Ханжин Андрей Владимирович : другие произведения.

Хохот

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 1.57*4  Ваша оценка:

   ВО-ПЕРВЫХ
  
  
  
   Уголовный кодекс - это перечень моих желаний. По другую сторону условной вселенной, там, где раскоряченные баобабы поддерживают фанерные небеса - расположились те, чьи сумрачные дни истекли в непрекращающейся и тягучей, как подгоревшая сгущенка, борьбе... В сражении с моими желаниями. Ну что вы... Не Афина правит ими. И не с жестоким Аресом бьются они, пытаясь арифметически упорядочить зигзагообразное падение монгольфьерова шара моей остывающей души. Ну что вы... Они - святые мученики недостаточности. Ущербные крыжаки. Наперсники увертливых гимнописцев, из под моих ребер вырывают они хрипящее сердце, харкают в кровоточащую рану сопливой мальвазией своих велюровых молитв и, ковыряя свежий воздух корявыми перстами, тычут в меня и гадливо шипят: "Преступник, крамольник, преступник..." Они уродуют мои желания в соответствии с собственным мировоззрением. Они истребляют живое, ради бессмертного. Они пьянеют от вида марширующих в ногу колонн. И корчатся в эпилептических судорогах при виде вышедших из строя... Они...
  
   Доводилось ли вам когда-нибудь, в неуловимые секунды острого прозрения, рассматривать изображенные художником или запечатленные фотографом физиономии классических писателей - тех, кого паразиты интерпретаторы любезно именуют "властителями дум"? Лично у меня, даже после мимолетного созерцания этих изъеденных мыслями харь, пропадает всякое желание к занятию литературными упражнениями. Даже если занятие таковое, как нельзя лучше истребляет пустые мгновения вялотекущего времени жизни. Так что перед вами не литература, а всего лишь фильтрованные впечатления, изложенные рукописным способом. И другой возможности просунуть сучковатую палку между спицами бесконечно вращающегося колеса сансары у меня пока нет. Увы.
  
   А они...
  
  
  
  
  
  
   *
  
  
  
   КОРОЛЬ СКУЧАЮЩИХ ПОДОНКОВ dd>   (КСП)
  
  
   Прежде казалось, что всякий, осмелившийся поднять голос против социалистического устройства России, - герой и мученик. Позже выяснилось, что большинство несогласных с советской властью были либо кромешными идиотами, либо профессиональными провокаторами и политическими карьеристами.
  
   Провокаторы призывали брать пример с замученных то ли властью, то ли собственной дурью идиотов. Многие примерились к идиотам и создали культ.
  
   Так возник "русский рок".
  
   Олигархическую революцию 1991 года совершила группа политических провокаторов при непосредственном участии завербованных ими идиотов, называвших себя "рок-музыкантами". И суть дела не меняется оттого, что завербованы они были не конкретными людьми, а обобщенными идеями. Это только лишний раз подчеркивает их идиотизм. Хотя некоторые из "музыкальных бунтарей" все-таки сумели впоследствии трансформироваться собственно в провокаторов.
  
   Теперь по существу.
  
  
   Будь я религиозен, то без особого труда подобрал бы названия для многих явлений. И даже самой религии подобрал бы вполне соответствующее ее убожеству название. Но я не религиозен. Я крайне подозрительно отношусь к кочующим по миру формам, которые могут быть заполнены только одним содержанием, хотя и в разных его толкованиях, с учетом местности и нравов аборигенов. Поклонение триаде "Sex, Drugs, Rock"n"Roll" вполне соответствовало религиозному поклонению, хотя и сгинуло благополучно со всеми своими святыми и страстотерпцами к чертовой матери. Да и религия-то была, по правде сказать, плюгавенькая и местами плешивенькая.
  
   Остался от нее пасынок-мутант, один единственный колченогий, бесполый сатир по имени Бизнес...
  
   Не спорю, из под обертки для бубль-гума очень даже может выкарабкаться кое-какая философия, но вся суть заключается в том, что эта жевательная философия предназначена исключительно для восторженных идиотов или олигофренических пессимистов, разыскивающих дьяволов в опорожненных пивных склянках. И божки этой философии - наследственные дегенераты, и богиньки ее - подавальщицы и давалки из люмпенской забегаловки, хоть бы и декорированной убогой мазней пидараса Уорхолла.
  
   Один из талантливейших актеров нашего времени, работающий в амплуа юродивого - Ник Кунцевич - поставил рокенроллу диагноз: "... философия на уровне третьего класса, взятая из десятых рук".
  
   Но, конечно же! В этой пошленькой триаде из секса, наркотикса и рокенроллекса, верховным идолом, разумеется, является sex. Не будь его, вся платформа рухнула бы, не успев зазвенеть первым ля-минором. О эти розовенькие жопки всемирных страдалиц!.. О эти выпуклости над гульфиками, обтянутых индиго Иеремий!.. Сколько разбитых девичьих сердец обрызгано метафизической спермой придурковатого мелодиста Пола сэра Маккартни... Сколькими пубертатными языками вылизана священная пизда успешной киоскерши Джанис... Сколько идеологий перепродано... Сколько деятелей наполитичено... Сколько злобных царств обращено в прах осколков из под кока-колы...
  
   Какая-то очень изощренная блядь догадалась заворачивать использованные презервативы в библейские страницы, - это и называется "rock"n"roll".
  
   Согласен, ради красного словца, не грех и бога в жопу выебать, но лишь бы стоило чего-то это самое словцо.
  
   Пустота. Одна лишь пустота, из которой доносится чавканье и фальшивые стоны проституток.
  
   Rock"n"roll.
  
   Очень уж незаметно и быстро поменялись местами гегелевские герои и гегелевские же лакеи. И подвиги стали не совершаться, а изображаться. Янтарные мальчики - богоборцы как-то резко поскучнели, подтянулись, улыбнулись широко и заиграли в глянцевых самоубийц. Кое-кто переусердствовал, но в общем - все очень мелодично.
  
   И ничего не стоит словцо.
  
   Так... компания дебилов, под назойливые аплодисменты провокаторов, корчит из себя мучеников от макдоналса или преуспевает на пафосе коммерческого бунта, а толпа визжит и неистовствует: шоу и бутербродов! Шоу и собственные какашки! Это какая-то сакральная манипуляция! Несомненно, он - гений! Нужно срочно обратиться к раввину за растолкованием этого действа. О-о-о!.. А вы видели, видели, как он на баррикадах у Белого дома, перед лицом лютой красной смерти, за демократию штаны обосрал, но песню свою таки донес до слушателя! О-о-о! Иё-ё-ёй! А тот, тот-то, с виду зачмыренный такой, а как с властью не согласился, помните! У-у-у!... Он гений, гений! По радио так и сказали: гений. Про "пошли все на хуй" громко спел... ну как вы не помните! И-и-и... А тот - от водки сдох. А тому - похмелиться не дали и он башкой об унитаз... Ы-ы-ы! Герой! Гений! Еще давай!
  
   Не спорю, кто-то должен подмахивать толпе и должен кто-то ей засаживать... Иначе толпа приступит к изнасилованию власти, а вот этого допустить никак не можно. И Максимы Горькие, и Владимиры Семеновичи, и Викторы Цои, и Курты Кобейны, и Джанисы Джоплины - очень нужны в качестве гутаперчивых баб и каучуковых фаллосов. Я не против. Я очень даже ЗА. И только за одного человека в этом мертвятнике мне очень больно. Не туда он попал, а выбраться не может. Думает, что некуда. Мается.
  
   Зовут его Илья. Прозвище у него - Сантим.
  
   Он - поэт. Настоящий принц в изгнании. Король скучающих подонков. И я пишу о нем только для того, чтобы приличные люди не подумали, что он либо идиот, либо провокатор.
  
   Просто, он мало знает о себе.
  
  Все.
  Резервация здесь
  
   С тех дивных пор, как лакированные зондер-команды искусственно выведенных рифмачей прочесали карательными фалангами руины лирической самодеятельности, замшелые обитатели этих самых руин неожиданно обнаружили себя в состоянии спонтанного сепаратизма. Они вроде бы создали видимость ожесточенного контркультурного сопротивления, но в то же время так до конца и не осознали, чему именно они сопротивляются. Физиономия агрессора оказалась настолько смутной, настолько разнообразно смутной, что герои некоммерческого рок-н-ролла едва лишь угадывали ее контуры. Но они жаждали подвигов...каждому из них казалось, что именно его песня разнесет эту муть, испепелит навязчивую эстраду ослепительными вспышками греческого огня! В моду вошли колючие венчики из оборванных струн и сценическое изображение гибели человечества. Такой персональный Армагеддон. Ласт файт, переходящий в мортал комбат.
   Но возможно ли вести войну с расплывчатыми контурами при помощи какого-либо конкретного оружия... Здесь всякий выстрел вязнет в киселе. Войну с туманными контурами можно вести лишь при помощи таких же точно контуров - смутных представлений о собственном предназначении. Однако туман имеет свойство сливаться.
   Обитатели лирических руин контркультуры возжелали отделить собственную "смутность" от сумерек ангажированного мейнстрима. Ведь никто, ни в каком кошмаре, не смог бы поверить или объяснить самому себе то, что нет никакой "контркультуры" и противостоящего ей "тиранического искусства". А есть лишь талантливые и не очень... И, черт возьми! - никому уже не понятно, отделиться ли хотят они, выделиться ли...
   Выстрел без мишени.
   Некоторые, настаивающие на радикальной конкретике, избрали в качестве мишени собственный висок, всаживая в него золотые стрелы внутривенных инъекций. Впрочем, выбор оружия лежит в области личных предпочтений, обусловленных фольклорными традициями. Это не принципиально.
   Обитателям давно уже облагороженных руин до сих пор кажется, что их самоубийства являются символическими. А сами они, после совершения вино-водочного харакири, становятся идолами подпольного пантеона. В агонистическом бреду мерещится им, что на скрижалях их религии начертано слово "Underground".
   Но нет никаких скрижалей. Есть лишь номер полки в городском морге и кривая надпись химическим карандашом на мертвой ляжке: "Иван Помидоров". Гробовщикам же, собственно говоря, как носителям конечной истины, абсолютно по хую и сам этот Иван, и его выдуманная фамилия. И если даже на соседней полке обнаружится мертвое тело, некогда принадлежавшее некоторой субстанции под названием Борис Моисеев, - гробовщики продолжат глушить спирт с формалином, пощипывая остывшие сиськи юных покойниц - жертв ДТП. Трупам, как и брошенной в мусорные баки одежде, уже все равно, как их теперь используют. Трупы, как шпроты, равны. Таковы особенности войны мутных контуров против неясных очертаний.
  
   Но известно ли вам, что вслед за боевыми отрядами всегда идут кибитки коммерсантов, груженые бесчисленным товаром? Такова реальность. Таков закон бытия. Туман сливается, как мысли в голове Фиделя Кастро, и на Гаванской набережной появляются футболки с изображением Джона Леннона и Че Гевары одновременно. Леннон слева, Че справа. Туман сливается, и анархист Помидоров взрывает себя насыщенным раствором героина. Туман сливается, и Дмитрий Дибров перепевает Майка Науменко. Туман сливается, и предприимчивые фельдфебели превращают руины в супермодные дансинги, где чавкающие представители ласковых тиранов оттягиваются под ремиксы поверженных рок-групп.
   И чем яростнее рубятся лирические вояки, тем гуще и обильнее становятся стол и стул в разросшемся коммерческом тылу, такова неизбежность. И если ваша кислая рожа все еще не пропечатана во всю ширь одноразовых китайских футболок, то значит - хуевые вы вояки.
  
   А мы - всего лишь люди предчувствия.
  
   Сантим
  
   Если он еще не бог, то лишь потому, что передающаяся по наследству прививка интеллигентности мешает ему провалиться-таки в бриллиантовую преисподнюю прижизненной канонизации. Если он еще не бог, то несомненно станет им. Как становится богом всякий, пишущий кровью поэт. Вопрос лишь в том - когда, где и кем будет произведен обряд перевоплощения. Все же он не из тех лукавых скромников, способных короновать себя собственноручно. И уж конечно не из тех, кто потешает чернь адюльтером политики и мистики, надеясь получить из скрюченных ручищ этой самой черни, безусловно, пижженые державу и скипетр.
   Короче говоря, он не задумывается о своем божественном предназначении. И именно этот нюанс выделяет и отделяет и даже отдаляет его от той бессмысленной войны чебурашек с барабашками, в которую втянуты многие и многие наши электрические горлопаны и механические струнобои.
   Плоть от плоти выросший из гитарных британских подвалов, Сантим волею проклятой судьбы вынужден действовать в неблагоприятных условиях московских зачумленных катакомб. Его персональный путь не имеет ни малейшего отношения к борьбе руинных сепаратистов, поскольку и сам он ни в чем не причастен ко всему тому, что в нашем бестолковом заповеднике принято подразумевать под непонятным термином "рокенрол" Сантим, прежде всего, - солирующий поэт, ради удобства высказывающийся под аскетический аккомпанемент пары электрических гитар. Ему этого вполне достаточно. Ведь здесь главное заключено не в виртуозности исполнения, а в атмосфере... Главное - самоощущение.
   Вот черт...
  
