Вот это здорово -- жить в большом городе! Высокие, высокие башни вздымаются над рекою, цепляют за облака дыма и пара, соревнуясь с полосатыми трубами теплоцентралей. Улица Мира -- новая, широкая; подъезжаете почти к тому месту, откуда видна была раньше вывеска ИКЕА, заходите в новенькую голубую сорокавосьмиэтажку -- и вперёд по лестнице, на сороковой этаж, пролёт за пролётом, лифты отключили ещё до кризиса, после того, как кто-то упал по пьяни в шахту пустого лифта, из которого другие пьяные унесли кабину в металлолом. Дошли до сорокового? Поворачивайте налево, на запах кошачьей мочи -- но не волнуйтесь, это у соседки так пахнет. Видите синюю дверь с двумя глазками? Звоните смело; если догадались прийти в нерабочее время, то вот вам Токмаков. Ему чуть за тридцать, запах кордиамина -- посадил сердце на производстве, -- витает в квартире. А жена ушла. Нет, не бросила -- уехала с сыном к маме в деревню, там посытнее и меньше осадков. Шлёт иногда посылки с оказией: то мёд, то солёные грузди, то лечебные травы в пакете. Сама назад не едет. Ей в такое время ни к чему больной муж, лишняя обуза.
Дом Токмакова -- идеальное место. Когда только началось, отсюда, с сорокового этажа, видно было во всех деталях, как огромный дымный гриб встаёт за рекой, над бывшим военным посёлком, как он превращается постепенно в чёрную тучу, накрывшую север города. Окна квартиры под ударом британской ракеты дрогнули, треснули, но уцелели; зимой в доме сохранилось тепло. Здесь, на квартире у Токмакова, в первые несколько раз собирался городской рабочий комитет.
--Нет воды!
--Нет электричества!
--Нет тепла!
--Нет белка!
--Нет хлеба!
И в самом деле: раненый город просил есть. Просил со стоном, с утробными корчами. Часть населения отхлынула, побежала с заражённой земли; но ни продуктов, ни рабочих рук от этого больше не становилось. Женщины, привыкшие требовать, требовали еды и коммунальных услуг; женщины, привыкшие работать, глаз не смыкали на производстве, а по ночам дежурили на крышах и у свежевыкопанных щелей, тушили пожары, прилетавшие из разрушенных и покинутых кварталов, обходили дома с радиометрами. Мужчины, привыкшие брать от жизни всё и не сумевшие изменить своим привычкам, решили внезапно, что настала долгожданная свобода; им противостояли мужчины, знавшие, что свобода -- дар организованного общества, а не сильной личности. По ночам в жилых кварталах гремели короткие дружные залпы, обрывавшие там и сям вялую перестрелку между любителями поживы: наспех созданные гражданские дозоры исполняли суровый приговор мародёрам.
--Учитывая особую опасность содеянного, я, как командир гражданского дозора, приказываю... привести в исполнение высшую меру социальной защиты!
Трах! Трах! Стреляные гильзы летели на асфальт, промятый яминами от долгого небрежения. Тела корчились у глухих стен, у заборов и брандмауэров, в подворотнях; в предсмертных судорогах лезли наружу татуировки на коленях, на бицепсах, на кулаках -- восьмиконечные звёзды, свастики, купола, кельтские кресты, драконы всех мастей и пород, пышущие угрозой и ненавистью к тупому овечьему стаду, чьи самообъявленные хозяева трудно расставались в этот миг с земною своею жизнью.
Иные пробовали спорить:
--Права не имеете!
И в самом деле: права такого по старому закону дозорные патрульные не имели. Но как в таких условиях применять право к тем, кто сам поставил себя выше любых человеческих прав? Достаточно было взглянуть один раз на растерзанного старика, над которым два часа измывалась банда молодчиков, прежде чем удалиться с отобранным у него кулёчком муки, или на убитую женщину и двух её изувеченных кистенями детей, провинившихся перед бандитами тем, что просили -- не требовали! -- сохранить им хоть кусочек сальной шкурки из их скудного пайка, полученного на проходной предприятия. Стрелять! Стрелять! -- того требовали условия, того требовала простая человечность.
