Восьмой день восьмой луны, пятый год его правления.
Недобрый год: провинция Е-гун беспокойна как голодный младенец, некому ее унять.
Эти слова тянут на государственную измену, но князь си-Чанра Доши легкомысленен и слаб.
Предсказана ясная погода до самой зимы.
Солнце сеялось через зеленую листву, резные тени на запрокинутом лице ребенка.
Позднее летнее утро навалилось душным облаком, сухим и пыльным - даже во дворце не спастись от слепящего света. Мэ, маленький князь, тянул руки к черной накидке отца, водил крохотными ладошками по священным письменам из золотых нитей. Его детское имя похоже на удивленный возглас. Такой невесомый, такой хрупкий, живая драгоценность, сердце сжималось от гордости и нежности - вот он, его сын.
Локтем откинув негнущиеся от вышивки полы, человек уселся на низкую скамью, усадил ребенка на колено. Большой человек. Великий. Восемь земель покорились его могучему роду. Города и реки, сады, дороги, горы - все принадлежит ему, все под его рукой. Но князь добр, добр и справедлив и его стезя - зал с синими стенами, древний закон на иссохших свитках и судейский жезл, так он правит, этим он силен. Мятежники юга склонятся в этом зале, покорные его приговору, уже скоро. И он будет милосерден, зная, что люди подняли бунт от голода, он найдет для них оправдание и тем будет прав... только разговоры с советниками доводили до исступления. Все заново, и по кругу, и решения все не отыскивалось. Князь не пришел в сад, он сбежал сюда.
- Отец, - две девочки склонили головы, с тонких плеч свесились косички цвета полуночи. Позади и еще ниже поклонился их учитель - знаток каллиграфии в бледно-зеленом дворцовом халате придворного.
- Кей, Нё...
Как мало предписывает этикет - только кивнуть и назвать по именам, но детям все равно, да и ему тоже и еще две пары маленьких рук терзают судейкое одеяние, младшая Нё запрыгнула сзади на шею и звенит-смеется в самое ухо:
- Па-ап, а можно покататься на чиму? Ты обещал!
Обещал, значит, нужно выполнять. Он медленно кивнул, взглядом призывая дочерей к порядку, бесполезно. Проще угомонить дикие племена и златолюбивых соседей, чем укротить пыл отпрысков его рода. Ох, и наплачутся будущие мужья... князь поставил наследника на узорчатую дорожку, незаметно появившаяся дама взяла Мэ за руку, голова у нее опущена, но смотрит строго - все же младшая упросила покататься на безумном княжеском скакуне.
- Не испугаешься, Нё?
Она похожа на него. С глазами, темными как смола, смелая, непослушная... впрочем, похож ли он сам на нее? Может быть, был, когда-то давно... А чиму похож на персиковое дерево. Нежные лепестки растут вдоль изогнутой шеи, жилки в них налиты кровью - розовые у середины; длинные ноги о трех пальцах черные, покрыты толстой шкурой, бугрящейся и грубой, как древняя кора, в острых ушах золотые серьги, а лицо почти человеческое, и грудь девичья, нежная как рассветное небо. Удивительно красивый помощник. Тускло-желтые глаза едва скосились на ребенка, расширились в удивлении, метнулись к хозяину - что это? Князь осторожно, двумя пальцами провел по впалой щеке и чиму сощурился, вздохнул длинно.
- Это тетя, да?
- У помощников не бывает девочек и мальчиков.
Нё осталась в трех шагах, не решаясь подойти. Князь в первый раз приехал в дворцовый сад верхом, что уж там, и впрямь собирался растоптать все скучные правила дворцового этикета - не самое блестящее наследие рода, в самом же деле.
- Она похожа на тетю.
- Все живое происходит от человека, Нё. Мастер взял младенца у нищих людей и превратил в чиму. По обычаю он оставил лицо, чтобы мы помнили о том, что помощники - наши потомки, и никогда не обижали их.
Девочка делает осторожный шаг вперед. Узорчатые туфельки семенят по траве - страшно и красиво, и невероятное, живое, четвероногое глядит сверху вниз внимательными глазами. Узоры на темной шкуре сплетаются в благословение и единственное уродство - два обрубка над плечами. Чиму не умеют летать со всадником, потому им срубают крылья.
- Я не буду... скажи ей, что не буду обижать.
Чиму тихонько охает, когда невесомая ноша оказывается на его плечах, оглядывается на хозяина, а тот смеется над растерянностью своего скакуна и вскакивает в седло.
