В ночь, называемую Кануном Виселицы, на Иль-Глэйв падал снег. Темная громада города, нагретого за день весенним солнцем, превращала снег в жижу. Мощеные улицы лоснились от грязи. Немощеные размокли и воняли, неспешно превращаясь в потоки слякоти и навоза. На свет божий вылезли крысы. Тысячи грызунов сновали по карнизам и сточным канавам, взбирались на осыпающиеся стены, безрукие статуи, закопченные деревья и свинцовые крыши. Предрассветную тишину нарушали только резкие щелчки сработавших крысоловок.
Наблюдатель, съежившийся в тени, слышал эти щелчки, но не обращал на них внимания. Кроме плаща из вареной шерсти, от непогоды его защищала накидка из вощеной шкуры пони, так что он не ощущал ни холода, ни сырости. Шкура пони была куплена на Кожевенном Рынке семнадцать часов назад, а потом наблюдатель сидел в ближайшей пивной, ожидая, пока торговец выкрасит шкуру по его указаниям. "В матовый черный? - изумился продавец, услышав требование покупателя. - Такая превосходная светлая шкура, и ты хочешь испортить ее краской?" Наблюдатель не знал, был ли крик торговца выражением искреннего негодования или попыткой набить цену, но это его и не волновало. Покупая накидку, пришелец поторговался, потому что человек, покупающий дорогой непромокаемый плащ с требованием перекрасить его в простенький дешевый цвет, уже сам по себе выглядел необычно. Не прошло бы и часа, как весь рынок начал бы судачить о человеке, не попытавшемся сбить цену за такой плащ. Торговцы любят бахвалиться барышом. Этот продавец конских и ослиных шкур, впрочем, больше никогда хвастаться не будет. Забрав плащ, наблюдатель изменил свои намерения. Несмотря на растущее население и постоянное расширение территории, Иль-Глэйв оставался маленьким городком. Здесь все знали всех. Молва быстронога, а наблюдатель, притаившийся в тени, не мог допустить, чтобы слух о его приезде попал не в те уши. Он знал правила игры. Он по ним жил. Лучше тихо, без лишнего шума, убить человека, сломав ему хрупкие шейные позвонки, чем дать тому возможность известить врага о твоем появлении.
В течение нескольких минут перед убийством наблюдатель испытал некоторое напряжение, и ничего - после. Больше он о торговце не вспоминал. Теперь он стал другим - выгоревшим. Все, что могло гореть, сгорело, и осталось только закаленное в огне железо.
Покачиваясь на пятках, он разминал мышцы ног. По привычке проследил за ветром. Тот кидался с юга на север, а потом с востока на запад, словно хотел, но не мог вырваться за городские стены. Неподходящая ночь, чтобы стрелять из лука или охотиться на оленей! Если бы обитатели дома, за которым он следил, держали собак, те бы уже учуяли его запах. Рядом не было никакой мертвой зоны или не продуваемого ветром места, где можно было бы укрыться от животных с острым чутьем. Впрочем, он знал этот дом и его обитателей, знал, что собак они не держат и дозора не несут. Невзирая на это, он был предельно осторожен. Обстоятельства могли измениться.
Больше всего ему хотелось, чтобы они изменились в его пользу.
В доме горели две лампы. Та, что поярче, стояла в задней части дома у низкого окна слева. Окна закрывали толстые дубовые ставни, но дом был старый и сырой, а тратиться на ремонт его владелец не желал, так что со временем ставни покоробились и закрывались плохо. Сквозь щели рам и дырочки от сучков просачивался свет. Вторая лампа горела во внутреннем помещении, выдавая себя слабыми отсветами у окон с восточной стороны дома. Как и многие дома Иль-Глэйва, этот дом был узким, вытянутым в глубь участка. Его построили из янтарного песчаника, который заметно пострадал от времени. Кирпичи были мягкими и пористыми. Мощные ливни размывали их, оставляя вокруг стен молочно-оранжевые лужи. Это происходило со многими городскими зданиями, и Иль-Глэйв на фоне неба имел непривычно сглаженные контуры.
Наблюдатель тихонько выпрямился. Настало время более тщательно изучить обстановку.