В этом осадном положении сам городской дозор становился властью, вещью в себе. Командиры патрулей, получивших винтовки и дробовики двенадцатого калибра, тоже хотели есть; есть хотели и их подчинённые. В ход пошла уголовная лексика; по ночам гремели жаркие схватки; такой была расплата за кажущиеся райскими видения анархии в голодном, измученном городе.
--Нужна новая власть! -- это не без труда, но доходило до многих рабочих.
--Начнёте, не остановитесь; всё повторится! -- предупреждала интеллигенция, втайне сама надеявшаяся на то, чтобы прильнуть к сапогу хоть какого-нибудь щедрого хозяина.
И власть не замедлила появиться:
--Русский народ! Ты страдал столетиями под гнётом инородцев, прежде чем боги древних арийско-славянских племён зажгли над миром очистительный свет своего термоядерного гнева, освободив русскую душу для жизни по обычаям предков...
Рабочие города -- русские, таджики, итальянцы, поляки, буряты -- очень заинтересовались этими новыми предложениями:
--Знакомые речи какие, а! Ну-ка, к стенке их всех!
Та-тах! Гремит нестройный залп дробовых ружей, пророки русских богов падают в ров. Суровая сибирская река, подмывая берег, уносит в забвение сами имена тех, кто посмел во всеобщем бедствии поставить один народ выше другого, кто пытался начать новый мир с разжигания розни между племенами, окончательно и бесповоротно погубившей мир старый.
На историческую сцену вылезает новое существо. Непонятно по нему, мужчина это или женщина, да и бог бы с ним. Но ничего более по нему тоже непонятно; оно живёт не в городе, а в столице, и с утра до вечера выступает по сохранившимся каналам связи:
--Страна моя! Я горжусь, что имею возможность принадлежать к этому великому, многонациональному народу! Терпимость друг к другу, мир и нерушимая готовность поддержать ближнего своего -- вот вечный залог наших побед!
Рабочие морщат люб, силясь уловить смысл этих речей:
--Дельно вроде бы говорит, только сильно уж много. Ну, да от дельных разговоров еды в тарелках тоже не прибавляется! Посмотрим, каковы-то будут постановления новой власти!
Постановления и в самом деле начинают сыпаться, как град из тучи. В основном, это всяческие нормы и квоты. Норма на хлеб для работающих: сто двадцать пять граммов в сутки -- в блокадном Ленинграде было двести пятьдесят, но это когда было, а нам надо худеть, в правительстве толстых не любят, и потом -- не один же хлеб вы теперь едите! Норма рабочего дня -- шестнадцать часов для занятых физическим трудом, двенадцать -- для младших управленцев, пять часов три дня в неделю -- для топ-менеджмента и чиновников. Приёмные часы у чиновников для населения -- отменить, все встречи только по договорённости. Медицинскую помощь населению -- отменить, врачи не справятся с наплывом заболеваний после катастрофы. Квота для чиновников на медицинские услуги: не менее трёх клиник и пяти профильных санаториев на область, им это необходимо, здоровье элиты надо беречь. Квоты на рабочие места для детей управленцев. Квоты на офицерские должности для выходцев из семей сторонников нового правительства. Нормы, разрешающие владельцам крупных предприятий присваивать безвозмездно индивидуальный и мелкий бизнес по профилю их компаний на любой территории....
Рабочие задумываются довольно быстро:
--Да, раньше примерно тоже так же было, но вот чтоб так уж откровенно...
Ду-дух! Это уже в столице, там не дробовики, а пушки. В доме, где засело новое правительство, вылетают стёкла от грохота разрывов.
--Это коммунистический переворот! Так нельзя!
Большая часть страны вздыхает с глубоким облегчением:
--Лучше уж мы с коммунистами, чем с вами, скотами!
Трах! Трах! Редкостный успех: всего несколько месяцев у власти -- а уже всё гнилое нутро наружу; ранее его видели, как в зеркале, в словах и делах, а теперь разрывные пули, пробившие кожу, только довершают дело анатомического вскрытия. Но эти мерзавцы, как минимум, не лишены похорон, и загадочные дамы в надвинутых на уши капюшонах "худи" приносят на их могилы по весне полевые цветы:
--Вот люди были! Наша власть была бы...