Его бег как полет. Через сад, прочь, легко перескочив насмерть испугавшегося садовника вместе его тележкой - в один прыжок помощник покрывает десять человеческих шагов. Через вымощенный душным камнем двор к воротам, на волю - Нё визжит от удовольствия, князь прижимает ее к себе. Развевается по ветру судейская накидка, черная как уголь.
Одиннадцатый день десятой луны, пятый год его правления.
Мятеж распространился как поветрие, до самого Талоя, княжеского гнезда. Больше нигде нет спасения и восемь земель раскалываются на части. Генерал Ершу распят на южных воротах, его воины бежали на север, в провинцию Ку. Придворные и министры уходят на сторону мятежников, потому что больше не верят в руку, способную усмирить их.
Мне неведомо, где находится князь, но пусть он умрет быстро.
Мой предсказатель утром трусливо сбежал из города, побросав свои инструменты.
Дворец перестал быть домом, а бежать некуда.
Черные и белые колонны рябят перед глазами... кто там, на ступенях? Темные тела, лежат вповалку, темное тянется от них вниз... неужели они убили слуг? За что?
Забыв бежать, князь стоял и смотрел на эти вытянутые странные предметы в перепутавшейся одежде, пытался понять, что чувствует, глядя на мертвые тела, которые видел впервые... то есть, впервые видел убитых. Когда умер отец, все было не так, но уже не вспомнить, что было. Путаница в голове, сознание мутится... кто же там, на ступенях? Почему такие крохотные?
Первой он узнал Кей. В отсветах огня, в неверном свете она была едва похожа на себя, белая и застывшая. У Нё нет лица, но откуда-то он понял, что это Нё. Мэ лежал, завернутый в ткань. Он не смог заставить себя приблизиться и проверить. Мертвыми непослушными пальцами развязывал золоченые шнурки у горла. Им холодно. Им холодно лежать здесь... пусть под накидкой, вот так. На черном не видно крови. В огне не различить лиц.
Кто-то оборванный, грязный, стоит внизу лестницы и смотрит, у него в руках палка. Князь медленно поднялся, глядя сверху, он видел, что из темноты их показывается все больше, больше... Ноги в разношенных соломенных сандалиях протопали по ступеням, прошуршали, оскальзываясь... и все мимо. Они пробежали мимо, едва глянув на него, кто-то переступил через тела, кто-то закричал. Неузнанный, потрясенный утратами, князь медленно сел на ступени.
Двадцатый день десятой луны, год беззакония.
Они все сожгли. Разбушевавшаяся чернь словно лишилась рассудка, расхищая, насилуя и убивая. Талой разграблен, в княжеском дворце поселились главы мятежа и примкнувшие к ним предатели.
Князя не нашли, до меня дошли слухи, что перед дворцом сожгли соломенную куклу, провозгласив окончание правления си-Доши.
Я не знаю, что теперь будет.
Низкий потолок от огня оранжевый, переливы света бежали по сплетенным стеблям туи. Двери распахнуты настежь, внутри и душно, и дымно, и холодно.
Сельская школа никогда еще не видела столько посетителей, никогда еще такая пестрая толпа не пыталась найти в ее стенах защиту от стылого осеннего ветра. Люди сидели и лежали, заняв почти все место на полу.
Нарядное некогда семейство чиновника, тучный мужчина, оцепеневший от настигшего его потрясения, его немая от горя женщина, дети в пестрых одежках изумленно глядели кругом - им все внове, все интересно. Несколько солдат в окованных бронзой панцирях сгрудились у самых дверей. На них глядят испуганно, их сторонятся. Мечи на коленях, на огненных трубах нет кожухов, стерегущих порох от влаги - будто, дурни, собрались еще с кем-то воевать. У командира рука подвязана поясом, у другого волосы спеклись от крови и шлема нет, один и вовсе лежит на земляном полу, не шевелясь. Поодаль рядками расселись мастеровые из квартала Шу - желтые куртки, повязки на нахмуренных лбах, жены баюкают детей в стеганых одеялах, почти каждый поставил у ног ящик с инструментами. Повезло. Возле самого очага, пустого, без котла, сгрудились женщины и дети - уже не понять, кто откуда, кем они были в той, прошлой жизни, которая в один из дней ярко и страшно запылала огнем. Все досталось огню. Так странно они прощали ему предательство, протягивали руки к пляшущим языкам, совсем недавно пожравшим их дома.