Этот трехэтажный дом был необычен тем, что сзади к нему прилегал целый акр обнесенной стеной земли. Когда-то здесь жил один мелкий дворянин, который разбил за домом небольшой сад с беседкой под медной крышей, фонтаном в виде форели и площадкой, замощенной черным и белым камнем. Зады участка занимал огород с овощными грядками, небольшим прудиком и ямами для хранения льда. Все это теперь заросло, развалилось, и было сильно загажено птицами. Газон был окончательно загублен крысиным пометом и тушками отравленных крыс. На грядках, где когда-то росли артишоки, в человеческий рост встал бурьян, а пруд затянуло вонючей тиной. В целом усадьба выглядела так, словно ею лет тридцать никто не занимался.
Наблюдатель знал, что это впечатление обманчиво. Заниматься означало заботиться, а владелец дома очень заботился о том, что его окружало. Он прожил здесь больше трех десятилетий и все это время тщательно следил, чтобы усадьба имела безнадежно запущенный вид. Хоть и расположенный в респектабельном районе, дом отнюдь не выглядел жилищем людей богатых и влиятельных. Грабителям хватало беглого взгляда, чтобы направиться в места побогаче, молочницы и торговцы рыбой редко предлагали хозяевам дома свой товар, да и прохожие нечасто обращали на него внимание.
Если бы они присмотрелись к нему как следует, то заметили бы его необычные замки и засовы. На дверные петли пошло закаленное железо из Транс-Вора, лучшее на всем севере. Сами замки когда-то запирали камеры на печально знаменитой тропе исповедника в Озерном замке. Владелец дома получил их в обмен на услугу - он иногда смотрел сквозь пальцы на провоз некоторых товаров. Если встать перед дверью и хорошенько приглядеться, можно было и сейчас заметить под замочной скважиной клеймо Озерного. Это было как и с покосившимися ставнями: загляни в дырку от сучка, и откроется правда.
Вторжению в дом через окна препятствовали кованые железные решетки, глубоко утопленные в песчаник и укрепленные цементом. Наблюдателя это не смущало. Он знал этих людей и их привычки.
Он был готов ждать.
Пригнувшись, он подобрался к окну, за которым горела лампа. На земле под окном лежало разбитое стекло. Носком сапога человек сдвинул осколки в сторону. Хотя навыкам маскировки его учили четверть века назад, порой выпадали целые годы, когда ему не было нужды их применять. Его жизнь во многом напоминала ряды плит во дворе - черное и белое, черное и белое. Тренировки с оружием, тайны и навыки слежки были черным - той жизнью, которую он когда-то считал своим призванием. Все его задания и поездки относились к черному. А к белому...
Белое пропало. Навсегда. Даже ребенок знает: если сжечь что-то дотла, остается одна чернота.
Пришелец занял место под окном. С самого наступления темноты он наблюдал за домом издалека и не заметил никаких отклонений от привычного порядка, в каком зажигали и тушили лампы. Никто не приходил и не уходил - тоже как всегда, - и следы в грязи на дорожках перед домом и за ним не выдавали ничего необычного. В продолжение восьми часов в темноте наблюдатель старался поменьше размышлять. Делать выводы было еще рано. Он знал еще слишком мало для того, чтобы отсечь какие-то варианты. Однако теперь, когда он добрался до дырочки в ставне и бросил внутрь дома первый взгляд, ритм его дыхания изменился. Оно стало медленнее, что говорило о готовности к действию.
И, может быть, даже о нетерпении.
Дыру от сучка размером с монетку отчасти загораживала внутренняя решетка, так что в поле зрения попадал лишь узкий клин комнаты. Наблюдатель видел закрытую дверь. На полу перед дверью лежал потертый, но изумительно нарядный шелковый коврик. Он выцвел до тускло-ржавых и серых тонов, и узор на нем - расправленные павлиньи хвосты и половинки фиг - был едва заметен. Вдоль стен протянулись книжные полки, выкрашенные в темный, почти черный цвет. Сложенные рукописи, свитки, молитвенники с цепочками, стопки бумажных листов, глазурованные горшки с крышками, стеклянные банки с образцами, деревянные ящички - а в пространство между полками были плотно втиснуты книги, сотни книг. Владелец дома говорил на семи языках, а читал более чем на двадцати. Тридцать один год назад его тело было изломано на колесе врагом, общим для него и наблюдателя, и с тех пор он не мог ни встать со стула без посторонней помощи, ни передвигаться без костылей. Но его интеллект на Севере считался одним из самых незаурядных.
