Бумажные тигры
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
|
|
|
|
Аннотация:
Читатель! Если тебе понравился текст, можешь оценить его в рублях. Счет СБ 5469 3800 6920 3585
|
Читатель! Если тебе понравился текст, можешь оценить его в рублях. Счет СБ 5469 3800 6920 3585
КОРРИДА
- Итак, я говорю вам: это самоубийство, сеньор Понти. Форменное самоубийство и ничего более. С той поры, как этот черный убийца поднял на рога Рамиреса, великое дело корриды погибло. Мигель, знаменитый Мигель! наш Мигель в конце концов, не смог разделаться с бычком-недоростком! И с тех пор этот переросток поддевает на рога всех противников на арене. Результат схватки предрешен заранее. Вкладывать деньги в самоубийство я отказываюсь!
- Вы правы, Альварес. Вы, как всегда, правы. "Минотавр" - страшный бык. Очень страшный. Иногда я начинаю сомневаться в человеческой природе. Но ставки! Но сборы! При просмотре балансов у меня захватывает дух. Таких крупных цифр давно не знала Испания. Люди едут со всего света взглянуть на нашего чемпиона, как раньше поклонницы следовали по всему миру за Мигелем.
- Все равно это безнадежно. Рано или поздно Минотавр истребит всех лучших тореро - и корриде конец. Впрочем, мы сами виноваты. Сами! Мы проглядели этот бычий гений. Мы выставляли против него лучших мастеров, желая потешить публику захватывающим поединком. А Минотавр узнавал манеры и приемы корриды, а теперь сам вошел во вкус убийства. Теперь он изысканейший знаток боя. Он не дает воткнуть в свое тело даже бандерилью. Ни одну! Он поднимает лошадь на рога так изящно, что умудряется при этом кастрировать пикадора. На арену теперь страшно выйти не только тореадору, но любому участнику. Он стал носителем смерти. Сборы растут, это верно. Но взгляните на цифры компенсаций семьям погибшим. На суммы выплаченных страховок... Ладно, перейдем к делу. Мы не можем оставить Мадрид без весенней корриды. И весь Мадрид ждет выхода Минотавра... Может пригнать ему стадо коров?
- Он за всю жизнь не огулял ни одной! Если бы от искусственно взятой от него спермы не народилось так много крепких бычков, то я бы прибывал в уверенности, что он импотент.
- Бром в питье перед боем?
- Минотавр отказывается от любого питья с добавками. Удивительно, как он распознает?
- Укол шприцем?
- Сразу ложится и притворяется спящим. Чрезвычайно хитрая бестия. Однажды мне уже пришлось вернуть деньги за билеты и еле удалось погасить скандал. Вы же знаете какие хапуги журналисты. Кстати, их роль - не самая последняя с раздувании его популярности. С их легкой руки этот неказистый рогоносец получил столь грозное прозвище. Они создали миф и напридумывали легенд.
- Не преувеличивайте. За всякой громкой славой всегда стоит нечто настоящее. Мы относим славу исключительно к людским персонам. Но однажды это должно было случиться. Благоденствие не могло продолжаться вечно. Их столько умерло на аренах, что когда-нибудь должен был попасться зверь умнее человека. Игра со смертью обязательно кончится смертью. Посланец Провидения? Исчадье ада? Мститель? Кто же он, в конце концов?... Может нам пристрелить Минотавра, а всем объявить, будто он взбесился или заболел ящуром? И все пойдет как раньше. А?
- Не выйдет. Вокруг Минотавра всегда крутится орда поклонников. Он всегда на виду. Любимец прессы, "зеленых" и ветеринаров. Нет, второго скандала моя репутация не переживет.
- Итак - выхода нет, сеньор Понти. Схватка неминуема. Остается подобрать ему соперника. У вас есть подходящая кандидатура?
- Есть - Рамирес.
- Как Рамирес?
- Это его брат - Рамирес Луис. Он был совсем мальчишкой, когда погиб Мигель. Тогда Луис дал клятву отомстить. И, надо сказать, преуспел. Окончил не только школу тореадоров, но и ветеринарное училище. Поработал на скотобойне. Кроме этого - он отличный фехтовальщик, гордость сборной страны. Кандидат в олимпийские чемпионы!
- Но этого мало. Необходим опыт арены.
- У малого полно побед в Мексике и Перу. Он даже убивал быков голыми руками в Сен-Селехо. Теперь настал пик его карьеры. Луис отказался от гонорара и даже побил моего импресарио, стоило тому заикнуться о деньгах.
- Я про него слышу впервые.
- Он дал зарок провести в Испании только один бой. Догадываетесь какой? В конце концов, мы не в праве отказать ему в этом. Иначе мы поступим бесчеловечно.
- Что ж, дело стоящее. Понти, я готов рискнуть. Я даю всю сумму, что вы просите. Но видит Святая Дева, если Минотавр победит, то это будет последний раз, когда Альварес вкладывает деньги в корриду.
- Я тоже думаю, что надо дать человеку шанс. Не деньги, не азарт смертельной игры, не слава - а месть! Это святое дело. А если погибнет и Луис, то его сестра застрелит Минотавра. Она сама мне об этом сказала после того, как я преподнес их семье в подарок Кольт сорок пятого калибра и коробку патрон с серебряными головками.
- Ох, сеньор Понти, сеньор Понти. Узнаю старого делягу, способного выиграть даже безнадежную партию. Давайте допьем этот херес за упокой души самого великого мастера корриды - Минотавра и приступим к расчетам.
Давай, братец, давай. Смелее и уверенней. Сначала поиграй со мной, поводи по арене. И не показывай никому своей ненависти. Ты тореро, а не убийца. Публика любит игру. А сейчас эта толпа ублюдков заткнулась. Такого гробового молчания не знала ни одна
арена мира. Они думают: я тебя прикончу. Идиоты!
Молодец! Еще разок! Помнишь, как я играл с тобой тогда? Ты закутался в мой плащ, нахлобучивал шапочку, и размахивал моим клинком. А я выставлял пальцы вперед и фыркал как бык. Но однажды ты укутался совсем по-другому - мрачно, шапочку надел как треуголку, поднял клинок вверх и произнес: "Я - Наполеон, повелитель мира!" А я отшлепал тебя. Наполеон - убийца. Он залил кровью нашу страну. Ты смотрел на меня очень жалобно, готовый вот-вот расплакаться. Но ты и тогда был настоящим мужчиной и сдержал слезы.
Давай, иди на меня! Не робей, не трусь. А вот спотыкаться совсем ни к чему. Другому я не спустил бы такой ошибки. Кто лучше тореро знает технику боя? Только я. Потому что я - бык. Я знал их всех. И тех, что уводили у меня женщин, пока я был никому не известным бандерильеро. И тех, у которых уводил женщин я. Тех, кто хватался за навахи по любому случаю и тех, кто был невозмутим в любой ситуации. Тех, кто перебегал мне дорогу и тех, кто почтительно уступал. Я видел все их бесполезные уловки, искусные приемы, опасные выпады. Я видел их искаженные лица, недоумевающие, растерянные. Из их груди или живота били фонтаны крови, а они все еще изумлялись: " Как же так?!"
Ты устал. Это не от танцев с плащом, а от нервного напряжения. Тебе не хватает изящества и грации, о которых всегда должен помнить. Ты так и не стал настоящим тореро, и никогда им не станешь. Для этого надо наплевать на все и любить саму игру, как любит ее артист. Играть легко и свободно. Чувствовать легкость и силу своего тела. Чувствовать и понимать быка. И чувствовать публику. Все сразу. И при этом забыть обо всем. Раствориться в игре и быть одним нескончаемым восходящим движением.
Твои руки так и стремятся поскорей вонзить клинок. Нет! Момент истины еще не настал. Ибо истина в нас самих.
