Слово "манкурты" в названии книги - не случайное: во Львове, где я родился и живу - оно достаточно популярно, и даже затёрто на разнообразных митингах, хотя, подозреваю, что кое-кто из произносящих его Чингиза Айтматова не читали и объяснить происхождение слова не смогут.

Мне бы не хотелось, чтобы вынесение этого слова в заглавие воспринималось, как истерический надрыв или истероидное самоуничижение - это всего лишь попытка образной констатации очевидного факта: после 1991 года русские в Украине утратили свой, прямо скажем, привычный и комфортный статус. Теперь мы, хотя и очень большое и влиятельное, но всё же обычное национальное меньшинство. Пожалуй, большинству из нас трудно с этим смириться. Я отношусь к меньшинству из нас.

В этой книжке я хочу рассказать о себе - русском жителе Львова. Конечно, хотелось бы вообще написать об украинцах и неукраинцах во Львове, о языках, о культуре, но я не философ, не культуролог и не лингвист. Все, что подвластно мне - это бытовой уровень, потешный круг моих близких, знакомых и приятелей.

Для того, чтобы рассказать о моих земляках разных национальностей, я рискнул выбрать форму мемуаров, хотя и знаю - любые попытки написать о самом себе искренне и правдиво - иллюзия. Память избирательна и потому бессовестна. Она подсовывает эпизоды, в которых ты был хорош и честно забывает случаи, где полной мерой проявилась твоя слабость или непорядочность. Психологи даже придумали этому какое-то название, кажется, вытеснение.

Логичность не является моим сильным качеством. Наша русская нелюбовь к "западенцам", наша українська, галицька нелюбов до москалiв и, естественно, наша общая беда - нелюбовь к евреям - я думал об этом, когда писал о замечательных евреях, галичанах и русских.

Когда речь заходит о двуязычии, часто спрашивают - а на каком языке ты думаешь? Странный вопрос - если говоришь по-русски, то и думаешь по-русски, а если говоришь по-украински, то и думаешь на том же языке. А иначе как - переводить, что ли, в уме всё время? Этаким образом разве что некоторые украинские политики вынуждены поступать. Я не политик, разговариваю - по-разному, пишу тоже на двух языках. Для нас это запросто. Кроме того, у меня иногда трудно разобраться, где "мы", а где - "они".

Многие люди, упомянутые в книжке, названы своими именами. Несколько фамилиий изменены по понятным соображениям, другие спрятаны за инициалами: все помнят по-разному одно и то же. Каждый имеет право на забывание или на собственную версию того или иного эпизода - я излагаю в этой книжке события так, как они запомнились мне. Эта книжка - очень субъективна.

Возможно, она будет интересна русскоязычным львовянам, а может, и не только им, во всяком случае, я на это надеюсь.

".."Писать свои Memoires заманчиво и приятно. Никого так не любишь, никого так не знаешь, как самого себя. Предмет неистощимый. Но трудно. Не лгать - можно; быть искренним - невозможность физическая.".
                  Александр Пушкин


   ".Мне нравится, что у народа моей страны глаза такие пустые и выпуклые.Это вселяет в меня чувство законной гордости... Они постоянно навыкате, но никакого напряжения в них. Полное отсутствие всякого смысла - но зато какая мощь! (Какая духовная мощь!) Эти глаза не продадут. Ничего не продадут и ничего не купят. Что бы ни случилось с моей страной. В дни сомнений, во дни тягостных раздумий, в годину любых испытаний и бедствий - эти глаза не сморгнут. Им всё божья роса..."

         Венедикт Ерофеев 

Классические мемуары, видимо, положено начинать с рассказов о родителях и раннем детстве.

Мама моя Вера Георгиевна Петракова родилась и выросла во Владивостоке, откуда в начале войны уехала к далёкой родне на станцию Ужур Красноярского края.

Вспоминая, смеялась и говорила, что только она, дурочка, могла приехать во Львов осенью сорок четвертого года. Как ей это удалось, я, откровенно говоря, до сих пор не совсем понимаю: непросто было добраться в военное время от станции Ужур до освобожденного от немцев несколько недель назад города к моему отцу, который тогда был старшиной в финчасти полка НКВД. Видно, на станции Ужур жизнь тоже была не сахар.

Отец с товарищем встречали маму на вокзале. Дело было ночью, улицы не освещались, шли пешком, и на всякий случай на перекрестках отец стрелял в воздух из пистолета. Для острастки.

Полк был расквартирован на улице Потоцкого, которую переименовали в Пушкина, а уж в наше время - в Генерала Чупрынки. Несколько месяцев они прожили на улице, которую мама называла Храброва (на самом деле - Хробрего, потом ее переименовали в Толбухина, а сейчас она Перемыська). Потом отец пошел к управдому, тот взял с собой связку ключей и родители переселились в однокомнатную квартиру на Пушкина, почти напротив полка. В этой квартире я и родился уже после войны, летом 1946.

Переселиться можно было и в четырехкомнатные апартаменты - целые дома пустовали, но ведь эти комнаты надо было как-то отапливать, дрова и уголь являлись трудноразрешимой проблемой. Да и они считали, что сделать это будет никогда не поздно.Смешно-с.

Чуть выше нашего дома в роскошном особняке с дорическими колоннами жил генерал, а во дворе у него расхаживали настоящие павлины. Зрелище! В дождливые дни с этой горки, которую мы прозвали Генералкой, текли грязные бурные потоки и образовывали прямо перед нашим домом огромную и глубокую лужу. Ура! Один раз в этой замечательной луже даже застрял виллис. Под лужей скрывались тротуары, и она затопляла подвальные квартиры - в нашем доме, где жила тетя Шура, и в соседнем доме - подвал моего друга Генки Яновского. Впрочем, плескаться нам было где и без луж.

Летом мальчишки ходили одетыми одинаково: черные или синие сатиновые трусы и, естественно, босиком, со сбитыми о камни пальцами, а некоторые - с цыпками от грязи. Выскочишь из дома и с друзьями бегом через переулок мимо полковой бани и свинарника прямо на бассейн!

Бассейн был невиданной красоты - огромных размеров, с живописным островом, на котором росли деревья, и тремя отделениями: для спортивных соревнований с прыжковой вышкой и пятиметровой "ямой", общего отделения и огороженного сеткой "лягушатника" для детворы. Зимой он не пустовал тоже: каток в те годы был повальным увлечением и на коньках катались все. Основная масса скользила на "дутышах", потом появились "канады" со скруглённым задниками. На отдельном пятачке наматывали круги привилегированные обладатели спортивных "ножей".

Бассейн существует и сейчас, правда, без вышки и ямы, а на месте свинарника построили здание райкома партии, похожее, как и все райкомы партии 70-х годов, на дурную копию московского Дворца съездов. Теперь в этом доме Франкивская райдержадминистрация.

По воскресным дня в полку под открытым небом показывали кинофильмы для личного состава. Нас туда не пускали, но и с заборов не сгоняли - смотри, сколько хочешь. Теперь - здание "Дiпромiста".

Вообще, воинских частей в этом районе Львова было очень много: тот самый отцовский полк - сейчас в бывших казармах отдел внутренних дел и местный суд. Рядом на улице Природной стоял автобатальон, на углу Пушкина и Курской тоже была воинская часть и тут же стрельбище - на его месте потом выстроили школу. Авиаторы с голубыми погонами дислоцировались на Квитневой - бывшей улице Чвартакув. Уже взрослым я узнал, что во время войны на большой поляне между Чвартакув и Потоцкого был один из немецких концлагерей, который они сами ликвидировали в сорок третьем. Наверное, выстрелы и лагерный шум мешали соседям - этот район города был объявлен "Только для немцев - нур фюр Дойче". В пятидесятые годы мы с друзьями играли на этой поляне, а потом её застроили хрущевскими пятиэтажками.

Ещё чуть дальше по нынешней улице Чупрынки красуется кирпичный храм, как я теперь знаю - построенный по проекту выдающегося украинского архитектора Ивана Левинского. В нём до недавнего времени размещались "Укртелеком" и городская телефонная сеть.*

Искать "артиллерийский" порох - жёлтые прессованные цилиндрики - мы ходили за железную дорогу, полотно которой проходило параллельно улице Партизанской. По дороге можно было нарвать мелких, но очень сладких черешен в заброшенном огромном саду - потом на месте этого сада выстроили техникум радиоэлектроники. Сразу за садом, где теперь благоустроенные озера, простиралась огромная свалка. В озерках, которые были и тогда, среди мазутных радужных пятен плавали тысячи грязных бракованных лампочек, которые свозил сюда электроламповый завод. Земля была укрыта толстым слоем битого стекла, на нём живописно громоздились кучи разнообразнейшего мусора, в котором постоянно рылись люди. Почему-то искали иголки - их было очень много, но надо было найти не ржавые и, конечно, "годные" электролампы. Из интересующих нас ценностей ещё были рулоны бракованных конфетных обёрток от дешёвых карамелек.