Наблюдатель этот ум уважал. Он знал довольно, чтобы признать, что не в силах постичь всю мощь этого разума. Он был осторожен в своих мыслях и действиях. Умению скрывать свои мысли его учили тогда же, когда и умению быть незаметным, но этим искусством он как следует так и не овладел. Он понимал, что к этому дому нужно приближаться далеко за полночь, когда умственная мощь владельца притупится от красного вина и усталости или будет заглушена сном. Еще было нужно избегать сильных эмоций и не вспоминать, что же он рассчитывает найти в этом доме.
Посреди комнаты, освещенной лампой, в мягком кресле с высокой спинкой, сгорбившись, сидел хозяин дома. Кресло стояло под углом к окну, и наблюдатель видел только прядь его волос. Он видел руку, свисающую с мягкого подлокотника - с тонким запястьем и пальцами, сомкнутыми так плотно, что они казались сросшимися, с желтыми, как собачьи клыки, ногтями. Рука чуть подрагивала, но не двигалась.
Пришелец сосредоточил на этой руке все свое внимание. Владелец ее, скорее всего, спал, но твердой уверенности не было.
Было по-прежнему темно. Снег перестал, и еще подморозило. Лужи покрылись льдом, и вокруг сапог пришельца выросла хрупкая корочка. Он слушал и не двигался. В доме стояла тишина, не нарушаемая ни шагами, ни хлопаньем дверей. Когда погасла вторая лампа, он догадался, что в ней просто кончилось масло, потому что темнота наступила беззвучно. Ни один из двух известных ему обитателей дома не смог бы передвигаться так тихо. Если только там не было третьего жильца, нового...
Если.
Рука владельца слетела со своего мягкого насеста. Наблюдатель остановил свои мысли. Рука замерла, повиснув в воздухе, и наблюдатель затаил дыхание, дожидаясь, когда она расслабится. Пока тянулись эти долгие секунды, он представил себе, как ее владелец озирается вокруг и оценивает, что же изменилось. Наблюдатель сомневался, что хозяина всполошило именно его возбуждение, но полностью исключить этого не мог. В случайные совпадения он не верил.
Наконец рука обмякла. Она пришла в движение, а затем, когда владелец опустил ее на колени, исчезла из виду. Подушки, набитые конским волосом, заскрипели, и наблюдатель мельком увидел голову хозяина, когда тот наклонился вперед. Волосы на ней были коротко пострижены, а за левым ухом четко виднелась небольшая белая впадина. У хозяина дома и пришельца был общий враг. Тогда, в прошлом, враг не удовлетворился результатами пытки на колесе и приказал пустить в ход сверло. Он знал о блестящем уме владельца и стремился ограничить его возможности. Наблюдатель подозревал, что их враг крупно просчитался, потому что, когда сверло вынули из черепа, отверстие забили сгустки серого вещества, а хозяин дома впал в состояние, подобное фуге, которое длилось целый год (фуга - вид сумеречного сознания, при котором индивид блуждает, не сознавая, кто он и где находится -- прим. перев.). Весной следующего года он очнулся, и обнаружил у себя в черепе отверстие, закрытое костяной пластинкой. Его умственные способности резко выросли, причем оценить истинные масштабы этого роста среди живущих могли очень немногие.
Наблюдатель плотно сжал губы. Дыра в голове. Случалось - могло бы быть - и похуже.
Он даже не шелохнулся, когда хозяин потянулся всем телом вбок и стал возиться с чем-то по другую сторону кресла. Звякнула посуда. Старик поднес к губам бокал и начал пить; по книжным полкам закружились цветные блики. Утолив жажду, он откинулся на спинку кресла. Наблюдатель ждал, что владелец дотянется до одной из своих тростей и призывно стукнет по полу, но человек остался недвижим. Через некоторое время его дыхание стало неглубоким, а промежутки времени между выдохами - одинаковыми. Это было несложно выяснить, посчитав секунды между вдохами.
Итак, хозяин в последний ночной час в постель не отправится. Иначе ему пришлось бы вызвать второго обитателя дома, чтобы тот помог ему подняться с кресла. Убедившись, что хозяин спит, пришелец отошел от окна.
Когда он заскользил во тьме к задней двери, жалобно ухнула сова. От ее крика по спине сверху вниз пробежала дрожь предвкушения. Старые повадки уходили с трудом. Ворон и сова. И та и другая птица - а вовсе не почтовые голуби - использовались суллами для передачи донесений и связи на расстоянии. Сова отмечала своим криком начало, а ворон каркал, когда все заканчивалось. Последняя поездка, этот самовольный отпуск, началась с сидящего на дереве ворона.
