--
Я? Да просто так... Зашёл посмотреть на баньку. Я её раньше не видел... А она, вообще, как, топится?
--
А как же? Ты что-т попариться хочешь?
--
Да, вообще-то, не прочь, - я лихорадочно придумывал оправдание своему поведению.
--
Это хорошо, что ты в баньку сходить захотел. Токмо вот, по одному-т в баню не ходют. Надо ещё кого-т позвать. Ты-к давай, дровишек наруби пока, а я пойду мужиков покличу. Кто в деревне сейчас есть.
Пелагея скрылась за дверью. И с полминуты мне было видно, как она тяжело карабкается по заросшей высокой лебедой тропинке, ведущей по склону небольшой горки от баньки к дому.
На душе отлегло, испуг прошёл, и я выглянул за дверь, ведущую к реке, в надежде, что пастух ещё там. Но его как и не бывало.
Пелагея пошла по деревеньке, а я стал готовить дрова на баню. Вскоре она вернулась, - я как раз нёс охапку наколотых в мелкую щепу дров к бане, и лицо у неё было перекошенным, а глаза округлившимися от испуга.
-Петра медведиха задрала! - Задыхаясь от ужаса, произнесла бабка.
Она схватилась рукой за правую сторону, где было сердце, и так стояла посреди двора, не в силах отдышаться.
Я бросился на улицу, высыпав на землю щепу, и побежал, не представляя даже толком, где живёт Пётр. У одного из домов за низким жердянником собрались деревенские бабки, и не раздумывая, направился туда.
В доме народу было ещё больше, чем на улице, и я подумал, откуда столько взялось в такой маленькой деревушке. Пробравшись сквозь плотную гудящую, голосящую толпу, я оказался у низкой кровати, на которой под одеялом лежал через зубы улыбающийся Пётр. По всему было видно: ему плохо. Глаза были влажными и налившимися кровью, весь он вспотел, и чёрные, как смоль, волосы, мокрые от пота и крови, лохмами торчали в разные стороны. На щеке виднелся глубокий, рваный, сочащийся кровью след от когтей дикого животного. Пётр тяжело дышал, и то и дело закрывал глаза, закатывая их в подлобье.
Увидев меня, он с трудом произнёс:
-А-а, ты... Видишь, тебя спас, а сам... Некому помочь было...
Я приподнял одеяло. Верхняя одежда и бельё были порваны в клочья, кожа на груди и плечах была располосована и лоскутами плавала на сочащемся кровью мясе. Сломанные рёбра пугающе, неестественно торчали из боков белоснежными обломками. Зрелище было жуткое.
Увидев то, что осталось от Петра, рядом стоявшие бабы заголосили ещё сильнее, от чего я пришёл в неописуемую ярость. Мне вдруг захотелось схватить что-нибудь потяжелее и колотить это тупое бабьё, беспомощно стоящее и наблюдающее, как человек, отдаёт концы.
-Что ж вы его не перевязали, дуры?! - Неожиданно для самого себя громко, с надрывом, что было силы закричал я, стараясь перекрыть голосящих.
Толпа слегка притихла, и я крикнул ещё раз, чтобы подбодрить себя:
-Бинты давайте, тряпки рвите, простыни!
Вскоре ко мне потянулись руки с бинтами и полосами нарванной простынёй, и я принялся, как мог, перематывать искрошенное, пугающее своей бесформенностью и податливостью тело Петра. Ко мне присоединились и стали помогать.
Приподнимая туловище Петра над сочно пропитанными кровью простынями, я понял, что в нескольких местах у него сломан позвоночник. Тело неестественно прогибалось, и пальцами можно было ощупать острые углы на позвоночном столбе, от чего по коже пробегали мурашки.
Безжизненно мягкое тело было тяжёлым и податливым, но мне помогали. Приходилось то и дело напоминать, чтобы обращались осторожнее. Я попросил несколько досок, и их передали через толпу окружавших. Их подложили под спину и примотали тряпками.