Новая новость: Австралия восстала! Над Сиднеем и Мельбурном -- красные флаги, рабочие шлют всему миру привет. Это -- новая Коммуна, и там тоже без устали три дня кряду работают винтовки: слишком уж много оказалось у Коммуны явных противников, с автоматами, с бомбами, с компактными зарядами УБТ -- ультрабаратола, специальной пластиковой взрывчатки, порождавшей в металле и бетоне строений относительно медленную ударную волну, заставлявшую конструкции растекаться, как жидкость, и падать под собственной тяжестью на тысячи живых, работающих людей.
Трах-тах! Трах-тах-тарарах!
Как известно, первая Коммуна держалась около семидесяти дней, а вторая -- около семидесяти лет, но на третьей, австралийской, последовательность прервалась; британская субмарина типа "Астьют" нанесла удар по городам Австралии, формально по собственной территории, семью крылатыми ракетами с боеголовками по сто пятьдесят килотонн. Восставшие рассчитывали на многое, даже на вооружённую интервенцию; но атомный террор никак не входил в их расчёты. Правительство Великобритании, ссылаясь на старые акты НАТО, объявило о ликвидации очага коммунистического мятежа на территории Британского Содружества. Коммуна была уничтожена.
Но всякое действие в мире порождает противодействие; в ответ на этот шаг возмутились и вышли из подчинения уцелевшие рабочие районы в самой Великобритании. Восстала и остальная Австралия; в Индии и в России вскипели возмущением сеттльменты европейских беженцев, перебравшиеся подальше от первой волны конфликта. Мир загремел неорганизованной яростью, не желая продолжения войны. Складывалась парадоксальная ситуация, примерно такая же, как полтора столетия назад. Штыки народов, поднятые их правительствами, готовы были обратиться против самих этих правительств. Однако не было более в мире силы, способной сделать этот процесс организованным, осмысленным. Сказать:
--Да здравствует социалистическая революция!
В городе тоже было немало людей, называвших себя социалистами и коммунистами. До войны они много спорили друг с другом по теоретическим вопросам, вроде такого: можно ли настоящему коммунисту носить джинсы и футболку с принтом, или надо всегда и всюду одеваться в полувоенное? Неправильно ответивший на этот вопрос автоматически зачислялся в отступники. Когда красные флаги поднялись там и сям, эти клоуны первыми прибежали в рабочие комитеты, в районные опорные пункты гражданского дозора и даже на радиоцентр:
--Вам нужен великий вождь, который поведёт массы к свершению! Вот он, у нас есть такой человек, готовый продолжить великое дело Сталина!
--Не Сталина, а Троцкого! Тиран был ваш Сталин!
--А Троцкий был демагог!
--Нет, нам Сталин с Троцким не нужны! У нас другие условия! Нам нужен Мао Цзе-Дун!
--Энвер Ходжа!
--Салот Сар! Вот кто уж точно умел поставить стихию масс на службу подлинным идеалам революции!
--Хм... Ну, знаете, открыто рекламировать Пол Пота...
Полпотовцев в революционный клуб всё-таки не пустили, а остальные набились куда ни попадя, обещая мгновенный выход из кризиса под своим чутким руководством. Токмаков и сам считал себя марксистом, поэтому, когда к нему привели нескольких агитаторов из враждующих партий, он послушал их, задал несколько наводящих вопросов, а потом уставился в потолок и задумчиво сказал:
--Вот дурак ведь на дураке, прости господи! Ну да ладно, приставим к делу. Вы, товарищи, картошку сажать умеете?
Это было знаком высокого доверия, ведь картошка в голодный год могла при посадке запросто обратиться из семенного фонда в пищевой ресурс, и доверять сажать картошку кому попало значило обречь многих горожан на верную гибель. Но товарищи из марксистских кружков почему-то не оценили такого доверия и убрались восвояси, страшно ругаясь на проклятого узурпатора Токмакова. Тот пожал плечами:
--Леди, сошедшая с экипажа, увеличивает его скорость. Так, кажется, говорят англичане?!
--Но как мы будем -- без теории, без авангарда?!
--У нас есть теория, которая никак не страдает сама по себе от присутствия таких вот товарищей. Если бы глупый исполнитель мог дискредитировать теорию, то научно-технический прогресс остановился бы ещё сотню лет назад из-за засилья глупых, спесивых инженеришек! А что до авангарда... -- Токмаков подумал с полсекунды, -- вот мы с вами, товарищи, и есть этот авангард!