   Если Сантим еще не слился с абсолютом, то лишь потому, что недостатки его характера позволяют абсолюту хоть как-то позиционировать свое неочевидное отличие от жизни, так сказать, мирской и бренной. Получается, что даже в недостатках Сантим исполняет некое наивысшее поручение, которое сам же себе и предписал. Только не догадывается об этом. Догадливость, как и всякая прочая жизненноважная изворотливость ума, присуща исключительно сынам мира сего, то есть людям цельным и конкретным, как таблетка фенолфталеина. Догадливость не свойственна богам. Они не решают кроссворды. Они их даже не составляют. Им эти шарады на хуй не нужны.
  
   Вот черт...
  
   Неплохо он придумал: "Резервация здесь!" А где же, блядь, еще...
   Когда он был бессмертно юн, то обладал такой своеобразной, чуть подпрыгивающей походкой. Такая же манера передвигаться была у Алекса Оголтелого, только более акцентированная. Казалось, что в этой походке выражено инстинктивное желание сократить соприкосновение с землей до минимума, иметь как можно меньше общего с этой непрочной, шаткой и во многом случайной структурой. Земля, со всем ее составляющим, была сама по себе, Сантим - сам по себе.
   Отодвинув от себя тяжелую прозрачную дверь с надписью "выход", он покинул утробу метрополитена и оказался в самом центре подземного перехода. С потолочных ламп сочился гнойно-желтый свет. Ядовитым дымком коптила зажженная окурком урна. Пучеглазая девушка с тявкающей собачонкой подмышкой визгливо кричала в трубку прикрученного к кафельной стене телефона: "А? Что?.. Ты меня посылаешь?.. Нет! Это я тебя посылаю!.. Понял! А?.. Что?.." Усатая тетка в мохнатом берете цвета оранж толкнула его авоськой, нагруженной стиральным порошком "Лотос". Он покачнулся и сделал несколько шагов к газетному киоску. Продавщица уставилась на него пуговичными зенками, но, не распознав в нем потенциального потребителя отечественной прессы, отвернулась и вцепилась зубами в извлеченный из под прилавка пирожок. Тут же, в нескольких сантиметрах от него, страдающий одышкой милиционер грабил беспомощного азиата. Левой ручищей правоохранитель держал несчастного за шиворот, так что тот едва касался подошвами заплеванного пола, а правой обшаривал карманы, выгребая из них все, сколько-нибудь материально значимое. Сантим отодвинулся от этой фольклорной композиции, закурил и наконец увидел того, с кем должен был встретиться...
  
   Только так - в самом деле, являться гением и посылать свою гениальность на хуй. Или "на ху-у-уй", - как говаривал первый вокалист приморской рок-банбы "Коба" Витя Пьяный. Только так можно сохранить в себе то самое настоящее, то самое искреннее, что безвозвратно утрачивается, как только пациент вживается в фантазии о собственной исключительности. Еще хуже тем, у кого сохранились ошметки совести... Представьте себе одуревшего уфимского педагога Юрия Юлиановича Шевчука, регулярно приходящего взгрустнуть на могиле Башлачева. Нет. Пардон. Регулярно он не сможет. Но все же тогда, когда мурлыкающий Шевчук является к месту захоронения Александра Башлачева, то чувствует себя, если конечно он не проебал еще остатки некогда распахнутой души, - так вот, он каждым миллиметром своего эстрадного организма, каждой искоркой потухающего сознания, ощущает себя жидко растекшимся говном. Так точно чувствуют себя действительно боевые генералы, увязшие после отставки в помоечном эдемчике уездного чиновничества. Век воина, как и век рок-бунтаря, короток. После завершения победоносной компании, каждый новый день приходится отыскивать для себя персональные сражения. Сначала действительные. Потом выдуманные. И в конце концов совсем уж пошленькие, бутербродные... Так могучие идолы превращаются в одноглазых шутов. И уже в этом обличье шут изображает из себя то казенного бодряка, то деморализованного философа - в зависимости от текущего политического момента. И от сценических завываний его начинает смердеть... И сопливые рулады его становятся похожими на стоны изголодавшегося ведьмака... И он приступает к поучению... А что еще остается делать тому, кто обозвал себя гением. Он поучает развлечением и развлекает поучением. И уродливые поклонники уродливо сострадают его меланхоличному уродству... А Саня Башлачев корчится в могиле от столь продолжительных блевотных поминок. Рокенрол.
   Шевчук - предводитель кастрированных сепаратистов.
   Вот черт...
   Обитатели лирических руин блуждают в поисках случайных перестрелок и если не находят таковых, то стремятся хотя бы плюнуть друг в друга. От этого им становится легче, как чеховскому писарю после убийства таракана.
   Бессознательно пародируя каменных богов - хранителей острова Пасхи, обитатели контркультурных руин торжественно усаживают свои натруженные зады на обломки концертных мониторов и погружаются в себя. А куда же еще им, блядь, погружаться! Их физиономии, подобно расплющенным профилям идолов острова Пасхи, всегда обращены внутрь обжитой территории. Их не интересует мир, находящийся за спиной. О его существовании они вспоминают лишь тогда, когда возникает кризисная необходимость спиздить на стороне какую-нибудь легко запоминающуюся мелодию. Но чаще всего не требуется и этого, поскольку гораздо легче обобрать врага внутреннего. Фаланги рифмачей вычесывают мелодичных вшей из гривастых сепаратистов, а те, в свою очередь, совершают демонстративное глумление над филармоническими бестселлерами недалеких прошлых лет. Именно это они называют боестолкновением с эстрадными карателями.
  
   Иррациональный Сантим не желает участвовать в этом кошелечном шапито. Он никогда не вращался в скрипучей люльке Чертового колеса. Он даже не попытался рассмотреть его устройство. Не запускал шестеренки. Ему эти забавные аттракционы на хуй не нужны.
  
   Да, неплохо он придумал: "Резервация здесь".
  
   О чем говорят люди, понимающие друг друга без слов... Ни о чем они не говорят. Они молча бредут, растаптывая снежную мартовскую жижу, к ближайшему лабазу, где приобретают для начала пару пол-литровых батлов сногсшибательного паленого пойла с криво насаженными этикетками.
   Первый такой попутный алкогольный ларек находился в сотне шагов от метро "Тушинская",там, где заворачивает обратную петлю лиазовский пассажирский тарантас с гламурным номером 88.
   Погрузив себя в дребезжащее автобусное чрево, Сантим и его спутник уставились в окно. По ходу маршрута, перед их расфиксированными взорами проплывали мутно очерченные контуры кварталов рабочей московской окраины. Влажный иней загробных кирпичных фасадов, угрюмые хрущевки с провалами охраняемых автомобильных стоянок. Оплеванное голубями небо. Крыши с виселицами телевизионных антенн. Луповатый светофор, желто-мутный, словно глаз пораженного вирусом Боткина. Скользкая асфальтовая прямая с издевательским названием "улица Свободы". Почерневшие стенды афиш. Скучающие гоблины в ватниках, обезображенных трафаретами "коррозия металла" на спинах.
   На первой же остановке в автобус вваливается чем-то ошарашенная разновозрастная толпа. В процессе их бессистемных переговоров выясняется, что все эти взволнованные граждане - зрители. И объединены они коллективным просмотром художественного фильма "Брат-2", только что обрушившегося на их податливые головы с экрана местного кинотеатра "Метеор". Молодежь сыпет цитатами. Романтически настроенные девушки презрительно поглядывают на своих будничных ухажеров: куда им до Данилы Богрова... Уязвленные ухажеры хорохорятся и матом критикуют увиденное на экране. Наверняка кто-нибудь из них смастерит обрез...
   Автобус чуть сносит и ведет влево. Пассажиры хватаются за поручни и друг за друга. Истерично взвизгивает какая-то особо впечатлительная барышня, а неопределенно пожилого возраста отставник в болоньевой куртке и милицейских портках как-то хореографически опускается на колени Сантима. Не успев извиниться, отставник замечает водочное горлышко, предательски сверкающее в недрах сантимовского плаща... Мгновенно перевоплотившись в алкогольного страдальца на последней стадии похмельных мытарств, старичок, голосом подыхающего Винни Пуха, произносит последнюю просьбу мертвеца: "Сынок... Ты это... того... дай глотнуть... это... помру так вот..." Предполагаемые хлопоты на тему издохшего на коленях отставника никак не улыбаются Сантиму. Он извлекает бутылку и протягивает ее страждущему. Старичок ловко откусывает пробку и, приобнимая Сантима за шею, намертво присасывается к горлышку. Кадык его остается неподвижным. Дурной знак - до хуя может отпить.
   Остановка "Восточный мост". Безжалостно оторвав умирающего от источника жизни, Сантим и его спутник покидают автобус. Моросит липкий снегодождь.
   Ледяная рябь канала. Аптека. Напротив аптеки, через улицу, кривые лысые заросли с поваленным фонарным столбом. Пластмассовые стаканчики. Полторы пачки дешевых сигарет. О чем говорить людям, понимающим друг друга без слов...
  
   Вот черт, неплохо он придумал...
  
  
   Мы уходим, чтоб никогда не возвращаться к этим, погруженным в собственную жуть, пасхальным идолам. Мы уходим с места сражения, оставив врагам свои обезображенные трупы. Нам нет до них никакого интереса. Не для того покидаем мы легализованный мир, чтобы, сгубив свои души в лабиринтах электрических каменоломен, прокрасться на цыпочках к служебному входу увеселительного райка. Нам отвратителен этот раек, отвратительны жрецы его и прислужники. Мы знаем иное.
   Мы - люди предчувствия.
   Мы обречены на тщетные поиски хотя бы пары искренних созвучий, хотя бы капли свежести в потоках всей этой выхолощенной блевотины, льющейся сквозь наши суженные вены. Мы не участвуем в придуманной войне поп-менеджеров с бытоненавистниками. Мы ищем окончательный выход из резервации духа. Мы ищем выход. И все равно бессмысленно блуждаем по бесконечным лабиринтам, не имея ни малейшего представления об их протяженности. Иногда мы нащупываем выцарапанные в шершавых стенах надписи... Так мы узнаем о погибших друзьях, прошедших здесь прежде. Мы ищем выход. И никто не может сказать с полной уверенностью, есть ли он вообще. И может быть "выход" - это всего лишь отчаянная легенда, сложенная кем-то в осознании полной безысходности...
  
  Резервация здесь.
  
  
  
   *
  
  
  
  
   ДНЕВНАЯ МГЛА
  
   Осень же, черт возьми, осень... Кислое разливное пиво с осадком, гнусные флегматичные девицы, гарь от тлеющих лиственных курганов на замусоренных газонах, декаданс и предчувствие смерти, как бесконечно бессмысленной жизни... Осень.
  В одна тысяча девятьсот восемьдесят девятом году тоже была осень. Мгновенное предчувствие дождя.
  
  На окнах полоской дрожал никчемный липкий свет, смешанный с брошенными ажурами паутин. Мы подсчитали мелочь: хватало ровно на две трехлитровые банки разливного московского пива, которое продавалось для страждущих совсем рядом, возле рыбной лавки с грандиозной вывеской "Океан"! В нескольких шагах от гостеприимного логова самого печального московского поэта Димки Файнштейна - иначе Бэрри.
  Я не сказал, что было раннее утро? Так вот, было раннее утро, около семи. Пивной ларь как раз и открывался в семь ровно, чтобы наспех похмелить и привести в состояние функциональной готовности, отбывающих по своим пролетарским надобностям мрачных позднесоветских гегемонов. Мы кричаще не вписывались в гармонию оптимистического сообщества, окружившего ларек, но свои шесть литров дурно пахнущего напитка все-таки получили. На одной из банок был припечатан жирный оттиск растопыренной пятерни, оставленный неряшливой ларешницей то ли в издевку, то ли в назидание.
  
  Странно, но в то утро ни я, ни Бэрри не страдали абстенентной меланхолией, не корчились в малодушных приступах человеконенавистничества и даже не намеревались торжественно истребить еще один бессмысленный день своей бессмысленной жизни... просто - осень. Моральный долг. Дхарма.
  
  Такой уж неуютный напиток это московское разливное, что сразу после индивидуально испитого литра наблюдается некий духовный подъем. Кратко и обманчиво это иллюзорное вдохновение. Разум погружается в область парадоксальных изысков. Но все же происходит некий лирический позыв к расширению круга участников. Навязчивое желание мгновенно поделиться булькнувшей отрыжкой эмоции с кем-то еще, с кем-то обездоленным и одиноким... Бэрри приволок из кухни телефонный аппарат на длиннющем шнуре и набрал номер...
  
  Было где-то возле девяти часов все того же утра. Блеклое солнце пару раз презрительно плюнуло на подоконник и надменно затекло за бетонную двенадцатиэтажку напротив.
  
  - Ванька не придет. - уныло сообщил Бэрри. - Не может встать.
   Помолчали.
  - Но у него сегодня Сантим ночевал... - не меняя интонации продолжил самый печальный московский поэт. - Он встал. И теперь направляется сюда. Кажется, вместе с ним сюда направляются два батла портвейна...
  
  Да ведь идти-то недолго! Ванька Помидоров проживал как раз в том башенном доме, у подножия которого располагался стационарный пункт разлива мутно-прозрачного, как осеннее утро, пива. А значит, Сантим уже пересек конечную автобусную станцию и теперь движется по Алтайской улице по направлению к тридцать первому дому. Интересно, портвейн молдавский или азербайджанский?
  