Я тогда тоже хорошо прицелился, когда вдоволь наигрался с бычком. И его не могло спасти ничего. И все же спасло. Он посмотрел на меня без злобы. Просто посмотрел и все. В глазах его стояли слезы. Как у тебя тогда. И я не смог отвести взгляд. Мы стояли друг против друга и смотрели в глаза. Он понял: я не смогу его убить. И он хотел отвернуть и бежать. Но я не дал ему этого сделать. Заставил остаться. Взглядом поведал о сотнях быков, убитых мною. О всей, съеденной мною говядине и нежной телятине. О тоннах кровавых опилок и кровяной колбасе. И он не смог уйти, не смог оставить меня на позор. Он понял, что я не смогу жить дальше, если покину арену не убив его. Он пожалел меня и ударил в самое сердце.
До сих пор не могу понять, как такое получилось. Может, в тот момент истины мы стали единым целым? Но я не умер. Я только потерял тело. Стал знаменитым Минотавром. И вот теперь брат мой пришел убить меня. Теперь он стоит передо мной и выжидает. Он должен убить брата, чтобы отомстить за его смерть.
Действуй спокойно и уверено. Место, куда тебе следует попасть невелико. Сколько их замирало так, целясь меж шейными позвонками Минотавра. Но схватка выигрывается еще до ее начала. Сам бой - лишь ритуал. Стоило им начать свое последние движение, как я, лишь слегка мотнув головой, одним рогом ударял по сжатому кулаку и выбивал клинок, а другим вспарывал живот. Ты знаешь об этом и потому медлишь. Раздумываешь... А этот удар не терпит ни промедления, ни спешки - только точности и быстроты.
Целься получше и будь уверен... я не подниму глаз.
НЕВЕЗУЧИЙ
Я - дерьмо. Полное дерьмо. Такого дерьма еще свет не видывал. И, думаете, меня это беспокоит? Что сейчас, за констатацией этого нехитрого факта, последует долгая душещипательная исповедь о родителях-дегенератах, о несчастном детстве, жестоком воспитании, о тлетворном влиянии улицы? Или - порочных страстях, несчастной любви, негодяе-растлителе? О пагубных искушениях юности, алкоголе и наркотиках, призраке богатства или демоне азарта? Может - о сладострастии убийства, ломающей жестокости тюрьмы, безликом прессе Системы и безысходности нищеты? Или наоборот - о праздности, лени, разврате, бесцельности существования, пресыщенности всем и всеми на свете?
Ни фига подобного! На подобные исповеди способно только дерьмо недопережеванное, недопереваренное, недоделанное. Хлюпики, стремящиеся стать дерьмом полным. Разве вы не знаете, что подобные исповеди нужны им только для самооправдания, для окончательного разложения и догнивания?
Я - совсем другое дело. Существо изначально полностью лишенное, так называемых, "совести и чувства вины", и поэтому ни в чем не нуждающееся и никого не винящее. Не было у меня ничего ужасного в жизни надломившего, растоптавшего или сломавшего меня. У меня не было Падения. Подавляющее большинство людей наивно полагает, будто каждый человек изначально хорош, что всякое дитя - цветочек, и лишь суровая жизнь делает человека негодяем. Удивительно самонадеянное заблуждение! Всякий человек - сам по себе. Есть "хорошие", есть "дурные". Я же всегда был полным дерьмом и ничуть о том не сожалею. Быть полным дерьмом - это "дар божий", сродни таланту или гениальности. И как всякий талант требует неустанного труда и каждодневного усердия, так и моя натура требует ежечасного усилия, дабы не замараться или не заразиться спорами плесени нравственности, морали, религиозности и догматизма. Остаться эталоном полного дерьма не так-то просто, как кажется на первый взгляд, поскольку все вокруг только и делают вид, будто сами стремятся к высоким идеалам, а на самом деле усиленно принуждают к этому других. Я - человек совершенно лишенный химер морали, совести, чести-достоинства, и прочих "благородных" качеств. Поэтому я никогда не был способен ни на подлость, ни на предательство, обман, ложь и так далее до бесконечности.
Конечно посторонние и близкие все время называли мои поступки и речения именно этими словами: "Подлость, преда...". Но разве может человек совершить нечто плохое, если изначально лишен всех положительных или просто "нормальных" душевных качеств?
Ни коим образом! Нет, дорогие мои, я просто совершал "Поступки". И все. Жил сам по себе, никогда не принимая во внимание столь абстрактные категории как то:"добро - зло", "хорошо - плохо", даже применительно к своей персоне, даже для собственной корысти или выгоды. Ни о какой эгоцентричности и речи быть не может. Мною руководили только желания и склонность к забавам, экспериментам, минутные капризы и прочая биология. И только. Все прочие людские стремления для меня были лишь пустым звуком.
Откуда я тогда знаю про людские стремления? Так в тюрьме начитался, куда те же люди упекли меня, когда им вконец опостылели мои безобидные выходки. "У вас будет время подумать о своих злодеяниях!" - заключил свою речь судья, огласивший приговор. Не скажу, что слова его я принял буквально, но призадуматься они меня заставили. "Или все остальные люди чего-то не понимают, или я," - подумал я тогда.
Не могу сказать, что в тюрьме мне особенно понравилась: ни женщин, всегда вившихся вокруг меня как мухи, ни свободы передвижения, ни ... Хотя и особенных неудобств я не испытывал. Когда человеку некого винить... Вам кажется, будто в тюрьме я нашел подходящую компанию? Ничуть не бывало! Там каждый хотел превзойти другого в дерьмодельстве и дерьмоедстве. Все выпендривались друг перед другом, изображая ужас каких крутых. Ну прямо злодеи из детской сказки. На меня тоже "наехали". Я сказал себе: "Веди себя естественно и никаких спектаклей не устраивай". Тут им и открылась истина. Они все на уши встали - и дали задний ход. У них, оказывается, существуют законы воровской чести. А я на все всегда клал. В том числе и на любые законы. Короче - дал просраться. Они решили меня порешить, да не на того напали. Я - дерьмо настоящее, истинное, а они - самодельное и самовыдуманное. Куда им до меня.
В конце концов они меня оставили в покое, а мне до них никогда дела не было. Так я осел в тамошней одиночке, с добавлением срока. Развлечений никаких - только жратва и книги. Прочел я кучу всяких книжек о морали, нравственности, религии и божьих заповедях (больше ничего не приносили). Особенно меня потешили фантазии на тему Дьявола, чертях, нечисти, Грехе, Тернистых путях Порока и прочих добродетелях. Ужас, как наивны люди. Какого только дерьма не готовы из себя выдавить. И я кое-что начал понимать: люди глупы, наивны и безнадежно испорчены моралью. Глупы - поскольку не понимают своей глубинной дерьмовой сущности. Наивны - поскольку мнят себя ах какими ангелами. Испорчены - поскольку любят этим помучить себя и других. Особенно прописными истинами.
Чтиво это мне быстро приелось, а ничего другого кроме гигиенических романов, Гражданского Кодекса, Уложения о наказаниях и теологических трактатов из тюремной библиотеки мне не выдавали. Пришлось заняться философией и метафизикой. Этого чтения было хоть отбавляй. Ни к каким особым выводам я не пришел, но как игра ума эти упражнения мне понравились. Я доигрался до того, что вывел: Абсолют... Это для вас сложно. Скажу проще - Творец. Так вот: в начале было не Слово, а Молчание (ибо слово - это частный случай молчания, как свет есть частный случай тьмы ), значит умолчание, ложь. И, следовательно, вся картина "творения" - это картина смерти божества, распада его на составные части, их умирания и превращения в дерьмо. Эволюция и прогресс - это произрастание из дерьма нового образования. Следовательно, все мы - богоборцы, могильщики и опарыши божества. А все верования, восхваляющие Бога, и вытекающие из них положения морали - восхваление смерти и загробной жизни, сиречь - обман и ложь. Сознательный, всепроникающий обман. Эти построения показались мне не лишенными оригинальности и жутко захотелось побеседовать о них с кем-нибудь. Но собеседников в одиночке не сыскать. А знания все накапливались. Я читал все больше и больше, и во мне крепло убеждение, что я слежу за диалогом, диспутом, даже за огромной научной конференцией покойников, обсуждающих древние, всем известные мысли, а на новые вопросы ответов не дающих. Я сам не имел возможности в этом диспуте поучаствовать.