Окна нашего дома выходили прямо на дендропарк Лесотехнического института. Дощатый забор дендропарка был вечно в дырах и среди экзотических деревьев мы играли в войну, а зимой катались на санках с горки, которую называли Монашки - в течение нескольких послевоенных лет на территории Лесотеха стоял дом, в котором жили старушки-монахини. Слева от очень красивого главного корпуса института (образец украинского модерна авторства того же И.Левинского) находилось здание библиотеки, разрушенное во время войны. Библиотеку называли "разбиткой". Однажды во время игр с полуразрушенной стены на уровне третьего этажа свалился Пашка Соколяк и чуть не убился.

С Лесотехническим связан ещё один запомнившийся мамин рассказ. Зимой сорок шестого они с отцом поздно вечером отправились за молоком к женщине, которая держала то ли козу, то ли корову на Сержантской. Шли назад с котелком молока через пустырь на задах Лесотехнического *. С горки над пустырём какая-то фигура по-польски спросила у отца, который час. Часов у него не было, о чем он и сообщил. Видимо, язык, на котором он сделал это сообщение, не понравился фигуре, которая вытащила пистолет и выпустила всю обойму в моих родителей. Отец толкнул беременную мной маму на снег и распластался на ней. Расстреляв патроны, личность сказала что-то недоброе о москалях и удалилась. Родители остались невредимыми, простреленный пустой котелок там же и выбросили.

В 47-ом отца демобилизовали, он был без работы и тогда же его угораздило попасть в известную катастрофу на Коперника, когда у трамвая Љ 2 отказали тормоза и он на полной скорости врезался в угловой дом напротив Главпочты. (На этом же доме вскоре были вывешены списки погибших и пострадавших в катастрофе). Народу тогда побило много, в последний момент отец выскочил из уже заваливающегося набок вагона, но этим же вагоном и был придавлен. Мама боялась, что не выживет, но он выкарабкался.

Мы тогда здорово бедовали, а точнее - голодали.

По маминым рассказам, перед войной во Владивостоке отец работал главбухом в аптекоуправлении и после аварии, ещё на костылях, брал на дом какую-то бухгалтерскую работу.

Кажется, в 49-ом ему повезло - его взяли на службу в областное управление МГБ. Какие-то смутные воспоминания о тех или чуть более поздних временах сохранились и у меня.

Помню, меня долго держали на руках в бесконечной очереди за сахаром у углового магазина*, а потом дома почему-то при свечах родители увлечённо пересчитывали кусочки рафинада, выясняя, на сколько дней у нас теперь есть запас столь бесценного продукта. В 51-ом отцу присвоили звание младшего лейтенанта - в этот день он пришел домой навеселе с огромным кульком больших тёмных пряников. В бериевском МГБ отец тоже был бухгалтером - в его обязанности, в частности, входило развозить зарплату по райотделам. В эти дни его привозили сначала почему-то домой с чемоданчиком, в котором лежали деньги. Дома отец их еще раз проверял - я завороженно смотрел, как он вынимал пачку банкнот, с фантастической скоростью их пересчитывал, сосредоточенно произносил - сто, и брал очередную пачку.

Потом за ним приезжали, он рассовывал по карманам аж два пистолета, прощался с матерью и исчезал на два-три дня.

С бухгалтерами начальство особо не церемонилось - приблизительно в те же годы началась завершающая фаза войны с УПА и на прочёсывание лесов подгребали всех. Отец появлялся на выходные заросший недельной бородой и ставил в углу на кухне автомат ППШ.

На чьей стороне была сила в этой жестокой и несправедливой войне - понятно, однако доставалось и карателям. Впоследствии мама рассказывала, что по субботам жёны обзванивали друг дружку и узнавали, вернулись ли уже командированные. Если другие уже дома, а твоего еще нет - похороны проходили по воскресеньям от областного управления МГБ на Дзержинского.

В праздники отец брал меня с собой посмотреть на военные парады и демонстрации на проспект Ленина. На крышах домов в такие дни устанавливали пулеметы и, если я правильно помню, жителей квартир, окна которых выходили на проспект, на время "мероприятия" куда-то выгоняли.

В наше время не принято гордиться "подвигами" эмгбистов на западноукраинских землях, да и вообще. Я - не горжусь. Я помню.

И еще - и тоже от мамы. Уже взрослому она вспоминала мне, как случайно на вокзале увидела погрузку в товарняк репрессированных. Плакала - детей, "как собак", закидывали в вагоны.

В 1953 году я пошел учиться. Спустя много лет, копаясь в своих старых бумагах, обнаружил заявление отца о приёме меня в школу. Запомнил наизусть:

"Директору СШ Љ17 тов. Бове от гр. Хохулина В.А., проживающего по ул. Пушкина, 98а, кв.7,

Заявление.

Уважая Ваш личный авторитет, а также придавая огромное значение делу воспитания молодого советского поколения, прошу зачислить моего сына Хохулина Александра в первый класс вверенной Вам школы". Стиль эпохи!

В первых классах я учился хорошо, возможно потому, что читать меня научил отец очень рано - лет с четырех-пяти. Читал бегло, большой библиотеки в доме не было, но отец регулярно покупал мне книги. Кроме детских, я проглатывал всё подряд и даже однажды прочитал "Книгу о воспитании детей", старательно спрятанную от меня мамой под матрац.

17-ая школа была мужской, учились там только мальчики, все одинаково стриженые под машинку - наверное, от боязни вшей. В первом классе наша учительница Людмила Ионовна любила посадить меня на свое место и поручить читать вслух какую-нибудь книжку. Я читал, из соседнего класса заходила другая учительница и, глядя на меня, умилённо говорила Людмиле Ионовне вполголоса:

- Посмотри, Люда, читает тихо, но зато как выразительно!

Весной 54-го исполнился год со дня смерти Сталина. Мама нацепила мне в этот день огромный красно-черный бант на грудь. Соседская Танька с первого этажа, тоже первоклассница, горько плакала от зависти.

Ещё: я, собираясь в школу, что-то попросил у родителей, а они зашикали на меня, прильнув к репродуктору - передавали про Берию, то ли про разоблачение, то ли про расстрел - уж не припомню.

Три с половиной года - с конца 1956 до начала 60-го мы прожили в ГДР, в Берлине, куда был направлен на службу отец. Там же он тяжело заболел. Сначала его лечили наши, потом немцы, но здоровье всё ухудшалось и ухудшалось. Весной 1960 его отправили на операцию в Москву, а мы с мамой вернулись во Львов. Операция ничего не дала, отца перевезли во Львов и в начале мая он умер, едва пережив 50 лет.

Отец запомнился мне в штатском, в котором всегда и ходил, черноволосым и кудрявым - его принимали то за еврея, то за грузина, хотя он не был ни тем, ни другим, а был обыкновенным русским из села Порецкое в Нижегородской губернии. Судьба занесла его на Дальний Восток, а война привела сюда, в западную Украину. Здесь он дослужился до звания старшего лейтенанта или даже капитана и должности заместителя начальника финчасти. Впрочем, последнее я знаю неточно. Здесь мы его и похоронили на знаменитом и очень красивом Лычаковском кладбище.

Признаюсь честно - оттого, что я был достаточно ленив, а может и туповат, с годами дела в школе шли все хуже и хуже. К восьмому классу у меня уже были сплошные тройки и двойки.

В девятом классе меня за многочисленные двойки не допустили до экзаменов. На этом мои школьные годы и завершились. Забегая вперед, могу оправдаться только тем, что попытки все-таки её закончить предпринимались мной неоднократно и "увенчались успехом" уже после службы в армии. А тогда, в 1962 году, бросив школу, надо было устраиваться на работу.

Трампарк

В трампарке на Городоцкой меня спросили - хочу ли я быть электриком? Я хотел. Трамвайное депо было расположено не так уж далеко от моего дома, я его неплохо знал. По утрам из него выезжали на линию чисто вымытые вагоны, а ближе к вечеру они же, грязные, пыльные и похожие издалека на синих и красных навозных червей, извиваясь, медленно вползали в норы депо *.