  Туркменский.
  Портвейновое трио - это вам не тщедушный пивной дуэт!. Совсем иная гамма созвучий. Внутренний дансинг при внешней медитативности. Эпопея. Ибо двое пивопьющих - это не более чем частность, мало ли что воссоединило их на какой-то краткий миг вселенского отсчета... Так, неустойчивая наркоманда. Но трое! Трое - это уже воплощенная идея о бессмертии. Это уже начало обретения смысла, уже ансамбль, уже противоречие в единстве, уже гегельянство.
  
  Истребление устойчивых ориентиров.
  
  Да и Антанта - тройственный союз.
  
  И потом, должны же мы были когда-нибудь познакомиться! Конечно, судьбы ковыляют на протезах наших помыслов, и еще не известно, кто кем распоряжается... Портвейн человеком или человек портвейном... Но нам суждено было встретится именно так, при посредничестве трогательного Бэрри, и именно тогда, когда все смертники считали себя бессмертными, и даже Ванька Помидоров, и даже... Все еще были живы. И если ты, читающий эти пунктирные записки, еще ни разу не смешивал пиво с туркменским портвейном - немедленно смешай! Стакан портвейна и два глубоких пивных глотка вдогонку - для пролонгации одурманивающего действия... Лирический допинг.
  
  Осень, черт возьми, такая осень... Дневная мгла.
  
  Как известно, изобретателем советского граненного стакана является всемирно известный автор дюралевого монумента "Рабочего и колхозницы" - скульптор Вера Мухина. Именно ей принадлежит открытие гениального метода промышленного нанесения граней на стеклянные изделия. На кой хуй они нужны, эти грани доподлинно не известно... Но туркменский портвейн в день нашей первой встречи мы вливали в себя именно из такой посуды. И мне казалось, что я знал Сантима всегда... Может быть даже раньше, чем я узнал самого себя. Так бывает, когда один потерявшийся в незнакомой галактике человек встречает случайно другого такого же скитальца, выпивает с ним... А потом обнаруживает себя в галерее зеркал, где одно и то же отражение, преломляясь тысячи раз, расщепляет сознание, будто приподнимая индивидуальное потешное забрало, и видит несчастный свое второе несбывшееся я.
  Так вот - Сантим это все, что со мной не сбылось. Все, чему уже не сбыться, что пропито осуждено и отнято за нежелание распорядиться... А сам я - негативное отражение Сантима, его навязчивый кошмар, искаженная явь, беда, от которой он никогда не излечится, потому что друг без друга мы не имеем смысла. Друг без друга мы преданны своим женщинам, а женщины к тому только и стремятся, чтобы хапнуть душу, как жакет на распродаже, и поскорее уволочь ее в склепик своих шифоньерных представлений о супружеском счастье...
  
  Бесовщина.
  
  Ха!
  
  Проповедник британской гитарной эстетики. Я-то ожидал, что сейчас войдет некто, похожий на аптекаря Матюшку, что бродил в шестнадцатом веке по ивановской Руси и толкал протестантскую доктрину в туговосприимчивые славянские массы... Я-то думал встретить очередного рокенрольного юродивого с печатью хронического воодушевления на постной роже...
  
  А встретил Сантима. Умного и насмешливого.
  
  Осень, черт... На полу валялась виниловая пластинка с записью электрических госпелов в исполнении церковного хора под управлением ренегата - регента... Под управлением Кинчева, короче.
  
  Что делают три поддатых стихотворца, обнаружив завершение алкогольных напитков... Нет. В винную лавку они отправляются позже. А сначала они судорожно ищут какой-нибудь, хотя бы самый истекший источник совместного вдохновения, какую-нибудь хуйню, магический предмет, способный зафиксировать и подтвердить спонтанно возникшие подозрения в единстве взглядов. В общем удостоверение в отсутствии каких бы то ни было взглядов вообще. Какую-нибудь духовную зубочистку найти что ли... Ведь известно, какие у поэта взгляды...
  1 стакан: "Я - гений, все - говно"
  2 стакан: "И я гений, и ты гений, и все вокруг гении"
  3 стакан: "Все - гении, я - говно"
  4 стакан: "И я говно, и ты говно, и все вокруг говно"
  Сатори.
  Так в книжном свале Бэрриной берложки был обнаружен чудовищного содержания манускрипт, озаглавленный "Стихи о Ленине и прочих героях Октября". За одно лишь название эта книжица должна бы занять почетное место в надгробной композиции, которую, я верю, установят благодарные ублюдки на могиле Ваньки Помидорова... И вокруг будет буйно расти лебеда... и ежевика с привкусом всеобщей гибели.
  
  Стихи о Ленине и прочих...
  
  Бэрри уже тогда начал осваивать художественное бренчание на ленинградской шестиструнке. Он же исполнил дебютную арию матроса Железняка: "Он шел на Адэээссууу, а выыыышел к Херсооонууу..."
  
  Хер-сон. Ну и городишко. Бывал, бля.
  
  Разбившись на автономные творческие единицы, мы отобрали из патетических виршей о "прочих" соответствующий настроению материал и, размягчив глотки "огурченым лосьоном" из Димкиного гигиенического ассортимента, приступили к системной репетиции. Да и чего ждать... Умирающие самцы, перед тем как сгинуть в неизвестности, стремятся в последний момент оплодотворить какую-нибудь случайно подвернувшуюся самку. Срабатывает инстинкт продолжения рода. Те же симптомы обнаруживают апокалиптические рокенролльщики. Рассматривая всякую текущую минуту, как последний миг собственной жизни, они спешно стремятся надругаться хоть над какими-нибудь общественными святынями, чтобы не предстать с опущенными гривами на том свете, где Сид и Нэнси спрашивают строго...
  "Огуречный", уложившись на отлакированный пивом портвейн, подвигал на импровизации. Больше хороводно-костромские, нежели британо-трущебные. Но Бэрри был чрезвычайно оживлен. Чрезвычайно. А когда гитарист в буйстве... И тогда мы в режиме нон-стоп, при посредстве отечественного магнитофона "Электроника" воронежской сборки, записали полноценный шестидесятиминутный альбом- экспромт кондовой героики. Среди прочих шедевров врезался в подкорку душераздирающий блюз "Каховка, Каховка, родная винтовка..."
  
  Потом была купленная в таксопарке водка, пропитый сборник киргизских сказок, был проснувшийся Ванька, утомление в метро, снова водка, уже не известно где приобретенная, была короткая драчка со скучающей урлой и какая-то жуткая амурная история в староарбатских подворотнях, при активном участии деклассированной барышни по прозвищу Маугля. Осень, черт возьми, осень...
  
  А ты говоришь, Сантим, что не отфильтровал в памяти трагический момент нашего личного знакомства. И даже кассетка сохранилась... ага... МК-60, чуть поскрипывает. Ну, время, знаешь...
  
  
  
  
  
  
   *
  
  
  
  
   ОГОЛТЕЛЫЙ
  
  
  
   Резкие черты подвижного лица. Пружинистая, подпрыгивающая походка. Пронзительный взгляд. "Злобненько, мужички, злобненько". Такой, сам себе аккумулятор, подпитывающийся классовой ненавистью, источаемой одинаково запрограммированными гегемонами. Суровые ленинградские улицы. Жидкое пивко с подогревом. Чавкающая слякоть на асфальте Невского. Мрачные Апраксины дворы. Песни, сочиненные в тех дворах. Да чуть больше десятка единомышленников на всю страну...
  
   Эх, злоба, эх...
  
   Так это было давно, что кажется - привиделось все это спьяну или вообще произошло с кем-то другим... Но мы все еще живы. А он все еще диктует в микрофон одинокую доктрину несмирения.
  
   Его знаменитая фотография в военном кителе, с дедовскими фронтовыми наградами была сделана зимой, в конце 1981 года, в квартире рыжего Димона Крысы - санитара из морга на Петроградской стороне. Китель висел у Димона в шифоньере и, по всей видимости, принадлежал его, димонову, деду. Тогда несколько месяцев Крыса жил один, точнее, не совсем один - с двумя волнистыми попугайчиками - алкоголиками, один из которых умер с похмелья. Вот в то время и была сделана эта замечательная по своей дикости фотография. А еще у кого-то, возможно, сохранилось и общее фото: Алекс Оголтелый, Крыса, Рикошет, Роттен, Литл, Коттон и Костя Махалов, что обитал в крохотном закутке коммуналки на Суворовском проспекте. Вроде как у покойного Свина была эта фотка...
  
   Ну, казалось бы, какие на хуй индивидуальности могут появиться в обществе, намертво сколоченном по армейско-тюремному принципу? В обществе, где всякие импровизации допускались только в жестких рамках единожды заданной темы... В обществе, где абсолютная бюрократическая власть не боялась ничего, ни бога, ни черта, ни международных санкций, ни желтоватой мумии Ульянова, - ничего, кроме собственного народа, который предпочитала оглуплять и душить, а не договариваться... Да и с кем договариваться...
  
   А тут вдруг какие-то "оголтелые", какой-то punk...
  
   Который положил и на тех, кто затягивает удавку, и на тех, кто подыхает, захлебываясь в газированной блевотине телепропаганды о гигантских успехах костромских доярок и титанической тупости целеустремленных рельсопрокладчиков Байкало-Амурской магистрали. Счастливо обманутая нация духовных кастратов. Но других "наций" на земле не существует. Оголтелые им не нужны, это факт.
  
   Он и теперь еще отчетливо диктует в микрофон одинокую доктрину несмирения. Он еще жив, потому что ничего существенно не изменилось в его стране за последние двадцать пять лет. Ничего не изменилось, кроме того, что и так должно было измениться просто потому, что само время не стоит на месте. Ну фасончик шмоток поменялся... Ну были "Земляне", а стала "Алиса"... Вчера водка, сегодня героин... Ну фильмы про еблю пошли по тиви... И все эти перестройки, августовские путчи, обороны белых домов, все эти "межрегиональные" и "либеральные", "голубые", "зеленые" и "красно-коричневые" - все это хуйня, мимикрия... Продолжение импровизации на единожды заданную тему...
  
   Говно-мирок. Но даже такой разожранный крокодилий желудок совково-триколорного двуглавия не все способен переварить и превратить в эту самую однообразную говенную массу. Некоторые инородные тела все же не усваиваются, изрыгаются, хотя и смердят в общей куче... Но когда выветрится, засохнет и разложится вся эта парашная инсталляция, - останутся инородные, не сгнившие, не присоединившиеся ни к чему, кроме гитарного усилителя.
  
   Да, одними гитарами войну не выиграть. Но и сплошными калашниковыми тоже не победить. Эх, злоба, эх...
  
   Ковыряем дырочки в средневековых красных стенах... Стыки подтачиваем... Расшатываем крепления для того, кто явится в тертых клешах и в футболке с оттянутым воротом, да с кувалдой и ка-а-ак въебет!
  
   Эх, злоба, эх...
  
  
  
  
  
   *
  
  
  
   ХОХОТ
  
  
   Москва была безликой, оскопленной и лицемерно непорочной, как персидский евнух. По смердящему гудроном асфальту стелилось душное олимпийское лето 1980 года. Я только что переспал со своей первой в жизни женщиной - Светланой - женой какого-то ебнутого живописца из подмосковного города Руза. Мне было 14, ей 23. пилились мы долго, уныло, под пластинку "Оттаван", которую все время приходилось переставлять заново. К середине ночи мне надоела эта нудная бесчувственная ебля. Я выполз из под сисек этой нечаянной Светы, оделся, выпил стакан венгерского вермута и ушел к черту от своего первого сексуального опыта, не оставившего, к счастью, никаких особенных впечатлений или разочарований в моей тогда уже потерянной душе.
  
  
   Первая утренняя электричка доволокла меня до столицы.
  
  
   Моих тогдашних, да и теперешних, друзей - стремного вида личностей - трудно было встретить в то олимпийское, выметенное советской властью лето. Кого-то упрятали в дурдом, кого-то в ЛТП, кого-то рассовали по тюрьмам, а те, кого не коснулись воспитательные розги износившейся идеологии, старались не появляться в пределах Садового кольца, чтобы не отправиться по вышеуказанному маршруту. Так что на полукруглых лавочках у памятника Пушкину я пребывал в абсолютном одиночестве. Ну не считать же компанией полдесятка мудаков с выправкой вечных активистов, с доводящими до тошной истерики одинаковыми стрижками - скобочками и с поросячьим бессмыслием в зенках. В общем - никого.
   Сидел, курил и прикидывал куда бы лучше податься. Приемлемых вариантов было два. Выловить в фонтане всю мелкую наличность, настрелять у прохожих сигарет и податься в городок под названием Дзержинский, на хипповый "флэт", на квартиру не жившего там Харатьяна. Где проскучать вечер в обществе флегматичных волосатых людей, внутренний мир которых мне очень даже понятен, но как-то назойливо тосклив. Второй вариант казался более динамичным: спуститься по бульварам на улицу Воровского (теперь Поварская), так или иначе, отыскать шайку местной шпаны под предводительством потомственного малолетнего уголовника Сержа Цаплина. Пошляться с ними по району, а часам к шести вечера отправиться к Большому театру, на "плешку" - пиздить и грабить гомосеков, завлекая их через "подсадную утку" в близлежащие кусты и подворотни. Вот ведь, тяга - каждый день их пиздили то шпана, то менты из 17-го отделения, а они все равно собирались в одном и том же месте. Мне кажется, что именно гомики были в СССР самой несгибаемой "оппозицией" режиму. Наверное, поэтому их так массово внедрили в российскую власть после 91 года. А кому еще цэрэушники могли доверить управление вновь образовавшейся колонией? Тем, кого они считали "организованным сопротивлением советской системе" - гомикам, фарцовщикам и не успевшим выехать, озлобленным еврейским "диссидентам". Короче - второй вариант убийства вечера перевесил.
   Спустившись в "трубу", в подземный переход через улицу Горького, я уже вычислял, где, в какой подворотне может сейчас находиться Цаплин сотоварищи, как прямо передо мной, будто из циклодольной галлюцинации, выскочил некто Алекс.
  