Почти в самом углу сидел, опираясь на стену, человек в длинном светлом платье, такие носят монахи, но посоха и молитвенного колеса при нем не было. Впрочем, посох носит не каждый, а на бронзовый диск могли позариться орудующие на дорогах разбойники, безбожные сорви-головы ничего не боятся. Это простой люд потом мучается в засухи, гибнет в трескучие морозы, некому заступиться, когда круги со священными заклинаниями порублены на картечь. Монах кутался в безобразно грязный халат и застывшим мертвым взглядом скользил по людям. Кто-то ел, собирал крошки хлеба холодными пальцами, совал в рот. Кто-то трахался в темноте у дальней стены. Жена чиновника затянула песню, на мгновение стало тихо, потом к ее сильному низкому голосу подтянулось еще несколько... пели не о воинах, идущих в битву, не о пылающем Талое, пели о девчонке, что примеряла зеленые туфли, подарок любимого. Зеленые туфли вышиты папоротником...
Засыпали вповалку. Впереди еще много дней пути, столичные беженцы только начали свое покаянное паломничество в поисках нового дома. Вот им зеленые туфли из листа пау, вот им Хэйский базар, вот им гордый княжеский дворец с черными и белыми колоннами...
Рядом зашуршало.
- Монах, монах! - жаркий шепот из полумрака, а зубы стучат от холода. - Отмоли меня, монах. Я сделала дурное.
Пошевелившись, он посмотрел на женщину - одна из немногих, кто в этой сорвавшейся вниз лавине не потерялся, не сдвинулся с места, точно глубоко укоренившееся цепкое дерево без ветвей. Пьяная бродячая шлюха с ярко накрашенными глазами куталась в полосатое одеяло, а из-под него виднелся широкий ворот бесстыжего платья.
- Я зачала и родила дочку, - глухо заговорила, склонившись до пола, ткнулась в руку лбом. - Она такая крохотная была, монах, так кричала... каждый день кричала. Я продала ее. Отнесла и продала мастеру. А теперь она мне снится и все равно кричит... отмоли, пусть перестанет.
- Какому мастеру ты ее продала? - едва шевельнулись губы в ответ; руку бы убрать, да вцепилась, не отпустит. Ее прикосновение - мокрое и холодное, будто у утопленницы.
- Тому, что мебель делает... он больше всех давал, - признание ее едва слышно.
Тишина дышит льдом.
- Будь ты проклята, тварь. Будь проклято твое чрево.
Есть мастера, которые носят цветные куртки и инструменты укладывают в треугольные ящики, а есть мастера, что покупают младенцев у нерадивых матерей. Это мастера запретных таинств, немыслимых для простого человека, но только они делают всевозможные виды помощников - ездовых лу, могучих и покорных, или скакунов, обгоняющих ветер, или быстрокрылых пуигу, разносящих послания своих хозяев, или кейру, из чьей шерсти прядут нить для теплой одежды, высоко в горах есть мастера, делающие доу-чу, дающих молоко, которое пьют живущие там, и это мерзко, но старый закон не возбраняет такого.
Все живое происходит от человека, нет в мире обетованном твари, что не была бы сделана мастером и не происходила бы от несчастного младенца, проданного, украденного или выменянного. В каждом помощнике легко угадываются человеческие черты, чтобы никто о том не забывал. Так устроен мир и устроен мудро. Но есть мастера, что творят явные излишества - разумных помощников, понимающих человеческую речь, и живую мебель, которой тщеславные богачи похваляются перед друзьями, и прочие запретные чудеса.
Когда-то, давным давно, три беспокойных ночи назад, это человек мог что-то сделать с этим, а теперь он сидел в темноте и поджимал, прятал пальцы, обожженные прикосновением чужой холодной руки. Три ночи назад он жил иной жизнью, был князем и безраздельным владетелем всех этих земель, грязных дорог, крохотных сел, воинов и мастеровых, шлюх и монахов, что бродили там. И все сгорело в огне. Все пропало. И теперь, после гнева растерянный, сидел он и слушал скулящий плач в темноте и был бессилен, опустошен и так же сражен горем, как шлюха, продавшая свою дочь. Ее дочь стала сонным и ущербным существом, достойным жалости, но все же живым, а его собственные дочери и маленький сын остались лежать на полированном камне под черными и белыми колоннами. Это их он накрыл своей судейской накидкой, вытканной золотыми княжескими крыльями, и оттого в нижнем платье его принимали за монаха, не присматривались, не придавали значения, не видели под грязью золотой нити в рукавах, плетеных шнурков на поясе. А он даже хотел, чтобы узнали, трусливо хотел покончить со своим позором, чтобы узнали и осудили, но не мог решиться, не мог выдать себя и тащился неизвестно куда вместе с этими несчастными людьми, еще один несчастный человек. И его дети уже третий рассвет подряд не увидят света, а он назавтра поднимется в дорогу, окаменевший изнутри и снаружи, будет глядеть и не узнавать свою страну, землю страшную и неведомую, если идти по ней собственными ногами. Зима наступила рано, отомстила за душное лето - пышет в лицо ледяным своим дыханием, только лицу горячо. Что ж ты, князь, кто ты теперь? Молчал, кутался в халат.