Поняв, что ступил на опасную территорию, наблюдатель выбросил мысли из головы. Свой выбор он сделал. И отменить его нельзя.
Заняв позицию у задней двери, наблюдатель прислушался, нет ли внутри признаков движения. На востоке прокукарекали первые петухи, и это значило, что второй обитатель дома должен быть уже на ногах. Как многие, выросшие в крепости, эта женщина подчинялась раз и навсегда заведенному распорядку. Подняться до рассвета, затем разжечь огонь, вскипятить в котле воду. Наблюдатель посмотрел на покрытую дерюгой поленницу по другую сторону двери и достал нож.
Небо на востоке уже понемногу светлело, когда он услышал, как на втором этаже хлопнула дверь. Раздались тяжелые размеренные шаги - кто-то спускался по лестнице. Это была та самая женщина. Ее возраст можно было определить по паузам между шагами. Когда она спустилась на первый этаж, ее поступь заглушили толстые ковры. Минуты шли. Ни одна из ламп не загорелась. По олову звякнуло олово. Шаги зашаркали по плитке. Один за другим сдвинулись засовы - бряк, бряк, бряк, - и задняя дверь дрогнула.
Наблюдатель метнулся вперед не раньше, чем на первой ступени показалась обутая женская нога. Зажав женщине предплечье свободной рукой, он рванул ее руку назад и вверх, заламывая за спиной. Рука с ножом взлетела к горлу.
- Один звук - и ты умрешь, - прошелестел он, приставив фут острой, как бритва, стали к индюшачьей коже под ее подбородком.
Женщина кричать не стала. Она прошептала два слова:
- Ангус Лок.
Его имя. Он не ответил. Его мысли были заняты дверью - открытой, впустившей холодный сквозняк, - и точным положением ножа. Перед тем, как задать свой первый вопрос, он заломил ей руку за спину.
Она тихо вскрикнула от страха и неожиданности, когда из-за невольного шага вперед лезвие уперлось ей в горло.
- Без крика, - напомнил он, целуя губами ее ухо. Она пахла бесполой старостью. Высохшая ведьма, провонявшая стряпней, которую она готовила, и ночными горшками, которые опрастывала. Дряблый мешок, что был ее правой ягодицей, прижало к его правому бедру. Ее девичьим именем было Мэри Гэг, хотя она предпочитала, чтобы ее называли хозяйкой Ганнет. Она вела хозяйство человека в кресле.
- Где моя дочь?
Женщина медлила.
Напрасно. Он двинул предплечье выше. В этот момент он не ослабил давления, и лезвие ножа рассекло плоть.
- Ни одной из твоих дочерей здесь нет. Они все умерли. - Если учесть, что из горла у нее текла кровь, голос прозвучал на удивление дерзко. Старая ведьма всегда была упрямой. Когда он повторил вопрос, она осталась спокойной.
- Где моя дочь?
- Которая? Они все похоронены за твоим домом.
Ангус Лок посмотрел на дверь, а потом на дальнюю стену, чтобы проверить окно. Свет от лампы не изменился, но это ничего не значило.
- Когда она пришла сюда?
Женщина с силой выдохнула через ноздри. Лезвие залила кровь.
- Она не приходила. Никто не приходил. Ищи в доме - ты никого не найдешь. Они все мертвы.
Он еще сильнее выкрутил ей руку. Сейчас лезвие уже погрузилось в горло, и уперлось в ребристую стенку гортани.
- Еще раз. Где она?
Женщина отмеряла свои вдохи, по одному на каждое слово:
- Я. Не. Знаю.
Он нажал на нож. Распределенное равномерно усилие вдавливало лезвие в плоть, но не резало.
- Последний раз. Где она?
Вот теперь она испугалась. Он почувствовал напряжение ее связок и мышц - словно она была сделана из проволоки. Он мысленно расслабился. Вот он, миг, которого ожидают все мучители, - когда их жертва наконец понимает, что целой и невредимой ей не остаться.
Всюду царит боль, думал Ангус Лок, держа нож у чужого горла. Он видел ее, он ее причинял, теперь он жил ею. Женщина не понимала своей удачи. Какая, в сущности, разница, жить или умереть? Она еще не знает, как ей повезло.
