Охромов был в отчаянье. В ушах до сих пор звучал, словно истошный, крик полковника Зверева: "Найди его!!!"
Никаких объяснений, никаких инструкций. Вот так - возьми и найди! Вынь, да и положь
ему на блюдечке с голубой каёмочкой то, что и искать-то где не понятно. Пойди туда - не знаю куда, принеси то - не знаю что! Вот какое задание ему Зверев загадал.
"Настоящая зверюга!" - с досадой подумал Охромов.
С тех пор, как он согласился работать на Зверева, его положение стало настолько стало незавидным, что теперь он всё чаще вспоминал ту встречу на троллейбусной остановке со странным дядькой в штатском, как роковую.
В сущности, теперь он был никто. Его теперь даже и не было! И о том, что он жив, знал только Зверев. Для остальных Охромов пропал без вести! И проявиться, вынырнуть вдруг в реальность, сказать всем: "Братцы! Вот он я! Я жив! Я цел и не вредим!" - теперь это было просто невозможно! Столько дров было наломано за время знакомства со Зверевым, что обратный ход был завален такими буреломами, пробраться сквозь которые Гриша был не в состоянии.
А так хотелось вынырнуть из этой дурацкой конспирации на свет божий и закричать для начала: "Спасите! Люди! Спасите меня!"
Охромов сидел, поджав колени и обхватив их руками, в углу комнаты так, словно он был не свободен, словно он находился не в квартире, откуда хоть сейчас мог выйти, а в карцере тюряги, словно приговорённый к пожизненному заключению узник.
Ему хотелось кричать от душевной боли, от того, что за это время он вдруг потерял самого себя. Потерял в прямом смысле этого слова! Потерял так, как и не думал никогда потеряться!
Теперь он не принадлежал себе! Теперь он целиком и полностью принадлежал полковнику Звереву! Если Зверев вообще был полковником!
Сейчас Грише казалось, что Зверев был сущим дьяволом, сумевшим незаметно, быстро и безвозвратно, точно подлый змей так окрутить его своими кольцами, так набросить на него петли, что и шелохнуться уже было нельзя! Он стёр его из реальности! Курсанта Охромова, выпускника Сумской "артяги", без пяти минут лейтенанта, теперь просто не существовало! И он мог проявиться в реальном мире только по воле своего нового хозяина - полковника Зверева. А мог по его прихоти и дальше прозябать в качестве тайного агента.
"Как я попался на это?!" - недоумевал Гриша.
Выхода, в самом деле, не было.
Разорви он порочный круг, сплетённый ему Зверевым, и.... ничего хорошего там теперь его уже не ждало. Там теперь были только боль, преступление, предательство.
И хотя он не совершал ни того, ни другого. Но для всех, кто остался в реальном мире курсанта Охромова, а не выдуманном мире тайного агента Гриши, проявись он в него, нарисуйся - вот он я! - он стал бы и предателем, и преступником, да к тому же ещё и должником перед бандитом Бегемотом!
"Как я попался на это?! Что я сотворил со своей судьбой?! - заломив до боли руки, вдруг прокричал во всё горло Гриша. - Что мне теперь делать?!"
Его крик звонко отразился от стен пустой почти что комнаты и больно ударил по ушам. Теперь в голове звенело, словно от близкого разрыва снаряда. И в этой звенящей пустоте не было ничего, кроме его, Гриши Охромова, отчаяния и безысходности.
"Что мне теперь делать?!" - снова прокричал он ещё сильнее, будто собираясь оглушить себя этим воплем.
Дверь отворилась. На пороге комнаты стояла Вероника.
-Ты что орёшь?! - удивилась она.
Глаза её были округлены от изумления, но всё равно это было самое прекрасное лицо, которое он когда-либо видел.
Гриша смутился. Он не знал, что сказать Веронике.
В самом деле. Что он мог ей объяснить?! Что ему сейчас казалось, что быть простым курсантом, простым выпускником училища, гораздо лучше и желаннее теперь для него, чем заниматься не понятно чем, надеясь на обещания какого-то полковника Зверева, который, быть может, и полковником-то никаким и не был. Всё было на словах. И от того будущее, ещё вчера, когда он был курсантом, такое надёжное, определённое, хотя наверняка - не сладкое, теперь казалось таким призрачным, эфемерным, похожим на неясные очертания миража в пустыне, который мог в любой момент исчезнуть. И оставалось только надеяться на слова полковника КГБ Зверева, который быть может, теперь ему это почему-то особенно явственно казалось, и полковником никаким не был.
Теперь о том, что он есть, что он не пропал неизвестно куда, знал только Зверев. Ну, ещё Вероника. Но она-то знала, что для всех остальных курсанта Охромова больше нет, и никогда не будет. И ей, кажется, на это было наплевать! Наплевать потому, что она даже понять не могла, что с ним, с его судьбой на самом деле произошло. И если ещё вчера он был зависим напрямую от министерства обороны, то теперь он зависел только от Зверева, и только Зверев мог определить его дальнейшую судьбу. Теперь Гриша был просто пешкой в руках этого человека, расходным материалом, который очень скоро, но, самое главное, не известно когда, мог больше не понадобиться полковнику Звереву. И тогда.... Что тогда стали бы стоить его обещания?! Ничего!
-Вероника! - невольно вскрикнул Гриша. Он хотел закричать: "Мне плохо! Спаси меня!", но осёкся, поняв, что она-то ему точно ничем не поможет, и лишь увидит всю его слабость.
Девушка быстро приблизилась к нему, опустилась рядом с ним на колени и обняла его голову руками, прижав к своей тёплой, упругой девичьей груди.
На секунду Грише показалось, что девушка каким-то непонятным образом прочитала всю его боль, увидела, что твориться в его душе.
Её искреннее движение. Она прижала его к себе, к своей груди, как мать прижимает своего ребёнка, стараясь успокоить его и передать ему своё сочувствие, сострадание и любовь.
Гриша не знал, что делать. Это движение было таким искренним, неподдельным, таким чистым и светлым, таким родным, что он вдруг забыл о своём полном отчаянии и безысходности, словно их и не было.
Теперь он ощущал только тепло и любовь.
"Вероника!" - уже едва слышно прошептал он, млея от внезапно нахлынувшей любви.
Девушка отняла его лицо от своей груди, посмотрела в его глаза, близко-близко, внимательно, словно читая в них что-то, а потом нежно поцеловала его в самые губы, слегка наклонив голову, приблизившись к нему осторожно и трепетно.
Гриша ничего не мог понять. Но единственное, что он теперь ощущал, это желанное тепло её губ, близость её, такого прекрасного, такого родного тела, и тепло, невообразимое тепло любви, окутавшей его с головы до ног.