Утро ослепляло снегом и ветром. Хорошо - если слезы текут, можно не стыдиться. Черные семена - люди на снегу, сыплются все и катятся по дороге и вдруг что-то шевельнулось, двинулось навстречу. Всадники на скакунах, несутся парами, потому что иначе могучие хора будут сталкиваться плечами... беженцы замерли, сгрудились, вдруг, как безумные, ринулись в сторону. Это давным-давно, где-то и когда-то длинношеие создания с плоскими равнодушными лицами, с широкими плечами и горбатыми спинами щеголяли под красными попонами по улицам Талоя, неся гордых стражей в начищенной броне. Теперь хора означают то, что и должны означать - войну и смерть, огонь и ужас. И сами они незнакомые, темнокожие, лица расписаны краской, и воины в их седлах чужие, на высоких шлемах повязаны красные ленты, полощутся на ветру. Новый неописуемый страх подкрался, схватил за плечи. Ленты нужны, потому что их хорошо видно сверху, а сверху смотрят только двое, остроглазые помощники-шпионы, которые и так различат воинов от разных домов, да драконы. Это не мятежники и не княжьи войска, это драконьи воины на дороге.
Князь, что уже не князь, впервые за свою жизнь глянул в небо со страхом. Дракон летает как посланники-пичу, но размерами превосходит всех сотворенных. Помощники питаются предметами, которые использовал мастер, когда делал их, но дракон единственный, кто пожирает живую плоть. И дракон всегда означает войну. Явился на смрад пожарищ, страшная голодная тварь, про которую князь знал только из сказаний, да шелковое полотно из восходной галереи врезалось в память, где черное чудовище стояло среди груд тел помощников и людей, истекающих как будто красным соком. Кто-то толкнул в плечо, спеша, прошел мимо. Князь растерянно отодвинулся с дороги - никто и не подумал глядеть наверх, а всадники остановили и успокоили хору, потеснились на дороге из уважения к горю согнанных с места людей, толпа двинулась дальше. И он с ними.
Поднял воротник, спрятал лицо в чужой сальный смрад, источаемый халатом и зашагал, не было ему дела до того, что обрушится из этого неба. Всего у него и осталось - ненужная жизнь, да горькая память о потерянной семье и стране. Ничего ему не возвратить. И шагал он среди теплого пара от дыхания огромных сотворенных, оседланных воинами, шлепал по раскисшему снегу соломенными туфлями, опускал взгляд все ниже и ниже, пока тень, голубая на белом снегу, огромная как парус, не поглотила его. Медленно князь обернулся, оторопело рассматривая небывалое - костяшками пальцев упирающиеся в снег страшные огромные черные руки, покрытые чешуей, и по чешуе этой от локтей и до плеч бежали широкие полосы, серые на черном. В ладони каждой из рук уместился бы праздничный котел для бо. И выше - узкая грудь в пластинах из кости, и выше - длинная шея, изогнутая как поникший стебель, но толщиной больше дворцовой колонны, и на ней - короткая голова, зубастая широкая пасть, человек бы скрылся там целиком. Вдоль хребта приподнятые шипы, вырастающие точно острые зерна из колоса, ряд их тянется до самого хвоста, задние лапы чинно подобраны; дракон сидит на снегу. Неожиданно голова двинулась, встала боком. Глаз, черно-вишневый, огромный, с кулак взрослого мужчины, уставился прямо на князя.
- Ты не монах.
Голос прогудел как колокол, но пасть чудовища не двинулась и никто не обернулся, чтобы запомнить лжеца, выдавшего себя за духовника. Люди прятали лица и шли мимо.
- Я не монах, - он стоял перед чудовищным глазом, что видел и оценивал, кажется, всю его нелепую жизнь и находил ее весьма легковесной. Внутри мертвело, но некуда бежать. На снегу лежат крылья длиной в двадцать шагов каждое. - Я Чанра. Был князем.
Глаз чуть сощурился. В голове раскатилось насмешливо:
- От тебя пахнет дымом нанке. Пожалуй, ты и вправду князь. И куда ты теперь, князь, идешь?