Я ощутил свое глубокое одиночество и затосковал. Единственной моей надеждой было дождаться окончания срока заключения, выйти на волю и побеседовать с кем-нибудь о метафизике.
Срок мой рано или поздно истек, но надеждам моим не суждено было сбыться. Простые люди таращили на меня глаза. Профессора ниверситетов, не обнаружив за мной ученых званий и титлов, говорили со мной как со студентом-первокурсником, пытаясь или вдолбить мне банальности, которые я и без них знал, или уверить в своей, обычно чрезвычайно заумной, поэтому чрезвычайно потешной теории, либо запутать в схоластике, как они это умеют делать, когда студент задает им вопрос, на который они не знают ответа. Несложно было понять, что сама суть метафизики для них есть полная абстракция, совершенно не занимающая их умы, в отличие от публикаций, званий, окладов и научных тусовок.
Духовник в церкви было ударился со мной в богословский диспут, но вскоре я заметил, что предмет диспута его интересует мало: он больше пекся о моем небесном спасении. Так сказать: "хотел открыть поры моей души", дабы она обратилась к вере. Вскоре он понял, что у меня за душа. На том и расстались.
Оставалась еще небольшая надежда на доверительные разговоры за стаканом бренди - но и она скоро угасла. Посетители питейных заведений имеют склонность нести нечленораздельный вздор о футбольных командах, вратарях, голах, мячах, сиськах, женских попках и прочей физиологии. И лишь изредка у некоторых возникал проблеск живого интереса к абстрактным построениям, но длился он обычно недолго: короткий промежуток времени между предпоследним стаканом и последним, после которого собеседник валился на пол.
На женскую половину человечества я вообще не рассчитывал - и оказался прав. Женщины, по праву славящиеся своей неуемной болтливостью, готовы говорить о чем угодно, но в разговоре с мужчиной в их голове вертится только одно - отношение полов. Причем очень конкретное. Они все время только и думают: "Потащит он меня в койку или нет?" Одни с надеждой, другие с безысходностью, третьи - с боязнью или отвращением. Хорошо, решаю этот вопрос положительно и при следующей беседе она уже думает: "Бросит он меня или останется?". Если и этот вопрос решается в их пользу, то женщин начинают волновать материальные и представительские аспекты взаимоотношений: химеры достатка, положения, престижа, моды. Вся эта кожура от банана. Ничего не скажешь: у женщин ум практический, мыслят они очень материально и "правильно", исходя из конкретной ситуации. Но они всегда так думают! Даже обсуждая положения Аристотеля, Платона, Канта, Гегеля или Хайдеггера. Поэтому их суждения били только яичной скорлупой, прячущей белки и желтки их истинных мыслей. Скорлупа же меня не интересовала.
Старики навешивали на себя маску житейской мудрости, а на самом деле во всех моих вопросах видели подкоп под их авторитет и ожидали скрытый подвох. Дети были слишком наивны и неглубоки, а если и задавали иногда парадоксальный вопрос, то только из детской наивности, не ожидая на него дельного ответа - ни парадоксального, ни житейского, ни, тем паче, философского. Их интересовала лишь игра собственной фантазии.
Так я убедился в своем полном одиночестве. Что поделаешь? Талант всегда одинок. Остаток дней представился мне бесконечным преодолением мучительной немоты живых и немым диалогом с мертвыми. Я решил сократить этот остаток до минимума. Из прочитанного мною ранее я усвоил - существуют четыре мотива самоубийства: "помогите мне; я отвратителен; за други (за идею, за Бога) своя; что там за порогом?"... Все они имеют разный процент удачи - то бишь смертельных исходов. Последним моим силлогическим упражнением было выявление собственного мотива, чтобы наверняка, чтобы самоубиться так самоубиться. Отвращения к себе я не испытывал, борцом за идею не был, к загробной жизни особого интереса никогда не проявлял. Оставался последний (или первый) мотив - "помогите мне". Хотя я нашел в нем долю истины, но до конца и он меня не устроил: чем мне могут помочь эти люди? Побеседовать о натурфилософии - но это будет снисхождение к спасаемому, а не истинным интересом к предмету. Обман во спасение меня нисколько не устраивал. Другое дело что мне так и не посчастливилось найти подходящего собеседника. Но это скорей не мое несчастье, а остального человечества. Скорей им нужна такая помощь, чем мне. Но на счастье-несчастье других мне наплевать.
Я собрался уйти от жизни, так и не выявив до конца мотива собственного самоубийства. Внутренне я подозревал, что мотивом остается все же "помогите мне". Это очень меня смущало, поскольку семьдесят (если не девяносто девять) из ста попыток такого самоубийства оканчиваются неудачно. Смерть здесь лишь редкая случайность, а не правило. Это попытка привлечь внимание к своим бедам. Декларация неудачника. Наверное поэтому неудачнику и здесь не везет - он остается жить. Иное дело, если бы я осознал всю глубину и мерзость своего внутреннего уродства - тут гарантированные сто процентов смертельного исхода. Но что не дано - то не дано.
Я спрятался в кустах у магистрали, по которой гоняют огромные дальнобойные трейлеры, и стал ждать грузовик покрупней. У вас, моралистов, наверное, сразу возникнет мысль: зачем доставлять столь тяжкие переживания водителю? Проще принять две-три смертельных дозы цианистого калия или снотворного. Вы что забыли, что я - полное дерьмо? Мне насрать на переживания водителя и аварийную ситуацию на дороге. Возиться с химикалиями, таблетками, петлями, пистолетами хлопотно и бессмысленно. С техническими приспособлениями смерти возятся те, кто хочет доказать себе ужасную серьезность и значительность своего поступка. Я в подобных доказательствах не нуждался. Меня волновала только надежность предприятия, верность результата. Не скрою - я выбирал между прыжком с двадцатого этажа или трейлером. Выбрал последние - поскольку в двадцати этажах полным-полно народу, это будет бесплатный спектакль, потеха. С другой стороны: кому-нибудь может прийти в голову мысль мне помешать. Нет, это дело надо справить где-нибудь в сторонке.
И я выбрал огромный трейлер с прицепом, с длинной мордой никелированного капота, затрудняющего водителю обзор дороги. Вдруг ему приспичит затормозить? Несся он со скоростью никак не меньше ста километров. То, что надо! Выждав нужную дистанцию, я выскочил из укрытия и сиганул под передние колеса. И все было бы отлично, но в последний момент неведомая сила выдернула меня из-под колес и отшвырнула на обочину.
Неведомой силой оказалось существо вполне материальное, человеческого рода. Пол его установить было затруднительно: кровавое месиво было разнесено по асфальту этак метров на пятьдесят, кишки намотаны на кардан, мозги разбрызганы, кости размяты и перемолоты - все как и положено в таких случаях.
Подобный оборот дела меня несколько позабавил, особенно когда я увидел белое как облако лицо водителя, который так и не смог выдавить из себя ни одной фразы. Пришлось рассматривать инсталляцию из грузовика и вывернутого наизнанку тела, но вскоре я вернулся к моей метафизике и стал раздумывать над случившимся. И это удовольствие было прервано рвущей на себе волосы мамаши погибшего, столь громко причитавшей, что звуки ее голоса не давали сосредоточиться.
Вскоре появился и отец покойного, со скупой мужской слезой. Он отвел меня к себе в дом, запрятанный в зарослях у магистрали, весь овитый диким виноградом и плющом, и потому не замеченный мною ранее. Папаша налил мне стакан коньяку и поведал историю:
Парень "спасший" меня, оказывается давно меня углядел, когда я только залез в придорожную лесополосу. Сказал родителям: "Надо его спасти ". И бросился спасать.