   Как известно, сэкса в Советском Союзе не было. Рок'н'ролл как бы был: в самых уродливых его интерпретациях, в ВИА "Песняры" и в рок (язык не поворачивается) группе "Машина времени", ну и еще в нескольких облизанных стерильными языками пролетарской интеллигенции коллективах. А вот наркоманы точно были. Наличие в стране наркоманов советская власть почему-то признавала. И в знак своей "признательности", даже сформировала для них специальные лагеря, именуемые "наркомзонами", где несчастные торчки и отматывали свои не слишком долгие срока. Так что наркоманы были. Правда девственные взоры трудового общества не осквернялись их образами, то есть никто их никогда не видел. Но они все равно были.
  
   Алекс был наркоманом. И уже успел отбарабанить два года в Андриапольской наркомзоне. Стритовые малолетки глазели на него с восхищенным уважением. Еще бы! "Наркоман" - это звучало круче, чем "космонавт". Я как-то жил на Щербакове у двух замороченных сестренок-джазисток. Родители их были на дипломатических заработках в Иране. Так что у них было нескучно, и был у них редкий по тем временам видеомагнитофон. Если вы помните фильм "Дневная красавица", то наверняка вам запомнился один персонаж - гангстер и наркоман, который ебал героиню Катрин Денев. Вот Алекс- такого же формата тип.
  
   Выслушав вкратце мои вечерние перспективы и хмыкнув в ответ, Алекс сообщил, что сейчас он направляется на Ленинградский вокзал, а дальше - в Тверскую область, к своему старинному другану... Сезон. Пошел огородный мак и было бы глупо упустить возможность прикоснуться к Великому Опийному Духу... В любом случае кайфовать в тысячи раз интереснее и полезнее, чем пиздить несгибаемых гомосеков.
  
   До города Калинина, который теперь снова называется Тверь, мы добрались часам к девяти вечера. Ближайший автобус на Старицу отправлялся только в пять утра. А нам и нужно было в Старицу, точнее, семь километров не доезжая до нее - в село Свистуново.
   В Твери и сейчас-то нехуя делать приезжему. А тогда, при совдепии, это был совсем уж безнадежный городок. На старом железнодорожном вокзале не обнаружилось ни одного местного алкоголика, чтобы купить самогонки. Не нашлось даже самой поганой, пусть хоть с подбитым глазом, страшной и пьянющей шалавы из тех, что отсасывают транзитные члены за полстакана бормотухи в воняющем хлоркой вокзальном сортире. Тоска, короче...
   Автовокзал находился по соседству с железнодорожным, так что мы, пошлявшись по асфальтированному пятаку, все же переместились поближе к автобусам. Народ в те безвозвратно ушедшие времена был другим, еще не опизденевшим от придурошных телереклам и от тотальной пропаганды наживы. Поэтому на оставшуюся мелочь нам удалось выпросить в привокзальном буфете две бутылки прогорклого пива с осадком и без этикеток и бутерброд с расчлененным надвое плавленым сырком. Люди были... И мы небезосновательно надеялись, что водитель автобуса довезет нас до места бесплатно.
   И пока мы дожидались утра, Алекс рассказал о своем друге, к которому мы ехали. Выяснилось, что зовут его Сергей, и он учится в духовной семинарии, в Троице-Сергиевой лавре. Теперь же у него каникулы и он зависает у своей бабки в селе Свистуново, где дерет по ночам мак в близлежащих огородах и колется, выходя с Господом на прямую, как говорится, связь. Алекс произносил его имя на старый манер, как в монастырях, не Сергей, а Сергий.
   К шести утра едва не развалившийся по дороге автобус "ПАЗ" дотряс нас по ущербной шоссейке к нужному месту. За спиной - стена леса, перед взором - щемящие душу васильковые поля, пропадающие где-то в Волге и между ними - подзарастающая лишайной травой грунтовка к селу, метров шестьсот длиной. Почерневшие и покореженные избы, сельпо с приржавевшим намертво навесным замком, колодец с оборванной цепью и утопленным ведром, да всей жизни - четыре старухи и однорукий дед в ватнике. Русь. Казалось, что с тех пор, как монгол Субудай увел в столицу Орды местных девок и перебил парней, так здесь время и замерло.
   Дом, где бабка сушила на печи мак для своего внучка Сергия, - на самом краю издохшего села, прямо перед пологим спуском к кроваво-красной от донной глины Волге. Сергий, тощий длинноволосый семинарист с просветленным взором безумца, в залатанных джинсах и косоворотой рубахе, показался мне очень похожим на Иисуса Христа, каким я представлял его себе, слушая у тех же сестренок-джазисток кассету "Jesus Christ Superstar".
  
   Я зверюга городской, поэтому почти всегда остаюсь равнодушным к неискореженным бетоном природным пейзажам. Но в верховьях Волги я всегда наполняюсь какой-то древней энергией. Может быть, это сила того государства, раскинувшегося восемьсот лет назад от Уральского хребта до Новгородских болот, империи, называвшейся Золотая Орда, потомком которой я чувствую себя каждую секунду своей жизни. И здесь - кроваво-красная Волга, сливающиеся с небом васильки, запах гибели и вечной жизни... И кажется слышен еще конский топот и стоны русоволосых девственниц, наполненных монгольской спермой в походных шатрах из бычьих шкур... И никуда не деться от этого насилия и смешения сотен кровей, и резни, которую мы непрерывно ведем друг с другом вот уже вторую тысячу лет. Я принимаю это. Принимаю себя в своей истории таким, каков я есть - татарин, немец и дважды славянин. И горжусь своим варварством.
  
   Время вечно, как Опийный Дух.
  
   Вообще с наркоманами, которые только наркоманы, скучно так же, как с профессиональными таксистами или с поэтами, или с солдатами, или с картежниками, или с проститутками. Все профессионалы заклеены в своем одностороннем движении. Нет критики, нет развития, следовательно, нет преступления. А там, где нет преступления условных границ, нет жизни. Одна лишь механика. И ее логическое завершение - кромешная тупость, забродившая на однобокой преданности единственному занятию.
   Алекс и Сергий были все-таки личностями творческими. Алекс кололся и строил ноу-хау схемы бандитских налетов, а Сергий познавал Господа Бога своего при помощи опийных инъекций. Да и что там... Я вам скажу, что весь крохотный мирок, который был оглушен, арестован и растоптан железными истуканами доминирующей идеологии, - все осколочки этого полуреального уже мирка личной свободы только и могли, что уместиться в трех-четырех набухших маковых бутонах... И осторожно насаживая вену на иглу стеклянного, черт возьми шприца, я физически чувствовал поднимающиеся от пяток иголочки кодеина, подтягивающие вслед за собой волны кайфа, покоя и бессмертия - того, что ждет нас в Аду, во мгле, в дождях, где уже не существует тел, а одни лишь чувства... Кайф, война и бессмертие.
   Ведь жизнь - это молитва, блюз, романс. Молитва Богу или молитва Дьяволу, какая разница... В Африке черт - белого цвета. Какая разница, лишь бы молитва звучала искренне и беспощадно к самому себе. И когда закончится война, тогда и прекратится род человеческий и без того, в общем-то, на хуй здесь не нужный. Пусть останутся разрушенные остовы Нью-Йорка, гниющие русские деревни, щебень китайской стены, изнывающие от тоски девки и кочевые отряды безжалостных воинов... И когда все завершится, восстановится утраченная справедливость и явится что-то новое, лишенное "экономического фундамента", что-то совершенно новое, не человеческое уже.
  
   Вечерами, в наступающих сумерках, мы проходили запущенными огородами на пологий волжский склон и раскладывали небольшой костерок под гигантским дубом, наполовину уже умершим и высохшим. Корни его, будто могучие взбухшие вены, прорывались местами из почвы, и казалось, что это не просто дерево, а умирающее древнее божество впилось своими тысячелетними корнями в такую же древнюю землю. В чайнике над костром Сергий варил "кукнар" - отвар из высушенного мака, а Алекс, полулежа, прислонившись к разбитому трещинами дубовому стволу, пел тихо и неразборчиво, одному ему ведомые, протяжные песни бродяг. Так и свалились на кровавую реку тяжелые сумерки. Проступали бледные пятна созвездий, мы пили отвар, иногда перебрасывались короткими фразами, снова умолкали и каждый молчал о своем.
  
   И такие же сумерки висели над костром тогда, когда я в полудреме увидел идущего краем ржаного поля дьявола, одного из первых, увиденных мною дьяволов. Легкий ветер играл на колосьях невидимой ржи, я провалился внутрь себя, и мне явился серый силуэт в широкополой шляпе... Остро и больно кольнуло в сердце, оно бешено застучало и я очнулся. Наверное, у меня был испуганный вид и может быть я даже вскрикнул, потому что Сергий, сидевший ко мне спиной и смотревший на реку, вздрогнул и обернулся. Алекс продолжал напевать свои языческие заклинания.
  
   - Что, кто-то серый и в шляпе, да?..
  
   Клянусь самым главным Дьяволом мира сего, что именно так сказал Сергий! Наверное, он и сам его часто видел.
  
   Алекс продолжал колдовать.
  
   И когда звезды стали желтыми и жирными, а река сгинула в ночной мгле, мы отправились в соседнюю деревню, где еще теплилась жизнь. Где местные парни и девки разводили посреди поля большущий кострище, напивались самогоном, здесь же дрались из-за баб и тут же волокли этих баб в сумерки, куда уже не падали блики костра... Девки ржали, когда их ебли, трещал костер, а под ветром звенела рожь. Та самая рожь, которая привиделась мне в коротком обмороке.
   А потом Сергий толкнул меня в плечо и показал рукой на другой край поля, где в распускающейся дымке раннего летнего утра двигался темный силуэт в широкополой обвисшей шляпе...
  
   Может быть это был какой-нибудь безработный тракторист. Хуй его знает. Я не склонен к такой совсем уж примитивной мистике. Мне привычнее признавать истиной сложные многоходовые городские извращения. Но может быть там, в верховьях древней Волги, где рожь и васильки, где жирные звезды и кровавые воды, где ветры и тысячелетний дуб и девки ржут, когда их дрючат, - может быть там так же просто бродит местный черт краем поля и чего этому удивляться... Жаль вот только девки были пьяными и некрасивыми.
  
   На следующее утро я сидел на лавочке возле единственного исправного колодца и безостановочно хохотал. Потом я спрашивал у психиатра в институте Сербского, что это за хуйня со мной приключилась, но красивая и грустная докторша Светлана Анатольевна все лепетала про "наркотики", "впечатлительность" и про "нервный срыв". Не убедительно как-то. Так вот, хохотал я минут сорок, пока бабка Сергия не догадалась окатить меня ледяной колодезной водой. Сама же - ведьма. Знает.
   И сейчас я продолжаю верить, что тогда, сразу после первой моей женщины, я оказался в самом центре древнерусской земли не случайно. Что старые наши боги, вытравленные и выжженные чужим, а значит жестоким, христианством, бродят в сумерках... И верю. Что там, у старого колодца, выхохотал я ненужную рациональную часть своей души и живу теперь с тенью идолов. И оттого так тянет меня в верховья Волги, где кровь в реке, где громко ржут некрасивые девки, где звезды и маковый отвар, где Русь, где душа, песня ветра, погибель и вечность...
  
  
   Сергия мне довелось встретить в Питере через год. Он окончательно обезумел, бросил семинарию, стал бездомным художником и подарил мне карандашный рисунок Христа, выполненный с потрясающей внутренней силой: ничего лишнего, только брошенные на бумагу твердые линии, будто Сергий увидел мгновение и запечатлел его, как фотограф. Все-таки он обрел своего Бога, это факт. Тогда Сергий выглядел угасающим и казалось, что лишь живое, самое живое безумие глаз поддерживает в теле жизнь. Было ясно, что ему осталось промучиться совсем не долго, несколько инъекций, может быть. Сегодня, надеюсь, он уже в раю.
  
   А вот Алекса я больше не встречал никогда. Да и зачем... Он сделал свое дело: возник из ниоткуда, отвез куда надо и сгинул в никуда. Все как и должно было быть. И жирные звезды в колодце, и рожь, и красная глина в реке, и погибающий дуб, и монотонная и бесконечная песня тоски...
  
  
  
  
   *
  
  
  
  
  
   ГЕРОИН
  
  
   Как-будто бы кровь покинула вены, и они наполнились скользкими, холодными, шевелящимися получервями-полузмеями. Сна нет уже трое суток. Из тела сочится желтоватый липкий пот, так что через каждые полчаса смененные простыни становятся влажными и отвратительными на ощупь. Все мышцы и сухожилия выворачиваются внутри, принося непрерывную тянущую боль. Страх. Ни к чему конкретному не относящийся, первобытный животный и тупой страх. Вообще нет сна. Нет даже секундной возможности забыться, чтобы перестать чувствовать этот страх и эту боль. Трое суток тюремные барыги не продают героин.
  