Перебинтовывая пострадавшего, я то и дело пробовал, насколько сильно пострадала его кожа, и всякий раз её лоскуты легко отделялись от сочащегося лимфой подкожного слоя. Оставалось только удивляться, как это, вообще ему удалось выжить после таких страстных объятий медведицы.
Когда мы стали перебинтовывать Петра, он, видимо, потерял сознание и пребывал без чувств. Так что можно было подумать, что он уже умер. Приложить ухо к груди или нащупать пульс на переломанных руках или висках не было никакой возможности, и только, поднося к приоткрытому рту маленькое зеркальце, можно было уловить по лёгкому запотеванию зеркала едва теплящееся дыхание.
Перевязка была закончена, и я попросил всех выйти из дома, потому что больному не хватало кислорода, а в задних рядах, где собрались мужики, не придумали ничего лучшего, как взять, да закурить.
Когда последние спустились с крыльца во двор, я обратился к толпе внизу:
-Нужно срочно везти Петра в больницу, иначе уже завтра его надо будет хоронить.
-А ты доктор, что ли? - Послышался чей-то язвительный вопрос.
-Я не доктор. Но тут и дураку понятно, что он умирает. На нём живого места не осталось, сломан позвоночник. К тому же, он истекает кровью.
В толпе поднялся страшный шум, и невозможно было понять, чего хотят люди. В избе вдруг раздался какой-то грохот, и я бросился туда.
Какая-то женщина, неизвестно как оставшаяся в доме, уронила на пол таз с водой, и теперь вытирала тряпкой лужу.
-Как вы здесь оказались? - Изумился я.
-Я жена Петра, а что? - Ответила светлорусая с длинной, толстой косой женщина.
Теперь я заметил, что в доме ещё несколько комнат, и она была в одной из них, откуда теперь вышла девочка лет десяти-двенадцати.
-А тебя как зовут? - Обратился я к ней.
-Меня зовут Лариса, - ответила она, подходя ближе, как делают во время беседы многие дети, доверяющие взрослым. - Мы сегодня с папой ходили в лес за грибами и увидели мишку, маленького такого. Я с ним стала играть, а тут его мама-медведица выскочила из-за кустов. Папа меня на дерево забросил, а сам стал убегать. Но медведица за ним не погналась, а полезла за мной на дерево. Я стала кричать, а папа подбежал к дереву и стал бросать в медведицу палками, а потом схватил медвежонка за загривок и поднял его так, что он стал громко кричать. Медведица спрыгнула с дерева и бросилась на папу. А папа ружья не взял, и у него был только нож. Они обнялись и стали кататься по земле. Папа медведицу ножом бьёт, а она его мнёт, рвёт когтями. И они так долго боролись, и оба страшно кричали. А потом прибежал дядя Алёша и помог убить медведицу.
-А кто это такой? - Поинтересовался я.
-Это папин друг.
Валентина, мать Ларисы, набрала из кадки по новой тазик воды и уже обмывала лицо мужа куском махрового полотенца. Я вышел из дома. Теперь мне кое-что было ясно.
На дворе у дома народу заметно поубавилось. Стоять осталось всего десятка с полтора человек, среди которых было несколько мужчин.
-Кто такой Алексей? - Спросил я у стоявших под крыльцом.
-Ну я, - отозвался немолодой бородач, в котором я сразу признал одного из своих троих спасителей.
-Ты, что ли, видел, что там в лесу случилось?
-Ну я, - кивнул головой Алексей.
-Что там случилось?
-А какое это теперь имеет значение?
-Действительно, - согласился я, закусив губу: "В самом деле, какое это теперь имеет значение?"
-Совсем близко от деревни случилось, - вдруг заговорил Алексей, обращаясь не ко мне, а к окружающим, и сменив тон голоса с вызывающего на удивлённый. - Вот тут, метров двести в сторону кладбища. Откуда тут только здесь медведям взяться? И в такое врем они, вообще, на человека не нападают её, как раз собираются в спячку впасть. Я слышу крики и рык какой-то. "Ну, - думаю, - дело недоброе!" Схватил топор и бросился туда. А там медведица Петрухе бока мнёт. Ну, я её топором по голове и оприходовал. Жаль только, что подоспел слишком поздно.