Кто его просил? Я никогда не подойду к самоубийце - ни из петли вытащить, ни с обрыва подтолкнуть. Если делать нечего - понаблюдаю за этим представлением, если занят - через пять минут забуду. Помню, вешался как-то в тюрьме один мой сокамерник. Поскольку все всегда рядом, то мы и расселись как зрители в цирке, пришедшие посмотреть на клоуна. Черт меня дернул начать рассуждать о его носках, из которых он свил веревку. Носки эти были нестираны несколько месяцев, поэтому доставляли мне большие страдания. Вот я и сказал, что веревочку заберут как вещественное доказательство и вони придет конец. Я еще острил, что материал его носок впервые соприкоснулся с мылом, что тоже бы повесился, будь у меня такие носки. Кто-то мне возразил: мол, нитки гнилые, наверняка оборвутся и нам придется в дальнейшем нюхать голые пятки висельника. Я ответил, что замечание это не лишено резона: если к запаху носок мы кое-как привыкли, то к запаху свежесгнивших огурцов (именно так пахли его ступни) привыкнуть будет трудно. Все ринулись искать, что у кого есть нитяное - у кого был припрятаны шнурки от ботинок, у кого - подтяжки для поддержки штанов. Висельник посмотрел, посмотрел да и бросился на нас с кулаками. Я ему вдарил между глаз и чуть дух не вышиб.
В тюремном лазарете его, конечно, откачали, только с той поры с памятью у него, говорят, неважно. Зато носки теперь каждый день стирает. После того случая держусь от самоубийц подальше. Опасная это публика, на все способная. Он добился чего хотел - от нас отделался, мы своего - избавились от вони. Но я оказался между двух огней. Прибил бы я тогда висельника, то получил бы десять лет. Так пришлось бы прямо в тюрьме об стенку головой ударяться. Но, выходит, на свободе тоже не очень разгуляешься с самоубийством.
Да сегодня и я напрасно мешкал - все хотел дождаться машины "пожирней", чтобы наверняка. Сложилось так, что он успел. Теперь приходится выслушивать излияния безутешного папаши. В таких случаях полагается вести себя подобающе, изображать нечто невероятное, вроде убитости горем, ступора или истерики. Можно было пойти и подождать следующего трейлера. Но это было бы слишком большим пеженством, да и трейлеры сейчас тащатся еле-еле, объезжая место аварии. А эти простаки подумали бы, что теперь я бросаюсь под колеса из-за их сына, а не из-за себя. Теперь я им был дорог как память о сыне. Они бы мне не дали второй раз оказаться под колесами - пиши пропало самоубийство.
Старичок, тем временем, все тараторил о сыне: де, был он и круглым праведником, и девственником, и кормильцем, и опорой родителей в старости, и волонтером спасателей на водах, и отличником в школе, и сердечным, и отзывчивым, и .... метафизиком. Это был удар! Старичку моя реакция пришлась по вкусу.
От удара я скоро оправился, поскольку узнал, что сынок занимался метафизикой в воскресной школе - значит был глуповат и смахивал на священника. Может он был слишком молод и немного горяч, но, возможно, юная душа его еще не была глуха к вопиющим вопросам философии. Жаль! Очень жаль потерянного собеседника!
Отец его уже протягивал мне фотографию сына. Я посоветовал ему заключить портрет в траурную рамку и навязать черных бантов. А на могильном памятнике поместить нимб над головой погибшего. Нимб святого с таком лицом очень бы гармонировал.
В этот момент я вспомнил о чудике из соседней камеры, был у нас такой в каталажке, любил читать какие-то закорючки на шелковых свитках и бормотать всякую тарабарщину. Парень он был тихий, потому особого внимания на него никто не обращал. Но в один прекрасный день он начал... светиться. Сначала слабо, потом все сильней и сильней. Представляю какого было сокамерникам.
Сначала его прикрывали одеялом, но потом и это перестало помогать. У них ночью было светлее, чем у нас днем. Придушили его подушкой, ведь спать же невозможно. Такая история.
Думаю: неплохая мысль, и говорю папаше - надо сделать голову из матового стекла, с винтовым цоколем, на манер плафона, чтобы лампочку можно было менять когда перегорит, пусть стоит со своей святостью да кладбище освещает. Хоть какой-то прок будет от его святости. Папаша лишился дара речи.
Вести дальнейшие эстетические построения мне было недосуг, поскольку на горизонте замаячила полиция, а за ее спиной - все сопутствующие ее приходу "прелести": задержание, допросы, протоколы, психоаналитики, все время порывающиеся покопаться в моих дерьмовых "Я", "Эго" и "Суперэго", к своему вящему удовольствию.
Я скрылся в толще города. Расстроенный случившимся, бродил в раздумье, пока не осел на скамейке, что на Больших Бульварах. Тут я немного успокоился и занялся тихими размышлениями. Не знаю, может костюм мой еще не пришел в надлежащий порядок, или вид моих глубоких раздумий привлек их. Ко мне подошли двое молодых зазывал из какой-то баптистко-евангелистской церкви и проблеяли елейными голосками: "Любите ли вы Иисуса?"
На это я им ответил, что вообще никого не люблю, а Иисуса в особенности. Обычно этого хватает, но этим ребятишкам, видать, позарез нужно было затащить какого-нибудь новичка на свое церковное сборище. Платят им, что ли за это, как рекламным зазывалам? Вот еще одна чрезвычайно надоедливая категория. За деньги стараются или просто так - какая разница? И те и эти назойливы, как навозные мухи. Что меня бесит в таких людях, так это их абсолютная уверенность в собственной правоте. Этого им кажется достаточным для обращения ко всем и каждому снисходительным тоном, как к неразумным малым детям. Поучать, приставать и наставлять, вместо того, чтобы научиться вытирать молоко со своих пухленьких губишек, да подтирать собственные развесистые сопли и слюни, не говоря о задницах.
Следующий их вопрос был: "Не хотели бы вы получше узнать Библию?" Я ответил: де, лучше некуда. Пять лет только ее и читал в тюряге, могу наизусть продекламировать любое изречение, хоть сначала, хоть с конца. Но и это их не проняло. Один из них, бледненький такой, доверительно-участливым тоном вопрошал: "Если бы переходили улицу и не заметили машины, мчащейся на вас. И вас бы спас человек, а сам бы погиб. Были бы вы благодарны его отцу за такого сына?"
Меня будто слепень укусил. Разумеется, подобная аллегория на счет Бога Сына и Богам Отца, и Отца Его Отца, была адресована таким же круглым идиотам, каковыми являлись и они сами. Рассчитана на дешевую проницательность бездарей, вовлечение их в разговор о глубоких или высоких нравственно-этических категориях. Им и в голову не могло прийти, что своей формальной, из пальца высосанной риторикой, они попадут на этот раз в самую точку.
"Да я бы ему яйца поотрывал за такого сына!"
И вот теперь я сижу в одиночестве, перекатывая в руках скользкие красные яички. То дергаю их за мочки, то болтаю на розовых эластичных жгутиках, то разминаю пальцами. Хорошая вещь - яйца! особенно для тех, у кого они есть. При этом неторопливо размышляю: как бы этак получше свести счеты с жизнью, да так незаметно, чтобы поблизости не маячило ни одной живой души, особенно нахальных прыщавых субчиков, вроде этих двух кастрированных юнцов.
"THE SHOW MUST BE GO"
- И не надо на меня давить! Кто как не я, прежде всего, заинтересован в скорейшем окончании? Но! Я подчеркиваю: Но! Но если это окончание будет успешным. И не ранее того.
Эти слова были произнесены весьма немолодым, но весьма подвижным человеком, и были обращены к человеку сравнительно молодому, но почти утратившему подвижность из-за чрезмерной грузности. Если первый был режиссером-постановщиком, то второго (по принципу полярности) можно было бы определить как антрепренера (говоря языком архаичным) или исполнительного продюсера (говоря языком понятным, но пижонским; в сущности, понятно и то, и другое; мода на слова не имеет никакого значения, поскольку должность эта заключает в себе и архаику, и пижонство, и хлопоты, и все такое прочие). Продюсер вызвал бурю гнева режиссера, лишь обронив флегматичный вопрос, касательно следования графику постановки (времени до премьеры было еще полно и траты по смете только начаты), но, как видно, выбрал для своего вопроса не самый удачный момент. Постановка только-только вышла из стадии развала, называемого на театральном жаргоне "все не то", и только начла входить в стадию, когда все концы начинают сходиться и связываться. До стадии, когда все неожиданно начинает получаться легко и просто и само сливаться в единое целое, было еще очень далеко. Это и бесило режиссера, поэтому одно упоминание о сроках взорвало его, как бочонок динамита смешанного с кайенским перцем. Режиссер хотел обрушить на голову продюсера поток нелестных эпитетов, но неожиданно иссяк и ограничился едким замечанием по поводу главного элемента декорации.