   Когда мы, собравшись всей бандой и заплатив операм, въезжали в эту тридцатиметровую бутырскую камеру, где уже находилось восемьдесят арестованных душ, я сразу почувствовал: здесь дурная атмосфера. Безумием не только пахло, безумие было изображено на стенах. Какой-то совершенно ненормальный человек разрисовал большую часть камерных стен красно-коричневыми изображениями грешников, мучающихся в аду. Будто вселились в этого художника оттенки босховских кошмаров, и он коряво спроецировал их на стены. Тогда мы собрали несколько разноцветных простыней и заклеили эти дикие фрески.
  
  
   А теперь они ожили. Будто умирающее сознание мстило мне, показывая то, что в иных обыкновенных обстоятельствах человек не может ни видеть, ни помнить.
  
   На четвертые сутки ломка достигла апогея. Казалось, что тело уже умерло и теперь подчиняется не биологии, не механике, не сокращению мышц, а последним остаткам воли, находящейся где-то вне его. Будто я заставляю, как шаман Вуду, поднять собственный труп, выволакиваю его из занавешенной верблюжьими одеялами берлоги и приказываю глазам смотреть по сторонам.
  
   Нет сомнений, это - прихожая преисподней.
  
   Мутно желтый свет лампы, болтающейся на кривом проводе. Свет такой жирный, что его можно потрогать руками. Лица сокамерников неправдоподобно и уродливо искажены. Это даже не лица, а проступающая сквозь них сущность, настоящие физиономии... Пространство, кишащее чертями. Я взял зеркало, которым высматривают мусоров по ту сторону решетки, взглянул в это зеркало и отшатнулся!.. Словно кто-то чужой посмотрел на меня оттуда выцветшим, замогильным и в то же время определенно сумасшедшим взглядом.
  
   Вслед за этим явилась паника.
  
   Одна неосторожная мысль... и вдруг я стал слышать все звуки, издаваемые в камере, одновременно. С одинаковой громкостью. Нарушились акустические законы. Одинаково отчетливо слышал я разговор азербайджанцев на верних нарах, шум льющейся из под крана воды, крики за окном, матюги шныря, обварившегося кипятком, грохот ключей в коридоре, храп нажравшегося браги хохла, дрязг упавшей на кафельный пол кружки, еще тысячи мельчайших звуков, - и все одновременно и одинаково отчетливо.
   Устойчивое предчувствие немедленного безумия.
  
   Визуальное искажение пространства.
  
   Банка ледяной воды, выплеснутая на голову, чуть отвлекла... Но тут же заняла свое место в ряду всеобщих искажений, потому что я сразу же забыл об этой процедуре и теперь недоумевал: откуда взялись стекающие по волосам, по лицу и по шее мутные уже капли...
  
   Панический страх все-таки начал отступать. Ну, тронулся мозгами и тронулся. Что ж теперь поделать. Не велика потеря... Юноша, гоняющий записки между камерами, положил передо мной клочок тетрадного листа, запаянный в целлофан: "Тебе. Из сто тридцать шестой". Остатки рассудочной воли еле-еле вынудили пальцы развернуть записку и прочесть содержание.
  
   "Здорово, братан! Короче, у меня здесь черняшка, но ее очень мало. Гони "баян", я тебе пришлю прямо в нем полтора куба. С искр.ар.ув.Узбек"
  
   Хули эта черняшка!.. Даже не раскумарит. Из килограмма этой опиюхи получается один грамм героина... Гоню по веревке наверх пятикубовый шприц. Через пятнадцать минут получаю его назад, как и обещано, наполненным мутновато-желтой, под цвет камерного освещения, жидкостью. Гармония бутырской колоратуры. Все здесь желтоватое с коричневым: стены, двери, лица, мысли, наркотики, разговоры, души, жизнь...
  
   Все вены на руках расковырял! Не нашел. Пришлось уколоться в ногу.
  
   Ничего. Ноль. Даже закурить не захотелось.
  
   Часа в четыре вернулся от адвоката Ореховский. Вообще-то он паскудненькая личность, но бывает, что приносит от адвоката порошок. Наивнимательнейше отслеживаю его движение от самой двери. Смотрю глазами. Просчитываю мимику... Принес или нет? Да или нет? После такого психологического напряжения можно действительно тронуться. Сука, так медленно идет! Остановился переброситься парой фраз с Французом. Ну, бля, ебучия рожа! Ну, что ты там тормозишь, урод! На хуя тебе сейчас этот Француз!.. Ну, ну... Есть? Нет? Есть? Блядь, чтоб тебя черти на том свете в жопу выебали! Ну! Ну...
  
  
   Есть?
   Ну!..
   Есть?
   Есть!
   Да! Дорогой мой, да!!!
  
   Хороший порошок, с комочками, с камушками. Бутырские менты через своих барыг таким давно уже не торгуют. По пять раз смешивают с анальгином или еще с каким-то говном... В ложке хуй растворишь эту известку. А тут- полный порядок. Слеза гимназистки! Сколько же уколоть?..
  
   Думаю, полтора кубика для начала.
   И вена сразу нашлась, и мягенько пошел раствор, и червеобразные змеи уползли, напившись яду. Мгновенное облегчение с ласковым приходом... Тварь, сжимавшая когтями сердце, ослабила хватку. Зрачки упали в иголочные точечки, веки потяжелели, сигарета так сладка, не накуриться! Отрава любит отраву.
  
   Кажется перебор.
  
   Провал.
  
  ........................................................................................................
  
  
   Я не знаю, есть ли что-нибудь там, за смертью... Один ростовский наркоша рассказывал, что видел своего погибшего брата. Другой, так же перебравший, попал в какой-то мрачный тоннель с ослепительно синими фонтанами искр. Мусульманин Ислам клялся Аллахом, что видел встречающую его в раю девушку с обнаженной грудью, когда самого его еле достали с того света, после осколочного ранения. Много чего рассказывают люди... Вот, по свидетельству жены, умирающий атеист Плеханов видел в агонии греческие статуи в саду и то, что в ногах его сидят три парки с ножницами, готовые перерезать нить его жизни. Я ничего там не чувствовал и ничего не видел.
  
   Откачали меня двое: Саня Подольский и карманник Серго Эгиянц. Откачивали полтора часа. Думали, что все...
  
   Если бы только могли вы почувствовать, как же невыносимо тяжело и тошно было мне возвращаться в эту жизнь, в этот мир, в эту поганую бутырскую тюрьму! Да, я ничего не видел и ничего не помнил, но когда сознание начало возвращаться ко мне, то первым, еще спонтанным и оттого абсолютно искренним чувством, было чувство бешеной ненависти, обрушившееся на тех, кто откачивал... О, как же я ненавидел этих "спасителей"! как же противилась каждая клеточка моего тела возвращению назад! Если бы вы только знали... Я начал орать еще в полубреду, еще с серыми трупными пятнами на коже, орал хуесосил все на свете, все, все, все, все - связанное с возвращением в этот паскудный мирок! Мне казалось, что я полностью слился с бесконечным океаном тьмы, растворился в мрачном безмолвии, стал частью межзвездного вещества... И вот, с чьей-то придурошной помощью, я начал по молекулам собираться назад, вылепляться в прежнюю форму, материализовываться там, куда больше не желал возвращаться... Как же мне было хуево в эти мгновения реанимации! Хотя, ничего, совсем ничего не видел я там и никаких воспоминаний не вынес оттуда.
  
   Теперь живу дальше.
  
   Но думается мне, что это коварные ангелочки затмили мне память, чтоб не покончил я с собой мгновенно, после возвращения. Что и говорить, если даже слабенький отголосок, обрывок ощущения, что я уже был там, откуда не хотелось возвращаться и теперь еще живет во мне. Уже был там...
  
   Но вынужден продолжать эту жизнь. И не понимаю - зачем? Ведь я уже был там...
  
   И вполне может случиться, что в следующий раз я попаду в совершенно другое место. Ведь умирая, мы попадаем туда, во что верим.
  
   И если повезет, я окажусь в старой цыганской кибитке...
  
  Кочующей по Вселенной...
  
  
   Улла!..
  
  
  
  
  
   *
  
  
  
  
  
   ПОБЛЕКШИЙ ИДЕАЛ
  
  
   Один моджахед рассказывал:
  
   - Поздней осенью 2000 года, в одну из ночей мы остановились небольшой группой в пустующем доме на окраине села. Вообще арабы жили в селах, покупая дома у чеченцев. Если же арабы вселялись в пустующие дома и эти дома уничтожались федералами, то хозяевам этих пустующих домов выплачивалась строго определенная денежная компенсация. Да и у многих селян складывались хорошие отношения с арабами, потому что у тех были деньги и селяне существовали за счет того, что продавали арабам мясо, молоко, сметану, сыр, яйца, хлеб... Что делать... никакой власти нет и порядка не предвидится, а людям нужно жить. Мирным людям какая разница, коммунизм ли у них, демократия или шариат! Лишь бы не бомбили и начальник, чтобы был.
  
   Так мы остановились в пустующем доме. Среди нас был шейх Умар, заболевший тяжелой простудой. Командовал группой Абу аль Валид.
  
   Посреди ночи в лесу раздался жуткий вой. Казалось, что это тысячи волков завыли одновременно. Звуки эти наводили настоящий ужас. Мы знали, что недалеко отсюда проходила линия наступления шамановской дивизии и подумали, что это его спецназ под названием "Дикие псы" с помощью каких-то устройств издает эти звуки... И тут же, вслед за этим воем, начался шквальный ракетный обстрел из вертолетов. Одному молодому чеченцу сразу же оторвало голову и еще один араб был ранен.
  
   Только к рассвету, с большим трудом, нам удалось добраться до полулысого пролеска, где и засели с надеждой на Аллаха, потому что укрыться среди редких безлистных деревьев было негде, а двигаться дальше некуда. Подняться наверх в горы мы уже не могли, так как там засели солдаты. Вниз по ущелью беспрерывно работали минометы. А на выезде из села встала БМП, обстреливающая все, что двигалось и вообще шевелилось.
  
   Трое суток просидели мы в этом проселке, никем не замеченные, хотя федералы были в буквальном смысле в нескольких шагах. Случаются на войне странные случаи: противники в упор не замечают друг друга. Концентрация внимания перенесена на другие объекты.
  
   Когда все стихло, мы вернулись в то же самое село, решив, что федералы ушли.
  
   Правда теперь мы перешли на другую сторону села, где заранее были подготовлены блиндажи на случай такого вот поворота событий. Местные жители сообщили нам, что видели солдат за сопкой, недалеко, но мы были очень измотаны, да и шейху Умару становилось все хуже и хуже... Так что мы понадеялись на Аллаха и завалились спать.
  
   Кто-то из селян сообщил федералам о нашем возвращении.
  
   В эту ночь по селу заработал "Град". Установки били безо всякой прицельности - просто уничтожая все, что попадало под огонь. Так как мы укрылись в блиндажах, то потеряли только одного человека из Джафаровского отряда, - его разорвало пополам. Но вот село было практически стерто с лица земли. Считается, что такое зверство "оправдывается" логикой войны, но позже я встречал нескольких оставшихся в живых мужчин из этого села - они уже были с оружием в руках. Такую же ненависть к себе сеяли и мы, устраивая теракты в российских городах. Видимо, кому-то это было очень выгодно.
  
   Валид хладнокровно и умело командовал отходом. Я оказался в группе из тринадцати человек. Короткими перебежками мы добрались до леса, но взять с собой убитого, чтобы похоронить его по мусульманскому обычаю, мы не смогли. Потом я узнал, что Валид в одиночку вынес труп из обстреливаемого села. Кстати, из той группы в тринадцать человек, где я оказался, все до одного были людьми разных национальностей.
  
   Две недели, со всеми предосторожностями, высылая вперед разведку, пробирались мы в Веденский район, в село, где жил араб Сеиф Ислам.
  
   Наконец наступил долгожданный отдых. Возможность помыться и поесть отварной баранины сильно подняли настроение. Человек радуется, когда его минует сиюминутная смертельная опасность. Я решил взвесить свою амуницию: автомат с подствольником, разгрузку с патронами и гранатами, спальный мешок и еще кое-какие мелочи. Все это потянуло на двадцать два килограмма, как оказалось - самый маленький вес среди всех пришедших. Мы отдыхали и смотрели в окно на дорогу, по которой проходили колонны федеральных войск с солдатами в грузовиках, с бэтээрами, волочащими на прицепах орудия и с редкими танками. Тогда мне еще казалось, что я понимаю смысл этой войны. Я еще не знал, что нет никакого общего смысла нигде и ни в чем, а есть только частные интересы, меняющиеся в зависимости от ситуации.
  