На следующий я день вышел на работу. Учителем моим назначили электрика Володю Панчишина. Было ему от тридцати до сорока, спецовка его была донельзя промаслена, но зато лицо было гораздо чище, чем у слесарей-ремонтников, чем Володя очень гордился. Это я заприметил сразу.

Без особых вступлений Панчишин сказал, что сейчас мы будем менять трамвайный звонок и поручил мне принести его со стеллажа. Звонка в моём понимании на указанном месте я не обнаружил и вернулся ни с чем. Учитель удивился, пошел со мной сам и тут же ткнул пальцем в лежащие на стеллаже две огромные металлические тарелки, покрытые грязью и мазутом:

- Та ось же вiн лежить!

Я молча ухватил чудо-звонок и пошел следом за Володей.

Весь трампарк был изрезан длинными параллельными бетонными канавами, на которые заезжали трамваи. В одну из таких канав мы и спустились. С днища только что приехавшего с линии трамвая капала теплая смазка. Одна из капель попала мне на руку. Тайком от Панчишина я не без удовольствия размазал грязное масло на своих руках - рабочий человек!

Метод обучения у Володи был донельзя простой: с третьего дня он начал давать мне самостоятельные задания, отвечая на все мои вопросы стереотипной фразой:

- Сашко, роби так, щоби добре було i не заважай менi, бо я сам маю купу роботи.

Я не подозревал его в злом умысле или недоброжелательности. Он искренне считал, что работа научит меня сама. Что-то у меня получалось, а что-то, мягко говоря, не очень. Один раз после моего ремонта у трамвая отказали тормоза, к счастью, во время пробной поездки - без пассажиров. Кончилось благополучно благодаря опытному водителю-испытателю. Кажется, фамилия его была Манджий. В другой раз я небрежно прикрутил толстые металлические пружины на крыше трамвая. Сделал это по указанию Панчишина, плохо понимая назначение этих пружин. Оказалось, что на маршруте через них проходит довольно серьёзный ток, в местах плохого контакта заискрило - крыша трамвая загорелась, и он вынужден был заехать в парк. Меня отругали, хотя, как я теперь понимаю, меня надо было выгнать.

Вообще работа была очень грязная, но интересная. Мне выдали удостоверение ТТУ, и теперь я мог разъезжать бесплатно на любых трамваях и троллейбусах, небрежно, однако весомо бросая кондукторам: "Служебный!" С приятелями во время обеденного перерыва мы резались в настольный теннис, отношения с моим наставником меня вполне устраивали и чувствовал я себя гордо и уверенно.

Именно в трампарке я узнал впервые, что между русскими и украинцами могут существовать какие-то особые отношения. К такому глубокому выводу я пришел в связи с румяной уборщицей, приблизительно моего возраста. Проходя мимо, она всегда брезгливо морщила носик и, заразительно смеясь, говорила:

- Тьху! Вiд тебе аж тхне москалятиною!

Враждебности в этом, пожалуй, не было, даже наоборот. Впрочем, сердце моё тогда было занято другой.

Карьера трамвайного электрослесаря оборвалась неожиданно. Осенью я вставлял графитовые щетки в огромный трамвайный двигатель. Панчишин, которому надо было зачем-то сдать вагон на несколько метров назад, зашел в кабину и крикнул мне, чтобы я не боялся - он едет на втором моторе (в моторном вагоне их два).

Еще через секунду я попал под напряжение и, судя по всему - приличное. Кто-то до нас неправильно подключил двигатели, ток пошел именно на тот, где работал я. Спасло меня то, что вместо щеток были мои руки, двигатель не заработал и Володя через несколько секунд его отключил. По большому счету - ничего страшного, хоть испугался я сильно. Панчишин испуган был ещё сильнее. Выскочив из кабины, он уставился на меня, и все время повторял "... твою мать!". Я вторил ему. У меня были сильно обожжены руки и в кровь разбито лицо - когда ток отпустил, я ткнулся физиономией в тот самый двигатель, расположенный в люке под полом вагона.

На оформлении акта о производственной травме настаивал я - это давало право на полную оплату больничного листа - не понимая, что такой акт будет серьёзной неприятностью для моих начальников. Они хмуро согласились, но после выздоровления обьяснили мне, что малолетке быть электриком не положено и предложили перейти в ученики слесаря. Я гордо отказался и уволился.

Авиаремонтный завод

Через несколько дней меня приняли на работу на авиаремонтный завод подсобным рабочим 2-го разряда. Почему именно второго - не знаю до сих пор. Как и многие пацаны в моём возрасте я увлекался авиацией, ходил в авиаспортклуб, даже совершил десятка два прыжков с парашютом, поэтому работа на таком заводе казалась мне и более престижной и более интересной. Определили меня в цех Љ2 - сборочный. Завод был оборонный, назывался "таинственно" - В/Ч 36983 и все начальство ходило в погонах.

Подсобниками цеха Љ2 распоряжался заместитель начальника цеха невысокий и коренастый старший лейтенант Купч. Как только утром он появлялся в цехе, из электромегафона разносился его зычный голос: "Подсобники! Подсобнички-и!". Работы нам хватало. В мои обязанности входило обеспечение цеха воздухом. Целый день я собирал по цеху пустые баллоны из-под сжатого воздуха, укладывал на тележку и тащил в компрессорную, а оттуда привозил полные. Слесари-сборщики монтировали воздушные системы, заправляли их воздухом и проверяли на герметичность. Системы подтравливали, воздуха не хватало, и они уже без мегафонов нетерпеливо кричали: "Воздух! Воздух! Подсобники, мать вашу!"

Цех был огромный с такими же огромными воротами, которые разьезжались в стороны и почему-то назывались кассетами. Через эти кассеты надо было все время закатывать и выкатывать самолёты. Это тоже входило в наши обязанности. В конце дня я собирал огромные противни-поддоны, наполненные гидравлической жидкостью и мусором, и вывозил на свалку при помощи маленького электропогрузчика.

Добираться на работу было далеко - на окраину, куда ходил только седьмой троллейбус. По утрам влезть в него было невозможно. Почти по тому же маршруту, но на две остановки меньше, ходила тройка, на которой добирались на работу люди с завода п\я 125. Если "троечники" садились в семерку, их на конечной "тройки" не выпускали и заставляли ехать по кругу, чтобы неповадно было впредь на "чужих" троллейбусах ездить. Впрочем, и без "троечников" втиснуться в машину часто не удавалось и приходилось ехать "на колбасе", то есть, вцепившись в стальную лесенку сзади троллейбуса. Я был такой не один, люди висели целыми гроздьями. Особо "приятно" это было зимой. Молодежь сейчас слушает мои рассказы об этом недоверчиво.

На заводе капитально ремонтировали истребители - МИГ-15, МИГ-17 и тогда еще довольно секретные МИГ-21. Я мечтал стать слесарем-сборщиком, однако института ученичества не существовало, потому что на сборке самолетов ученикам работать нельзя. После года работы подсобником я взмолился, и тут мне напомнили один момент.

Дело в том, что в школе меня не приняли в комсомол по вполне понятным причинам - уж чересчур я был "блестящим" учеником. Авиаторы прозрачно намекнули, что продвигать по должности принято только высокосознательных и политически грамотных молодых людей. На другой день я написал заявление - определение "конъюнктурщик" тогда было мне неведомо.

В комсомол меня, естественно, приняли и вскоре всё-таки перевели, но не в сборщики, а в разборщики самолетов - в другой цех. С тех пор в моей трудовой книжке красуется гордая запись - слесарь-разборщик. Мало кто может похвастать столь редкостной профессией! Однако, и разборщиком я пробыл недолго и в конце 1964 года уволился по собственному желани *.

.

Кристина

Мне было ещё пятнадцать, когда, подходя со своим другом Вовкой Шалей к его дому, я увидел девчонку абсолютно невероятной красоты. Она довольно равнодушно ответила на Вовкино приветствие неожиданно низким и чуть хрипловатым голосом.

- Это кто? - возможно более безразлично спросил я, когда мы чуть отошли. Вовка небрежно махнул рукой:

- Соседка с первого этажа, Тунька.

- Как это Тунька - не понял я - Танька, что ли?

Он засмеялся:

- Да нет, Тунька. Она вообще-то Христина, так мамаша как начала ее с детства называть Христуней, а потом Туней, так и прилипло.

- У тебя с ней как? - осведомился я.

- Да никак. Было, конечно, классе в шестом - не краснея, начал врать Вовка - но это уж все забыто давно.

К Вовке я заходил почти каждый день, поэтому с Туней скоро познакомился, и мы начали, как тогда говорили, "ходить", а вскоре стали просто неразлучной парой. Она была галичанкой, хотя разговаривали мы по-русски. Называл я ее тоже на свой лад - Кристиной. По-русски в этом районе города разговаривали все. Украинцев там практически не было.

В разговорах я пытался переходить на украинский. Она смеялась и отказывалась:

- Я твоего украинского слушать не могу. Не мучай себя и язык. Ты даже моей фамилии сказать правильно не можешь!

- Почему не могу - Кущякiвська!- защищался я.

- Да не "Кущякiвська", а Кущакiвська - повторяла она, при этом буква "щ" звучала у нее как-то твёрдо через "шч", однако повторить именно так я тогда действительно не мог. Так мы с ней и говорили 20 лет по-русски.

Вместе со мной Кристина из чувства солидарности бросила школу, хотя, в отличие от меня училась вполне нормально и пошла работать на завод кинескопов (тогда еще - электроламповый), сразу же, впрочем, закончив школу рабочей молодежи. Она была очень красива и женственна, хотя характер у неё был покруче моего. Лет в четырнадцать за какую-то провинность отец дал ей пощечину, она перестала с ним разговаривать и промолчала так четыре года. Не общалась. Отец не шел на уступки тоже. Так и жили.

Если Кристина принимала решение - переубедить её было трудно. Когда нам исполнилось по восемнадцать, она приняла решение выйти замуж. Откровенно говоря, я колебался, учитывая, что через год меня ожидала трехгодичная служба в армии, но сопротивление моё было сломлено быстро.

Будущая невеста возобновила отношения с отцом и попросила, чтобы и я начал с ним хотя бы здороваться. Тут надо пояснить, что, хотя дома наши располагались неподалёку, в квартире Кристины я не был никогда и с родителями не здоровался: русских они не любили.

Через несколько дней, столкнувшись нос к носу с её отцом, я смешался и пробормотал "доброго ранку", хотя на дворе был откровенный вечер. Он не ответил. Еще спустя пару дней ситуация ухудшилась. Мне зачем-то срочно понадобилась Кристина (заявление-то уже было подано), а возле её дома, как назло, не крутилось никакой детворы, которую я использовал в качестве гонцов при надобности. Рассчитывая, что откроет она сама, я решился. Подошел к двери, позвонил. Вышел, конечно, Иван Михайлович и молча мрачно уставился на меня. Я изобразил на своем лице жалкое подобие улыбки и глупо выдавил "Здоровеньки були!". Он хлопнул дверью перед моим носом. Это не добавило мне смелости.

Кристина настаивала, чтобы я пришел свататься к ее родителям.

- Саша, если они не согласятся, мы все равно сделаем по своему, но если мы сделаем по-своему, даже не спросив - отец мне этого не простит никогда. Пойми, это будет уже до смерти!

Она тоже пыталась со своими родителями заводить разговоры о замужестве. Иван Михайлович отрезал: "Мало того, що вiн є москалем, менi сi здає, що вiн ще й жидисько! Ажеби я того рудого жида бачив у своїй хатi - тiльки через мiй труп!"

Тем не менее, свататься надо было идти.

В один из дней я, собравшись с духом и потея от страха, позвонил в дверь. Открыл предупрежденный о визите Иван Михайлович. Где-то в глубине коридора мелькнула мама - Катерина Теодоровна. На сей раз я безошибочно произнес "добрий день" и был молча впущен. В комнате мне жестом было предложено сесть. Я сел. Иван Михайлович уселся за столом напротив и угрюмо буркнул:

- Ну?

- Хочемо з Христиною розписатися - робея, сказал я.

- Гм... А ти взагалi чим займаєшся - працюєш, вчишся?

- Працюю на електроламповому. Електриком.

Признаться в том, что я работаю учеником электрика, духа у меня не хватило. Тем более, что на разряд я должен был сдавать через неделю.

- I скiльки ж ти заробляєш?

Зароблял я на то время аж тридцать четыре целковых в месяц, но признаться в этом тоже не мог и назвал свою ожидаемую зарплату электрика первого разряда:

- Сiмдесят заробляю...

- Ну, а яку ти маєш освiту?

В это время дверь в комнату приоткрылась, и из-за неё раздался возмущенный голос Катерины Теодоровны:

- Яку освiту! Яку освiту! Та яку вона має, таку й вiн! Що ти причепився до дитини?!

- Цить! - рявкнул Иван Михайлович - Принеси нам що небудь!

Через минуту в комнате появилась мама Кристины, неся на подносе графинчик с водкой и несколько тарелочек с закуской. Иван Михайлович молча налил мне и себе, чокнулся и выпил. Я тоже. Он помолчал, с неудовольствием посмотрел на меня и махнул рукой:

- Ну, про що менi з тобою говорити? В тебе батьки є?

- Мама є...

- Ну то скажи своїй мамi, нехай прийде. То ж треба людей просити, на стiл треба щось ставити. Теля треба замовити, може якогось спирту дiстати, ну, про що я з тобою буду говорити?

Вместо "говорити" он почему-то произносил "вогорити", но я, тем не менее, понял, что все в порядке.

На следующий день я пришел вместе с мамой. Она никогда не знала украинского. Плохо понимая насыщенную галицизмами речь будущего свата, она все время повторяла:

- Да-да, конечно, у вас дочь, у меня сын... Зробим все, что надо.

Свадьбу сыграли через месяц, в феврале 1965-го. В ночь перед торжественным событием мама на мою спящую голову тихонько прицепила парочку бигуди, чтобы любимый сын выглядел "ещё красивее". Утром я с остервенением пытался расчесать непокорные кудри, не понимая, что произошло с головой.

Спустя много лет мой лучший друг и свидетель на свадьбе Серёжка Лобанов утверждал, что эта была самая весёлая и запомнившаяся ему свадьба. Может, это потому, что в нашем кругу она была первой - нам ведь было только по восемнадцать лет. Уже появившийся у меня отчим нацепил на грудь все свои многочисленные награды, бодро стучал деревянной ногой брат Ивана Михайловича Антин Кущакивский (его призвали в Красную Армию осенью 44-го и уже через три месяца он вернулся домой - только без ноги). Антин и многочисленная родня приехали из села под Любенем Великим - именно там была вотчина Кущакивских и Гибрикив ("з дому Гибрикiв" была тёща - Катерина Теодоровна). В одном углу молодёжь залихватски распевала "По долинам и по взгорьям", а в другом родня тихо подмурлыкивала "Двадцять п'ять лiт тому, як нарiд в неволi...".

Подвыпивший стрыйко Роман хлопал меня по плечу и говорил:"Сашко! Ти тепер наш, ми за тебе будь-кого порiжемо!" (Вообще-то он работал в Лесотехническом институте мастером производственного обучения и был миролюбивейшим человеком).

Поставленный на табуретку, с сильным украинским акцентом прокричал самую модную песенку сезона 64-65 годов про чёрного кота, живущего за углом, четырёхлетний племянник Кристины Андрийко, сорвав бурные аплодисменты. Свадьбу гуляли три дня - именно на столько дали нам отпуск на электроламповом заводе, куда я попал после авиаремонтного. Сразу после свадьбы мы поселились на кухне нашей однокомнатной квартиры на Пушкина, где отчим смастерил для нас матерчатую ширмочку. По утрам вместе с Кристиной шли на завод.

Электроламповый завод

В ремонтно-механическом цеху электролампового завода работали интереснейшие люди.

Бригадиром электриков считался Мыкола Влезько*. - человек весьма забавный. На электрика он выучился сам - в Колымских лагерях. Причину отсидки Мыкола объяснял лаконично: "Корову вкрав!" и мрачно ухмылялся. Все знали, что его ещё совсем мальчишкой посадили вместе со многими односельчанами во время войны товарища Сталина с западноукраинским селом.

Кроме политических, в лагере сидело немало уголовников. Мне было интересно слушать Мыколины рассказы о том, как он просил у пахана разрешения на приобретение книжек по электрике, каким праздником для зэка стало известие о смерти Сталина.

Художественной литературы Влезько не признавал, "тому, що там все брехня", зато с упоением читал книги по электротехнике. В его подвальной квартире на Смоленской целый шкаф был забит технической литературой. Образования у Мыколы было семь классов и книги он читал довольно оригинально: старательно подчеркивал все, что было ему понятно и в конце книжки корявым почерком обязательно выводил "Цю книжку прочитав Влезько Микола Олексiйович, 1932 року народження". Добавлял адрес и подписывался.

Рассказчиком Мыкола был прекрасным. К сожалению, у него были только две наиболее любимые темы: атеизм и женщины. В какой-то горький момент своей жизни Коля перестал верить в Бога. Неверие это постепенно перешло в примитивный воинствующий атеизм. Узнав об очередном верующем в цеху, Влезько немедленно отправлялся к нему разубеждать несчастного в его заблуждении. Несчастного, потому что Мыкола был настойчив и изобретателен. Вернувшись от жертвы, он со вкусом пересказывал беседу, от души огорчаясь неудаче. Несколько раз о нем писали областные газеты в рубриках "Как я порвал с тёмным прошлым". Свалившаяся слава окончательно подкосила неустойчивую психику и на этом самом атеизме он свихнулся достаточно серьёзно.

Второй страстью нашего бригадира были женщины. Рассказывать о своих немногочисленных победах Мыкола мог часами, в мельчайших подробностях описывая позы, стоны, количество раз и прочие детали имевшего место несколько лет назад совокупления. Кончилось это как-то трагикомично.

Отдыхая по путёвке в санатории (бригадира мучила астма), он познакомился с женщиной. Рассказов по возвращении в цех хватило на месяц. Еще через месяц торжествующий Мыкола сообщил всем, что "моя коханка до мене їде!". Телеграмма об этом пришла прямо в цех.

Мыколина жена Ганя, которая была чуть постарше его и работала в соседнем цеху, узнала о грядущей встрече раньше незадачливого ухажера. Встречать любовницу в аэропорту они ехали на троллейбусе вдвоем. После драматической схватки у трапа самолета бригадиру удалось оторваться от преследования и исчезнуть на два дня в пригородных Брюховичах.

На третий день сияющий Коля появился в цеху. Работа прекратилась. В нашей группе механика сочные детали смаковались часа полтора, после чего Мыкола ушел делиться радостью на токарный участок. После токарного его слушали фрезеровщики, а после обеда действо переместилось в литейку. Там его и застала Ганя. Примкнув к плотной группе формовщиков и литейщиков, Ганя несколько минут слушала бесстыжую речь супруга. Увидели и узнали её все, кроме увлеченного рассказчика. Люди держались за животы от смеха, а польщённый Мыкола подсыпал все новые и новые подробности. В конце концов не выдержавшая Ганя схватила попавшуюся под руку деревянную модель и, выкрикивая "Худоба!", кинулась на мужа. "Худоба" уворачивался от ударов и скакал по кучам формовочной земли...

В цеху смеялись еще месяц. К бригадиру зачастили строгие женщины из заводского женсовета и профкома. Мыкола поскучнел, хотя и вел со строгими женщинами запальчивые дискуссии о демократии. Почему-то он ссылался именно на неё, когда доказывал свое нежелание жить с женой. Потом всё как-то улеглось.

Электриком он был хорошим и знал нашу технику досконально. Случалось, когда меня вызывали к станку, что я долго не мог найти причины неисправности. Токари или фрезеровщики, работавшие на сдельщине, начинали нервничать и приходилось идти за Мыколой. Как правило, он устранял поломку в течение нескольких минут, что не добавляло мне авторитета. В конце концов я взмолился и Коля сделал выводы: придя к станку, он молниеносно

находил причину неисправности и тихонько мне её указывал. Потом мы присаживались на корточки у раскрытой ниши с электрооборудованием, и минут двадцать Влезько рассказывал мне про электротехнику, женщин или свой атеизм.

Остаток зимы пролетел как-то незаметно, а за ней уж совсем понеслись недели и месяцы весны и лета. В августе мы с Кристиной получили отпуска и вместе съездили в Сочи, а после возвращения уже можно было считать дни до призыва в армию.

Полк связи

Мама переживала, хлопотала и кому-то носила взятки, чтобы меня оставили служить в городе. Как оказалось, старания её не пропали даром. Первого ноября 1965 года я пришел на сборный пункт на улице Шевченко, а еще через два дня оказался в войсковой части 44081 на Городоцкой, прямо напротив цирка. Правда, еще через месяц нас передислоцировали в село Старычи километров за сорок от Львова. Там и предстояло мне прослужить рядовым 6-й роты второго батальона 42-го Отдельного Севастопольского Краснознаменного полка связи почти полных три года.

Так случилось, что в полк я прибыл на два дня позже других новобранцев. Вечером ко мне, только что переодетому в новенькое х\б, подошел командующий карантином ефрейтор и, улыбаясь, объяснил, что сегодня еще могу посмотреть на отбой, а утром подъём на общих основаниях, вместе со всеми.

Полсотни солдатиков в топорщащихся гимнастерках выстроились в коридоре. Ефрейтор прохаживался перед строем и что-то назидательно рассказывал. Я наблюдал, стоя в дверях. Вдруг заметил, что в задних шеренгах люди потихоньку расстегивают пуговицы и снимают ремни. Я еще не успел понять смысл этих действий, как ефрейтор театрально вытащил из кармана коробок спичек, чиркнул одну из них и громко крикнул:

- Отбой!

Табун мустангов снёс меня в дверях. Защитники Отечества, судорожно срывая с себя обмундирование, разбегались по казарме к койкам и тщательно укладывали одежду на табуретки. Спичка в руке командира начала догорать: "Отбой!" - еще раз вскрикнул он. Над двухъярусными койками разом взметнулось и опало пятьдесят одеял - и мёртвая тишина.

- Что ж, отбиваться мы пока не научились - резюмировал ефрейтор, расхаживая между коек и вытаскивая из коробка очередную спичку. Потом чиркнул:

- Подъём!

Меньше чем через минуту строй стоял в коридоре. "Плохо!" - заключил командир и полез за очередной спичкой. Так повторялось раза четыре, потом все уснули. Я задумчиво разделся и полез на свой второй этаж.

Вообще-то еще до призыва я почему-то заранее боялся подъёмов. Дома на работу меня будили с трудом, но я догадывался, что в армии это сделают как-нибудь попроще и не ошибся - за час до подъёма я проснулся сам. Спать не хотелось, я лежал с открытыми глазами и ждал команды. В темноте другие проснувшиеся начали потихоньку одеваться. Я подумал, потом аккуратно слез со своего второго яруса, оделся и лег по одеяло. Подъема я не проспал. Повторялся он раз пять, потом мы побежали на замечательную тридцатиминутную зарядку. С голым торсом долго бегали по утреннему холоду, размахивали руками и делали приседания.

По возвращению в спальное помещение началась заправка коек и уборка. Матрац надо было плотно обтянуть одеялом и вообще превратить койку в "вафельку". Мне удалось это сделать с третьей или четвертой попытки, потом откуда-то появился длинный шнурок, и началась процедура выравнивания. Сначала под натянутую нитку ровняли спинки коек, потом подушки и полоски на одеялах, за ними пошли тумбочки и табуретки - к завтраку я чувствовал себя уставшим.

Курс молодого бойца я проходил в течении двух месяцев и, как говорят, мало мне не показалось.

К Новому году меня в качестве "салаги", "салабона" и "гуся лапчатого" определили в 6-ую роту капитана Веремейко в экипаж отдельной радиоприемной машины старшего сержанта Козиенко.

Радистов из нас делали экстренным порядком - по 10 часов в день приема-передачи. Тут надо объяснить, что почти каждая буква или цифра в азбуке Морзе имеет свой мотив. Буква "С", к примеру, три точки, ти-ти-ти, поется "Самолёт!", а протяжное "О" - длинные тире: та-а - та-а - та-а - поется как "Мо-ло-ко". Цифра 7 - "Дай, дай закурить!", а девятка вообще нецензурная: "Папа маму ёб!" И вот представьте себе эту картину: в учебном классе сидит два десятка здоровых парней и, дружно стуча телеграфными ключами, хоровым речитативом распевают эту белиберду. И так помногу часов в день! Зато азбуку Морзе я запомнил на всю жизнь и даже сейчас смог бы без проблем отстучать радиограмму.

Большинство офицеров полка не имело тогда высшего образования - ходили со скромными значками "ВУ" - военное училище. С таким же значком ходил мой командир роты - капитан Веремейко. Выстроив перед отбоем в коридоре казармы, он подолгу нас "учил":

- И второе - я вас знаю хорошо: вам бы только водочки попить да салтасоном закусить! Учтите, у нас здесь белых нет - у нас здесь все чёрные, а если и завтра в спальном помещении полы грязные будут - дневального на гауптвахту! И последнее - первый взвод завтра на общеполковых работах - на плацу бурдюр надо установить. Фомиченко, что за смех в строю! И второе - замечаю я в последнее время, что Хохулин с Буселом что-то сильно подружились, просто спаялись, понимаешь ли. Так я вас распаяю! И последнее... Ну, и это, значит, второе...

Так могло продолжаться долго. Несмотря на кажущиеся строгость и простоватость, Анатолий Федорович Веремейко так за три года никого и не отправил на гауптвахту, и вообще был человеком совсем незлым и отнюдь не глупым. Военным до мозга костей - только он мог спросить: "Хохулин, вы почему самостоятельно в столовую передвигаетесь?" вместо общепринятого "Ты чего это без строя тащищься?" В конце первого года службы меня избрали комсоргом роты, а вскоре предложили подать заявление о вступлении в партию. На втором году службы я стал членом КПСС.

A служба шла своим чередом. Я уже был вполне приличным радистом, естественно, по нашим ротным меркам. У меня появились друзья.

Однополчане

Сейчас я уже плохо помню - был ли я до армии антисемитом. Думаю, что был, как и большинство моих соотечественников. Да и не мог не быть - для этого имелись все предпосылки. Малограмотный молодой человек с весьма низким общекультурным уровнем, искренне гордившийся своей великорусской национальностью - кем же я еще мог быть, как не антисемитом? Безусловно, сам я в те годы себя таковым не считал, однако это не меняет сути дела. Ведь и то самое "большинство" абсолютно искренне не считает себя антисемитским.

"Между прочим, среди евреев есть очень хорошие люди!". Эту примечательную фразу мне не раз доводилось слышать от разных людей. После этих слов на тебя обычно смотрят многозначительно - проверяют, смог ли ты по достоинству оценить широту взглядов и либеральность говорящего. Предпринимаемые попытки объяснить, что фраза может быть произнесена только антисемитом, всегда вызывали искреннее удивление собеседников.

Впрочем, все это было уже намного позже. В 20 лет я об этом особо не задумывался. Просто сообщаю, что перестал страдать этим заболеванием именно в армии. Именно друзья мои стали лекарством. Полное излечение от русского патриотизма пришло спустя много лет.

В 1967 году, как помнят люди моего возраста, имела место недолгая очередная война между Израилем и арабами. Советский Союз не любил Израиль и всячески поддерживал арабскую сторону.

Тем летом нас неожиданно подняли по тревоге. Надо сказать, что обычно мы догадывались о том, что на днях будет объявлена тревога. В этот раз всё было не так. Подъем по тревоге оказался для всех неожиданным и каким-то необычным. В первом батальоне начали выдавать гранаты, которых мы, связисты, в глаза никогда не видели. Из домов офицерского состава бежали офицеры и сверхсрочники, за ними с причитаниями неслись жены - никто ничего не понимал. К обеду, когда мы уже развернули свои радиостанции в Яворовском лесу, ситуация прояснилась. Всех собрали и проинформировали, что коварный Израиль напал на дружественных нам арабов, в связи с чем Вооруженные Силы СССР приведены в состояние повышенной боевой готовности, в коем и будут пребывать до особого распоряжения.

На следующий день наш взвод построил командир лейтенант Понятовский и, расхаживая перед строем, дополнил речи замполитов. Ухмыляясь, он рассказал, что евреи, вооруженные винтовками с загнутыми буквой "Г" стволами - чтобы можно было стрелять из-за угла - каким-то чудом воюют, но мы им, дескать, ещё покажем кузькину мать.

Лёвка Шерпель подошел ко мне после построения:

- Саня, ты слышал? Может, у нас, жидов пархатых, и загнутые винтовки, но мы, выходит, умеем воевать не хуже других!

Через несколько дней нас вернули в казармы и все, вроде, успокоились.

Не успокоился Боря Голубицкий из седьмой роты. Он никак не хотел соглашаться с официальной точкой зрения и настойчиво объяснял всем, что евреи воюют за свои исконные земли и правда на их стороне.

Я тогда не мог понимать, на чьей стороне правда. Признаюсь честно, я и сейчас, спустя несколько десятилетий, этого не знаю и уже никогда, наверное, не узнаю. Но тогда меня только что приняли в партию, я пылал праведным негодованием на "антисоветчика" Борю и даже ходил в составе солдатской делегации к батальонному замполиту с требованием немедленно посадить в тюрьму гада.

Начальство не хотело скандала, поэтому категорически отказывалось сажать "гада" в тюрьму, но командир полка, придравшись к какому-то пустяку, влепил Голубицкому своей властью пятнадцать суток гауптвахты. Тщедушный Боря, оказавшись на губе, тут же объявил голодовку, за что начальник гауптвахты уже от себя явочным порядком накинул ему еще две недели отсидки. В роту он вернулся через месяц, похудевший и заросший иссиня-черной бородой, но неунывающий и непоколебимый. Седьмая рота дружно исключила отщепенца из комсомола.

Я спорил с ним часами, но все мои попытки его переубедить были тщетными. Помню общеполковое партсобрание. Выступал замполит полка подполковник Степаненко:

- Вы, товарищи коммунисты, наверное, знаете о нездоровых выступлениях рядового Голубицкого из седьмой роты. Я, товарищи, решил ему вправить чуток мозги. Пригласил, понимаете, к себе в кабинет, хотел побеседовать по душам. А он, товарищи коммунисты, как начал мне по памяти цитировать какие-то постановления Лиги Наций за 1929 год, чувствую - не готов я к беседе с рядовым Голубицким. Пришлось мне ехать специально в город, в библиотеку Академии Наук - подковаться для беседы с этим самым рядовым! Теперь, конечно, все в порядке и после проведенной мной работы нездоровые настроения сразу пошли на убыль!

Надо сказать, что оптимизм замполита был явно преждевременным, а вот с Борисом мы неожиданно задружили. Голубицкий оказался ходячей поэтической энциклопедией. В его тумбочке лежала целая стопка сорокакопеечных общих тетрадей, исписанных стихами Вознесенского, Рождественского и Евтушенко. Мне эти фамилии в те годы мало что говорили и меня поражало то, что кто-то мог напамять выучить и знать тысячи строк этих и других поэтов. Собственно, книги этих авторов были тогда дефицитом, я их и в руках не держал, но Борины тетради читал с упоением и даже сам кое-что выучил *.

Впрочем, вернусь к другим моим друзьям - евреям нашего полка.

Славик Типограф служил в первом батальоне, но и с ним мы как-то быстро нашли общий язык. Однажды его приятеля, тоже еврея, кто-то обозвал жидовской мордой. Приятель то ли струсил, то ли растерялся - не нашел, что ответить, но рассказал об этом Типографу. Тот, не долго думая, отправился в соседнюю роту и буквально измордовал обидчика, хотя и сам не отличался богатырским телосложением. Пострадавший пожаловался начальству. Дело в конце концов как-то замялось, но на очередном полковом партсобрании тот самый замполит подполковник Степаненко возмущенно рассказывал с трибуны:

- Вызываю я к себе этого самого Типографа и спрашиваю его - за что вы, товарищ рядовой, зверски избили товарища по службе? А он мне отвечает - меня, мол, оскорбили, Я ему говорю - как же это надо было вас оскорбить, что вы человека чуть жизни, понимаете, не лишили? Отмалчивается! Я, конечно, надавил и тут признается - говорит, он моего друга жидом назвал!

Полковые коммунисты оживленно загомонили в зале.

- Тихо, товарищи, тихо! Я, понимаете, не растерялся и тут же врубил ему - говорю, вот я, например, Степаненко - украинец. Так что же, если меня, к примеру, кто-то хохлом назовет - мне сразу в драку лезть, что ли? Представьте себе, товарищи коммунисты, что этот нахал мне отвечает: если, говорит, вы, товарищ подполковник, считаете, что в слове жид ничего оскорбительного нет, то можете меня так назвать - я, говорит, и вам морду разобью, прямо тут, в кабинете! Пришлось наглецу объявить пять суток гауптвахты.

После этого случая Славика в полку зауважали многие, включая и часть недолюбливавших замполита офицеров.

Особо мы сдружились с Женькой Виноградским . Вскоре после того, как он прибыл к нам в роту после Черновицкой учебки, к нему в Старычи приехала на воскресенье мама. Женька начал уговаривать своих друзей пойти познакомиться с мамой. Мы сначала отнекивались, а потом поддались на уговоры.

Маму звали Голда Моисеевна. Она оказалась совсем маленького росточка и, откровенно говоря, немного смешной из-за уж очень сильного еврейского акцента. Она говорила именно так, как евреев любят изображать в анекдотах бездарные рассказчики. Привезенное ей угощение оказалось довольно незамысловатым, зато беседа с самого начала потекла очень оживленно. Через час мы уже были влюблены в эту замечательную женщину. Она знала всё! Она огромными кусками цитировала напамять книги - некоторые мы читали, а о других только слышали, она знала всех художников, писателей, ученых и разбиралась в футболе несомненно лучше нашего самого заядлого болельщика Жоры Солодкого*, - всего перечислить невозможно. В её следующий приезд нас не надо было уговаривать - мы дружно пошли на встречу.

Женя решил показать маме наш городок. В ходе этой импровизированной экскурсии мы подошли к полковому клубу, возле которого два мастера пинг-понга из первого батальона сражались в настольный теннис. Голда Моисеевна остановилась, понаблюдала и позволила себе сделать несколько замечаний. Уязвленный ас ракетки снисходительно посмотрел на непрошеного комментатора и вдруг предложил:

- Мамаша! Я вижу, вы такой знаток теннисной игры. Может, желаете лично попробовать?

- Желаю! - задорно ответила Женькина мама.

Игнорируя наши протесты, Голда Моисеевна, чьи плечи и голова ненамного высовывались из-за стола, взяла ракетку в руки и не выпустила партнера из десятки. Противник был посрамлен, мы торжествовали. Выяснилось, что в юности она была чемпионкой Румынии по настольному теннису. Этот случай поднял авторитет Женькиной мамы на заоблачную высоту.

Хочу заметить, что именно в это время я впервые реально почувствовал свою необразованность. Во время крупных учений "Днепр" в 1967 году на Яворовский полигон выехала на обслуживание даже "Военкнига". В радиостанцию вскакивает возбужденный Виноградский и, потрясая красочным альбомом "Музеи Рима", смеётся:

- Дурачьё все-таки наши офицеры! Представь, иду по лесу, вижу - книгами торгуют. Подхожу - а там "Музеи Рима"! И никому не надо! Ну, представляешь!?

Откровенно говоря, Женькин восторг мне тогда был мало понятен, но, слава Богу, у меня хватало сообразительности винить в этом себя, а не его. В другой раз кто-то из сослуживцев громко возмущается порядками в батальоне.

Женька усмехается:

- Тоже мне, карбонарий нашелся!

Я молчу - я не знаю, кто такие карбонарии. Таких эпизодов было довольно много*.

Тут надо пояснить, что до армии я со своими девятью классами чувствовал себя вполне комфортно - на заводах такое образование было у большинства. У иных было и похуже. Как ни странно, именно здесь ситуация поменялась. В результате я даже совершил попытку поступления в заочную школу - поступил, но закончить мне её в очередной раз не удалось - служба не давала.

Ленкомната. Дембель.

С раннего детства я любил рисовать. Маленьким посылал свои рисунки в "Пионерскую правду", без особого, впрочем, успеха. Став постарше, экспериментировал с масляными красками, пытаясь по фотографиям изобразить портреты близких. На заводе чеканил, благо меди хватало. Навыки оказались весьма полезными в армии.

Началось с того, что мне было поручено выпустить стенгазету. По мнению командира роты, я справился с задачей успешно, а уж дальше пошло-поехало. Вместе с Колей Тархановым мы оформляли учебный корпус, потом с ним же и Виноградским - Ленинскую комнату. Там, кстати, произошел забавный эпизод. По нашему замыслу, на одной из стен Ленинской комнаты мы разместили срисованную из какого-то журнала композицию - мужчина и женщина, решительно шагающие вперед, к коммунизму. В выброшенных вперёд руках мужчина при этом держал спутник, а женщина - белоснежного голубя. Приехавший в полк проверяющий полковник из политуправления округа посмотрел на "авторов", вытянувшихся перед ним по струнке, и по военному чётко изложил суть претензий:

- Вы что, ... вашу мать, хотите мне личный состав в онанистов превратить!? Что за бабы с птичками в батальонной ленкомнате? Да тут надо солдата со штыком нарисовать, и чтобы кровь со штыка капала! Вы меня поняли, ... вашу мать?

Мы поняли и на следующий день замазали голубя и дорисовали оружие, переделали платье в шинель, а на голову женщины, шагающей в коммунизм, нахлобучили каску. Несмотря на все наши старания, все равно получился не грозный воин Советской армии, а какой-то педераст с винтовкой. Оформление ленкомнаты тем не менее было признано удачным и отмечено грамотой, а я получил увольнение в город на двое или трое суток - к жене и маме.

К третьему году службы все мои ровесники уже были сержантами, а Мишка Бойцов дослужился до старшины - один я был рядовым. Я выпускал стенгазеты и боевые листки, оформлял ленкомнаты и организовывал художественную самодеятельность - дел хватало.

"Лестный" для меня характерный эпизод: перед очередным приездом в полк высокого начальства всех гоняют на работы по благоустройству территории. На разводе комбат приказал командирам рот доложить о наличии людей. Те доложили. Комбат, подозревающий ротных в желании зажать солдатиков для своих хозяйственных нужд, изъявил желание лично пересчитать народ. Подойдя к нашей роте и тыча пальцем в сдвоенную шеренгу, пересчитывает всех вслух и гневно поворачивается к капитану Веремейко:

- Товарищ капитан, а почему я вижу в строю не шестьдесят пять человек, а шестьдесят шесть!?

- Так тож Хохулин! - вносит ясность командир роты, предусмотрительно зараннее исключивший меня из общего количества.

- Ну, если Хохулин, то ладно, х... с ним - успокоенный

комбат пошел проверять других.

Довольно часто ко мне приезжала Кристина. В 1967 году родился мой первенец Сергей, а в конце лета 68-го меня дембельнули, т.е. уволили в запас.

После армии я вернулся на свой завод и тут же возобновил свои попытки очередного поступления в десятый класс вечерней школы. Не знаю, чем бы это кончилось, но вмешался мой бывший сослуживец и тоже львовянин* с улицы Одесской Лёва Шерпель:

- Саша, признавайся, ты в который раз поступаешь в этот самый десятый класс?

- Да, кажется, уже в четвёртый.

- Плюнь ты на него - поступай в одиннадцатый, да и все дела!

- Как это в одиннадцатый - опешил я, - кто ж меня возьмет?

- Доверься мне, старик, - авторитетно заявил Лёвка.

Он не обманул - через несколько дней я уже был учеником 11-го класса вечерней школы. Школа была далеко, ездить в нее каждый день после работы было утомительно, но тут уж я не отступил.

Интересный момент - если еще три-четыре года тому назад в классах вечерних школ сплошь и рядом сидели ученики по 40-50 лет, то к концу 60-х контингент резко помолодел: по- моему, я был в классе самым старшим.

Я не пропускал ни одного дня, учился старательно и весной 69-го получил наконец-то вожделенный аттестат зрелости.

Жили мы в то время в кухне той же нашей однокомнатной квартире на Пушкина. Декретные отпуска тогда были покороче, Кристина вернулась на завод, надо было кому-то сидеть с ребёнком и мы приспособились работать в разные смены - если она в первую, то утро с Серёжей сидел я, и наоборот. Встречались по субботам и воскресеньям. И, конечно, помогали наши мамы - моя и Кристины.

Баба Катя

Мама Кристины, моя тёща, Катерина Теодоровна, которую все называют бабой Катей - опора всей семьи. Всю жизнь баба Катя торгует мясом. На Привокзальном рынке её знают все - она платит местному милиционеру, санконтролю, народным контролёрам (были и такие), директору базара и еще очень многим.

Поставщики у неё давнишние и проверенные: давным- давно мясо везли из села, но эти времена уже прошли, теперь товар "достают" на мясокомбинате и приносят ей прямо на базар. Каждый день, завершив реализацию, баба Катя возвращается домой,тяжело переваливаясь под грузом двух плотно набитых хозяйственных сумок - ей надо кормить семью.

Ртов дома хватает - вместе с родителями живет дочь Ирина с мужем Генеком и двумя детьми, этажом выше - старший сын Роман, влюбившийся когда-то в мать мого приятеля Вовки Шали, живущий с ней уже много лет и имеющий дочь, да и мы с Кристиной бываем частенько.

Когда мы назвали первенца Сергеем, баба Катя недовольно поджала губы:

- Не розумiю, що то за iм'я таке - Серьожка! Чи то не можна було назвати дитину якось по-людськi - Ромчик альбо Iгорчик.

Я говорю:

- А навiщо ви кажете Серьожка - будете називати Сергiйком!

- Нехай вже буде Серьожка - сдается баба Катя, - але чи не можна було по-людськi?

Потом она называла его Сюней и любила так же, как и всех других многочисленных детей, постоянно крутившихся в доме.

Я сижу у неё на кухне. Передо мной огромная тарелка с горой картошки и аппетитно дымящимся мясом. Баба Катя тяжело усаживается напротив:

- Їч, Сашка, їч, ти ж, напевно, голодний!

Она подпирает рукой щеку и одобрительно наблюдает, как я расправляюсь с едой:

- Ромка прилiтав сьогоднi згори - она кивает головой на потолок - плакався, грошi просив. Каже: мамо, я працюю директором спортивної школи, а не маю плаща порядного!

Баба Катя понижает голос:

- Дала му, бiдачиськовi, двiстi рублiв! Ти тiльки Iрцi не кажи!

Вообще, расхожий стереотип предполагает нелюбовь к тёщам. Ко мне этот стереотип не имел отношения.

После нескольких лет моей "борьбы по еврейскому вопросу", я добился заметных успехов: теперь, рассказывая что-то домашним, баба Катя, перед тем, как сказать слово "жид", снисходительно смотрит на меня и скороговоркой вставляет:

- Я знаю, Сашка не любить того слова...

Сегодня мы на кухне вдвоём и теща не делает этих оговорок, рассказывая мне еще об одном родственнике:

- Наш родич Василь - страшний батяр! О-у-у - она качает головой - вiн пiд час вiйни добре заробив!

- Як то? - не понимаю я.

Баба Катя понижает голос:

- На початку вiйни жиди тiкали, рятувалися! Василь жив тодi на селi - до нього кожного дня жиди просилися на нiч - переночувати. Вiн тiльки золотом брав! Або камiнчиками. А потiм тихенько казав кумовi. А кум сiдав на ровер та їхав мельдувати у фельджандармерiю у Любенi. Нiмцi приїзджали i тих жидiв забирали! А наступного дня новi приходили! Вiн тодi добре заробив, батяр...

Я неплохо знаю этого Васыля - он теперь живёт во Львове и частенько приходит в гости. Солидный, грузный, весомо отвешивающий слова. Он любит рассказывать о своём церковном хоре, в котором много лет поёт вместе с уже взрослой дочерью.

Молчу, не зная, что и сказать...

Книготорг

Став после окончания вечерней средней школы столь непривычно образованным, я начал тяготиться работой на заводе и приступил к поискам другого места приложения своих сил. После армии я считал себя достаточно опытным художником. Вычитав по объявлениям места, где требуются художники, я ходил и предлагал свои услуги. Везде повторялся один и тот же диалог:

- А какое учебное заведение вы окончили? - спрашивали меня.

- Никакого, кроме школы...

- А кем вы сейчас работаете?

- Электриком.

- А почему вы решили, что можете работать у нас художником?

На этот вопрос я не находил ответа и все кончалось ничем.

Как-то я узнал, что художник требуется облкниготоргу и направился туда. Во время собеседования начальник торгового отдела поинтересовался у меня, умею ли я раскладывать типографские клише? Я позволил себе спросить, а что это такое? Когда мне объяснили, у меня хватило нахальства сказать, что это, несомненно, я делать смогу. Тогда поступил вопрос - а умею ли я оформлять витрины книжных магазинов? Ну откуда я мог это знать?! Конечно, да! В ответ на мои столь смелые заверения, мне предложили прогуляться по городу, посмотреть на витрины книжных магазинов и уж тогда дать окончательный ответ. Терять мне было нечего - я погулял по городу, пришел обратно и уверенно заявил, что на таком уровне я витрины оформить смогу, после чего меня взяли на работу.

Откровенно говоря, я авантюрно рассчитывал, что если меня через месяц и разоблачат - всё равно в трудовой книжке появится запись о том, что я работал художником и последующую работу мне будет найти уже легче.

В первый же рабочий день меня вызвал директор и дал задание: разработать эскиз резинового штампа, который будут ставить на книги перед продажей. На штампе должно было присутствовать изображение гуцула, обнимающего советского солдата и текст, гласящий, что эта книга была продана во Львове в дни празднования 30-й годовщины Воссоединения Украины. Изобразить по памяти широко известный в те годы плакат я не смог и поэтому старательно нарисовал солдата и рядом с ним гуцула в шляпе. Директор раздраженно вернул мне работу и сказал:

- Я ж вам нормально пояснив - гуцул цiлує солдата, а ви менi що намалювали?

На следующий день - а это была суббота, я, вооружившись клочком бумаги и карандашом, отправился искать на афишных тумбах этот самый плакат. Приближался "золотий вересень" 69-го и требуемое изображение через час было найдено.

Я его срисовал, как мог, и уже в понедельник тушью на куске ватмана изобразил целующихся взасос персонажей. С текстом проблем не было - какие-то шрифты я знал. Директор просиял и похвалил меня на совещании.

Еще через день инспектор по рекламе облкниготорга сунул мне в руки огромный пакет и объяснил, что это образцовые эскизы оформления книжных витрин, присланные из Москвы. Он не знал, что с ними делать и решил, что мне они могут пригодиться. Для меня это была находка!

Я проработал в книготорге три года. Вскоре после моего прихода меня избрали в партбюро и поручили "курировать" комсомольцев, как самому молодому коммунисту.

Помню собрание комсомольцев книготорга, на котором "разбирали" девушку-продавщицу. Вина ее заключалась в том, что первого ноября, в день всех святых, она пошла с теткой на городское кладбище, где и была "зафиксирована" работниками КГБ с последующим уведомлением на работу. Девочка плакала и объясняла, что просто сопровождала старенькую "цьоцю". Ее, естественно, осудили. Я взял слово и, исходясь ядовитыми сарказмами, риторически вопрошал, как же она, комсомолка, могла не понимать, что именно в этот день на кладбище ходить порядочным людям не положено! Ей объявили строгий выговор с занесением в учётную карточку. Я, кажется, голосовал за исключение, но это предложение не прошло. Против выступил Гриша Мовергуз - грузчик книжной базы, вечерами учившийся на экономическом факультете нашего универа.*

Институт

Скромная мастерская моя была расположена возле торгового отдела, в котором работали книжные товароведы. По роду своей деятельности люди эти были образованными и очень начитанными. Завидуя им и воодушевленный своим школьным "успехом", я задумался над поступлением в институт.

Будущий ВУЗ я выбирал долго и старательно: во-первых, это должен был быть гуманитарный институт, потому что на математику у меня ума бы не хватило, во-вторых, я мечтал о каких-то творческих ВУЗах. Мысль учиться на художника я как-то сразу отбросил, потому что считал свой талант слишком скромным. Из тех, что меня привлекали, оставались журналистика и искусствоведение. Еще служа в армии, я напечатал в нескольких газетах свои заметки. Одно их моих писем даже опубликовала "Комсомольская правда", а выдержку из второго - "Литературная газета". Я был очень горд этим и подумывал о профессиональной журналистике, однако потом все же склонился к варианту поступления на искусствоведческий факультет. В нашем Львове тогда таких факультетов не было и я остановил свой выбор на Киевском художественном институте.

В Киеве у меня было немало армейских друзей и я рассчитывал, что на время сессий можно будет пожить в столице бесплатно. Мои меркантильные планы вполне оправдались, однако произошло это не так скоро...

Поступление заняло у меня три года. В первые две попытки я обидно не добирал по одному баллу. К третьему приезду я уже знал немало абитуриентов-ветеранов, которые по несколько лет совершали попытки поступить в этот, достаточно престижный ВУЗ. Это меня и выручило. Накануне сочинения мне встретилась Ленка Большакова, которая после нескольких неудачных проб поступления на заочное отделение в этом году исхитрилась каким-то образом поступить на стационар. Ленка с таинственным видом сообщила мне, что ей известны темы нашего завтрашнего сочинения и даже предложила комплект шпаргалок. Я их взял и поступил мудро, потому что темы действительно совпали и, как выяснилось впоследствии, мне удалось написать лучшее сочинение. Вкупе с твёрдой четверкой по истории искусств и четвёркой по немецкому мне оставалось лечь костьми на истории и сдать ее на пять. Я сдал историю на пять и стал студентом заочного отделения факультета теории и истории изобразительных искусств.

Это был триумф. Домой я вернулся абсолютно счастливым человеком. К этому времени мы с Кристиной обзавелись крошечной, но своей квартирой из одной комнаты и кухоньки без окна. По возвращении я решил, что чем раньше приступлю к работе по специальности, тем лучше. Исходя из этого, подал в книготорге заявление об увольнении и начал искать работу в музеях города.

Наверх Переход ко второй части
На главную страницу