--Но это страшная ответственность!
--Тем больше доводов, чтобы взять её на себя. Хочешь сделать хорошо, сделай сам! А что поделать, если разные конторы с трёхбуквенными наименованиями довели ситуацию до того, что разрушили даже самую возможность создать такой авангард заранее?! Будем учиться всему на ходу, с ошибками и кровью. Страшно, да?! А умирать-то страшнее! А теперь -- за работу, за учёбу, за дело!
Через два дня в городе появляется власть -- организация с ужасным названием: совет по экономике. Сюда, и только сюда, стекаются и передаются теперь все инициативы, связанные с ресурсами, работами, промышленностью. Совет отвечает перед городом самой суровой ответственностью. Токмаков собственноручно продавливает страшный указ о мерах по борьбе с саботажем; теперь дозорная служба должна стрелять не только в бандитов, но и в расхитителей общественного добра.
Первая ночь после этого указа густо окрашивается кровью. Наутро к Токмакову приходит жестокий, мужественный старик -- это Луиджи Димальпьетра, бывший прокурорский работник, нынешний руководитель координационного центра городской дозорной службы. На его фоне Токмаков совсем юнец, хотя по нему уже видно, что он тоже жестокий и мужественный. Многие любительницы историй о чувственных взаимоотношениях между суровыми мужчинами смогли бы найти в этих двоих идеальных персонажей для удовлетворения своей личной фантазии.
--Хватит убивать, -- говорит Димальпьетра. -- Мир устал от крови, пора делать дело.
--Мы убиваем, нас убивают, -- возражает Токмаков. -- Это сейчас все благодушествуют, а когда дойдёт до настоящего дела, тогда на нас полезет такая озверевшая сволочь, что без стрельбы уже просто никуда. Всякая революция кровава!
--Ошибаетесь, молодой человек, -- Димальпьетра качает головой. -- Всякая революция милосердна. Кровью омыта отчаянная защита её завоеваний. Но вы правы: настоящее ещё не началось. Скоро на улицах завоют волки!
--Они уже воют. Холод и голод выгоняет зверей из лесов поближе к людям, к остаткам еды и тепла.
--Нет, я о других волках -- о настоящих. Это так, зверьки, с этим дозорные справятся без колебаний. А вот те волки... с волками жить -- ружьё носить, так, кажется, говорят коренные русские? Готовьтесь к великому сражению! Я помогу подготовиться, чем смогу...
Трах! Трах-тах-тах! Стаи бездомных, одичавших и диких животных валятся в снег. Туши, после тщательного санитарного исследования, уходят на переработку: собака, волк, куница или лось -- сейчас это неважно. Из ферментированного белка итальянцы, обосновавшиеся на улице Залесского, варят густой опалесцирующий протеиновый коктейль -- "Лио", ароматизированный чудовищной дозой синтетических эфирных масел. Зажав нос, это можно пить. Одна доза, четверть литра -- запас белка на два дня для здорового взрослого человека, занятого физическим трудом. А другого-то труда не осталось!
Программисты, торговые работники, дизайнеры, фотографы, менеджеры по рекламе -- сейчас они не нужны. Нужны строители, электрики, водопроводчики, катастрофически нужны врачи -- два последних поколения умеют только заполнять формуляры и пучить глаза с важным видом над списками анализов: их задачей было авторитетно объяснить больному, сколько тот должен истратить денег, и почему. Медициной занимаются фельдшеры, медсёстры и медбратья, так называемые младшие врачи общей практики -- теперь это не терапевты, а те же фельдшеры, окончившие четыре года вуза и год интернатуры при поликлинике или опорном кабинете. Но их тоже не хватает. Новых учить -- некогда, негде, не на чем. В избытке разве что практика, сложные случаи, да ещё трупы для секционных и постояльцы для психиатрических лечебниц. По улицам города бродят люди, потерявшие всё; психика не выдерживает такого обращения. А толпы ненужных и оттого голодных людей звереют с каждым днём.