   Вечером в дом к Сеифу Исламу пришли "черные люди" - арабы Джафар и аль Валид. Джафар был в ярости на нас, что мы оставили труп его человека непохороненным. В то время по Чечне действовал приказ о выходе всех нечеченцев из боевых действий. Но мне некуда было уходить и только поэтому я оставался среди арабов. Теперь же Джафар нашел подходящий повод. Туту же из отряда были изгнаны таджик и турок, которые когда-то давно подрались между собой, а теперь им это припомнили. Затем Джафар указал на меня: "А этого вы зачем с собой привели?" Тогда я опять же не понимал, что никто из амиров не хотел находиться со мной рядом. Я же был замешан во взрывах жилых домов, но никто так и не взял на себя ответственность за эти теракты. Более того, многие моджахеды прямо осуждали меня за участие в них и относились ко мне с подозрением. Поэтому мое присутствие в каком бы то ни было боевом отряде бросало тень на его командира. Тогда в Чечне распространялись слухи, что русские сами взорвали своих сограждан, чтобы получить повод к новой войне. Но кто же тогда Абу Умар, спланировавший и подготовивший эти взрывы? И почему же не его, а меня гонят отовсюду... В тот вечер было принято решение о моем выходе из Чечни. И только один чеченец с больным зубом сказал Джафару, что тот сошел с ума.
  
   Так в самом начале зимы я, таджик и турок оказались брошенными на произвол судьбы. Наверное, наши жизни еще и до взрыва стоили дешевле мешка селитры, смешанной с алюминиевой пудрой. Теперь же они и вовсе не стоили ничего. Представления, с которыми я пришел на войну, превращались в наивные иллюзии....
  
   Какое-то время мы просто скитались по лесам, забредая иногда в села, где местные жители подкармливали нас. Мне теперь очень стыдно перед этими добрыми и обманутыми людьми, ведь и я в том числе принес новую войну на их исстрадавшуюся землю...
  
   Потом от нас ушел таджик, а турок заболел воспалением легких.
  
   Около месяца мы прожили в отряде Раббани Халимова. Под землей, в лесу, у него был спрятан целый город, соединенный ходами сообщения. Люди Раббани вообще не выходили из лесу и для федералов они были практически недосягаемы.
  
   Тогда я очень хотел встретиться с Шамилем Басаевым. Мне казалось, что он поймет меня, если я сумею рассказать обо всем, что накопилось на душе. Но я не знал, где его искать и никто точно не мог дать мне такую информацию. Все, что я знал о Басаеве, так это то, что у него было два отряда. Но никто не говорил, где они базируются. Правда, однажды, в лесных скитаниях мы с турком натолкнулись на басаевских людей, но они сообщили, что Басаев вообще предложил расстрелять нас, на всякий случай. Я понял, что с Шамилем встретиться не получится.
  
   Снова заболел турок. И в Ножай-Юртовском районе я нашел для него проводника, который взялся вывезти его из Чечни.
  
   Сам я тоже потерял всякую надежду примкнуть к каком-либо отряду. Дело в том, что с самого начала вся суть этой войны казалась мне предельно ясной. Нам показывали кассеты с записями зверств федеральных "зондеркоманд", руины Грозного, сметенные с лица земли села, изнасилованных и умерщвленных женщин, расстрелянных мужчин, пытавшихся вступить за своих жен... Казалось бы: все ясно! Вот - абсолютное зло. И мы, воины Аллаха, должны уничтожить это зло. Яне воспринимал эту войну как "чеченскую". Для меня это было сражение за справедливость, как для большевика - свержение царизма. И совершая теракты, я ни одной секунды не сомневался, что делаю это во благо всех мусульман. И даже тогда, когда у меня зародились первые сомнения - "что-то не то в этой войне..." - я не понимал, что именно не так... Блуждая по лесам, я злился на свою тупость, но понимание не приходило. И все же я решил выходить из Чечни. Я хотел попасть в Афганистан.
  
   Отыскав Абу Умара, я сказал ему, что хочу выйти из Чечни. Он отправил меня с проводником на дагестанскую границу, где уже местные дагестанские проводники сказали мне, что выведут меня куда угодно, но за две тысячи долларов. Таких денег не было. И я стал дожидаться на границе какого-нибудь попутчика. Через несколько дней там появился Сеиф Ислам, деньги сразу же нашлись и нас, по-зеленой, минуя беспрепятственно все блокпосты и кордоны, перевезли в Азербайджан.
  
  
   Так в феврале 2001 года я оказался в Баку, на конспиративной квартире. Самым большим и, наверное, единственным моим желанием было - попасть в Афганистан! Я не хотел больше иметь ничего общего с теми людьми, которые сделали из меня международного террориста, с розыском во всех спецслужбах, а сами отвернулись от меня, как от чего-то обременительного и даже не нужного. Теперь мне казалось, что одни только афганские талибы ведут истинный джихад против мирового сионизма. Я просил помочь мне попасть туда! Однако приближенный к Хаттабу араб Абурабия, занимающийся в Азербайджане переправкой моджахедов, убедил меня, хотя бы сначала, поехать в Грузию. Назначил день.
  
   Через два дня мне позвонили по телефону в бакинскую квартиру и сказали подъехать к гостинице в центре города. Никаких документов у меня не было. Чеченец, который содержал эту конспиративную квартиру, проводил меня до гостиницы. Там уже стояли две машины - такси "мерседес" и БМВ - обе с грузинскими номерами. Я сел в "мерседес", где находился Сеиф Ислам и еще один незнакомый мне араб. В БМВ сидела женщина и араб Хавс, которого чаще называли Амжетом - один из самых влиятельных амиров хаттабовского джамаата в Панкисском ущелье.
  
   Уже к вечеру подъехали к пограничному посту с Грузией. Пересекли границу безо всяких проблем и уже на грузинской стороне пересели в УАЗ, чтобы уже на нем напрямую ехать в Панкисси. У всех арабов были чеченские паспорта и только у меня не было вообще никаких документов. Тем не менее все грузинские посты мы проезжали без задержки и только на самом последнем посту, прямо перед въездом в ущелье, нас остановили для проверки документов. Я спросил у арабов, что они намерены делать: сдать меня или устаивать перестрелку? Я же все еще искренне был убежден, что представляю из себя нечто важное и ценное! На самом деле, арабы и человека-то во мне различали с трудом... Водитель просто вышел из машины, что-то коротко сказал грузинам и нас пропустили.
  
   Так я оказался в Панкисси - в одном из самых подлых мест на земле... Вот и вся "священная" война.
  
  
  
  
  
   *
  
  
  
  
   РЕВОЛЮЦИЯ
  
  
  
   Убеждения нельзя выдумать. Убеждения нельзя приобрести. В убеждениях невозможно разочароваться. От них не отказываются. И никто не знает, что происходит с убеждениями после человеческой смерти.
  
   Что нового может предложить человек взамен того, против чего он протестует... Дэн погибал на разобранном диване, закинув ноги, обутые в берцы, на огромную подушку в наволочке с бананами и ананасами. Засохшая на подошвах грязь сыпалась на постельное белье. Дэну было все равно.
  
   В комнату вошла Жанна, что-то говорившая, но замолчавшая, как только взгляд ее остановился на крошащемся с подошв песке. Несколько минут она изучала Дэна, пробуя понять, что с ним происходит. Не поняла. Подняла с пола тлеющий окурок, от которого уже начинал коптить линолеум и снова вышла из комнаты, стараясь не привлекать к себе внимание.
  
   Дэн словно бы и не заметил ее, продолжая недвижимо лежать, созерцая потолок и висящую на нем люстру расфиксированным взором.
  
   Последовательных мыслей не было. Так... какие-то обрывки, стоп-кадры, мелькающие, задерживающиеся и вновь срывающиеся неведомо куда, может быть туда, откуда пришли... Идеи. Замечательные идеи одержимого действием человека. Зачем они ему? Как от них избавиться? Никак. Революционный фронт спасения России. Маркс, конопля и Че Гевара.
  
   Дэн достал из кармана кубинскую монету в три песо с изображением Че и надписью "Patria o muerte", покрутил ее между пальцами, уронил на грудь и не поднял...
  
   Все бессмысленно.
  
   Вчера он увидел телевизионную рекламу сотовой связи, смонтированную из хроникальных пленок кубинской революции. Че, митингует с трибуны, а за ним - плакат с логотипом рекламируемой фирмы. Скидки... Тарификация... Проценты... Прав был Пелевин: написал эту поганенькую библию XXI века. Живи теперь с этим. Завтра продадут чипсы "Железный Феликс", а послезавтра гигиенические прокладки "Вера Засулич"... А сегодня вечером он, Дэн, будет участвовать в очередной акции, применяя слово или огнестрельное оружие, и его арестуют или пристрелят, чтобы сделать рекламным лицом торгового дома "Красная Русь". Но если даже его не арестуют и не расстреляют... Что изменится? Все великие философские доктрины, религиозные культы, политические предприятия, все, такое большое, такое значимое, целиком помещается в отдельно взятый номер журнала "Playboy". И его революция помещается где-то между силиконовых сисек девушки месяца июль... Вошла Жанна.
  
   - Кофе хочешь?
  
   Ритмы рабочих окраин. Спальные гетто. Наркоторговля в школьных сортирах. Детское порно. Демократия. Шоу. Нацисты, коммунисты, ваххабиты, кришнаиты, православные, олигархи, менты, рэпперы, байкеры, жидомасоны, футбольные фанаты, анархисты, пацифисты, голубые, розовые, зеленые...
  
   Забирающие жизни. Отдающие свои. Экстремисты и миротворцы. Пройдет еще немного исторического времени и Гитлер окончательно приобретет черты непонятого современниками пророка, прозорливого праведника. Вот это брэнд! Торговая марка - овощи от Адольфа. "Освенцим" - брючный костюм для деловых дам. Средство от изжоги "Ева Браун"... Душеспасители захлебываются от гнева! Маркс бессмертен? Нет! - отвечают душеспасители и, в подтверждение своих слов, отказываются от мирских соблазнов, от плотского... И поднимают своим подвигом цену на акции фирмы "Христос ТМ", неплохо котирующиеся на биржах.
  
   Поступок - понятие субъективное. Последствия - дело общее. За что мы несем ответственность? За действия или за последствия? За все... Ни за что...
  
  Бунтари, дожившие до старости. Святые в сумасшедших домах. Предательства нет, - одни лишь взаимовыгодные сделки. И самоубийство, как невыполнимое условие...
  
  Дэн поднялся из постели и подошел к занавешенному сумерками окну. Там, по слякотным улицам проезжала в громыхающих трамваях Родина. Дэн вспомнил притчу, рассказанную одним мусульманином, когда они оказались в КПЗ, во время очередного ментовского рейда... Был человек, которого Аллах избавил от адских мучений. Но, после смерти, не пустил в рай, а посадил на краю пропасти, над бушующим пламенем, спиной к райскому саду, не позволяя человеку обернуться, взглянуть одним глазком... Прошли времена. Человек стал просить позволения всего лишь посмотреть как там, в раю... И получил от Милостивого такое позволение. Обернулся, да так решил не поворачиваться больше к жуткой пропасти. Понравился ему рай.
  
  Прошло еще время и человек стал проситься в тень райских деревьев... Жарко спине! Потом захотел плодов с этих деревьев... И женщин, райских гурий, тоже захотел... И еще, и еще... И забыл, что совсем недавно рад был лишь тому, что не бросили его жариться в раскаленную пропасть. И возжелал! И кто скажет, что не прав человек в стремлении к лучшей жизни...
  
  Дэн выбил сигарету из пачку, прикурил и выдохнул дым на стекло. День уходил в глубокую серость. Не похоже на рай. Он вспомнил себя и своих друзей под красными флагами... Одержимы революцией? Тогда ему представились люди, вообще отвергающие какие бы то ни было идеи... Они просто одержимы идеей отрицания. Дэн закопал сигарету в горшке с кактусом. Посмотрел на часы. Застегнул куртку. Пора идти... Пора отправляться на совершение очередной всемирной революции!
  
  Жанна вздрогнула от захлопнувшейся двери, пожала плечами и выплеснула закипающий кофе в раковину.
  
  
   *
  
  
  
  
   DО YOU LOVE ME
  
  
  
   Черт... Разве что совсем уж развращенно-извращенное существо способно углубиться в интеллектуальные поиски сверхтекстуальности и алогичных намеков присутствия пифагорейских дилемм в том, что вытворяет на сцене косоротая девка по имени Пи Джей Харви. Нет в ее исполнении никаких намеков. А есть только сэкс, бешеная энергия неудовлетворенной человеческой самки.
  
   И Джанис Джоплин - тоже, только сэкс. И даже мертвая Джанис...
  
   И Шинед О"Коннор - тоже.
  
   И Земфира.
  
   И Пугачева - тоже, черт, только сэкс: колхозный, с матюгами, с "войди в меня", с перегаром и перекуром, но тоже - только сэкс.
  
  Самые оторванные суки в постели - это внешне ничем не примечательные барышни. Можно даже сказать - некрасивые. Можно даже больше сказать - с уродцей, из тех, что Мюллер с Ежовым истребить поклялись и на этой почве совместное Соглашение о намерениях завизировали: рыжих, косых, всяких там, картавых, шепелявых, с большими родинками или с множеством маленьких, с разноцветными глазами, с неразвитой грудью, шаманок и ясновидящих, ведьм и чертопоклонниц - от 11 ноября 1938 года - тех самых, лучше которых в самом диком животном сэксе не найдешь!
  