- Я не знаю. Я все потерял.
Он отвечал шепотом, чтобы никто не услышал, потому что только его слова вырывались в стылый воздух, а дракон отвечал беззвучно, непостижимые касания превращали в гудящий колокол голову, и внутри себя эхом он слышал драконий голос.
- Ну, раз тебе все равно, поворачивай обратно, - глаз на мгновение накрыло складчатое веко цвета черного железа, дракон отодвинулся, изогнул шею и встал, глядя сверху вниз: - Золотые дома Мунд заплатили мне за то, чтобы я подавил мятеж. Я заберу тебя, ты мне пригодишься.
Дракон особо произносил это "я". Он был могущественен сейчас, в этот страшный момент. И князь жалок перед ним, сам себе казался крохотным как фигурка для игры в ёхай. Глядел снизу, запрокинув голову, из тени огромного создания, порождения страшных и запретных тайн, не помощника, но военачальника над стремительными отрядами с красными лентами на шлемах.
- Я твой пленник?
Как слаб человеческий голос - ветер растерзал слова, едва они успели слететь с губ, но дракон услышал, вновь повернул голову боком.
- Нет, ты снова князь, если сумеешь извлечь из этого урок. Я приду в Талой и сожгу твои дурацкие свитки вместе с твоими врагами, чтобы больше тебе не пришла в голову глупость поверить в то, что там написано.
- Это древние законы, переданные нам нашими отцами... - попытался возразить князь, но в глазах потемнело от возгласа:
- Нет никакого закона, есть лишь страх! Только он скреплял твою страну, посмотри, что с ней стало, когда голод стал страшнее твоих колодок и палок, слепой дурак!
И все трепещет внутри от клокочущего голоса. Презрение и жестокость лязгали в каждом отчеканенном слоге, и ненависть, что плескалась под черной полосатой шкурой, плавила снег. Жар сеялся в стылый ветер, человек перед ним стоял среди этого жара как в тени.
- Откуда в тебе столько злобы? - содрогнувшись от собственной смелости, князь поднял голову, шагнул ближе, но дракон словно в презрении отодвинул крыло:
- В смирении нет никакого смысла. Я - Уаллах Черный.
- Я знаю тебя... в моей библиотеке есть книги о тебе, Уаллах Разоритель.
Черная лапа-рука приподнялась на снегу, опустилась вниз, сжатая в кулак. Тупые короткие когти точно толстые грубые ногти ремесленника, оцарапанные инструментом.
- Хочешь править - только страх бери в помощники.
- Нет, я не стану опустошать земли и убивать подданных. Если у меня будет шанс все исправить, я постараюсь стать лучшим правителем, чем был.
Поворачиваясь, дракон медленно поднял крылья и вода, переплавленный снег, покатилась с них, окатила князя, тогда он опустил голову, вздрогнул, слыша, как тяжела поступь.
- Война тебя не отпустит. Нигде ты не найдешь больше радости.
Драконьи слова как проклятье, и гудело оно в голове, и отдавалось в груди. Словно черная отрава через этот неслышимый голос выплеснулась наружу и в варварском благословении окропила того, кто внимал ей. И, упрямый, воспрявший духом, стоял князь и повторял про себя - нет, таким точно не стану. Но драконьи люди поднесли ему оружие, длинное копье, каким бьют со спины боевого скакуна и склонились до земли. И топтались по глубоким драконьим следам, обряжая князя в доспехи, и повязали на его шлем ленты цвета выплеснувшейся крови. Черный хору, бессловесная тварь, пытливо заглянул в лицо круглыми желтыми глазами - готов, князь? А он все повторял про себя, что нет, и не будет никогда...
И, едва могучий сотворенный двинулся под ним, он вздрогнул, неловко, несмело коснулся копья, притороченного к высокому седлу - как будто только проверить, крепко ли держится. Князь не ездит на войну, не надевает багровых одежд, ему не седлают боевого помощника. Князь правит в каменном дворце, черные и белые колонны несут летопись лет его правления, и его мудрость призвана хранить народ, как забота отца хранит сыновей - от несправедливости, от голода... и от крови. Лишь те, кто приносят клятвы на мечах и пьют запретный настой горького тхе, берут в руки оружие. Люди боятся воинов. Есть даже те, кто презирает проливающих кровь, не выдает за них дочерей, не разделяет трапезу с ними и не впускает в дом. Так странно, теперь князь - один из них, из убийц, но ненастоящий, словно надел чужое платье... в который раз уже.
Не подниму оружие ни против человека, ни против сотворенного.