Еще прежде, чем она набрала в грудь воздуху, чтобы заговорить, Ангус Лок почуял правду. Это знал он, это знала женщина, и сейчас у нее в голове должен был крутиться один-единственный вопрос: Буду ли я жить? Она надеялась на это - в том-то и вся соль, - но глупой не была и понимала, что карты сейчас сдает другой.
Она втянула в себя воздух, платя за это миллиметрами горла:
- Она никогда сюда не приходила. Кант получил о ней весть десять дней назад.
Он подождал, но ей было нечего больше сказать. Он убил ее бесшумно и быстро, а затем положил тело наземь у лестницы. Надежда рухнула. Мир разлетелся вдребезги. Новость не согрела и не высветила Ангусу Локу цель, когда он поворачивался к телу спиной и входил в дом.
Здешние комнаты и коридоры были ему знакомы. Это была контрольная точка маршрута, первая остановка на его пути. В этом доме его всегда ждали информация, снаряжение и деньги. Это гостеприимство было чем-то само собой разумеющимся. Три года назад он прожил тут девятнадцать дней, оправляясь от ран, которые ему не очень-то хотелось показывать своей семье. Одна ложь влекла за собой следующую. Он считал Геритаса Канта, хозяина дома, своим другом. Теперь он понял, что ошибался. Они были не друзьями, а сообщниками. Они хорошо подходили друг другу - он и Кант. Хозяева севера, собиратели загадок, хранители тайн, подстрекатели, спасители, судьи, палачи, лжецы. Братство Долгого Дозора, фаги. Кант не был его другом, но служил ему источником информации. Этот выдающийся ум был способен добраться до самой сути происходящего. Он сообщал только то, что тебе требовалось. Это должно быть сделано. За этим следует наблюдать. На юге растет угроза.
Где же было предупреждение: твоя семья в опасности?
Эти четыре слова могли изменить все, но Кант их так и не сказал. Человек, который никогда ничего не упускал, у которого были шпионы, следившие за шпионами, который предвидел каждое убийство - удачное и сорвавшееся - в Озерном замке, который контролировал все ворота, туннели, проломы в стене и удачно поставленные лестницы, позволяющие попасть в город Иль-Глэйв.
Твоя семья в опасности.
Он знал это - так же твердо, как и то, что боги мертвы, он это знал. За убийцами ранга Крадущейся Девы фаги следили очень внимательно. От руки Девы гибли короли и рушились правящие дома. Ее не должны были подпускать к его дому ближе, чем на сто лиг. Тем не менее это случилось, и Дарра Лок, Бесс Лок и Марибель Лок погибли от ее руки.
Жена. Дочери.
Ангус Лок дышал и старался ни о чем не думать.
Зато он действовал - так, как научили его фаги. Дребезжание кастрюли с кипящей водой заглушило его шаги вниз в затененный зал. Стены когда-то были побелены, и на штукатурке десятилетиями оседала копоть. Более светлый продолговатый кусок выдавал, что здесь висела картина. Ангус Лок попытался вспомнить ее сюжет, но не смог.
Он подошел ко входу в кабинет, примерился и ударом ноги вышиб дверь.
Внезапность была утрачена уже в тот миг, когда он переступил порог этого дома, - у фагов сразу объясняли, что колдуны всегда охраняют свои дома. Впрочем, за многие годы он понял и кое-что еще. Например, что стремительность дает дополнительные шансы.
Дверь грохнулась на пол. По комнате стрелами разлетелись щепки. Над ковром поднялась пыль. С одной петли сорвался винт, отскочил через всю комнату и упал в каком-нибудь футе от кресла.
Геритас Кант наклонился вперед и рассмотрел его. Рядом с креслом стояла пара тростей с набалдашниками, и он легонько постукивал по ближайшей, пока осматривал винт, а затем и дверь, которую этот винт крепил.
- На полдюйма длиннее, и дверь устояла бы, - заметил он.
Вблизи вид у него был неприглядный. Мышцы усохли. Связки от бездействия стянуло, и перекошенное тело выглядело напрягшимся, словно в молитве или судороге. Под шеей выпирал костяной бугор - ключица? ребро? позвонок? Ангус не знал. После колесования человек становится мозаикой из сломанных костей, лишних суставов и воспаленных связок. Любой, кто такое видел, быстро переставал даже пытаться эти обломки как-то назвать. Для начала их было слишком много. Попробуй собрать такую головоломку - наверняка останутся лишние детали. Было трудно понять, как Кант вообще умудрился выжить.
