Хохлов Григорий Семёнович : другие произведения.

Командировка В Котельнич

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:

  
   КОМАНДИРОВКА В КОТЕЛЬНИЧ (повесть)
  
   Здесь нет красы,
   Краса не всем дается.
   Но есть душа,
   В которой -- сердце бьется...
   (надпись на обратной стороне фотографии)
  
   Читает Олег эту надпись на фотографии и не согласен с ее смыслом: есть там и краса, и душа, и сердце теплое, хотя написано это тридцать лет назад. Но все вспоминается так, будто вчера было.
   Совсем еще юное красивое лицо в обрамлении локо­нов каштановых волос. Эти добрые карие глаза и краси­во очерченные губы стали ему ближе, дороже и роднее. Эх, молодость! Огнем пронеслась она по нашим жилам, и нет ее. Только на миг сблизились их планиды и разош­лись уже навсегда. А память редкими вспышками, нет-нет да выхватит из прошлого те счастливые минуты их встречи.
   Город Котельнич встретил посланцев Тихоокеанского флота неприветливо: мало, что глубокой ночью, так еще и снегом по колено. А во Владивостоке была в этот день пре­краснейшая пора -- чудная осень. Все сопки в золотистом волшебном убранстве, и легкие паутинки скользят над ними. И вот одна зацепилась за человека, к ней спешат и другие. Человек щурится от яркого солнца и проводит рукой по лицу, сметая ладонью эти паутинки, словно противится чуду. Но поздно уже, они облепили его и потешаются над ним, а сами искрятся на солнце от радости. И он, как ребенок, им улыбается и наивно пытается защититься взмахами расто­пыренных пальцев. Но уже веселится сам человек вместе с природой, и душа его тоже парит над землей, как эти пау­тинки бабьего лета. Райская картинка!
   ...Два офицера и шесть матросов приехали за призыв­никами города Котельнича, представляя в своем лице весь Тихоокеанский флот. Неуютно им в легких бушлатах на фоне всей этой белоснежной круговерти. "Вот угораздило нас в самую зиму попасть! Или, как говорится, "из огня да в по­лымя" -- сокрушается старший группы лейтенант Сидоров. Но тут же вздрагивает от попадания снежком, брошенного старшиной второй статьи Олегом Серегиным, и забыл обо всем. И в миг закрутилась группа. Все побросали свои чемо­даны, спешно лепили снежки и тут же давай пулять друг в друга. Как дети малые!
   А тут и машина милицейская из темноты нарисовалась.
   -- Вот и такси подано! -- смеется Володя Нестеров, глядя на милиционеров. А тем тоже весело.
   -- Садитесь, если не боитесь, куда надо, туда и доставим!
   -- Ладно! Ночь на дворе, никто не откажется до места доехать! -- лукавят моряки, а сами друг на друга посматри­вают. Вроде никто из них, не против прокатиться. И двинулась машина в темноте ночи до места ночевки.
   Остановились моряки в расположении одной из частей и скоротали там время до утра. Утром, начищенные и наутю­женные (утюг с собой привезли) двинулись они в город для знакомства с его достопримечательностями. А главным дос­тоянием этого городка оказались люди. Простые, добрые, улыбчивые люди, которые с большой радостью встречали моряков, здоровались с ними, останавливались, чтобы пере­кинуться словом.
   "Вот это прием! -- удивлялись моряки. -- Такое и во сне не приснится. Во Владивостоке нас никто не замечает, а тут столько внимания. Пусть там волшебные паутинки летают, но сердцу теплее здесь, в глубине России, среди ее людей. Правда и в Приморье хорошо, но надо кривить душой, хотя между городами этими девять тысяч километров". Все пра­вильно получается, как в песне:
  
   Широка страна моя родная,
   Много в ней лесов, полей и рек.
   Я другой такой страны не знаю.
   Где так вольно дышит человек!
  
   Святые слова, и как они отражают настроение людей, их души в любом уголке нашей многонациональной России. Почет и уважение морякам -- со всех сторон. Везде их в гости зовут, везде угощают. Ну, как тут не выпить с хороши­ми людьми, да еще служивому человеку. И уже и снег им в радость, и красивый древний городок, которому чуть ли не тысяча лет. "Вот так, ребята!" И съехали бескозырки на са­мые затылки от удивления: это же надо, старина-то, какая! -- и поклонились они золотым куполам.
   А на следующий день отправились они в баньку: поря­док есть порядок, а чистота -- прежде всего. А в бане весь персонал и клиенты, удивились им и обрадовались. Встретили моряков, как подобает, на высшем уровне: гудела парная от натуги, и хлопали веники -- жарко и хлестко. Радовались жару молодые и сильные тела, очищались от всяких бацилл и микробов и прочих вирусов после длительной дороги.
   -- Только в бане, чистый душой и телом, может быть счастлив человек! -- смеется один дедушка, а сам пару под­дает -- держись, морская душа!
   По распоряжению директора бани выкатили морякам бочку свежего пива -- угощайтесь, мол, ребята, ведь вы дома сейчас! И столько у людей радости, будто своих детей, встретили, и не знают, где их посадить да чем угостить. Вот она, широта души российской, ее доброта и гостеприимство.
   И скоро оказалось, что многие мужики служили на фло­те, и тянутся к морякам со своим угощением, потчуют ребят. Пробовали офицеры пресечь это "безобразие", но их молча оттеснили в сторону:
   -- Отдыхают ребята и, пожалуйста, им не мешайте!
   Вспоминает Олег, и как будто вчера все это было, а сча­стлив он и сегодня, а ему уже под полтинничек лет: "Эх,
   56
   молодость!" А на завтра их пригласили на праздничный ве­чер, в честь Седьмого ноября, в один техникум. Просто при­гласили: шли девушки по улице, подошли к морякам и при­гласили их на вечер безо всякой вычурности. Ну, как им откажешь, этим красавицам, надо идти! Офицеры не проти­вились: пока нет еще призывников, то нет и проблем. И сами засобирались в гости.
   Только вошли они в зал, как кто-то крикнул на сцене: "Морячки пришли!" Весь зал встал и приветствовал моря­ков стоя. Сколько радости было у людей! И не радоваться с ними просто было нельзя. Такое не забывается никогда. И гордились моряки своей Родиной, своим могучим фло­том и нашими добрейшими людьми, которым и цены-то нет. Даже самые стойкие из моряков засмущались, никто не ожидал такого приема, и стояли они растерянные в ок­ружении веселых девичьих лиц. Весь порядок праздника был нарушен.
   Сразу начались танцы, и никто не жалел об этом. Девуш­ки расхватали моряков, пока те не пришли в себя, и закру­жились они в вальсе. Все было, как в сказке, и не было сил закрыть глаза: боялись, что вдруг все исчезнет. И когда Олег открыл глаза, то увидел море веселья вокруг, и шагнул в эту сказку. А как во всякой сказке должна появиться Добрая фея или Василиса Прекрасная.
   А феи и Василисы не могли попасть на этот бал: просто не пускали их туда: зал был переполнен. Она, одна из тех, кто пригласил моряков. Сверху, с балкона, со своей подругой, на­блюдала за чарующим весельем. И с этой минуты Олег из тысячи лиц видел только ее лицо и уже не замечал никого. А тут столько красавиц рядом: только протяни руку, и лю­бая из них твоя.
   Конечно, это была судьба, иначе все не объяснишь. Взгля­ды Олега и Ее, наконец-то, пересеклись, и Олег показал зна­ками, что сейчас он поднимется к ней и, прихватив Володю Нестерова, друга своего, ринулся наверх. Володя сопротив­лялся. Он ничего не мог понять, но Олег, ничего и не объяс­нял, упорно тащил его к заветному балкону. Лида, то есть Она, стояла, не дыша и не оборачиваясь. Она ждала его, она чувствовал приближение моряка. И летел он к ней из про­сторов Вселенной, чтобы встретиться, засверкать и исчезнуть, как метеор, навеки. Это были родственные души, они без слов понимали друг друга и ждали этой встречи, она должна была произойти, хоть раз в их жизни.
   Лида замерла. Сейчас он коснется ее плеча, и ее дивный сон станет явью. Олег с нежностью поправил волнистую прядь ее волос, и она обернулась. Большие и темные деви­чьи глаза в один миг приобрели золотистый оттенок и лу­чились от счастья. Столько теплоты было в них и душевной чистоты, что моряк только диву дался -- бывает же чудо такое!
   О чем разговаривал Нестеров со своей новой знакомой Олега не волновало -- пусть сами разбираются, он же не оставит Лиду никогда. Это было выше его сил. Быстро летело время, и пришла пора расставаться. Договорился Олег завтра встретиться с Лидой и побежал к группе моряков, которые ждали его в зале. Лейтенант Сидоров встретил Олега с улыбкой:
   -- Не по-флотски поступаешь, старшина. Девушку бро­сил, не проводив. Ведь ее и своровать могут.
   -- У меня не уведут, до самого дома доведу! -- заискрил­ся радостью старшина. -- Я мигом обернусь и сразу -- в часть.
   -- Ну, тогда добро, -- улыбнулся лейтенант и повел мо­ряков к выходу. А Олег побежал к девушке: "Хоть бы она не ушла!"
   Лида оставалась на месте. Она не могла прийти в себя от недавнего знакомства. Все было так неожиданно, хотя и меч­талось ей об этом и снилось ей это не раз. Но чтобы все так ярко получилось -- на звенящем балу -- даже не верилось!
   -- Вот и Василиса моя Прекрасная! И никто не похитил ее, -- смеется Олег. И Лида ему улыбается:
   -- Неужели, ты отдал бы меня, да еще какому-нибудь страшному злодею?
   Олег стал серьезным:
   -- Это выше моих сил. Никому я тебя не отдам! И они оба стали серьезными. Они шли по ночному городу, и им было хорошо вдвоем. Лидина подруга ушла раньше с други­ми девушками, не стала им мешать. Она поняла, что тут тре­тий лишний.
   Лида жила в общежитии и тоже торопилась, но они ус­пели вовремя;
   -- Завтра я приду к тебе, -- сказал ей Олег... -- если ты не против будешь?
   -- Я буду ждать, -- раскраснелась девушка и убежала по лестнице вверх. Пора и в часть возвращаться. Моряки встре­тили товарища весело:
   -- Вот и Ромео наш объявился -- не запылился! -- Но, увидев, что тот серьезен, сразу отстали: "Наверное, втрескал­ся, раз шуток не понимает. Такое бывает..."
   А на следующий день они встретились. Красивые и ве­селые они гуляли по городу, и все им было в радость: и снег, и легкий морозец, и яркое солнце. Редкие прохожие на них засматривались, некоторые даже глядели вслед. А одна ба­бушка остановила их и перекрестила:
   -- Какая из вас красивая пара. Рада за вас, деточки! Жи­вите долго и счастливо!
   Засмущались Олег и Лида. Но моряк тут же нашелся:
   -- И тебе, бабушка, долгих лет жизни желаем и крепкого здоровья!
   Они пошли дальше, а бабушка еще и в спину их пере­крестила, а затем долго смотрела им в след.
   О чем думала бабуля? Может, молодость свою вспомина­ла да позавидовала им или беспокоило ее что-то -- никто этого не узнает. Еще вспомнил Олег, что было в городе море рябины. Столько ее он не видал нигде. И вот подошли они к одному дому. А рябина там яркими гроздьями увешена, прямо красавица. Аж через изгородь свесилась она играясь. И кисти её к рукам людей тя­нутся. А сама она вся -- рясная от налитой соком ягоды. Так и светится на солнце и угощает молодых: отведайте моего соку спелого. Силы земной наберитесь и любите сильнее друг друга.
   Сорвал Олег мерзлую гроздь рябины и Лиду угощает.
   -- Знаешь, Лида, ты такая же красивая, как эта рябина, и так же ярко выделяешься на фоне этих сугробов. Снег и такие яркие ягоды, и ты так же красива! Тут и хозяйка показалась: "Все! Наверно, будет ругаться", -- решил Олег и приготовился к худшему варианту. А хозяйка улыбается им и зовет в гости:
   -- Что же вы там по сугробам лазаете: заходите и рвите рябину сколько вам надо.
   Растерялся моряк. Что за люди в этом городе? Все и здороваются, и разговаривают, и в гости зовут. Вот она, Рос­сия наша. Русь изначальная, только в глубинке страны и сохрани­лась. Смотрит Олег в голубые глаза хозяйки, и насмотреться не может -- столько в них доброты.
   -- Спасибо, хозяюшка, нам и этого хватит. А зайти? Не­пременно зайдем, только со временем у нас нелады. Помаха­ла хозяйка им рукой на прощание и тоже смотрит им вслед. "И свои дети, видно, такие, как мы. И наверное, далеко от родитель­ского дома", -- подумалось моряку. Были они и в музее, и понял Олег, что не знает он истории России, а этот городок, из самых корней ее вырос.
   И потрясенный этим открытием, он почти не разговари­вал, так и шли они, молча с Лидой, пока Олег не пришел в себя. Голубые глаза его радостно блестели:
   -- Наверное, моя судьба такая, что я здесь оказался и узнал столько нового и тебя встретил, -- и обнял он крепко девушку, та не отстранилась. Ей было хорошо с этим моря­ком: о таком она и мечтала. Всю свою небольшую жизнь.
   Какой он сильный и широкоплечий, а вместе с тем быс­трый и ловкий. Вон как ловко схватил снежок и запустил в рыжего кота, который крался к птичкам. Птички улетели, так ничего и не поняв, а рыжий разбойник, выпучил свои желтые глаза на людей.
   Но, поняв, что опасности для него они не представляют, покрутил хвостом у своего виска, словно хотел сказать: "При­дурки вы оба", и чинно удалился по своим делам...
   -- Вот какой кот ученый, его шибко не испугаешь, -- смеялись молодые люди.
   -- Мудрый кот, и наглый к тому же, -- добавила девушка. -- А ты знаешь, Олежка, мне завтра домой надо ехать, -- будто вспомнила она. -- А этот котяра и напомнил мне о доме. Карие глаза ее стали темные и очень грустные, лицо омра­чилось, а руки легли на грудь моряку. Тот придержал ее за плечи и посмотрел в эти темные печальные озера.
   -- Что случилось, Лидочка, тебе плохо со мной?!
   -- Глупенький ты, Олежка. Если бы ты знал, как я счас­тлива, -- и доверчиво прижалась к широкой груди моряка.
   -- Я бы осталась в общежитии и не поехала домой, толь­ко из-за тебя, но мама дома одна, и маленький братишка с ней. А отца у нас нет давно. Вот и надо ехать, плохо им без меня, -- закончила Лида. Грустные, они стояли у общежития, а нужных слов не находили.
   -- Ты пойдешь меня провожать? -- нашлась девушка.
   -- Обязательно, я тебя не оставлю одну, а сейчас тем более, -- оживился Олег.
   -- Тогда завтра в три, на вокзале, -- поцеловала Олега девушка и унеслась от него, уже навсегда. Глупо обижаться здесь на судьбу: ведь он был на службе тогда...
   Наглаженный и начищенный стоял моряк у выхода из части, когда прибыл помощник коменданта и запретил всем морякам свободное передвижение по городу:
   -- Вы не в отпуске находитесь, а на службе, и прошу об этом не забывать!
   И как ни упрашивал его Олег, тот остался непреклонен. Время шло, моряк нервничал, а своих офицеров не было. Наконец появился Сидоров.
   -- Товарищ лейтенант! -- ринулся к нему моряк. -- По­могите мне: девушку надо проводить, а комендант никого не выпускает из части!
   Офицер сразу все понял:
   -- За мной, Серегин! -- и ринулись они на вокзал. Но было уже поздно, перрон опустел, только рельсы натужно гудели.
   -- Да, не повезло нам, браток! -- сказал офицер. -- Пехота и есть пехота, потому и серая.
   В часть возвращались в молчании, как будто что-то сде­лали не так, но уже ничего не поправишь.
   -- Спасибо вам, товарищ лейтенант, в долгу я перед вами, -- только и нашелся, что сказать Серегин.
   -- Ничего, еще сочтемся, -- улыбнулся офицер, -- служба большая. Друзья успокаивали Серегина: не грусти, мол, дру­жище, если любит тебя, то напишет!
   Что тут скажешь, он и сам ничего толком не знает. Ко­нечно, хотелось бы в это верить, но могла Лида и обидеться. Обещал, мол, моряк -- да не пришел, одно расстройство. А тут еще одна беда приключилась: отказались их кормить в этой части. Кто там чего не учел, а субботу и воскресенье им си­деть без еды -- вот такая и вышла резолюция. Пошумели моряки на этот счёт, пошумели, а сделать ничего не могут: ни начальства рядом, ни коменданта -- никого нет. А вечером злые и голод­ные они ринулись в город. Хотел их не пускать часовой, но вовремя воздержался, и офицера слушать они не стали.
   -- Уйдите, от греха подальше, а за себя мы сами ответим! -- и пошли за ворота моряки. Видит офицер, что, ребята настроены агрес­сивно, и не стал перечить им, а взялся звонить куда-то, но это уже никого не интересовало.
   61
   Уже под самое закрытие они вошли в столовую. Узнала все заведующая и замахала сокрушенно руками:
   -- Что ироды делают, разве можно так с людьми обра­щаться?
   Глаза ее гневно сверкали, руки месили воздух:
   -- Вот и доверяй им детей своих, а сами генералы, небось, конья­чок где-нибудь попивают. Но ничего, ребята, не дадим мы таким дорогим гостям умереть голодной смертью.
   -- Красавицы мои, -- обратилась она к девушкам своим, -- несите сюда все, что осталось, не пропадать ведь морякам.
   Девушки только и ждали этой команды. Весело сдвину­ли два стола и усадили за них моряков. А на стол понаста­вили столько еды, что два десятка людей не съедят.
   -- Что так мало поставили? -- шутят моряки. -- Ведь мы на еду очень злые.
   -- Как съедите все, то мы еще принесем, -- смеются де­вушки.
   Сели красавицы возле матросов и то одно блюдо подо­двигают, то другое. А сами смеются, почему не посмеяться? Работа-то закончилась. И сейчас никто им мешать не будет. Слово за слово и перезнакомились все. И смеются уже весело да все спрашивают девушки: как, мол, будет по-флотски пова­решка!
   А как услышали, что поварешка -- это чумичка, то вооб­ще не могли остановиться, до слез смеялись. Видит заведую­щая, что тут так весело, и сама насмеялась вволю и говорит:
   -- Пора мне домой собираться, а то засиделась я с вами, старуха. А душа-то и впрямь помолодела, будто заново роди­лась! -- и поплыла лебедушкой к выходу. Смеются моряки и не знают, как благодарить женщину, а та и денег не берет: "Ешьте на здоровье".
   Так и не смогли шесть моряков съесть все, что было на столе, и пришлось им сдаться, на милость победителей. И радуются амазонки: "Раз мы победили вас, то завтра ждем в гости, и попробуйте не прийти! Это наше условие". Подняли руки моряки: "Воля ваша, нам теперь без вас скучно будет". Так и пошли девушки провожать моряков до части, до вре­менного дома.
   -- Вот это девчонки! -- восхищался Володя Нестеров. -- Мне эта беленькая в душу запала. И хозяйка у них хорошая, а эта веселая такая, просто мечта.
   -- Кстати, ее тоже Лидой зовут, -- глядя на своего друга, сообщил он Олегу. Тот только махнул рукой.
   -- Хорошие девчонки, всем нашим ребятам понрави­лись, -- продолжает Нестеров и смотрит в глаза Олегу:
   -- А ты видел, как Лена на тебя смотрела? -- не унимал­ся Володя.
   -- Никого мне не надо. Я за Лиду переживаю, как там у нее дома? Поняла ли она, что я не смог прийти, или нет? Ведь служба есть служба.
   -- Я тебе одно говорю, ты мне другое, -- обиделся Несте­ров, -- и как с тобой разговаривать?
   На этом весь разговор и закончился.
   А на следующий день моряки-подводники готовились в столовую, как на свидание. Хотя, в сущности, так оно и было. Девушки тоже явились разнаряженными и еще красивее были, чем вчера. Все они с нетерпением ожидали матросов. Все было, как вчера, только еще проще были их отношения: как-никак, а уже пригляделись друг к другу. Лидочка, бе­ленькая, как одуванчик, все порхала вокруг Володи Несте­рова, оба были счастливы. "Наверное, тоже родственные души и тоже нашли друг друга, -- мелькнуло в мозгу у Олега. -- Все же друг -- молодец, помог мне тогда при знакомстве с Лидой".
   Тут к нему и подсела Лена, серьезная и хорошая девуш­ка. Красавицей она не была, но чувствовалось ее духовная чистота, может из-за больших серых глаз, открыто глядев­ших на Олега.
   -- Отчего ты грустный такой? -- спросила она у Олега. -- И даже улыбаешься грустно?
   Внимательно посмотрел Серегин на девушку и ответил честно:
   -- Расстался я нелепо с хорошей девушкой, а сейчас думаю об этом...
   Молчание после этой фразы затянулось. Его нарушила Лена, ответив:
   -- Ты, наверное, хороший парень и очень мне нравишься.
   Больше они ничего не говорили, а только смотрели друг
   на друга. Чистые были их души, но, наверное, -- не судьба одному.
   Не может человек все обо всем знать, только по крупи­цам истину собирает. Пока сбор информации идет, а пол жизни
   уже пролетело. Шли моряки с девушками, теперь они их провожали, но быстро разбились по парам, а затем и совсем растворились в городке. Проводил Олег Лену до дома, но разговора у них не получилось.
   -- Не обижайся на меня, Леночка, -- сказал Серегин, -- я, наверное, никогда другим не буду, и тебе будет скучно со мной.
   Поняла Лена, что между ними пропасть большая, а как ее одолеть -- она не знает, а он не хочет помочь.
   -- Спасибо, что проводил меня, -- заторопилась Елена, -- и ты на меня не обижайся! -- и исчезла за дверью своего дома.
   А завтрашний день вернул матросов к реалиям службы. Только по чуть-чуть вкусили моряки прелестей "граждан­ки", только вздохнули во всю грудь, как их "обрадовали":
   -- Все, ребята, начинается служба.
   И задвигались-забегали офицеры, лица их были озабо­чены: на подходе эшелон, и надо приготовить документа­цию.
   -- Сутки вам на все дела, а завтра отправка, и ни минуты промедления, -- напутствовал их комендант. Лицо его было строгим:
   -- И никаких возражений и уважительных причин быть не должно! -- закончил он.
   Никто возражать не собирался, все знали, что так и будет, но в то, что разом все кончилось, еще не верилось. И некогда было понежиться в сладостных мечтах о "гражданке" -- все закружилось в суматохе. Толпы призывников, плачущие и смеющиеся родственники, друзья и прочие зеваки -- все смешалось. Но это только на время, скоро принесли списки, и моряки сортировали людей. Нужных ребят строили и отводили: кого на комиссию, кого в баню, кого в столовую. И к вечеру чистые и подстриженные призывники, выглядели жалкими цыплятами, все их ухарство исчезло, вместе с прическами.
   А иначе нельзя: до места службы чуть не месяц доби­раться, а блохи да вошь плохие попутчики солдата. Многие это понимали и не спорили с начальством, а других под­стригали с помощью силы, и до слез доходило -- всякое было.
   Смеются моряки:
   -- Ну что вы так расстроились, точно девушки? На службе, все равно подстригут. И никуда вы не денетесь, олухи вы, царя небесного. Подумает призывник и махнет ру­кой; стригите!
   А вечером всех новобранцев собрали в спортзале. Сооб­щили, что ночевать они здесь будут, а утром -- в дорогу. Так распорядился комендант и домой укатил отдыхать. А моряки с при­зывниками остались. Настелил жёстких матов на пол -- вот и по­стель готова. А что ещё сделаешь? Заняли моряки себе уголок и как могли, обустроили его, но, в общем-то, им было не до сна. Хоть и стояли дневальные у входных дверей спортзала, а хлопот мат­росам хватило. Вот один парень рвется в дверь, что ему надо? Нестеров и Серегин улаживают конфликты у выхода, а ос­тальные другими делами занимаются.
   Какой-то посторонний парень отзывает Олега с Воло­дей в сторону. В руках у него появляется бутылка водки. Парень простецки улыбается;
   -- Ну что, ребята? Выпьем за знакомство?
   -- А бутылка-то у него не заводская, от руки закрытая, самогон, наверное, -- обратил внимание Олег. И еще руки. Руки у парня вызывали подозрение, он так и оставался в кожаных перчатках, а под ними, может, свинчатка.
   -- Чего ты хочешь? -- напрямую спросил его Олег. Тот с ответом немного замешкался, льстивая улыбка сползла с лица;
   -- Мужики, может, лишнее барахлишко у пацанов возьмем, зачем добру пропадать? Может, часы, деньги там лишние или что другое. Ну, в общем, вы в накладе не останетесь. Тяжелым ударом Олег сразу отключил грабителя, тот как стоял, так и завалился, рука его отлетела в сторону и глухо ударилась об пол.
   Нестеров нагнулся и сдернул с парня правую перчатку; под ней была свинчатка. Володя нахмурился, злость появи­лась в глазах;
   -- Вот урод! Такой штукой можно человека искалечить, а за что? За тряпку какую-то!
   Бандюга медленно приходил в себя, видно тяжела была "кувалда" у Олега. И лишь только глаза его приобрели жиз­ненный блеск, он резко вскочил на ноги и бросился к вы­ходу.
   -- Суки, вы мне попадетесь еще! Бросился за ним напе­рехват Володя и залепил ему прощального пинка под зад;
   -- Лети, голубь мира, только шибче лети! -- посмеялись
   моряки и дневальный с ними. А Олег поднял свинчатку и закинул ее в урну;
   -- Вот так-то лучше будет, отдыхай, дорогая, -- и брезг­ливо вытер руки.
   -- Здорово вы его, товарищ старшина, -- восхитился дне­вальный.
   -- И ты научишься, если лениться не будешь. Служба, она всему научит, тебе дорогу в жизни укажет. И отцам командирам ещё спасибо скажешь. За науку, как в людях разбираться, а главное -- как быть человеком!
   Поздно вечером к нему подбежал дневальный:
   -- Товарищ, старшина, вас и друга вашего две девушки спрашивают.
   Удивился Олег, но, позвав Володю, двинулся к выходу из спортзала. Володя успел вздремнуть немного и растерянно хлопал глазами: что, мол, за паника на корабле?
   Но когда он увидел свою Лидочку и Лену с ней, то быстро пришел в себя и тут же распустил "перья", как пав­лин на току. Таяли снежинки на белых волосах девушек, а глаза их искрились от радости.
   -- Я так соскучилась по тебе! -- сказала Лида и прижа­лась к Володе.
   Тот обнял ее и уже больше никого не замечал он, весь мир вместился в одной этой стройной девушке, самой близкой ему изо всех людей. А Олег с Леной отошли в сторонку, чтобы не мешать чужому счастью, и тихо разговаривали меж­ду собой.
   -- Когда вы не пришли к нам в столовую, -- сказала Лена, -- мы поняли, что вас уже не будет, и думали об одном, чтобы вы еще не уехали. -- Последнее слово она произнесла едва не плача. -- Но мы нашли вас! -- и глаза ее расплеска­лись теплотой. Она была так счастлива, что Олег невольно улыбнулся:
   -- Ты хорошая, Лена, ты очень хорошая.
   -- Я тебе нравлюсь, Олег, ну, хоть чуть-чуть?
   -- Ты мне очень нравишься! -- признался Серегин, -- таких девушек, как ты, мало...
   -- Но ты ведь любишь ту Лиду? -- тихо спросила Лена и сразу вся померкла. Олег ничего не ответил, он не находил нужных слов и молчал.
   -- Я все равно буду писать тебе письма, можно? -- В ее глазах, горела искорка надежды. -- Ведь у вас ничего не было с ней и вас ничего не связывает? Это правда?
   -- Да! -- ответил моряк, но разве в этом все дело?
   -- Ладно, давай будем просто друзьями, а там видно бу­дет, хорошо?
   Теперь все стало на свои места, и все приняло свои очер­тания -- выход был найден. По-товарищески подхватил он Лену, и бросились они вслед за влюбленной парой. Догнали:
   -- Что вы притихли, два голубочка? Все воркуете, а вре­мени сколько? Ведь заполночь уже.
   -- Неужели, правда? -- спохватились Володя с Лидой и отстранились друг от друга.
   -- Дома нас потеряют, это точно, -- грустно заметила Лида.
   -- Мы вас проводим немного, -- хватились моряки и побежали за своими бушлатами и бескозырками.
   -- Ну, вот и мы! -- явились друзья при полном параде и подхватили девушек под руки.
   На улице сыпал легкий снежок и таял у них на ладонях
   -- красота! Так и дошли они до дома, где жили девушки. Никто ни о чем не говорил, -- все уже было сказано, а завтра, в одиннадцать, моряки уезжают, но никому не хоте­лось в это верить, и у всех были свои причины.
   Лида тихонько плакала. Лена крепилась, но надо было прощаться.
   -- Мы ведь друзья с тобой, правда, Олег? -- Лена поце­ловала его в щеку и убежала, а что у нее было на душе -- никто не узнает. Тихо шел Серегин, когда его догнал Воло­дя -- радостный и возбужденный. Схватил горсть снегу и зашвырнул его в темноту.
   -- Если дождется меня Лидочка, я к ней приеду! Я так и сказал ей об этом! -- Володя выжидающе посмотрел на Се­регина.
