Читатель! Если тебе понравился текст, можешь оценить его в рублях. Счет СБ 5469 3800 6920 3585
Одну минуту, - сказал профессор Макхью, подняв два спокойных когтя. - Не следует поддаваться словам, звучанию слов. Мы думаем о Риме имперском, императорском, императивном.
Дж. Джойс. Улисс
Иерархия мифа
Граф Уваров, нелукаво мудрствуя за составлением инструкции для общественного образования, изрек некую формулу, коей и обязал пользоваться всех, сеющих на ниве просвещения разумное, доброе, вечное. Звучала она по-военному сжато, как и свойственно документам милитаризированных обществ - "Православие, самодержавие, народность". Хотя он и не оставил этот лозунг без соответствующих комментариев, канувших в реку забвения. Однако лозунг избежал этой печальной участи и живет и поныне. Русские традиционалисты, именуемые иногда "национал-патриотами", с упрямством, достойным лучшего применения, именуют эту фразу "формулой русской культуры".
Иногда попытки втиснуть пространное содержание в краткость единой фразы, годной для заучивания любым школяром, имеют успех. Граф вошел в историю, сам не подозревая что сформулировал формулу любой национальной культуры (цивилизованной нации, по крайней мере). В приложении к мифологии она составляет соответственно: 1. Трансмиф - основной миф цивилизации, в адаптированном виде мировой религии исповедуемой данной нацией. 2. Сверхмиф - миф о государстве объединяющем национальную общность или общности в устойчивое образование. 3. - национальный миф.
Обычная история восхождения народа к государству, а государства к - империи, а именно империи (как бы они не назывались) в огромной степени определяют культурный облик цивилизации, целых регионов и даже планеты - будь то эпоха эллинизма, Рима, Египта, Китая, Великобритании, "Pax Amerika": обычно делится на несколько стадий. Уже говорилось о роли завоеваний и смешении мифов. Однако это более относится к сюжетным и фольклорным мифам, основанным на локальной истине и имеющим одинаковую морфологию. Более обобщающие мифы имеют значительно более замкнутую логическую структуру, поэтому мифы не смешиваются сами по себе, подобно крови завоевателей и завоеванных.
Здесь не все однозначно. Так, многие ереси есть результат логического компромисса между мифами. На границах трансмифических религий, особенно в районах их соприкосновения, иногда существуют замкнутые общины, сумевшие совместить нечто подобное. Но потому они и замкнуты, заключены в особые касты или живут в уединенных ущельях или районах. И пребывают во внутреннем движении, только им ведомом и понятном. В разрешении противоречий симбиоза, часто производя вынужденную замену этого внутреннего движения внешней апелляцией к древности (истинности) верования во имя выживания. В отличие от ересей, следующих из внутренней логики трансмифа типа иудаизм - христианство - католицизм - протестантизм - коммунизм с их огромным реестром всевозможных канонических и апокрифических вариантов, сект и прочия беды. Которые, по сути, только реализуют все возможные логические посылки и выводы основного мифа в практику. Им вполне достаточно единого основания. Синкритические религии и ереси происходят из равного знакомства с несколькими мифологическими системами, ибо народы, эти ереси исповедующие, вынуждены одинаково хорошо понимать обе мифические посылки и сохранять собственное лицо. Кем, к примеру, являются друзы - иудеями, мусульманами, зороастрийцами или может буддистами? Основание их религии, конечно, библейское, но форма реализации синкретическая -то есть от иных восточных религий - при яростном монотеизме существует и ярый фатализм, и вера в переселение душ и весьма занятная иерархия мифа, и оригинальная форма реализации сходная, с японским "путем воина". Аналогичен пример и ламаизма - "желтой веры". При каноническом прочтении единых для всего буддистского мира сутр и приложении его к практике реализации религии бон на многие его аспекты оказало заметное влияние встреча с несторианским христианством Восточного Туркестана, что не замедлило сказаться на усилении в учении акцентов Спасения Мира - Бодхисаттвы. Христианство, формально отвергаемое в своей нынешней форме реализации, все же нашло свое подчиненное положение в учении лам.
Нация находит трансмиф в самом конце своего становления (но не развития). Трансмиф свидетельствует о становлении уже целой цивилизации. Здесь следует провести некие границы основ - основа цивилизации, основа государства и основа нации. Исторически эти основы вырабатывались в обратном порядке. При условии, если "чистый" генезис не был переиначен привнесением государственности извне или формирование нации происходило уже в рамках существующих государств. История не терпит чистых экспериментов, что значительно усложняет задачу. Однако древние протонароды имели свои оригинальные языческие культы и мифы. Родственные племена слагали
свои собственные пантеоны, жреческие иерархии и языки.
Оставляя в стороне разработанную теорию становления монотеизма из политеизма и превращения его в религию мировую, отмечу, что базовые национальные языческие религии не умирают полностью. Они живут и процветают в новой, естественной для изменившихся условий форме. Прежде всего они существуют в семантике языка, а ежели таковой утрачен, то в фольклоре и обрядах (как отмечалось, являющихся национальной игрой). Это формы лишь внешнего проявления, поскольку язычество, прежде всего, существует в форме мифа о национальной исключительности: вот почему все попытки возродить язычество в первоначальных формах где бы то ни было, обречены на неудачу, будь то Британские острова с новоявленными сектами друидов, или Россия - старые формы утратили органичность, адекватность реалиям жизни. Органичность - это главный постулат любого язычества. Национальный миф решат вопрос единства и неформальной общности нации, но на этом и ограничивается, поскольку он узкоспецифичен. В отличие от него трансмиф обращается не к члену общества, а к личности. По своей природе он решат более глобальные проблемы и более универсален, поскольку устанавливает положение человека в мире и его взаимоотношения с богом, дьяволом и мирозданием.
Универсум мифов, в приложении к личности, имеет вид перевернутой пирамиды. Если ни одна личность не может пребывать вне контекста культуры, ее сформировавшей, то в отношении религиозных догм уже наблюдается известная вольность "свободы совести", особенно в эпоху развитого атеизма. Государственному мифу активно привержена более малая часть населения, национальность вообще есть понятие только отчасти расовое и генетическое или языковое, большей частью это вопрос национального сознания или определенной идентификации.
Чистая" схема формирования мифосистем в приложении к генезису конкретных наций и государств допускает определенное превалирование тех или иных мифов над другими. К примеру в истории еврейского народа собственная версия трансмифа, вместе с сохранением культуры и отчасти языка, оказывала и оказывает первостепенное значение, миф государственности существовал лишь как исходная точка развития современного народа, традиции существовали лишь в виде внутреннего устройства общины и мечты о будущем возвращении на землю праотцев. Еще более специфичен генезис мифов цыган.
Комбинации мифов создают и своеобразные государственные сообщества - вроде многонациональных государств. Например, двуязычная Бельгия или еще более различная Швейцария, где мифы национального единства трансформированы в мифы государственного федерализма. Территориально - государственная общность здесь сильнее тяги к единению с одноязычными соседями. Языковая общность пасует перед территориями, и некогда огромная британская империя породила множество англо-говорящих народов, свое национальное единство с англичанами отрицающее. Миф государственности призван обосновывать и поддерживать главное в государственном устройстве - иерархию. Поэтому в государственном мифе обычны именно герои, восходящие на вершину пирамиды власти. И эти герои не всегда единичны или мифичны. Почти каждая нация знает и своих кровавых тиранов, и гражданские войны, и революции. Хоть эти личности были реальны, представления о их роли в истории становления и развития государства, а также его величия и позора, коренятся в более глубоких - мифологических корнях представления об идеальном властелине и форме правления.
На каждом этапе привнесения мифа старые истины и боги, претендовавшие на универсальность, свергаются как с реальных пьедесталов, так и из сознания людей. Однако это не означает их конечной смерти. Сброшенные с высот, они еще долго бродят в пучинах сознания и реальности жизни под личиной новоявленных святых (по сути являясь только принятием язычником нового христианского имени).
Вместе эти иерархизированные мифы составляют некое гармоничное единство, и каждый человек одновременно идентифицируется по нескольким качествам - национальности, гражданству, религии и конфессиям, политическим симпатиям.
Теоретически банальная формула имеет более сложные проекции в практику. Потому следует обратиться к примерам, наиболее близко иллюстрирующим эти процессы. В данном случае к островным государствам, в силу их большей изолированности и автономности процессов и дискретности влияний. Но прежде следует отметить, что и на континентах происходят аналогичные процессы, однако более размытые во времени и обнаруживающие себя в виде тенденций.
Наиболее известные островные государства - это Англия и Япония. К тому же, история их наиболее популяризирована. Автохтонное население составляли кельты (на Японских островах - айны). Которые и составили первичную национальную основу. Римское завоевание Англии оставило более материальных следов, чем культурно-мифологических. Слишком разными были цели и задачи завоевателей, видевших в далекой колонии только источник олова, а не место для проживания культурного римлянина. Местные насельники не имели желания и потребности в ассимиляции, постоянно враждуя с пришельцами, вынудив их строить валы через весь остров, а в конце концов и эвакуировать свои легионы. Германское вторжение (сначала англосаксонское, а впоследствии викингов и данов) было более массированным и серьезным, поскольку новые пришельцы завоевывали место для поселения. Кроме этого они были близки и по уровню развития культуры и как носители первобытных культов. Но в отличие от кельтов, они не имели территориальных (то есть связанных с землей обитания культов, а как следствие, и культов "корней" - земля обитания как могила предков) культов, которые им пришлось перенимать у аборигенов. Но зато они были носителями духа агрессии, воинства и первичной воинской иерархии. Аналогичный процесс происходил и во время вторжения предков японцев - бывших кочевых народов Азии. Как кельты, так и айны вытеснялись на север, при этом подвергаясь усиленной ассимиляции - и процесс этот не завершен до сего времени. Это и было формированием новых наций - как в языковых, антропологических и культурных формах, так и в становлении государственной общности. Возникли ранние посылки формирования государственного мифа, формально объединяющего англичан (японцев), но фактически объединяющего эти народы с аборигенами по признаку подданства. У японцев это прослеживается наиболее отчетливо и закончено в виде культов синто и императора. Завоеванные ставились в подчиненное положение, они имели некие возможности для вхождения в общество и привнесения в него своей культуры.
Следующим этапом развития было принятие трансмифа в виде религии, которая была не просто учением но и заключала в себе многие культурные аспекты: письменность, сложившиеся ритуалы и принципы формирования церкви, науку (прежде всего, теологию), культовые ремесла. Но главное - миф вводил нацию в цивилизацию, в трансмифическую общность. Окончательный упадок язычества Англии соответствовал нормандскому завоеванию и повсеместному утверждению католичества хлынувшими на острова священниками, шедшими по стопам завоевателей. Норманы, хоть и считали себя потомками викингов, говорили по-французски (нормандский диалект) и установили этот язык в качестве государственного на добрых три сотни лет. Английский язык сохранил германскую морфологию, он много позаимствовал из французской лексики (настолько, что до сих пор некоторые лингвисты относят его не к германской, а к романской группе языков). Завоевание привнесло еще и романскую культуру - Рим наконец вернулся на утерянные земли. Аналогичное действие имело на Японию китайское влияние - прежде всего в форме принятия буддизма. Установление культурных связей с Поднебесной (особенностью иероглифического письма являлось понимание написанного без знания языка) и принесение многих наук, искусств и ремесел. Однако, заняв свою культурную нишу в системе и иерархии мифов, заложив основы, эти влияния вскоре стали пресекаться или порой угасать. Процесс заполнения пустот закончился, отныне нации-государства становились полностью гармонизированными в своей мифологической концепции. Кельтские эпосы типа легенд Круглого Стола дополняли и сливались с германским Асгардом. Это ничуть не уменьшало проникновение христианства во все поры жизни, в том числе и в собственные науки и искусства. Аналогично и различные айнские предания (вроде легенды о реальном японском аристократе Есецуне - айнский миф о Окикуруми) обретали чисто японское звучание, включало в себя и верность Воина традиции бусидо, и почтения к императору, и буддистскую мораль. Стабилизированная в своем генезисе, нация вновь обрела экспансивность (согласно воинственным корням мифа их государственности) и усилила натиск на внутренние районы: Уэльс, Шотландия, Ирландия (Север Хонсю и Хокайдо), а также на континенте: Гиень, Нормандия - время столетней войны (Центральные прибрежные провинции Китая и Корея). Впоследствии те же силы породили и британскую и японскую колониальные империи. Исторжение из себя Матерью - Великой Британией огромного количества эмигрантов дало начало новым нациям, обретшим свои новые мифы и отвергшим прародину-метрополию.