- Я не могу сдвинуться дальше, пока не построена машина времени (они ставили Уэллса). До определенного момента мы обходились без нее. Но она организует пространство сцены, вокруг нее разворачивается действие, строятся мизансцены. И даже более: она во многом задает дух постановки. Сейчас мы репетируем с композицией из столов и стульев. Я могу оставить все как есть. Но зачем вам этот древний авангард с привкусом малобюджетной студийности?
- Нет-нет. Шоу должно выглядеть дорогим. Я, в отличиt от творческих натур, думаю прежде всего, о зрителе.
- Так где ваша машина, черт вас возьми?
- Мы привлекли лучших постановочных дизайнеров. Если бы вы внимательней отнеслись к их проектам, я думаю...
- Все они ни к черту не годятся, потому что ... Подождите, сейчас я наглядно объясню, что к чему.
Наклонившись к своему пульту, режиссер произнес в микрофон:
- Сценограф-декоратор, просьба подойти к режиссеру с эскизами последней постановки.
Сценограф возник из недр необъятного театрального чрева моментально, будто только и ждал весь день этого приглашения. Подмышкой он сжимал необъятных размеров прямоугольник папки, набитой ватманами чертежей и эскизов. Угрюмо, с видом отвергнутого гения, протиснулся он между креслами зрительного зала, подошел к режиссерскому пульту и положил папку на стол для текстов ролей. Папка была раскрыта им таким образом, что ее края вдавили режиссера вглубь его личного кресла.
Режиссер, отдышавшись (он был тщедушным), решил немного поиграть с обиженным обидчиком. Игра постановки пьесы иногда бывает не менее интересна, чем само сценическое действо, и импровизация в ней стоит не на последнем месте. Режиссер взял долгую паузу, заполнив ее имитацией внимательного изучения сто раз виденных - перевиденных чертежей и рисунков, потом произвел несколько сожалеюще сочувственных щелчков языком, будто собираясь сказать нечто, но вместо слов махнул рукой и вновь углубился в чертежи. И вдруг неожиданно пробурчал конец, будто прерванной ранее фразы - резко и раздражено.
- Например, это, - он ткнул пальцем в эскиз. - Что подразумевают эти спицы и шарики?
- Они хорошо заполняют пространство. Их вращения и комбинации должны создать впечатление-образ движения механизма непонятной конструкции, вызывая эффект завораживающего слежения глазами за траекториями кинематического объекта. Я бы сказал: магический эффект.
- Вроде хрустального шара? Но скажите, для чего они предназначены? Их назначение?
Раздражение сценографа стало нарастать, он надулся, будто внутри него закипал паровой котел неприязни.
- Он символизирует технического монстра, механического сверхпаука, объединяя в себе представления о всемогуществе механизмов века девятнадцатого и разочарование в техническом прогрессе нашего времени. Все это и создает образ...
- Вы бы еще фаллос приплели. Я спрашивал об их назначении в машине времени.
- Не знаю. Разве это так важно? Декорация - лишь служебное дополнение к игре актеров, к развитию действия. Она должна работать на шоу, на замыслы режиссера.
Режиссер бессильно развел руками, обернувшись к продюсеру с немым вопросом: "Что еще ожидать от этого человека?"
- Надеюсь, вам все понятно?
- Не скрою, ни я, ни уважаемый коллега не понимаем до конца ваш замысел, хотя и преклоняемся (продюсер легонько, но непреклонно наступил на ногу дизайнеру) перед вашими заслугами, именем и верим в безграничность вашего таланта.
Сценограф высвободил свою ступню из-под подошвы сорок седьмого размера. Он сдаваться был не намерен.
- Но нам бы хотелось знать более конкретно, что от нас требуется.
- Зрителю абсолютно наплевать на ваши бредни о шестеренках, мигающих лампочках и бегающих никелированных шарах. На такую простую удочку его не поддеть, поскольку все ваши прожекты - лишь декорация, изображение того, чего нет. Для того чтобы действительно заворожить зрителя, нужно изображение чего-то реального, технологичного по глубинной своей сути. Не фантазию, нет, но аппарат где каждая деталь имеет свой смысл. Почему нас так завораживает красота машин, самолетов и прочей техники, даже старинных паровозиков? Потому что в них заключена некая практическая формула, формула инструмента, орудия, соразмерности его частей и целого, практического предназначения и мастерства исполнения.
- Эта красота создана дизайнерами машин.
- Согласен с вами. Но только отчасти - касательно красоты упаковки. Истинная красота механизмов создается конструкторами и инженерами. Машины - это то, что служит, а не создает видимость.
- Я понял. Вам нужен специалист в области хрономашиностроения.
- Только и всего. Неужели это не было ясно с самого начала?
- Но таковых на сегодняшний день не имеется.
- В самом деле? Неужели этим никто не занимается?
Теперь настал черед продюсеру и сценографу взять реванш, обменявшись знакомой немой фразой: "Ну что еще ждать от этого человека?"
- Разве сумасшедший может заниматься этим.
После некоторого раздумья режиссер озадачил двух молчаливых триумфаторов фразой:
- Знаете, ваша идея не лишена смысла. В конце концов, нам нужна не сама машина времени, а только ее макет. Каким бы невозможным ни был, к примеру, вечный двигатель, но все его разнообразные модели чаруют именно своей логической законченностью. Хоть базовая посылка в них неверная, но логика механизма в них есть. Логика скрытого логического архетипа бессмертия. Сумасшедшие тоже имеют свою логику - отличную от нашей, иррациональную. Но она есть! Понимаете?.. Решено! Согласен на сумасшедшего. Но сроки. Пусть работает от зари до зари. Средств не жалейте. Привлекайте любых технических помощников. Коллега-дизайнер, вам придется заняться размещением на сцене агрегата и потом придать ему законченный вид.
- Работать с психом?
Продюсер закрыл сценографа своей могучей спиной и восторженно затараторил:
- Это его вполне устраивает. Только он до конца это еще не осознал. Сумасшедшая постановка - это будет гвоздь сезона. В этом есть некоторая пикантность. Мы согласны: и я, и коллега-дизайнер.
- Сроку вам неделя. От силы - десять дней. Я уже чувствую, как мне удается переломить ситуацию! Теперь прошу меня оставить, я хочу еще раз прогнать второй акт.
Ему действительно удалось переломить ситуацию. Актеры, ранее бесцельно бродившие по сцене, забывавшие тексты ролей и последовательность сцен и действий, теперь носились по залу как в угаре, покрывались обильным потом, на ходу скороговоркой бросая и ловя реплики. Все они были захвачены этим мистическим действом, близким к мистерии. Они настолько вошли в роли, что повыкидывали свои микроприемники-суфлеры, теперь нисколько не нуждаясь ни в чьей подсказке: текст рождался и приходил сам, будто материализуясь из разлитой над сценой невидимой субстанции, называемой "духом пьесы". И над всем этим царил Режиссер - то восседая на своем режиссерском кресле, как Создатель на небесном троне, следящий за проделками Адама и его потешного потомства, то пребывая во всех местах сцены и зала сразу, то струясь змеиным телом по невидимым древам и нашептывая каждому актеру яд искуса его роли. Ему незачем было больше кричать, устраивать многочасовые разносы и изматывающие своей бесцельностью объяснения очевидного. Ему оставалось только зорко следить и филигранно подправлять в нужный момент, дать действию наполниться собственными соками и развиться самостоятельно.
Наверное поэтому он не обратил особого внимания на появление маленького суховатого человека неопределенного возраста, которого толчками подталкивал к режиссеру продюсер.
- Вот вам ваш пациент... Простите: главный инженер. Насилу поймал.
- Что вы имеете в виду?
- Ну этот... что заказывали... Главный по машинам времени. Вычислить его было не трудно (продюсер наклонился к уху режиссера и продолжил полушепотом). В первом же патентном бюро мне назвали его имя, стоило мне представиться старшим санитаром психиатрической клиники. Де, ищу сбежавшего пациента, сбрендившего на путешествиях во времени и постоянно меняющего имена. Мне тут же его и назвали. Труднее его было перехватить - за день он оббегает пять-шесть патентных бюро.