   -- Ты молодец, и ты правильно поступил. По крайней мере -- честно!
   -- А что у вас? -- выдохнул Володя, Олег только отмах­нулся рукой, мол, сам не знаю.
   Утро принесло им еще больше хлопот, чем вчерашний день. Офицеры носились с документами, что заводные: надо все проверить, а кому под силу такая работа?
   К одиннадцати часам документы все были собраны в
   67
   два чемодана, и колонна рекрутов во главе с офицерами двинулась к поезду. Гудела пестрая толпа провожающих, которая шла следом за призывниками.
   На перроне все остановились и разбились на мелкие группы: кто рыдал, кто смеялся, надрывалась музыка, все, заглушая, и в этом хаосе Володя увидел свою Лидочку. И она уже летела к нему, как резвая бабочка, -- такая же яркая, красивая и желанная, родная.
   Леночка тоже с ней, но была грустной, и только че­лочка ее, выпавшая из-под шапочки, придавала лицу дет­скую простоту и непринужденность. Олег поправил эту прядку:
   -- Не обижайся на меня, Лена, ведь я не могу поступить иначе!
   Та вложила ему письмо в карман бушлата.
   -- Тут все написано, если захочешь, ответишь. Ведь тебе еще год служить, может, все прояснится.
   Так и стояли они молча, пока не поступила команда строить призывников. И тут все кинулись к призывникам, будто сошли с ума. Может, так оно и было. Ведь три года им предстояло служить -- немалый срок. А служба много чего приготовила для них -- и плохого и хорошего, кому что достанется. И матерям в эту "лотерею" играть, а кому и что
   -- там одному Богу известно. Отстранились защитники от плачущих матерей и девушек своих: ведь не на войну едем. Кто-то из призывников, стакашку водочки, на дорожку хватил: теперь уже все рав­но не отчислят.
   Подошел эшелон, и началась посадка в вагоны, три вагона по восемьдесят человек -- вот и вся арифметика, и по два моряка с ними. Стоят на площадке тамбура Олег и Володя и машут бескозырками девушкам. А им в ответ все провожающие машут, все люди вокруг. Моряки теперь для всех родные, и они в ответе за их детей, братьев, друзей и любимых.
   -- Лидочка, жди меня! Я обязательно приеду к тебе! -- кричит ей Володя. Та заулыбалась и еще больше замахала ему рукой. А у Лены улыбка сошла с лица, она словно ока­менела. "Прости меня, Лена, -- мысленно говорил ей Олег, -- хоть и ничего плохого я не сделал тебе, а все равно грустно на душе: ведь по сути любовь девичью отверг, а это уже непростительно. Но я не мог поступить иначе!"
   Ищет себе оправдания Олег, уже тридцать лет прошло с тех пор, а все нет ему покоя.
   А военная жизнь брала свое право: надо устраиваться в вагоне, ехать-то через всю Россию до самого океана. Офицеры обо­сновались в одном из вагонов и сразу же по уши зарылись в документацию. Лица лейтенантов Алексея Сидорова и Николая Хворостина были озабочены, а тут еще начальник эшелона на инструктаж вызывает. Все сразу свалилось на их головы, которые и без того пухли от всяких мыслей. А мо­рякам что? Они давно уже в работе. Назначили моряки ко­мандиров отделений в каждом купе. И несли те службу свою: сами назначают дневальных и следят за их сменой. А централь­ное купе, следит за чистотой в вагоне -- таков порядок.
   -- Вот теперь можно и отдышаться! -- улыбаются Олег с Володей. -- Все должны работать, а иначе толку не будет. Пошли они по вагону и везде порядок проверяют. А при­зывникам весело, и останавливают они в каждом купе мо­ряков и ведут с ними дружескую беседу:
   -- Товарищ старшина, зачем дневальные нужны, поря­док -- это ясно, а тут мы никак не допрем, при чем тут бдительность?
   -- А притом, что на Русском острове, когда-то диверсанты целую роту вырезали. Об этом на Тихоокеан­ском флоте целые легенды ходят, -- рассказывают моряки мальчишкам своим об этом случае, и лица слушателей ста­новятся все строже.
   -- Да и в дороге всякое случается, можно и до службы не доехать. А дома матери не поймут, что бандитов много. Для них моряки во всем виноваты. Объясни-ка ей потом, что спал дневальный, потому и вся беда с ними случилась. А ей сына своего всех жальче, и не объяснишь ей.
   Вроде поняли призывники, что к чему. Володя с Олегом ночью идут проверять посты -- спят оба дневальных, в разных концах вагона!
   Разбудили их моряки, а те хлопают ресницами -- маль­чишки еще, только от маминой юбки оторвались:
   -- Да ничего не будет товарищ старшина, чего зря боять­ся?
   И опять с ними беседуют старослужащие:
   -- Вам корабли будут доверять, всякое грозное оружие, а вы даже часу на вахте отстоять не может! Что же за моряки из вас получатся? В общем, подружились они с призывниками, вроде старших братьев стали. Те тоже в долгу не остаются, везде угощают моряков. Много чего мамы им в дорожку дали сладенького, да вкусненького, и делятся они по-братски. А моряки всегда рады домашнему угощению; кто же откажется от уго­щения -- просто грех, да и только! А самые отчаянные из призывников и чего покрепче предлагают. Выпьют моряки понемногу, зачем зря ребят обижать?
   -- Если все по уму, то ничего страшного и не будет. На всех разлили понемножку, и греха не будет, и пьяных. Я правильно понял вас? -- смеется Олег. И призывники весе­ло: -- Правильно поняли, товарищ старшина!
   А вскоре и ЧП приключилось, иначе этот случай не на­зовешь. Разошлись в разные стороны вагона Володя и Олег, чтобы службу проверить. И только Олег в тамбур вышел, а там три мужика зажали дневального в углу и что-то ему втолковывают. Один с крысиной рожей, хищно блес­тит рондолевыми зубами в сторону Олега:
   -- Тебе что надо, вали отсюда, пока цел, а то там будешь,
   -- и ножом вверх показывает, -- в Божьей командировке, значит! Двое других стоят, усмехаются, весело им. Хорошо выпившие мародеры вели себя нагло. У одного, самого по­жилого, железнодорожная фуражка съехала на затылок. "Как у себя дома орудуют", -- подумал моряк. Закипает злость
   внутри у Олега, желваки по скулам заходили. "Не надо, товарищ старшина, а то хуже будет", -- чуть не шепчет ему призывник Галкин, весь бледный и взъерошенный, как во­робей.
   -- Надо, Галкин, надо! -- жестко отвечает ему моряк и тут же бандиту с ножом:
   -- Ты хоть раз был в торпедном аппарате? Глухо там, что в бочке, только вода журчит за бортом.
   -- Что? -- не понял бандит, и глаза его удивленно захло­пали белесыми ресницами. -- Нет, не приходилось...
   Короткий нокаутирующий удар моряка усадил бандита на пол тамбура.
   -- Я же говорил, что все поправимо! -- усмехнулся Сере­гин и тут же ударил ногой второго бандита, который хотел перешагнуть через своего кореша, и напасть на моряка.
   -- Наверное, вы и чай с мусингами не пили, придется вас угостить, -- и принялся он угощать, серией ударов, то одного мужика, то другого -- бил со скоростью автомата.
   Пришел в себя Галкин и за подмогой побежал, хотя она уже была не нужна. Вбежали Нестеров с призывниками и вытащили мародеров в купе. По ходу им ещё от себя добави­ли гостинчиков. И бандитам совсем плохо стало, тот с кры­синой рожей, глаза закатил под лоб, так ему нездоровит­ся. Тут и Галкин осмелел, схватил его за ворот:
   -- Ну, как в торпедном аппарате?
   -- Плохо, очень плохо, -- еле выдавил из себя подонок, размазывая кровь по лицу.
   -- Вот и ножичек его! -- сообщили призывники и протя­нули его Олегу. Тот взял "перо" и спросил ребят:
   -- Что с ними делать будем? -- и указал на бандитов.
   -- Тебя бы они не пожалели, и Галкина тоже, -- отозва­лись призывники, -- так что же с ними церемониться? Выкинем с поезда, и все дела. Их никто и искать не будет, а милиция ещё и благодарность объявит.
   Вскочили бандиты на ноги, но тут же ребята сбили их с ног, закрутили им руки и потащили к дверям. Их тоже можно понять: деньги у них забрали, да и нож, понятно, не для заточки карандашей был, до сердца легко достанет. Поезд шел на полном ходу, ветер врывался в открытую дверь, темнота мельтешила огнями.
   -- Не-на-до! -- орали мародеры, ползая на коленях, и цеплялись за ноги ребят.
   -- Отставить, -- распорядился Олег, -- погорячились и будет, а то и мы на них будем похожи, а это уже непрости­тельно нам. -- Он повернулся к грабителям:
   -- Если мы обнаружим вас на первой же станции, то поща­ды уже не ждите. Как поняли меня? -- обратился Олег к бандитам -- бывает же такое -- и смех, и грех.
   -- Да мы хоть сейчас сойдем! -- засуетились мужики.
   -- Может, вам дверь открыть? -- засмеялись призывни­ки. Поняли те, что сморозили глупость, а деваться-то некуда, и все остались дожидаться станции. Сидят в купе Олег да Володя, а призывники к ним пристают:
   -- Про торпедный аппарат мы уже уяснили кое-что, а что такое чай с мусингами понять не можем.
   Засмеялся Олег, но глаза его лукаво заискрились, широ­кая грудь заходила под тельняшкой:
   -- Буйреп -- это трос такой, а узлы на нем -- это мусинги.
   Вот когда через торпедный аппарат выходишь из лодки, то за буйреп и цепляешься карабинчиком, он на поясе у водолаза имеется. И до первого узла поднимаешься, а там "перекур" делаешь, чтобы азот из крови вышел, и кровь не закипела, а иначе кессонную болезнь заработаешь. Лопаются сосуды, и погибает человек. А так, передохнул и дальше идешь наверх, до следующего мусинга. Это и называется -- режим всплы­тия. А я только призвался на службу и был еще одет по гражданке, как и вы сейчас. Нам и "трёт" по ушам один старшина из учебки.
   Вот о чем этот старшина нам рассказал:
   -- Затонула наша лодка, и стали мы из нее через торпед­ный аппарат по буйрепу выходить. А я замешкался там, пью себе чай с мусингами -- так и получил кессонную болезнь. В общем, списали меня в учебку, не дали на лодке дослужить службу.
   И задумался тот старшина печально, и нам тоже жалко его, хотя никто ничего не понял. В наших глазах он герой, настоящий подводник. Такого моряка поневоле зауважаешь. А ког­да в учебке во всем разобрались, то самим смешно стало. А таких баек да шуток на службе тысячи ходят!
   -- Еще не то услышите, -- смеется Олег. -- А тогда вот и вспомнилось.
   -- На славу вы их угостили, чайком-то с мусингами, -- веселятся ребята -- дети еще!
   А на завтра новая напасть -- заболел один призывник, Ваня Колотушкин. Сильнейшая ангина у призывника, бед­ный, голос потерял. Посоветовались моряки и решили его к врачу вести, был и такой в эшелоне.
   "Того и гляди, придется Ваню снимать с поезда, если хуже будет", -- сетует врач. Надавал он кучу лекарств и микстур разных, и приня­лись моряки лечить пацана.
   -- Ванька, рот раскрой, горло посмотреть надо. Только тот рот раскроет, ему таблетки туда и чай, чтобы запил. Не хочет тот пить таблетки, мычит что-то свое и головой трясет.
   -- Ванька, ты дуру-то не гони по Амуру. Пей, раз надо! -- говорит ему Олег и чуть не силой заставляет таблетки глотать. Еще водкой натерли его да компресс на шею положили.
   -- Вот видишь, Колотушкин, даже водки на тебя не жа­леем.
   Вот ты, какой ценный экземпляр, -- смеются моряки и укутывают Ваню одеялами. А тот и есть отказывается, голо­вой всё крутит, и еду не принимает.
   -- Ты что, Колотушкин, умирать собрался? -- спраши­вает его Серегин и смотрит строго на призывника. -- Не получится, брат, у тебя, и сам его с ложечки кормит. Как с ребенком малым с ним возится, про все позабыл Олег, а призывники только усмехаются. Не понимали тогда моряки, что к чему, да случай помог.
   Через пару дней ему лучше стало, и голос вроде проре­зался, но веселее от этого Ванька не стал, а еще больше задумался.
   -- Что-то неладное с ним творится, надо поглядывать за парнем, -- решили Володя с Олегом, а то угадай, что у него на уме, а отвечать нам придется.
   А открылось все случайно. Пошел Олег в гальюн. А в тамбуре Ванька у раскрытого окна стоит и из бутылки холодную во­дичку попивает. Попьет водички немного, ротик раскроет и на сквознячок его, чтобы горлышко сильней заболело, так и "лечит" ангину. Как увидел это Олег, так и понял все. "Не хочет Колотушкин служить, вот и болячку себе делает. Ох, и хитер же Ванька! Вот почему улыбались призывники, знали все, но прикрывали своего друга".
   Схватил Серегин Ваньку за шиворот, и первой мыслью было -- "размазать" его по стенкам тамбура. Колотушкин весь съежился и повис на руках моряка. Жалко стало Олегу мальчишку, и он сразу остыл.
   -- Эх, Ванька! Я за тобой, как за ребенком ухаживал, а ты, симулянт проклятый, что удумал-то? Бегом в вагон! И что­бы глаза мои тебя не видели, от греха подальше.
   Шмыгнул тот к призывникам и растворился среди них, а те посмеиваются:
   -- Ну и Ванька, на мякине хотел старшину обмануть.
   Как рассказал Олег все Нестерову, тот чуть не закатился
   от смеха. "Ванечка, ложечку бульончика съешь, ну хоть через силу!"
   -- Ох, Олег, и простофиля ты, -- издевается он над другом.
   -- А ты что, лучше что ли, и тебя дурачил Ванечка, -- злится Олег. -- И призывники молчали. Вот где круговая порука-то...
   -- Значит, нам не доверяют -- а это уже плохо, -- сказал Олег.
   -- Да нормально все, -- не унимался Нестеров. И ты бы так поступил!
   Серегин удивленно посмотрел на друга:
   -- Не знаю...
   -- Стал бы ты сдавать своего товарища? Вот и они не захотели -- и все тут дела. -- Ладно! Твоя, правда, дружи­ще! Но офицерам лучше этого и не знать, ни к чему все это...
   На том и остановились друзья.
   Стучат колеса на стыках, и летит эшелон вперед, к океа­ну, а жизнь в поезде своим чередом идет. И вот однажды зовут призывники моряков в одно из купе, вроде в гости приглашают, а сами что-то задумали.
   Так оно и вышло. Помялись те немного, а потом и говорят:
   -- Завтра день рождения у нашего товарища, у Сергея Жу­равлева, и мы решили отметить это. Но только в меру. Как вы на это смотрите?
   -- День рождения грех не отметить, но чтобы без шума. Собирайте деньги и гонцам в руки, пусть те суетятся. А так ничего плохого мы в этом не видим...
   А с гонцами дело обстояло так. Только поезд к станции подходит, а уже летят призывники во все стороны перрона, попробуй их удержи тогда: то одно им надо, то другое, да и курево тоже. А что тащат в сумках, то всё не проверишь, и отстать могут. И решили тогда моряки отобрать самых шус­трых троих, что никогда не отстанут от поезда, зато все ос­тальные на местах будут. Таких, надёжных товарищей, и выбрали сами призывни­ки, и стали те "законными гонцами". И всем стало хорошо: поезд к станции подходит -- гонцы в дверях стоят с сумками, да мешками. Миг, и они разлетелись. А если загрузились силь­но, то им тут же подмогу посылают, чтобы в поезд сесть помогли, и, не дай Бог, не отстали ребята.
   Редко офицеры вмешивались в дела моряков, а тут, как назло, и лейтенант Хворостин появился. Услышал он, что бутылки брякают, и досмотр вещей учинил. И как ни ропта­ли призывники, а водку конфисковали у них, и к офицерам всю унесли. Тут и начался маленький бунт на корабле. Все руга­ют Хворостина, на чем свет стоит, костерят лейтенанта разными словами. Даже Ванька Колотушкин нарисовался, и хоть говорить еще не может, а все по горлу рукой водит: мол, зарезать надо Хворостина. Смешно стало Олегу.
   -- А, ты, абрек несчастный, все бы тебе головы резать. Рот закрой! -- приказал ему Серегин. -- А то горло просту­дишь!
   Тот выпучил глаза и тут же спрятался за спины других, -- понял, на что намекает старшина. Все утонуло в смехе, и никто не мог остановить ребят, так уже устроена русская душа, все в крайности впадает, а иначе конец ей. А когда закончили смеяться, то предложил Олег сходить на перего­воры к офицерам и объяснить все, как есть, всю ситуацию. На том все и успокоились. Взяли моряки с собой именин­ника, и пошли к офицерам. Те выслушали их внимательно и в принципе ничего против они не имели, но всю водку не отда­ли. Жаден был Хворостин, а тут на халяву столько выпив­ки. И вот жадность, чуть не сгубила его, но об этом чуть позже.
   Открыли призывники шампанское и чисто символичес­ки разлили его по кружкам. Поздравили все Сергея с днем рождения и счастья ему пожелали. Тут и Сидоров подошел, и тоже поздравил Журавлева. У того, слеза на глаза накатилась:
   -- Спасибо, товарищ лейтенант, спасибо!
   Пожал призывнику руку Сидоров, выпил шампанское и удалился по своим делам. Вот так поступают настоящие офи­церы. А иначе нельзя. За таким и в огонь пойдут ребята, и в воду.
   Выпили еще понемногу, и ушли моряки к себе, а ребята песни поют под гитару. А через пару часов появляется в вагоне Хворостин, пьяный -- в ноль;
   -- Я вам всем чих-пых устрою! -- орал он на весь вагон, пена изо рта клочьями, а потом рухнул там же, где стоял.
   -- Угомонился сердешный, -- смеются призывники, а морякам стыдно за офицера, а что сделаешь?
   -- Отнесите лейтенанта в купе и уложите спать, -- рас­порядился Серегин.
   Подхватили горемыку призывники и понесли в его ва­гон. Тут уже все смеются.
   -- А уронить его можно?
   -- Не надо ронять, он уже упал в наших глазах, и этого достаточно, -- заключил Серегин, и все согласились с ним.
   А через пару часов зовут Олега ребята: поговорить надо. А сами смеются. Сел моряк за стол, а они ему пистолет Макарова в кобуре подают. У Серегина глаза чуть на лоб не вылезли: откуда он у вас?
   -- Только донесли мы лейтенанта до его вагона, а он в себя пришел, -- объяснили ребята, -- и опять концерт устро­ил, даже пистолет достать хотел. Вот мы и забрали у него "пушку". Хотели в окно ее выкинуть, чтобы проучить его, да вас жалко стало.
   Изумился Серегин и не знает, что сказать:
   -- Вот это да! Вы правильно поступили, а то всем было бы плохо, и нам тоже. А Хворостина мы проучим, я вам обещаю.
   На следующий день бледный и очень напуганный Хворостин что-то искал по всем вагонам.
   -- Что ищите, товарищ лейтенант, -- спрашивают его призывники, а сами ехидненько усмехаются. А тому не до смеха, трибунал ему светит, и всей карьере -- конец. Вот и дослу­жился он, все рухнуло в один миг. Но призывники что-то зна­ют, но разве после вчерашнего еговыступления скажут. И тоскливо Хворос­тину -- хоть плачь или под поезд падай, а может и то, и другое вместе.
   Скоро ему на доклад идти, к начальнику эшелона, а это конец!
   И бьются его мысли, как рыба в сетях, а выхода нет, и все страшнее становится офицеру: что делать? Сел он за столик, положил голову в тиски своих пальцев и крепко сжал ее -- может легче станет? Но спокойствие так и не приходит.
   Поняли моряки, что тянуть дальше опасно, и решили положить конец всей этой истории. Нестеров остался при­сматривать за Хворостиным, а Серегин пошел к Сидорову. Офицер сидел за столиком и смотрел в окно. О чем он думал? Никто не узнает. Но вид его говорил о том, что он силится принять какое-то важное решение. Ведь он старший всей группы и несет ответственность за всех, за каждого человека.
   Олег молча положил сверток с оружием, тот глухо стук­нул о крышку стола. Сидоров повернулся в сторону Сереги­на, но глаза его и мысли были далеко-далеко. Но постепенно возвращались на место.
   -- Что там? -- спросил он уже осмысленно.
   -- Можете посмотреть, -- улыбнулся Серегин.
   Еще не веря самому себе, офицер начал разворачивать сверток.
   -- Как капусту завернули, -- сказал офицер. Наконец он увидел то, о чем уже и не мечталось -- кобура с оружием оказалась в его руках. Сидоров облегченно вздохнул:
   -- Где вы его нашли? -- спросил он.
   -- Призывники хотели выкинуть его в окно, затем по­жалели нас: меня и Нестерова, и мне отдали пистолет. Вел себя плохо Хворостин, даже оружием размахивал: вот и за­брали у него пистолет.
   -- Спасибо, ребята, и тебе, Олег, спасибо! Такое не забы­вается.
   Засмущался старшина:
   -- Счет один-один. Ведь вы тоже мне тогда помогли, так что -- квиты мы.
   Доброе лицо Сидорова стало строгим, а синие глаза -- стальными:
   -- Зови сюда Хворостина, а то натворит еще дел, а мы тут с ним сами поговорим. Сидоров был кандидатом в масте­ра по боксу, человек волевой, очень добрый и спокойный, но видно и его служба достала... О чем они говорили -- никто не слышал и не узнает никто.
   Говорили одни призывники, что слышали глухой звук оплеух, а другие поняли это так: старший учил младшего уму-разуму. Но это, наверное, домыслы. А призывник Брагин по случаю вспомнил анекдот про одного цыгана, который все время, каждое утро бил своего сына. Тот орет, бедный, разрывается, а папаша его потчует:
   -- Не будешь коней воровать!
   -- Какие кони? -- изумлялись прохожие. -- Город кру­гом! А цыган отвечает:
   -- Надо заранее сына учить уму-разуму, а потом поздно будет.
   Смеются призывники, и на их улице праздник, даже Вань­ка Колотушкин подпрыгивает от радости. Но его тут же остудил Олег:
   -- И тебя бы, сынок, поучить не мешало, как того цыга­ненка. Все захохотали, а Володя Нестеров дразнит уже обоих, и Олега, и Ванюшу:
   -- Ванечка, съешь ложечку бульончика, а тот руками и ногами упирается: не буду!
   Насмеялись все вволю и разбрелись по своим местам и снова выстукивают колеса: "Вперед, к океану!" А на станци­ях опять грабеж. Как узнают спекулянты о подходе эшело­на с призывниками -- никому неизвестно. Но только выш­ли они из вагонов, чтобы размяться, как их тут же облепля­ют тетки разные да мужики шустрые: то подари, да другое, а сами чуть не тянут с них одежду.
   -- Зачем отдаешь шапку, -- подходит к одному призыв­нику Олег, -- ведь скоро замерзать будешь и зубами стучать, как голодный волк, -- и тянет из рук тетки шапку обратно. А та орет уже, как потерпевшая, и успокоиться никак не может, и еще норовит вцепиться в Олега, за "свое добро". Свое -- оно всегда ближе!
   -- Бабка, -- говорит Олег, -- сейчас в милицию сдам всю вашу компанию, и ты там угомонишься, если не хочешь по-хорошему отдать!
   Но многие призывники, уже отдали и шапки, и шарфы, и еще кое-что из одежды -- поздно!
   -- Ребята! Будете скоро замерзать, тогда уж лучше не жалуйтесь, -- говорит им старшина, но до призывников мало что доходит.
   -- Все равно все выкидывать будут или сожгут, так что зря вы на нас кричите, товарищ старшина.
   -- Ребята, доедете до Сковородино -- есть здесь станция такая -- тогда не жалуйтесь, там уже давно за тридцать, а бывает, что и до полтинника доходит.
   Смеются парни -- весело:
   -- Мы, вятские, -- парни хватские, морозов не боимся, сами на севере выросли.
   -- Ну-ну, -- говорит им Олег, а сам хитренько улыбается, -- время покажет.
   А как приехали в Сковородино, то "северяне" все съежились от холода. Мороз так разрисовал все окна, что инея наросло на целый палец толщины. Минус сорок, не меньше за бортом. Володя Нестеров и гово­рит самым раздетым:
   -- Ну что, умные голопузики, может, до магазина слетае­те, а то курево кончилось, да и гонцам нашим отдых нужен.
   А таких "самых умных" с десяток набралось. И все они, как волки от мороза зубами лязгают.
   -- Товарищ старшина, мы из вагона -- ни ногой! Иначе в ледышек превратимся. Мы и в вагоне-то замерзаем.
   Смеются Олег с Володей:
   -- А что ж вы так приуныли, северяне? Вроде и по снегу босиком на свиданье бегали? Как в песне поется, или не так было? -- пристали они к призывникам. Что делать разде­тым несчастным? Молчат повинно. А потом один и говорит:
   -- Да неправда все это, что тут и птица на лету замерза­ет! Эх, валенки, валенки, да не подшиты, стареньки! -- и пошел приплясывать в старых тапочках по вагону, -- хоть душу согрею! Тут уже все смеются, и другие бедолаги при­плясывают. А Ванька на ложках чечётку выстукивает. Он теперь, самый из всех закаленный -- холодная вода помогла ему уразуметь то, что раньше не понимал. И сейчас ему радость, не один он в дурацком положении, другие тоже есть.
   Проехали злополучное Сковородино, и говорят моряки своим подопечным:
   -- Все! Дальше теплее и теплее будет. Это самая холод­ная точка на всем протяжении пути. Конечно, это не полюс холода, но место малоприятное.
   Все призывники облегченно вздохнули. За семь суток пути моряки сдружились с призывниками и, чем ближе к месту службы подъезжают, тем ближе жмутся призывники к ним. Совсем как цыплята: облепят их и задают один воп­рос за другим -- на службу настраиваются. А Колотушкин прямо говорит:
   -- Я очень хочу к вам попасть, на вашу лодку. Я и к вам привык, и лодка для меня вроде как родная стала.
   Никто из призывников уже не смеется: дом далеко, а служба -- вот она, завтра начнется.
   Наконец прибыли на станцию Вторая Речка. Здесь флот­ский экипаж, здесь же кончается командировка у Володи и Олега. Построили они призывников, проверили их по спис­ку и передали те списки старшинам из учебки...
   Идут моряки вдоль строя и сердечно прощаются с ребя­тами. А тем жалко расставаться, вроде дважды сиротами ста­ли: один раз от дома оторвали, второй -- от хороших людей, Смотрят на эту сцену инструкторы, что за ними прибыли из учебки, и хитро улыбаются, для них неуставные отношения в диковинку. Завтра они будут закручивать гайки призыв­никам до упора: держитесь рекруты!
   Что могут им сказать Олег да Володя? Кроме как по­просить: "Не обижайте зря пацанов".
   Инструктора ничего не ответили...
   А служба шла своим чередом, и скоро появились другие дела и заботы у Олега с Володей. Обещали им Хворостин да Сидоров ходатайствовать об отпуске перед командиром ча­сти за эту командировку и слово свое, потом сдержали.
   Затем пришло письмо Серегину от Лиды, очень хоро­шее и доброе. Читает его Олег, и летать ему хочется: не обиделась она на него, все правильно поняла. Вот такая она -- молодец! Пишет ей ответ, а перед глазами сугробы и краса­вица-рябина. "Рябинушка, ты моя! -- писал Олег. -- Такая же яркая и красивая на снегу моей жизни... И это дивное сочетание удивило меня и наполнило мою душу радостью жизни. И я счастлив, потому что смог из тысячи девушек увидеть тебя, а это случайностью не назовешь. Я все помню до мелочей, как мы бродили по берегу Вятки, каждое твое движение и жест, каждое твое слово..."
   И полетели письма вдогонку, друг за другом, еще не высказались их молодые души -- радости им хотелось и счастья. Володе тоже приходили письма от Лиды. И не было человека счастливее его. Смеются друзья над ними: не зря ездили, по зазнобе себе отхватили. Вот и пускай моряков подводников в древнюю Русь.
   Лена тоже написала Олегу, но письмо не обрадовало его. Хорошее доброе письмо, но не мог он ей ответить, не нахо­дилось у него нужных слов, а обидеть девушку молчанием еще хуже.
   - Когда будешь писать своей Лиде, -- сказал Олег Володе, -- то передай им с Леной от меня привет.
   -- А ты, что -- слова позабыл? -- смеется Нестеров. -- Лиде вон... строчишь, как из пулемета.
   Машет Олег рукой:
   -- Как тебе объяснить... Да не поймешь ты! -- вот и весь разговор.
   А через полгода не стала Лида отвечать на его письма, что там у нее случилось, -- Олег так и не узнал. Тяжело он переживал этот удар. Но что тут поделаешь? Понервничал, попереживал моряк и успокоился. Ведь через это проходили почти все моряки: не дождалась девушка, известная история...