Даже становление капитализма в этих странах, хотя и имело различную исходную среду, решалось на ведущих мифологических уровнях. Если в Англии это становление имело в целом сходный со всей христианской цивилизацией характер - через эпоху реформации к пуританству (что, как ни странно, поставило главу государства во главе собственной островной церкви) - это сильно развило трансмиф, позже вопрос был поставлен о государственном мифе - роли монарха как символа нации и управителя государства; то в Японии именно государственность, и формы ее сохранения двигали революцию Моэдзи: выживание государства и нации было привязано к вопросу о способности этого государства изменяться. Так или иначе вопросы, организуемые мифами, нашли свое отражение: национальный интерес (в Англии - желание народа, в Японии - воля "носителей японского духа"); религиозные аспекты; государственный интерес: символы государственного мифа и реальные формы реализации управления и политики; и противоречия смены культуры феодальной на буржуазную. Интересно, что в Англии этот синтез демократической и аристократической культур привел к появлению типа небезызвестного джентльмена, а в Японии наоборот - способствовал проникновению духа и этики самурайства в среду широких масс населения (то есть опять же введение сверху).
В настоящее время изменение мифов обеих наций идут по путям, общим для техно-демократической цивилизации: на распространении и адаптации "западного образа жизни", моделей поведения и мышления.
Следует отметить, что, несмотря на типологическое и морфологическое сходство ролей тех или иных мифов в системе ценностей обеих наций, сами мифы имели большое различие. Религиозные мифы в корне различаются по системе ценностей. Национальный миф Японии ставит во главу угла общинные и корпоративные общности, британский предполагает примат индивидуальности (делая обязательным элемент эксцентричности для каждого джентльмена). Английский государственный миф основан на сочетании монархии, как символа государственности, с парламентаризмом и свободами (в традиционных рамках). У японцев монархия это тоже символ, но мистический, а реалии подчинены сильной власти дайме и кланов, где свобода заменена конфуцианской преданностью служения.
Иерархия мифов в общественной и личной жизни обозначает только потребность в служебной функции того или иного мифа, а не конкретное его содержание. Подчиненность мифа реалиям, однако, определяет его непреходящее практическое значение, здесь его роль сходна с ролью комплексов в психике человека. Хотя мифы всегда могут быть выявлены и сформулированы, но они не всегда поддаются однозначной расшифровке (типа мифа о "загадочной русской душе"). Они более являются предметом веры, убеждения, стереотипов поведения ,чем логического обоснования. Доводы логики здесь всегда вторичны, служебны. Следует отметить и такой примечательный факт в функционировании мифов в обществе - органичность. "Естественное" знание и принятие мифа, его подспудное существование в обычной жизни свидетельствует о его невероятной мощи и непоколебимости. Но, если те или иные мифы становятся объектом культа, даже фанатизма, или требуют непрерывной схоластической казуистики доказательств, то это свидетельствует или о ограниченности мифологической базы, что вызывает необходимость использовать ее аппарат как универсальное средство для всех видов жизнедеятельности (типа классового подхода коммунистов ко всем вопросам жизни или коранизма мусульман - что сходно с типом контрастирования мира в формуле приключений), или об умирании мифа, не могущего уже вызвать должный эмоциональный прилив у адепта и одновременно не желающего расстаться со старыми ценностями, что равнозначно для него "гибели мира и векового порядка".
Нечто аналогичное можно проследить и в истории континентальных народов. Но прежде чем сделать это, еще раз присмотримся к уваровской формуле и сравним ее с имеющейся фактами. Мы обнаружим каждый раз присутствие некого "лишнего" элемента. "Чистота" истории островов одразумевала совмещение вплоть до адекватности трансмифа и его культуры. Однако в обоих случаях обслуживающая его культура была светской и инонациональной. Действительно христианский миф - ближневосточный (буддизм - индийский), культуры - французская и латинская (китайская).
Отдавая должное графу Уварову, все же следует отметить его глубокую тенденциозность и лозунговость его тезы: "Православие" (не католицизм или протестантизм), "самодержавие" (не республика или конституционная монархия), "народность" (российская - как имперская). Лозунг сей поднимал на щит принципы исключительности. Но аналогичный лозунг мог прозвучать в большинстве тогдашних империй. Формула защищает консервативные, уже устоявшиеся ценности и направлена острием против вольнодумства, эрозии старых мифов новыми идеями и ужасов западных революций. Ход мысли, вполне обоснованный в николаевской России, но весьма лицемерный для офранцуженного петербургского общества. Граф, выводя формулу культуры, умудрился выбросить саму культуру.
Применение вышеописанной формулы к генезису наций нового времени несколько условно. Время внесло свои коррективы. Вопиющий пример исключения - американская нация. Здесь следует отметить, что естественность ее образования весьма сомнительна. Это гомункулус, выращенный в экспериментальной колбе. (Это отчасти признают и отцы-основатели, и сами американские историки в рассуждениях об американском эксперименте, различные теории, вроде "плавильного тигля".)
Естественно, прежде всего, увидеть перенесение агрессивного английского духа в колонии. Но синтеза с индейской культурой не произошло (по крайней мере, пока). Индейские мифы слабо известны американцам, неорганичны для контекста американской культуры, несмотря на все усилия Лонгфелло. В фольклоре индейцы - сила враждебная, инородная, дикая, противостоящая культуре и "цивилизации". Поэтому претензии американцев на собственные земли ограничены правом завоевателя. Даже не подтверждены правом смешанной крови как у соседей-латоноамериканцев, по большей части метисов. Интересна произошедшая при этом материализация духов: если в других культурах это или местные фольклорные персонажи (лешие, водяные, русалки), или местные святые (бывшие языческие боги, вроде Гуаделупской божьей матери, покровительницы Мексики и всей Латинской Америки - бывшей индейской богини Тонацин), то в Северной Америке это мифологизированные Кожаные чулки и Буффало Биллы. Страна, всегда бывшая раем для приключений и рассуждающая об особом "американском духе", ноне славится своей прагматичностью и заземленностью. Однако смею утверждать, что это не совсем соответствует истине. Это самая мифологизированная страна из современных, мифы настолько сильны и определяющи в сознании, что во многом доводят поведение людей до автоматизма. Пресловутый "здравый смысл" пасует перед обилием веры в некие мифологемы, и искренность этой веры оставляет далеко позади такие клерикальные страны, как Ирландия или Испания. Как отмечено, духи этой нации - реальные люди, как добрые так и злые (разбойники - как национальная легенда). Государственный миф также весьма шаток, поскольку имел экспериментальное происхождение. Легендарные отцы-основатели руководствовались новомодными научными пособиями эпохи Просвещения. Исходные посылки этой науки были весьма идилличны. Трансмиф был принесен первыми поселенцами с целью его реализации - тоже, в некотором роде, идеальное общество.
При сохранении массового двойного национального самосознания, вроде американцев итальянского или любого другого происхождения и пресловутых WASP, разделении по религиозным мотивам: (протестанты - католики), и расовым признакам обществу всегда необходимы некие мифы не просто сервисного использования, а играющие роль социальных наркотиков. Такому обществу необходима апелляция к неким "надстоящим" над всеми различиями идеям и мифам, способным сплотить столь шаткое основание. Этим "над" являются мифы свободы индивидуализма (не индивидуальности) и успеха. "Крысиные гонки" и возведение культа доллара в абсолют есть не только следствие этих мифов, но и самостоятельные мифы, идентифицирующие "настоящего американца". По американским меркам деланье денег для себя есть долг служения Родине и обществу. Аналогичным целям служит и американская модель "массовой культуры" и информации. Существующая во всех типах общества демократичная культура плебса в Америке является средством универсального общения (и унификации), что делает ее примитивной по свое сути, легко усвояемой не только американцами, но и иными народами, и даже становится оружием культурной и экономической агрессии и важным фактором большого бизнеса.
Успех одних есть проигрыш в игре других (даже если принять во внимание выигрыш всего общества), что разделяет общество на страты и подстраты, со всеми промежуточными градациями. Наличие открытых стратов делает такой социум уязвимым и проницаемым для носителей иных ценностных категорий и мифосистем, создающих внутри общества свои субкультуры и субовщества: типа чайнатаунов или мафиозных кланов, еврейских общин или сообществ ирландцев. Таким образом, государство, приспособившее свою структуру к динамике прогресса (в западном понимании) и готовое к изменениям с целью сохранения самого себя, стало заложником собственной структуры, собственных изменений, которые происходят не только в ожидаемом и желаемом русле, но и, как свойственно большинству резких изменений, в непредсказуемом и даже фатальном виде. "Неожиданное" возвышение индейского этноса, резервационная специфика которого ранее строилась на представлении американцев об аборигенах как о не желающих принимать американский образ жизни и ценностей (то есть американский миф, губительный для индейцев), было вполне прогнозируемым, как только индейцы взялись не за винчестеры и томагавки, а за настоящее оружие белых - деньги. Обособленность, племенная и этническая взаимовыручка, подкрепленная положением государства в государстве, что освобождает резервации от уплаты налогов и большинства препонов законодательства в экономической сфере, стали источниками огромных доходов и новой независимости.
Но наиболее весомым революционным изменением является беспрецедентное по историческим меркам переселение-нашествие латинос (особенно мексиканцев) в США. Создав образ своей страны как открытой для успеха всех, богатой и свободной (ранее этот миф служил для заселения просторов Америки германскими народами, был ими же создан и им служил), Америка стала магнитом для ограбленной части континента "к югу от Рио-Гранде". Носящая экономическую основу эмиграция имеет и глубокие моральные корни: это не только возвращение отнятых у их предков богатств, возврат захваченных раннее территорий северной Мексики (современного юго-запада США, известного в древности как Ацктлан - прародина, страна корней ацтеков), но и, по утверждению Карлоса Фуэнтеса и Гарсиа Маркеса, вид расплаты по моральным долгам американцев, столь долго унижавших испано-индейскую гордость латинос. В своем продвижении на Север и своей деятельности там латиноамериканцы полагаются на принцип "Ля Раса" - свой миф о языковой и этнической общности народов Латинской Америки. Вопрос, основополагающий для любого метиса: "Кто я?" - осмысление корней, происхождения и культуры новой нации. Первоначальная испанизация аборигенов разрушила основы цивилизаций индейцев, но использовала черты их национального характера себе во благо. Автохтонность стала позже знаменем борьбы с завоевателями, обладающими единым с завоеванными языком, стала идентификационным знаком новой культуры. Индейские черты самосознания и характера сплелись с иберийской вспыльчивостью и эмоциональностью. Латинос отличает (особенно у наций сильно метисированных) иное (легкое) отношение к смерти, а как следствие - к жизни и богатству. Следствием этого является не только легкость жизни и поведения, но и рост тяжелых преступлений, раз "жизнь не стоит ни гроша". В стране, где язык кольта в недавнее время был признан вторым национальным языком, гордящейся не только судом присяжных, но и судом Линча, насилие, тем не менее, приобретает размах национальной катастрофы, особенно когда подобное поведение начинает практиковать молодежь, отчасти перенимающая нравы пришельцев и отвечающая им в их духе, отчасти испытывающая не неприятие ценностей и мифов своих отцов (как в свое время "рассерженное поколение"), а попросту к ним безразличное, определенной своей частью, как не имеющим никакого отношения к реальности. Если для бюргера его дом не только его крепость, но его государство и независимость, то для чикано это часть сообщества, всегда открытая для любого его члена: "мой дом - ваш дом". Политическое и экономическое противостояние гринго и латинос есть прежде всего следствие борьбы мифов Латинской Америки и Америки Северной (включая и Канаду). И пока в борьбе мифов лидирует Юг, американизм дает трещины в виде отказа от теории "плавильного тигля" и перехода к теории "салатницы" - мультикультурности, что увеличивает еще большую уязвимость системы и для других мифосистем. (В частности, дальневосточных, и прессинг китайцев в интеллектуальной сфере все более ощутим. Если сейчас непропорционально большую часть в молодой научной элите Штатов занимают китайцы - одна из наиболее обособленных и сохранивших национальное самосознание общин, - то что же будет через десятилетие, когда их карьеры будут сделаны и они приведут за собой еще большее количество соплеменников?)