Мысль жжет виски, от нее холодеют руки, но сощуренный драконий глаз глядит в самую душу вишневым зрачком и неслышимый голос гудит в ушах: чем ты тогда взыщешь справедливости, князь? Где нежная си-Мэй Доши, согревавшая твое ложе и родившая тебе троих детей? Где твои дети? Кто пьет твое вино в синем зале правосудия?
Не смогу.
Кто-то незримый заходится в беззвучном хохоте. Высок ли дым пожара над Талоем?
Не умею...
Низкий рев содрогнул воздух. Дракон топтался в снегу в стороне от дороги и пар вырывался из его глотки вместе с сотрясающим нутро криком. Хору заволновались, перекликнулись хриплыми голосами, узнавая сигнал и прежде, чем князь успел что-либо сделать, с топотом ринулись вперед, а для него - обратно. Скоро он своими глазами увидит и решит, высок ли тот дым. Страха нет, только уголек затлел в груди, нечто новое, жаркое и злое.
Талой изменился. Застывший, замерший. Копоть на башнях, и стена разбита, вывалилась наружу, ворота лежат на камнях. Улицы пустынны; люди остались, но попрятались, укрылись в жилищах, ожидая конца.
Город был похож на мертвую Кей. Родное, но страшно переменившееся лицо.
Он не помнил, что и зачем делали драконьи воины. Помнил полет Уаллаха - стремительную дугу, написанную через все небо. Помнил, как стоял дракон среди них, возвышаясь среди всадников на хору - говорил с ними, он видел все укрепления за кольцом стен, видел силы мятежников, дракону нет равных среди военачальников.
Лучше всего князь запомнил атаку. Свой страх. Страшно. Непонятно - за себя ли, глупого, распрощавшегося уже не единожды со своей бесполезной жизнью или за то, что ему предстоит сделать, за то, что он делал - плечо хору в рывке ушло вниз и под его лапой звучно хрупнуло. Это кости там. Это человек был. И крики. И пестрая волна, продавившаяся перед строем всадников, не ведающих жалости, разящих копьями сверху вниз как вышивальщицы, раз за разом пронзающие ткань. Это иглы снуют, сверкая, только все нити у них красные. Поддаваясь страшному порыву, сидя на сражающемся помощнике, князь снял с крепления копье, словно эти нити окутали его, оцепили со всех сторон и потянули, приказывая одно, а он поддался, как кукла в шутовском вертепе. Ударил. Еще и еще. Попал - вот как плоть поддается под металлом. Собственный голос неузнаваем. Уаллах прошел между ними, высокий, на целый человеческий рост выше хору, давших ему место - невероятное, невозможное существо, сошедшее со старинных шелковых картин. Будто и ненастоящий, а выдуманный для страшной сказки, исчадье рода людского, поделка неведомого безумца, железом и теплым мясом вскормившего и заклявшего его. Копья как палочки упирались в узкую грудь, укрытую черной костью, ломались с треском. Стрелы летели ему в морду, в шею, без труда находя цель, две или три вонзились в выпуклый глаз - дракон опустил голову и выдернул их лапой, сморгнул и с насмешкой глянул. Так смотрит сама смерть. Так она дышит, шумно, словно зубчатые колеса лязгают внутри, и выдыхает пламенем, оранжевым, желтым, слепящим жаром и треском. Человеческое тело, оказывается, трещит, когда попадает в такой огонь. На стену вытащили стреломет, закрутили вороты, кто-то бежал с огромными стрелами, способными убить хору на месте; дракон увидел. Ему негде взлететь, и он поднялся по стене, обваливая под собой лестницу, наступил на длинное ложе взведенного орудия, отвернул от своих и разрядил, зацепив шпильку тупым когтем. Стрелы со страшным ударом разбились о стену, разлетелись мелкими щепками. И все за секунды; те, кто заряжал, на несколько шагов успели отбежать от него по широкому гребню стены. Во второй раз князь увидел, как чудовище дышит пламенем, как пригибается, чтобы вернее достать, выставляет локти в грубой чешуе, тянет шею и из-за закопченных острых зубов вырывается гудящая смерть.
От дыма нечем дышать, но хору уже несет своего неопытного, ошалевшего ездока подальше, на фланг, прячет от стрел и оглядывается на военачальника, распахнувшего крылья над головами всадников и противостоящих им мятежников - будто огромные страшные ладони. Спускается со стены прямо в колеблющуюся толпу. Кто-то визжит от страха, заходится, захлебывается, не в силах замолчать и князь сам не знает, как кричал бы, окажись он под лапами Уаллаха Черного в эти минуты.