Совет по экономике принимает решение: выслать переселенцев, неработающих, временно перемещённых -- в область, поближе к плодородной земле, рассредоточить по подсобным хозяйствам. Это требует национализации земли! Трах, трах-тарарах! -- гремят выстрелы бандитов, обсевших плодородную землю; им вторят автоматические винтовки китайцев -- владельцев агрохолдингов, перебравшихся с началом войны от греха подальше на сибирскую территорию, установивших для местного населения свои законы и правила. Это -- уже полноценная война! Начинаются схватки, локальные, но оттого не менее кровавые. Рабочий, на фронт! Город хочет есть, город не хочет, чтобы бандит удушил его за горло железной рукой голода! Трах! Трах! Ду-ду-ду-ут!
Летят в небо ракеты, наспех собранные в городе. Рушится то хрупкое, не рассчитанное на войну, что должно было бы кормить людей, а вместо этого губит их. Но лучше так, чем позволить тем, кто сейчас этим правит, стать снова у руля власти. Они-то и не скрываются:
--Эй, городские! Айда к нам... в рабство! Зато выживете!
Гнев, гнев растёт в городе. Скользят в магазин патроны. Дрожит прицел. Нет, эти шутить не любят и не будут; не балуй с ними! Трах! Трах-тарарах! Люди падают на землю, потом их зарывают в землю, потом река-история снова и снова смывает их имена... Или омывает бессмертной славой...
--Сколько крови! Неужели нельзя полюбовно договориться?!
Нет, нельзя. Невозможны полюбовные договоры с озверевшими рабовладельцами. Летят над полем пули Полева, летят самодельные разрывные пули с крестообразной насечкой на мягкой головке. Хлопают мины там и сям. Нет, не совладать сельским хозяевам с озлобленными городскими; крепостных из городских не получается. Командует отрядами рабочей самообороны шведский капитан Эк, бывший хоккеист, приехавший выступать за городской клуб и застигнутый первой фазой войны на чужбине. Его проще понимать, когда он командует на родном языке, чем разбирать его русский.
--Молет фри! -- Варн! -- Шут!
Трах! Трах! На шведском капитане форма -- самая что ни на есть военная: камуфляж без погон, красная ленточка на лацкане, а под камуфляжем -- футболка с логотипом известной до войны шведской группы, оравшей на весь мир в стиле хеви-метал. Было бы мирное время, матери запирали бы девок от него, а теперь матерям не до девок, да и девкам не до шведского капитана, в общем-то.
Мечется Токмаков:
--Мало нас! Нужна авиация, хоть какая-то!
Высотная авиация как раз не нужна; в атмосфере, где встало множество атомных грибов, несутся, опираясь на тропопаузу, чудовищные радиоактивные вихри. Нужно нечто более приземлённое, экономичное, аккуратное. На городском авиазаводе закипает работа, и вскоре из его недр выходит два десятка лёгких машин, внешне -- точных копий американского поршневого бомбардировщика "Даунтлесс", отметившегося сотню лет назад над Тихим океаном. Добровольцы из рабочего комитета садятся за штурвалы и в кресла стрелков, развёрнутые обратным тандемом:
--Закрылки двадцать семь... интерцепторы убраны... ключ, отвёртка, монтировка на борту! К взлёту готов!
Этот поворот не устраивает сельских бандитов. Массовая сдача -- и обнаруживаются на задворках селений охраняемые сараи, набитые полуживыми телами рабов; многие умрут от цинги. На выгонах, на лужках, в овражках -- массовые захоронения трупов. Раб -- материал одноразовый, кормить его пока что необязательно; новые всё равно набегут, в тщетной надежде питаться на чужой земле, в готовности продать жизнь и свободу за право на этой чужой земле трудиться. Рабочий комитет организует трибунал. Приговор заранее очевиден всякому, кто хоть раз заглянул в эти сараи. На этот раз не звучат выстрелы; патроны надо экономить! От строительства осталось немало обрезков нейлонового троса. По шоссе, идущему вдоль города на юг, медленно движется колонна открытых грузовиков, набитых людьми; с фонарей свешиваются куски верёвки с петлями на конце. Очередному осуждённому надевают верёвку на шею, грузовик отъезжает, оставив болтаться повешенного. Менее виновных, пособников, челядь новых хозяев жизни -- казнят первыми. Остальным достаётся удовольствие пожить ещё час-другой, глядя, как умирают их соратники.
