-Знаешь, я где-то ошибся! - признался ей вдруг Жора.
Они сидели на высокой круче над раскинувшейся перед ними долиной поймы спокойной медленной реки. Псёл пересекал её извилистой, зеркальной лентой, извивающейся где-то посередине между ними и горизонтом из разноцветных, в основном золотисто-жёлтых полей и лугов, расчерченных перелесками, за высокими деревьями леса, кучерявой зеленью скрывавшей из вида его правую часть, откуда он тёк на юго-запад, прочь из города, навстречу дачам, что плотно, скученно, тесно окружили его берега ниже по течению километрах в десяти отсюда.
В воздухе стоял пьяный аромат вечернего зноя украинского лета. Начинали свиристеть где-то внизу, по всей припойменной долине сверчки и цикады, словно торопясь начать вечерние пересвисты, словно соревнуясь друг с другом, кто начнёт раньше. По изумительно-голубому небу плыли восхитительные пушистые облачка, словно напросившиеся украсить и без того прелестный пейзаж этого удивительного вечера. Откуда-то с востока на небосвод начинало наползать пурпурное одеяло ночи, на фоне которого не только белоснежные кварталы города, раскинувшиеся по Пришибу за Пслом, но даже далёкие отсюда фиолетовые тонкие и высокие словно спички трубы "Химпрома", уже утыканные красными бусинками сигнальных огней, длинные сероватые цеха и белые огромные как горы сахара отвалы диоксида титана и прочей химической дряни, смотрелись как-то красочно, ярко, словно подсвеченные падающим стремительно где-то за их спинами солнцем будто театральным прожектором.
От этой картины вокруг захватывало дух, даже дышать хотелось осторожно, чтобы не спугнуть эту нечаянную благодать вдруг снизошедшую то ли на них обоих, то ли на неё одну.
Впрочем, ей не хотелось даже узнавать, было ли то, что она видела вокруг, что она вдруг почувствовала и ощутила, только её переживанием, или это посетило их обоих. Посторонние мысли только мешали наслаждаться прелестью вечера.
Вероника не хотела ничего говорить, ей нравилось молчать и внимать голосам природы, чуду откровения жизни, вдруг коснувшемуся её сознания. Она подумала вдруг, что вот было бы здорово умереть, но только вот так, чтобы этот вечер длился, длился и длился после смерти, и что бы она потерялась в нём навечно, и вот так бы и сидела на круче над рекой, над городом, над мимо текущей, струящейся, как волшебный нектар, жизнью....
И, чтобы, в самом деле, не умереть вдруг от переполнивших её чувств, которых она даже испугалась, она вдруг ответила, когда, наверное, Бегемот перестал уже и ждать ответа на свою фразу, произнесённую словно в пустоту:
-Я тоже....
Жора насторожился, словно пытаясь понять, что имеет ввиду его юная супруга. Впрочем, для этого, ему, наверное, надо было сначала понять, что имел ввиду он, произнеся ту фразу несколько минут назад.
Теперь они молчали оба, и это было самое лучшее в мире молчание, молчание людей, которые в двух словах вдруг сказали друг другу всё, что хотели сказать, сами того не подозревая, и которые поняли друг о друге и о себе в тысячу раз больше, чем могли бы понять иные, без умолку тараторя целый вечер, перебивая друг друга, как те кузнечики и цикады, что свиристели наперебой внизу, в опускающейся в сумрак долине реки Псёл.
Не надо было говорить "Я люблю" или "ненавижу!", не надо было бесполезно сотрясать воздух, изображая то, что текло между ними безо всяких слов. И это было тем более удивительно, что Вероника никогда до и никогда уже после не была так духовно близка со своим мужем, как в тот странный, волшебный, но с виду неказистый и обыденный, как многие иные вечер. Да нет же! Не только с ним, с Бегемотом! Никогда вообще ни с кем позже она не была более так близка как с Жорой Бегетовым в тот сказочный и в то же время такой простой вечер.