Ангус тяжело ступил на дверь сапогом и вошел в комнату. Он заметил, что Кант сдал, - по запавшим сильнее обычного глазам, по истончившейся на переносице коже, - и это освободило его от страха. Остановившись перед креслом Канта, он посмотрел на человека, которого знал тридцать лет, сверху вниз.
- Где Касси? - Его голос звучал тихо и размеренно. Имя старшей дочери он произнес впервые за двенадцать дней. Это наполнило его чем-то слишком отчаянным, чтобы оно звалось надеждой.
Голова Геритаса Канта беспомощно застыла, как у цыпленка перед клевком, хотя взгляд остался твердым. Глаза у него были карими, налитыми кровью, и подмечали все. Когда Кант заговорил, в его голосе слышалась язвительность.
- Я гляжу, ты не расположен шутить. Убьешь меня в кресле или вытащишь наружу, как госпожу Ганнет?
Это была наживка, но Ангус не собирался ее глотать.
- Ты получил вести десять дней назад. Где она?
Кант с присвистом вздохнул. На нем был свободный синий халат из козьей шерсти, подпоясанный черной шелковой лентой. Под ним - длинная льняная сорочка, небрежно завязанная под горлом. На ногах тапочки из валяной шерсти, которые пришлись бы впору ребенку и могли бы называться пинетками. Он невесомо качнулся, словно хотел сесть в кресле прямо.
- Касилин Лок, или девушку, похожую на нее, видели на трехдневной ярмарке у Соленого Ручья. Она продавала кулон.
Соленый Ручей находился к юго-востоку от дома. Касси не знала ни этой местности, ни дорог на восток, ей было незачем отправляться куда-то еще, кроме как на запад, в Иль-Глэйв.
- Это не она, - сказал Ангус. - Она должна была прийти сюда. - И жена, и старшая дочь знали, что делать в непредвиденном случае. Держись старой овечьей тропы на Иль-Глэйв. В город входи вечером через северные ворота и иди сразу к Канту. Он оградит тебя от зла.
Мужчина, которого они любили, обманул их.
Кант сунул правую руку под шелковый пояс. Мышцы руки беспорядочно задвигались, потом он сжал в кулаке какой-то предмет. И с торжеством на лице швырнул на пол что-то блестящее.
Теперь Ангус уяснил для себя сразу несколько обстоятельств. Во-первых, Геритас Кант следил за его дочерью - потому что на полу лежала золотая подвеска Касси, - и во-вторых, что, несмотря на все его уловки и предосторожности, Кант знал о его присутствии в городе все время, с первой минуты его появления. Подвеска лежала у него под поясом наготове с вечера.
Присев на корточки, Ангус поднял цепочку с кулоном в форме земляничины. Милая безделушка, купленная дочери на шестнадцатилетие. Для чистого золота металл был слишком ярок, но Касси это ничуть не смутило. "Отец, она мне нравится. Очень миленькая. А что это написано на обратной стороне?"
Ангус спрятал украшение в сумку с оружием. Поднявшись, он бросил на Канта оценивающий взгляд. Из своего мягкого саркофага за ним наблюдал изуродованный человек. Он с трудом заново завязывал шелковый поясок. Видеть, как он помогает себе усохшей рукой, было настоящим испытанием. Левая рука Канта была раздроблена, а потом собрана. Она походила на руку, но совсем не действовала. Мелкие косточки кисти срослись в одно целое, и всю тонкую работу по складыванию и затягиванию узла приходилось выполнять только правой рукой. Левая играла роль груза: она лишь придерживала шелк там, где требовалось. Так было не всегда. Как и большинство чародеев, Кант родился абсолютным левшой. Его изменило просверливание черепа. Когда бурав вошел в мозг, рассекая связи и уничтожая серое вещество, это расчистило пространство для изменений. Ведущей рукой в то же мгновение стала правая. Исправилось восприятие цвета - впервые в жизни он стал отличать зеленый от красного. Кант называл просверленное отверстие эхо-камерой. Это было место, где мысли могли повторяться бесконечно, где ткани могли развиваться так, как в обычной жизни никогда не бывает, а идеи - двигаться к выводу самым непредсказуемым образом.