Процессы дробления и разъединения, культурного противостояния вызовут возврат утративших в американизме свое национальное лицо народов в свое общинное лоно. Упование на мудрость американской конституции и отцов-основателей превратится из деятельного мифа в иллюзию. Они не станут защитой в борьбе, а лишь усугубят противоречия. Как не могли в течение ста лет уберечь свободную страну от рабства и от истребительной, кровавой гражданской войны. Именно через двести лет, когда, наконец, все принципы гуманизма, заложенные в мифологический фундамент нации, были реализованы и политическое равенство и свобода для всех стали реальностью, сам миф обратился в консервативный хлам, поскольку лишен новых идей и новых великих стремлений. Страна, бывшая и остающаяся надеждой всего Западного мира, утратила действенный мифологический базис и обречена на распад и идеологическую гибель. Как и бывшая "надежда всего угнетенного человечества" - СССР, стоило этой надежде реализовать мифы коммунизма, очень быстро утратившие и привлекательность и способность к развитию.
Шаткий мифологический базис рушится прежде всего в культурном аспекте, поскольку американская культура также имеет запах реторты. Мечта о культурном синтезе Европы, столь долго лелеемая в Старом Свете, не могла быть реализована там из-за, на первый взгляд, политического противостояния государств, подарившего миру не только Европейское сообщество но и пару Мировых воин. В Америке, казалось бы, диалог европейских наций не подкреплен стоящими за ними арсеналами и первоначально действительно имел благотворные последствия. Но на новом месте мифы народов и культур утратили свои первоначальные функции сохранения и развития наций и стали служить мифологии нового государственного образования. Специфика освоения континента отбросила сложности старосветской культуры, обретя себя в приключениях Майн Рида и Финимора Купера; европейская сложность американцам представилась мистикой По (по своей сути - авантюрной страшной сказкой); в воинственным напоре Хэмингуея и романтизме Уитмена. Весомый культурный вклад, тем не менее, не смог превзойти первоначальные высокие образцы европейской классики. Действительно, почему опыт, неудавшийся на родной для культуры почве, должен произойти где-то в иной (значит чуждой) среде? Европа стала носителем элитарной культуры Запада, Америка - массовым (а значит вульгарным) ее вариантом. Мечтая получить новые изысканные сорта культурной пищи и пития, Запад получил кока-колу. (Если не считать российского самогона соцреализма, выгнанного в коммунистическом эксперименте с культурой, идущей даже уже не от народа, а от пролетариата. Лучшие достижения культуры советского периода основаны не столько на коммунистическом мифе, сколько на попытках его соотнесения с реальностью, на противоречии утраченности иллюзий и желания их иметь. К тому же, основанные на реализации национальных мифов и ценностей в новых условиях.)
Став жертвой эффекта бумеранга, запустившая в Новый свет (а также в Россию и Китай) свои мифологические устремления, Европа вынуждена ныне синтезировать свои же мифы на своей же почве, на манер двоечника-второгодника. Это отторгает от нее ее же американское детищ, которое вынуждено искать и обретать новые мифы в идеях панамериканского единства наций Нового Света в их противостоянии не только европейским, но и дальневосточным мифологическим системам. Определенное единство американских политических мифов состоит в неизменности превращения любых внешних проблем во внутренние. (Свобода это борьба, для борьбы нужны враги-тираны, угнетенные становятся союзниками: своими, свои становятся равноправными избирателями, сохраняющими сочувствие прародине, ее лоббистами во внутренней борьбе за голоса избирателей.) Проблема отношений с Югом все более становится проблемой внутренней, а дипломатия канонерок и внешнеполитического насилия - все более неприемлемой.
Самым поразительным явлением становится синтез нового американского мифа, как было вышесказанно, - явление метисной культуры. И в недалеком будущем миру предстоит стать свидетелем крушения мифа отцов-основателей, что неизбежно, и последующего за ним шока утраты ценностей, политических и религиозных иллюзий и обретения новых. Это лишит Западный мир мощнейшей политической и экономической защиты, сделает его уязвимым для мира Восточного, Дальневосточного и, возможно, Африканского.
Столь большие отступления в тексте, при узости исходной посылки о мифологическом базисе, призваны лишь проиллюстрировать огромное значение именно базовых мифологических ценностей и возможностей практического использования исходных посылок.
Следует только добавить, что приключение, в той или иной форме, лежит в основе любой мифосистемы и определят ее развитие. Но об этом в следующих разделах.
ТЕКСТ
- А о каком сне она пишет? - спросил, драгун, подошедший во время чтения письма.
- Та, о каком сне? - подхватил швейцарец.
- Ах, Боже мой, да очень просто: о сне, который
я видел и рассказал ей, - ответил Арамис.
- Та, поше мой, ошень просто рассказать свой
сон, но я никокта не фишу сноф.
- Вы очень счастливы, - заметил Атос, вставая
из-за стола.- Я был бы рад, если бы мог сказать
то же самое.
А.Дюма. Три мушкетера
БЕЗДНА
Дорога вилась среди зелени гор. Старенькую задрипанную "тойоту", взятую напрокат, вел Джерри. От непривычки к горным дорогам ему все время приходилось притормаживать и резко заворачивать. Его это злило, а у меня отзывалось болью в ноге. Поэтому мы должны были частенько останавливаться и делать привал на травке. Наконец Джерри достал пластиковую бутылочку "Аспирин-Анальгетик", отсыпал на ладонь несколько штук и протянул мне. Он всю дорогу был ужасно раздражен. А на мои замечания "поосторожней!" только что не рычал. Теперь вот этой хреновиной хочет заглушить мои страдания. Даже если я сожру весь тюбик, все равно не поможет.
- Принеси мне водички запить. Пока он рылся в машине, я собрался с духом проглотить эту гадость и поднес ладонь ко рту. Таблетки были лысые, надписи "аспирин" не было. Не оказалось их и на другой стороне таблеток. "Странно", - подумалось мне.
"Профессор" вернулся с бутылкой. Я отвернул пробку и глотнул.
- Хочешь? - протянул ему, он тоже хлебнул.
- Ну как? Полегче?
- Джерри, я вспомнил. Доктор Позняк запретил мне аспирин.
Сильно разжижает кровь - может вновь открыться кровотечение.
- Тогда давай их обратно, - он выставил ладонь.
- Я их выкинул вниз. - (внизу были плотные кусты).
Он взорвался. Он выл на все ущелье. Дескать, он обо мне заботится, нянчится как с младенцем. А я, как свойственно всем советским, не имею и капли благодарности. Даже таблетки выкинул!
- Что ты кипятишься? Цена этим таблеткам - 2 доллара банка.
Их там штук двести. Выкинул на пять центов - ерунда.
Джерри уселся за руль, всем своим видом показывая, как ему надоело со мной нянчиться. Пришлось вставать самому, используя опорой костыли. В кулаке были зажаты чертовы таблетки, которые на глазах у него не выкинешь. Помучавшись немного, все таки встал, по пути отправляя таблетки в задний карман. В нем оказалась бумажка. Я вытащил ее и, когда уселся, протянул своему спутнику.
- Что это?
- Счет из госпиталя. Скажу по правде, мистер Позняк не очень уверен в оплате, но счет он вручить обязан. Я препровождаю тебе. Потрудись оплатить.
Он посмотрел на цифру. Она могла впечатлить кого угодно.
- А как же твои соотечественники?
- Они оплатили только койку, без лечения.
- А благотворительность госпиталя? Я про это что-то слышал.
- Два с половиной куска, больше не могут. Ты чего ломаешься? Бери и оплачивай.
- С какой это стати? И не подумаю.
- Тогда засунь его в свою толстую задницу и молчи. Еще лучше - нацепи на нее свою медаль.
Я в уме стал подсчитывать, сколько раз спасал эту задницу от неминуемой смерти. И сбился.
- Почему ты ее не носишь?
- Что?
- Медаль свою. Здешние люди очень уважают медаленосцев.
- Плевать мне на здешних. Такого дерьма я могу накупить по паре баков за десяток хоть на весь Нью-Йорк. На здешнем дискаунте. Скунсы вонючие!
Последнее определение относилось на счет правительства. Зря, медаль (или орден?) "Ля протексонарио" очень красива: скрученный венок дубовых листьев, в середине мечи, лопаты и фригийские колпаки. И названию своему соответствует - похожа на мотоциклетное колесо.
- Могли бы и деньжат подбросить! Работа была - высший класс!
- Ты мне до сих пор ничего не рассказал.
- Все равно ничего не поймешь: компьютерные игры. Один парень сбрасывает в сетевой "мусоросборник" кое-какую информацию. Из этого почтового ящика ее достают крутые ребятишки и думают что им перебегают дорогу кто-то им подстать. Они начинают шарить по кодам и находят еще информацию - о очень большой сделке. Все! Их бизнес летит к черту! Нервы у них никудышные, и они стучат в агентство по борьбе с наркотиками. В итоге - небезызвестная операция рейнжеров, которые ловят два десятка парней за изготовлением кокаина. Между прочим как раз тех, что гоняли нас по лесам как зайцев.
- Или кабанов!.. Надо ли уточнять, что парнем, заварившим
всю кашу, был ты.
- Мое дело небольшое : вставил дискету, набрал пароль...
- Ну да... Сунул, вынул и бежать.
- Ты не правильно говоришь. Надо: бей и беги".
- Ну-ну. Ты ведь рассчитывал отловить команду нинзя? Так?
- Этих тоже неплохо. Представляешь - тогда они подумали, что я прибыл по их души. Портье в гостинице рассмотрел мою визитку.
- Зачем было тащить меня в буш?
- Во-первых, мисс Марф, во-вторых захотел сыграть с тобой на контрасте: номер люкс и ночевка в чащобе, есть из чего выбрать.
- Добился-таки своего.
Мы приближались к моему городку. Из-за горы Сан-Фернан огромная туча лениво вытаскивала плети дождя. Долину заливало солнце, в нос ударял сладковато-соленый запах моря, смешанный со свежестью долины.
Мы плутали по улицам. Иногда я кивал знакомым, а когда вдалеке промелькнул бар у дороги, чертовски захотелось зайти на стаканчик. Но, представив, как все заржут, увидев меня на костылях, заглянуть туда все-таки не решился.
- Так где твой дом?
- На горе, у карьера. Видишь ту мощеную дорогу?
До дома доехать не удалось: "тойота" не взяла последний подъем.
- Говорил тебе: арендуй джип.
Мы заковыляли на пригорок. Слева была скальная стена, справа унылая цепь домиков впритык. На пороге своего я увидел того, кого и ждал увидеть, - старика Лота. Он сидел и курил сигару-самокрутку из кукурузных листьев, а, увидев меня, он слегка махнул своей левой. Обрубок правой, торчащий из короткого рукава рубашки, так и не шевельнулся. Потом он протянул руку в приветствии и кивнул.
- Привет, Лот. Как мой дом?
Он сжал кулак и поднял большой палец вверх, весело подмигнув.
- Меня кто спрашивал?
Он утвердительно кивнул.
- Кто же?
- Эль костанегро, - (что значило: "негр с побережья").
- Ну и что?
Лот провел ладонью по шее.
- Где он теперь?
