные и маленькие.
Вероника догадалась, что это руки "мамочки", поскольку больше женщин в комнате не было.
Руки эти некоторое время разглаживали её спину, потом нырнули под мышки, под её грудь, схватили и принялись мять её груди, потянув их в стороны, потом к центру, к солнечному сплетению, затем немного вниз, и так продолжая вращать их по кругу навстречу друг другу.
Пальцы этих рук нащулали сосцы Вероники и, защипнув их, стали покручивать и пощипывать их, постепенно сжимая их всё сильнее и сильнее.
Вероника лежала ни жива, ни мертва.
"Началось!" - подумала она. Она не хотела, чтобы её тело гладили по спине, не хотела, чтобы кто-то брал её груди в свои руки, даже пусть и тем более что это была женщина. Она не хотела, чтобы к ней прикасались и доставляли удовольствие и боль. Она этого не просила.
Но её об этом и не спрашивали. Её ласкали потому, что кому-то приятно это было делать, ласкали для собственного удовольствия, а не для того, чтобы доставить это удовольствие ей. Для этого же ей причиняли и боль.
-А ты киска! - восхитилась "мамочка", трогая её тело, приникая к её спине своими мощными грудями и водя ими её коже так, что у Вероники забегали по ней тысячи искрящихся мурашшек, приятно покалывающих и взрывающихся словно маленькие пузырьки с газировкой. -Возможно, некоторое время ты будешь моею!
Она продолжала одной рукой мять её грудь и щипать сосок, от чего Веронике неожиданно и вопреки её желанию становилось всё приятнее. Она пыталась понять, удивиться, как может быть так сразу мерзко, противно и приятно, но волны блаженства накатывали всё сильнее, заливая мысли пожаром сладострастия.
Вторую руку "мамочка" запустила сзади себя, между ягодиц Вероники, прорезав и разведя их ладонью, словно ножом. Потом нырнула пальцами в её вульву, нащупала клитор и стала его массировать.
Кто-то взял Веронику за локоны её волос, со всех сторон окутавшие голову, как шалаш, собрал их в кулак и потом, подняв за них голову с дивана повернул её в бок, в свою сторону.
Вероника почувствовала, что изнемогает от желания. Ей было приятно и противно.
"Если изнасилование неизбежно - расслабься и наслаждайся!" - вспомнила она шутливый совет из школьных времён, хотела ухмыльнуться ему с иронией, но не смогла: волна наслаждения захлестнула мысль.
В лицо Вероники что-то ткнулось, и она учуяла характерный запах. Кто-то разгребал пальцами её волосы, скрывавшие лицо, и старался пихнуть ей в рот свой член. Вероника сжала зубы и зажмурила глаза. Рука над головой собрала её волосы в копну, удерживая в кулаке.
-Давай, давай! - закричал знакомый голос. -Гарик рассказывал, что ты хорошо сосёшь!
Вероника сопротивлялась, как могла. Ей совсем не хотелось брать в рот мерзкий член. Она пыталась отвернуть голову. Но её с силой держали за волосы, сжимая их пучёк в кулаке тем сильнее и больнее, чем упорнее она стремилась отвернуться.
-Давай, давай, сучка, отрабатывай! - кто-то нажал ей с силой на щёки пальцами, надавив так больно, что она невольно развела челюсти.
В рот что-то проникло. Вероника хотела вытолкнуть это языком, но это проникло быстрее ещё дальше, внутрь неё, заполнив горло и вызвав рвотные позывы.
Рука, державшая её волосы, стала таскать голову Вероники взад-вперёд, нанизывая её на член, проникавший в самое горло. В мышцах гортани начались рвотные спазмы, доставляя кому-то удовольтвие от такого массажа.
"Мамочка" тем временем общалась с её подружкой, раззадоривая её всё сильнее.
Две мужские руки взяли ноги Вероники за икры и развели в стороны. Затем её подняли за них так, что она едва не переломилась в том месте, где на ней грузно сидела "мамочка". Та от такого толчка повалилась вперёд на её спину, продолжая при этом ласкать её грудь.
Веронике кто-то сзади подложил под живот большую холодную подушку так, что её бёдра оказались задранными высоко вверх. "Мама" скатилась с неё в сторону, а потом, встав сбоку стала пихать ей в анус то ли сразу несколько пальцев, то ли фаллоиммитатор, то ли ещё какую-то прибамбасину для сексуальных утех, отчего Веронике стало больно и из глаз брызнули, словно из сжатого лимона, слёзы.
Вскоре кто-то пристроился к ней сзади, воткнув ей во влагалище свой член.
Вероника просто сходила с ума. Ей было нестерпимо больно, и также нестерпимо приятно. Она не могла понять, что перевешивает в её ощущениях. А ещё ей было нестерпимо стыдно.
Она была внутри своего тела, которое в это время имели несколько человек, и которое получало от этого и боль, и удовольствие. Но душа её при этом металась внутри, не зная, в какой укромный уголок этого огромного вместилища порока теперь спрятаться.
Вероника за время жизни после "гостя" как-то смирилась уже с тем, что её имел во все дыры Гарик, и даже стала забывать это, но переживать групповое изнасилование ей ещё не доводилось. Да она и не желала когда-нибудь такое испытывать!
Её душе было мерзко в отличие от тела, которое тайком от неё уже испытало несколько оргазмов. Её продолжали пользовать, и вскоре душа Вероники затаилась где-то так, что ей показалось, что она теперь просто кукла: плоть, нанизанная на кости, - которой всё равно, что с ней делают.
Душа её будто бы свернулась в клубок, как ёжик, ощетинившись отрешённостью, и перестала реагировать на внешние раздаржители.
Теперь Вероника в самом деле превратилась в огромную куклу для утехи и удовольствий, которую имели со всеми возможными фантазиями "мамочка" и её преспешники.
Она уже не реагировала ни на что сопротивлением, подчиняясь механически и бесстрастно, когда её переворачивали, когда ей что-то куда-то пихали, и если ей приказывали, помогала это делать. Она уже даже не воспринимала реальность так, словно находилась в каком-то обмороке.
В голове её больше не было никаких мыслей, никаких ощущений - ничего.