Кому-то захотелось посмотреть на медведицу, убитую Алексеем, и оставшиеся во дворе двинулись к тому месту, где произошла трагедия: по словам Алексея туша медведицы с перерезанным горлом, до сих пор лежала там, и надо было теперь её забрать, чтобы не пропали даром жир, мясо и шкура. Я попытался остановить их, но меня никто и слушать не захотел.
Я зашёл в избу к Петру, но Валентина зыркнула на меня так зло, так недобро сверкнула очами, что я понял: здесь мне делать нечего.
"Как странно, - думал я, направляясь по улице к дому Пелагеи, - человек умирает, и никто не хочет ему помочь. Даже если он обречён, ему всё равно необходимо попытаться помочь, хотя бы как-нибудь поддержать его своим участием в его судьбе. А они пошли смотреть зарубленную медведицу. Надо срочно найти где-нибудь машину или что-нибудь ещё, да хоть комбайн или трактор, и везти Петра в больницу. Впрочем, где это здесь найдёшь..."
В самом деле, в деревне почти что не было никакой техники, и за всю неделю, что пробыл здесь, я не слышал ни разу работающего двигателя.
Войдя во двор и увидев всё так же посреди него стоявшую Пелагею, я услышал, что из-за угла дома меня кто-то зовёт. Это был лёгкий, почти призрачный свист на высокой ноте, который вообще можно было принять за скрип качающейся туда-сюда деревянной ставни на окне. Сначала я даже не обратил на него внимания, но свист как-то настойчиво и призывно и немного сильнее повторился, так, что на него нельзя было обратить внимание. Пелагея тоже обратила внимание на странный звук.
-Что там? - Спросила она у меня.
-А-а-а, - устало махнул я рукой, - что-что, умирает Пётр, и никто ему не хочет помочь.
-А чего бабы к Варваре пошли?
-К Варваре? - Меня удивили и обеспокоили её слова. -Не знаю.
Пелагея вышла за калитку, и я услышал снова посвитывание, доносившееся из-за угла дома. Там меня поджидал мой знакомый деревенский пастух. Глаза у него были по семь копеек, как у обезумевшего.
-Ты знаешь, что случилось? - Спросил он.
-Да, видел.
-Да не, не то. Бабы деревенские к Варваре пошли!
-Ну и что? - Простодушно спросил я.
-Как что?! - Пастух сильно схватил меня за руку, выказав недюжинную силу, столь неожиданную в его тщедушном теле, и притянул к себе. -Знаешь, зачем они пошли?
-Нет...
-Они пошли просить Варвару, чтобы она помогла своим колдовством вернуть Петру жизнь.
-Ну и что?
-Как это что?! Неужели ты не понимаешь, что от Варвары ничего хорошего ждать нельзя. Она же ведьма! Бабье горе слепо, она идёт туда, где, как ей кажется, могут быстрее всего помочь. И очень часто этим пользуется всякая нечисть, играет на этом...
-Да что ты плетёшь?! - Не выдержал я и затряс пастуха за грудки. Меня начало раздражать, что он ко мне прицепился. Я ведь отдохнуть сюда приехал! А не во всякое деревенское дерьмо вникать! Меньше недели мне гостить осталось в этой треклятой деревеньке, но меня всё равно почему-то упорно не оставляли в покое. И мне это уже надоело!
Я хотел было сбросить, стряхнуть пастуха, вцепившегося в мои рукава, но не тут то было. Он не унимался:
-Да ты пойми, что она затевает страшное дело...
-Какое ещё страшное дело? - Мне хотелось отделаться от него.
-Ещё не знаю. Я давно уже разучился предвидеть, но тревога, тревога в моём сердце, и она не даёт мне покоя.
-Какая ещё тревога? Отчего?