Хотел бы Ангус знать, что сейчас творится в этом мозгу! Что там сжималось пружиной и приходило в готовность, чтобы отразить нападение? Он произнес:
- Ты знал, что они в опасности.
Это не было вопросом. Колдуна допрашивать невозможно.
Кант пожал одним плечом.
- Знал - это слишком сильно сказано.
Человек может презирать себя бесконечно, решил Ангус. За одно только это замечание Канта надо было бы пнуть в лицо. Даже если знать о чародеях все то, что знал он, попробовать стоило. А если Кант вернет ему удар обратно, усилив его своей мощью, не сожжет ли он обидчика дотла? Ангус не знал ни одного человека на свете, способного пустить в ход колдовство для нападения, но ему было известно о тех, кто мог колдовством защитить себя. Они отражали направленную на них атаку и посылали ее обратно. Кант был именно таков, поэтому Ангус Лок не торопился испытывать судьбу. Он потерял многое, но инстинкта самосохранения пока еще не утратил.
Кант наклонил неподвижную голову, соглашаясь с мыслями Ангуса, словно те были высказаны вслух.
Я согласен. Продолжай себя презирать.
Затем скрюченный человек произнес:
- Дева коварна. Мы знали, что она направляется на север к Иль-Глэйву, но когда она не появилась в городе, мы решили, что у нее есть дела дальше на севере. В кланах.
В устах Канта ложь и правда звучали неразличимо, сменяя друг друга с той же легкостью, с какой его правая рука перехватила ведущую роль у левой.
- Ты даже не предупредил Дарру.
- Твоя жена всегда была своевольна. Три года назад я предостерегал ее. Она оставила это без внимания.
Трах! Ангус пнул ближнюю ножку кресла. Та подломилась, и на краткий миг подушка сиденья повисла в воздухе. Кант вздохнул, и этого небольшого изменения веса и давления оказалось достаточно, чтобы наклонить край сиденья и отправить его с глухим стуком на пол.
Подушка кресла и ее владелец заскользили вперед. Кант стремительно выпрямил изуродованную ногу и уперся ею в ковер. В тот же миг его правая рука сгребла одну из палок, которые валились вместе с креслом. Используя трость как упор, он попытался отодвинуться к спинке сиденья. Шея от напряжения налилась кровью.
Ангус безучастно наблюдал за ним. Поломка чародейского кресла не считалась нападением на чародея. А может, считалась, и Кант лишь прикидывался дурачком. Так или иначе, это не имело значения. Ангус все уже тут сделал. Очередные вопросы вызвали бы очередные увертки. Очередную ложь. Канта могло устраивать, что Дарра и девочки пропали. Еще более вероятно, что он хотел заполучить голову Девы - и кто смог бы добыть ее вернее, чем обученный фагами охотник на людей, у которого с Девой личные счеты? Ясно было одно: перехитрить его невозможно. Пустое пространство в его мозгу изобиловало ловушками.
В комнате запахло раскаленным металлом. Посудина с водой, оставленная на кухне без присмотра, выкипела до дна. Ангус мимоходом спросил себя, что это - чайник с крышкой или котел. Чайник мог и взорваться. Мог начался пожар.
Когда Кант прокашлялся, чтобы заговорить, Ангус Лок повернулся к нему спиной и пошел к выходу. Он знал Канта - тщательно отрепетированное выражение на его лице не будет иметь ничего общего с тем, что он чувствует на самом деле. Сейчас его должен был переполнять страх. Изломанный, брошенный человек. В пустом доме.
Он не станет звать на помощь. Ответ на вопрос - как он умудрился выжить - был прост. Гордость.
С нею Ангус его и оставил. Он был убийцей, живущим, чтобы преследовать и добивать. Для Девы смерть быстрой не будет. Когда проклятый уничтожает проклятого, единственный язык, понятный обоим, - это боль.
В тот момент, когда он выходил из дома на серый дневной свет, в его барабанные перепонки толкнулся голос Канта. Это был дешевый трюк, его исполнял в интермедиях и на весенних ярмарках любой, кто хоть немного владел древним искусством, но фокус всегда производил на публику впечатление. Голос в твоих ушах, шепот, который слышишь только ты, от человека, стоящего в пятидесяти футах от тебя на другом конце сцены!
Шепот Канта был предупреждением.
- Если ты зайдешь слишком далеко, Ангус Лок, я не смогу вытащить тебя обратно.
Но Ангус Лок, повернувший на восток, с шага не сбился.