Если жизнь - это композиция с миллиардом степеней свободы, ежесекундно приковывающих к себе сознание, то, пожалуй, только тогда, только в тот вечер комбинация этой головоломки сложилась для неё именно так, что она поняла: это миг счастья, истинного счастья, какое только может быть, которое многие ищут, которое называют кто блаженством, кто нирваной, кто ещё как-нибудь, но о котором подавляющее большинство знает лишь понаслышке от тех, кто и сам знает о нём понаслышке. А те, кому посчастливилось, по кому полоснула эта стремительная, неуловимая и неповторимая, непредсказуемая и неожиданная, ослепительная и заставляющая забыть, как дышать, полоса счастья, наверное, в дальнейшем становятся вдвое несчастней тех, кто только слышал о таком и, быть может, мечтает, что такое однажды с ним произойдёт, потому что это уходит также стремительно, быстро, безвозвратно, как и пришло, как и вся жизнь, в конечном счёте, которая такая же полоснувшая полоса счастья, но только побольше масштабом, потеряв которую, какая бы клятая-мятая она ни была, понимаешь, что это и было лучшее, что только могло быть.
И чтобы убить, чтобы прекратить эту полосу невместимого, незаслуженного, нечаянного счастья, душившего её своими слезами неизбывности, Вероника произнесла тогда:
-Я люблю тебя!
Фраза прозвучала как-то пошло и банально, как-то не по-настоящему, как-то дежурно и фальшиво, словно неправда. И это действительно помогло.
Счастье друг раскололось, рассыпалось вдребезги. Осыпалось куда-то в тартарары, обнажив банальность и обыденность всего вокруг, уже спустя мгновение смотревшегося в её глазах, как хлам.
Она словно поднесла это слово к виску и, произнеся его, выстрелила им себе в мозг. И всё стало так, как было только что. А то, что только что было, как зацепившаяся за корягу обыденности благодатная вечность, вдруг перестало быть, как и не было никогда прежде.
И чтобы это уже ушло насовсем из души Вероника повторила как-то более уверенно, словно прогоняя прочь благодать трескотнёй звуков:
-Я люблю тебя!
Впрочем ушло не всё. То, что осталось в её душе, иногда находило, подкатывало откуда-то снизу, навязывалось в воспоминания, и тогда она подолгу вспоминала, словно пыталась вернуть, наколдовать, обрести тот вечере, который уже давно канул в лету и ушёл навсегда. Ушёл вместе с Жорой. А за ним, или за ними ушла и жизнь, молодость. Словно молоко сбежало по горной ложбине, не спросясь и не помедлив. И только тогда, в далёкой теперь юности ей казалось, что жизнь бесконечна не только по времени, но и по пространству осуществления. Только тогда, в тот далёкий вечер она ещё не знала, что жить нужно торопиться, потому что никто никого ждать не собирается.
Может потому и свиристели один прежде другого стремясь начать вечерние трели сверчки и цикады. Они торопились жить. Потому что им никто не обещал, что жизнь будет долгой. И они понимали это. И стремились успеть пропеть свою песню.
"Знаешь, я где-то ошибся!.. Да разве только ты ошибся Жора?! Мы все ошиблись, появившись однажды в этой прелести жизни. Потому что лучшая участь во всех мирах - не быть рождённым. Я знаю, что это сказал кто-то.... Какой-то гений! И нужно было бы, по крайней мере, попытаться вспомнить его. Как зовут, кто такой... но я не буду вспоминать, не буду напрягаться, потому что это сказала я. И сказала не потому что и не для того, чтобы кто-нибудь слышал. А сказала просто самой себе. Чтобы успокоить, потому что родившись, я должна была развиться и познать. Познать всё, что касается меня, и всё, чего касаюсь я. И вот теперь я вот такая. У меня теперь есть влагалище, которое как ни банально это звучит, зовёт меня к сношениям. Сношения могут быть самые разные. Но где-то в глубине их безумной пляски кроется такая же банальная, как сама эта труба в меня между моих прелестных ножек, цель. И банальность этой цели - родить другую банальность, которая продолжит то, что и я продолжила собой - мой род.