-Да от того, что всё это, с медведицей, подстроено Варварой. Это её рук дело. Так же как и тот волк, что напал на тебя...
-С чего это ты взял?
-С того, что я только что видел, как медведица исчезла, как исчез и убитый тогда волк.
-Слушай! Я устал от всего этого! -Я надеялся, что он наконец отвяжется от меня, а то нашёл благодарного слушателя, которому можно туфту всякую на уши вешать. Может быть, он в самом деле сумасшедший какой-нибудь, тихий деревенский сумасшедший...
С опушки леса у околицы села послышались голоса, показались из-за деревьев люди, и пастух сам отпустил мои руки и стремительно, пригибаясь к высокой траве, побежал вниз к речке. Я направился на улицу, навстречу людям.
Это были те, кто пошёл смотреть на убитого зверя. Теперь они пребывали в каком-то странном состоянии, будто подвыпили там, в лесу, и теперь шли не то, чтобы навеселе, но как-то так, расхлябанно и даже улыбаясь, странно и дурновато.
-Чего это вы такие чудные? - Поинтересовался я.
-Как чего?! - подскочил ко мне один из мужиков. -Медведя-то как и не бывало!
Он побежал дальше, догоняя шумно-пьяно толпу.
Позади всех плёлся Алексей, понуро повесивший голову. Я спросил его, когда он поравнялся со мной:
-Что случилось?
-Медведица пропала, - глянув на меня потеряно, сказал он.
Он пошёл дальше так тяжело, едва волоча ноги, но я не отставал от него. Мне всё казалось, что он сказал что-то не так, и смысл его слов плавал где-то в тумане догадок...
-Постой, постой! - Чувствуя, как меня начинает лихорадить противной, зыбкой дрожью, появляющейся в те моменты, когда пропадает присутствие духа, затормошил я Алексея. - Как пропала?! Её что, кто-то украл?
Внезапно Алексей преобразился. Лицо его исказилось яростью, зубы зло блеснули в покривившемся рту, и он точно шашкой полоснул меня наискось, сверху вниз взглядом:
-Дурак! Кто её украдёт?!
Он зло двинул здоровенной мужицкой рукой, и я полетел в сторону, на обочину дороги, удивительно легко, как стряхнутый с локтя котёнок. Упав в крапиву у покосившегося серого жердяного забора, я обжёгся о траву и принялся яростно трясти и чесать вспухшие руки, покрывшиеся красными волдырями.
-Сам ты дурак! - Зло, с чувством процедил я, глядя ему вслед и представляя, какого хорошего пинка я бы сейчас ему отвесил, если бы...-Козёл!
По другую сторону околицы вынырнул пастух.
-Ну что?! - Улыбнулся он своей придурошной улыбкой. -Видишь?!
В его взгляде читалось торжество победителя. Я выпустил в него весь заряд своей словесной ярости, потому что даже в глубине сознания не испытывал страха перед этим деревенским дурачком, не чувствовал опасности, хотя ещё когда-то в далёком детстве меня предостерегали держаться подальше от умалишённых и в случае чего вести себя с ними наиболее нейтрально, потому что неизвестно никогда, что им взбредёт в голову в следующую секунду.
Обругав пастуха, я пошёл к калитке и вдруг почти сразу ощутил тупую боль выше локтя. Будто бы кто-то хорошенько огрел меня дубиной.
-Да он и вправду дурак! - Подумал я, обернувшись и увидев, что пастух стоит по-прежнему по другую сторону забора, но в траву прочь от меня катится увесистый булыжник, один из тех, что аккуратной кучей лежали в углу огорода Пантелеихи.
Едва я успел что-то понять, как еле увернулся от второго камня, летевшего мне прямёхонько в голову.
-Ты что, дурак?! - Крикнул я, но пастух уже нагнулся за третьим камнем.
Сам того не ожидая, я вдруг задал стрекача по улице, но тут же от острой болив самой пятке, куда пришлось следующее попадание, споткнулся и покатился кубарем, поднимая сухую пыль.