Они идут по улицам. Сражаются на площадях, в тесных переулках, но разграбленный город не удержать, чужаки уже бегут, ужимаются в оставшихся кварталах. Им некуда деться, на дорогах ныне небезопасно, смерть глядит с неба. А небо молчит и хмурится синевой, словно это оттуда послан дракон, а не от казначеев сытого Мунда, которые еще запросят свою цену, все припомнят князю - повелителю пепелища. Но это потом, а пока что Чанра баюкал пораненную руку, трогал волосатый загривок хору, а еще смотрел, как вокруг него убивают, смотрел и старательно, в подробностях, запоминал, точно ученик в сельской школе, отпрыск крестьянина, пожелавший вдруг стать писцом. Страшно узнавать свой город. Вот лавка, где си-Мэй покупала ткани, врывалась с сонмищем своих придворных дам и разоряла запасы драгоценных тканей из-за гор Фэ и шелков из долины Шомай. Вон там виден причудливый шпиль пагоды Северного Ветра, где он приносил в жертву веточки белой сливы и орехи шен; пагода разорена, но в чаше, наверное, еще можно найти легкий белесый пепел. Вот улица-Полумесяц, но пропал изогнутый ряд крыш, тоже стал дымом и пеплом, словно кто-то безумный тоже совершил жертвоприношение. И отдал неведомым жестоким духам всю их прошлую жизнь с домами, скарбом, детскими игрушками и узорчатой посудой - зачем, глупый? Зачем... ведь призвал не богатство и радость, а черное чудовище с острозубой пастью, с вишневыми глазами, с голосом как колокол и пламенем в груди. И ничего не будет как прежде, только черные и белые колонны дворца стоят, одним своим видом утверждая обратное. Уаллах вдруг отступил назад, осел на задние лапы и резко метнувшись вперед, тяжело взлетел. Как недобрый дух, который не в силах выступить против священного слова. Как усталый человек, который исполнил свою работу и уходит прочь. Тень метнулась по площади, непомерно огромная, повеяло перекаленным сухим теплом.
Иди.
И он спускается с высокого седла и идет.
И из дворца тянутся, нелепые, его бывшие придворные, его предатели-министры, шагает, опустив глаза, старик-судья Кэм Лан, хранитель старого закона, идет, обшаривая глазами строй, княжеский военачальник Зо. По другую сторону - он один перед всадниками, смотрит с ненавистью, и ненависть эта внове, стучит в висках и требует слова и дела. Она поет как кровь в жилах.
- Вас следовало бы отдать Уаллаху, чтобы он пировал вами, - зло бросил князь в наступившую тишину. - Но это мой суд и я вас повешу.
У драконьих людей есть имена. Князь узнавал их, пируя в синем зале, где раньше вершились суды, а теперь, когда свитки сорваны со стен и сожжены, оскверненный зал сгодился и для еды. Бледные слуги носили подчерствевший хлеб и залежавшиеся фрукты из кладовых, обносили гостей в красных одеждах сливовым вином и священной для них настойкой горького тхе. Все не так. Все неправильно. Они поднялись вслед за ним, чтобы выйти на закатную террасу, кто-то нес чашу, кто-то дожевывал лепешку, воины отряхивали нагрудники и оправляли оружие, выходили, становясь в линию и смотрели вперед и вниз, где воины, такие же, как они, выводят колонну людей под ясное небо, дышащее льдом и сеющее сверкающей снежной пылью. Зеленые халаты придворных слишком легки для такой погоды. Черная накидка судьи сверкает на солнце. Глаза опущены - от стыда или страха, перед ним или перед веревками, покачивающимися на наспех сколоченной виселице.
Тысячу раз князь видел их на своем совете. Теперь их, обезображенных ужасом, вешают у него на глазах, а он... он беспомощно смотрит. И только потом вспоминает, что сам приказал. И что на шлеме у него яркие алые ленты, так и свисают на плечо. Потому что здесь, под колоннами, осталась его княжеская накидка, под которой лежали его дети, и он никогда более не наденет ее. Что-то подкатывает к горлу, Чанра смотрел и не видел, как дергаются, испуская дух, его советники. Совсем позабыл спросить, где они похоронили Мэ, Нё и Кей, какие имена дали им взамен детских... какими именами теперь звать дочерей и сына, когда он придет в пагоду Северного Ветра с жертвенными веточками? Князь смотрит в небо, синее, безоблачное так, словно тому следует здесь, немедля рухнуть наземь от творящегося под ним. Но иней летит в лицо и тает на ресницах. Иней выстилает парапет террасы. Алые уборы драконьих людей на синем особенно ярки.