  Вот - глянцевый журнал. На обложке изображена Елена Ищеева, телеведущая. От 11 ноября 1938 годе - ее бы под нацистский нож. Причина видимая - ненормально крохотный ротик. Чрезмерно мал. Можно даже не сомневаться, что пилится она, как скрипка Паганини - до последней струны!.. До канифольного дыма! А потом - пиччикатто, пальчиками. Не изобретен еще такой ариец, который бы ее перепилил.
  
  Из-за нее - Мюллер и Ежов 11 ноября 1938 года.
  
  Или девка одна в переходе на Пушкинской сигареты стреляла с растрепанным панковским ирокезом... Тоже - в топку видовой неполноценности.
  
  Революция - всегда сэкс.
  
  Реакция - половые сношения.
  
  Пи Джей Харви, стремная, уделанная, с перекошенным ртом... Попробуй их рядом поставить: иррациональную Маргариту и рациональную Аленушку. Ум не поможет. Только сэкс. С Аленушками его не бывает. Супружество какое-то сплошь.
  
  Все сожженные Торквемадой бесовки - сэкс.
  
  Все женщины Заира - сэкс.
  
  Все девушки Саратова - тоже.
  Лиза Фишер - черномазая бэк-вокалистка Rolling Stones.
  
  Стюардессы и проводницы.
  
  Учительница физики в шестом классе.
  
  Грэйс из фильма "Мечты Аризоны".
  
  Лене Эсперсон.
  
  Кондолиза Райс.
  
  Ирэн из Ярославля.
  
  Джульетт Льюис.
  
  Радистка Кэт.
  
  Маша Миронова.
  
  Друбич.
  
  Элизабет Шу.
  
  Хаматова.
  
  Сычева.
  
  Аксенова.
  
  Дягилева.
  
  Тимошенко.
  
  Чегодаева.
  
  Билык.
  
  Цыганка из "Черной кошки, белый кот".
  
  Наташа сэкс Ростова.
  
  И ты.
  
  
  
  
  
   *
  
  
  
  
  
   ВИКТОРИЯ МЕРАН
  
  
   Из миллионов разных женщин непостижимая Судьба выхватывает одну единственную женщину и предоставляет ей возможность навсегда остаться в истории человечества символом наступающей эпохи. Частный случай. Но не каждая из тех, кому выпадал такой шанс, оказывалась готовой принять на себя роль антибогини, великолепной чертовой девки, случайной Маргариты. Ведь это мы, рассматривающие полотна художников, имеем возможность увидеть изображенных на них женщин чрез призму сложившихся легенд... Чрез пророчества, которые сбылись на нас, а тогда лишь слабо выявились из повседневного хаоса. Они же не более чем просто жили в своем времени, как римлянка Агостина Сегатори, позировавшая Коро и ставшая любовницей Ван Гога, - просто жили и не подозревали, что их образы переживут века и станут именами богинь - "Итальянка Агостина", "Женщина с тамбуринами"...
  
   Чтобы наполнить композицию жизнью, одушевить ее, придать ей необходимую рельефность, Мане разграничивает ее по вертикали, как Тициан. Смещает тьму, концентрирует эту тьму в правой части картины, демонизирует мрак фигурой чернокожей служанки, и выделяет на этом общем мрачном фоне умирающе-светлые тона. Недостаток света необходим, чтобы не рассеивалось внимание, не нарушалось равновесие.
  
   Отчего же Судьба распорядилась так, что натурщицей для "Олимпии" Мане - этой роковой картины, уничтожившей эру идеалистического искусства - стала маленькая парижская шлюшка Викторина Меран?
  
   И как же странно и непостижимо скрещены и переплетены между собою искусство, крохотные частные жизни, краски, стихи, момент настроения, желание, эмоции, мечты о самих себе, сама жизнь, представления о смерти и фантазии о бессмертии. И тут же - неумолимая чеховская аксиома о форме искусства, которая непременно вызывает к воплощению из вечности новые формы жизни, кажущиеся сначала невозможными и даже кощунственными и даже уродливыми... Но видим ли мы самих себя? Ведь наши представления о себе, наши пошлые привычки, делают нас консерваторами и спасительно сдерживают вульгарные умы от провала в безумие. И все-таки, почему же Палладой живописной революции стала именно Викторина Меран, маленькая парижская шлюшка?
  
   "Олимпия"
  
   И то, что было в действительности...
  
   К 1883 году, то есть ко времени смерти Эдуарда Мане, о Викторине Меран уже несколько лет не было никаких сведений. Короткими эпизодами она возникла в истории, и ей в ничтожной степени удалось осуществить свои собственные почти бредовые художественные замыслы. Несколько раз она экспонировалась в парижском Салоне: в 1876 году она выставила портрет, а в 1879 году - "Нюрнбергскую бюргершу XVI века". Но что это... Будто несколько мазков кисти Мане сорвались с холста и прокляли Викторину. Что это....
  
   Ведь вся ее дальнейшая судьба уже стала судьбой "Олимпии", а не Викторины Меран. Пророчество сбывалось само по себе и жизнь натурщицы уже не имела никакого смысла. Ее частная жизнь оборвалась в тот момент, когда она впервые обнажила свое тело в мастерской, пред кистью художника. И это мгновение можно считать началом новой эпохи, очередного витка в истории человеческого разложения, с точки зрения идеального; и это же мгновение положило отсчет той ясности и замутненности мысли, окружающих нас теперь. Так гибнет мир, а не маленькая парижская шлюшка...
  
   Короткие яркие вспышки и затяжные тяжелые провалы.
  
   Викторина отправляла пропитанные отчаянием письма к вдове Мане, клянчила денег, пыталась вымолить протекцию к художникам... Она уже определенно наследовала проклятый образ с черной бархатной лентой. Наверное, ответа от мадам Мане не последовало. Викторина падала стремительно и ничто уже не могло удержать это крушение, ведь то была не Викторина, а мир, устремившийся в никуда...
  
   В последний раз Меран попыталась выставиться в Салоне 1885 года. Но причем здесь ее разноцветная мазня...
  
   "Олимпия"
  
   уже будучи девушкой далеко и далеко несвежей и малопривлекательной, увядающая Викторина оказалась в дешевом борделе, где выручала паскудную мелочь, навязывая клиентам свои акварельные рисунки, после того, как удовлетворяла их секундные желания... Эти рисунки стоили столь же дешево, как и ее потасканное тело.
  
  
   Спивалась.
  
   Спивалась.
  
   Получила прозвище "Ля Глю" - Смола.
  
   Бродила по улицам с ручной обезьянкой и играла на гитаре перед кафе на площади Пигаль.
  
   Отчего же Судьба из миллиона разных женщин выбрала в качестве символа наступающей эпохи именно Викторину Меран? Почему... Там, в Париже, в очаге зарождающейся всемирной болезни обмельчания и опустошения, неудовлетворенный собою художник, обводя черным контуром нарисованное тело своей случайной любовницы, чертыхаясь, произносил приговор: "Надлежит писать не то, что видишь, а то, что видеть следует". Его манит настоящая жизнь, его затягивают бурлящие улицы, он жаждет движения... Только естественность! Боги сошли в кабаки, подворотни и бордели. Крошатся прежние идеалы. И ничто уже не может устоять. И все это - Викторина Меран, маленькая парижская потаскушка. Вся действительная цена этой жизни, этого мира. И - как напутствие зарождающейся эпохе торжества лавочников -
  
  "Олимпия"!
  
   Вот ваше все!
   Вот ваше все!
  
   В последний раз о Викторине упоминал Тулуз-Лотрек. В 1893 году он иногда приходил в ее убогую лачужку и приносил ей сладости. Больше о ней, как о женщине, ничего не известно. Ее опустошенное имя пропадает в мрачных тонах импрессионистских икон... Стирается в размытых пейзажах. И поворачивается к нам блудливым ликом... И черная бархатная лента, подтверждающая чернь контура... И новое имя этой странной бессмертной богини...
  
  
   Смола.
  
  
  
   *
  
  
  
   НЕДОСТАТОЧНЫЙ БОГ
  
  
   Бога может распознать только другой бог, вне зависимости от противоположности их стихий. В отличие от бездарных и расчетливых людей, боги осознают необходимость совместного существования множества противоположностей.
  
   Примерно за полтора года до того, как мне удалось стать безразличным, я встретил заблудившегося бога по имени Дан. Его земная жизнь складывалась абсолютно правильно: он беспробудно пьянствовал и складывал довольно таки поганенькие стишки в минуты похмельного прозрения. Дан был трогательно влюблен в блядливую певичку и вполне по-человечески страдал от ее половой легкомысленности. Он и не подозревал о том, что принадлежит к немногочисленной касте бессмертных, а потому его саморазрушение было исключительно интуитивным. Осознанное самоубийство ценилось бы дороже, но и как есть, было не плохо.
  
   Мы начали пьянствовать вместе, проводя застольные ночи в бестолковых поисках "истины", еще не открыв для себя, что в "истине" нуждаются только слуги, но никак не те, кто управляет разными истинами по собственному усмотрению и в зависимости от времени года.
  
   Допустим, зимой истина одевается в телячий тулуп на волчьем подбое. Обрез винтовки Мосина можно заложить под полу, подцепив его петелькой наподобие той, которой пользовался божий человек Родион Раскольников, когда обустраивал под своим пальтишком наведенный топорик. Зимой нужно стрелять по-кулацки, из-за угла, подло, чтобы не возомнил убиенный, что равен тебе, стоя лицом к лицу. И нужно потрудиться, чтобы труп обязательно завалился в грязь: на наезженную кашу шоссе, в лужу возле гастронома... Но только не в снег! На снегу можно убивать только бога.
  
   Весной лучше всего прощаться с женщинами. Порядочные и гордые дамы не кричат, встречаясь с истиной. Таким образом, можно легко определить, кто именно оставил этот мир: тайная королева, испытавшая оргазм от удара ножом под сердце или визгливая профурсетка, по-поросячьи цепляющаяся за свою никчемную и никогда не принадлежавшую ей жизнь. Несомненно, в полковнике Буданове было что-то от космических начал...
  
   В летний период истина приходит с кокаином. Мудрая природа снабдила это растение охлаждающим и отрезвляющим свойствами. Летний кокаин таким образом подготовляет сознание к высшим осенним откровениям, что полное просветление приходит с первой рюмкой смоляного коньяка, испитой в честь первого опавшего листа. Не следует летом убивать ни бога, ни зверя, ни человека.
  
   И, наконец, осень!
  
   Молитва, прочтенная в ухо ракшасы, оправдает все! В сентябре лучше всего использовать яд. Это величественно! Мне довелось знать одного отравленного спецназовца, взятого богами в свое вечное скитание, не смотря на то, что при жизни он был заурядным человеком и даже носил на цепочке из нихрома христианское распятие. Его удостоили бессмертием за смерть в сентябре, которую он принял вполне буднично - матерясь и угрожая своим отравителям. Но это так, прохладный штрих. Осень - пора самоубийц. И уж только за это она достойна пера великих романтиков! Осень непременно нужно отпировать так же, как председатель Вальсингам отпировал свою чуму!.. Не пропустите осень.
  
   Так что же Дан, бессмертный алкоголик...
  
   Однажды он женился, бросил пить, устроился на работу в тухлую газетенку, тискал крошечные статейки на социальные и религиозные темы, а потом умер. Умер, хотя еще продолжал по утрам механически засовывать жене между ног, и засиживался до позднего вечера за старым письменным столом, который уже стыдился стихотворных судорог несостоявшегося бога. Морально преобразившись, этот урод издал шесть рифмованных сборников, качество бумаги которых возрастало по мере деградации содержания. Я давно не звоню ему....
  
   И все-таки поэзия!
  
   Остерегайтесь тех, кто лишен дара поэтического восприятия мира. Не подавайте им руки. И уж во всяком случае не стройте с ними никаких общих замыслов. Один очень не простой полковник внешней разведки рассказывал мне, что первым вопросом к новым сотрудникам его отдела всегда был вопрос об отношении к поэзии, живописи и к симфонической музыке. И если претендент на плащ и кинжал недоуменно кривил пролетарскую харю, то от него скоро избавлялись путем выживания оного в архивные покои. Да и как можно совершать виртуозные межгосударственные преступления, не имея представления об импровизации, не имея слуха, способного определить одну единственную фальшивую ноту в монологе собеседника, не имея художественного зрения, для выявления несоответствий... Метишь ли ты в дьяволы или в ангелы, без самоубийственной лирики быть тебе прижизненным лауреатом государственных премий.
  
   И в этом смысле, Дан, как и Михаил Шолохов, - боги недостаточные. А Николай Островский - бог безусловный!
  
   Поэзия...
  
   Безумный Ван-Гог изображал свое безумие. Подыхающий от сифилиса Бодлер говорил об игре, где человек охотится за тенью, за призраком ладьи на призрачной воде... Как же нужно презирать окружающую действительность, чтобы слагать о ней такие пронзительные песни!
  
   И если найдется хоть один такой же, наплевавший на все пустяшные ценности окружающего бытия, то я обещаю ему добрую встречу за гранью, где мягкая трава Шивы и кровавое фалернское вино подыграют сладкому вою самых отвязных иерусалимских шлюх... А потом мы поговорим о машинах и об оружии.
  