   Из тех, кто ездил за пополнением в городок Котельнич,
   только один Карим всегда был весел, и подтянут. Письма ему из дома, всегда приходили добрые и веселые. Читает он их -- и улыбается. Живет он, где-то в другом измерении, и служба для него -- счастье. Пробуют ребята подшутить над ним: "Ка­рим! Там твоя красавица замуж вышла". Смеется тот в ответ шутникам:
   -- Это у вас такое можно, а я узбек, тут дело другое. За ней вся моя родня смотрит, и ее родичи следят. Как приеду домой, так сразу свадьба. А утром -- всем гостям простынь покажут: если невеста не девушка, то ее с позором выгоня­ют -- вот такие дела. Качают моряки головами: что тут скажешь? Восток -- дело тонкое. А Карим уже на свадьбу всех приглашает! Приезжайте, мол, самыми дорогими гостя­ми будете!
   Закончился ремонт нашей субмарины, и после заводских испытаний вошла лодка в строй действующих кораблей, вер­нувшись на свою базу. Ходили ребята за почтой на старое место, но писем Олегу так и не было, а потом и ходить было некогда. Так и закончилась вся переписка.
   Год пролетел быстро, и разъезжались друзья по своим домам. Однако Володя Нестеров ехал к своей Лидочке, и с нетерпением ждал этой встречи. А вот Олег ехал домой, хотя мог остаться и во Владивостоке служить.
   Прощались друзья, и слезы наворачивались на глазах, столько пережито было ими, столько сделано хороших дел, но вот и разлука настала.
   -- Я искренне рад за тебя, Володя. Ты действительно -- молодец! Вернее, вы с Лидой, -- говорил Олег, -- желаю вам семейного счастья, и радости в жизни, и еще много всего хорошего! Хлопнул он Володю по плечу: "Прощай, браток! Адрес мой на гюйсе записан. Черкани пару строк, если вре­мя найдешь..."
   Разъехались друзья, и закрутила их гражданская жизнь -- такая желанная и такая коварная. Написал ему как-то Во­лодя письмо, звал в гости. Все у него с Лидой хорошо, и они счастливы -- вот это и было там главным.
   Однажды летом Олег познакомился со Светланой. Ху­денькая и беззащитная, она сразу потянулась к Олегу -- сильному и решительному парню. Никаких видов на нее Олег не имел, но как-то так получалось, что они были рядом в любой компании. Так и сдружились они с девушкой. Час­то уходили к реке и сидели там до темноты.
   Желала Светлана близости и не скрывала этого.
   -- Смотри, -- сказала Света, -- верба плачет.
   Засмотрелись они, грустно им стало, тут и сблизились их
   души. А потом появилась палатка в лесу среди зарослей папоротника. Дикие заросли этого растения надежно укры­ли их палатку. А кроны деревьев стерегли и то, и другое. Проказница ночь все сравняла темнотой. Вскрикнет птица ночная, и Светлана невольно жмется к Олегу.
   -- С тобой мне никто не страшен! Ты сильный и сме­лый!
   Улыбается Олег и гладит ее по разметавшимся волосам:
   -- Не бойся, глупенькая, птица сама всех боится, и уже далеко улетела. Подслушала нас и испугалась!
   Сомнутся их губы в поцелуе, и не слышат они уже ниче­го, не до этого им...
   -- А ты веришь, Олег в то, что папоротник цветет? Вот возьмет он и вспыхнет колдовским огнем -- ведь скоро двенадцать часов ночи... Ох, страшно же мне.
   Спрячут они палатку, в потаенное место и скорее домой. А все небо звездами усыпано, мерцание у них такое, что кажется, что какая-нибудь звезда, вот-вот сорвется и упадет... И впрямь одна полетела! Светлана рванулась навстречу этому чуду. Олег смеется:
   -- Это светлячки дурачатся, и нас с тобой разыгрывают!
   Наловят они их, посадят Светлане в ладошку, а те фона­рики свои гасят.
   Посмеются оба и отпускают светлячков на свободу. Ле­тите, мол, и радость людям дарите, и счастье им несите. Пусть и в их душах загорится этот волшебный огонь.
   Так и ходили, Олег со Светланой в лес до поздней осени, любили друг друга, и молча слушали тишину. Так и летело время, и не хотело оно хотя бы на миг остано­виться.
   Вспомнил Олег, что у Лиды день рождения скоро, может поздравить ее? Вот так, неожиданно пришла ему в голову эта мысль. Он давно приучил себя не думать о ней, а тут взял и вспомнил. Может, взгрустнулось ему чуть-чуть, мо­жет, опять сошлись их планеты -- никто этого не объяснит.
   Подписал он открытку и отправил ее по домашнему адресу, в далекое село на Вятке...
   Не поверил Олег себе, когда пришел ответ от Лиды. И обрадовался, и испугался Олег. Он ей столько отослал писем, и ни одного ответа, а тут... И дрогнули его руки, вскрывав­шие конверт. Не хотел он никого обманывать, не приучен он к этому, а приходится.
   А может все в подсознании, так и задумывалось, кто зна­ет? Может, должен был Олег через все это пройти?
   Ничего не сказал он своей Светлане, потому что многое их уже связывало. Она за это время изменилась, и не стало той доверчивой девчонки, полной романтической любви к бывшему подводнику. Осталась молодая женщина, которая так просто никогда своего счастья не отдаст.
   Открыл он письмо, и сразу все ожило в памяти: все то, что давно должно было забыться. По крайней мере, Олегу хотелось этого. Наверное, от обиды. И чем дальше читал он письмо, тем радостнее становилось на душе. Белая-белая по­лоса снега, его грусть и обида и яркие гроздья рябины -- живое и неживое. Но жизнь побеждает, и яркие ягоды ожив­ляют всю природу вокруг. Так и в письме: чем дальше читал его Олег, тем больше света и радости отражалось на лице. Не забыла его Лида! Оказывается, все время думала о нем. И на службу писала письма, но они почему-то не доходили до него. А тут и грусть на лице Олега, и тревога. Была у нее какая-то беда, и Лида какое-то время просто не могла написать обо всем, что случилось с ней. Но это длилось всего один месяц, не более. А лодка ушла на свою базу, и дальше письма не находили его, и так ведь бывает...
   Такое стечение обстоятельств и роковым не назовешь, но и приятного здесь мало. И вот снова светит солнце для Олега!
   "Я все время думала о тебе и все время боялась, что тебя потеряю. Если бы ты знал, как я была счастлива, когда полу­чила от тебя открытку. Я действительно заново родилась. Это был самый прекрасный, самый чудесный день моего рождения за всю мою жизнь -- я счастлива!"
   Не мог Олег смотреть в глаза Светлане -- стыдно ему было, и он, будто нашкодивший кобель, прятал свои глаза. Она почувствовала перемену в Серегине и как-то, ни с того ни с сего, разрыдалась; "Ты меня не любишь, Олежка, и я тебе больше не нужна".
   Истекали ее слезы черной тушью. Она размазывала всю косметику по лицу и еще горше рыдала. Бывают у женщин такие минуты, когда она должна выплакаться, сама природа ее заставляет. Но не знал этого парень и многое чего друго­го не знал.
   Обнял ее Олег и нервно гладит по голове, как малого ребенка.
   -- Ну не плачь, пожалуйста. Я тебя очень прошу! Прижа­лась она к нему и вся содрогается от рыданий. Еле-еле он ее успокоил. А ноги несли их на заветное место у реки, в зарос­ли сказочных папоротников. Бои тут их ждала неприят­ность. По их чудесной сказке прошелся злющий колдун и выжег всю красоту беспощадным огнем. Стоят горемыки деревья -- все черные от огня, а от папоротников вообще ничего не осталось. Жалуются людям деревья, а ветер пепел к ногам их бросает. Весело ему, он тоже разбойничал вместе с огнем. Сгорела палатка и еще кое-какие вещи. Все, что могло сгореть, -- исчезло вместе с дымом.
   Жалко людям деревья, а огонь и по их жизни прошелся. Черной полосой он отрезал их от старой жизни, в которую им уже никогда не вернуться.
   Пришлось и им принимать самостоятельное решение: ведь забеременела Светлана. Что мог ей сказать Олег? Ведь своло­чью он никогда не был. Он рад, что у него будет сын. Он не допускал и мысли, что у него будет дочь, -- только сын! Все его мысли, все его мечтания были связаны только с маль­чишкой -- маленьким, шустреньким шалопаем, с которым никогда не соскучишься. Воспитать в нем доброту, любовь к природе, к людям, сделать его сильным и смелым воином... "Ох, понесло меня, -- подумал Олег, -- ох и понесло -- не остановишь. Размечтался так, что уже сам над собой потеша­ешься". А тут, словно вспышка молнии в сознании: "А как же Лида?!" Омрачилась его радость -- ведь предстоял серь­езный жизненный выбор, а куда отступать? Некуда!
   Заметила Светлана перемену в настроении Олега и тре­вожно смотрит ему в глаза:
   -- Что случилось? -- и серые глаза ее потемнели: вот-вот и расплачется снова.
   -- Все нормально, -- встряхнул головою Серегин, обнял Светлану и повел ее от черного пожарища на проселочную дорогу...
   Скоро пришло второе письмо от Лиды. Она звала его к себе в гости. Смотрел Олег на ее фотографию и думал: как все в жизни изменилось, за такой короткий отрезок времени. Ведь, если бы раньше все это случилось, то и проблем бы не было. Можно было и сразу после "дембеля" ехать. Как сделал Володя Нестеров. А теперь жизнь повернула так, что норовит за жабры взять и выкинуть на берег, точно рыбу. Что делать?
   И ничего лучшего не придумал Олег, кроме как расска­зать обо всем Светлане. Та, конечно, опять в слезы. Ведь и свадьбу наметили уже, и родители все знают.
   -- У тебя было с ней что-нибудь серьезное? -- спросила она у Олега.
   -- Нет, ничего не было, -- ответил Серегин. Он был чес­тен и сказал чистую правду. Но какими мерками можно все оценить: любовь, чувства человека, весь его духовный мир? Ведь здесь ничего не взвесишь, не пощупаешь, как арбуз, руками, и не выкинешь ничего из своей памяти, даже если захочешь это сделать. Вот и выбирай, человек. Только жизнь и рассудит, прав ты был или нет.
   Обо всем как есть и написал он Лиде. Одно хорошо -- с одной стороны честно поступил Олег, а с другой -- подло поступил, потому что знала все Светлана и ждала ответа Лиды больше, чем Олег. Хотя и ответ был больше, чем на сто процентов известен.
   Второе письмо Олега стало потрясением для Лиды. Толь­ко через десятки лет поймет это Олег, когда и его будет жизнь бить то с одной стороны, то с другой. А поворачи­ваться, и отвечать на удары не было сил...
   "Добрый мой Олежка! -- писала Лидия. -- От чистого сердца желаю тебе счастья! Обо мне плохо не думай, я ни в чем, перед тобой не виновата. Живите счастливо со Светла­ной -- в радости и согласии. А если взгрустнется тебе, то помяни меня хорошим словом, я погрущу вместе с тобой, и тебе будет легче. Крестила нас бабушка на дорожку. Да, видно, нам не судьба быть вместе. Так пусть хоть тебя оберегает крестное знамение. Прощай!"
   Шумной была свадьба у Олега, но сам жених не был веселым. Понимал он, что-то в его жизни не так складывается. А что конкретно -- никак объяснить невозможно. Видит его друг, что не в духе Олег, и наливает ему водки в стакан:
   -- Давай выпьем, дружище, может, легче станет.
   Выпили друзья. Посмотрела на них Светлана и ничего не сказала, а тут и песня зазвучала:
   Ах, Наташка! Ах, подружка!
   И зачем ты за него выходишь замуж?
   Усмехнулся Олег, и весело ему стало, а Светлана будто поняла его, и разлился по ее лицу горячий румянец. Взял Олег ее на руки и пошел с ней танцевать. А она еще крепче прижалась к нему, руки обвили его шею.
   -- Какой ты сильный, ты не бросишь меня?
   -- Нет! -- ответил ей Олег и улыбнулся -- просто и ласково, а что на душе у него было?!
   Но постепенно все наладилось. Отошла Лида на второй план, а потом еще дальше. Все заботы Олега были о будущем ребенке. Он много работал, зарабатывал хорошие деньги и ждал рождения сына. Светлана переносила беременность легко, и лицо ее не попортилось, и двигалась она очень уж шустро. А как-то предложила Олегу:
   -- Пойдем за земляникой?
   Тот посмотрел на нее удивленно, потом весело:
   -- Тебе меньше месяца ходить осталось, как ты с таким "арбузом" будешь собирать землянику, а?
   Жена прижалась к плечу Олега:
   -- Мне нельзя отказывать, ты ведь знаешь. Наш сыночек, просит земляники. Наверное, в тебя уродился. Ты ведь вся­кую ягоду любишь, вот и он -- ягодки хочет.
   -- Да я не против, -- засмущался Олег, -- мне тебя жал­ко!
   Собирались второпях и через полчаса оба выскочили на улицу. А на улице -- лето в разгаре. Солнце так и плавит асфальт до смрада.
   -- Скорее к реке, там и отдохнем немного, -- торопит Светлану Олег, -- а то тут от жары одуреешь совсем!
   Скоро их принял в объятия лес и укрыл от палящего зноя. Они двигались по узкой тропинке, вдыхая прохладу хмельного разнотравья. Папоротники тянулись к ним, как к родным. Ведь они древние, полны мудрости природы, а тут молодые люди: вот и помогает им фауна любить друг друга и жить в гармонии с природой, украшая и оберегая обоих. И сейчас широкие листья гладят Светланин живот, как бабки повитухи, чтобы уютно ребенку там было, и чтобы хворь не пристала к нему, и чтобы родился он умненьким и здоро­веньким.
   -- Вот здесь стояла наша палатка, -- защебетала Светла­на, -- вот у этого дерева. Ты помнишь, Олег?
   -- Как же не помнить? -- засмущался Серегин. -- Такое не забывается...
   Вышли они к реке и сели отдохнуть. А красота кругом -- невиданная, и сопки зовущие вдаль! Просторы, просторы, просторы...
   Полюбовались они красотой и на заветную полянку по­дались, которая средь леса упряталась. А земляники там -- крупной да спелой -- видимо невидимо, и вся к рукам тя­нется: "Угощайтесь, милые, силы земной набирайтесь, и ре­беночка своего кормите, пусть богатырем растет и нас охра­няет". Кланялась молодая семейная пара ягодке, и весело было всем.
   И вот уже целая пригоршня спелой земляники у Свет­ланы в ладонях. Уткнулась она лицом в эту красоту и застыла, нады­шаться запахом не может. А ягодки губы щекочут, и каждая дразнится: "А я самая спелая из всех, и красивая, от солнышка роди­лась!" И молодые люди улыбаются: вот оно счастье наше!
   Через месяц родила Светлана сыночка, и не было у нее с этим никаких проблем. Ни во время родов, ни после. А вече­ром мама подошла к окошку роддома:
   ~ Ты просил сына, и я родила тебе богатыря! Правда, я хорошая?
   Улыбается Олег:
   -- Ты у меня самая прекрасная. И сегодня я самый сча­стливый человек на свете. Спасибо тебе!
   Встречал он Светлану цветами и шампанским. Принял сверток из рук врачей и открыл покрывало. Спит сыночек и не замечает своего папочку, сладко посапывает. Видно, хоро­шие сны ему снятся и, наверно, еще неземные: где-то парит младенец во Вселенной, в колыбели своей! Помогла теща, Анна Павловна, искупать сыночка и внучка своего, потому что молодые и не представляли, как это делать надо. Ведь он малень­кий такой, и как держать его -- уму непостижимо. Но скоро успокоился малыш и давай ножкой по воде наяривать.
   - Ох, ты прыткий какой! -- смеется теща и посматрива­ет на зятя своего. -- Наверное, в папочку уродился? А что Олегу сказать -- нечего! Ведь сын и вправду похож на него, а характер, конечно, бойцовским будет -- это тоже неплохо, И все довольны. И молодые родители, и пожилые -- все сидят за одним столом и по полной рюмке себе наливают. Заупрямилась Светлана:
   -- Нельзя мне, я сыночка кормлю!
   Улыбается теща Олега:
   -- Пригуби немножко доченька, крепче спать он будет. Это уж поколениями на Руси проверено, народ он все знает.
   И тесть рад внучку:
   -- У меня одни дочки были, так хоть внуков понянчу!
   И все счастливы сегодня, все любуются друг другом. Всю бы
   жизнь так прожить, да не получается что-то. То одно мешает, то другое. Глянешь, а счастье мимо них пролетело, только кры­лом и махнуло на прощанье.
   Тесть и теща не чаяли души в своем зяте. Он у них и веселый, и общительный, и работник -- хоть куда, и деньги своей жене отдает, а сына так больше себя любит. Училась Светлана заочно в институте, так он и пеленки стирал, и убирался в доме, не гнушался никакой работы.
   А соседи все видят и не упустят такого случая, чтобы не подкусить парня. Есть категория таких людей -- скучно жить им без этого. Однажды останавливает Олега сосед Лагухин и говорит ему: "Что же ты, Серегин, флот позоришь: и стира­ешь, и убираешь, и с ребенком возишься, а жена для чего?" А сам Лагухин хоть и не старый, а вечно небритый и под мухой всегда, но любил других уму-разуму поучить.
   -- Варить, стирать, да убирать, -- говорит Лагухин, -- не мужское это дело, Олег. Жена мне раз борщ подает, а там мяса нет, так я эту чашку ей на голову надел, чтобы знала: мужа уважать надо! И кусок мяса хозяину должен быть всегда. Где хошь, а достань, и не его это дело!
   И хохочет Лагухин, скалит свои прокуренные зубы. Очень доволен он собой. А жена его, как тень, и дети прибитые ходят.
   Хотел ему врезать в рожу Серегин, но сдержался. На пер­вый раз и простить можно, а проучить не мешает, если что.
   -- Ты на велосипеде хоть ездить умеешь? -- спрашивает он соседа своего. Тот перестал смеяться, и, не понимая, к чему вопрос, вытаращил глаза на Олега.
   -- Ну вот, -- смеется бывший моряк, -- а говоришь, что ты мужик -- настоящий. А как послать подальше нехороше­го человека, чтобы он не обиделся, ты знаешь или нет?
   Вообще растерялся Лагухин: ты это про что?
   -- Про то! Слушай и запоминай на будущее: нужно все­гда говорить слово "пожалуйста", чтобы не обидно было. Ну, например, Лагухин, идите, пожалуйста, ну а дальше ты и сам знаешь куда.
   Прямо взвился Лагухин:
   -- Меня матом посылать?!
   Смеется Серегин:
   -- Ничего ты так и не понял!
   Потоптался Лагухин, махнул рукой и исчез, с глаз долой.
   А через неделю новый "анекдот". Приходит к Лагухину в гости участковый, Свиткин Виктор Иванович, пожилой мужик, и стал журить пьяницу:
   -- Что же ты семье покоя не даешь, все пьешь и пьешь?
   А тот уже навеселе, и "тащится" в своем измерении:
   -- Виктор Иванович, а вы знаете, как послать человека подальше, но так, чтобы он не обиделся?
   Растерялся Свиткин, недоуменно пожал плечами.
   С умным выражение на лице Лагухин развивает мысль дальше:
   -- Надо говорить волшебное слово "пожалуйста"! Ну, например. Иди-ка ты, пожалуйста, Виктор Иванович на...! Дар речи, потерял участковый:
   -- Долго я терпел тебя, Лагухин, да терпение кончилось. Думаю, что на первый раз пятнадцати суток тебе хватит? -- и стал составлять протокол.
   Смеются соседи, остановиться не могут, но Лагухину не до веселья. Уже и пьяные слезы у него наворачива­ются на глаза:
   -- Да пошутил я, пошутил, товарищ начальник!
   А Свиткин, красный от гнева:
   -- А я нет! -- и забрал обидчика на полмесяца. И смешно Олегу, но все же жалко соседа: научи дурака Богу молить­ся, так он и лоб расшибет...
   Крепеньким рос Миша и отца своего больше всех лю­бил, даже больше, чем маму. Обижалась поначалу Светлана, а потом смирилась: ведь Олег и водится с ребенком больше, вот и тянется тот к отцу. Зато тесть доволен:
   -- Нам помощник растет, правда Олег? Мишка с нами и на рыбалку, и за грибами, и куда хочешь, поедет -- настоящим следо­пытом вырастет!
   Смеется маленький Миша, будто показывает, мол, я уже при зубах! И весело ладушки стучит, своими ручками хлопает.
   Большой человек уже, как не радоваться родителям, да бабке с дедом, маленькому Серегину. Хорошо жили молодые, многие завидовали им; дружная молодая семья и родителям счастье. Но счастье -- это, в большинстве случаев, мираж; вот оно, рядом с тобой живет, а в один миг и нет его. Обидно до слез, а оно рассыпалось, счастье, размылось и исчезло, и ты один на один с бедой остался. Два года пролетели быстро, и вдруг Олег стал замечать, что Светлана все более проявляет раз­дражительность к нему, и все чаще шепчется с тещей. "Что за сек­реты у них?" -- думал Серегин, но особого внимания этому не придавал. Тесть, наоборот, как-то виновато смотрел на своего зятя, но тоже определенно ничего зятю не говорил. Хотя знал какую-то их семейную тайну. Это ясно было и Олегу. По прошествии многих лет Серегин уже по-другому смотрел на все случившееся, но тогда был молодой, горячий, а прав ли был, до сих пор не знает.
   Светлана с детства дружила с Андреем Синюхиным. И вроде нормально у них все было, но вмешался в эту дружбу Олег Серегин. Не знал ничего про парня Олег, и Светлана ему ничего не говорила. Знай об этом Олег, вряд ли бы он встал на их пути. Ведь Светлана для него была девчонка и не более, и не мог он ее обидеть, не втяни она его в свою игру.
   Конечно, она любила Олега и не хотела его терять, но почему-то переписывалась с Синюхиным, пока тот служил в армии. И родители все знали, но тоже ничего не говорили Олегу. А вообще, кто знает, что у них было в семье. Все это для Олега до сих пор -- загадка. И вот Андрей приехал домой в отпуск, уже прапорщиком, и служить ему еще, как медному котелку. Встретились они со Светланой, и затлела между ними искорка старой дружбы. Ведь уже не было той девушки, хрупкой и беззащитной, а была зрелая женщина-мать, гибкая и коварная хищница, которая могла и за себя постоять и преподнести себя так, как ей хотелось.
   Вернулся Олег однажды раньше обычного с рыбалки, а дома -- Светлана с Андреем, и Миша в кроватке спит, ру­чонку свою под щечку подложил и видит счастливые сны. По­бледнело лицо у жены, а халатик вот-вот вспыхнет от на­пряжения:
   -- Это мой старый друг, еще с детства, -- знакомься. Оде­жек.
   Парень встал со стула и шагнул к Олегу:
   -- Андрей Синюхин!
   Чем-то он походил на самого Серегина такой же широ­коплечий, даже в лице было что-то общее, и это сходство отметил Олег. И он спросил:
   -- Что ж ты в гости ходишь, когда хозяина нет дома, или у прапорщиков так заведено?
   Смутился Синюхин, но глаза не убрал;
   -- Так уж получилось...
   -- Значит, правду в народе говорят: как надену порту­пею -- все тупею и тупею. Так, что ли? Или ошибка вышла?
   Двинулся Синюхин на Олега, но не сошлись они, потому что встала между ними Светлана:
   -- Что ж вы делаете? Ведь поубиваете друг друга!
   Ее взгляд метался, как у нашкодившей Жучки, -- от од­ного хозяина к другому, а кто дороже ей -- сама понять не может.
   -- Я люблю ее еще с детства, -- продолжал побледнев­ший Синюхин, и она меня тоже!
   Оторопел Олег от такой правды, вот этого он не ожидал. Мог он молние­носным ударом свалить Андрея, даже и не пикнул бы тот, не успел.
   -- Это правда? -- посмотрел он на свою жену.
   Светлана ничего не ответила. Слезы текли по ее лицу,
   тушь размазалась по щекам. Она выглядела жалкой и нич­тожной в своем дурацком положении. Халатик расстегнул­ся и оголил розовую грудь, что еще больше подчеркивало ее беспомощность, и что-то материнское мелькнуло в ней всего на миг. И не тронул Олег ни жену, ни ее друга. Спал сын Мишка и улыбался во сне своему отцу. Всякие чувства боролись в Серегине, а Мишка удержал его от большой беды...
   -- Выйдем, покурим? -- предложил Серегин Синюхину, хотя никогда не курил. Они вышли в коридор. Там стоял сосед Лагухин и тоже курил. Он, видимо, был в курсе дел, но не ушел, а сходу стал на сторону Олега. Небритая его щетина воинственно встала дыбом. Он по-кошачьи подобрался го­товый к нападению и прошипел Синюхину в лицо;
   -- Идите, пожалуйста, на..! Иначе плохо будет.
   И горько, И смешно было Олегу, а сосед медленно, почти по слогам повторял:
   -- Идите, пожалуйста, а то поздно будет.
   Вскинулся было Синюхин, но, не находя слов, метнулся на выход.
   Светлана -- за ним, но тут же остановилась и, опустив голову поплелась в свою квартиру.
   -- Зайдем ко мне, -- предложил сосед Олегу. Тот молча' пошел за ним. Сели они за стол на кухне: жена Лагухина, Валентина, засуетилась и подала на стол бутылку и закуску к ней. Полный стакан налил Михаил Олегу, а себе чуть-чуть плеснул:
   -- Пей, братан! И худшее в жизни бывает, а мы -- люди простые, всегда на виду...
   Опрокинул Серегин стакан, а закусывать не стал, не лез кусок в горло. Олег все еще не мог поверить в случившееся. Первой заговорила жена Михаила.
   -- Я не хотела тебе говорить, Олег, но он уже не первый раз здесь, этот кобель. Не хотели мы с мужем, но сейчас надо сказать, так лучше будет: змея она, твоя Светлана, и плохо тебе будет с ней, ой, плохо!
   Сидит Валентина и горестно качает головой:
   -- Где же у нее совесть, -- такого мужика обидеть. Тут и Лагухин заговорил:
   -- Не обижайся на меня Олег, но я тебе правду скажу. Не побежит от меня моя Валентина, хотя ей в сотню раз труд­ней, чем твоей Светлане. И могу сказать, почему так получа­ется: да потому, что ты с нее каждую пушинку сдувал, вот и испортил ее, возомнила она себя королевой!
   Недолго сидел Олег у Лагухиных. Зашел домой, взял кое-какие вещи, посмотрел на сына своего и ушел навсегда из дома. Сам он подал на развод, сам и сказал об этом родите­лям Светланы. Те были ошеломлены сначала, но потом оп­равились и ринулись в нападение. Теща кричала так, что летели брызги изо рта, чем и вызывала омерзение у Олега. Но он спокойно реагировал на эту истерику. Тесть молчал, а потом спросил у зятя:
   -- А как же Мишка?
   Вздрогнул Олег:
   -- Вы же сами знали, с кем она встречается! Почему молчали?
   Побледнел тесть и захлопал губами, а слов не было слыш­но. Затем вырвался вопль из его горла, но уже на тешу:
   -- Я же говорил тебе, стерва, что так и будет...
   Дальше летели одни маты...
   Хлопнул дверью Олег и ушел...
   В конце концов, их развели, и уехала Светлана к Синюхину, в другой город, к месту его службы. Ребенка Олегу не давали под любым предлогом, словно отыгрывались за все свои просчеты -- и Светлана, и ее мать. Крепко доставалось Олегу: его шпыняли озлобленно и всеми запрещёнными при­емами, но Бог им судья. А ребенок ничего не понимал, он скучал по своему отцу и любил его, не понимая ни маму, ни бабушку, И вообще еще ничего не понимая в этой земной жизни.
   Уехал Мишка со своей мамой, и понял Олег, как он одинок на этом свете, без своего сына. Каждый Новый год собирались все друзья за одним столом. На этот раз Серегин был один, и не в радость ему был праздник, всегда люби­мый и желанный. И как ни пытались развеселить его дру­зья, ничего у них не получалось. Потом как-то само-собой перешел разговор о его сыне. Друзья были чуткими к беде Олега и старались его не обидеть. Просто хотели поддержать его, взбодрить немного. А Серегин вдруг заплакал. Видно, долго копились в душе эти слезы, и никто из друзей не осудил его. Для разрядки обстановки друг его, Алексей, же­лая помочь всем выйти из неловкого положения предло­жил:
   -- Идемте на улицу!
   Тихо сыпал над городом мелкий снежок, кружился лёгкой по­земкой по праздничным улицам, и люди веселились этому чуду. А Оле­гу вдруг вспомнился куплет из фольклорной песни моряков-подводников:
   И закрутила жизнь, не ведая,
   Что нет ее предельной глубины:
   Теперь я пью за погружение,
   А всплыть не всем нам суждено...
   И ВЫПИЛ еще одну рюмку Олег, и вроде легче на душе у него стало. А елочка обняла ветвями его и щекочет, и снеж­ком посыпает: не журись, мол, парень! И вспомнилось Се­регину, что именно так говорила его родная бабушка и все­гда гладила его по голове. Но нет ее давно уж в живых, а голос её он до сих пор слышит явственно.
   "Прости меня, бабушка, ты одна понимала меня, прости!" -- думал Олег, а жизнь ему готовила новые "сюрпризы". Не хотел Олег признаваться себе, но выйти из состояния стрес­са ему было очень и очень тяжело.
   Тесть и теща встречались ему часто, потому что жили они в одном районе, и отзвуки уже ушедшего горя -- иначе это трудно назвать, -- снова и снова тревожили его сердце. Они не говорили с ним, но и одного их вида было достаточ­но, чтобы настроение менялось, как солнечный день на сумерки, а потом еще хуже -- на что-то штормовое.