- Я думал, вы сразу обратитесь в клинику.
- Так я и сделал. Там полным-полно таких психов. Но проблема в том, что их не выпускают. Боятся, что доберутся до своих агрегатов и улизнут во времени. Ни о какой работе не могло быть и речи.
- Хорошо. Быстро представьте его, введите в курс дела и приступайте. У меня мало времени. Надо еще раз прогнать второй акт.
Продюсер подтолкнул щуплого человечка к режиссеру, приговаривая:
- Не робей, парень. Все будет в порядке.
"Вот такого мне бы на главную роль. Хотя нет, не пойдет. Слишком характерная мимика, наверняка неважная дикция, да и текста ни за что не запомнит".
- Приветствую вас. Чертежи у вас с собой?
- Чертежи? Какие могут быть чертежи? Стоит мне что-нибудь изобрести - как тут же и сопрут. Я столько потерял идей! Только нарисую новое изобретение - моментально чертеж кто-нибудь свиснет. Никак не могу найти только что нарисованное. А вы говорите: "чертежи". Как только...
- В таком случае, как же вы собираетесь строить свой аппарат?
- А голова на что? Все ж в голове. Голова - она главный товар. Оттуда не украдут. Только что-то изобрел - тут же запомнил. Главное - чтобы по голове не били, а то идеи встряхиваются, как пыль из ковра.
- Мне он подходит. Сколько вы хотите получить в свое распоряжение средств?
- Миллион. Иначе ничего не получится. Шутка сказать - летать через время. Одних припасов сколько надо захватить. Миллион, миллион только за идею.
- Милейший, давайте мы с вами зайдем с другого конца. Вы будете говорить, что вам нужно, а этот дядя... этот господин все вам достанет. Итак - с чего начнем?
- С французского повара.
- Это еще зачем?
- Я должен хорошо питаться. Слышал, устрицы очень полезны для головы, еще икра, крабы там всякие.
- Значит - вы голодны. Сейчас вас накормят, а после обеда сразу приступайте. Вам ведь нужны не деньги сами по себе, а нечто иное - чтобы ваша идея увидела свет, обрела, так сказать, материальное воплощение. А с помощью такого аппарата вы добудете столько миллионов, что потеряете им счет. Ведь так?
Изобретатель задумался, но лишь на мгновение.
- Так... А вы точно не врач?
- Нет. Я - господь Бог. Идите и творите. У меня все. За дело немедленно!
Обескураженного изобретателя продюсер вытолкнул из репетиционного зала в актерский буфет мягкими, но сильными толчками. Минут через десять он вернулся обратно в надежде услышать слова похвалы. Но режиссер уже спал прямо на режиссерском пульте. Актеры репетировали сами, даже не заметив временного отсутствия вечно присутствующего режиссера.
В центре главной сцены разобрали композицию из столов и стульев, заменив ее на картонные ширмы, обклеенными снаружи алюминиевой фольгой, а изнутри выкрашенными черной краской. Ширма загромоздила полсцены, вызвав тем большие неудобства. Внушительные ее размеры особенно сказались на и без того болезненном переносе пьесы с репетиционной на главную сцену. Рушилось выверенное уже сценическое движение, ломались мизансцены, фольга отражала свет юпитеров, что слепило актеров, а постоянное постукивание по металлу и треск электросварки заглушали реплики.
Режиссер до поры, до времени мирился с этими неудобствами, чувствуя ответственность за свою шизоидную идею. Но однажды взорвался, бросился к ширме, готовый разнести ее на клочки вместе с машиной и изобретателем, скрытыми за ней. В самую последнюю секунду в ширме открылось потайное окошко и из него высунулась всклокоченная голова изобретателя. Он уставился на режиссера, жуя что-то полным ртом.
С минуту они наблюдали друг друга. Когда пауза стала невыносимо долгой, режиссер, начал свою речь, не вынеся молчания нагло жующей рожи.
- Милейший, - произнес он с глубокой издевкой, - нельзя ли убрать эти ширмы?
- Не-а! Работа еще не закончена.
- Ну, хотя бы закрасить это "серебро".
- Ни в коем случае. Заклеишь - вся работа насмарку. Ничего не получится. Заклеить никак нельзя.
- Это вам крайне необходимо?
- Абсолютно. Ширмы экранируют крупные частицы времени. А они побьют мне все приборы времени.
- А сверху они не залетят?
- И сверху все закрыто. Даже пол заклеен фольгой. Ни одна не проскочит. Все отскакивают как один.
- Как один?
- Или одна. Забыл, какого они роду. Кажется... посредственного. Ну там одна-две не страшны. Я все продумал. Я же - главный инженер. Еду и инструменты мне подают через люк в полу. В него же ночной горшок подставляют. Но когда люк открыт, я закрываю главный генератор кожухом, а всю машину прикрываю фольгой. Лишняя предосторожность не повредит. Мало ли что может случиться. Крупные детали мне спускают по трапеции. Так и живу. Совсем вам не мешаю.
- Это вам так кажется! Позвольте вас спросить - скоро вы закончите?
- Скоро - нескоро, не знаю. Ваши люди никак не могут достать золотых эталонных хронометров. Без них вся тонкая отладка стоит.
- Вам же доставили старинные куранты, снятые с городской башни.
- Ну и что? Куранты - ерунда. Нужны хронометры. Извините.
Лохматая голова исчезла в окошке, но лишь за тем, чтобы снова появиться с плотно набитым ртом.
- Так все время и едите?
- Все время и ем. Потом времени не будет, ничего не будет, особенно времени. А когда времени нет - ничего и не поешь. Потому что и времени на еду нет. А без еды мозг засыхает.
Режиссер отстранился, как отстраняется генетик, увидев созданного им монстра. Единственное на что он теперь рассчитывал - это на аппарат, который может получиться, не слишком уродлив. Изобретатель глубоко и всесторонне удовлетворенный беседой скрылся в недрах ширмы, откуда послышался трезвон с переборами нескольких молотков сразу.
Пришлось удлинить репетиции. Но псих-изобретатель, казалось, не знал роздыха. Перезвоны молотков по металлу прекращались лишь на те короткие мгновения, когда изобретатель хватал очередной оковалок ветчины, ломоть сыра или вскрывал банку сардин. Тогда он открывал свое потайное окошко и наблюдал за репетиций, немилосердно чавкая и рыгая. Как ни странно, актеры привыкли к нему. Они впали в азарт соревнования, стараясь перекрыть громким голосом рабочие шумы и продержаться на сцене больше времени, чем длился рабочий день неутомимого конструктора. Хоть попытки их не имели особого успеха, это неожиданно сказалось на характере шоу: спектакль получился невероятно динамичным и громким (отказались даже от приклеенным к щекам миниатюрным микрофонам, транслировавших звуки актерского голоса на звукорежиссерский пульт, откуда он передавался на стереоусилители в зрительный зал).
Ширмы убрали также внезапно, как и поставили. Поглазеть на этот торжественный момент собралась добрая половина театра. Недобрая половина подглядывала из-за кулис. Первыми примчались продюсер и сценограф.
Последний не смог скрыть своего злорадства - конструкция удивительным образом напоминала его разработки. Только была еще более смелой и сумасшедшей.
На огромном бронзово-чугунном скелете курантов водрузился сверкающий анодированным серебром столб, увенчанный полированным котлом. В середине механизма посверкивал огромный хрустальный шар, заключенный в причудливый каркас из сплетенных между собой камертонов различных размеров. Четыре стойки каркаса были обвиты серебряной проволокой ("чистое серебро с добавлением платины", - посетовал продюсер), что придавало им вид ассирийских храмовых колонн. Вместо стрелок над огромным циферблатом курантов были приделаны две штанги, от которых вверх шли серебряные спицы, с насажанными на них шариками.
Режиссер обошел всю конструкцию несколько раз, потом спустился в зал и уселся на кресло в первом ряду.