  
  
   *
  
  
  
   ПОГАСШИЕ ИСКРЫ
  
  
   Когда мы взрослеем, мы начинаем изображать из себя божков. Начинаем многозначительно кривляться, корчить серьезные рожи, брать ответственность за самими же собой выдуманный бред... Увлекаемся этой пантомимой, этой бессмысленной игрой, забываем, что мы всего лишь расплодившиеся агрессивные млекопитающие, не осознающие свою животную природу "мартышки", существа, обученные передавать друг другу свои мартышечьи сигналы посредством определенного набора звуков и закорючек, называемых "речью" и "письмом". Наиболее восприимчивые из нас, не найдя смысла в каждой отдельно взятой жизни, начинают вдруг активно и заразительно беспокоиться о сохранении человеческой популяции в целом. Хотя на хуй нужна эта популяция "в целом", они тоже в принципе не знают. Просто инстинкт самосохранения. Эволюционный процесс. В центре нашей вселенной стоит гигантский половой член, соприкасающийся с таким же гигантским влагалищем. А вокруг этой конструкции - триллиарды нюансов, оттенков, доктрин, платформ, обоснований, разногласий, последствий и преступлений. Так сказано в Библии: "в день, в который вы вкусите их, откроются глаза ваши, и вы будете, как боги, знающие добро и зло". Так сказано во всех рукописях, которыми начиналось человечество. И чтобы как-то поприличнее, поизощреннее объяснить себе это беспрерывное совокупление, нашими далекими предками-полуобезьянами было придумано надчеловеческое понятие - Бог. И когда мы взрослеем и скрещиваем естественное с надуманным, то начинаем изображать из себя божков... Разум искажается до такой степени, что все естественное мы принимаем, как зло, а все надуманное укладываем в фундамент "добродетели", и мучаемся от несоответствия природы и мифа о самих себе. Мы ищем себя и не находим.
  
  И только в юности мы действительно являлись богами.
  
   Но в том-то и заключается подлость этой поганенькой жизни, что будучи юными богами, мы не осознаем себя в этом качестве. А когда начинаем осознавать, то перестаем быть и юными, и богами.
  
  
   Умение проигрывать - это тоже искусство. Это не нравственная капитуляция, не разложение человеческого духа, не поза опустившегося аутсайдера. Проигрыш - это состояние. Образ мысли. Это - "четвертая история Борхеса" о самоубийстве Бога.
  
   Мой личный проигрыш начался в день моего появления на свет. Рождение в эпоху гибели Империи, когда вокруг, как предвестники гибели костра, срываются и гаснут в кромешной тьме мгновенные, ничего уже не значащие искры... судьбы... Поколение моих родителей было воодушевлено победой во Второй Мировой! Они родились со стремлением выжить. Они - созидатели. Мои дети - наследники катастрофы и им тоже очень нужно выжить, и в них тоже заложен наимощнейший потенциал созидания! Но я - рожден в эпоху водевильно декорированного краха Империи, шестидесятые-восьмидесятые, в годы ее позолоченной агонии - с ядерными шахтами и пустыми прилавками, с пионерскими клятвами и глухонемыми, торгующими в электричках мутными фотками порно, с культом Запада и презрения к Отечеству, с маразматическими физиономиями вождей, олицетворявших это самое "отечество" и паскудными анекдотами про русских героев... Ощущение катастрофы преследует меня всю
  жизнь, как если бы я всю жизнь был пассажиром падающего из-за отказа двигателей авиалайнера. И что такое моя жизнь, по сравнению с катастрофой целых народов, развивающейся прямо у меня на глазах... со дня моего появления на свет.
   Все, что произошло со страной на переломе восьмидесятых с девяностыми - не более чем предание тела покойного земле. По меркам человеческой жизни, Дракон умирал долго в глубочайшей тайне. Но смертельную болезнь невозможно скрыть от организма. Клеточкам тела не нужно даже знать о болезни, потому что они ее чувствуют. И не мы - брежневское поколение - были причиной болезни. Мы стали тем, что умираем. Дракон погибал так скрытно, что многие подумали, что его смертельно ранили неизвестные враги, отравили проклятые заговорщики... Как бы я хотел поверить в "заговор против Империи!" Эта вера подвигла бы меня к действию, к мести... Но не было никакого заговора с отравлением. Как и не было никакой "Империи", а существовал только миф о ней, вера в этот миф и жуткая междоусобная расправа внутри мифа. Битва ни за что. И поколение моих родителей стало последними солдатами этой битвы. А мои дети - родились после мифа и может быть им удастся построить для себя и для своих детей настоящую, пригодную для жизни страну. Но я... Я умираю на руинах того, без чего не мыслю существования - исчезаю на руинах мифа о великой и могучей РОДИНЕ. Распадаюсь на пепелище потухшего костра, в котором я - уже погасшая искра.
  
   И погибнуть можно по-разному. Всякий сам волен избрать себе смерть. Кто-то быстро скончался и занялся мгновенным обогащением, зарабатывая монетку для лодочника Харона... Кто-то механически бубнит из под крышки гроба о "новом духовном возрождении". Кто-то, уже вернувшийся с того света, из рационального царства деловитых чертей, вернувшийся со спецмиссией, производит необъяснимые простым человеческим умом манипуляции... А кто-то, и я среди них, прилюдно умирают, как актеры Нерона - приговоренные драматургом погибнуть прямо на сцене, на глазах жаждущей крови публики...
  
   Поэтому - в наших жизнях отсутствует смысл. Мы заранее знаем развязку и всего лишь обыгрываем ее.
  
  
   Аплодируйте нам. Играющие смерть приветствуют вас.
  
  
   Мы - клоуны вечной осени.
  
  
   Аплодируйте.
  
  
  
  
   *
  
  
  
   В СООТВЕТСТВИИ С ПРОКЛЯТЬЕМ
  
  
   Ну, вот наконец-то я дошел до того, с чего хотел начать этот рассказ - до встречи с одним из великолепнейших ублюдков Латвийской публики, по имени Гинтс.
  
  Не такой уж маленький город Рига. Но вся Рига начала восьмидесятых знала Гинтса. Он был настоящей звездой подворотен и бесконечным кошмаром пионеров, комсомольских активистов и прочей тогдашней нечисти.
  Когда я сказал "вся Рига знала Гинтса", я имел в виду ту Ригу, которая называла стеллу "свободы" не иначе, как советским хуем, изнасиловавшим Латвию, а на барельефе у ее подножия видела не сталинских солдат - освободителей, а воинов вермахта, - слишком уж "немецкими" были их каски и автоматы... Ту Ригу, которая упорно отказывалась называть центральную улицу города "улицей Ленина"... Ту Ригу, которая считала себя потомками Ордена Крестоносцев, а не наследниками племени полудикарей, через силу обученных грамоте офицерами Петра Первого. И мнение присасывающейся к любой власти проституирующей интеллигенции, и полнейшее отсутствие собственного мнения у зомбированных михалковскими речевками пролетариев, никогда меня не интересовали. И мне повезло, что именно Гинтс стал для меня подлинным воплощением свободолюбивого латышского духа, хотя он и был уродом и на четверть русским. Да ведь уродливая власть никакого иного сопротивления, кроме такого же уродливого, породить не может. Короче, Гинтс был не просто фашиствующим националистом - одиночкой. Он в буквальном смысле физически не мог существовать в одном пространстве с советской властью, с малейшими ее проявлениями. Он задыхался от ее смрада и, предчувствуя скорую собственную смерть, старался нанести этому сучьему явлению как можно больший ущерб.
  Да, да - лично мне советская власть была глубоко до дна, но именно по той причине, что не оставляла людям никакого выбора. Или ты идешь на первомайскую демонстрацию, или тебя ведут под конвоем в тюрьму. Для таких, как я, как Гинтс, был только один путь - в тюрьму. Если, конечно, случится дожить до ареста. И все эти сказки про "беспартийных"... Для инквизиции нет "беспартийных". Кто не с ними, тот против них. Молчаливое животное смирение большинства, вот на чем держится всякая власть. И коммунизм был самой обыкновенной религией, со своими мучениками и со своими дьяволами. А от всякой религии, как насилия над личностью, меня тошнит. И поскольку мне было заранее известно собственное будущее, я не имел никаких претензий к существующему тогда строю. Я уже начинал осознавать, что подавляющее большинство жителей Земли жаждут духовного изнасилования. Поэтому, конкретно советская власть, как и всякая другая, - была мне абсолютно по хую. Я не собирался строить с ними корчагинские узкоколейки, как не собирался курочить эти узкоколейки с теми, кто придет им на смену.
  
  Вот и Гинтс оказался братом моим по неверию. В гробу он видел все организованное, пусть даже и национально-патриотическое. У него была своя война.
  
  Он жил на левом берегу Даугавы, в четырехквартирном коттедже. Охуевшая от его безумств мать заложила дверь, соединяющую их комнаты, кирпичной кладкой. Так что Гинтс входил и выходил из своей берлоги через окно. Сортир находился на улице. Комната его от пола до потолка была оклеена вырезками и фотографиями рок-групп, с подавляющим преобладанием мутных черно-белых
  снимков и потрепанных журнальных постеров Сюзи Кватро - маленькой бас-гитаристки и вокалистки, которую он избрал "дамой своего сердца". Местами, поверх картинок, обнаруживались надписи на латышском. Гинтс утверждал, что это строчки из гимна латышских легионеров "SS". На полу лежала широченная кровать без ножек. Две немецкие каски вместо "пуфиков". Бабинный магнитофон с двумя колонками. Гора пленок к нему. Шторы на окне в виде национального латышского флага. Банка с окурками. И все.
  Одевался он зимой и летом практически одинаково. Сильно тертые джинсы. Черная футболка. Серый вермахтовский китель без знаков различия, как пиджак. На ногах - американские десантные берцы времен Второй Мировой, приобретенные на болдерайской барахолке. Зимой Гинтс обматывал шею длинным вязаным шарфом, застегивался на все пуговицы и поднимал воротник кителя.
  Ну и разумеется, как всякий уважающий себя "лесной брат", Гинтс был вооружен. Недалеко от дома, в "схроне", он прятал обрез кавалерийского карабина, а при себе, под одеждой, всегда носил отлично сохранившийся немецкий офицерский кортик в ножнах с серебряной накладкой "Hackenkreuz".
  И самое главное - у него была машина, двадцать первая "Волга", на которой он ездил без прав и только в таком состоянии, когда вообще мог вспомнить, что у него есть машина. Черт его знает, откуда она у него взялась.
  До нашего знакомства Гинтс уже успел отсидеть два года в даугавпилсской колонии для несовершеннолетних за то, что пырнул в руку мента, помешавшего ему поджечь красный флаг у здания рижского горкома партии. Хотя, нужно сказать, что рижские постовые менты никогда не были замечены в уличных зверствах. Рижский ОМОН здесь не причем - там исполняли присягу. Да, в восемьдесят первом году Гинтсу было 17 лет.
  За всю мою жизнь у меня было только три друга, которых я считал и считаю своими кровными братьями. Сантим не в счет. Он из другой материи. Так вот... Двоих из них - Гинтса и Ваньки Косова по прозвищу "Помидоров" - уже нет в живых. Третий - совершенно противоположный внешне и им, и мне, хиппарь Димка Файнштейн - пока еще жив. Вот такой "проклятьем заклейменный интернационал": фашиствующий латыш Гинтс, русский анархист Ванька и хиппующий еврей Файнштейн. Ведь национальный "вопрос" возникает только у тех полудурков, которые намертво вмонтированы в бухгалтерскую матрицу современного мира, чего бы они о себе не мнили.
  Что еще сказать, брат мой Гинтс... Мы просто жили Б соответствии со своим проклятьем. Пили, жрали горстями таблетки, применяемые в карательной-психиатрии. Грабили окраинные магазинчики. Курили коноплю у волосатого меломана Ивара, жившего рядом с Домской площадью. Не строили никаких планов, потому что будущего как не было, так и нет. No future. Ездили в Юрмалу, в ночное кабаре. Кувыркались с тремя танцовщицами оттуда и не знали, что одна из них была влюблена... В циклодольных глюках я нарисовал семь картин по мотивам гитлеровской романтики, которые участвовали в подпольной выставке рижских художников, называвших себя "интербригада". Что еще... Снова пили "Сэнчу" и "Алдарис 100". Дрались с комсомольскими патрулями. Слушали эту Сюзи и урловскую группу "Slade". Однажды, вот ведь, отпиздили пионеров с деревянными автоматами, стоявших "на часах" у памятника латышским стрелкам. А несколько лет спустя, после того, как я отбомбил первый свой срок, одна из юрмальских go-go-танцовщиц, то ли по имени, то ли по прозвищу Милда, рассказала мне...
  
  
  
  ...что в ноябре 1985 года, совсем уже обезумевший Гинтс, пьяный и под чем-то еще, принялся палить из обреза по тем самым пионерам с деревянными автоматами, у памятника латышским стрелкам. Патрульные менты прижали его к парапету на набережной и он в упор застрелил капитана внутренних дел... В ответ в него тоже саданули из табельного, кажется, ранили в живот. Тогда он вскарабкался на парапет, допил оставшуюся водку, которую держал в руке, послал всех на хуй и бросился в ноябрьскую Даугаву. Так вот и сдох мой брат Гинтс, как мудак. Как и все мы сдохнем. И в память о нем, я слушаю Сюзи Кватро, которую терпеть не могу... Жаль, что она уже старуха. Жаль, что она не загнулась от наркотиков, пока была молодой, как на постерах Гинтса... А то бы он все-таки выебал эту дуру там, на небесах.
  
Оценка: 1.57*4  Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"