   Волей-неволей, но информация доходила до Серегина, как говорят "цыганской почтой", от одного "табора" к дру­гому. Так и не сошлась Светлана со своим другом, что-то им помешало, и переехала в другой город, к тетке своей, и вско­ре там вышла замуж.
   Одну за другой она делала глупости, но это было только начало на ее тернистом пути. Сидел как-то Олег у своего друга Алексея, беседовали они за рюмочкой да задругой. Алексей Краснов ему друг с детства, да и служил он на Черном море, так что было им, о чем поговорить. Его жена Ирина уехала к матери в гости на пару дней и ребенка с собой прихватила. Когда допили одну бутылку, то сходили за второй, и прерванная беседа возобновилась.
   -- Вот стерва, какая, -- изумлялся Алексей, -- шастает из города в город -- лишь бы ребенка тебе не давать! Что вытворяет -- змеища! Не хочет твоя бывшая усмирить свою гордыню! -- и стукнул кулаком по столу.
   Прав был Алексей, и жизнь это доказала, вернее, под­твердила. Еще много было у нее мужей, но назад она не вернулась, даже к своим родителям. И тут лицо Алексея озарилось улыбкой, -- детской такой и радостной, как у ребенка, которому дозволили топать по лужам, испытывая от этого неописуемый восторг;
   -- Письмо надо написать твоей подруге, ну, Лиде твоей!
   -- Ты что, -- изумился Олег, -- про это и речи быть не может...
   -- Ну, хотела Лида приехать к тебе или ты к ней соби­рался. Какая разница. Вот и время настало!
   Долго они спорили-рядились, пока лист бумаги да кон­верт не появились на столе. Алексей советует Олегу, как писать, и даже пытается диктовать содержание письма, но тот пишет по-своему: "Прости, Лида, за мое приглашение на мою же свадьбу. Я многое теперь понял, прости! Я тебе тог­да такую боль причинил, что даже самому страшно стано­вится. Я тогда не понимал тебя, а когда коснулось меня самого..."
   Что писали два моряка -- они и сами толком не знали. Буквы наползали друг на друга, местами слова расплыва­лись, и всякий смысл письма терялся. Но начало письма Олег запомнил на всю жизнь. И всю жизнь он ругал себя! Ведь только дурак дважды наступает на грабли, а ты хоро­шего человека дважды обидел -- позор!
   И кто в таком виде пишет письма? Вопрос, не требую­щий раздумий над ответом. Но письмо ушло по назначению. Дошло оно до Лиды, это письмо, и сохранила она его на всю жизнь, как частицу сердца Олега, его боли, но так и не выс­казанную до конца. Поплакала она тогда, но ответить так и не решилась. Так и лежало оно рядом с фотографией ее Олега. Достанет Лида фотографию, посмотрит на Олега, а он стоит в бушлате и бескозырке, сдвинутой на затылок, и улы­бается ей, а то грустный какой-то, и вроде как слезы на глазах -- почудится же такое! А то сон снится Лиде, что плохо ему, весь больной он и просит ее: "Порви мое письмо, стыдно мне..." Не верила Лида ни во что, поэтому и не порвала его весточку, не смогла она это сделать, хотя многое так и не поняла из его пьяной писанины.
   Все у нее было хорошо в жизни, росли две девочки- близняшки -- щебетушки и хохотушки, очень похожие на маму, и муж у нее хороший.
   А зимой глянет на рябину, усыпанную ягодой, и будто увидит Олега и голос его услышит: "Рябинушка ты моя, красавица!", и грустно становится ей. И второй раз она ви­дит сон, и опять болен Олег, и снова просит: "Лида порви мое письмо! Стыдно мне за себя, стыдно!" Утром проснулась она, и места себе найти не может, так и мечется по дому. Увидел это Николай, муж; ее, и говорит: "Что случилось, род­ная, тебе плохо?" Не стерпела жена, и все рассказала ему, весь сон. Ведь он уже дважды просит; "Порви письмо!"
   Николай тоже задумался:
   -- Знаешь, я тебя к нему не ревную, наверное, он хоро­ший человек. Но, плохо ему. Может, лучше письмо по­рвать?
   И смотрит Коля в глаза жене своей, озабоченный и доб­рый, светлый чуб на глаза спадает. И поневоле ее сердце отозвалось;
   -- Нам ничего не помешает, и никто, правда, Коля? -- тот улыбается любимой жене;
   -- Конечно, никто! Пусть лежит письмо, если ты того хочешь.
   Так и не порвала Лида письмо, опять не решилась. А потом через десять лет или чуть больше, снится ей сон, что идет она по улице с Олегом, как тогда, в молодости, и он веселый такой и так заразительно смеется, а навстречу та бабушка, которая благословила их крестным знамением. Ос­тановилась Лида, а Олег дальше пошел. Ей бабушка и гово­рит;
   -- Плохо ему, помереть может, но письмо не рви сейчас, а только, когда ему сорок лет будет, иначе умрет. Освободи его от колдовства лихого, и ваши дорожки навсегда разойдутся.
   Перекрестила ей лоб бабушка, и Олега в спину и пошла вслед за ним; "Не дадим ему умереть".
   "Ох, и страшный же сон", -- думает Лида, и опять все Николаю рассказала. Тот только рассмеялся;
   -- Что же здесь неясного? Делай, как тебе сказали, и все дела! Вот тут-то и подумалось Лиде; "Хорошо иметь такого мужа -- сразу на душе легче стало!" Железный человек ее Николай, хотя и добрый, и веселый, а уже седой волос в его шевелюру закрался.
   Но не будем забегать вперед, ничего в жизни не угада­ешь и не предусмотришь. Жизнь надо прожить, пройти свой путь с начала и до конца, какой бы трудный он ни был. Тогда ты выполнил свое предназначение, свое появление на свет Божий, в котором ряд добрых дел и череда ошибок.
   Но ошибки порой глупые, почти детские, и можно было их не делать, а судья тебе только Бог. Кончается жизнь. Обидно! Очень и очень обидно, а слез нет, только тяжким стоном отзовется душа у матери Земли; "Больно!"
   Понемногу успокоился Олег, ведь молодость берет свое, и жизнь не остановилась ни на минуту, все торопит вперед. Она-то и свела Серегина с одной вдовушкой. Зина знала Серегина давно, ещё со школьной скамьи, конечно, он ей нравился, но между ними была пропасть. А в чужую семью
   вряд ли умная женщина полезет. Видела его со стороны Зинаида и завидовала им со Светой, их счастью. А сама Светла­на ей не нравилась, уж больно вознеслась эта женщина. Ко­нечно, за таким мужем она, как за стеной. А Зина одна, одна со своей дочуркой, и любой их может обидеть, а защитить некому.
   Редко одна женщина хвалит другую, а еще реже -- со­перницу, зато раскрыть ее недостатки и просчеты -- слаще меда.
   Встретились они и разговорились. Посочувствовала Зи­наида Олегу, пожурила Светлану, увидев, что Серегин сразу сник, видно, вспомнив сына, она ненароком обронила:
   -- Я свою Олечку иду из яслей забирать, может, проводишь меня? Серегин поднял голову:
   -- Можно и забрать...
   Дальше шли молча, Зинаида не беспокоила его. Через пять минут Олечка, (копия своей мамы) шла с ними к своему дому. Большие и зеленые глаза Зинаиды блестели и искрились радостью. Все для нее было прекрасно: и улица, и тополя, и даже разбрызганные лужи после дождя, которые остались на асфальте, и Олечка, норовившая в них влезть и протопать по ним с выражением удовольствия на лице. Ей сейчас все дозволено. У дома они остановились:
   -- А я чудесный борщ приготовила, ты не хочешь попро­бовать? Ты никогда не ел такого! -- будто испугалась Зина­ида. Испугалась, что Серегин уйдет. Но он не ушел, стоял и смотрел на ребенка, затем все трое вошли в дом.
   Гибкая и стройная, Зинаида, разметала свои темные вью­щиеся волосы и завертелась у стола: "Я мигом, я сейчас!" Тихо играла музыка, трехлетняя Олечка кружилась в своем фантастическом танце, и всем было чудесно, совсем по-домашнему. Очень не хотелось уходить Олегу, и это не укрылось от Зинаиды. И она тоже боялась: "Вот встанет он и уйдет от нее, и кончится ее нечаянная радость. И невольно она прижалась к Серегину. Он почувствовал ее горячее тело и не отстранил­ся, а только удивленно взглянул в ее глаза -- большие и зовущие, с искоркой испуга: "Не уходи, мне страшно!"
   На улице темнело, черная туча закрывала полнеба и грозно двигалась дальше. Сумерки скрыли все, лишь сильный ветер гнул и ломал ветки. Швырял их вниз, устилая асфальт, будто готовил себе постель, на которую он уляжется, когда стихнет. Зинаида раздвинула диван, достала чистое бе­лье и стелила, свежую постель. Дочурка спала в своей кро­ватке и смотрела детские красивые сны. Олег стоял у двери и мог бы уйти, еще было время, но убегать он не привык. И как бы восприняла его побег Зинаида?
   А, в общем, что здесь плохого? Два осколка судьбы сбли­зились, но никогда не слиться им в одно целое, потому что, они есть осколки. Остатки чего-то целого и некогда краси­вого. Таким осколкам одна судьба -- рассыпаться вдребезги, раня друг друга и близких им людей, а позже долго лить слезы.
   А пока выпали и им минуты счастья, и они сгорали в объятиях, раскаляясь добела -- молодые и сильные. А на столе, на электроплитке жарился чайник, вода из него давно выкипела, и бедная посудина шипела от гнева на свою хозяйку. Но, как известно, поющая птица ничего не слышит, так и Зинаида. Она была на вершине блаженства, и ей было не до чайника -- старого и брюзжащего. "Туда тебе и доро­га, -- подумала Зина, -- новый купим! Таковы вот мы, жен­щины..."
   Где-то с месяц они встречались, и как только хату не спалили -- одному Богу известно. Горели чайники, плави­лись розетки, замыкались и гасли, вспыхнув, лампочки...
   И как-то в минуты откровения Зинаида призналась; "Мне никогда и ни с кем не было так хорошо, как с тобой, и если ты уйдешь от меня, то я отравлюсь, я не смогу жить без тебя".
   Слушал ее Серегин, удивленный и притихший. Смотрел в ее большие плачущие глаза, разлохмаченные волосы, на полурастегнутый халатик -- такого поворота он не ожидал. "Что это она?" Не знал еще он тогда, что женщина -- всегда артистка, любую роль сыграет. А где, правда? Зине хорошо с Олегом -- это бесспорно, она не кривила душой. Но отказать­ся от своего потаенного чувства где-то в глубине души -- ни одна женщина не в силах. Захочет она -- откроется и одарит тебя жемчужиной, не захочет -- всю жизнь будет в иле ле­жать, всегда темной, загадочной и скользкой, что раковина-перловица.
   Не знал Олег, что свою "жемчужину" Зинаида давно отдала другому, а ему только раковина досталась -- краси­вая, чистая и перламутровая, которая хрустит у всех под ногами. Кто-то поднимет и удивленно рассмотрит, и за не­надобностью выкинет, другой возьмет под пепельницу, а третий пройдет и сразу раздавит. Жалость губит мужчину. Остался Серегин... Не посмел он уйти и бросить женщину на произвол судьбы, да еще с ребенком.
   -- Кто тебя, Олег, пожалеет или в сочувствии ты не нуж­даешься? -- слышит голос, будто из вселенной -- знакомый вопрос. Но не мог он поступить иначе тогда, не мог!
   Расписались они с Зинаидой, все по закону. По этому поводу устроили небольшую вечеринку. Зачем лишний шум поднимать? Поздравили их друзья да родные, пожелали счас­тья в жизни и выпили за их здоровье и за здоровье Олечки.
   А та кружится в белом платье, точно невеста, но на ма­миной свадьбе, и весело гостям. А Алексей Краснов, один из друзей, не улыбается, смотрит на ребенка, и думы его одоле­вают. Выбрал он удобный случай и сказал Олегу:
   -- Ты хорошо подумал, дружище? Ведь ребенок -- не игрушка, и отец родной у него есть. Не окажешься ли ты за бортом в этой семейной жизни?
   -- Не должно быть так, -- возразил Олег, -- ведь Зинаи­да многое поняла. Помыкалась одна. Да если бы одна, а еще и Олечка есть тут -- жизнь сладкой не покажется. Да и алиментщик я. Кому я нужен? А рушить другую жизнь невинных людей я не имею права.
   -- А ты хорошо подумал? -- не унимался друг детства. -- Вдруг отец Ольгин предъявит свои права на нее? И в этом направлении станет влиять на Зину?
   -- Глупости все это, -- помрачнел Олег, -- если что, я ему голову оторву. Подлец он, а может, еще хуже!
   На этом весь разговор и закончился. Докурил Алексей сигарету, и пошли друзья к гостям. Но настроение Серегина было испорчено, и гости это почувствовали, притихли.
   -- Ты почему, Олежка, такой мрачный? -- спрашивает его Зинаида. -- Или я совсем плохая? -- и слезы блеснули в ее больших глазах.
   -- Все нормально, вы с Олечкой -- изумительны!
   Взял он дочку на руки и давай с ней танцевать, и сразу
   изменилось настроение и у Зины, и у гостей.
   -- Горько! -- крикнул Алексей, и все поддержали:
   -- Горько! -- хотя и не принято так кричать на второй свадьбе. Но у Зины-то она была первой. И она восторженно
   кружилась, разметав свои пышные волосы по плечам, зеле­ные глаза искрились от радости: вот оно какое -- счастье! Жизнь круто обошлась с Зиночкой -- стройной и гибкой, доверчивой девчонкой. Она не стала учиться дальше, а сразу после школы пошла работать. Освоила специальность свя­зиста и честно зарабатывала свои деньги. Ещё увлекалась она бальными танцами.
   И жизнь ее подхватила и закружила. Сначала она радо­валась простору и свободе, плавному полету чарующего танца или его стремительности -- аж дух захватывало! И кружи­лась, кружилась она, счастливая и прекрасная. В ту пору она и встретила свою любовь, Владимира Висюгина, инженера их предприятия.
   Рослый и кучерявый, хорошо сложенный, но вместе с тем, холеный и наглый, инженер понимал толк в женщинах. И немало слез, те пролили, поняв, что они уже стали игрушкой в его руках: надоела -- выбросил, а тут к услугам -- другая. "
   Была у него и семья, но это не могло помешать ее настоящей первой любви. Зиночка любила Висюгина крепко и искренне и не слушала лихих сплетен. Он будет ее и только ее, она никому его не отдаст. И даже семья не пугала ее. Он сразу бросил Зину, узнав, что она беременна, и та все прости­ла ему. "Он не мог поступить иначе, -- оправдывала она его, -- и он прав".
   Он всегда был прав, ее Вова.
   Для нее достаточно было видеть этого гада, иначе его трудно назвать, и по-прежне­му она любила его. И эта трагедия разбудила в ее душе инстинкт хищницы. Когда-то беззащитная, простая и наи­вная -- стала жесткой и беспардонной, запросто могла втор­гнуться в чужую семейную жизнь. Женщина мстила за свою просто так отданную честь. Но мстила невинным людям, Вову не трогала. А тот на нее не обращал внимания и по-прежнему, жил в свое удовольствие.
   Она не могла предъявить к нему никаких претензий, сама во всём виновата, но любила его, любила! И сознательно не подала на алименты. Некоторые говорили, что права Зина, но кто точно знает?
   Рассказывали Серегину о ее "приключениях", но он не хотел верить людям, хотя искорка сомнения все же осталась, на всю жизнь. С девочкой они быстро нашли общий язык, и Оль­гин смех звенел на весь дом. Она шустро цеплялась за шею Олега, и они носились по квартире. Вот тут-то он и перехва­тил странный взгляд Зинаиды: не было в нем радости. Она видела своего Володю, настоящего отца и явно хотела ви­деть на месте Олега его.
   Режущий, как молния взгляд: неуловимый и неприятно яркий, он все проявил в истинном свете. Олег снял с плеч девочку и поставил ее на пол, та цеплялась за его ноги. Зинаида исчезла на кухне. Никто ничего так и не понял до конца: взрослые молчали, а Ольга просилась на плечи, все было, как мимолетное видение.
   Серегин научил девочку читать, и теперь малышка, пых­тя от напряжения, прочитала свое первое "ма-ма", и сама не поверила себе: "Кто это?", и дальше по слогам прочитала: "Зи-на". Радости было через край, все смеялись и смотрели друг на друга -- весело им. А со словом "папа" было по­сложнее -- не смогла мама объяснить, кто ее папа: ни Олега, ни Висюгина не назвала. Тоже гордость имела или свой строптивый характер показывала -- неизвестно.
   Тогда Серегин и сказал Зинаиде:
   -- Если ты хочешь, чтобы Ольга знала своего отца, то я не против -- это законно. Я нахожусь в другой шкуре, меня лишили ребенка, -- и пояснил, -- поэтому я не против. Тогда я зачем тебе нужен?
   Разрыдалась Зинаида, но ничего ему не ответила.
   А через шестнадцать лет скажет: "Спасибо тебе, Олег, за то, что помог мне вырастить дочку, и твои дети выросли, а дорожки наши разошлись".
   И с новой волной эмиграции уехала в Германию: "Я и без тебя буду счастлива!" Там она рассчитывала получить льготы, которые положены матерям-одиночкам, и просчитав все варианты решила: лучше там жить, без Серегина... Но не будем забегать вперед. Тогда об этом никто и подумать не мог, а жизнь и такую припарочку приготовила, после баньки то!
   Вскоре купили Серегины мотоцикл "Восход", и сел Олег за изучение правил дорожного движения. Олечка возле него вертелась, и все расспрашивала его: "А это что нарисовано?" И смышленая девочка скоро выучила все дорожные знаки. Идет такая малышка по улице, отроду ей чуть больше трех лет, но старших поучает:
   -- Это знак перехода стоит, а там -- въезд запрещен.
   Смеются прохожие, а идут к переходу и маму одаривают улыбками: "Новый инспектор ГАИ растет, такого нельзя ослушаться!" А "инспектор" уже к шоферу прицепился: "Дя­денька, здесь стоять нельзя -- штраф будет". У того глаза на лоб: "Вот какие дети пошли".
   Приходит Зинаида домой и говорит Серегину: "Ну и выучил ты Ольгу, хоть на улицу не ходи. Ко всем цепляется, как репей..." А сама смеется, довольна дочкой, и Олегу весе­ло с ними.
   Немного погодя купил Олег и новое ружье с вертикаль­ными стволами штучного изготовления -- хорошая вещь! Заядлый охотник и рыбак, он не мог долго сидеть дома. Олег не знал устали: наворочается тяжелых железяк на про­изводстве, а после работы, смотрят соседи, уже летит Олег на своем "Восходе" в лес: то за грибами, то за ягодой, то уток пострелять. Или же на рыбалку спешит.
   Всего в доме в достатке, но не мог Серегин понемногу брать: если грибов -- то короб, рыбы -- рюкзак, а ягода ведрами в доме стояла. Смотрит на нее Олег и думает: "Про­падет ведь!" и тащит соседям: берите, денег не надо. Не про­падать же добру.
   Как-то и говорит жене Олег:
   -- Ты, почему мой труд не уважаешь? Все у тебя пропа­дает, отдавай хоть добро людям, лишь бы на глазах не стояло. А она ему вполне серьезно говорит:
   -- На работе ты работаешь, это -- да! А в лесу ты отды­хаешь, какая там работа?
   Вот так!
   Изумился Олег:
   -- Вот это да, вот это подход к делу! Значит, я там курортничаю, так получается?
   -- Значит, так! -- усмехается Зинаида.
   Через несколько дней он позвал жену окучивать кар­тошку, мол, самое время сейчас. Сели они на мотоцикл и поехали на участок. Погода пасмурная, а кругом лес стоит сплошной стеной. Олег только в том году этот участок рас­корчевал, и то еще до ума не довел. Начали работать, а мошка на них тучами навалилась. Ветерок в этой глуши слабый, не достает кровопийц, что бы их разогнать. Посмеивается Олег и смотрит на жену. А та волчком крутится на месте, не до работы ей -- мошка одолела.
   -- Все, едем домой Олег!
   -- Доделаем работу и поедем! -- успокаивает ее Олег. -- Зачем зря мотаться нам, туда-сюда?
   Бросила тяпку Зинаида и села под дерево, голову в пла­ток укутала, а мошка еще хуже достает, сплошь ее тело облепила. Сидела она, сидела, а потом схватила тяпку и давай работать. Да еще быстрей Олега: лишь бы домой поскорее уехать. Смеется Олег; "Ну, как курорт на природе?"
   Злая и искусанная, Зинаида чуть не плачет:
   -- Что ты, бронированный, что ли? Почему тебя не куса­ют? -- А сама смотрит жалобно на Серегина -- вот-вот заплачет.
   Приехали они домой, а у Зинаиды лицо волдырями покрылось, так и пошла она на больничный, вместо работы.
   -- Ну, как отдых? -- смеется Олег. Молчит Зинаида. И что самое интересное, никогда она не переживала за Олега. Ушел тот в тайгу, и уже соседи беспокоятся: "Нет Олега, может, что-то случилось?" А Зинаиде -- хоть бы что; "Я своего Серегина знаю, ничего с ним не случилось. Вот если через три дня его не будет, тогда другое дело", -- олимпий­ское спокойствие.
   -- С одной стороны -- это хорошо, -- говорит Олег, хоть паники нет. А с другой?..
   В разные ситуации попадал Серегин. Конечно, мог и про­пасть мужик, но пока все обходилось. Видно, силен был его ангел- хранитель и, наверное, не один.
   Что особенно любила Зинаида -- это танцы. Соберет она вокруг себя детей, а их уже целая куча была, и; "Танцуйте все!" И маленькие шпингалетики, один другого меньше -- наяривают, кто во что горазд! А маме весело, от смеха зака­тывается она, и Серегин улыбается, и всем хорошо. Всю бы жизнь так прожить, но не получилось у них, и оба виноваты в этом -- оба с характером были.
   И дети все чистенькие, ухоженные, этого у Зинаиды не отнимешь. Зато об Олеге этого не скажешь:
   -- Ты все сам можешь, -- говорит жена. Для нее гладить мужу рубашку целая проблема. Вообще-то, все мог Серегин; и стирать, и убирать, и варить. С детства был приучен к любой работе, но не в этом ведь дело!
   Однажды он говорит жене;
   -- Почему ты так делаешь, почему я хуже других хожу?
   Молчит Зинаида ей нечего сказать, но и делать, не шибко торопится: все некогда ей. Странное какое-то было упор­ство, но высказываться на этот счет она так и не высказа­лась. А вскоре перешел Олег работать в кузницу. На пре­жней работе не стало заработка, расценки низкие, и побежа­ли люди, кто куда. Старый друг Виктор Чернов был брига­диром у кузнецов, вот и взял к себе Олега в бригаду: и заработок есть, и по горячей сетке стаж набрать можно, на десять лет раньше на пенсию уйти. А это тоже, согласитесь, кое-что, хотя до пенсии еще дожить надо. Как в аду работа, дым вокруг, во все сто­роны искры разлетаются от горячих поковок. Шум и грохот от ударов молотов, и печи гудят от хлесткого пламени, кото­рое так и норовит вырваться наружу.
   А люди работают там, как черти в преисподней, кто клещами, кто кочергой орудуют. Но вот зачадила одна печь, дым под самый потолок, матюги посыпались со всех сторон. И так, мол, дышать нечем, а какой-то разиня не усмотрел за горни­лом -- вот и "награда" ему отборным матом.
   Посмотрел Олег на такую работу, приятного мало здесь, но кто-то же должен и тут работать! Смеется Чернов Виктор:
   -- Ничего, привыкнешь. Зато зимой полегче будет, а сей­час лето на дворе.
   Собрались кузнецы на обед и Олега с собой зовут. Все во дворе и устроились отдыхать. Тут и "гонцы" подоспели, которые за водкой бегали. Разливают "горючее" кузнецы в стаканы, и Серегину предлагают -- чумазые и веселые. А Олегу не до смеха:
   -- Вы что, ребята?! Мне же у печки стоять да кочереж­кой орудовать! А пьяному-то как? Еще громче смех:
   -- Ничего, пот весь хмель выдавит, через час, как стек­лышко будешь!
   Все равно отказался новичок:
   -- Не дай, не приведи господь в печку попасть... -- и еще громче смех!
   Проходит мастер и будто ничего не видит. Пьют мужи­ки, ну и пусть, лишь бы работали. И дальше идет -- обычное дело.
   Постепенно обвыкся Олег и на все смотрит уже други­ми глазами. Вот болванка катится по желобу от печки к молоту. Вся белая от накала. Взять ее надо клещами и тор­цом на боек поставить, а весу в ней полцентнера. Зацепил ее клещами новичок, а она ноги обжигает. Вот и пляшет возле нее. Забросил Олег кое-как ее на боек, а на торец поставить
   не может, то на одну сторону упадет "венец", то на другую. Подойдет Виктор Чернов и ловко поставит раскаленную заготовку, и уже стучит молот, и летят искры во все стороны. Нельзя остужать металл. Улыбается Чернов:
   -- Хочешь, Олег, фокус покажу?!
   Выкатилась из печки заготовка и к молоту подкатилась. Зажал ее бригадир клещами, а потом клещи в одну руку взял и на боек одной рукой торцом поставил -- вот и фо­кус весь. Да, ловок бригадир, ничего не скажешь! И не по себе стало Олегу. Хоть и выросли вместе, а утер Виктор нос другу, утер. А Чернов смеется, рослый и сильный, он знал Олега с детства -- этот не уступит, хотя и ростом поменьше, но широк в плечах и силенка имеется, а упорства -- через край.
   -- Тут правильный мах нужен, техника нужна, -- сказал Чернов и снова Олегу фокус показывает. Все ушли на обед, а Серегин холодную заготовку на боек, раз за разом заки­дывает, учится правильно работать, осваивает технику маха.
   А через полгода уже на спор десять "венцов" подряд одной рукой на боек ставил, а потом и двадцать, и все горя­чий металл. Как-то подошел Виктор и говорит Олегу:
   -- Не увлекайся, а то руку сорвешь, потом ни один врач ее не поправит.
   И то, правда. А еще придумали кузнецы наковальню под­нимать, а в ней -- сто шестьдесят килограммов плюс колода дубовая, на которой наковальня крепится, -- вес немалый. И все же отрывал ее Олег от пола, только мало охотников находилось повторить "подвиг" Серегина.
   А вообще-то, артистов в кузнице было предостаточно, и пили, и работали они, что черти. Володя Суриков одной рукой холдный "венец" над собой поднимал, попробуй -- вытолкни его над головой. Зато он же иногда мог и в глубокий запой уйти -- чисто русская натура.
   -- Давай, Олег, силой с тобой меряться: кто "сокола" от пола оторвет за один конец?
   Краном цепляли его кузнецы и клинья у бойков подби­вали. Раскачают "сокола" на тросе и забивают этой болван­кой клин, чтобы боек не болтался, а весу в "соколе" по более тонны будет.
   Вот два друга и корячатся -- все силу пробуют, а другие только усмехаются:
   -- Ну-ну, ребята, посмотрим, на долго ли вас хватит?.. А Виктор Шалашко раскрутит "гусыню" -- большую бутылку вина -- и в горло ее выливает, как в пустую канистру. Тоже рекорд -- литровку махом одним, без отрыва от горлышка. Отбросит бутылку в сторону, клещи в руки и пошел мужик работать.
   -- А водку можешь так? -- спрашивают его товарищи.
   -- Отчего же, могу! Несите сюда, мне все едино, что пить! -- и широкое чумазое лицо кузнеца улыбается только зубы блестят. -- Несите!
   Но и на старуху, как говорится, бывает проруха. Не рас­считал, раз Виктор силу свою или до этого уже принял, а только перебор получился. Нагнулся он за упавшей деталью, что с бойка в выгородку упала, и головой вниз вслед за ней в яму рух­нул. Тесно там и жару от упавшей детали предостаточно, так и сгорел бы, если бы друзья его за ноги оттуда не вытащили. Стоит кузнец, а страх еще не прошел, но и это ему не урок. И вообще, только в конце жизни человек все осмыслит до конца, но поздно уже. Где посмеется он, где горестно вздохнет, а что-то изменить в жизни уже нельзя.
   Сидят кузнецы на улице, отдыхают. Выходит к ним на­чальник цеха и пристально смотрит на одного;
   -- Свистков, у тебя вечно пьяная физиономия, и я никак не пойму, пил ты сегодня или нет?
   Тот подпрыгнул на месте;
   -- Что вы, что вы, Гавриил Трофимович, у меня и на паспорте такая "репа", даже менты не цепляются! Ну, как тут не смеяться рабочему человеку? Хотя и пьют мужики, но работают в этом аду. И уходит начальник -- лишь бы все обошлось, и травм не было. Бог миловал их много раз...
   А Вася Королев, машинист двухтонного молота, что выт­ворил -- цирк устроил! Возьмется за рычаг, раскачает эту "игрушку" и верхним бойком закрывает раздвинутый спи­чечный коробок -- раз! Коробок закрыт, и все спички целы. Улыбается машинист: ну что, мол, скажете? Все изумлены: ну виртуоз Вася!
   -- А бутылку, Вася, запечатаешь?
   -- В пять секунд!
   Наживляют ребята пробку в горлышко бутылки и на боек ставят.
   -- Раз! -- и загнал Василий пробку в бутылку, а посуда цела. -- Уметь надо!
   Это Королев еще не пьяный, сейчас, его нормальное рабочее
   состояние, зато к концу смены -- анекдот! Все уже хорошо выпившие, и всем ещё зрелищ хочется.
   -- Вася, а Вася? А ты карманные часы закроешь, чтобы крышку слегка прикрыть и часы целыми остались? -- пристает Толик Варочкин к Королеву, Тот уже пьян, шляпа съехала на заты­лок, и еле сидит в своём кресле, но за рычаг держится крепко;
   -- Отчего же Толя, ложи их на боек!
   Ударила двухтонная махина, и нет часов, даже пыли не осталось.
   -- Мои именные часы! -- вопит, с ужасом Толик, и с клешами в руках, кидается на машиниста. Еле их растащили кузнецы. А вечером они чуть не целу­ются, все распри забыты, а часы? Да бог с ними!
   Уже на рыбалку друзья собираются -- за новыми приключе­ниями, Не было у них такой рыбалки, чтобы все гладко прошло. То у Васи протез ноги откажет, и Толик его на горбу до дороги пьяного тащит. То Варочкин сам -- в ноль упился. Но водку герой из-под земли достанет и выпьет, где бы ее ни спрятали рыбаки. Раз в песок закопали, и там нашел кузнец. Уму непостижимо. Добрей­ший души человек, бывший моряк, "боцман крейсера "Пожар­ский", как любил он себя называть, отличнейший кузнец, а водка и его сломила.
   На одной из таких рыбалок, естественно, пьяный, он уснул, и су­нул руки в костер и сильно обгорел. Долго лежал Толик в больни­це, залечивал ожоги. В первой семье у него из-за водки тоже "пожар" был, а потом и вторая развалилась. В итоге залез мужик в петлю. Конечно, и тут водка "помогла"... Жалко товарища, не стало хорошего человека.
   Вспоминает все Олег и осмысливает. Нет уже в живых ни Толика, ни Васи Королева, ни Пивенко Коли, ни Саши Петрова и ещё, многих других кузнецов. Пусть земля им будет пухом.
   И у каждого из них смерть трагическая, но это другая история. Стал и Олег приходить домой выивши, а Зине это не нравится, уже и не разговаривает с ним. Сказала как-то раз: "У меня отчим пил, и я боюсь пьяный мужиков -- вот и все!" Дальше -- чуть что, сразу к матери уходит.
   -- У нас все в роду выпивали, -- говорил ей Олег, но ни от кого жены не уходили. -- И что ты за моду взяла -- к матери бегать?
   Чем дальше -- тем хуже их отношения стали: ведь она могла у матери и неделю жить. Придет Серегин разбираться, и скан­дал обеспечен: и есть жена, и нет жены, и есть семья, и нет
   семьи, и так он жил, неухоженный, а тут вообще за бортом оказался. Уходит Зина, и деньги все забирает. А ты живи -- как хочешь, ни копейки уже не получишь. Прямо издева­тельство какое-то, -- думает Олег и идет к своим друзьям.
   Как-то спешит он на зимнюю рыбалку, надо к шести часам на автобус успеть. Хорошо утром идти, хоть и морозно. Догоняет он товарища одного, Алехина, который уже на пен­сии и тоже в кузнице работал. Поздоровались они и рядом пошли. Тот после инфаркта и быстро идти не может, не в форме еще. И вот Сергей Алехин спрашивает Олега: "Ну, как ты поживаешь, дружище?" Олег все ему и рассказал, все, как есть. Выслушал Сергей и говорит: "Бросай свою жену, пока не поздно! Иначе каяться будешь, стерва она".
   -- У меня была такая же история: и в милицию меня сдавала жена, и что только ни делала. Даже развелся с ней по закону, и то в покое не оставила, и в новую семью она нос сует. А с новой женой я пить и курить бросил. Зато старая жена до инфаркта, стерва, довела, достала меня и в новой семье. Я все думал, что сам виноват: пью, мол, я, плохой я, и так далее... А тут и прозрел сразу, -- хмурит брови Алехин. -- Поэтому мой совет: бросай ее, Олег, иначе посадит она тебя, бросай, пока не поздно!
   Сидел у своих лунок Серегин и думал; "Неужели все это правда? Ведь не часто я пью, но жизни-то нет!" И не решился моряк на такой шаг: дважды так ошибиться... Мо­жет, сам во всем виноват? А Зинаида уже подала на алимен­ты, и это удар крепчайший, удар по самолюбию Серегина.
   -- Висюгин своей дочери ни копейки не платит, и ты не требуешь с него, -- возмущается Олег. А Зинаида собралась и ушла к матери, ни слова не сказала в ответ.
   Короче, одно название, что жили. Не было у них ничего душевного, что связывало бы их. Рушила жена все мосты между ними, или уже от страха так делала, трудно сказать даже через много лет.
   Наливает Серегин полный стакан водки:
   -- Царство тебе небесное, бабушка. Ты и при жизни была святой. Только ты одна и понимала меня! Выпил водку до дна, а закуска в горло не лезет. Поморщился Олег и короч­кой хлеба занюхал. Тяжелую жизнь прожила Агриппина Дементьевна. Жила еще при царе. Гнула спину свою на по­мещика. Молодая, красивая и сильная, рязанская красавица, она вела свою родословную, наверное, от тех богатырей, что во главе с Евпатием Коловратом, не подчинились Батыю и не сдали ему город на растерзание!
   Все, как наяву, видит Олег; и битву, и костер, который давится трупным дымом, чадит и швыряет его во все сто­роны. И торжественные лица кочевников -- это торже­ство момента для воина, наивысшая честь -- быть так похороненным. Это знак уважения воинской доблести, даже врага.
   Наливает Серегин еще водки в стакан и выпивает, уже не морщась. Пережила бабушка революцию, и гражданскую войну, и Отечественную, фашистскую оккупацию -- долгих три года унижений, страха и голода. Три доченьки ее умерли от голода, три синеокие красавицы скончались у нее на ру­ках. Сын богатырь погиб на фронте, а она все жила. Ее един­ственной радостью и надеждой стал внук Олег -- продол­жатель всего их рода. Гладит она его по светлым вихрам, а слезы из глаз катятся. Какого сыночка война забрала, и це­лует своего внучка.
   -- Один ты у меня и остался.
   А Олег опять к бутылке тянется.
   "Не пей больше!" -- говорит ему бабушка. А внук от­вечает; "Бабушка, душа горит от такой несправедливости; везде ложь и обман, как же жить-то дальше? Ох, и мутор­но мне!"
   "Выпей, раз душа просит, лишь бы не окаменела она". -- и, больше ничего не сказала ему бабушка и тихо удалилась, будто растворилась в вечности.
   Взял Олег гитару в руки и ударил по струнам;
   -- Песня "Пьяная дурь", собственного сочинения!
   Злая, пьяная, буйная
   Моим завладела умом,
   А в глазах совсем еще юная:
   -- В гости пойдем же, пойдем!
  
   Поскользнулся, закуску размазал...
   Будет долгий, как ночь, разговор.
   Никто меня, право, не сглазил --
   Это моей судьбы приговор!...
   Допел Олег до конца свою плохо связанную рифмами песню, будто жизнь невеселую вывернул наизнанку. Огля­дел неуютную квартиру, горько усмехнулся и рухнул, не раздеваясь на диван: "Два ноль в твою пользу, Зинаида!"
   Первый раз она одурачила его, когда женила на себе, а вто­рой -- когда, живя с ним, получала алименты.
   Устроился работать Серегин на буровую установку. А там, хотя и хорошо платили, но вся работа в командировках. Пьет бригада, пока не улетят все командировочные день­ги, а затем работают день и ночь. Из еды тоже мало что остается -- все променяют на водку. /
   А рядом совхозная свиноферма, с которой таскали буровики ящики с мороженой рыбой. Хорошая была навага, ничуть не порченная. Должна была идти на подкормку хрюшкам, для привесу, значит. Смеется директор: "Пусть берут, лишь бы скважину быстрее отбурили, а без воды -- всему делу ко­нец!"
   Богатой страна была, и совхоз богатый, и люди добрые были! Раз пить завязали герои, можно было им чего-нибудь из продуктов подбросить -- жалко мужиков. И везут им продукты, и мясо, и молоко. Так и работа­ли: и план делали, и премиальные получали, и всем было хорошо. Люди в бригаду собирались разные, но в основном холостяки и алиментщики, ранее судимые. Потому и драки были. Особенно, когда водка была, не без этого. Слово за слово и прицепился один такой умник к Олегу: "Я научу тебя жить "по понятиям"!" -- а у самого пена изо рта так и прет. Кончилось терпение у парня, коротким ударом он от­правил "учителя" в глубокий нокаут.
   Стоит рядом бригадир и смеется:
   -- Этот моряк себя в обиду не даст, молодец!
   Очухался "урка", схватил монтировку, которая у машины
   лежала, и на Олега кинулся: "Убью!" Никто не пытался ему помешать, охотников остановить его не было. Отступил Се­регин немного назад, тот и ринулся на него с ходу; подумал, что трусит Олег. Прямой сильнейший удар в челюсть опро­кинул нападавшего навзничь, железяка отлетела в сторону и затаилась там. Сел уркаган, и трясет головой, а подняться не может, плохо ему. Подошел к нему Олег и сказал:
   -- В следующий раз тебе пощады не будет! -- и пошел мыть руки. Так и состоялась общее знакомство, так и рабо­тали они вместе, и пили, и своим горем делились, а его у каждого через край.
   Сидят все у здоровенной, персон так на десять, не менее, сковороды мужики и жареную рыбу едят, совсем как одна семья. "Где такую сковороду взяли? -- спрашивает их Серёгин­
   -- На нее и человек с ногами сядет. Наверное, в пре­исподней, у чертей увели?"
   -- Да, сковорода редкостная, -- смеется бригадир,-- в одном селе нам бабка старая подарила: пользуйтесь, мол, сыночки, такой сковороды даже в музее нет. Она у нас, как реликвия, но еще в работе. Наверное, она точно из цыганско­го табора, но ничего нам бабушка не сказала. А подарок -- бесценный. Бывает, что, и гости к нам наезжают, другая бри­гада приедет -- по делам или просто водки попить, может, начальство -- проверить, как мы тут работаем. А выпить да поесть -- никто из них, не промах. Тогда сковорода и нужна -- цены ей нет. К тому же и ружья у нас есть, постреливаем потихоньку. То козочку забьем, то фазанов настреляем -- так и живем.
   А когда разговорились про свои любовные дела (в бри­гаде секретов нет), то смеются мужики: "Бегут к нам вдо­вушки со всех сторон, как мухи на мед, еще и замужних за собой тащат -- беда с ними. А потом дым здесь коромыслом. Водка да бражка рекой льются, ну, и любовь, само-собой". Хохочут мужики: "Бывало, что мужья и за ружья хватались, и стрельба бывала, а потом вместе с нами пьют мировую. Конечно, бабы во всем виноваты, ей говоришь: ты куда прешься, у тебя ведь муж есть? А она свои фары выпучит и хохочет: "Какой он мне муж, едва дверь за ним захлопну­лась -- я уже холостячка!" Весело ей, спиртное по жилам огнем играет, а рядом уже и слезы: "Натешитесь, бросите -- все вы, мужики, такие!"
   Бригадир смеется:
   -- Не верь, Олег, бабьим слезам. Плачет иная вдовушка, убивается: "Мужа недавно похоронила, такой хороший он был". А вечером тебя уже в постель тащит -- вот такие пирожки с котятами.
   Так и жили буровики, и работали, и скучать некогда было. Хоть немного отдохнул Олег от своей личной жизни, успокоился чуть-чуть. Даже Зинаида это заметила.
   Смеется Серегин:
   -- Пакостить не надо по мелочам, тогда и жить спокой­нее будешь. Или ты уже без пакости не можешь?
   -- Дурачок ты, Серегин, ведь я люблю тебя одного! -- тихо говорит ему Зинаида, и большие ее глаза наполняются сле­зами.
   Так и сел Олег от неожиданного признания. Затем заго­ворил:
   -- Наверное, уже три ноль в твою пользу, Зинушка, как ты думаешь? -- пытается шутить Олег.
   Но та уже плачет серьезно, слезы ручьями текут по ще­кам, и она их размазывает по лицу, затем уткнулась ему в грудь:
   -- Убьют тебя когда-нибудь. Ведь у тебя без приключе­ний не бывает. Ты еще ни разу не приехал, чтобы что-ни­будь с тобой не случилось.
   Смеется Серегин:
   -- Это про то, как я прокурора подобрал? Да, я и сам не поверил себе. Последний автобус проходил, а я домой иду. Оста­новился автобус на остановке, дверь открылась, из нее му­жик выпал. Автобус уехал, а зима на дворе, канун Нового года уже. Я подошел к нему и шевелю его ногой:
   -- Вставай, а то околеешь на снегу. Чай, не лето красное на дворе. А он пришел в себя, но не поднимается, только бормочет: "Дружинник я, дружинник" -- и повязку свою показывает. Смешно. "Вставай, говорю, дружинник, да домой шлепай, а то замерз­нешь скоро". Тогда-то он и запричитал: "Нога моя, нога". Я поднял ему штанину, а из-под нее кость торчит -- откры­тый перелом. Ну, не оставлять же его на улице. Так и тащил его на горбу до дома, а там "скорую" вызвали. А у него уже шоковое состояние закончилось, и как начал он материться на свою жену, так у нее и уши повисли от стыда. Стоит и чуть не плачет женщина, этого она не ожидала:
   -- И слов то я таких от него никогда не слышала, хотя всю жизнь вместе прожили, а тут...
   Успокоил я ее. Это от боли он так, но скоро все пройдет. А тут и "скорая" подъехала. А когда на работе мужики узна­ли, что я на горбу прокурора тащил, то смеха хватало, и шутливых упреков. Витек, из бывших зеков, не удержался: "Я бы его на рельсы положил и там оставил: сколько он жизней невинных погубил! Жаль Олег, не при мне он выпал!" Видишь, все так и задумано было Всевышним: авто­бус ушел, и никто бы его не подобрал. -- Он должен был замерзнуть -- это точно, за все свои грехи. А ты взял и прита­щил его домой.
   -- Дурак же ты, Олег, -- сказала Зина, -- против тече­ния плывешь, всю свою жизнь. Обиделся Витек на тебя за прокурора. Правильно он тебе сказал, так оно и есть, что ты против течения плывешь -- это факт. Не всякий человек рискнет плыть даже по течению.
   -- А у меня, как в песне! -- все шутит Олег и цитирует:
   Тот умер, кто не спорит, и не идет судьбе наперекор...
   -- А когда ты весь в крови пришел, -- спросила Зинаи­да, -- ТЫ тоже спорил с судьбой, когда чуть без руки не остался?
   -- Может быть, и спорил, я не знаю точно, -- улыбается Олег. -- "Химики" отобрали у старика деньги, а тот инвалид войны, с палочкой стоит, трясется весь и просит этих крысятников, чтобы они пенсию вернули. А на улице было по­здно уже, пустынно, редкие прохожие стремятся быстрее пройти это место. А, осуждённые "химики", сволочи настоящие. На старика наезжа­ют; мол, чеши отсюда, пока цел! Тогда я и заступился за бедолагу... Ведь должен кто-то помочь человеку. Первого грабителя я сразу сбил с ног, а второй, который подальше стоял, отступил в темноту. В руках у него была бутылка, он ее разбил о бордюр и на меня попер с осколком, думал, что я побегу. Перехватил я руку с этой "лилией", и не заме­тил, когда он меня задел по запястью. Ничего я не по­чувствовал в горячке, отобрал деньги у подонка, настучал ему по "кумполу", вернул пенсию старику. Он-то и увидел, что у меня кровь с запястья течет.
   Пошли мы к нему домой, чтобы руку перевязать, а он бутылку на стол ставит и благодарит меня. Замотал я руку тряпкой и сели мы за стол. Потихоньку, потихоньку и на­брались мы. Гоша, так инвалида звали, проводил меня до дверей, а дальше я сам пошел. А дома тебя, Зиночка, не было. Я руку перетянул полотенцем и лег спать. Ты, как всегда, у мамы находилась. Утром рука -- черная от потери крови, а мне надо на буровую ехать. Приехали мы туда с бригадой, и давай мужики мне антибиотики искать, еле нашли у местного зоо­техника, так и лечили меня уколами...
   Сидят Серегин и Зина и уже ни о чем не говорят. Разго­вор в тупик зашел. И Олег чувствует, что виноват, и Зина не в себе немного. Что-то, видимо, и до нее дошло.
   -- Знаешь что, Серегин, давай-ка, лучше ляжем спать, а то у нас чайники давно не горели! -- и хохочет, заливается, ве­село ей.
   А Олегу не понять, что случилось с ней? Видно ее пла­неты местами поменялись, на место стали, и просветление на нее нашло или что-то еще случилось: женщины народ непредсказуемый. Но уже обоих это не интересовало, все было прекрасно у них, как и вначале их жизни.
   -- Ты глупенький, Олег, ну разве я рожала бы тебе детей, если бы не любила тебя? -- и обнимает его крепче.
   -- Зина, ты хоть чайник выключила?..
   Сидит Олег и вспоминает совместную жизнь, ведь столько воды утекло. Конечно, были и веселые моменты в их жизни, были и трагические, на то она и жизнь!
   У Зины, чтобы ни случилось, всегда он, Олег, виноват. Отвел Олег сына Сережу в ясли, а тот в веснушках весь -- копия мамы. Серегин переодел мальца, и отправил его в группу к детям, а сам домой пошел. А маленький, хитрец, в группу не зашел, или как там получилось, неизвестно.
   Идет Зина домой на обед через стадион, а воды там -- чуть не по колено ей, ливневые дожди прошли. Смотрит -- два карапуза, два друга, трех лет отроду, или того меньше бродят там по воде с ивовыми прутьями вместо удочек, вроде как рыбу ловят. Присмотрелась Зина, один из них -- Сережка. Вот побегушник! И друг его такой же шустрый малыш. Пришлось ей в ясли их вести. А кто виноват? Конечно папа! А детям -- хоть бы что, хоть и "лыбы" не поймали, зато по лужам набегались вволю. И воспитатели не хватились их, и так ведь бывает. И еще пару раз пытался он бежать из яслей. Один раз в воротах нянечка его перехватила. "Кто виноват?" -- опять папа. Идет с сы­ном Серегин домой и разговаривает, как со взрослым человеком. Ска­жи, Сережа, "щипцы", а тот выговорить не может: все "чипцы, да чипцы".
   -- Ну так вот сыночек, если еще раз из яслей убежишь, то наша мама нам с тобой настоящие щипцы устроит: долго помнить будем. Подводишь ты меня, подводишь. Как понял меня? Тот кивает головой: вроде понял, и побеги прекратились.
   А в другой раз заходит Сережа с улицы домой, и мама ему дверь открывает. А ребенок стоит: рубашонка нарас­пашку, а в зубах окурок торчит, а проще -- "бычок", значит. Зиночка так и села в дверях: "Ой!" Смотрит весело Серегин старший на эту картину -- как тут не смеяться ему:
   -- Ну, что? Опять папа виноват?
   А маме и сказать нечего: папа ведь не курит, и не курил никогда. Но сдаваться она никак не хочет.
   И Зиночка тут же нашлась:
   -- Весь в папочку уродился, весь растерзанный, вечно рубашка не заправлена, -- и шлепка Сергею под зад:
   -- Быстро домой!
   Надулся малыш, но не плачет, придавил ногой выпавший окурок, растер его и гордо, как герой, прошел мимо оторо­певшей мамы и тут же за отца спрятался: достань, мол, по­пробуй!
   Смеется Олег:
   -- Ну и хитрец ты, малыш, не трогай его Зина!
   И сейчас, спустя много лет, не может Олег не вспоми­нать без улыбки своих пацанов. Носятся по квартире дети, в свои игры играют и на маленького Диму, ему год отроду, ноль внимания. А тот поднялся на своих крепеньких нож­ках, уцепился за угол серванта и стоит. А глаза его за остальными детьми так и бегают. Куда ему бежать? Еще и ходить он не может, но уже что-то задумал малыш, как стратег мыслит. И ведь придумал!
   Только кто-либо возле него пробегает, он цап его за рубашку и за ним следом бежать, сколько сил есть. Пробе­жал несколько шагов и отцепился. Стоит, ждёт момента малыш. Ждет, когда еще кто-нибудь мимо него пробежит. И опять, резво ухватится он за чужую рубашку, и снова короткой перебежкой -- вперед, до следующей "ос­тановки" бежит, чуть братцу на пятки не наступает.
   Смотрят родители на него, и от смеха глаза слезятся, а Диме хоть бы что, у него своя забота -- главное от старших не отстать. Так и научился ходить малыш!
   Годы пролетели, и тяжело Серегину вспоминать свою жизнь, своих детей. Вроде бы и не думал он всю свою жизнь пересматривать, а вот достал фотографии Лиды, и все пошло каруселью, одно за другим движется, вся жизнь идёт. И грустное чувство, и веселое, всё смешалось. И ход мыслей не остановишь: видно уже "тормоза" не те стали, что в молодости были. Олег уже не сопротивляется, весь отдался течению мысли -- то плавному и спокойному, то бурному и стремительному -- аж дух за­хватывает.
   Вспомнился и другой сын, Виктор, крепкий характер был у мальчугана. Лет десять ему было, не больше. Жил в доме пудель Тимка, может, и дворняга, какая, но песик был хороший­ -- радость для детей. Кучерявый и лопоухий, он везде был с детьми, их любимец: их товарищ и друг, если можно так сказать о собаке -- преданнее всякого человека она бывает. И вот отравила его соседка, бабка одна. Мешал он ей лаем своим и не там бегал, где она хотела, все норовил на ее клумбу загля­нуть и метку свою оставить. У собак свои законы, и они порой не сходятся с человеческими правилами, но это уже другая жизнь.
   Заболел Тимка. Мозг его рвала отрава, что ему дали люди, тысячами игл вон­заясь в его тело. Он тихонько поскуливал и тянулся к детям, жаловался им на свои боли. Те носили его на руках, нянчи­лись с ним, как с ребенком. А он умирал у них на глазах, тело его костенело, и они ничем не могли помочь другу.
   И тогда Зина, поняв, что он умрет, стала требовать от детей, чтобы они вынесли собаку на улицу, пусть там поды­хает. Дети не соглашались;
   -- Он же не бездомный, он наш!
   Тогда Зина пошла на хитрость:
   -- Отнесите Тимку к речке, там лес кругом и травы всякой предостаточно, пусть травку себе и пощиплет, может, и выздоровеет собачка!
   Дети завернули своего друга в старое полотенце и унес­ли его в лес. Они нагребли много травы и листьев и на этой подстилке оставили Тимку.
   Мошка кружилась над собачкой, и вонзалась в Тимкино тело. Но его не это беспокоило, а другое: дети, друзья его, потерялись во мраке. Он жалел их, и переживал за них, и ничем не мог помочь им. Он не допускал мысли, что его бросили тут, как не нужную вещь.
   Витя пришел из школы и узнал, что Тимку унесли в лес умирать. И Серегин тоже ничего не знал и тоже уди­вился. Они посмотрели друг на друга и поняли, что надо делать.
   -- Надо забрать его домой, вечер уже, там холодно и комары, правда, папа?
   -- Да, -- ответил Олег, -- надо забрать, и мы заберем Тимку домой!
   Тут вскипела Зинаида:
   -- Не нужен он дома, пусть там подыхает, ему там лучше будет!
   Не стерпел Серегин:
   -- А ты откуда знаешь, что там лучше?! Или сама помирала?
   -- Придурок, -- зашипела жена. -- Слова, находишь ка­кие: "сама помирала". -- Идиот!
   Витя не слушал родительскую перепалку, он молча выс­кользнул за дверь, а через полчаса, или чуть больше, он по­явился с собачкой на руках. Глаза мальчишки были широко раскрыты, но слез в них не наблюдалось. Олег всмотрелся в глаза сына и заметил странное: они светились огнем, или, если точнее, то в них играли отблески огня. Изумился отец: "Силен мальчишка, ничего не скажешь, есть характер".
   Витя положил своего любимца на матрасик около своей кровати. Мать ничего ему не сказала, она была шокирована: один пошел в лес и уже в сумерках нашел собаку и принес в дом! Поэтому промолчала...
   А у Тимки только и нашлось силы, чтобы лизнуть руку ребенка, он умирал, и стыли накатившиеся слезы в собачь­их глазах.
   Утром дети хоронили преданного друга. Его тело окостенело совсем, голова лежала на лапах. Похоже, он смирился со своей собачьей судьбой... Олег выкопал яму, дети устелили ее дно ковриком, на него положили Тимку и накрыли его белым покрывалом. Они все плакали и клялись отомстить злой бабке, которая отравила их любимца.
   А бабка и так одной ногой стояла в могиле, ей было уже за семьдесят лет. "Почему она сделала такое зло? -- думал Олег. -- Как решилась на это?" Но ответа не было. Трудно понять чужое злодеяние.
   Вспоминает обо всем грустно Серегин: давно это было, а кажется, будто вчера. И дети далеко от него, а память все возвращает его в пору их детства. А Зинаида, оказывается, могла быть беспощадной, и не только к собаке. Пройдет еще лет пять, и с Серегиным она обойдется не лучше, чем с Тимкой, и его выкинет на улицу...
   "Наверное, ты плохо знаешь женщин", -- ругал себя Се­регин. Или ты слишком доверчив и наивен по своей про­стоте да глупости, или забыл рассказ своего деда о том, как в старину невест выбирали. Вернее жену, а не невесту, потому что про любовь там и речи не было. Вспомнив дедовскую байку, улыбается Олег, и дед его, рассказывая, улыбался ког­да-то. Очень интересная история была.
   Присмотрели девушку для парня его родители, но это ещё ничего не решает - пошли деды её сватать. Привечают в доме невесты сватов и на стол накрывают.
   И поят гостей, и кормят, и невеста возле них крутит­ся -- вся разнаряженная, сама потчует сватов. А девка краси­вая, румяная да пышная -- кровь с молоком, любо-дорого посмотреть. И жених от нее в восторге, глаз не оторвет. А дед жениха -- цап тарелку со стола и ее обратную сторону раз­глядывает: донышко-то грязное. Поставил он тарелку на стол и ничего хозяевам не сказал. А внуку и говорит: "Нё нужна тебе такая жена, у нее ж... грязная". Жених тоже ничего не понял, но пошел со всеми сватами на выход: слово старей­шего -- закон! А хозяева давай невесту со всех сторон огля­дывать: и туда посмотрят, и сюда посмотрят, и ничего по­нять не могут.
   А дед и говорит жениху: "Плохая из нее хозяйка будет. Что с невесты-то спросишь, если у нее посуда плохо вымы­та? Не годится она тебе в жены, внучек". Вот так в старину жен выбирали!
   И сейчас Олегу смешно, а ведь если бы учел дедов совет, то, может, и повнимательнее выбирал бы себе жен. Старые люди, они мудрые, а молодежь... Эх, что там молодость!
   Ведь были у Олега невесты богатые -- только выбирай! Если бы падок он был на деньги, то давно бы жил припева­ючи. Но другой склад его души и разума.
   Когда они развелись со Светланой, то стал Олег иногда и на пляж заглядывать. Коренастый, красиво сложенный, гибкий и быстрый в своих движениях, он часто ловил на себе восхищённые взгляды девушек.
   А одна вдовушка, правда, без детей, вслух восхищалась его силой и ловкостью. Так и познакомился он с Галиной. Та не строила из себя невинную девушку, а наоборот де­монстрировала женщину умную, страстную и знающую себе цену. В первый же вечер она привела Олега к себе домой. Двухкомнатная кооперативная квартира и богатая обста­новка удивили Олега. "Не бедная вдовушка", -- подумал он. Но главное в ней -- редкого темперамента была эта молодая женщина.
   Все ночи были для них короткими... В его объятьях жа­ром горело тело вдовы, пылали алые губы, а руки жадно удерживали его: "Не уходи, мой хороший!" И не было у этих ночей ни начала, ни конца, а только стремительный полет в бездну, захватывающий дух, полет двух душ -- к своим истокам, к своему началу.
   -- Ты молодец, Олег, ты для меня создан, я люблю тебя, -- шептала Галина, прижимаясь к нему. Она была наивна и чиста в такой момент, как ангел. И не мог Олег ее обманы­вать.
   -- Галя? Я разведенный, и у меня есть ребенок. И я не хороший. И все рассказал ей Олег. Галина ничему не удиви­лась;
   -- Дура твоя Светлана, каких мало, и не жалей ее никог­да. Она сама себя наказала -- так ей и надо!
   -- Если хочешь, то можешь оставаться у меня, я всегда буду рада тебе.
   -- Спасибо! -- сказал Олег. -- И на душе моряка легче стало. Он улыбнулся ей чисто и просто. Галина тоже открыто улыбнулась.
   -- Ты еще ребенок совсем -- очень маленький и хоро­ший!
   Вскоре она познакомила его со своим отцом. Тот долго не церемонился: •
   -- Забирай мою Галку, Олег, а о вашем будущем я сам позабочусь: и квартиру эту отдам, и все добро, что здесь есть. А будешь хорошим зятем, то и "Волгу" куплю! Есть у меня деньги, есть! Умерла моя жена давно, царство ей небесное, а Галя без матери росла, и ничего мне ей не жалко, ты понял, Олег?
   -- Что здесь непонятного, -- ответил парень. -- Только я на богатство не падкий, могу и сам все заработать, так лучше будет.
   Посмотрел на него Леонид Иванович и сказал:
   -- Ты мне нравишься Олег! -- и больше разговоров на эту тему они не вели.
   Вообще-то Галин отец редко появлялся в этой квартире. У него была другая семья и другая квартира. А если и захо­дил, то редко, с "инспекционной" проверкой.
   А зимой очень было весело: после жарких Галиных объя­тий вылетал Олег на улицу и сходу -- в сугроб. Кипит снег от жара его души, от избытка неизрасходованной энергии. Редкие прохожие озираются: вот, мол, дурень-то мужик. По­чему среди ночи-то купается? Но в целом -- молодец. И сами расправляли плечи, и крякали от удовольствия, будто сами в сугробе побывали.
   А Олег уже в квартире:
   -- Галя, лови подарочек от Деда Мороза! -- и в постель к
   Галине рыбкой летит. Визг-писк в доме, но сомкнулись их губы в поцелуе, страстно сплелись руки, и парили их моло­дые тела: любить так любить!
   Но недолго все это продолжалось, направил военкомат Олега учиться на курсы офицеров в другой город, и сразу все прояснилось. Как не приедет Олег к Галине, а ее то дома нет, то у подруги она, то в ресторане гуляет, то с друзьями куда-то поехала.
   -- Ты мне что, муж? -- стоит и кривляется, разнаряженная Галина -- хорошо выпившая и в отличном настроении. Лицо ее ехидно и отвратительно дышит на Олега запахом сигарет. И еще чего-то чужого и противного. Не помнил Олег, как зале­пил ей пощечину. Удивился только, как изменилось ее лицо. Всё ехидство прошло, весь гонор пропал.
   -- Олежка! Я люблю тебя! -- и она со слезами на глазах ринулась к нему. -- Я люблю только тебя!
   Серегин освободился от ее рук, поправил офицерскую фуражку на голове и вышел, не прощаясь.
   Через много лет они встретились. Галина была замужем, имела двоих сыновей и неизвестно, сколько мужей, а глав­ное, что последний муж оказался другом Олега.
   -- Знакомьтесь -- это моя жена Галина, -- представил ее Олегу старый друг. Разом вспыхнули их тела, и будто опять они вместе летали в постели, как в старые добрые времена -- ох и жарко же было!
   Улучив момент, Галина шепнула ему: "Я всегда любила тебя Олег, и жалею, что мы расстались! Сколько лет прошло..."
   ...И снова мысли бывшего подводника возвращаются к Зинаиде. Бросил Олег работу на буровой по настоянию жены: в чем-то она была права, жизнь на колесах не каждого устра­ивает, а семья без отца -- это не семья. Но недолго продолжа­лась их хорошая жизнь, не нравились Зинаиде его друзья.
   -- Все пьяницы да неудачники, и ты такой же! Все норо­вишь куда-нибудь влезть: то в драку, то в какие-то разбор­ки, вечно кого-то защищаешь. А самому кто бы помог в жизни? То там тебя обманули, то здесь, и все равно готов последнюю рубашку с себя отдать. Простофиля ты, каких свет не видел!
   Ругает Зинаида Олега, а тот уже улыбается:
   -- У меня Зина, как у латыша -- хрен да душа. Жена совсем дар речи потеряла;
   -- Дурак же ты, Олег, нашел чему радоваться. Люди вон как зажиточно живут, все в дом тащат, а у тебя, как в народе говорят, в кармане -- вошь на аркане. Так ведь у тебя же семья!
   И тогда, задумчиво осмысливая каждое слово, заговорил Серегин:
   -- Я и сам себя не понимаю. Иногда я не хочу делать так, как все люди, а чаще иду наперекор. И сны мне снятся странные, я все время плыву, я борюсь с течением, а меня влечет стихия и все время -- борьба идёт. Затем меня выбрасы­вает на берег. А то вдруг плыву зимой, только пар валит, бывает же такое! Выплыл -- весь разбитый, усталый, еле ноги тащу, а меня опять понесло, и снова борьба. Где же моя тихая гавань, нет ее! Ты мне не скажешь, женушка, где она, эта гавань?-- Зи­наида молчит... -- А вообще-то, правильно все, ведь моя сти­хия -- вода, и жизнь такая же бурная и непредсказуемая, и по гороскопу я Скорпион -- все сходится. Да еще в год Змеи родился, потому и характер такой. ,
   Улыбнулась Зинаида:
   -- Ребенок ты еще! Слов-то, каких нахватался! Был бы у тебя характер, ты бы жил богаче других. Да и сны у тебя: то в воде плывешь, то по болотам бредешь -- одно недоразуме­ние. Я во сне на "Волге" катаюсь среди моря цветов, и муж­чина рядом -- весь кучерявый, что цыган, прямо картинка. Вот это сон!
   Тут и Олег ожил;
   -- Говоришь, кучерявый да красивый мужик? Значит, жулик! И обман тебе от него, а дорогая "Волга" -- это дорога в казен­ный дом. Тюрьма по нему, кучерявому, плачет. Вот так, доро­гая моя, и ты пойдёшь вместе с ним.
   Взвилась Зинаида, вся пятнами покрылась, что-то шелес­тят губы, а слов не слышно, так и убежала она в другую комнату.
   -- Да пошутил я! -- смеется Олег. -- Пошутил! -- но настроение у жены испортилось, хотя хорошим оно почти никогда и не бывало.
   ...Летит на голову спиленное дерево, и заметался Сере­гин, а куда бежать -- толком не знает, новичок еще. Вдруг на его плечо легла сильная рука: "Стой спокойно!" Это Саша Плюснин. Со страшным треском дерево обрушилось сквозь кроны своих собратьев на землю -- только гул прошел. Со­крушенно смотрят великаны на гибель своего соплеменника,­ и опускают ветви-руки свои: скоро наступит их очередь, а поросль в счет не берется, она гибнет и под ногами, и под гусеницами трактора, и от падающих деревьев -- побоище идёт, да и только.
   И угасает тихая мольба...,никто её не слышит.
   Почему оказался Олег на лесоповале? А лучшего места не нашлось, да и некогда было искать. Дома -- скандал за скандалом и даже в милицию сдавала его Зинаида. Пришел домой Олег, а дома уже никого, Зинаида отбыла со всем семейством к маме. Вскипел Серегин и пошел разбираться. Ну, и "разобрался", десять суток получил.
   А там мужики ушлые сидят. Один из них и говорит Олегу:
   -- Раз жена мужа сдает, значит, стерва она, из нее толку не будет. Бросай ее, пока не поздно и дергай дальше... А может, у нее любовник есть? -- смотрят мужики на Олега.
   -- Вроде нет... -- ответил Серегин. -- А вообще-то, кто ее знает, у меня второй раз такая история.
   После отсидки собрался Олег и уехал на поезде, куда глаза глядят, слез на какой-то маленькой станции, а тут вер­бованные идут на работу. Слово за слово -- так и оказался в тайге. А там хорошего ничего нет, условия -- хуже некуда. А если с юмором подойти, то "идеальные" и люди "сливки" общества собираются,
   -- от слова "сливать". Поэтому не смешно Олегу и детей жалко. Может, он сам во всем виноват? Пока ответа не нахо­дится. За семьдесят пять километров от железной дороги находился барак, и жили в нем лесорубы. А кругом тайга и тайга -- на сколько глаз хватает. Тут природу поневоле зау­важаешь: красота такая, что диву даешься, настолько она древняя и чистая. А мы огрубели душой, в зверей преврати­лись. Хотя звери с тайгой в гармонии живут, а мы матушку Природу -- под корень, под корень...
   Не хотел Олег этой погибели всего живого, но жизнен­ные обстоятельства заставили. Как и других тоже...
   На первые дни определили Серегина в истопники, печи топить. В глубине тайги, в сопках вырыты "норы", в них и зимует техника -- все ближе к делянам, вот всю ночь и обогревают ее люди. А их двое всего: Филонов да Серегин. Они и живут в "фанзе". Днем дрова пилят, а ночью печки топят.
   Филонов старый уже, лет под шестьдесят, весь седой, как
   лунь, И бородка куцая -- тоже седая. Невзрачный мужичон­ка, и шапочка на нем, как колпак гнома. Но смеха он не вызывал. Было в нем что-то росомашье, очень хитрое: блес­нут его голубые глаза из-под мохнатых бровей лишь на мгновение -- и все, большие они, неуловимы. Он постоянно что-то бубнит и с кем-то незримым ведет диалог. Может, и "косит" мужичок под дурака, а может, и на самом деле та­кой? Никто этого не знает.
   Рассказывали лесорубы, что Филонов сидел за убийство, и не раз, но подтвердить это никто не мог. Да и зачем? Здесь не биография нужна, а человек -- чего он стоит. А работал тот нормально, только все время каких-то "локасов" отго­нял, они якобы, мешают ему работать. Как-то спросил его Олег, что это за "локасы", которые мешают работать? Тот удивился и говорит:
   -- Ты что, их не видишь?
   -- Нет, -- ответил Серегин, - но ты все время с ними раз- говариваешь.
   -- Да, -- согласился Филонов, -- они -- очень маленькие человечки и все время мне мешают. Но злить их нельзя, а то плохо будет, всем плохо будет, всех погубят они. А еще они и подсказывают, что и как делать надо.
   -- Они что из другой цивилизации? -- усмехнулся Олег.
   -- Точно так! -- подтвердил Филонов. -- Только никому не говори об этом. Вот в шахматы я играю, а они мне под­сказывают, и я у всех выигрываю.
   Действительно, выиграть у Филонова никто не мог -- это точно, и все шахматные этюды он щелкал, как семечки, и свои составлял, но решить их другим было не под силу. Вот вам и дурак.
   Только в дурость его мало кто верил. Копил он продук­ты мешками -- консервы и прочее, и раз в год выезжал в Хабаровск со своими припасами и деньгами. На два месяца, или меньше чуть-чуть, он исчезал из поля зрения всех, но потом снова приезжал в тайгу -- тихий, подавленный и жал­кий, и ни слова от него не услышать.
   Спит Серегин ночью, а над ним лицо Филонова склони­лось.
   -- Что надо? -- спрашивает его Олег. Тот спокойно отве­чает:
   -- Локасов отгоняю, чтобы тебя не трогали...
   -- Это хорошо, -- роняет Олег и переворачивается на другой бок, и Филонову спокойнее; понимает его мужик, толковый он!
   А утром обтирается Олег снегом, только что выпал тот и пушистый еще -- благодать Божья! А из халупы Филонов выглядывает:
   -- Ну, ты даешь, парень! -- в общем подружились они, хотя ни слова не сказали про дружбу, просто сработались.
   Объяснил Олегу Филонов Федот, как зайцев ловить, как из троса петель на беляка наделать. Наука нехитрая, но сно­ровка нужна, и в жизни все пригодится. Скоро и зайцы стали попадаться в петли Олега. Улыбается Филонов:
   -- Вот видишь, и тебе подфартило! Скоро их пачками будешь таскать.
   Потом разговорились. Сидели они за столом ужинали, тихо потрескивал приемник, тускло светила лампочка от аккумулятора, который совсем разрядился. В полумраке лицо Филонова совсем размазалось, лишь глаза сверкнут, как у голодного волка. Сейчас он почти не прячет их, они в тем­ноте.
   -- Я к дочери своей езжу, -- заговорил вдруг он, -- уже много лет. А она никак не может меня простить за свою мать. Убил я ее и любовника тоже, обоих прямо в постели. Кровь кругом, а дочка маленькая, как нарочно выскочила из другой комнаты. Я не думал о ней, когда убивал, я вооб­ще ни о чем не думал, озверел тогда...
   А когда дочь увидел, то испугался за все, что сделал, а она еще больше. Так и остался я в ее памяти навечно затравлен­ным зверем. И два трупа рядом. А потом тюрьма, дальше -- колония строгого режима, и еще один срок раскрутился, еще одну смерть добавил. Никчемный я человечишка и нет мне прощения... А может, простит дочка?
   Долго молчал Филонов, и Олег -- ни слова. Затем старик опять заговорил:
   -- Ты здесь не уживешься, тут местные все крутят, а остальные приблудные. У каждого за душой много нехоро­шего. Вот и молчат, и боятся друг друга. Лишь в пьянке себя и показывают. Так что -- смотри! А лучше уезжай до дому. Тайга, она и лечит, и калечит, и смерть всегда рядом ходит. По статистике -- больше всех лесорубов гибнет. И тех людей, кто в тайге с ними работает. А причин много: и "рябчик", и хлыст зависший.
   Ветка, падающая с дерева - "рябчик" называется. Угодит такая "птичка" по голове -- и конец человеку. И клещ губит, и сами себя водкой унич­тожаем. Вернись домой пока не поздно! А может, тебе надо пройти через это? -- и он уставил неожиданно большие глаза на Олега;
   -- Надо! Надо! Я все вижу. Опять локасы мешают мне. Давай спать.
   Филонов лег и отвернулся к стенке, вскоре он захрапел.
   Однажды Серегина отозвал в сторону один из местных
   -- Вадим Воронцов. Его скуластое забайкальское лицо было серьезным:
   -- Олег, я набираю бригаду, и хочу взять тебя к себе. Как ты на это смотришь? Мне нужны люди, чтобы работали, а пить мы и сами можем, -- оскалился Вадим в улыбке. Улыб­нулся и Олег;
   -- Я и приехал, чтобы работать. Может, здесь и останусь, в поселке вашем.
   -- Значит, вопрос решенный, -- улыбнулся бригадир, -- по рукам!
   В бригаде было пятеро; Воронцов, Кочкин на трелевщи­ке -- оба из местных, сучкоруб Толик Медведев и два чокеровщика; Саша Плюснин и Олег. Теперь Олег жил в бараке со всеми лесорубами, где и столовая была, и небольшая мас­терская, и комната отдыха с телевизором, и баня, и магазин­чик, -- вполне сносное житье. Когда прощались с Филоно­вым, тот тихо сказал Серегину;
   -- Берегись Кочкина, плохой человек. И много таких людей. До лета Филонов оставался в "фанзе", далеко в тайге, а летом уже жил в бараке, работал подсобником.
   С Сашей и Толиком Серегин сошелся быстро. Русая бо­рода Толика Медведева всегда волнилась от улыбки, он ни с кем не ссорился и мог не обращать внимания на колкости Кочкина, и вообще об его улыбку разбивалась любая агрес­сия, неприязнь и просто всякие пустые придирки. Но в жизни у него не ладилось тоже; со всеми ладилось, а с одной женщиной -- нет! Бывает же такое, бывает! Плюснин Саша -- весь седой и многое пережил, но мало говорил о себе. Наверное, тоже тянул срок, но молчал. А когда совсем грустно было, брал краюху серого хлеба, круто ее солил и шел кормить коня Казбека. Тот был списан по старости и бродил всю зиму около бара­ка, чтобы волки его не сожрали, да и кормиться ему, тут проще.
   Смотрел Саша на коня, как тот стучит мордой в окна и просит милостыню у людей. Тогда Плюснин вскакивал, хва­тал хлеб и -- опрометью на улицу.
   Стоят рядом конь и человек. Ветеран Казбек жует хлеб и слезы катятся у него из глаз, а Саша гладит его и тоже тихо роняет слезы, стараясь, чтобы никто из посторонних этого не заметил.
   Тяжело приходилось Саше и Олегу. Работали они чуть не по пояс в снегу и таскали трос с чокерами, чтобы цеп­лять спиленные деревья. А вальщик Воронцов может так хлыстов навалить, или "накрестить", если проще сказать, что там сам черт голову сломает. Не один пот с тебя сойдет, пока разберешь-растащишь такой залом. А трактор начинает тре­левать хлысты, и все деревья заходили под снегом, все шеве­лится, того и гляди, что без ног останешься. Саша опытный лесоруб, уже давно работает, и все тащит Олега за собой: "Сюда надо", -- и в сторону его уводит от опасности по­дальше.
   -- Тут надо друг другу помогать, в четыре глаза смотреть, иначе пропадем, понял, Олег?
   Физически сильный и ловкий Олег знал, что без сно­ровки и опыта здесь пропадешь, и слушался Плюснина. Скоро притерлись, и стали работать все, как одно целое -- уже бригада. Но разница все же была между ними -- местными и приезжими.
   Особенно странно вел себя Кочкин. Было в нем что-то наглое, и Олег сразу сказал Саше об этом.
   -- Не связывайся с ним, Олег, их здесь семь братьев в поселке живет, вот так и ведет себя он; внутренне -- трусо­ват, а внешне нагл и подл. И Воронцов под каблуком у них.
   В другой бригаде работал второй брат Кочкина, Влади­мир. Тот был незаносчив, трудолюбив и знал себе цену. Был уверен в себе и во многих поступках младшего брата Алек­сея не одобрял, но и не одергивал. Все Кочкины были охот­никами, у всех были ружья. Впрочем, как и у остальных мест­ных лесорубов. Но что самое интересное, они боялись друг друга. По­стреливали украдкой, и часто случалось, что сами закладывали своего ближнего охотинспекции. А там, разберись, кто заложил?
   Подъезжает автобус к деляне, и вагончик уже на виду, где отдыхают лесорубы, а на дороге -- три изюбра стоят -- один красивее другого. Стоят, точно на картинке: напряже­ны, как струны: вот-вот и сорвутся в полет. Но любопыт­ство у зверей сильнее страха, и они рассматривают автобус, как чудо.
   В автобусе у двоих ружья. Двое из местных сидят, как на иголках. Но вытащить оружие никто не посмел: боятся друг друга. Живы, на сей раз, остались олени, а все случай помог. Будь охотники порознь, то любой из них вряд ли промах­нулся бы. А вместе -- нет доверия своему сельчанину. Так и жили они, так и работали -- без доверия друг к другу.
   И еще одна достопримечательность барака -- повариха Мария Ивановна, а проще Машенька. Предпенсионного воз­раста и почти без зубов, рыхлого телосложения, она держа­лась гордо, потому что рядом с ней был ее молодой муж Богдан, которому лет тридцать, если не меньше. Какой он по счету муж у Машеньки он и сам не знает, и никто их не считал, мужей этих. Но он, точно павлин, пушил перья возле своей красавицы. Внешне -- любят друг друга, но местные лесорубы только улыбались: уж мы-то, мол, зна­ем, что тут к чему.
   Чудно Олегу: как это можно -- такая разница в возрас­те? Смеются Саша Плюснин и Толик Медведев. Они не первый год в тайге работают: "Погоди, говорят, еще не такое кино будет!"
   И вот в одно прекрасное время поспела брага, и закипел барак, как улей: то в одном месте конфликт, то в другом. Бушует кровь у мужиков. Тут уже и Машенька цесарочкой ходит, и она красавицей себя почувствовала. В пять секунд, Богдан -- ее любимый муж, уже за дверью, да еще с финга­лом под глазом, чтобы не шел супротив. А женушка его любовников принимает. А недостатка в них нет. Сидит муж Богдан под дверью и скулит: "Да как же ты можешь, да ты ж говорила, что любишь только меня". Тут дверь открывает­ся, и выходящий любовник бьет Богдана в глаз. Теперь фин­гал, есть и с другой стороны. И пригрозил; "Будешь много орать так на улицу выкинем!"
   Богдан понял, и уже не скулил под дверью, как побитый пес, уходил подальше от своей комнаты.
   А утром -- все нормально, все завтракают и собираются на работу. И повариха непроницаема, лишь любовники ее, стараются не смотреть друг на друга, и на Богдана -- тоже.
   Тот очень обижен на всех, но больше -- на свою жену, и потому с ней не разговаривает.
   "Ничего, помирятся, -- смеются местные мужики, -- не в первый раз. А для такого "ружья", как у Машки, одного шомпола мало".
   А к вечеру Богдан уже сияет, угостила его Машенька водочкой или брагой, одарила любовью, и Богдан воскрес. Пришла суббота, и уезжают "молодые" в поселок, к Машень­ке, ведь нет у Богдана ни семьи, ни дома, такие дела...
   Быстро летело время, уже и весна пришла, и тоскливо стало Олегу. Собрался он и поехал домой, хотя бы детей посмотреть, да одежду на лето взять.
   Зинаида встретила его лучше, чем ожидал, но напряжен­ность между ними осталась; ничего бесследно не проходит. Вечер пролетел быстро, дети улеглись спать. Постелила и Зинаида постель. Только он прикоснулся к ней, а она уже его сразу в объятья:
   -- Если бы ты знал, как я по тебе скучаю! -- глаза ее и в темноте светятся, как у кошки...
   И снова все забылось, и снова: "Я люблю тебя, Серегин!" И опять жизнь не так уж плоха, и все поправимо. Но вдруг свечой взвилась Зинаида с постели и метнулась к двери.
   -- Ты что?! -- спросил ее Олег. -- Чего испугалась?
   -- Стучится кто-то, -- ответила она и сразу вся обмяк­ла, -- наверное, показалось...
   Серегин ничего не слышал, но настроение почему-то ис­портилось. Наверное, кого-то ждала, подумал он, но промолчал.
   А на второй день вечером едва Олег задремал, а его уже будит Зинаида:
   -- Вставай, Олежка, кто-то в дверь ломится!
   Пулей взлетел с постели Серегин и сразу к двери -- только и успел трико надеть. Открыл дверь, а на пороге пьяный мужик, хорошо сложенный со светлой шевелюрой. Увидел тот Олега, и вырвалось у него:
   -- Ух, ты, какой сильный! -- а у самого мышцы так и играют под кожей. Смешно стало Серегину, и говорит он сквозь улыбку:
   -- Иди домой, я тоже пьяным ошибался. Всяко бывает -- попутал квартиру с дуру-то.
   Но враз изменилось лицо мужика, ощерилось в хищном оскале, рука потянулась к лицу хозяина:
   -- Ты что дергаешься?
   Преобразился Олег;
   -- Блатуешь, гад? -- и молниеносно ударил в лицо хули­гана, но тут же перехватил левой рукой его за волосы, не дал ему упасть. Второй удар был в корпус. Мужик зацепился за перила, затем осел на ступеньки и скатился вниз, на пло­щадку. Хотел Олег ринуться за ним, но Зинаида вцепилась в него;
   -- Не надо, Олежка, ты же убьешь его!
   И словно пелена упала с глаз Серегина, руки опустились, тело расслабилось;
   -- Пошли домой, пусть этот отдохнет немного.
   Он слышал, как пришёл в себя незваный гость, как выходил тот из подъезда, как грохнуло разбитое стекло в чьем-то окне, и послышались пьяные угрозы, наверное, в адрес Олега.
   -- Пойду, добью гада! -- заявил он и отправился на ули­цу. Его не пускала жена, удерживая и уговаривая, вся напу­ганная и бледная. Но ночным гостем уже занималась мили­ция. Видно рядом оказалась патрульная группа, слышались удары дубинок, крики пьяного, но скоро все стихло.
   -- Да, в наших домах все слыхать, не надо и на улицу выходить, да ещё ночью, -- усмехнулся Олег, и успокоился окончательно. Когда они легли спать, то Зинаида спросила Олега;
   -- Ты мог бы его убить?
   -- Да! -- ответил Серегин.
   -- Как ты озверел в своей тайге, -- ужаснулась жена.
   -- Да, я стал другим, жалости во мне поубавилось, но вообще, мне кажется, что я совершенно не похож на челове­ка, я какой-то автомат, робот или что-то тому подобное... Ладно, Зина, давай спать!
   В тайгу он вернулся веселым, настроение поднялось, и это сразу заметили все.
   -- Ну что, наладилось дома?
   -- Более-менее, -- ответил Олег и почему-то засму­щался.
   -- Ничего-ничего! Может, и наладится твоя жизнь, -- успокаивали его друзья.
   -- А у нас новость, -- сказал Толик, -- решили и летом работать. Так что, разъезжаться никто не будет, дадут новую деляну и -- вперед! Хапать деньги.
   Если план бригада делала, то деньги выходили хорошие по тысяче и больше рублей, а ведь тогда и триста считались хорошим заработком. Но как они доставались, эти деньги, мало кто знает. Зато уходили они легко.
   Едет бригада домой, пьянка в поселке с местными мужиками. Потом в поезд садятся мужики, что уезжают, и там гулянка идёт. В итоге, воруют все, что есть у них. Ведь, в поезде -- кого только нет! И цыгане крутятся, и другое жулье по вагонам прячется. А утром горе­мыки лесорубы, все без денег, только и останется у них -- курам на смех, чаше -- мелочь одна. Бывает, что, и из вагона выбрасывают, и ещё разные "чудеса" случается. А в милицию попал, то тоже ника­кой гарантии, что деньги у горемыки останутся: скажи спа­сибо, что цел, остался! -- вот и весь ответ. Знал все это Олег и, можно сказать, все это происходило у него на глазах. А как деньги достаются? Смешной вопрос. Пока сам не узна­ешь, то не поверишь. Ох, не поверишь!
   Хорошо на природе: еще кое-где лежит снег, а жизнь уже берет свое право. Вот бабочка пролетела, весело ей, крыльями чуть не за солнце цепляется, а солнышко ей улыбается: какая ты, мол, глупая и счастливая, только жить начала -- живи! А вот вооб­ще невиданное зрелище: мошка в воздухе столбом стоит, мет­ра на три вверх. И столб этот в постоянном лёгком движении, движется на тебя. Необычная, таежная архитектура... Вся эта нечисть только проснулась, и не кусается... Парит в воздухе и дышит, не надышится весенним воздухом, и солнечные ванны ей очень кстати сейчас.
   Проснулся и клещ! Ох, и злой же он сейчас, голодный, да еще и о потомстве своем думает, крови ему надо, крови. Ни­кого не пропустит: ни зверя, ни человека -- беда с ним!
   Олегу взгрустнулось, и пошёл он через тайгу со своей деляны до барака -- это километров пять всего, если прямо идти, через сопку.
   Конечно, это глупость большая с его стороны, и вряд ли его кто-то из начальства отпустил бы, знай, они про его затею. Ведь можно было и с медведем встретиться, а он после спячки злой очень и лучше его не тревожить. Но пошел Серегин, азартная душа вела его с сопки на сопку, а, оказав­шись внизу, все ориентиры потерял. Но это не беда, всю зиму пробегал тут Олег в сопках и ориентировался в тайге хорошо. А вот ручьи -- беда! И на северном склоне снег еще глубокий. Это тоже беда, но отступать уже поздно -- только вперед!
   Помесил он много снега и ручьи вброд переходил, пока не выбрался на гребень другого отрога. А там -- рай, так тепло, приро­да благоухает, и шумно живет. Воздух разносит это веселье по распадкам и в небо стремится.
   Устал Серегин и присел на колоду отдохнуть. Отжал свою одежду и нежится на солнышке. А потом подгреб по­больше сухих листьев и прилег на подстилку -- совсем как зверь на лежке, так и задремал. И снится ему, что он на своей подлодке служит. Нестеров Володя рядом с ним. И не на лодке они, а опять в командировке. Вот и Лида его появи­лась, только грустная очень.
   -- Я тебе чудные места покажу! -- бросился к ней Олег, а она уже плачет:
   -- Мне тебя жалко, Олежка, любимый ты мой!
   -- Мне хорошо Лидочка, мне очень хорошо! Я тебе что-нибудь найду сейчас, очень красивое. Ты такого никогда не видела, никогда в жизни! Я сейчас!
   Открывает Серегин глаза, а перед ним опять бескрайняя тайга, подернутая легкой дымкой, и солнышко ему смеется, и птички весело щебечут... И вдруг он увидел диво, которое обещал Лиде. Среди листвы прошлогодней торчал гриб! Это в апреле-то, кода кругом ещё остатки зимы явственно видны! И гриб очень интересный, напоминает заячьи ушки. Таких чудес, он никогда не видел даже во сне. Гриб растет из земли, и одно ушко больше другого, и в сторону чуть оттопырено, и розовое волокно просвечивается, как настоящие ушки. Бывает же такое! Перепуталось все у Серегина -- сон и реальность. Огляделся вокруг; ни Лиды, ни друзей...
   А гриб здесь, он есть, но замерла протянутая к нему рука, дрогнула и опустилась вниз: зачем губить чудо зем­ное? Зачем и для кого? И ветерок одобрил его теплым ду­новением: не грусти, мол, это тебе хороший знак, будет еще у тебя в жизни диво... Но не понял Олег ничего, а ветер не повторил и умчался по верхушкам елей.
   Добрался Олег до барака под впечатлением сна. Жалко, конечно, что это сон, но друзей увидел и Лиду. Как хотелось с ней поговорить, но не пришлось. Даже во сне.
   Ну, а гриб -- это реальность? Спросил у местных мужи­ков, а те смеются! "Какие грибы?" Снег на сопках лежит. Ты, наверное, бредишь. Пощупал Серегин голову, но температуры не было -- задача! А вечером барак ходил опять ходуном -- поспела брага, и во всех комнатах бригады гуляют. И опять
   Машенька в чужих руках, а Богдан под дверью канючит:
   -- Что же ты, такая подлая, делаешь, ведь я люблю тебя. Ведь только жить начали по-человечески, а ты такое вытво­ряешь...
   Но, получив в глаз, успокоился и удалился подальше от тяжелых кулаков: "Все вы, бабы, стервы!" ^
   А барак уже содрогался от сутолоки дерущихся мужи­ков, одуревших от выпитого, а все, что копилось на душе, выперло наружу -- обиды, старые склоки, недовольство друг другом. И снова пьют мужики, гремит музыка -- вроде по­мирились. Затем опять завязалась драка. Треснула оконная рама, посыпались стекла, и кто-то вывалился на улицу. В проем полезли и другие, дверей они уже не видели, да и путь через окно короче...
   Под утро все стихло. А с рассветом всем надо на работу. Тяжело мужикам подниматься после побоища. Хмельные и жалкие они собираются в коридоре барака. Начальник то­ропит всех, но какая там работа? Найдется сто причин, что­бы не ехать на деляны, и их тут же высказывают мастеру Огнину, только-только приехавшему из поселка. Его не было всего день, а что тут натворили рабочие! Разборки чуть не перерастают в новую драку. Пили все одинаково, только дурили по-разному.
   Кочкин совсем одурел, видать успел хватить лишку вме­сте с Воронцовым: у них своя брагулька имелась. И был Кочкин недоволен Плюсниным: это не так делал, другое тоже. Потом оказалось, что все у Плюснина не так. Саша огрызнулся. Он всегда делал работу на совесть и высказал это. Кочкин двигался на него всей массой. Он был моложе и сильнее Саши, да и жрал он почти одно мясо всю свою жизнь.
   Вступился за друга Серегин, и Кочкин сходу переклю­чился на Олега. Тяжелый, как медведь, он рявкнул:
   -- Ты лучше молчи! -- и с ходу хотел подмять под себя Серегина, но не понял, как сам оказался на полу, грохнув­шись всей тушей. Слепой от ярости, рот в пене, он кинулся на Олега и снова оказался на полу. Тут вмешался началь­ник:
   -- Кочкин? Ты, почему здесь драку устраиваешь? При­ехал Плюснин, работает в тайге, он и работает не хуже дру­гих. И Олег хорошо работает.
   Вот это и обозлило Воронцова с Кочкиным:
   -- А мы что, плохо работаем?!
   Огнин не успокоился:
   -- Я уберу из бригады Кочкина, и ты, Воронцов, как бригадир, ты знаешь, от кого смута идет. Кочкин нигде и ни с кем еще не срабо­тался, он не работник, а баламут.
   Огнин все же навел порядок, разборки прекратились, и лесорубы поехали на свои деляны.
   Автобус гудел от напряжения, а внутри его тоже накаля­лись страсти. Когда приехали на деляну, то всем уже было не до работы. Воронцов и Кочкин забастовали;
   -- Вы без нас -- ноль без палочки! Посмотрим, что зара­ботаете!
   Полубурятское лицо Воронцова стало жестким и злым: как же, друга его обидели! Усы его топорщились, как у рыси,
   -- он был задира из задир, чем и прославился на весь посе­лок. Жилистый и ловкий, он был к тому же и упрям, и образумить его мог только хороший кулак. Потому он часто ходил с синяками. Но на этот раз все обошлось без драки, Кочкин и Воронцов ушли ловить харюзов на речку и унесли с собой всю злость.
   -- Зря ты вмешался, Олег, -- сказал Саша, -- драться бы он не стал, потому что трус порядочный, хотя и сильный. А с Воронцовым они -- два сапога -- пара! Так что, неприятнос­тей через край будет. Впрочем, мы всегда можем бросить ра­боту, а местным мужикам некуда деваться: тайга их кормит...
   В этот день ни одна из бригад не приступила к работе. Воронцов и Кочкин вернулись с рыбалки умиротворенны­ми и, даже можно сказать, радостными.
   -- Что-то задумали, это определенно, -- высказался Саша Плюснин, -- но посмотрим!
   Сучкоруб Толик, как всегда, был спокоен. Только улыбался в свою прекрасную бороду.
   Обедали молча, жир растекался по толстым щекам Коч­кина, рыбка за рыбкой последовательно умещались в его объемистом желудке, но места еще хватало, и он сноровисто решал свою стратегическую задачу обжорства. Скоро все прояснилось, само-собой. Просто изменилась тактика: не су­мели взять мужиков на испуг, решили извести измором.
   Воронцов -- отличный вальщик и работал отчаянно. За­пилит леса сразу на десять-пятнадцать хлыстов и валит одним деревом, как косточки доминошные на столе. Такой способ называли "валить баррикадой", а это было запреще­но инструкцией. Останется одно дерево, не упадет, а на него другие нацепляются и -- готов капкан. Хоть зверь в него попадет, хоть человек. А попробуй, спили его до конца -- вряд ли у кого духу хватит, чтобы лезть в этот навал -- риск большой и всегда неоправданный.
   А Воронцов валит: перекрестится и стоит среди падаю­щих деревьев. Только гул кругом, а он, как дьявол, в этом хаосе, и глаза горят -- одержимый человек!
   А чокеровщикам плохо работать: попробуй, разбери эту баррика­ду, налазишься так, что можно и без ног остаться, да еще с тросом на прицепе. А откажешься -- это уже козырь в их руках -- не хотят работать городские лодыри. Сидит брига­дир покуривает и улыбается сквозь усы: приятная картина! Пусть мужики корячатся вволю, он свою работу сделал.
   А Кочкин что делает? Тянут трос с лебедки Олег да Саша, чтобы хлысты чокерами зацепить, а он в кабине трак­тора ручку тормоза прижимает, чтобы трос тяжелее шел, так и "загружает" мужиков. Обернется кто-либо из них назад он и тормоза ослабит. Силы выматывает. Знал Саша про эту хитрость и Олегу объяснил. Тот сразу и говорит:
   -- Надо бросать работу, пока с ног не попадали, вот сме­ху то будет.
   Сел он на дерево и сидит, и Саша рядом. Тут и Толик пришел и тоже подсел. Так и дошло до начальства: "не хо­тят мужики городские работать".
   И сияют Кочкин с Воронцовым: "Не хотят!" А Олег начальству прямо все так и сказал:
   -- Уберите Кочкина с трактора и вообще из бригады! Это он все мутит и Воронцова с толку сбивает -- тот мужик работающий, но не может он перечить Кочкину. Кочкин голова в бригаде, а не Воронцов.
   Понял начальник, что здесь все так и есть, как он пред­полагал, и отстранил Кочкина от работы. Тот поугрожал всем и уехал в поселок, а там ушел в глубокий загул от обиды неслыханной. И все у него врагами стали: и Олег, и Плюснин, и Огнин, Пробовал и Воронцов бунтаря поддержать, но Огнин и его в поселок отправил к другу на подмогу. А там другой работы нет, или почти нет. А семью кормить надо, иначе с голоду помрешь без денег. И вскоре пришлось друзьям усми­рять гордыню свою, но зло на городских мужиков осталось, постепенно копилось внутри, ждало своего часа.
   А времена настали крутые. Разом стали все табачные фаб­рики в СССР, и даже интеллигентные люди на махорку перешли: плохо без курева жить. А в тайге вообще беда, ходят люди с ошалелыми глазами, и все что-то выискивают. И листья курили, и всякую всячину пробовали, но толку мало: хоть гло­ток дыма им надо от курения самой никудышней сигареты. Вот это, было бы счастливое мгновение!
   Хорошо Олегу -- не курит. И нет у него проблем. Тут, воистину, позавидуешь человеку. А, как бросить? -- тяжелый вопрос. И никто голову не ломает над этим, потому что это невозможно -- бросить курить.
   И тогда всех выручил Филонов, тот знал, что делать:
   -- Надо полы вскрывать, щели там большие, и бычков там немерено! -- и он закатил от блаженства глаза. Вмиг полы были вскрыты во всех комнатах и ценное зелье, которое курцам дороже золота, было извлечено оттуда.
   Его пересушили, перетерли в мозолистых руках и береж­но ссыпали по банкам: какие микробы, какие бациллы? -- про это и речи не велось, спасены, ожили мужики. А потом ещё раз вскрывали полы, и ещё раз и наконец бросили рабо­ту: не будет курева, не будем работать!
   А лес шел за границу, и кто-то большие деньги делал на этом. Вмиг кинулись гонцы-снабженцы во все стороны района. Ди­ректор послал:
   -- Хоть из-под земли достаньте курева, но чтобы мужи­ки работали. Иначе всем плохо будет! -- глаза директора смотрели грозно. Особенно в сторону снабженцев.
   И работали люди в грязи да в холоде, все кубометры выдавали: больше леса -- больше денег. А начальству стало жить прекрасно: приезжают на деляны на охоту да на ры­балку, вот и вся их работа. Мужик сам себя захомутал, сам и договоры подписывал, пусть сам и работает!
   С запчастями перебои, и простаивают трактора. И ходят люди злые; есть возможность хорошо заработать, видятся большие деньги, а попробуй, возьми их! То-то, и оно! А на­чальник свои деньги всегда получит, всегда! Так и пролете­ло лето. Давно собирался Олег домой съездить, а тут и пред­ставился случай, но вспоминает его Серегин, как свое пора­жение.
   А дело было так. Свои сорок лет Толик готовился встре­тить серьезно. Не в одной емкости булькала брагулька, жда­ла своего часа. И вот этот час настал! Счастливый ходит Толик, борода его холеная вся волной идет, шутки так и сыплет именинник. Рядом с ним друзья, -- Олег да Саша, тут же и Воронцов с Кочкиным -- вся бригада в сборе. Все ладно, все чинно, все как у людей.
   А дальше волна веселья разлилась по всему бараку, волна тёплая и радостная. Сорок лет Толику, отчего же не уважить мужика. И все поздравляют его, тискают в своих объятиях! "Сто лет живи, дружище, и счастья тебе в жиз­ни!"
   А выпил мужик брагульки, и самому весело стало, ведь не все так и плохо в жизни, и у нас случается счастье. И гудит весь барак, загуляли мужики, топят свое горе в чужой радости: день рождения сегодня, сам Бог велел выпить, коль пошла масть.
   Опять рыдает подбитый Богдан, опять Машенька изме­няет ему с бригадами, и снова все повторяется. И чем боль­ше пьют Кочкин-младший с Воронцовым, тем мрачнее они становятся: вот оно зло, выхода ищет. И начались у них разборки с Олегом. Слово за слово и попер Воронцов гру­дью на Серегина:
   -- Ты во всем виноват!
   А задира он был тот еще; вечно с синяками ходил.
   И тут свое получил, хотя и жилистый он был, но сбил его Олег с одного удара -- угомонись, хлопец! Отдыхает Воронцов на полу, но недолго. Закипела его гуранская кровь, схватил он, что попалось под руку, и пошел искать Серегина. А Олег в коридоре разговаривает с Кочкиным младшим. Тот даже заискивает перед Серегиным:
   -- Так и надо Воронцову, незачем драку затевать.
   Тут и бригадир показался. Не помнил Олег, что было у того в руках. Но первым на него кинулся, как ни странно, младший Кочкин. С яростью медведя, опустив голову, он ринулся на Серегина. "Наверно, с закрытыми глазами", -- подумал Олег. И тут же, прямой правой встретил противни­ка. Тот тряс головой, как бык, и не мог прийти в себя, еще бы один удар и все было бы кончено. Но понял Кочкин старший, какая беда грозит его брату и сзади насел на Олега. Никогда не думал Серегин, что тот так подло поступит. Человек честный и всегда справедливый­ чем он всегда и гордился, а тут сразу забыл про честь и про совесть.
   Он сковал руки Олегу, и Воронцов тут же ударил его чем-то в лицо. Из рассеченного лба хлынула кровь, она за­ливала глаза Олегу, и он, считай, ничего не видел. Почти бессознательно он еще достал Воронцова, потом еще раз, но не было у него резкости, силы покидали его, и скоро он сам превратился в боксерскую грушу, и только чудом держался на ногах, не падал.
   Бросились его друзья на подмогу Олегу. Отбили Серегина друзья, и хотели увести Олега в его комнату, но тот рвался к Ворон­цову: "Задушу гада!" -- и они катались по полу, и снова Кочкины добивали Олега. Драка разрасталась, и сил остано­вить ее не было. Но тут неизвестно откуда появился Фило­нов, вид его был страшен, весь седой и щуплый он был бледен, глаза -- безумны. Топор, который он держал в руках, был хорошо отточен и отдавал синевой.
   -- Всех порублю, кто Олега хоть пальцем тронет, всех!
   Блеснул топор и вонзился в косяк, чуть не задев Кочкина. Тот онемел от ужаса и сел на пол. Если бы он не при­гнулся, то, наверное, не избежал бы смерти, остался без головы.
   -- Еще отсижу, но котлет я из вас наделаю! -- хрипел истопник. Но в глазах его уже было недоумение: "Неужели я не сдержался?" Он затих и ушел в свою комнату.
   Драка прекратилась, а топор так и торчал, будто всем немая угроза: не моги! Хотел Богдан его выдернуть, но не смог, и может, это к лучшему было.
   -- Вот, черт старый, вот кочерыжка! -- только и вырва­лось у него из груди, и он опять убежал под дверь к Ма­шеньке.
   Очнулся Олег утром. Вся подушка под головой в крови. Он почти ничего не видел, и цел ли был правый глаз? "Рана глубокая, повреждена кость. Потому-то и заплыли глаза", -- подумал Олег. Пришел Саша Плюснин и стал оттирать лицо Олега от крови: мочил вату водой, осторожно водил ею по лицу.
   -- В больницу тебе, Олег, надо, как бы кровоизлияния не было. Жалко не порубил их Филонов, ох жалко, -- вздыхал Саша. -- Но ничего они свое найдут. Бог все видит, и никто от него не ушел еще.
   Первым же лесовозом увозили Олега в больницу. Подошел к нему Филонов и вложил ему в руку золотой самородок.
   -- Это я в тайге нашел, тебе дарю на счастье и память, а может, туго будет -- пригодится. А им я никому не верю -- мелкие они! И он забормотал что-то свое, и снова его одоле­ли локасы, и опять он боролся с ними: согнулся и стал со­всем невзрачным человеком;
   -- Прощай, Олег!
   Медицинский пункт -- вот и все, что было в поселке, а тут без больницы не обойтись. Подошел к больному дирек­тор Маркин и говорит;
   -- Пиши, Серегин, заявление, я их всех посажу! Вот они где у меня, в печенке.
   -- Ничего я писать не буду, -- сказал Олег, я домой поеду, у меня голова сильно болит.
   -- Как же ты поедешь, -- изумился тот, -- ты что в своем уме-то?! Но вообще-то лучше будет, да!
   Весь, как кукла, в бинтах уезжал Олег из поселка; "Стыдно-то как, но ничего, как-нибудь переживем", -- не то думал, не то бредил Серегин. Голова разламывалась от боли.
   Дома он только переночевал, а утром сразу в больницу. Зиночка искренне причитала и изумлялась и плохого еще ничего не предвидела, но линия раскола в их жизни все расширялась. А Олегу было не до этого. У него перед глаза­ми мельтешил позорный бой, который он проиграл и не отрицал этого, но смириться с этим не мог всю свою жизнь.
   Вот опять на него наплывает Воронцов -- удар, но он не падает, то Кочкин стремится на него -- снова удар, и так без конца. Мука одна. А вот они оба просят у него прощения, лишь бы он не написал на них заявление. Это перед отъездом, но это было на самом деле, и опять мысли сбиваются на бред...
   Через месяц он был опять в тайге, встретили его хорошо и Воронцов, и Кочкины -- оба, а про друзей и говорить нечего. Только Саши Плюснина не было, он уехал в Хаба­ровск, и Казбек, его верный конь, плакал совсем, как человек, потому что потерял последнюю опору среди людей и веру в них самих. Саша скормил ему последнюю горбушку хлеба с солью и уехал, а коня никто больше не замечал.
   Толик сказал, что Плюснин не хотел больше оставаться в тайге, поехал посмотреть своего сына. Остальное все надо­ело ему. Толик тоже изменился, он не улыбался больше, и борода его не была так красива, как раньше;
   -- И Я скоро домой полечу, я много лет не видел сво­их -- жену и ребенка, -- и замолчал, опустив голову, -- я их так давно не видел... Потом поднял голову;
   -- Прости меня, Олег, если бы не мой день рождения, то все было бы хорошо. Это я виноват, только я!
   -- Что ты говоришь! -- изумился Серегин. -- Это все должно было быть, и время совпало случайно. В людях все дело. Я тоже уеду домой. Тайга не для нас. Здесь нужна крестьянская жилка, с хитрецой все. А мы работяги города, и нечего было примерять лесосеку на заводскую ногу.
   Уезжали лесорубы на деляны свои, прощались с Олегом. Свыклись они уже с такой жизнью, а другой не знают. Люди-то они хорошие, только сострадания нет друг к другу. У каждого своя болячка.
   А через несколько лет Олег встретит Сашу Плюснина в поезде. Совсем случайно, и он расскажет ему, как заезжал к нему Толик Медведев, как погиб Воронцов на работе, хоть и ловок он был, а смерти не избежал. Скололось дерево, кото­рое он пилил, и скол, точно из арбалета, пробил его грудь насмерть. Чуть позже погиб и Кочкин: крутнулась спилен­ная осина и пошла не туда, куда надо. Так и сплющила кабину трелевщика и Кочкина, как муху, прихлопнула.
   Ничего не сказал Саша про себя, точно окаменел весь: "Плохо дома", -- и все...
   -- Саша, ищи другую женщину! -- посоветовал Олег, по­няв, в чем дело.
   -- Я сына люблю, -- был ответ Плюснина.
   И что ты тут скажешь? Ничего!
   А у Толика все нормально, тот молодец: и дом где-то купил, и живет хорошо, -- улыбается Саша, хотя самому не­весело, а за друга радуется -- такой он человек.
   И у Олега все шло кувырком, и уже близилась их с Зинаидой размолвка. Он не ожидал этого, а получилось все, как в кино, даже самому не верится.
   -- А я подала на развод Олег, ты не против? -- это ему Зинаида говорит.
   "Шутит, наверное", -- подумал Серегин, а сам отвечает:
   -- Конечно, не против!
   Вот и все, весь разговор. А через неделю -- повестка в суд, на развод явиться такого-то и во столько времени. Не знал тогда Олег многого и был шокирован ответами Зинаиды. А она немало тогда передумала, все просчитала и пришла к выводу, что ей лучше ехать за границу без мужа.
   Будет она там пособие получать и другие льготы есть, все, как и положено матерям одиночкам, а Олег тут лиш­ний. И судья ничего не понимает. Она всей душой хочет помочь женщине-матери, хочет сохранить семью, не дать ей распасться. А Зинаида твердит свое: "Без него я буду сча­стлива!".
   -- Но у вас же столько детей! -- недоумевает судья. Ее большие серые глаза стали еще больше, прическа на голове окаменела от напряжения -- она ничего не понимает в происходящем.
   -- Да! Я буду счастлива! -- восклицает гордо Зинаида.
   "Наверное, эта женщина не в своем уме или чего-то не
   договаривает, -- подумала судья, -- и никакие уговоры здесь не помогут".
   -- А вы согласны на развод? -- спросила судья у Олега.
   Он твердо ответил;
   -Да!
   И тогда судья окончательно решила, что правильнее их развести сразу, без испытательного срока.
   -- Вы разведены, разбирайтесь дальше сами...
   Только дома что-то дошло до Зинаиды. Она молча легла на диван, пролежав лицом к стенке остаток дня.
   На второй день все повторилось -- ни одного слова от нее Олег не услышал. На третий день Серегин не выдержал:
   -- Зачем голову морочить друг другу. Давай, разделим квартиру: тебе две комнаты, а мне одну -- все, как ты обещала. И делу конец. Ведь ты так говорила.
   -- Я не буду делить квартиру! -- бросила Зинаида Олегу.
   -- Я лучше тебя посажу.
   -- Как? -- не понял Серегин. -- Ты же сама все и обеща­ла, я ничего не придумал. Да и квартиру-то я получал.
   -- Я передумала, -- твердо стояла на своем решении жена, уже бывшая жена. Олег был ошарашен:
   -- Если мы сейчас разделим квартиру, то ты в новом доме получишь равноценную квартиру, ведь ты стоишь пер­вой на очереди, и никто ничего не потеряет -- ни ты, ни дети, ни я. Бремя еще есть...
   Зинаида молчала. На следующий день она его не пустила домой:
   -- Твои вещи -- в коридоре. Иди куда хочешь! -- бросила­
   она Олегу через дверь. -- Иди, дорогой! -- повторила она, похоже, улыбаясь. Не нагнулся Серегин за вещами, не стал перед соседями их собирать: перешагнул через них и ушел вниз по лестнице -- навсегда.
   Сколько еще было судов -- Серегин не помнил. Хотела Зинаида выписать его из квартиры, но все не получалось у нее, то одно не сходится, то другое, сколько это стоило ему нервов, никто не знал.
   В конце концов, суд поделил их квартиру, выписали им разные ордера, и вопрос вроде бы был исчерпан. И только много позже все прояснится до конца. У Зинаиды, оказалось, был дальний прицел: выписать из квартиры Серегина, и оставить ее своей дочери, а в новом доме получить еще одну квартиру и все бы у нее сошлось, все уже было решено в завкоме, если бы не адвокат, которого нанял Олег. Тот во всем разобрался, и в итоге ничего не получила в новом доме Зинаида, осталась у разбитого корыта.
   И чего только ни придумывала жена, чтобы отвоевать квартиру, но решение суда -- закон, и ничего не получилось у нее. Уж очень хотела она продать обе квартиры и уехать в Германию. Об Олеге она тогда и не думала, в ней торжество­вали жадность и эгоизм, великая любовь к себе: она должна жить хорошо! А Серегин ей уже не нужен.
   -- Я прикрылась тобой, я осталась хорошей, а ты плохим, -- бросила она в лицо Олегу.
   Он будто ослеп от ярости, он мог убить ее, -- так нена­видел в это мгновение. Но кто-то невидимый остановил его, и он горько подумал: "Дадут ведь, как за человека, -- и никто его не поймет. И дети в первую очередь, мои дети". Он собрался с мыслями и произнес:
   -- Ты помнишь, когда я хотел уйти от тебя. Ты плакала и говорила, что покончишь с собой, и я остался, глупец! Ни­когда не надо жалеть женщин, они лживы, а жалость только губит мужчину. И дочь твою я помог вырастить, а не Висюгин твой, ее родненький папочка.
   Н горько усмехнулся Олег:
   -- Сволочь ты!
   Точно прозрев, Зинаида побледнела вся, и вырвалось у нее:
   -- Спасибо тебе, Серегин, за дочь спасибо!
   Она резко повернулась и пошла от него, и больше они уже никогда не разговаривали, ни разу в жизни. Квартиру разменяли, и однокомнатная квартира осталась Серегину, а деньги Зинаиде.
   До отъезда она с семьей жила у своей матери, но и там она не сдавалась, все творила подлости. Может, жадность ее толкала -- неизвестно.
   Около одиннадцати вечера стучат в дверь, за порогом трое парней:
   -- Олег Иванович, отдайте квартиру детям!
   Смотрит Серегин на парней, а тем лет так по двадцать.
   Кто их послал? Зинаида или дочь ее, Ольга? Может, прово­кацию устраивают, ведь обещала же: "Я тебя посажу!" Взял себя в руки Олег и говорит:
   -- Я вам сейчас объясню все доступно, по-хорошему, а поймете или нет, то это ваше дело.
   А самого уже волнует легкая зыбь, как перед боем на ринге:
   -- Кто подавал в суд? Зинаида, так в чем моя вина? -- смотрит Серегин на парней, а тем нечего возразить:
   -- Да, она подавала.
   -- Признал суд, что я прав? -- и смотрит мужик на пацанов.
   -- Да! -- подтвердили пришельцы.
   -- Может, я суд купил или я действительно прав?
   И расправляет Олег свои плечи.
   -- Выходит, что ты прав, -- замялись парни.
   -- Так вот, ребята, уходите по-хорошему, а я больше объяс­нять вам ничего не буду. А еще раз придете -- плохо вам будет!
   Смотрят парни на Олега и не знают, что делать, ведь прав мужик, но обещали ведь Ольге помочь. А тут и соседи стали выходить на площадку: "Что случилось, Олег?"
   -- Все нормально, -- говорит Серегин, а сам смотрит на парней. Те помялись чуть-чуть и двинулись на выход:
   -- Мы еще придем, а ты подумай хорошо!
   -- Приходите, а я вас чаем угощу, "с мусингами", -- смешно стало Серегину, ох, смешно! А соседи ничего не поймут. Так и разошлись все по квартирам. Дурит, мол, мужик, ведь угро­жали же ему, но как говорят, хозяину видней.
   Лежит Олег и думает, что весь расчет и был на то, что будет он бить их. Ведь знает Зинаида его характер, а тут
   промах, и парней послала под удар, змея! Ничего, сделаем все по закону.
   Сел он за стол и пишет заявление участковому все как есть: "Если не примите меры, то я сам буду себя защищать от произвола". А утром отдал бумагу участковому, а тот сме­ется: "Что испугался, Серегин?" А Олег и говорит: "Смейся, пока смешно, а если придут завтра парни ко мне, то я тебя предупредил, убивать буду сразу".
   Перестал смеяться участковый:
   -- Ну-ну! Не дури, хлопец...
   Олег вышел, так ничего и, не ответив: думай, мол, сам! У тебя голова для чего? Не зубы же скалить.
   Так никто и не пришел больше к нему, и никогда не узнает он, кто послал парней: Зинаида или дочь ее, Ольга? И не понятно Олегу, что они за люди? Ведь и детей его к нему посылали, стоят те возле отца и говорят ему:
   -- Папка, отдай нам квартиру, нам денег не хватает, ведь мы уезжаем.
   Какое тут сердце выдержит. Раз сказали, два сказали, и сдался отец, пошел к Нине Сергеевне, к тетке своей:
   -- Пропиши меня у себя. Все равно ты одна живешь -- пусть едут, может, им действительно денег не хватает?
   -- А как же ты сам, сыночек, -- смотрит тетка ему в глаза.
   -- Проживу как-нибудь.
   А тетка продолжает;
   -- Может, Зинаида напишет заявление, что не обманет тебя, а то ты без квартиры останешься, и не уедет она нику­да? И такое ведь бывает. Но, если все без обмана, то не стой на их дороге, пусть едут они, а я пропишу тебя.
   И озабоченная старушка пошла к Зинаиде на работу:
   -- Детка, напиши так, а Олег тебя не обманет, он еще никого не обманул. Он с детства честный и правдивый!
   Гордо вскинулась Зинаида;
   -- Прямо такой он уж честный -- скиталец вечный.
   -- Побойся Бога, Зинушка, -- и чуть не плачет старушка, седые волосы разметались из-под платка, -- напиши, и квар­тира -- твоя. Только обманывать не надо!
   Передернулась Зина, точно на провод электрический на­ступила:
   -- Мы с Ольгой подумаем...
   Злится Олег на тетю: "Зачем перед ней унижаться, ты войну-голод пережила и все тебе мало унижений, пусть бу­дет все по ее, мне ничего не надо".
   А утром повестка в суд. Опять из квартиры выписывает Зиночка. И тогда он решил: "Почему я ей все время усту­паю? Пусть решит суд, кто из нас прав: я или она?"
   Вот так и досталась ему квартира, а мог остаться ни с чем...
   Эх, жизнь, ты жизнь! Тяжело и сейчас Олегу вспоминать все ее зигзаги. Порой и жить не хотелось...
   Уезжают дети в Германию. В предрассветной мгле на дворе мельтешат провожающие, ждут автобуса. Зинаида стоит с любовником или сожителем -- для Серегина это ничего не значит -- нет их для него. Вытаскивают люди последние вещи из квартиры, которую он заработал, и где они пятнад­цать лет прожили. Снуют мимо Олега и, будто не знают его, отворачиваются. Наверное, стыдно им.
   Но и это мало волнует Олега: пусть тащат, пусть правит Зинаида балом, пусть тешится. Присел он на скамеечку и никому не мешает. Прижался Димка к нему: "Мне холодно, папа!"
   Обнял его отец, а у самого тяжело на душе, ох тяжело! Старший, Сергей, ему недавно шестнадцать лет исполнилось, не хочет подходить к нему. Обиделся он на отца, что тот плохой подарок ему подарил: "Вот отчим мне брюки купил, а ты спиннинг какой-то!"
   И пошли пятнами веснушки по его лицу, курносый нос его сильнее вздернулся, очень сердитый он на отца.
   Вспыхнул тогда и Олег: не было денег у него, весь в долгах он был, как в шелках, и алименты высчитали, семьдесят пять процентов, такое и нарочно не придумаешь.
   -- Что мог, то и купил я, Сережа, на большее денег не хватило. Но запомни:
   -- Отец у тебя только один. Зато отчимов и дядей всяких еще много будет, и не надо за штаны отца продавать! Все, что думал, то и сказал. Олег тогда не смог сдержаться. А вечером звонит ему Сережа, выпивший уже -- день рожде­ния отметил дома с друзьями, хотя и не пил раньше.
   -- Встречай нас, на такси приедем, и бить тебя будем, папочка!
   Закипела у Серегина кровь и прихлынула к голове, тело окаменело: "Убью змееныша!" Он уже не понимал, что это Зинаида его настропалила, -- разум помутился; "Его друзей трогать не буду, а выродка этого -- убью непременно". Ждал он сына, весь извелся, и просто случайно все обошлось. Что- то помешало Сергею приехать...
   А утром следующего дня он звонит отцу;
   -- Я пошутил вчера, я глупость сказал.
   Немного легче стало Олегу;
   -- Сынок, никогда в жизни так не шути больше, никогда. Я ведь мог и убить тебя, прости! Не хочет прощаться Сергей, и Виктор сторонится, и Димку зовут к себе, вот и попроща­лись. Поцеловал он Димку;
   -- Пиши мне, на каждое твоё письмо отвечу, обязательно отвечу!
   Расправил Олег плечи свои и, не оборачиваясь, тихонько пошел навстречу рассвету, сквозь мглу этой отвратительной и злой ночи. А Зинаида смотрела ему вслед, она так и оста­лась в его сознании там, уже за этой чертой, уже навсегда!
   Тяжело вспоминать Серегину, очень тяжело, а он грустно улыбнулся; "Все, как в анекдоте про Чапаева..."
   Приезжает в дивизию Иван Поддубный и проводит по­казательные выступления, а кто с ним будет бороться? Нет таких героев. Вот и говорит Василий Иванович Петьке;
   -- Ты должен отстоять честь дивизии, выходи на ковер, и будешь бороться с чемпионом мира.
   -- Что ты, Василий Иванович! -- взвился Петька, -- я еще жить хочу.
   -- Правильно, Петька, поэтому терпи; все, что ни сделает с тобой чемпион -- терпи, иначе трибунал.
   Понял Петька, что дело плохо, и вышел на ковер; хоть маленький, но шанс выжить есть.
   Что только с ним не делает Поддубный, но терпит Петь­ка. И узлом его завязывает чемпион потихоньку, и еще по одному узлу накидывает, но терпит Петька -- иначе трибу­нал. Ревет народ в восторге от такого зрелища, да и Петька молодец -- терпит борец. Но и его терпение кончилось, за­вязал Петьку в кружево Поддубный, сколько узлов -- и не счесть уже. А тот начал в себя приходить от злости, от наивысшей своей ярости, открыл глаза, а перед ним зад Поддубного.
   Ну, и цапнул Петька его зубами от злости -- хоть так отомстить чем­пиону, а это оказалась его, Петькина задница. Собственная!
   Так и в жизни бывает: и горько, и смешно, а правда. Ничего не надо Серегину: и работа не мила, и есть не хочет­ся.... Сидит, водку пьет, лишь бы не думать ни о чем. Как тень стал Олег, штормит его и силы в нем -- на один удар. Но все равно сшибает его хлесткий удар любого "бича".
   -- Что ты делаешь, Олег, -- говорили ему друзья и род­ные, но не слушает он их. Он, кажется, в глубокой депрессии, вряд ли у него хватит сил все это пережить: тело отравлено, разум его чуть брезжит, и жить ему совсем не хочется. Со­всем!
   Стонут друзья его собутыльники:
   -- Ну что, боцман, может, что-то там осталось? Ох, и тош­но нам, после вчерашнего. Все заросшие до глаз и жалкие, только алчный блеск в запавших глазах. Они уже не люди, а хуже больного зверя всякого, и Олег для них -- ничто, но, может, хоть денег достанет? Но Олегу уже никто не занимает, не держится он и на работе, и как он шутит сам, у него восемь­десят восьмая статья (это две тридцать третьих, если восьмер­ки разделить по вертикали, ровной линией сверху вниз).
   -- Ничего, сейчас опохмелимся! -- говорит Серегин ал­кашам, и что-то достал из ящика с инструментом. Был там тайничок, но никто этого не знал, и все сразу метнулись к выходу. Но зря испугались. Олег извлек из ящика, какой-то комочек и зажал его в кулаке: "Пошли за мной, алкого­лики!"
   Перед домом косого Ильи он всех остановил: "Один пойду!"
   -- Деньги есть? -- Косой Илья сверлил Серегина одним глазом. Другой глаз смотрел куда-то в сторону.
   -- А у тебя есть? Сколько есть? -- твердо спросил Серегин.
   -- Что-о-о?! -- не понял Косой.
   -- Да гони ты его, алкаша проклятого! -- вылетела из соседней комнатки Варька, сожительница Ильи, растрепан­ная и мятая, в грязном коротком халатике:
   -- Вон отсюда!
   Олег отодвинул ее в сторону: "Молчи, стерва!" Та вздрог­нула и отступила. А Серегин уже залез в карман, что-то достал и показал Илье.
   Тот проглотил язык: на ладони у Олега лежал самородок,
   тот, который ему подарил Филонов. "Прости, добрый человек, не погибать же всей голытьбе и ты так же посту­пил бы, я в этом не сомневаюсь", -- оправдывался перед собой Олег, но другого выхода не было.
   -- За сколько отдашь? -- лебезил Косой. Глаза его выпу­чились, лицо побледнело, он не знал, куда деть руки, а они тянулись к золоту. -- Никому не давай, только мне. Есть три фляги бражки -- готовой, самогонки не гнал еще, а больше нет, -- умоляли его глаза: -- Никому не отдавай! Застыла и Варька.
   -- Три бутылки водки ты будешь должен мне, -- согла­сился Олег. -- Ты понял меня?
   -- Да, да! -- взвился Косой. -- Все твое, забирай, и водка будет, когда скажешь! он схватил самородок и не верил ещё в свое счастье: "Ну надо же, как повезло, как повезло, вот радость-то!"
   Знал он толк в золоте: "Но откуда здесь самородок? -- думал он. -- Ведь не Колыма же тут... да, что говорить, Гос­поди! -- и не знает, руки куда деть. -- Надо же!"
   Сидят алкаши в палисаднике и цедят брагу из фляги, а рядом еще две стоят. Все видели алкаши, но чтобы Косой, сам так бегал и еще хлеба да огурцов дал, то в это поверить никто не мог. А голытьбы все прибывает и всех угощает Олег, он уже повеселел, в глазах его заискрилась жизнь:
   -- Помяните хорошего человека, хорошим словом. Жив ли он или нет, но это неважно. Спасибо ему!
   -- Спасибо! -- грянул дружный хор, и кошки шарахну­лись во все стороны, очумело озираясь: "Алкоголики про­клятые, житья от вас нет -- везде достают!"
   А пир разливался во всем величии, там уже спящие люди по­явились, там кого-то рвало, а кто-то мычал песню, но всем было весело. И может, все бы обошлось, чего не бывает в жизни, если бы не Варька. Та давно работала на ментов и на этот раз не подвела. Приехали родненькие и глаза вытара­щили: такого мы еще не видели, вот это сборище! А пластом, сколько лежит -- сразу месячный план выполним, ох, повез­ло! И снует их "карета", развозит пьяных к их обители.
   Кто-то пытался воспротивиться, но, получив хорошо дубинкой по горбушке, сразу сникал.
   -- Поет-то как хорошо! -- смеется сержант. -- И не так еще запоешь соловей! И другой удар дубинкой. Сержант доволен:
   "Вот теперь порядок! И менты -- люди, помни об этом, ско­тина!"
   А в милиции возник переполох, Варька сказала им про са­мородок, и про Олега всё сказала, и золото у кого тоже сказала: выложила все, как на духу. Сделали обыск у Ильи, но ниче­го не нашли. Весь дом перевернули и все зря.
   -- Наверное, съел, -- бросила Варька.
   Три дня водили Косого на горшок менты под белы руч­ки, но все напрасно -- хитер был Косой.
   И у Олега ничего не нашли дома, тоже все перевернули, а у него один ответ:
   -- Я ничего не знаю! Какое золото? -- так ни с чем и отпустили их, и Косого, и Олега. А Варька исчезла из горо­да -- будто и не было ее. Сидят и выпивают друзья по несчастью, совсем постарел Илья Косой. Ему ли в его годы по милициям шляться;
   -- Говорил же я себе, зарекался с золотом дело не иметь!
   Разметались его седые волосы в разные стороны, слезы
   текут по щекам, и жалко его Олегу, очень жалко старика. Но язык говорит совсем другие слова, просто сами как-то со­рвались с уст:
   -- А ещё бы взял самородок? -- и вмиг высохли слезы у Косого, и снова выпучились от жадности глаза, загребущие руки задвигались.
   -- Неси!
   Засмеялся Серегин;
   -- Нету! Просто проверка слуха, -- встал и ушел, не про­щаясь...
   А осень золотится и ложится на холст воображения и навевает грусть легкую, как паутинка, и летят мысли высо­ко и плавно парят во Вселенной.
   Вот Олег маленький совсем, еще только начал себя по­мнить, а бабушка хлеб достает из русской печи. Запах такой, что с ума сойдешь, и он очарован волшебством всего удиви­тельного. Ест он хлебушек горячий да духмяный, и наесться не может. И ещё хлеба хочет, но боится ему больше давать бабушка; объестся ребенок. А он оторваться не может, впитывает в себя вместе с хлебом силу земную, оттого и ненасытный такой.
   Смеется бабушка:
   -- Богатырем будешь, -- и волосы его рукой гладит, -- мягкие какие, добрый растет!
   Скоро у Серегина день рождения -- сорок лет ему ис­полняется. Как быстро время пролетело, даже не верится! Ему всегда хочется в этот день уйти куда-нибудь подальше от всего шумного, побыть наедине с природой: упасть на листву и обнять Землю родную.
   Ему разум подсказывает, что будет именно так, а не ина­че: он с детства в этот день уходил всегда из дому, минуя школу, и до вечера грустил наедине с природой, своей лю­бимой и единственной осенью, которая никогда ему не из­меняла -- всегда ждала его.
   Собирает рюкзак Олег, берет у тетки ружье, та уже ста­рая совсем: "И когда ты угомонишься, сыночек, все тебя тянет куда-то, все из дома вон".
   Встрепенулся Серегин:
   -- Скоро уже, немного осталось, -- и грустно смотрит на старушку, а у самого слезы вот-вот сорвутся из глаз, и он быстро выходит на улицу.
   Олег выглядит совсем больным, и это именно так: все тело его отравлено алкоголем, и мозг тоже. Весь его организм желает смерти. Желает вечного покоя, и он идет в своей пос­ледний путь.
   Здесь, на высоком берегу реки, его любимое место, сегод­ня ему сорок лет, собрал он свою любимую вертикалку, за­бросил в стволы два патрона с картечью, будет салют сегод­ня, последний салют. А река, как кошка трется у его ног, сейчас послушная и добрая: "Не делай глупостей, я люблю тебя, мой добрый малыш. Я ласкала тебя, я растила тебя му­жественным и сильным. Соберись с духом". Но нет! Налива­ет Олег стакан водки, за свои сорок лет, а закуска в горло не лезет. Обнял он белую березу: "Прости меня, я столько вам причинил зла, я не хотел этого". И на белой коре мелькнули слезы, и береза обняла его и утешает.
   Но хмурится небо, и ветер рванул те ветки и больно хлестнул ими Серегина по лицу. Поднял он глаза, а там Светлана стоит с мамой своей. "Пей, что же ты не пьешь, ведь день рождения у тебя!" -- и Олег наливает второй стакан. Выпил он, и горит все внутри -- плохо ему. А Свет­лана цветет: "Помнишь, ты меня брал на охоту и учил стре­лять из ружья, а сам-то умеешь?"
   Тут и Зинаида появилась бледная и злая: "Что, Серегин, и тебе конец приходит? Давно пора!" И смеются все трое, и
   теща с ними; "Стреляй, пора уже, зажился ты на этом свете". И хохочут-заливаются. Но вмиг все преобразилось, появи­лись две бабушки, его родная и та из Вятки, а с ними Лида, вся в слезах, вся растерянная, и, точно снег, закружились в небе клочки от бумаги; "Я порвала то письмо, я все порвала, я простила тебя, мой любимый". "Лидочка, -- только и вы­молвил Олег, -- ты простила меня!" И он плакал уже, как ребенок; "Простила, спасибо!" "Стреляй в себя, мы тебе по­можем!" -- требуют Светлана и Зинаида, страшные, как ведь­мы, и теща пыжится от гнева; "Стреляй, твое время при­шло!"
   И берет ружье Серегин; "Я заслужил того! -- и подно­сит ствол под шею. -- Я заслужил!" Но отвела ружье Агрип­пина Дементьевна, и рванула картечь в небо, и содрогнулось оно; "Не губи себя, внучек, тебе жить надо". И бросил, оду­мавшись, ружье Олег к ногам своим; "Надо жить!" Обняла его Лида и целует; "Ты у меня молодец, ты сильный!" А он твердит свое; "Ты останешься со мной навсегда, ладно, ми­лая? Мне плохо без тебя, очень плохо". И слышит он, как его ангелы, нечисть от него гонят, ведьм лютых. Кричат, озвере­ло, Зинаида и Светлана, и теща с ними, тянут руки в сторону Олега, но отступают все дальше и дальше; нет у них сил, иссякли...
   Подошла бабушка к Олегу, подняла брошенное ружье. Оно заряжено, оно еще выстрелит, нельзя его так оставлять; "Стреляй, Олег!" И рванул второй ствол картечью, рассыпал по небу смерть.
   А Серегин видит только Лиду; неужели она уйдет от него? "Я не могу иначе, поздно что-то менять в нашей жизни. Ты встретишь другую женщину, только позже чуть-чуть. Она похожа на меня, и душа у нее добрая. Прощай, мой любимый!"
   И все видения стали исчезать; бабушки, Лида. Олег сквозь забытье, куда он неудержимо проваливался, слышал голос; "Живи, ты ничего не сделал плохого, но ты и не сде­лал того, для чего ты рожден". А дальше -- неизвестно кому; "Пусть живет!"
   Очнулся человек, и понять не может, где он? Все вокруг вытоптано, будто почву под асфальт готовили -- хоть сейчас его клади. Ружье лежит рядом и гильзы пустые в стволах... Жалким и ничтожным почувствовал себя Олег, меньше бу­кашки всякой.
   "Никогда мое ружье больше не выстрелит, -- решил он.
   -- Прими, реченька, мою душу -- возьми!" -- и скрылась вертикалка в омуте, тихо хлюпнув. А с ней пусть уйдет и зло всякое. И вылил Олег вторую бутылку в воду. Утерлась река широким плесом: "Пить с умом надо!"
   Два дня лежал дома Серегин, все перебирал в памяти, виденное и пережитое: он болел, он бредил, и где была прав­да, а где вымысел и бред -- он не разбирался, вернее, не мог разобраться.
   Олег старался ни о чем не думать и больше загружал себя тяжелой работой, а ее надо воспринимать, как искупле­ние своих грехов. И он с радостью выполнял ее, чувствуя себя виноватым, и явственно слышал голос: "Пусть живет!"
   А когда ему предлагали выпить, то он смеялся в ответ: "Я свое выпил!" -- и вопросов больше не было, светились только удивленные взгляды: "Молодец!"
   Тяжело было возвращаться к нормальной жизни. Со всех сторон обнажались "хвосты": то одно не ладится, то другое, то третье. И Серегин боролся с самим собой и упорно пре­одолевал натиск трудностей. Но иногда было действительно тяжело; откуда-то сверху на него опускался неимоверный груз и буквально гнул его к земле. Он боролся с этим дав­лением. Но через 5--10 минут этот гнет полностью выматы­вал его. А потом все опять было нормально, а в сознании неотвязно была дикая мысль: ведь ты уже мертвец, ты толь­ко чудом живешь. Но опять слышался голос: "Пусть жи­вет!"
   Для чего жить, и что он сделал такого, во имя чего надо жить? Он не понимал, и это было сущее наказание, и голоса сверху он больше не слышал, и никаких объяснений не было, кроме одного: надо жить!
   Серегин работал грузчиком на рынке, где не требовались ни паспорт, ни трудовая книжка, только работа. Организм быстро восстановился, и сильное тело Олега обрело хоро­шую форму. Он ездил на велосипеде и зимой и летом, в любую погоду: будь то дождь или зной, снегопад или сильный мороз. Для него не было преград, а купание в проруби, было, подарком для израненной души. И однажды Олег встре­тил ее, свою Лиду. Он был удивлён: неужели она?! Очень похожа была эта женщина, очень сильно, но только моложе на семь-восемь лет. Замер Серегин и оторопело стал рас­сматривать эту красавицу, которая торговала цветами. "Цве­точница Анюта", -- первое, что пришло ему в голову. "Нет -- Лида!" -- подумал он, и руки у него опустились, он забыл, что вез и куда, и его не интересовали вещи, которые были на тележке, он в упор смотрел на нее.
   "Не может быть", -- шептали губы. Неужели опять сов­падение? Женщине стало весело, и она бросила ему в лицо со смехом: "На мне узоров нет, купи лучшее цветы!" Не на­шлось слов у Олега, и он двинулся подальше от цветочницы. Весь день и всю ночь он думал о ней, но подойти и погово­рить с "Лидой" он не решался. Теперь он невольно загляды­вал в этот уголок рынка и издалека смотрел за ней. Все ему нравилось в ней; и вьющиеся каштановые волосы, и нежная белая кожа, и легкие конопушки на лице -- как они похо­жи, эти две Лиды!
   И опять ему вспомнились слова из той кошмарной тра­гедии в его жизни. Слова Лиды; "Ты встретишь другую. Она похожа на меня, и душа у нее добрая!"
   Эх, Лида! Как все переплелось в этой жизни, и только ты, наверное, поняла бы меня.
   И грустно стало Серегину; значит, все похоже на правду, а в это трудно поверить. И опять ему стало стыдно за себя. Навер­ное, это никогда не кончится?
   Ноги его оплетали следами весь рынок и замирали недалеко от Лиды -- они не слушались его. А возле нее уже крутился один пожилой и носатый кавказец. "Ишь, куда тебя понесло, на молодых потянуло!" -- уже ревновал Олег.
   И вспомнился Олегу анекдот про то, как Бог носы раздавал. Сделал Господь разных людей и разных нацио­нальностей и вот им носы раздает. Спрашивает он грузи­на, какой нос ему дать? Тот незамедлительно отвечает; "Балшой и горбатый, как наши горы" -- получил такой, и дальше идет раздача. А русский мужик пришел к Богу уже пьяный. Осерчал тот на него и дал ему нос красный да толстый -- нос пьяницы, чтобы сразу заметно было, что пьет он. А дальше все получили, то, что они хотели. Никого Бог не обидел. Даже еврея, который просил самый боль­шой... На, тебе!".
   Но не смешно Серегину, ему хочется поговорить с "Ли­дой", а то этот грузин очень уж решительно настроен; сует "горный" нос, куда его не просят. Но однажды "Лида" сама приметила Серегина и попросила помочь ей что-то переставить, Олег ничего не видел, он делал то, что говорила она, для него это была музыка. Вот и у него появился смысл в жизни, и на один вопрос нашелся ответ. Проводил он ее до дома, и узнал, что вдова она, муж погиб в автокатастрофе три года назад. И Лида, ее звали именно так, приехала к своим родителям, хоть какая-то, но будет помощь, а одной совсем тяжело. Долго они сближались, два осколка судьбы, -- оба израненные, но главное -- живые.
   И вспомнилась Серегину песня про чайку;
   Ну-ка, чайка, отвечай-ка,
   Друг ты или нет?
   А чайка эта -- душа погибшего моряка. И вот мечется она в новой жизни и не может найти себе места, а ее то бодрят, то ругают: опомнись!
   Знала Лида много стихов, сама много их писала, и вот нашелся ей единомышленник и слушатель в лице Олега. Тот не перебивал ее. Читала Лида хорошо, с душой, и неожи­данно вырвалось у Серегина:
   -- Можно я тебя поцелую?
   Большие глаза женщины замерли от удивления:
   -- Зачем, Олег?
   -- Ты мне нравишься, Лида. Я не могу тебе всего объяс­нить, это очень сложно, -- совсем растерялся мужик, а ещё флотский! И засмеялась она, как та Лида в его далекой молодости.
   Надо же! Умеет жизнь заморочки устраивать, но чтобы такую!.. Никогда не поверил бы, если бы ее не было рядом. И сомкнулись их губы в поцелуе:
   -- Я тебя давно знала, Олег, наверно всю жизни! -- и прильнула к его широкой груди -- доверчиво и нежно.
   Показал Серегин ей фотографии первой своей Лиды:
   -- Что скажешь?
   Сходство было поразительным.
   -- Наверное, судьба, -- только и вымолвила Лида, -- и ты мне часто снился, но я не могла вспомнить, кто ты. А как увидела тебя, так и вспомнила, сны эти свои и тебя. Ты мне расскажешь про ту Лиду, Олег? Мне очень интересно, кто она и какая? Мне все интересно! -- и замерла женщина, ожидая ответа. А для Серегина это было большое испытание:­
   не хотелось ему ворочать все, что у него на душе было, и "нет" -- он не мог сказать, и задумался Олег.
   -- Тебе тяжело? -- спохватилась Лида. -- Тогда не гово­ри, не надо, не мучай себя. И тут Серегина осенило: я напи­шу все, на целую книгу хватит. И вдруг в его голове мельк­нула, как искорка, мысль -- это и есть его предназначение в жизни -- писать книги. Он нашел себя, ведь он не знал, зачем он живет на этом свете, и ничего не сделал, не зря прозвучал этот голос: "Пусть живет!"
   Он нашел себя, все встало на свои места, все прояснилось, остальное зависит только от него самого.
   И вспомнилась Олегу притча:
   Попал один человек в беду и Бога молит о помощи: "Помоги мне, несчастному рабу твоему". Услышал его моль­бу Творец и дает ему возможность спастись. Только для этого надо человеку чуть-чуть посуетиться, то есть проявить инициативу, и он -- спасен! А человек ничего не делает: Господь Бог поможет, и дальше молится. И второй раз Бог дает шанс человеку спастись, и третий раз, но ничего тот не делает, все молится и просит Бога о помощи.
   Осерчал Творец и говорит человеку: "Я три раза давал тебе возможность спастись, но ты даже пальцем не пошеве­лил, чтобы помочь себе. Вот и обижайся сам на себя!" И погиб человек.
   А у Серегина любая работа горела в руках, не умел он плохо работать, и опять вспомнилась ему шутка: "Что ты можешь?" -- спрашивает начальник у рабочего. "Могу рабо­тать!" -- гордо отвечает тот. "А еще что можешь?" "Могу не работать!" -- так же гордо отвечает рабочий. И попробуй, придерись к такому ответу, а смысл какой великий -- всего в трех словах. Так и Олег: или не брался за дело вообще, или же, если брался, то терял покой и думал, как и что лучше сделать. Не было у него середины, как и в самой жизни.
   Во многом ему помогала Лида, они уже жили одной семьей, и она поддерживала его любые начинания, и горел Олег на работе; за тыл он спокоен, там его жена бережет. Раскорчевал он большой участок под дачу и начал строить дом. Сам выбирал лиственницы, сам валил их, сам трелевал из леса. И вскоре выстроил свой красивый двухэтажный домик-теремок с мансардой. Все с нуля начинал Серегин и довел дело до конца, -- столько оказалось в нем неуемной энергии! А возле дома раскинулся сад, который тоже сам посадил. Ездил он в Хабаровск за саженцами, выбирал, кото­рые лучше, вот и зеленеет молодая поросль вокруг дома. Да и с творчеством Олег не оплошал: одна задругой выхо­дят три его книги в Хабаровске.
   "Неотшлифованный самородок", -- пришли к выводу ме­стные литераторы, -- но одержимый и упорный. Без высше­го образования, работяга до мозга костей, а рванул-то как! Скоро и на Москву выйдет!" И что самое интересное, напе­чатали его рассказы, всего несколько штук в одном из цен­тральных журналов. А чуть позже и письмо приходит. Вскрыл его Серегин, и чуть в глазах не помутнело; от Нестеровых письмо, от Володи и Лиды:
   "Читали мы твои рассказы с Лидой, и они нам очень понравились. Ты молодец, Серегин, мы гордимся тобой, и книга с тебя, -- сразу, как только выйдет -- договорились?"
   О чем может быть речь, конечно, -- да! И нет счастливее человека на свете, чем Олег.
   И Лида, и вся семья -- все счастливы: праздник у них, приедут Нестеровы в гости, да еще с сюрпризом. А что за сюрприз такой, не может догадаться Олег, и Лида не знает.
   -- Ох, Володя! Вот заморочку устроил. Но это в его ха­рактере, на флоте любят шутки, но не плоские. Тогда, и шутку оценят, и шутника тоже.
   ...Прекрасный летний день на дворе, но волнуется Олег: надо Нестеровых встречать, едут они поездом "Россия" че­рез всю страну. Хочет Володя показать своей жене Родину, ещё раз проехать той дорогой, что стала в его жизни решаю­щей, он встретил свою любовь -- Лидочку, свое счастье.
   Замер поезд, стоит Серегин с цветами и очень волнуется, приглаживает свою седеющую голову. И вдруг он увидел Не­стеровых. Они такие же веселые и неподвластные годам люди, они уже машут руками из тамбура вагона: приехали, родные!
   И вот цветы в руках у Лиды. Она все такая же красивая! Едва не задушил Олега в объятиях его друг. Ох, и крепкий Володя -- богатырь настоящий -- целует Серегина. А кто за их спиной стоит и улыбается -- бравый адмирал, точно с картинки при всех регалиях и с кортиком. Что-то знакомое мелькнуло в лице адмирала, как мимолетное видение, но Серегину не до него -- друзья приехали. А Нестеров сияет;
   "Ох, пролетел ты, Серегин, как фанера над Парижем, такого человека да не заметить! Смотри хорошо!", -- и на адмирала показывает.
   А тот ему говорит, улыбаясь: "Смотри, старшина!" А го­лос то, какой знакомый?! "Боже! Да где же я его слышал? Да неужели это ты, Ванька, Ванька Колотушкин?!" "Я, стар­шина, я, тот самый "симулянт"! -- и смеется адмирал:
   -- Я свою вину искупил полностью! Правда, старшина?
   Изумился Олег: разве может такое быть в жизни, да
   никогда бы не поверил, а они рядом стоят.
   -- А где же супруга твоя? -- спрашивает Володя у Олега. Теперь и Серегин смеется:
   -- И я для вас сюрприз приготовил, а пока -- один ноль в вашу пользу... Вперед, друзья, стол ждет, и хозяйка зажда­лась!
   Зашли в дом Нестеровы с адмиралом, а их соседи встре­чают и приветствуют. Вот эта радость у Серегина -- это праздник. А зашли гости в квартиру и оторопели, их встре­чает та, Лида из Вятки. Только моложе чуть-чуть. Раскрыли гости рты, а закрыть не могут, знали они Лиду хорошо, исто­рию ее знали. А тут вот она, рядом стоит.
   А Серегин смеется:
   -- Ну, как, припарочки? После баньки-то?! Весело ему, ох, весело! -- Хитер, старшина, хитер!
   Познакомились две Лиды и уже, что-то щебечут свое, вдали от мужиков, у них свои секреты. А старые друзья за столом сидят, и наговориться не могут. Иван Иванович признался Олегу:
   -- Мне очень стыдно было всю жизнь, что я хотел тогда увильнуть от службы. Я и в училище пошел из-за этого. Вот и дослужился до адмирала, не встреться Серегин на моем пути, мой добрый старшина, то неизвестно, как сложилась бы моя жизнь. Я много благодарен тебе, старшина, как чело­веку и как другу. Ты мне помог тогда, спас от позора. Ведь все призывники знали тогда, что я симулянт, и как бы я жил всю жизнь? Спасибо тебе, Олег, спасибо друг! И обня­лись крепко моряки, и слезы блеснули в их глазах, слезы радости... Такое не забывается!
   Не хватило им ночи, чтобы наговориться, и уже рассвет струится в комнату, а они все за столом. Не пьет ничего Серегин, кроме морса и объяснил почему: я свое, мол, выпил. После сорока -- все, точка -- бросил!
   -- Говорила мне бабушка моя: "Пей и ешь, пока рот свеж, а потом уже ничего не надо в жизни, ничего!" Царство ей небесное, Агриппине Дементьевне, и перекрестил себя Олег крестным знаменем, и никто не осудил его; так надо!
   -- Сошлись мы с Лидой и ни о чем не жалеем. И детей ее подняли; сейчас Миша и Игорь в армии служат. И вооб­ще у нас все хорошо, живем в одной трехкомнатной кварти­ре; разменяли две на одну, и все наладилось у меня.
   А на этой неделе будут чествовать меня в Доме культу­ры. Приняли меня в Союз писателей России, и вас я при­глашаю на это мероприятие. И с другой семьей наладилось у меня. Пишут мне письма дети, говорят, что скучают без меня и в гости собираются.
   -- И Зинаида написала письмо, -- и Олег зачитал отры­вок друзьям; "Спасибо тебе, Серегин, за таких хороших де­тей! Они похожи на тебя; честны и трудолюбивы, любят меня, я с ними здесь, как за каменной стеной, -- спасибо! Живу одна и никого мне не надо, кроме тебя. Я и не думала, что останусь одна... Где-то в чем-то и я просчиталась".
   Ответил ей тогда Серегин;
   "Во всех своих бедах и ошибках я сам виноват, поэтому я ни на кого не обижаюсь, я всех простил. Я должен был пройти этой дорогой, и я прошел ею, и хорошо, что мы с тобой разошлись. Иначе от меня и косточек не осталось бы. С тобой я был Никто и умер бы такой.
   Прощай!
   Олег Серегин.
   А если встретишь хорошего человека -- живи с ним, только без задней мысли, честно и открыто, может что-то и получится у тебя".
   ...Сидят друзья и не знают, что сказать по поводу этого письма. Все молчат...
   Не будем и мы им мешать. Пусть каждый думает о сво­ем, главном, что вместе все, и все счастливы...
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"