-Что ж это ты, чокнутый, делаешь?! - Раздался где-то позади истошный вопль старухи Пелагеи. -Ах, окаянный, ну я-т сейчас тебе задам! Не посмотрю, что ты дурак-т!
На зубах скрежетал песок, которого каким-то образом набился полный рот. Где-то совсем рядом, у самого уха, плюхнулся, брызнув в лицо пылью, ещё один, видимо, уже последний камень, и я даже не смог испугаться тому, что он едва не размозжил мне голову.
"Метко бросается!" - Проскочило в голове. Совсем рядом увидел я подбегающего Алексея с большой палкой в руках. Лицо его было живо от злого азарта.
-Что случилось?! - Он потянул меня за руку и помог сесть. В голове всё шло кругом, и встать на ноги не было никакой возможности.
-Да вот! - Махнул я головой в сторону огорода, где Пелагея гоняла по углам пастуха. Песок противно скрежетнул на зубах, мешая говорить. И мне показалось, что сколько не отплёвывайся, его не убавиться.
-Ты что, с Лапшой связался? - Выпучил удивлённо глаза Алексей.
-С какой ещё "лапшой"? - Не понял я.
-Да с нашей Лапшой, с придурком нашим, с пастухом! - Замахал для убедительности палкой мужик.
-А чего с "лапшой"? - Снова не понял я.
-Да это фамилия у него такая: Лапша. Иван Лапша. У дураков ведь тоже фамилии есть!
-А-а-а, - я снова заплевался песком, а Алексей протянул руку, чтобы помочь мне встать на ноги. -Не надо. У меня голова кружится.
Подошла запыхавшаяся, но довольная Пелагея, и дыша часто и мелко, через слово, спросила:
-Чего это-т он в тебя камнями швырялся?! Ты что, обидел его что ль?!
Краем глаза я увидел, как из дома Варвары выходит деревенские бабы, а позади всех идёт сама Варвара, подталкивая женщин руками, как гурт робких овец. Она повернула голову что-то продолжая говорить в мою сторону. И наши взгляды встретились, от чего мне стало страшно, и я опустил глаза в землю.
-Ну что, поднимать тебя можно уже? - Снова спросил Алексей.
-Да, - слабо ответил я и почувствовал, как сильные руки оторвали меня от земли и поставили на ноги.
В сопровождении бабки Пелагеи я направился к дому, не смея поднять взгляда и спотыкаясь на каждом шагу под тяжёлым чёрным глазом Варвары. Внутри я весь дрожал от страха и чувствовал, что во мне не осталось даже смелости идти вперёд. И когда мы остановились, поравнявшись с бабами, недвижимость показалась мне высшим, спасительным благом, какое я мог только обрести в данную минуту.
Пелагея что-то зашептала, разговаривая с женщинами, охая и причмокивая языком от удивления. Они могли бы говорить громче, потому что я всё равно не слушал, не мог просто слышать, понимать, о чём они вообще болтают, погруженный в оцепенение, спрятавшийся в нём, как черепаха в своём панцире от опасности.
"Пантелеиха" повела меня ошеломлённого, ничего не соображающего дальше, и, когда мы оказались дома, страшным шепотом, от которого нельзя было не прийти в себя, зашипела, поднеся свои губы к самому моему лицу, от чего я почувствовал на своей коже росу от её влажного, тёплого, тяжёлого дыхания:
-Сегодня вечером тебе надо куда-нибудь исчезнуть из деревни, милый мальчик.
Её нежное непривычное обращение заставило меня насторожиться.
-Варвара сказала, что вылечит Петра, если ей дадут с тобой пообщаться.
-Откуда ты это взяла?
-Бабы сказали.
-Бабы?..
-Да, они ходили сейчас просить её, чтобы она помогла., и Варвара им такое вот ответила. Она пообещала, что в противном случае Пётр умрёт нынешней же ночью. Вот такие-т дела.
Я сел на лавку у стены и задумался, переваривая услышанное.
-Может быть, и вправду с этой Варварой встретиться? - Спросил, наконец, я, не придумав ничего лучшего.