Вдоль осеннего шоссе висят двумя рядами трупы. В окне головного грузовика -- Токмаков, он расчётливо капает себе в походный стаканчик экстракт наперстянки. Описав круг, грузовики вновь въезжают на шоссе и снимают трупы, провисевшие три часа; повешенные не украшают город и не добавляют оптимизма его жителям. Токмаков помогает штабелировать тела, потом отвозит их в заранее приготовленный ров, где их засыпают землёй и извёсткой.
Этим даже могил не положено. А какие люди были! Хозяева!
По сибирским перелескам добивают пособников. Трах! Трах-тарарах!
Из осеннего похода привезена была в город еда, установлена раздача продовольствия. Токмаков -- на переднем крае; на него наседает толпа женщин, считающих, что кормить семью -- это одно, а вот работать -- уже совсем другое.
--Продовольственные карточки работающих -- только работающим!
--Но позвольте! По моей специальности нет работы! Откройте вакансию коучера менеджеров по мерчендайзингу, и я пойду работать хоть завтра!
--Увы, пока специалисты в данной области не востребованы. Следующая!
--Но как я могу работать, не сделав маникюр?!
--Нормально, девушка. У вас слева половина волос выпала, на этом фоне на ваш маникюр внимания не обратят. Получите карточку социальной нормы, и ищите себе профессию по душе. Следующая!
Целый день и день за днём: визг, слёзы, крики, требования. Выходные? Позвольте, какие ещё выходные?!
На заседании совета экономики Токмаков выступает, хоть и не входит в совет.
--Земли освободились, а работать некому. Расселяем город! Задача: организовать производство сельскохозяйственной продукции для города, чтобы город мог поставлять ресурсы для сельского хозяйства!
Ему возражают: рассредоточим специалистов, необходимых для организации городской жизни, необходимых для обороны. Вечером, на рабочем комитете, заходит разговор о пополнении актива:
--Вот те... с красными флагами... которые про Пол Пота спорили! Попробуем их в деле?!
Токмаков покрывается пятнами:
--Этих пакостников, которые только языком молоть умеют -- и подпускать к людям?!
--Но как они покажут себя в новых условиях, мы не знаем. Как ещё дать людям раскрыться, если не в деле?!
--Вот пусть лопаты в руки берут, и первыми в дело! Тогда и посмотрим, когда научатся зажигать личным примером!
--Нам нужны организаторы, а не только картофелекопатели...
--Они не организуют ничего путного, я вас уверяю...
--Дайте же попробовать...
--Ну, хорошо, -- сдался Токмаков, -- но предупреждаю: если там всё пойдёт, как я говорю, то я расстреляю каждого первого!
--А, это можно!
На том и порешили. Избыточное население города, не умевшее и не хотевшее работать, эвакуировали из города, а к нему приставили активистов, споривших до хрипоты о контурах будущего общества. И ведь надо заметить, что как минимум в половине случаев не прогадали: ещё до конца осени началась на новых местах работа, закипело строительство, началась пахота под озимые. И животноводство, естественно, ну куда же без него?
К тому времени из других городов сибирской магистрали начали доноситься схожие вести; совет по экономике стал региональным, потом охватил солидную часть страны, а вот рабочий комитет как был, так и остался -- городским. Города, как нищие на вокзале, просили друг у друга всего: еды, ресурсов, топлива, энергии. На маневровых тепловозиках, на чихающих от дрянного топлива фурах неслись в ночь навстречу друг другу бесчисленные комиссары совета, везя в тонких пластиковых папочках свои особо важные поручения.
Но позвольте, а где же центральная власть? Едва оклемавшись от кризиса, от короткой диктатуры удивительного бесполого существа, вдруг как-то разом ожило всё то, что до кризиса представляло собой так называемую элиту. Как злокачественная опухоль, оно попыталось пустить свои метастазы в живое тело страны -- но было уже поздно. Армия? Она состояла из призывников, из полумиллиона вчерашних подростков, едва умевших держать оружие; многие из них разбрелись по лесам и играли в вольных стрелкков, пока не умерли от голода; другие организованно поддержали рабочую власть -- были верны своей присяге, служили своей стране, какой бы она ни была. Были и такие, кто встал на сторону бандитов; эти, задыхаясь от голодных колик, грезили разгульными пирами, княжьими дружинами и обилием доступных крепостных девок, в то время как их командиры решали за их счёт куда более приземлённые и насущные задачи. На приказы прежних толстосумов, давших дёру из столицы при первых признаках опасности, уцелевшая армия обращала до обидного мало внимания.
Тогда в дело пошли частные военные компании, матёрые волки, знавшие только власть денег и деловую репутацию. Одна из таких компаний захватила город на исходе осени. Трах! Трах! Рабочий комитет расстрелян у пакгаузов на заводе химических изотопов; линии по производству самолётов и ракет были взорваны динамитом. Токмакову несказанно повезло: он так сильно заболел, что за два дня до нападения товарищи отправляют его на несколько дней за город -- подлечиться, подышать свежим воздухом. Предупреждение успевает прийти -- Токмаков скрывается. Болота и шестиугольный домик из жердей и коры становятся его прибежищем, пока в области свирепствует реакция. Затем бандиты, захватившие город, сталкиваются точно с теми же проблемами, с которыми столкнулся рабочий комитет; им приходится организовать жизнь, потому что инструкции разрушать город у них нет, а эти ребята строго следуют букве и духу договора. Токмаков организует сопротивление в колониях и коммунах горожан. Удар! Боевиков слишком мало, чтобы они могли быть одновременно и везде. Проникшие в город партизаны захватывают руководство военной операции в самый неподходящий момент -- в сауне. Две сотни головорезов, с их танками и военной техникой, разоружены и отданы под трибунал. Трах! Трах-тарарах! Общество не может позволить себе кормить вооружённых бандитов. Красные флаги победивших повстанцев взвиваются над городом. Кутаясь по-зимнему, вздыхают оставшиеся горожане:
--Ну всё, "совок" вернулся!
--Ну, давай капитализм обратно! Пусть тебя Америка заново накормит! Или эмигрируй туда, если хочешь...
В Америку, собственно, не хочет никто; копаться в радиоактивной помойке в поисках съестного всё же как-то интереснее в своей родной стране. Скрепя сердце, согласны и на "совок". Вот пусть это быдло, которое сейчас ползает по дворам с лопатами и молотками, опять всё отстроит, починит, укрепит, а мы тем временем вырастим молодёжь, которая сумеет дождаться золотой свободы, и настанет день, когда всё это, отстроенное и приумноженное заново, снова станет принадлежать нам, нам, нам!
В городе, после переворота, всё надо начинать с нуля. Помощи ждать неоткуда. Новый рабочий комитет -- подумать только! -- снова собирается на квартире у Токмакова. После обыска из мебели здесь теперь -- полдюжины старых матрасов из ИКЕА: друзья-товарищи накидали от щедрот!
--Мы не понимаем, что теперь делать! Всё стало как-то слишком сложно!
Токмаков одобряет товарищей:
--Оттого и не понимаете, что всё слишком сложно! Понять -- значит упростить. Вспомните математику, там это непреложный закон, золотое правило любого дела. Вот и мы должны действовать так же; совет по экономике наметил план, а нам надо этот план исполнять. Будет день, будет и пища!
--А каким будет день, когда пища кончится?!
--Вот правильный вопрос: день этот будет трагическим! А потому сделаем так, чтобы пища не кончалась: вот вам и вся наша задача! Просто же, правда?!
Война и катастрофы, как известно, двигатели прогресса. В городских чанах закипело варево из хлореллы, этой неприметной водоросли, ещё полвека назад считавшейся перспективным питанием космонавтов будущего. Химическая лаборатория одного из городских заводов освоила синтез аскорбиновой кислоты; цинга людям более не угрожала. А под новый год явилась к Токмакову на квартиру целая делегация молодых учёных из технологического института:
--А у нас подарочек... проект колонны для сахарного синтеза!
Проект был великолепен: ажурная башня колонны вздымалась к небу, работая от энергии высотных ветров и постепенно ослабляя тем самым буйство стихии. Из атмосферы же усваивались избыточная сажа, избыточная окись азота, избыточный углекислый газ. В мощном каталитическом реакторе всё это пережигалось, давая в присутствии азотных окислов цепочки сахаров любой длины и структуры, в зависимости от подобранного режима и состава дополнительных катализаторов: глюкозу, фруктозу, галактозу, обычный сахар или крахмал -- что угодно, было бы время да опытный оператор, контролирующий процессы в колонне.
Токмаков, однако же, проявил скепсис:
--Выглядит как вечный двигатель!
Ему тотчас продемонстрировали расчёты, доказавшие, как же сильно он неправ. Токмаков только крякнул от удовольствия, подписывая визу на проекте:
--В совет по экономике... срочно!
Шла зима, вторая зима после массированной ядерной атаки. По улицам города ходили женщины, качавшие в руках мёртвые вещи, завёрнутые в детские пелёнки. Сказывалось влияние индустриальной эпохи: то были не поленья, как в старину, а хорошо сделанные силиконовые куклы, умевшие даже говорить "мама". Видевшие таких женщин поспешно сворачивали в подворотни; им было достаточно своих бед.
По заснеженным, неубранным улицам мерно шагали патрули с красными повязками:
--Наряд... смирно! Как дежурный комендант района, приказываю выступить дозором для защиты неотъемлемых интересов личности и общества!
Слова "милиция" боялись. Гражданский дозор, добровольная дружина. Вообще, стало принято бояться слов, связанных с политикой. Очень уж много их неслось в эфире в дни кризиса, да и в последние годы перед ним.
В эфире-то и не прекращалось. Просто сам эфир стал много менее доступен. Сеть ретрансляторов была разрушена, плавающая в атмосфере дрянь топила всё в помехах, и вся надежда оставалась на кабельную связь. По ней приходили странные новости. Тайвань, из-за которого разгорелся весь сыр-бор, снова теперь официально назывался Формозой; это была нейтральная территория, не затронутая боевыми действиями, и на ней укрылись -- кто бы мог подумать! -- остатки американских и китайских компаний, не сумевших поделить мир миром, а теперь собиравшихся запускать заново совместное производство. Там же, к ужасу любого логика, обнаружилась и верхушка обеих частей разделённой Кореи.
--Передайте, пожалуйста, соль, товарищ Ким Ынг Пак!
--Прошу вас, мистер Масдейл. Кушайте на здоровье!
Война тем временем ещё отнюдь не окончилась. Выстрелы китайских танковых пушек сверкали над аравийскими пустынями. Им навстречу катилась лавина бронемашин с белыми звёздами на башнях, сопровождаемая стаями дронов. Потери пока были один к четырём, но китайцы были готовы к таким потерям. Их танковые клинья теснили силы Запада назад, к берегам Средиземного моря, один за другим оставляя нефтеносные регионы к востоку от линии фронта. Мусульманское население этих регионов по разным причинам ненавидело китайцев меньше, чем американцев, поэтому с охотой помогало интервентам, совершенно не заботясь о том, чем и как это может обернуться. Бог велик, пророки правы!
Под нескончаемую музыку войны в Бразилии собралась экологическая конференция. Один за другим выступали со своими прогнозами маститые учёные, опиравшиеся на мировую традицию. Прогнозы были неутешительными: с первого января нового года на существование земной биосферы отводилось ни много ни мало -- всего двести семьдесят суток! Новая осень в Северном полушарии должна была открыться неудержимым коллапсом, вымиранием множества видов, а закончиться -- лет через сорок -- тотальным превращением всей суши в полумёртвую, покрытую развалинами степь, совершенно непригодную для человеческого существования.
Услышав эти новости от членов рабочего комитета, Токмаков улыбнулся. Получилось это у него весело и страшно.
--Что ж, тем больше будет цена победы! Мы должны не только выжить сами, мы должны ещё и планету оживить! Да что там планету! Когда, где такое видано, чтобы, пока мы живы, правила миром смерть?! Нет, нам всё, всех оживить нужно; жизнь, вечная и бесконечная, вот что станет нашей победой! И пусть смотрит вся Вселенная, дивясь и завидуя нашему пути!
И члены рабочего комитета, обычно спорившие с Токмаковым до хрипоты, вдруг встали и зааплодировали ему. А потом, глубокой ночью, они разошлись, и наутро снова пошли работать. Теперь каждый из них точно знал, чего стоит его ошибка и чего стоит его успех. Точно знал, какова цена коллективной победы.
Нам это, возможно, покажется несколько нелогичным, но те годы вообще нельзя понять простой логикой. Эти времена были слишком сложными для жизни, и даже для нашего восприятия они, пожалуй, слишком сложны. А ведь понять -- значит упростить!