Старый негр показал рукой за плечо, на прихожую. Лот удивительно немногословен. Конечно, он имел ввиду не прихожую, а карьер за домом. Когда выработки бокситов обнажили фундаменты домов этой улицы, все кинулись их продавать. Тогда я и купил дом по дешевке. Но выработку повели дальше не вширь, а вглубь, полностью срыв гору. Теперь задние части домов нависали над пропастью карьера. Год назад карьер, почти выработанный, прорвало море. Теперь он стал заливом. Иногда я садился на импровизированную веранду и предавался созерцанию этой, в пятнадцать километров, земельной раны. Иной раз мне приходило на ум - сколько здесь было алюминия? Возьмем десять процентов содержания. Значит, кусок 1,5 х 1,5 х 2 километров. Если за это время выработали еще десяток таких карьеров, то слиток получался внушительный. Куда все ушло? Иногда мысленно укладывал рядом кусок стали, извлеченной человечеством за всю его жизнь. Алюминий выглядел спичкой, железо - хозяйственным спичечным коробком. А если серебро и золото - спичечная головка.
Впрочем, где-то подсчитали все добытое золото. Получился куб с ребром в 30 метров. Мне не верилось - хотя, возможно...
Раньше я частенько погружался в такую задумчивость, сидя в качалке и наблюдая закат над карьером. Особенно, если в руке был стакан джина с тоником или банка пива.
В этот миг меня до самого копчика пронзило понимание смысла долгого созерцания бездны. Я открыл закон потребительной стоимости.
Оказывается, главное в нем - пустота и вакуум как отрицательная пустота. Человек, потребляя материю, энергию и информацию, заполняет вакуум и вакуум создает. Пустота, естественно, уравновешивает изъятое. Вакуум, оказывается, имеет стоимость! Если бы это было не так, откуда берутся необозримые кучи мусора, те же отвалы пустой породы на Южном склоне? Мусор - та же пустота балласта, бесполезная, необнаруженная стоимость. Пока люди не научатся думать о пустоте, дела их плохи. Впрочем, почему не научатся. А буддистский принцип пустоты? Не совсем то. Я стою на бывшей земле индейцев. У них был полностью утилизационный взгляд на потребление. Даже пленных съедали. У них не было мусора, они видели бесконечную ценность потребляемого. Устраивали общественные туалеты в миллионных городах - не ради чистоты, а ради удобрений. Приход многих в этот мир компенсировали жертвой лучших -возвращали пустоте жизнь. Не это ли ужаснуло инквизиторов в древних свитках - мысли о беспредельной ценности и пустоте, угрожающие всей старосветской цивилизации - и сожгли ересь! Закон-то справедлив и для духовных потребностей, отцы-инквизиторы увидели свой духовный вакуум, тщету заполнить его христианской жертвой. Увидели отсутствие баланса пустот. Что за баланс? Конечно: вакуум потребности, балласт мусора, пустота карьера и много другого, обозначенного несуществующим (неизвестным). Они так же бездарно потребили Новый свет, превратив в отбросы и отправив на свалку истории индейские цивилизации. Что за глупость - свалка истории!? Кто придумал называть опыт человечества мусором?
Как захотелось мне поделиться этой мыслью с кем-нибудь. Но вспыхнувшая было радость вмиг угасла - сумасшедшие дома есть везде. Только Кисмет, наверное, вспомнит термины "рекультивация" и "безотходные технологии", и на это я замечу ему: "Все это попытки каннибала отрастить жертве новую руку или ногу, или протез приладить. Но потом будет съедена другая нога, руки, все остальное, но от этого людоед не перестанет быть людоедом."
- В чем дело, Пит? Ты так долго смотришь на край обрыва...
Наверное, ты трахал здесь смазливую мулатку. Акт над пропастью, потрясающе! Следи за своей мимикой, она тебя постоянно выдает.
- Ты прав, дружище Джерри. В кульминационный момент бедняжка сорвалась и летела с выражением полного блаженства на лице. Так что я даже позавидовал ей - нам бы такую смерть. А?
Теперь уже не до полетов фантазии. Лот скинул туда тело ненавистного врага. Другие бросают туда мусор, Лот - людей. Там его никто не сыщет. И все же, Лот мне нравится. Он обладает невероятной магией лаконичных африканских движений и огромным знанием окрестностей.
- Интересный у тебя слуга, - раздалось из-за спины.
Глаза Лота на секунду осветились ненавистью, но потом опять потухли.
- Это Лот, самый известный из здешних проводников. Живет у меня в мое отсутствие. Будь с ним поосторожней на поворотах, он парень крутой. Пошли в дом.
Лот занимал веранду и кухню, в комнату без меня не входил.
Когда я появлялся, старик незаметно исчезал. Очень хороший парень.
Проковылявши в комнату, я с размаху плюхнулся в запыленное кресло. За мной проследовал Джерри, долго отыскивавший, куда бы усесться в неприбранном помещении. Наконец, он скинул журналы с дивана и тоже плюхнулся. Пока он проделывал эти манипуляции, я щелкнул пультом телевизора. Там кто-то что-то пел.
- Лот, у нас в погребе есть полдюжины пива. Хорошо бы еще раздобыть продуктов и рома на вечер.
Негр появился с золотой упаковкой "Курса", остатки от приезда Паркина, и протянул всем по банке. Потом сам нажал пальцем на клапан - он никогда не открывал банки как мы, за кольцо.
Джерри жадно пил, между глотками торопливо излагая план.
- Сейчас заберем все, что нужно и едем в гостиницу.
Ну и так далее.
Пришлось отрезать: "Я никуда не поеду. Мне мой дом нравится - это во-первых. Во-вторых, сегодня устроим праздник для друзей по случаю моего возвращения и отъезда. В-третьих, надо навести порядок в записях - короче, меньше чем за сутки не управимся".
Он отбросил банку и заорал:
- Ты думаешь, я буду торчать здесь? Вместе с этой обезьяной?.. - он указал пальцем на степенного, искоса поглядывавшего на нас Лота. -... И не думай! Сегодня же мотаем отсюда.
Вместо ответа Лот подошел к нему и ткнул пальцем в живот. Джерри как будто выключили. Лот хотел гордо удалиться. Я сунул ему две двадцатки и напомнил о провизии и роме. А "профессору" сказал:
- Я тебя предупреждал, Джерри. И вообще, ты будешь делать не то, что хочешь, а что я скажу. И не вякай, пока я здесь хозяин. Понял?!
Джерри не мог ничего сказать, поскольку не мог отдышаться. В это время Лот столкнулся в дверях с китайцем Ляо. Ляо - это наш почтальон.
- Уходи, желтый. Белый босс болен.
- Пожалуйста, пропустите. Ляо пришел по службе. Вы не
Между Ляо и Лотом существовали трения по поводу взаимного пребывания в гостях в этом доме, что немало меня потешало.
- Здравствуйте, дорогой господин Наги-ва. Как Вы себя чувствуете?
- Отлично. Садись! Вот пиво.
Ляо сел на плетеную табуретку, протянул мне синий бланк. Пока я возился с телеграммой, он двумя пальчиками взял банку и стал отпивать пиво маленькими глоточками, постоянно бросая на меня любопытно-участливые взгляды.
Прочитав телеграмму, я протянул ее Джерри, заодно представив гостей друг другу. Для "профессора" появление нового "цветного" было наказанием Господним. Тем более, что Ляо затянул свою обычную волынку вежливости на китайский манер. Чтобы не общаться с ними, Джерри углубился в телеграмму, но не мог сосредоточиться и раз сорок пробежал глазами по двум строчкам: "Будем тогда-то. Жди. С любовью - Элл Марф и Игнасио". Тогда-то - это завтра. Отпала необходимость давить на Джерри. Я с удовольствием прислушался к словесной атаке Ляо.
Разумеется, он много слышал о прославленном детективе Дже-ри. (Ляо - человек образованный, поскольку читает все газеты, которые разносит). Но и представить себе не мог знакомства со столь достойным человеком - "Победителем "тигров" (под тиграми он подразумевал наркобаронов). И так далее.
Слушая его, меня охватила забытая тоска по общению с нашим почтальоном, поэтому я прервал его вопросом:
- Играем в модзянг?
Ляо поднялся, вытащил из тумбочки доску и стал расставлять фигуры. Партия в этот азартный род небесных шахмат предвещала долгожданное забытье от боли в ногах и не менее долгожданную радость абстрактного шевеления мозгами. Но китаец стал выставлять на доску различные "Драконовы мази" и водки с таракановыми жопками, долго объясняя, как и что применять. У него было свое представление о медицине. Пришлось все сдвинуть и расставлять фигуры самому.
У нас с ним правило - за игрой сочинять и рассказывать короткую историю, поскольку я большей частью проигрываю, что несколько снижает интерес партии, и для придания большей увлекательности приходится придумывать что-то или заниматься компиляторством с импровизациями.
Поскольку Ляо выпал жребий ходить, он и начал:
- В давние времена, при императоре Хуан-Ди, в горах Уншань провинции Фуцзянь, в княжестве Мин жило два великих мастера у-шу. Один принадлежал к внутренней школе, и звали его Лунь-Цзе, другой - к внешнему стилю и прозывался Да-Ван, что значит Великий Князь. Оба очень достойные люди. К Да-Вану, человеку, известному по всему Югу, приходило много учеников, к Лунь-Цзе приходило мало, поскольку только знатоки фехтования и рукопашного боя могли узнать в нем мастера по взгляду. В молодости Да-Ван и Лунь-Цзе не раз сходились в поединке у водопада Плакучей Ивы, но об исходе схватки не знал никто, но кое-кто догадывался. Раз Да-Ван вызывал на бой Лунь-Цзе, то последний был достойный соперник. Поскольку учеников у Да-Вана скопилось множество, он решил проредить их ряды и отвел их на гору Фухуашань - пусть докажут свою преданность, а сам встал внизу и указывал на нерадивого ученика пальцем. Тот прыгал к ногам учителя и разбивался. Только некоторые смогли падать постепенно, раздувая одежды и цепляясь за камни пропасти.
Услышав про такое, пришли ученики и к Лунь-Цзе и попросили испытать их тем же способом. Уважаемый учитель ответил: "Наверное, я плохо вас учу, или вы все люди недостойные, поскольку должны ходить по краю пропасти спокойно, а не прыгать в нее".
Когда слова эти дошли до ушей учителя Да-Вана, тот сильно разозлился и налился гневом. Ему пришлось выпить три или пять баклаг вина для успокоения и съесть на закуску копченую змею. Придя в себя, он дал клятву отомстить за нанесенный позор.
Однажды Лунь-Цзе посчастливилось сразиться с тигром-людоедом, который устроил переполох в Ханьсине. Схватка была короткой, и Лунь-Цзе почти не пострадал. Но перед тем как издохнуть, тигр сильно стукнул мастера хвостом, и Лунь-Цзе занемог. Не зря говорится: "И великий мастер может погибнуть от укуса пчелы." Биться же с тигром - дело нешуточное.
Когда люди несли тигра, на лбу его были видны два пятна, которые имели форму иероглифов "Да-Ван". Мастер Да-Ван почел это двойным оскорблением и напал на школу Лунь-Цзе. Битва продолжалась от второй ночной до полуденной стражи, пока обессилевшие и поредевшие ученики Лунь-Цзе не отступили на вершину Фухуашань. Туда же были отнесены и носилки с учителем. Да-Ван встал внизу и крикнул: "Если один из вас бросится к моим ногам, я прощу остальных".
Услышав это, Лунь-Цзе собрал силы, вышел перед учениками и спросил: "Кто готов?" Вперед вышли все. Тогда к пропасти подошел сам учитель и прыгнул. Да-Ван долго рыдал над трупом противника, пока тот не превратился в серебряное с жемчужным отливом облачко, из середины которого вырвался зеленый яшмовый меч и взмыл в небо.
Впоследствии Да-Ван был убит на поединке собственным учеником, имя которого так и осталось неизвестным, но это к нашей истории уже не относится, - закончил Ляо, эффектным ходом снимая мой знак "север".
- Он часто рассказывает такие сказки? - спросил Джерри, который от нечего делать обшарил кухню и обставил себя пивными банками, бутылками и тарелками с солеными фисташками и миндалем.