- По моему - неплохо. Только надо приподнять задний край градусов на пятнадцать, чтобы в зале был виден циферблат курантов. Да еще развернуть панелью управления в сторону зала - там полно всяких медных рычажков и часиков. Очень занимательно смотрится.
- Ни в коем случае, - вмешался изобретатель - Если наклонить конструкцию, то нарушится параллельность времени и выйдет искривление пространства. Вы можете сказать, что произойдет в этом случае? Я не могу. Но ничего хорошего не выйдет. А развернуть аппарат вам не удастся - он установлен на большой стрелке компаса, которая, как известно, всегда указывает на север.
Все тут же увидели выступающий вперед красный треугольник, бывший концом стрелки, указывающей на юг.
Дизайнер не выдержал и хотел было выставить изобретателя в самом дурном свете (а вместе с ним и режиссера, скорей последнего в первую очередь), но вовремя одумался - раз конструкция напоминает его эскизы, то и его бумерангом заденет собственная насмешка. С другой стороны: сумасшествие знак гения. А раз его проекты имели некоторую ненормальность, то и он в праве рассчитывать на свою толику гениальности. Пока чувства в нем колебались, подобно затухающим движениям маятника, он решил ограничиться иронией. В нотках его голоса без труда распознавались приевшиеся всей актерской братии интонации режиссера.
- Скажите, милейший, для чего служит эти спицы?
- Какие? Ах, эти. Это вовсе не спицы вовсе, а резаки пространства. На холодной плазме. Все очень просто - если они вращаются по часовой стрелке - то время движется вперед, если против - назад.
- А шарики, шарики на них?
- Шарики - вещь необходимая. Просто замечательная вещь. Они излучают гиперхронное излучение. Как бы это лучше объяснить. Бур видали? Там есть такие алмазные резцы, которые могут и базальт раскрошить. А эти резцы сверлят не материю какую-нибудь, а время. Только в том и разница.
- Понятно. У меня больше вопросов нет.
- Может кто еще чем интересуется?
Режиссер взял инициативу на себя.
- Вопросы отменяются. Хотелось бы увидеть ваш аппарат в деле. Где у вас там кнопка времени?
- Э... нет. Эту штуку заводить надо.
- Разве она у вас на ручном приводе?
- На механическом. Надо взвести главную пружину. Иначе нельзя. Где я возьму другой источник энергии? Отключат энергию и порядок: машина встала. А если прокиснет электролит или, положим, сядут батареи? Так и буду куковать в Юрском периоде, пока не найду какую-нибудь подходящую замену. Пружина - она надежнее всего. Взвел и порядок. Это вам, недотепам, кажется, что раз часы измеряют время так и могут на него как-то влиять. Ничего подобного. Часы - лишь механизм для длительного вращения одного единственного штифта с постоянной скоростью. И все. Хороший механизм, но никакого отношения к реальному времени не имеющий. Так почему бы не использовать его, как главный источник энергии?
После этой фразы не выдержал продюсер. Слишком весомое превышение сметы раздавило его грузную натуру, а все сумасшедшие бредни, вызвавшие не менее сумасшедшие расходы, извели его вконец.
- Зачем же вам понадобилось полкилометра серебряного провода, если все так просто?
- Все гениальное просто. А без провода никак не обойтись. Я и так прикидывал и этак. Ничего без провода не выходит. Медь не годится. Особенно для магнитных рулей. А без рулей сбиться с курса в пространстве - как дважды - два.
- Для чего вы морочили мне голову серебряно-ферритовым генератором, если у вас энергия механическая?
- Энергия движения - механическая, это точно. А вот энергия излучения...
- Но генератор то - из токопроводящего хрусталя, хотя за этот шарик мы тоже отвалили кругленькую сумму.
- Это чтоль? - изобретатель похлопал грязной ладонью по идеально чистой поверхности хрустального шара. - Так это вовсе не генератор. Это - дегенератор. Красиво? Совершенно уникальная вещь. А генератор под ним. Тоже классная штучка. Так сказать - артефакт или кунштюк или... Во! По-итальянски то я забыл, как будет. Э - э...
- Не важно, как будет. О деле говорите!
- О каком деле? Ах, да - да - да. Он дает энергию для рассечения пространства. А вот это (изобретатель указал на посеребренный фаллос) главный тормоз. Он зацепляется шляпкой за гребень волны времени и скользит, скользит по ней. Ну, сами знаете как. Надеюсь, детей в зале нет. Вот здесь - резонаторы. Они... это вам не понять. Остальное не важно.
- И как это вы обошлись без вечного двигателя? - не унимался сценограф.
- Запросто. Это начинающий изобретать машину времени думает, что ему вечный движитель позарез нужен. Но это все иллюзия, пока не поймет, что машина времени - это тормоз. Уж тормознет, так тормознет, будьте покойны. Мигом в XII столетии окажешься. Колоссальный тормоз!
Режиссер начал терять терпение.
- Все! Начали! Свет в зал на машину. Рамповые огни притушить. Сзади кинуть два пучка конражуром. Заполняющий свет выключить. Вы готовы?
Изобретатель сделал каменное лицо, видимо, проникшись серьезностью момента. Постоял. Натянул кожаную летную штурманку. Застегнул все кнопки и молнии. Водрузил на голову никелированный пожарный шлем, позаимствованный из реквизиторской. Как подобает настоящему пилоту во все времена, натянул краги. Защитил глаза очками для подводного плавания. Парадным шагом промаршировал к заводной ручке и повращал ее минут десять.
Все были потрясены представлением и невольно заулыбались. Но вот пилот машины времени отжал стопор - начали вращаться огромные шестеренки и маленькие колесики, закрутились валы, зашатались маятники, стали ерзать туда-сюда анкеры. Движение постепенно от со стоном разжимавшейся стальной спирали передавалось всем механизмам и агрегатам. Увлеченные зрелищем, присутствующие затихли, впали в оцепенение, постепенно начавшее перерастать в изумление.
Два блестящих барабана, расположенные один над другим и казавшиеся ранее просто круглой станиной, поддерживающей конструкцию хрустального шара, завращались во встречном движении, рассыпая вокруг белые искры. В разных частях аппарата возникли негаснущие электрические дуги, а на выступающих деталях запылали коронные разряды. Камертоны зазвенели на разные лады и звуки эти проникли всюду, создавая стойкие вибрации в ушах, головах, во всем организме и всех его членах. Особенно в зубах.
Изобретатель обошел всю конструкцию, придирчиво проверяя работу отдельных узлов, подкручивая гайки и поворачивая бронзовые ручки, кое-где приседая на корточки и как заправский гонщик, осматривающий свой Макларен перед стартом. Он - единственный из присутствующих понимал что происходит. Управлял всем действом и руководил.
Наконец, убедившись в исправности работы блоков и агрегатов, изобретатель величественно и неторопливо удалился к приборной доске. Через минуту из-за машины показалась его голова, и послышался голос, перекрывший всю какофонию шипения, звоны, скрежета, тиканья, щелканья и колочения: "Даю самый малый!"
- Гениально! - наклонившись к уху дизайнера, крикнул режиссер. Тот пожал плечами и сделал вид, что не расслышал.
Стойки с укрепленными на них спицами и шариками стали вращаться. По фаллическому столбу побежали спиралевидная молния, за ней другая, но закрученная в иную сторону. Над котлом засветился большой бело-голубой шар. Присутствующих обдало острым запахом озона, наполнившим зрительный зал свежестью и ужасом грозы.
Стойки, тем временем, раскручивались все быстрей и быстрей, спицы слились в серебряное облако, а вращение светящихся шаров стало похоже на толстые неоновые кольца. Все механизмы закрутились и задергались так быстро, что стали почти невидимыми. Звуки слились в один неимоверный рев механического чудовища, вызвав падение в зал хрустальных подвесок с люстр и бра, самопроизвольные взрывы электрических ламп в софитах и юпитерах.
Послышался легкий хлопок, свечение, исходившее от разных частей аппарата, слилось в пирамиду сплошного света и неожиданно угасло. Зал погрузился в полную тьму. Слабо светились лишь зеленые надписи "Выход" и огни святого Эльма на канделябрах.