Певый день пятой луны, седьмой год его правления.
Князь собрал свои рассеянные войска и кровавой резней привел к покорности провинцию Е-гун.
Новые времена настают, приходя на смену старым законам, никогда еще подданные не поднимали руку на княжескую семью и никто из князей не вел войско на собственный народ. Никогда еще отставка наместника не означала висельную петлю и никогда князья не брали в жены дочерей своих военачальников. Он взял их всех, общим числом сорок девять.
Три дня назад золотые дома Мунда отправили посланников, чтобы вести переговоры о возврате денег, уплаченных Уаллаху Черному. Князь повелел вместо ответа вручить им красные ленты, какие носят драконьи люди.
Он снова жаждет войны.
Душная ночь раскинулась над сонными землями, над туманом и огнями лагеря, стоящего в долине. Шатры, костры, пестрые шелковые знамена, воины с красными шарфами, повязанными поверх брони, хора ночуют на земле, точно ожившие, грузно шевелящиеся холмы. Сверху он видел их все, всадник на быстроногом скакуне-чаме. Ветер развевал нежные лепестки на длинной шее, нес тонкий, чуть смолистый аромат изысканного создания, косящегося назад с недобрым предчувствием и трепетали огоньки в фонариках на его тонких рогах. Всадник успокоил помощника, пробормотал что-то и после секундного промедления тонкие ноги дробно ударили в землю - вверх, выше, на самую вершину холма. Там всадник спешился, встал спиной к стоящему лагерем войску, всмотрелся в черную ночную даль своими слабыми человеческими глазами, словно что-то хотел рассмотреть, кроме россыпи звезд в безлунной чаше. У всадника тоже красный шарф, он тоже из тех, кого теперь привечает князь - воин, носящий железо, прославляющий свое дело так, словно это нечто достойное - отнимать чужие жизни. Неожиданно шарф рвануло, шелк загудел, натянутый, что-то словно ударило по лицу - порыв ветра, жесткий и сильный как сухая пощечина. Приседая, воин удержался на ногах и поднял голову, чтобы увидеть, как попятился в страхе его скакун и вдруг вскрикнул - коротко и высоко, словно охнула женщина. Больше не успел, потому что поперек стройного тела сомкнулась чернота, сверкнул во тьме огромный глаз и ноги чамы забились в воздухе. Страшный хруст костей, хряск плоти - ожившая тьма пожирала помощника, перекусив его пополам, откатилась в сторону оторванная голова с застывшим, искаженным лицом, почти неотличимым от лица молодой девушки - один фонарик на роге погас, второй до конца озарял движения в темноте, шевеления чего-то непомерно огромного. Потом в тусклом свете показалась короткая морда чудовища, убившего чаму, глыба черноты, которая могла бы с легкостью проглотить и самого воина.
Его голос превращает череп в бронзовый колокол, бьется и рушится беззвучным грохотом:
- Вы выступили без меня, глупцы. Что если я не пожелаю вам помогать?
Воин слушал, склонив голову, сведя руки перед собой. Когда он ответил, собственные слова показались ему шепотом:
- У князя есть восемьдесят тысяч тай для тебя и твоей войны. Этого достаточно?
- Пусть князь сам придет, сюда же, следующей ночью, - мотает головой дракон и капли срываются с широкой челюсти, звучно летят в траву. - Пусть приходит один.
- Я и сейчас один, Уаллах Черный.
Дракон замер на месте, потом чуть повернул голову, будто приглядывался. Темный глаз поблескивал во мраке, как начищенная медная чашка. Пахучий скакун-чама заглушил человеческий запах и дракон не узнал того, с кем говорил.
- Ты глупец. Я мог убить тебя.
- Но вместо меня ты убил моего скакуна и, похоже, мне придется идти к своему войску в темноте и пешком.
- Иди сюда.
Дракон фыркнул, словно рассмеялся, и говорил еще, и голова гудела от его голоса, от его слов. Князь размотал длинный шелковый пояс, связал концы и накинул на подставленную шею, выложенную листьями-пластинами брони. Дрожа, взобрался, нащупывая нелепую упряжь и первое же движение Уаллаха едва не вырвало ему руки из плеч. Сталь заскрипела, споря с драконьей шкурой, удар воздуха распластал его на острых шипах, но через несколько тактов тяжелого галопа он полетел, с немыслимой высоты увидев свое войско и созвездия походных костров. Единственный из всех людей полетел.