- У нас такая игра.
- Значит, теперь твоя очередь?
- Да, сейчас я расскажу почти детективную историю. Нечто
новое в области жанра.
- Интересно.
Я продвинул вперед знак "весна", заблокировав у Ляо "пять бамбуков".
- Жил во времена Сталина в Москве на Красной Пресне в коммунальной квартире один язвенник. Человек он был несносный и работал фармацевтом в аптеке, что на углу Зоопарка. По ночам его мучила изжога, и он оставлял на кухне стаканчик молока. Вставая утром, он неизменно находил стакан пустым. После этого он яростно ругался с соседями - дескать, выпивают его молоко! Соседи указывали на кошек и советовали запирать стакан в свой ящик стола на кухне. Он так и поступил, но эффект был равен нулю, стакан и на следующее утро был пустым. Старичок вознегодовал, притащил из аптеки лошадиную дозу мышьяку - кошка, крыса или человек выпивали его молоко, ему было уже все равно. Ночью на кухне раздались страшные крики. Вся квартира сбежалась на кухню и обнаружила труп... самого аптекаря. Бедняга был ко всему и лунатиком. Вот такая история.
- Старо, как мир ! - восликнул Джерри.
КОММЕНТАРИИ
ЖАНРЫ МИФОВ
- Он колотит трупы?
- Да, чтобы проверить, могут
ли синяки появиться после
смерти...
А. Конан Дойл. Этюд в багровых тонах
Жанры
Генезису мифа вряд ли стоило уделять столь пристальное внимание, если бы не его определяющее влияние на развитие обществ и цивилизации, если бы он не был коллективным бессознательным или подсознательным. Поскольку как человек, так и общество есть продукт предыдущей культуры, они вынуждены действовать, реализовывать логику своего основного мифа, стремиться приискать сокровища своих духовных ценностей, утилизировать и интерпретировать к своей судьбе заданные архетипы. В том числе и мифы приключений и миф современной западной цивилизации. Именно ее ценности декларированы как общечеловеческие. Какие же это мифы и как они выражены в сегодняшней жизни?
Как отмечалось, основа любого приключения есть поиск. Но это слишком широкое понятие, пока не определена цель поиска. Основой старосветской (вернее, иудо-христианско-мусульманской культуры) есть ее основной миф - миф о Мессии, Спасителе. Религиозно-мистическая основа этого мифа отчетливо просматривается уже в самой ранней "рыцарской" литературе. Герой ее стремится уподобиться распятому Богу, способному принести себя в жертву, избравшему жертвенное служение во имя всеобщего счастья. И чашу Грааля отыскивает лишь наиболее уподобивший себя Спасителю. Время шло, и в литературе миф на время стушевался, дабы прорваться уже в реальности бубонов инквизиции, демократии, фашизма и коммунизма.
Поскольку идеал - это достаточно примитивная модель, предполагающая абстрагирование от лишнего и реализуемая отсечением лишнего. Всякий идеал, каким бы хорошим он не был, есть, в известной степени, обман. Обман: принятие окружающих за заведомых простодушных или вовсе дураков, заведомо предполагаемое (а не реальное) интеллектуальное превосходство. Конечно жить легче среди идеальных дураков, а не реальных, но выжить легче среди людей честных и благородных, чем в среде "волков". Ведь была и остается некая глубинная порочность в цивилизации, что в обуздании этого порока постоянно выдвигаются все новые и новые мифы о спасении ее. Из невозможности превозмочь самое себя она пребывает в кровавой круговерти "всепобеждающих учений". В область идеологии вводятся все более приближенные к реальности, все более обоснованные наукой и практикой модели, изменяющие массовое сознание, но основанные на единой посылке мифов своей цивилизации - Спасение мира.
Сказанное вовсе не вымысел, не досужие теоретические построения. Сами христиане признают (особенно эта тема любима проповедниками и теологами), что живут в непрерывном ожидании второго пришествия (евреи - первого). В ожидании вселенской битвы и Страшного суда. Древнеримское "memento mori" постоянно присутствует в новой интерпретации "помни о ЕГО смерти", о катастрофе, даже в бытовом "Помни Перл-Харбор". Личная катастрофа мира и каждого отдельного человека, неизбежная как ночь, разрастается до космического масштаба. По законам психологии мысль или сильный эмоциональный образ ПОСТОЯННО присутствующий в сознании начинает определять поведение личности. На общественном уровне это означает постоянные катастрофы, вселенские катаклизмы, происходящие более из общественного сознания, чем по воле матери природы, которая живет по своим законам, познав которые, человеку не следует селиться на вулкане. Но человек постоянно преступает грань допустимого риска, превосходит степень дозволенного. Он постоянно завязывает глаза перед путешествиями по карнизу, равно как и допускает поселение миллионов людей в трущобах, удивляясь позже эпидемиям, преступности и наркомании. Никто не застрахован от природных катастроф, но, при известной страховке, их жертвы можно свести к минимуму. В то же время никто сейчас не отрицает, что источник происхождения основных угроз homo sapiens - он сам. Им же создан и универсальный анигилятор жизни - атомное оружие (когда и химического хватит на потравление всего живого до последнего микроба). Неужели сапиенс не может создавать абсолютно надежные производства, предотвратить Чернобыль и Бхопал? В силу своей игровой природы - нет. Но свести до минимума? Возможно... но!
Он создал даже теорию катастроф, где в исчисленных графиках и обоснованных теоретических выкладках есть почти все, что нужно: и коэффициенты допустимости, оптимальность и сдвиг к риску коллективного решения, и гипнотическое влияние харизматического лидерства, и состояние устойчивости систем и процессов, точки бифуркации и много еще всего интересного. При этом катастрофы ежедневны, самолеты исправно бьются, эпидемии следуют за засухами и голодом, опустошившим полконтинента. Все это, скорее привычно, чем сенсационно. Благополучный Запад, правда, ведет себя так, будто заложил свои души в банк и получил от Бога страховой полис. При этом производит огромное количество фильмов ужасов и кровавых триллеров, от одногеройных до локальных (вроде "Улицы вязов"), и все они исправно приходят к мировым катастрофам. Это иллюзорное присутствие страха в благополучном обществе - малая компенсация за атеизм и спокойствие. Но в реальности тоже не мало глобально-страшного. Еще не было дня в иудо-христианской истории, когда к страху иллюзорному (порожденному религиозной догмой) не примешивался глобальный страх реальности: страх перед неверными ордами язычников, соседями-врагами, еретиками, врагами народа и золотом Пита, якобинцами и корсиканским гением-чудовищем, революциями и реформациями, коммунизмом-призраком и коммунизмом - мировой язвой, "желтой" и вообще "цветной" опасностью, мировыми войнами и фашизмом, не говоря о современном букете. В каждой новой беде при этом всегда заметен страх Апокалипсиса - вот началось! Люди, нетерпеливо ждущие пришествия истинного спасителя, страстно желающие "царства Божия", желают и предшествующей катастрофы. Они рады помочь своему богу в его промысле, со сладострастием мазохиста готовя орудия Страшного суда, и при череде очередных бед говорят: "наконец", - как приговоренный к смерти говорит при каждом новом открывании двери камеры. Конечно здравый смысл и инстинкт самосохранения противятся тотальному суициду. Не в силах совладать с мифом, они волевым актом вновь вгоняют его в подсознание, пестуя очередной катарсис. "Самая гуманная" религия превзошла все остальные по умению насаждать тотальные страх и ужас, активировать аналогичные комплексы человека, наобещав ему адские муки, чистилище, которого "никто не избегнет", Страшный суд и страшную "вечную" жизнь и подкрепив уверенность разнообразными смертоносными игрушками, инквизициями, чека или гестапо. Без сомнения, подобную манию спасения рождает чрезмерный страх, не проходящее чувство обреченности, а невероятный темп развития цивилизации можно сравнить разве что с темпом убегания от смерти. Не случайно "самая милосердная" религия избрала своим символом знак чудовищной пытки и смерти - медленного, мучительного умирания от солнечного удара, гипертермии, жажды, потери крови и болевого шока одновременно - распятие, причем Христос или умирает, или агонизирует, или труп. Но никак не воскресший. (Почему именно этот символ стал эмблемой христианства читай у Э.Церена.) Уже сам факт поклонения казни, ношения ее отображения на теле, приход в церковь как приход на казнь, ее созерцание с младенчества и впечатлительного детства до самой старости, еще без упоминания учения, должен вызвать у других народов, по крайней мере удивление (что и происходило), пока крест не оборачивается мечом.
Показательны и невероятные темпы развития, и лицемерие и алчность, в том числе и крови, и навязчивое желание передать все свои милостивые страдания, эта цивилизация невероятно умножает орудия смерти, изобретая их в таком количестве и многообразии, что претендует при их использовании нарушить равновесие всей Солнечной системы. Огромное количество способов спасения не в силах преодолеть сам внутренний источник собственных бед, поскольку любые насильственные и не очень новоизобретенные орудия перманентно (по внутренней сокрытой логике) обращаются в очередное "зло".
Образ погони - этого предшествия кульминации Спасения - неизгладимая насильственная интерпретация идеи поиска и достижения. Он непосредственно предшествует образу битвы - "Армагеддона", окончательной победы "Добра" над "Злом". Но, поскольку понятие "добро" в своей идентификации невозможно без понятия "зло" (они находятся в жестко увязанной бинарной оппозиции), то конечный Армагеддон равносилен или прямому самоубийству "добра" при победе "зла" или, при своей победе, оскоплению (одной из форм самоубийства). В мифах и романах добро побеждает лишь внешне, физически, что означает моральную победу Зла - бессилие доводов, логики и морали порождает бескомпромиссность уничтожения Зла его же методами. Любая победа Добра, его возвышение одновременно усиливает позиции Зла. Формальными попытками разрешения противоречия в столь замкнутой системе можно лишь усугублять противостояние, но не возможно найти выхода. Остается лишь выход из самой системы в более многомерную и сложную, с осознанием "мышьей суеты" противостояния.
Свою лепту вносят и авторы романов и фильмов, передавая свое очередное творение читателю-зрителю как индивидуальный миф для каждого. И, естественно, герой - спаситель. Неважно, что спасать он может иногда только самого себя, и, в конечном итоге, безуспешно. Все подразумевает некую изначальную схему, в которой конечная цель становится средством. Средством спасения: знания, тайны - информация; деньги, сокровища, оружие, власть - сила; свобода, идеальное общество, любовь, наркотики - источники блаженства и радости.
Этих промежуточных целей-средств можно добиваться на разных кругах общественного существования: в одиночку, с другом, невестой-женой, семьей, деревней, классом, народом, страной, всем человечеством, можно и совместно (или против) с фантастическими персонажами - колдунами, духами, силами природы, или космоса - инопланетянами, соответственно можно и спасать всю эту череду или спасаться от нее.
Как мы отмечали, правилом остается все же один герой - спаситель. Что редко встретишь в классических китайских романах, где множество главных героев одного произведения если и спасают, то не в силу засевшей в голову идеи спасения, а в силу симпатий или характера и стечения обстоятельств. Реальному человеку или персонажу, претендующему на доверие у читателя своей реалистичностью, трудно рассчитывать на спасение всего человечества и победу над всеми врагами. Поэтому врагов у него ровно столько, сколько он может одолеть: один-два, десяток-другой, не более. Но такая команда не может погубить весь мир. Однако фантазия обходит и этот риф - достаточно врагам захватить какую-нибудь атомную бомбу или пауку-профессору изобрести в подземелье некий вирус: живой или компьютерный. Но подобный маньяк редко бывает самоубийцей и не спешит применить свое изобретение. Он в своем роде тоже герой, одержимый идеей, манией, страстью. Например, местью, похотью, корыстью, коммунизмом, жаждой вселенской власти - существо чем-то или кем-то обиженное, обделенное (Природой, родителями, людьми, богом, фортуной), по усмотрению автора. Он носитель зла в интерпретации взгляда на зло добра: или попавший в тенета дьявола, или сам дьявол и его проявления. Дьявол - ипостась Бога. Таким образом злодей - ипостась героя, и не всегда самая худшая, поскольку все зависит от субъективных взглядов на зло. Парадокс хорошо прослеживается, скажем, в классическом романе приключений "Три мушкетера", где самая "дьявольская" фигура - первосвященник всей Франции и ее главный исповедальник, главный "живой святой" - кардинал Ришелье окружен "демонами", прямо так и названными: Миледи и Рошфором. Самые благородные герои - четверка мушкетеров (правда, притягательность их образов подтверждается символичностью их фигур). Но герои эти более всего пекутся о личном благе и благе узкого круга "своих" ближних. Устраивают карьеры и личное счастье (которое им, впрочем, не дается). Спасают "честь" королевы, которая безвозвратно утеряна связью с Бекингемом, что есть не только и не столько прелюбодеяние, сколько государственная измена - какая уж там "честь"? Разве такая же, как мифическая, по сути - фальшивая подвеска. Ришелье же радеет ни много ни мало о благе государства, Родины и церкви (читай морали), и именно к нему идет в лейтенанты гвардии разочарованный в поисках личного счастья Д'Артаньян. Этот роман сам стал родоначальником целой серии литературных мифов, совместно с "Графом Монте-Кристо" (два островка в океане книг Дюма), стал благодатной почвой для бесчисленный интерпретаций, экранизаций и пародий. В своем классическом виде приключенческая литература сложилась при обобщении "Золотого века" приключений. Богатый фактический материал авантюр XVI-XVIII веков требовал выводов. Это, разумеется, "Робинзон Крузо", породивший множество робинзонад литературы и сильно повлиявший на общественные науки и философию. "Остров сокровищ" - идеальная среда юных бюргерских фантазий. Джим Хопкинс - типичный буржуазный юноша, английский вариант американской мечты, где цель одна для всех, но достаться может немногим, и богатство достается не его владельцам, положившим на его приобретение всю жизнь и вдобавок кто ногу, кто глаза, расплатившимся за него лихорадками, ранами и алкоголизмом, а новым жуликам благородного происхождения (по праву кражи украденного - бытовой интерпретации закона отрицания-отрицания или экспроприации экспроприаторов - вторично украденная вещь "очищается" в глазах обывателя). Поэтому разделение происходит не по принципу добро-зло, а по оппозиции "хорошие парни" - "плохие парни". Вместо пространного послесловия - бухгалтерская ведомость распределения добычи (хотя "джентльмены", получившие большую часть, стыдливо обойдены) и сообщение, кто и как распорядился богатством: в бюргерской мечте все иное имеет второстепенное значение. Сюжетной коллизии - "хорошие парни - плохие парни" суждено же все более доминировать, по мере утраты обществом идеалов.
Одной идеей спасения западная приключенческая культура не исчерпывает себя, иное дело, что все идеи пристегнуты к идее спасения или следуют из нее логически. Среди прочих, ранее уже отмеченных, отметим сюжеты служения-долга, наказания-воздаяния, праздника-развлечения и страсти.
Идею наказания-возмездия проводит детектив. Логическая увязка со спасением реализована через интеллектуальный поединок и конечное торжество спасения (герой: детектив-спаситель ложно подозреваемого, воздаятель за смерть жертвы и мститель злу). Впрочем, идею воздаяния можно интерпретировать не только с западной, но и с восточной точек зрения, где воздаяние за злодеяния и благие поступки предстает идей кармы. Карма - закон природы и положительный детектив там лишь блюститель этих законов. Поскольку от Бога карма не зависит, то дальневосточный герой лишен сакрального ореола Спасителя (как отмечалось, спасение там не в большой цене и воспринимается не более, как раздел приключения). Все участники действа там наделены и большей внутренней свободой и реалистичностью, поскольку не являются проводниками ни мирового зла, ни добра. На Востоке понятия добро-зло в глазах людей весьма условны и могут быть взвешены лишь на весах кармы. Персонажи эти отнюдь не безвинные овечки или черти (которым в повествовании то же отведено место, но, надо сказать, весьма странное). О разнице восприятий Запад-Восток можно говорить бесконечно, к сути вопроса это имеет малое отношение. Но сравнение дает понять, что сама идея наказания-воздаяния может быть более всеобъемлюща, чем спасение, и в большей степени свойственна Востоку.
Западный детектив существует как композиционный антипод приключению (в котором спасение слито с воздаянием). Поэтому классический герой-детектив не столько вершит правосудие (за кадром предполагается судья и палач), сколько занимается игрой в разрешение трудной задачи - раскрытием преступления. Разумеется, в мою задачу не входит повторение опыта Фило Ванс Дайна (это шутка - У .Хеттингтона, конечно), каждый может на досуге полистать его "20 правил для написания детективных романов".
Суть загадки преступления - это реализация идеи поиска. Ищется, ни много ни мало, сама истина. Истина же детектива заключается в доскональном воссоздании картины преступления. Шерлок Холмс блестяще исследует все следы преступника, где бы и кем бы они не были оставлены. Патер Браун видит в преступлении некое дьявольское озарение и поэтому распознает сиюминутные психологические загадки-ребусы на месте. Мегре более силен в мотивации. Но каждый дает после разгадки достаточное моралите. Достаточное для удовлетворения тщеславия победителя в игре, превосходства сыщика над преступником, а закона над преступлением, моралите раскрытия тайны.
Тайна, которая стала очевидной, - вот итог, вот та мораль: "знания - в массы!" Но пока автор исследует механику преступления, романы его превращается в пособия для начинающих бандитов. А стоит углубиться в психологию преступления, то из тайников человеческой души выжимается такая черная грязь, что никакими раскаяниями Родиона Раскольникова ее не замолить. Все тайны на поверку оказываются таким дерьмом, которое не отмоет даже самая почтенная публика. Мотивированность "добра" в среде преступления становится очень относительной, и на смену ему приходит закон (не кармический, а писанный людьми, согласуясь с их представлениями о "благе"). Вершителям добра, детективам, полицейским приходится руководствоваться чувством долга. Классический детектив начинает переходить в детектив "американской жестокой" школы. В конце концов все игры с моралью оставляют неизменной игру с загадкой, на которую не повлияли эксперименты с перестановкой героев, как то: антидетектив - преступник как главный герой (композиционная метаморфоза вновь возвращает детектив к авантюрному, плутовскому роману); поголовное очернение - схватка двух бандитов или поголовное благородство - вынужденное преступление как спасение; ни отсутствие самого факта и состава преступления. Поскольку основа морали - осуждение убийства и преступления вообще, а основа игры-расследования - тайна.
Сам по себе миф о тайне более присущ восточному образу мышления, где она наделена сакрально-мистическим характером. Существует отработанная методология и мифология таинств и степеней посвящения. При этом тайное знание сокровенно и самоценно и в силу этого не может быть достоянием многих, что требует череды его бережных искателей и хранителей, придания взаимоотношениям учитель -ученик, посвященный-неофит столь же священного значения.
В западной традиции индивидуальность и все общество сами по себе способны проникнуть в тайну без посторонней помощи, а в идеале это доступно каждому, было бы желание. Существование учителя допускается, но проводник к знаниям нужен лишь до поры до времени. Постигнутая тайна предоставляется в распоряжение всех желающих посредством ее разглашения, печатного станка или продажи патента. Невероятный информационный взрыв представляется в мифическом своем значении не только потоком новостей, но и разглашенных тайн. Сокрытие тайны есть большее зло, чем добро и признается за последнее лишь в случае работы на миф Спасение (спасения человека, богатства, чести, страны, мира), и то лишь до времени безопасности для объекта спасения. Подобное отношение существует в силу самодостаточности мифа библейской культуры, где единственно возможная тайна - тайна Бога. Все прочие загадки попадают в епархию Сатаны и подлежат изобличению. Потому тайна не может быть сакрализирована и превращается в средство-цель.
При этом тайна претерпевает метаморфозу относительности: при всевозрастающем потоке информации, ее всеобщей доступности индивид может воспринять только незначительный ее объем, поэтому область знаний, в которой он не является специалистом, доступна ему лишь в популярном изложении, и то при наличии интереса, который он редко проявляет. Индивидуальности резко унифицируются по принципу V Vn, где V - объем личных знаний, V - объем знаний общества Vn ~ (стремится к бесконечности). Героем и фаворитом толпы становится не объявший единым взглядом мир, а лишь явивший миру новую тайну - информацию (за соответствующую плату, конечно). Подобное положение вещей рождает шоу мистификации новых тайн, подкинутых миру, то есть псевдотайн вроде Бермудского треугольника, НЛО, "Снежного человека" или Лохнесского чудовища (представляющих собой не столько серьезные загадки, если судить по реакции официальной науки, сколько затянувшуюся игру со скучающим населением в бесконечно растянутый детектив).
При относительности тайны, носящей внешний, ограниченный характер и исчезающей в момент ее опознания (а не познания) начинается игра в тайну. Масонские похождения и приключения, внешне схожие с древними обрядами инициаций, есть игра с набором очков в бесконечном отыскании "ключей" - предъявлением символов и объяснением их смысла - к "дверям" в следующую "комнату", где лежит следующий "ключ" - новый смысл старого символа. Предположительно эти ключи имеют некое практическое значение в реальности, но обычно дают возможность только опознать очередного "брата". Высшая цель предполагает как в жизни, так и в литературе бесконечную анфиладу комнат, ведущую к алтарю. Разумно предположить как отсутствие двери в последней комнате - при исчерпании всех возможных толкований символа, так и бесконечность анфилады, постоянной "пристройки" новых комнат (на чем строятся длиннющие телесериалы, ныне потеснившие модные ранее романы "с продолжением"). Сами эти установки доказывают предопределенность игры, господство четких правил ее над объективной реальностью и превалирование процесса игры над результатом - целью. Игра в тайную силу, определяющую судьбы мира, кастовость с собственной монополией на тайну - составляет "скрытую" (а на самом деле разглашенную всем посредством глубокомысленных намеков) радость, тайный экстаз этой игры.
Более прозаический вариант масонских игр предлагают различные тайные общества с их более житейскими целями (грабеж, революция, шпионаж). Характерно существование тайны не для занимательного времяпрепровождения, а для идентификации "свой - чужой". Пароль имеет магическую, волшебную основу, поскольку его разглашение чревато опознанием членов шайки и их гибелью. Пароль-тайна имеет цену человеческой жизни и мистифицируется, поскольку допустить самоценное значение пароля (как заклинания) можно лишь при известной условности, что шайка действует по указке сатаны. Тайна оборачивается властью страха неизвестного (вроде "черной кошки"). Погибельной мистификации для обывателя - "черная рука" мафии. При этом следует заметить, что сленг - вроде мата, ключевые слова которого дошли из древних заклинаний - это ключи к эмоциям и подсознанию.
Если идея долга начинает выявляться в детективе, развивается в шпионских историях, то "во всей красе" она предстает в военных приключениях. Вот уж где служение! Где идеальная экзотичность и одновременная привычность среды: на войне "люди-как-все" силой долга меняют самые прозаические профессии на крайне рискованные, а самопревращение людей во временных убийц - естественное и прозаическое. Плюс оружие, форма, общение - все подчинено единой цели. Мысли о смерти, о победе, о пересиливании, перехитривании, переигрывании чужой команды постоянны. Равно как о долге, чести, мужестве, оставленных семьях, нуждающихся в защите и спасении. При том, что войны довольно обыденное явление. Здесь интересна кристаллизация качеств героев, слетание с них мирской шелухи и выявление "истинной" сути. На самом деле военное бытосознание примитивизирует человека, но активизирует защитные качества. Эти качества, силою условий, некоторое время существуют в "чистом" виде. Человек становится игроком со смертью и возвращается в "золотой век" активных эмоций. Именно этими качествами и любуются батальные писатели. Но присущий этим произведениям массовый накал страстей, массовость жертв, причем и гибель "хороших - своих", быстро утомляет массового читателя. Именно тотальная подчиненность, массовое призрение смерти к героям с хорошо известным концом: "хорошие" победят или с честью погибнут - мало развлекает. Для мифа это слишком реалистично, для реализма - слишком трагично, поскольку главный закон войны суров: "ты живешь, пока гибнут другие", безотносительно, в принципе, к разделению на "свой - чужой".
Идея долга-служения вытягивает за собой идею "жертвы" - довольно распространенный языческий миф, но опять же как часть миссии Спасителя. В определенном смысле солдаты войны - жертвы во имя спасения. Здесь миф "спасение всех - жертва одного" и естественное "спасай себя" совмещаются наивным способом: принесешь в жертву себя - спасешься имеет реальное подтверждение - решительный, смелый, находчивый более любим фортуной. Эти качества делают настоящего солдата: способного и побеждать, и сохранять жизнь себе и другим, особенно в таких воинских профессиях где индивидуальность определяет многое. Такова авиация, почти не оставляющая шансов новичку и дающая возможность асу победно прошествовать по всем фронтам до конца войны. Умение воевать дает надежду профессионалу и любого другого рода войск (правда, если кто-то наверху не вздумает пожертвовать его подразделением, передвинув фишки-флажки на карте). Социологические исследования показали, что способности стать "настоящим солдатом и аналогичное желание есть у 1/3 мужского населения, однако у 1/10 - с самым высоким коэффициентом интеллекта основное желание: стать "тыловой крысой" - и опыт показывает, что это самый верный способ выжить на войне и получить наибольший кусок послевоенной добычи. Что уготовано остальной части "пушечного мяса"? - не способные ни к особому геройству, ни к урыванию теплых мест они станут истинными массовыми жертвами войны. Это еще одна ассоциация массового читателя, переживающего эмпатию собственной неизбежной смерти.
В жанре военных приключений существует и раздел военно-морских, за которым следуют пиратские и собственно морские. Море - идеальный символ свободы, стихии и простора. Человек волен плыть куда вздумается (на самом деле только пират, остальные по жесткому курсу) или куда его вынесет ветер или течение, то есть борьба со стихией обстоятельств. Реальная морская жизнь монотонна, люди сжаты в узком пространстве и вынуждены постоянно пробовать себя на психологическую совместимость. Монотонность и внутренние трения можно заглушить лишь строгим порядком и дисциплиной, непосильным трудом и чаркой рома. Отсюда жесткое внутреннее напряжения моряка, колоритно передаваемое маринистами. Контраст простора, подразумевающего свободу, и заточения добровольной тюрьмы - корабля выявляет суровые и мужественные отношения людей. Морские символы входят в человеческий обиход, как религиозные амулеты: якорь, штурвал, парус, узел, парусник, гавань - образное содержание очень емкое и лаконичное (не говоря о красоте). За ними идут герои - капитан, воплощение идеального вождя, концентрация воли и интеллекта, и противостоящая ему команда - любители свободы и романтики. Корабль - команда, сплоченный организм, сливающийся в спасительном единстве, в борьбе со стихией и врагом - становится рингом борьбы при слишком строгой, неадекватной обстоятельствам, или слишком слабой дисциплине. Корабль - это и символ движения общества, расширенная робинзонада. Можно опять упомянуть дальние экзотические страны, относительную быстроту их перемещения по миру - но это из жанра "мессия".
Вызов, брошенный стихии, присутствует и в различных авантюрных действах, сюжет которых развивается на лоне природы. Однако в чистом виде такие приключения тоже предназначены кругу любителей, поскольку природа в представлении западного читателя - сила неразумная, стихийная и соответственно лишена постоянного присутствия бого-дьявола. Бросать вызов неизвестно кому и чему - это для героя приключений возможно только при мистическом взгляде - стихии обретают своих духов. Просто природа есть или сила враждебная, или ненарушенная гармония. Хаотической враждебной силе герой бросает вызов не как врагу, а как препятствию - значит бросает вызов прежде всего себе. В гармонию природы люди бегут от суеты мира, и природой здесь может стать и ее составная часть - дикарь (папуас и особенно индеец). Но разделяющая грань, добро зло приходит и в этот мир. Герой опять становится воином, охотником. Природная абстракция может выступать и как фантастический элемент - в бестиариях - повествованиях от лица животных. Однако Сетон Томсон со своими койотами и лисами зовет в мир первобытности, а Кафка, Булгаков и Гофман совершают под личиной животных путешествие в мир людей (Алиса становится котом Муром или того хуже - Шариковым).
По большей части природа все же остается только препятствием на пути авантюриста, которого на ее лоно может завести лишь приватный интерес. Особенно много на природе сокрыто кладов, золота и несчастных жертв. Страдания, перенесенные кладоискателем (золотодобытчиком), становятся не испытанием себя, а превращаются в жертву подвиг в борьбе с магическими духами-хранителями кладов. Как с духами природы, так и с духами, умерщвленными во имя сокровища (мертвец, оставленный "стеречь клад"). И все бы было только на бумаге или, на худой конец, в различных "Белых безмолвиях", если бы миф о жертве Золотому Тельцу вдруг не превратился бы в отвратительную и безысходную реальность сгинувших в тундре миллионов жертв золота Колымы. Алчность индивидуалистов Юкона однажды стала алчностью Системы.
Стихии и история (пространство и время) вносят сильное разнообразие в приключенческий жанр - так военные приключения можно классифицировать по стихиям: солдатские (полевые), воздушные (переходящие в космические), морские (в свою очередь разбиваемые на
надводные и подводные, как подводников так и аквалангистов). Полевые приключения находят компромисс войны (массовости) и героя более в различных похождениях разведчиков, командос-диверсантов, что вновь приводит их к различным вариантам боевиков, шпионских историй и политическому детективу (а также их интерпретациям в виде историй про террористов, подпольщиков и уголовные банды, которые с помощью феномена Робин Гуда могут вновь вернуться на пленэр).
Время дает немаловажный экзотический козырь в руки автора. Все, некогда разбитое на подклассы специализации, начинает иметь временное проецирование. Приключения на природе, через индейские истории, превращаются в приключения в каменном веке. Особенно интересна игра с реальными историческими персонажами, смутная память о которых заложена еще со школы.
Однако сюжетные линии, до банальности знакомые, не меняются ни пространством, ни временем. Времени мифологическому суждено ходить по кругу. И читатель идет по нему, иногда с усталостью отбрасывая очередной том: "Про пиратов я уже читал, нет ли чего-нибудь про маньяков". Познанная экзотика перестает быть таковой, ей суждено обратиться в банальность, а читателю предначертано путешествовать по экзотическим мирам, пока не найдет он свой мир - поскольку каждый из этих миров построен на доминанте одного чувства и противостоящего ему другого (например, кладоискательство на интересе к загадкам и тайнам и на контринтересе - алчности). Успех детектива как жанра объяснен давно и многими - это современная
городская сказка.
Военные приключения стоят в центре приключенческой литературы, поскольку являются современной интерпретацией мифологического сюжета: борьба с врагом". Они и концентрируют в себе другие сюжеты и их эстетику, и распадаются на части: из них следуют мифы-продолжения. Так , миф "Победитель", который , как уже отмечалось, есть герой-праведник, носитель света и добра. "Победителем", если он из авантюристов, может стать и Растиньяк ("спаситель" самого себя). В приложении к индивиду остальные мифы сводятся к локальной цели: "спаситель", "победитель", "рай", "счастье" и т.п. Образ личного успеха действует на западного обывателя завораживающе. Жизнь как азартная игра с крупными ставками. В противовес существует и миф "искупление" (интерпретация "жертвы") за совершенные ошибки, за зло причиненное прежними играми, за потакание Злу, Дьяволу.
Естественно, воинство эксплуатирует и образ врага, в "классике" спасение представленным самим врагом рода человеческого.
Сами приключения дьявола и персонажей, подверженных его козням, относятся к религиозно-мистическому жанру приключенческой литературы. Это древний раздел литературы, возникший из эмпирического мифа о боге. Во все времена он занимал в умах значительное место, трансформируясь по мере замены эмпирики логикой. Из канонического мифа ортодоксии дьяволиада вырвалась в представления широкой публики, зачастую вытесняя образ бога. Люди более думали о спасении души и, как следствие, о дьяволе, и соответственно его больше и боялись. Страх рождал искушение дьяволоборства, как боязнь бога рождает богоборство, имевшие реальные последствия в виде инквизиции и религиозных войн, нанесших не меньший урон народонаселению, чем идеологии века двадцатого*. Но это не объективный критерий, ибо количеством пролитой крови возможно измерить только истину бытового сознания. Человека приводит в ужас и одна единственная жертва (за исключением вегетарианцев-идеалистов, которых в ужас приводит статистика пролитой коровьей, свиной, овечьей или куриной крови).
Вопрос, заставивший ужаснуться Достоевского: "Если Бога нет - то все дозволено?" - так и остался для него неразрешимой загадкой. Возможно, его несколько успокаивала идиома: "Пока есть запреты - Бог существует". Как-то не очень мучил его вопрос что отсутствие бога означает и отсутствие дьявола (а если дьявол существует при отсутствии бога, то он и есть истинный бог, которого нет), а значит нет греха и искупления. Конечно, его более волновало отсутствие запредельного вообще, чем просто отсутствие Бога. Страх свободы человека самому определять свою судьбу и нравственные императивы. Это, по сути своей, тотальная боязнь людей, представление о людях-грязи (миф о шестом дне творения) и одновременно понимание вздорности и опасности реализации фантазий человека.
_________________________________________________
* В процентном отношении, конечно. 30-летняя война уничтожила 3/4 населения тогдашней Германии и 1/2 - Европы. Коммунизм, фашизм и Вторая Мировая война не более 17 процентов европейцев.
Поскольку предопределенность нравственных законов свыше - обоснование трансцендентности смысла жизни.
Примечательна сама расстановка героев приключений в отношении к позиции: дьявол-искушение-грех. Главный герой - идеальный носитель нравственного начала - представляется для дьявола самой лакомой и самой недостижимой добычей. Для врага рода человеческого герой - белый лист, с которого ничего не прочтешь. Окружение героя однако не столь идеально. Будучи про природе своей смертными, они обладают людскими недостатками и достоинствами. Если, конечно, не являются символическими носителями идеальных "ангельских" качеств: невинности, честности, верности, добросердечности (если их воспевание необходимо по сюжету). При раскрытии человеческих качеств на весах повествования взвешиваются их человеческие качества, вызывающие у слушателя соответственно симпатии - антипатии. В случае смерти персонажа умирают его плохие-хорошие качества, что вызывает очередные сопереживания: жалость или чувство глубокого удовлетворения. "Классические" приключения не могут представлять из себя бесконечную трагедийную череду реализации идеи жертвенности. Жертва должна приноситься, но не должна быть принесена. По тем простым причинам, что главный претендент на заклание - главный герой - по классическим правилам неуязвим, а постоянная гибель всех его спутников вызовет разочарование в главной идее: "победа добра над злом". Поэтому смерть носит элемент дидактики, и более вероятна для поддавшихся искушению, ставших невольными или вольными прислужниками Сатаны.
Парадокс дьяволоборства заключен в удивительной метаморфозе: победить дьявола можно, только заранее зная или узнав и поняв его замыслы, а знать и полностью понимать дьявола - самому им быть или снизойти до его уровня. Бог оборачивается Сатаной, теолог - демонологом. Дьяволу свойственно незнание - как вторичному элементу мироздания, следовательно, познание и знание. В отличие от божественного всеведения и, соответственно, героического ведения - интуитивного, ниспосланного свыше восприятия истины, заполученного посредством озарения. Поэтому героический (в особенности детективный) процесс познания есть по сути своей процесс дьявольский. Добытые такими (логическими или силовыми) способами тайны потому и становятся дерьмом. Потому главный герой ждет от врага всего чего угодно, но в глубине своей остается незапятнанным всеми этими дьявольскими знаниями и штучками(по сути, подростком-дилетантом, Иванушкой-дурачком). Он не какой-то там исследователь - он герой действия, проводник высшей воли. Его непоколебимая никем и ничем (и разумом тоже) уверенность в победе оказывает на окружающих гипнотическое воздействие, магическое и энергитизирующее, что, в свою очередь, не дает рухнуть столь простому и незатейливому представлению верящих в героя людей. "Без страха и упрека" - начертано на его щите.
Особенно интересна коммунистическая вариация мифа "дьяволоборство": как реализованный мир мечты коммунизм представляет из себя один из вариантов загробной жизни. Поэтому переворачивает обычные представления о жизни с ног на голову (на самом деле доводя их до логического завершения). Он отвергает понятие души, поскольку в раю живут эманации тел - сами души. Существует и "ад" - капитализм, с которым надо вести постоянную борьбу. Таким образом, основной миф приключений остается нетронутым и пребывает в своем изначальном дуалистическом единстве. Общеизвестна фраза Ленина: "Никто не сможет опорочить коммунистов, если они сами себя не опорочат". Эта формула применима и к самой идее коммунизма. Трудно найти более разоблачительный и более антикоммунистический
фильм, чем северокорейский "шедевр" - "Приказ N 027" .
Нет там ужасов Гулага, ночных арестов НКВД, затравленных докторов Живаго - всего принятого называть "ужасами коммунизма". В жанре тоеквон-до-боевика изложена история группы разведчиков на их единственной (потому столь легендарной) войне исполняющего железобетонный в своей логике, бессмысленный на всякий трезвый сторонний взгляд приказ. Но не на взгляд самих коммунистов, для которых всякая высшая "партийная" воля наделена высшим смыслом - подкрепленная железом тренированных голов, кулаков но особенно ног, позволят истребить кучке красных героев толпы единокровных, но безликих, жестоких, продажных и порочных (в общем - "белых") врагов; но она же заставляет принести себя в жертву исполнению как самого умного, так и самого гуманного, так и самого душевного и талантливого. Более того, борьба за всеобщее счастье и свободу, сконцентрированная в жестокости приказа, убивает и саму любовь, было возникшую и тут же погибшую. Образы павших появляются в конце фильма в пошлой розовой дымке - командир, старшина и баянист, так и не вернувшийся к своей невесте: "Смотрите, каким людям вы обязаны своим счастьем!" Истребительная логика спасительного жертвования (в загробном мире нет воскрешения) уничтожила все сколь-нибудь выдающееся, оставив в финале лишь ликующие безликие военизированные массы, празднующие победу, и великого вождя, присутствие которого все время угадывается за кадром и к которому (а не к зрителю!) патетически обращаются герои с затуманенным взором.
Погибшим героям уготована единственно возможная вечная жизнь - в вечной памяти о павших. Боль и жалость их кончины генерирует сплоченность в общей утрате, ненависть к врагам и веру в светлое будущее: "Мол, жертвы не будут напрасны, пока мы помним о них и верим в идею, их погубившую". Из того же репертуара лозунги типа - "Ленин и теперь живее всех живых", "Памяти павших будьте вечно достойны" и т.д. Коммунистическая классика приключений весьма обширна и зачастую отвечает всем высоким канонам жанра: начиная от "Чапаева" и "Звезды", а также прочими "оптимистическими трагедиями", и кончая непревзойденным пиком - "Белым солнцем пустыни " со всем обязательным набором: убежденным носителем идеи, жалостью к погибшим, проявившим человеческие слабости, убитой в зародыше любовью, местью злодею и торжеством Добра как торжеством Идеи. Как всякий шедевр, этот фильм не подвержен критике и времени. Однако движущие его интригу идеи тиражированы множество раз, и кульминация приключенческой пошлости коммунизма пришлась на "Приказ N027".
(Интересно что сами авторы "Белого солнца пустыни" старательно открещиваются от коммунистических симпатий. Однако, избежав всех канонов соцреализма, они коснулись основной его идеи, соблюдя все мифологемы. Иначе фильм бы не получился.)
ТЕКСТ
БЕЗДНА (окончание)
Партия кончилась моей победой - хитрый Ляо проиграл ради моего удовольствия. Чтобы не оставаться в долгу, я пригласил его на вечерний ужин.
- А кто будет готовить курицу?
Курицу с черной хрустящей кожицей, пряную и нежную, обычно готовил Лот. На долю Ляо остались креветки под соевым соусом, "небесная лапша" и салат из бамбука. Мы расстались чрезвычайно довольные друг другом.
Как только он ушел, на меня вновь набросился Джерри, его
зудеж зубной болью отдался в ногах.
- Надо подготовиться к отъезду. Собрать бумаги, упаковать вещи...
Я буркнул ему "Завтра...", закинул ноги на спинку кресла, глотнул змеино-таракановой настойки и притворился спящим.
История Ляо Ми-Цзе (китайцы дали ему прозвище Пинь) не шла у меня из головы. Поскольку рядом не было храмов, кроме католических, Ляо исправно ходил на проповеди и службы и ставил свечки. Местный кюре считал его самым прилежным прихожанином, после бабушки Августы, разумеется, и сожалел о заблудшей желтой душе, которая не окрестилась и не выучила ни одной молитвы. Невдомек было фратеру Корнелиусу, что Ляо мог бы после его мессы посетить намаз, потом зайти на кадеш, а затем возжечь благовония перед Буддой, будь здесь мечеть, синагога или пагода.
Но все-таки что-то занес в его голову и фра Корнелиус, раз из историй его веет чем-то христианско-библейским. Стоп. История с падающими адептами известна лишь одна - измаилиты-ассасины. Где он мог ее услышать? Прочел в газетах? Или журнале? Значит, газеты могли и помуссировать эту версию. Спросить Джерри. Пошлет меня к черту с бреднями о "злодеях". Незаметно я уснул.
Мне приснилось, как я с другом не могу попасть в свою московскую квартиру: у дверей стоит слепой в черных очках, потом увидел надвигающуюся "страшную грозу", а когда та пришла, погрузился в "великую тьму" и напоследок был раздавлен "законом мер и весов". Закон долго стоял рядом, чернее "великой непроглядной абсолютной тьмы", и дышал жгучей серебряной пылью, потом навалился мне на грудь, и я издал в "радостном ужасе" (да, именно такое ощущение) "великий крик", который совершенно не звучал вначале, а потом вдруг стал звонком телефона.
Открыл глаза. Джерри говорил по своему радиотелефону. Восприняв мой взгляд, наскоро попрощался, спрятав трубку под задницу. Я перевел взгляд на окно. За ним угасал закат. "Дурные сны часто снятся в момент касания солнечным диском горизонта". С кухни шел пряный дразнящий запах и слышалось переругивание - это кухарили Лот и Ляо. Перевернувшись в нормальное положение, обвел взглядом комнату. На столе лежали папки с рукописями. Негодяй! Он шарил в ящиках. У Джерри был очень виноватый вид побитой собаки - рукописи были, естественно, на русском. Это заставило меня рассмеяться.
Вернувшись из туалета, втолковал бедолаге: именно в рисунках закодировано основное действо, а в рукописях лишь художественные комментарии. Это заставило его совсем потеряться, что стало заметно по растерянному взгляду, брошенному на огромную стопу моих папок с рисунками. За последнее время Джерри сильно изменился и почти не блистал ни выдержкой, ни логикой.
Наскоро опомнившись, он вытянул из вороха бумаг чертеж и показал мне.
- Поздравляю, дружок, ты с удивительным постоянством попадаешь пальцем в небо.
- Брось. Это то, что мы ищем.
- Ну, если только мы ищем объяснение пророчествам Нострадамуса.
- Пит, я замечаю за тобой настойчивое желание отделаться от этого бизнеса.
- Ну да, конечно: мистика, Нострадамус - для тебя все едино. А между тем, это всего-навсего принцип построения пророчеств. Никаких зомби.
- Выходит, ты расшифровал его пророчества и знаешь будущее.
- Я этого не сказал. Знаю только принцип построения.
- И в чем он?
- Армилярная сфера. Каждый катрен центурии соответствует делению одной орбиты, пересечение орбит дает точную дату происходящего события. Соотношение противостоящих планет составляет описываемое событие.
- Я пытаюсь понять. Допустим, это так. Но как узнать, что именно произойдет?
- Элементарно, Ватсон. Планеты привязаны к территориям, имеют четкую зону влияния: Марс - война, Меркурий - торговля. Рассчитывай время их соотношения и силу влияния. При одном соотношении силы влияния хватит точно на два вулкана и три землетрясения, при другом на один и пять.
- Допустим, а люди?
- А крысы и собаки? Чем отличается от них человек? Звери в панике разбегаются, люди начинают злиться и стрелять друг в друга. Только и всего. Зная, что произошло при прошлом сочленении, имеем остаток, и с ним смотрим на новую беду. Впрочем....
- Впрочем?
- Если рассматривать Планету или Солнечную систему как единый организм, я ба не стал придерживаться столь жесткой причинно-следсвенной связи. Все взаимосвязано. И выстрел на дуэли может вызвать подвижку земной коры.
- И тебя ни разу не тянуло узнать все наперед?..
- Тянуло, пока не понял принцип. А как понял - не захотелось
заниматься рутиной.
- Вот как? Впрочем, ты здесь типичен. "Богатство под нога-
ми". Заметил - все, что у тебя есть, за исключением этого сарая,
это твои спорные идеи? Ты их декламируешь вместо проверки - верно это или нет. В один прекрасный момент они могут оказаться никому не нужной словесной трухой.
- Мне наплевать, дружище. Я думаю для себя и подчас сам сомневаюсь в своей правоте. Чаще, чем может показаться.
- Ну-ну. Я вижу тебя как на ладони. Ты явно не желаешь расставаться со своим секретом, тянешь время, забалтываешь мне мозги. Кого ты хочешь надуть? Я колол орешки и покрепче.
Его спасло появление импровизированных поваров с тарелками и блюдами, бутылками, стаканами, блюдечками и бутылочками соусов.
В центр стола водрузили огромную бутыль черного тягучего капского рома и разлили ароматный алкоголь по тяжелым стаканам. Ляо произнес тост за здоровье "господина", столь удачно пролетевшего мимо пасти дракона и лишь слегка зацепившегося за острый зуб. Но теперь, благодаря его лекарствам и массажу, мне нечего опасаться, скоро я начну бегать.
Ром обжег горло и приятно согрел желудок. Потом была очередь нежных закусок и тоста "за дружбу". Причем "профессора" почти силой пришлось заставить чокнуться с Лотом и влить в него целый стакан. Захмелевший Джерри поглощал розовое нежное мясо здоровенного каплуна, аппетитно хрустел корочкой и с восхищением шевелил сальными губами, хваля креольскую кухню . До креветок он не добрался, "сломавшись" на третьем стакане. Я налил ему еще один и шутки ради всыпал аспирин из кармана - пусть протрезвеет.
Со стола убрали посуду и внесли сигары и карты. Мы сели играть в "три листа" и завели специальный разговор о моих похождениях. Я старался выудить из Лота что-нибудь про долину Дохлого Каплуна. Но, поскольку пить уже отвык, особого успеха не имел. Лот играл сосредоточенно, мастерски умудряясь курить сигару, прикладываться к стакану и поминутно менять карты. Ляо хитрил, постоянно набирая 31. Лота это злило, поскольку из всех карт он уважал только тузы и ему никак не удавалось произнести слово "Москва" (игре, разумеется, научил их я).
Наконец он выложил на стол три туза и с трудом выговорил: "Моосковаа". Я пошутил: "Третий Рим", после чего Лот долго соображал, какой из тузов третий.
Джерри пробурчал в пьяном забытье: "Рим - столица Италии и государства Ватикан. Местопребывание папы римского..." Он сообщил еще какие-то справочные сведения, но его никто не слушал.
Лот ткнул в него пальцем:
- Бесцветный Како ищет золото?
- Нет. Он ищет зомби...
"Профессор" моментально отозвался на пароль. Обвел всех невидящим пьяным взглядом. Обнаружив стакан, выпил залпом и стал стучать кулаком в такт словам: "Зомби... Зомби. Зомби! Зомби, зомби, зомби - зомбизомби..." Окончательно утомившись, он заснул.