- Я так и знал!.. - раздался в темноте голос главного пожарника театра. - Я так и знал, что этим все кончится. Слушай мою команду! Включить аварийное освещение. Электрикам проверить шкафы электропитания и щитки освещения. Пожарным расчетам взять инвентарь и заступить на боевые посты. Искать очаги...
Звуки его команд потонули в топоте сотен ног, выбегавших из зала. Включилось аварийное освещение и зал заполнился неярким матовым светом.
- Боже, что это? - простонал продюсер, указывая на сцену.
Все оставшиеся в зале (сам продюсер, режиссер, дизайнер-сценограф и главный пожарник) последовали взором за его пальцем и обратили взор на сцену. Там не было ничего кроме гигантской стрелки компаса. Ничего более.
- Этого и следовало ожидать, - грустно ухмыльнулся дизайнер. - Идея была слишком сумасшедшей.
- Мне никто не поверит. Никто. Особенно страховая компания. Как я спишу в убытки такую сумму? Инвесторы меня повесят.
- Деньги - дым! Что с человеком? - возразил ему пожарник, уже расхаживавший по сцене с маленьким красным огнетушителем в поисках очагов загорания.
- Произошло то, что и должно было произойти, - в задумчивости произнес режиссер, присоединившийся к пожарнику. - Просто парень слишком вошел в роль. Вот и переиграл немного... Только и всего.
- Переиграл, переиграл! - зарычал продюсер. - Выиграл! Ухлопал на свой драндулет кучу денег, обратил их в драгоценные металлы и был таков. Устроил здесь цирковой фокус с исчезновением предметов. Такой фокус, что... что... - продюсер бессильно опустил свои могучие руки.
- Коллега дизайнер, вы не успели сфотографировать эту штуку? Нет! Жаль, идея была неплоха. Мне очень понравилось. Завораживает, как магический кристалл.
Режиссер заложил руки за спину и стал медленно бродить по сцене. Он остановился у стрелки компаса, задумчиво оглядел это красно-синее коромысло, грустно ухмыльнулся и пнул ее ногой. Та, как ей и положено, отклонилась, замерла в крайней точке и пошла обратно. Дойдя до крайнего западного положения, она вновь отправилась на восток, каждый раз смиряя свои колебания. И так до тех пор, пока прочно не встала в своей непоколебимой уверенности показывать красным хвостом на Юг и никуда более. Но, несмотря на прекращение своих колебаний, она не хотела навсегда простится с самой идеей движения. Стрелка вибрировала, причем вибрировала все сильней и сильней, начав издавать звук, напоминающий стон гигантского камертона.
Хлоп! В воздухе рассыпался сноп искр и над стрелкой возникла исчезнувшая машина времени. Приборная доска теперь была развернута в зал. Это было первое, что заметил режиссер: "Как удачно она встала". В следующее мгновение он был оглушен разрядом электрического тока и сбит с ног воздушной волной. Остальные присутствующие получили чисто психологические, но не менее болезненные травмы. Опомнившись, они бросились к пострадавшим: рядом с телом режиссером был распростерт путешественник во времени. Без каски и очков, в прожженной куртке, дымящейся по всем швам и молниям, он лежал, будто совсем не живой с застывшей улыбкой на обветренном (очевидно ветрами времени) лице. Пожарник, наконец, обнаруживший очаг загорания, вскрыл огнетушитель и обдал изобретателя струей углекислого газа, от чего тот покрылся инеем. Продюсер бросился к заиндевелому человеку и стал его нещадно трясти. Дизайнер похлопал по щекам режиссера. Действия эти скоро привели обоих пострадавших в чувство.
- Где ты был? Куда ты хотел удрать? - кричал в лицо изобретателю продюсер.
- Действительно, где вы пропадали, коллега? - вторил ему воскресший режиссер.
- Не знаю. Не знаю, господа, - отвечал им несчастный пилот машины времени.
- В прошлом?
- Нет. Прошлое прошло. Оно существует лишь в мнемопространстве и мнемовремени нашей памяти. А в реальности его уже нет.
- Значит - в будущем.
- Нет. Точно не в нем. Оно еще не существует. Путь в будущее лежит через прошлое. Это такие прыжковые задержки. Будущее - это прошлое со знаком минус. Отрицательное прошлое. Это в теории. А на практике его нет, поскольку нет прошлого.
- Остается параллельный мир.
- Возможно. Но только мира этого нет. Есть место, где он должен быть, а самого мира нет. Пустота. Ни пространства, ни времени.
- Так где же вас черти носили?
- Не знаю, господа. Ничего не знаю. И как мне в голову могла прийти такая сумасшедшая идея?
- И нам всем тоже, господин изобретатель, - отметил режиссер, поднимаясь и отряхиваясь. Голос его обрел уверенность. Он несколько раз громко хлопнул в ладоши и прокричал в пространство.
- Господа, прошу всех занятых во втором акте в зал. Репетицию никто не отменял.
СОЛДАТ 1
Мощный взрыв хохота заставил трепетать брезентовые стены солдатской кантины, но бравый ефрейтор даже бровью не повел. Только слегка скривил губы, делая очередной глоток виски. Уж он то знал, как сохранять хладнокровие.
- Стало быть, ты и есть распервейший на всю армию солдат? Ха!.. Вот умора! А мы тут сидим и раскидываем мозгами промеж себя: "Кто есть наипервейший солдат?". Приходит какой-то ефрейтор-пехотинец и бац! - отойдите парни, вы мне не чета.
- Может тебе и лишний стаканчик по такому случаю положен?
- И доппаек, и черпак со дна котла?
- Талон в бордель без очереди?
Все опять заржали, да так неудержимо, что один брандфейерверкер-зенитчик свалился со скамьи на земляной пол. Бутылки с пивом посыпались со стола, кто-то неловко принялся поднимать унтера с земли, еще раз, уронив его, к еще большей радости присутствующих.
Ефрейтор хранил молчание. Лицо его было непроницаемо. Видя, что смех совершенно не задевает пришельца, все затихли, стремясь спровоцировать разговор и разразиться следующим раскатом смеха
на любую фразу гордеца.
Выдержав достаточно долгую паузу, пехотинец Бейси сухо заметил:
- Если вам требуются разъяснения, то я вправе требовать полной тишины. Иначе вы от меня ничего не добьетесь. Ясно?!
Брандфейерверкер, только что вновь взгромоздившийся на скамью и успевший отряхнуть пыль с лица и мундира, одобрительно
кивнул, однако на роже его светилась ехидная улыбка: "говори, говори - чем больше наплетешь, тем большая потеха выйдет".
- Возражений нет? Тогда слушайте. С тех пор, как в нашей армии был введен новый порядок формирования частей, всем боевым подразделениям присваиваются номера: армия номер один - ударная, номер два - фронтовая или полевая, номер три - резервная. Соответственно корпуса в армиях носят те же номера и функции. И дивизии в корпусах. И так далее. Такой же порядок в батальонах, ротах, взводах...
- Это мы и без тебя знаем - дальше.
- Каждый из вас служит в чем-то ударном, фронтовом и резервном одновременно и имеет что-то вроде длинного порядкового номера, типа: солдат третьего отделения, второго взвода, резервной роты, ударного батальона, полевого полка и так далее до номера армии. Так вот, я служу в первом отделении первого взвода первой роты первого батальона первого полка первой бригады первой дивизии первого корпуса первой ударной армии. А поскольку я - ефрейтор первой тройки в отделении, а это солдатское
звание, то выходит я и есть солдат номер один.
- Похоже на фрактальное множество, - вставил штабной младший писарь, носивший звание субрядового, но имевший нашивки вольноопределяющегося.
- Ты это, ... не ругайся, писарюга. Здесь дело серьезное, - цыкнули на него притихшие унтера.
- Я в смысле: "ковер Серпинского", - искренне недоумевал знаток высшей математики.
- Не знаем таких, да еще с коврами. Наверное, только в штабах служат такие чеканутые, да еще с такими фамилиями, да еще во фраках, да еще множество, - плюя на земляной пол, цедили через зубы воины боевых частей, полные презрения к тыловой, штабной и
прочей "чмошной" камарильи.