-Да ты что?! - Испугалась Пелагея, замахав руками.
-Но ведь Петру жизнь спасу! - Попытался я подкрепить резонность своего предложения, хотя тут же почувствовал, как у самого поджилки затряслись от страха перед одной только мыслью, что это может случиться.
-Не вздумай! - Пригрозила кулаком над моей головой бабка. - Она и тебя погубит, и мужика не спасёт. Это ж ведьма! От неё-т ничего доброго ждать нельзя!
Я подумал и спросил:
-Послушай, бабушка, а куда же мне теперь спрятаться? Если меня захотят силой выдать Варваре...
-Не знаю. Может, в лес-т пойти-т пока, до ночи там посидеть...
-Да ты думаешь, что говоришь?! - Возмутился я, ощущая крупные мурашки, холодной зыбью пробежавшие по спине. -Она ж меня там сама сыщет. И скорее, и ничьей помощи не потребуется.
Не6ожиданно на память мне пришло предложение Алёны пойти на танцы в Большую Василиху. Это был выход. Правда, то, что я узнал в баньке, несколько смущало, и охлаждало мой пыл. Но, кажется, ничего другого не оставалось. "Если Алёна ходила со мной тайком следить за своей матерью, то навряд ли она с ней заодно", - решил я.
Я попросил Пелагею затопить баню, позвать Алексея и сходить к Алёне.
Пришёл Алексей, остановился на пороге, повесил свою тяжёлую лапу на заскрипевшую дверь и спросил:
-Чего тебе ещё?
-Пойдёшь со мной в баню? - Спросил я его сразу.
-Ты что, парень, точно дурак или что? У меня друг умирает, а ты - в баню... Чокнулся что ли? - Он покрутил пальцем у виска, развернулся и исчез, как появился.
Пелагея пришла с Алёной:
-Я пойду баню затоплю, а вы тут покалякайте пока.
-Чего тебе? - Спросила девушка.
-Пойдём на танцы, - предложил я.
Глаза её округлились:
-Ты что, не знаешь, что произошло?
-Знаю. Но я знаю и другое: Варвара сказала, что поможет Петру, если я останусь с ней с глазу на глаз, а иначе он сегодня же ночью умрёт.
Алёна потупилась и как-то вся померкла, но потом с решительностью в голосе произнесла:
-Собирайся.
-Хорошо, - кивнул я головой, - только в баню схожу.
-Зачем?
-Знаешь, - я показал девушке испачканные рукава и бок рубашки, шлёпнул по грязным брюкам, - сильно что-то запылился.
Девушка в первый раз улыбнулась:
-Ну, хорошо, только давай поскорей, чтобы тебя не очень-то разморило.
Все страшные переживания сегодняшнего дня отступили, ушли куда-то, и о её очаровательной улыбки передо мной будто бы распахнулся другой мир, в котором и в помине не было страхов. Оттуда веяло теплом и светом, и ощущение стало вдруг столь явственным, что я уже не мог сказать самому себе, что реальнее: это окружающее меня болото захолустной жизни, в котором было так много жути, или то, тёплое и светлое окно, в которое вдруг окунулось моё второе "я".
-А ты со мной в баню пойдёшь? - Игриво и в то же время с затаённой надеждой на согласие спросил я девушку.
Алёна также игриво замотала головой, и мы оба весело и беззаботно рассмеялись, как забывшиеся дети. Этот миг показался мне сказочно ослепительным, волшебным подарком судьбы, который перечеркнул начисто все мои былые тягостные переживания и наполнил моё сердце тёплой, живой благодарностью.
Мне вдруг захотелось сказать ей что-то необыкновенное, от чего душа должна была воспарить куда-то высоко-высоко, в светлые небеса, и остаться там в окружении белых облачек-барашек...
Но, видно, не было у меня таких слов, которыми можно было бы выразить моё чувство, и только в голове, как когда-то очень часто бывало, кружилась стихотворная метель, наметая сугробы четверостиший: