На главную страницу Часть вторая (1972 - 1977) Якущенко Первым музейным учреждением, куда понесли меня ноги, была Картинная галерея. Кто же во Львове не знает нашей знаменитой Картинной галереи! Директор Борис Григорьевич Возницкий принял меня доброжелательно. Расспросил, посочувствовал, но помочь ничем не смог - сказал, что после третьего курса возьмут меня с дорогой душой, а пока - извините. Ждать почти три года в мои планы не входило, и я направился в Исторический музей. Там я побеседовал с заместителем директора, который тоже мне ничего не смог предложить, но посоветовал обратиться к директору Музея украинского искусства Якущенко - дескать, мужик он неплохой и отказать не должен. На нешумной, уютной и по-львовски горбатой улице Драгоманова недалеко от центра я увидел под 42-ым номером роскошный двухэтажный дворец. Секретарша в приёмной без проволочек впустила меня в крошечный, но с огромным окном директорский кабинет. Хозяин кабинета - невысокий мужчина лет пятидесяти с аккуратными усиками и был Георгием Даниловичем Якущенко. Он усадил меня на красивый резной стул, и мы проговорили почти час. Якущенко предложил мне должность музейного служителя. Он же и разъяснил, что кроме пожилых женщин, работающих в залах, кому-то надо таскать скульптуры и развешивать картины, а также заниматься прочей достаточно тяжелой работой, для чего и существуют молодые и здоровые музейные служители, которых в отличие от бабушек в залах называют лаборантами. Рассказал о коллективе, сообщил, что в музее работает дочь бывшего директора музея Вера Илларионовна Свенцицкая - "старушка - божий одуванчик уже, конечно, но активная, активная...". Я поинтересовался своей будущей зарплатой. Георгий Данилович тяжело вздохнул: - Зарплата, Александр, вы сами понимаете - в музеях небольшая. Для начала будете вы зарабатывать шестьдесят рублей. Но! - он поднял палец - перспективы роста у вас есть, и весьма неплохие. Подготовите экскурсию, примем её у вас на методсовете и переведем в экскурсоводы. А там, глядишь, и в младшие научные сотрудники. Вы же, можно сказать, от станка, из рабочего класса, член партии - в общем, обещаю - в лаборантах не засидитесь! Перспективы меня устраивали, но один момент насторожил. Я помялся: - Укрaинский язык я, конечно, знаю - сказал я, сделав по привычке ударение на "а" в слове укрaинский. Но вот смогу ли я по-украински экскурсии водить, да еще коренным львовянам - сомневаюсь. Якущенко наклонился ко мне, и лицо его приняло проникновенное выражение: - Александр... как вас, Васильевич? - я кивнул головой. -Александр Васильевич, выслушайте меня внимательно и запомните, что я вам скажу. Директор Музея украинского искусства коммунист Якущенко ленинскую национальную политику понимает правильно, поэтому в нашем коллективе никто вас за ваш русский язык преследовать не будет. Однако! - он опять поднял палец - однако язык украинский - ударение на "и" было им подчёркнуто и мной услышано - украинский надо выучить! Быстро и хорошо! В нас все ж таки осередок нацiональної культури. "Никто вас за ваш русский преследовать не будет, но украинский надо выучить. Быстро и хорошо!" - этот нехитрый тезис я вот уже тридцать лет повторяю при случае знакомым. Поводов хватает. Учу украинский Через два дня я приступил к работе и серьёзно взялся за изучение языка, который, как мне до того казалось, я "прекрасно" знал Началось с "упражнений по письму". Практически весь персонал музея постоянно занимался составлением карточек с научно-инвентарными описаниями экспонатов. Стандартное описание должно было включать в себя все данные о экспонате, включая подробнейшее перечисление всего, что было изображено на этой, к примеру, картине. Во Львовском музее украинского искусства (именно так его именовали в советское время, боясь прежнего названия - Национальный музей) во все времена и при всех властях официальным и единственным языком составления документов был украинский. Работа такая была поручена и мне. Поначалу я писал карточки мучительно - делал описание на русском языке, потом переводил его на украинский. Дело продвигалось медленно, но зато с каждым днем я чувствовал прогресс. Дальше - больше. Первые экскурсии, которые я начал проводить по-украински, были, каюсь, детскими. Перед началом осмотра экспозиции я приносил свои извинения преподавателю, с которым пришла детская группа и объяснял, что пока я только учу язык и пусть они не осуждают меня строго за возможные ошибки. Наверное, потому что в те годы старательное изучение русскими украинского языка было явлением нечастым, эти учителя относились ко мне с исключительным пониманием. В результате предпринятых мной усилий уже через несколько месяцев я начал избавляться от своего великорусского акцента и смело брался проводить экскурсии для любых пришедших групп. Меня перевели в экскурсоводы*. Однажды повел группу краинских туристов из Канады. Узнал заместитель директора музея и, не на шутку встревоженный прибежал в зал. Успокоился он, только удостоверившись, что общение происходит на украинском языке. Украинцы из Канады Канадские украинцы - интереснейшее явление. По весне в музейном дворе расцветала старая вишня. После только что проведенной мной экскурсии группа вышла на музейный двор и внезапно пожилая женщина бросилась к этой вишне и начала громко причитать: - Боже, то ж вишня цвiте! Яка ж вона гарна! Iване, Iване, йди подивись, цеж правдива вишня цвiте! - она вдруг начала плакать. Здоровенный сын лет тридцати пяти с недоумением посмотрел на мать и начал тянуть ее в сторону, недовольно выговаривая уже с сильным английским акцентом: - Мамо, та ходiмо! Мамо, ну що ви вчепились того дерева! Я бачу, бачу - вишня, ходiмо вже. Группа направлялась к поджидавшему автобусу, сын недовольно тащил мать за собой, а она все оборачивалась и, плача, повторяла: - Цеж наша вишня! Цвiте... Вообще украинцы из диаспоры были мне симпатичны. Раза два во время экскурсий они делали мне уморительное предложение продать им нашу знаменитую икону Юрия-Змиеборца, причем в одном из этих случаев мотивировали свою идею возможностью для нас за вырученные деньги построить новый музей! В другой раз один из гостей разговорился с музейной служительницей пани Кичулой. Сотруднице нашей тогда уже было прилично за семьдесят, но со своими несложными обязанностями она вполне справлялась. Гость - уже тоже немолодой канадский украинец - удивлялся тому, что такая старенькая женщина все продолжает работать. Мне, ставшему случайным свидетелем разговора, стало уже как-то неловко - я-то хорошо понимал, что пани Кичула работает не из любви к искусству, а из-за маленькой пенсии, но тут ее собеседник, задумчиво пожевав губами, сделал неожиданный вывод: значит, безработицы у вас тут нет! И еще одно запомнившееся наблюдение. После только что завершившейся экскурсии для украинцев из Канады я традиционно интересуюсь, нет ли ко мне вопросов. Пошушукавшись, из группы выступает вперед симпатичный дедок: - Прошу пана, ви тут нам весь час повторювали одне слово - художник. А що ж воно таке? Я на мгновение оторопел, но быстро нашелся: - Прошу пана, художник - це артиста-маляр. - Ось воно що! - группа оживлённо загомонила. Было еще несколько подобных случаев и уже в то время я начал понимать, что наши заокеанские земляки в качестве разговорного украинского языка используют тот язык, который они вывезли с Родины много лет назад. Для меня оказался новостью факт, что язык, как живое существо, нельзя гальванизировать. Да, в Украине его нещадно калечат, засоряют русизмами, американизмами и т.п., однако, какой бы он ни был - но живой! А там, у них - мертвый. Консервы какие-то. Анцуг i мешти В музее обеденный перерыв. Вместе с Мишкой Волочнюком идём по проспекту Шевченко, лакомясь сливочным мороженым из вафельных стаканчиков. Мисько тычет куда-то в сторону мороженым и скороговоркой что-то невнятно произносит. - Що ти сказав? - переспрашиваю я. Он повторяет. Я не понял опять: - Що-що ти сказав? Он ещё раз машет рукой с мороженым в сторону обогнавшего нас мужчины, поворачивается ко мне и отчеканивает: - Я сказав, що кльовi в хлопа анцуг i мешти!* Ти що, глухий? Меня разбирает смех: - Мiсю, ну помисли сам - ти сказав коротке речення на чотирьох мовах: "я сказав" - по-українськi, "кльовi в хлопа" - жаргон, "анцуг" - нiмецька i "мешти" - львiвське слово, не знаю, якого походження. I при цьому дивуєшся, що я, москаль, тебе не розумiю! Потом смеялись вдвоём. Петрович Я причислен к отделу советского искусства. Вместе со мной в одной комнате сидят Андрий Дорош и Олег Кошевой. Олег Петрович удивил меня тем, что я никак не мог определить - русский он или украинец. На обоих языках он изъяснялся вполне непринужденно, при этом его украинский изобиловал галицизмами и тем непередаваемым львовским выговором, которым россиянам при всем старании не удаётся овладеть никогда - это, как говорится, надо впитывать с молоком матери. Польским языком в музее владели многие, однако Олег, пожалуй, знал его лучше других. Как-то я застал его за чтением книги на непонятном мне языке. Книга оказалась "Аэропортом" Артура Хейли. Напечатана она была по-чешски, и Кошевой объяснил, что это очень простой язык, выучить который можно за месяц. Тогда только-только в журнале "Всесвiт" появился украинский перевод этой книги, как теперь бы мы сказали - первый на территории СНГ. Я поинтересовался, почему он не читает роман во "Всесвiте", однако он заявил, что там, дескать, сокращенный журнальный вариант и, если уж нет текста на английском, лучше почитать по-чешски, тем более что он такой простой и доступный. В университете (по образованию он был историком) Олег Петрович в своё время учил именно английский, но я обратил внимание, что музейные девочки, учившиеся на немецкой филологии, регулярно заскакивали к нам в рабочую комнату: - Олежка, пiдкажи, як менi перекласти це речення? Ти ж в нас все знаєш! Олег, шутя, отнекивался: - Я є звичайний радянський науковий працiвник, тому знати не можу нiчого! - однако после этого без затруднений переводил и, чмокнув его в щеку, девочки выпархивали. Однажды, зайдя в комнату, я увидел, что Петрович диктует какой-то технический текст незнакомому мне мужчине, изредка заглядывая в толстую книгу, лежащую на столе. Я вышел, а когда вернулся - комната была пуста. На столе Кошевого лежал большой итало-русский словарь. Когда он вернулся, я прицепился - Ты что, и итальянский знаешь? - Саша - смеялся Олег - я простой советский человек, соответственно - сам понимаешь... Я был настойчив и, в конце концов, он сдался: - Понимаешь, я несколько лет тому назад болел и долго в больнице лежал. Попросил стариков, чтобы они купили мне самоучитель какого-нибудь языка. Им попался итальянский, да в придачу к нему отец принес мне газету "Аванти". (Газету итальянских коммунистов "Аванти" я знал тоже - она тогда месяцами лежала во всех киосках "Союзпечати"). Вот я эту газету за месяц со словарем и самоучителем в руках и прочитал от заглавия до подписи редактора. Итальянский - он, между прочим, очень простой. У Петровича все, что касалось языков, было простым. Вскоре я узнал, что он владеет и испанским, а через год или два произошел случай, очевидцем которого я не был, но услышал в восторженном изложении наших девочек. После Москвы и Ленинграда в Киев приехала выставка "Сокровища гробницы Тутанхамона". Я эту выставку осмотрел в Москве, выстояв огромную очередь. В Киеве выставку принимал Государственный музей украинского изобразительного искусства, и сотрудники нашего музея организовали автобусную поездку в столицу специально для посещения столь громкой выставки. Киевляне приняли нашу делегацию радушно и предложили организовать встречу с египетским директором выставки, уточнив при этом, есть ли среди наших кто-нибудь, кто владеет английским. Все повернулись к Петровичу. Он поломался по обыкновению, но согласился побыть переводчиком. Неожиданностью оказалось то, что представительный седоголовый египтянин почему-то заговорил по-французски: - I уявляєш, Саша, Олег навiть оком не моргнув - почав з ним розмовляти французькою - восхищались музейные сотрудницы. Спустя несколько лет я, будучи уже на другой работе, рассказал об Олеге Петровиче тогдашнему управляющему львовским "Интуристом". Он загорелся: - Слушай, мне такие люди позарез нужны! Он кто по образованию - филолог? - Историк... - Вот, понимаешь, так всегда! Историка взять не могу - инструкция, брат. Учу польский В 1973 году меня повысили в должности, и я стал младшим научным сотрудником с замечательным окладом в 85р. Имея рядом столь замечательного полиглота, я загорелся идеей выучить еще какой-то язык. Еще какой-то на практике означало - польский. Как я уже говорил, кроме Кошевого, в музее многие его знали, и не воспользоваться такой возможностью было просто грех. Я купил себе учебник и небольшой словарь, за что тут же был подвергнут критике: - Саша - взмолился Олег - не надо начинать с учебника! Лучше прочитай штук сорок польских книжек. Они же простые! И потом - если уж покупать словарь, то выбирай всегда самый большой, какой найдешь. Всё равно потом придется это делать. Я начал не с польской классики. Насобирав у коллег несколько десятков "криминалув" - детективных повестушек в мягких обложках, засел за них. Сначала дело шло мучительно, но со второй или третьей книжонки полегчало. Когда я честно прочитал их штук двадцать, Олег сказал, что пора брать польские тургруппы. Я испугался - все знают, что читать на чужом языке - это одно, а разговаривать - совсем другое. Петрович был настойчив: - Бери группу и веди! - Да я не могу. У меня слов не хватает. - А их и не должно хватать - ты веди экскурсию по-русски или по-украински, но если можешь в предложение вставить хотя бы одно слово по-польски - вставляй. - Люди смеяться будут, Олег. - Ну и пусть смеются. Тебе надо научиться говорить! После такой психологической подготовки я пошел в бой на ни в чем не повинных польских туристов. Отдельные иронизировали: "Ma pan ten barbazynsky moskalsky akcent, kturego nigdy w zyciu nie potrafie sie pozbyc!"*, однако подавляющее большинство всячески старалось мне помочь. Иногда к группе подходил Петрович, улыбался: - Prosze panstwa, jak tam Leszek? Поляки становились серьёзными, качали головами: - Narod jest za Walensa!* В результате месяца через три-четыре я водил экскурсии по-польски довольно бойко, хотя... Случайно проходившая мимо научная сотрудница Галя Лебидь как-то остановилась, пару минут послушала меня, и после экскурсии подошла: - Слухай, взагалi по-польськi не можна перепитувати людей - "цо-цо?" - це все одно, що по-росiйськи спитати "чаво-чаво?", треба казати "проше?", або "пшепрашам?". - Дякую, Галюня, запам'ятаю. Беда была в том, что я и по-русски спрашивал именно так, как это она изобразила. Всё-таки "от станка" - это надолго. Туристы из Польши с нескрываемой иронией слушали мои пояснения о преимуществах социалистического реализма в искусстве, завидя написанные на картинах польскими буквами фамилии украинских художников, работавших во Львове до войны, высказывали догадки, что эти работы украдены у Польши (To wszystko porabowane u nas!) и, казалось, не всегда понимали, что Львов к этому времени уже не являлся частью Жечи Посполитой. Однажды после экскурсии начали расспрашивать меня о местонахождении кладбища Оброньцув (защитников) Львова. Я растерялся, потому что ничего ответить не мог. Увидя проходившего мимо директора Якущенко, обратился к нему за помощью - не подскажет ли он, где находится во Львове кладбище Оброньцув? Георгий Данилович исподлобья мрачно глянул на меня, потом перевёл взгляд на гостей и решительно отрезал: - Понятия не имею! Я почуял недоброе. Через двадцать минут директор зазвал меня в кабинет: - А на провокационные вопросы, Александр, отвечать надо так - не знаю и знать не желаю! Ты понял? - Если честно, то не очень. А что за "оброньцы", чёрт бы их побрал? Якущенко понизил голос: - Ну они же с ЗУНРом воевали, ты что, не знал, что ли? - Не знал - честно признался я. - Впрочем, это ещё полбеды, - директор засмеялся и заговорил ещё тише - от них и Семёну Михайловичу Будённому досталось! Кумекаешь? Через несколько дней я выбрал время и специально посетил руины того самого польского кладбища. Потом залез в довоенные путеводители по Львову - фотографии гордого Мемориала красовались на первых страницах. Однако... Фрески Феофана Грека Ситуации с моей малограмотностью и уровнем культуры бывали и похуже. На одной из первых сессий в институте нам рассказали, что в Московском Успенском Соборе в Кремле сохранились фрески Феофана Грека и объяснили, что вообще-то их посетителям не показывают, но если хорошенько попросить - могут показать. В 1973 или 74-ом году я отправился посмотреть столицу. Пришёл в Кремль, зашел в Собор, подошёл к какой-то миловидной женщине, которая показалась мне сотрудницей и, продемонстрировав свое удостоверение научного сотрудника Львовского музея украинского искусства, попросил показать росписи Феофана Грека в Похвальском приделе. Женщина посмотрела на меня с мягкой укоризной: - Снимите, пожалуйста, головной убор! Всё! Я уже не хотел смотреть на замечательные фрески. Видимо, под Успенским Собором не было подвалов. Если бы они были - я бы немедленно провалился в них от стыда. Чёрт возьми, ведь в своём городе я каждый день по пять раз говорю посетителям - снимите, пожалуйста, головные уборы. В музее. А тут Собор всё-таки! К этому моменту женщина успела рассмотреть моё потёртое удостоверение, и вдруг лицо её преобразилось: - О, так вы из Львовского музея украинского искусства? Вы работаете вместе со Свенцицкой, да? Я замялся. Конечно, я работал вместе со Свенцицкой, если считать совместной работой то, что я каждый день вежливо здоровался с ней... Москвичка оживилась и стала кого-то звать: - Девочки, идите быстро сюда! Тут научный сотрудник из Львова приехал - он вместе с Верой Илларионовной работает! Пришли девочки, откуда-то появилась связка огромных ключей и меня торжественно повели через несколько массивных дверей по каким-то винтовым лестницам. Привели, включили свет и сказали: - Вот... Я мял в руках злополучную шапку. От меня ждали чего-то умного. Умного я не мог. Напыжиться и сказать глупость - тоже. Потоптавшись две минуты, я выдавил из себя "Спасибо!" и направился к выходу. Разочарованные москвички молча семенили за мной. Я чувствовал себя идиотом. Это был тот самый случай, когда чувства меня не обманывали. Через несколько дней я вернулся домой, запомнив для себя следующее: Москва - большая - это раз! Интересоваться надо только тем, что тебе действительно интересно - это два! При входе в храм - сними шапку, идиот - это три! Экскурсовод В сезон каждую неделю музей принимает два-три турпоезда. Организованный турист - наш хлеб. Сегодня с вокзала приехало сразу несколько автобусов с туристами из Перми. Уютный засаженный цветами двор заполняется толпой экскурсантов. На крыльцо выходит заведующий массовым сектором Иван Емельянович Суховей - бывший майор-танкист, ветеран 3-ей Гвардейской танковой армии: - Товарищи туристы, попрошу всех организованно! - звучит его командный голос, - третий вагон собирается под ёлочкой, четвёртый - в районе лавочек-скамеечек, пятый остаётся у входа.... Организованно! Сейчас к вам выйдут наши лучшие экскурсоводы и ознакомят вас с украинским искусством! Из рабочих комнат на крыльцо подтягиваются "лучшие экскурсоводы": Оксана Рыботицкая и Васыль Откович,* Олег Кошевой и Геня Дзядык, стройная, как лань Галя Лебидь и Любочка Волошин. Люба когда-то перенесла полиомиелит и ходит, опираясь на костыль и палку. Болезнь не помешала ей закончить сначала медицинский институт, а потом искусствоведческий факультет Ленинградской Академии Художеств. Вообще-то по совести ей не надо бы водить экскурсий, но она не позволяет себе поблажек и рассказывает о нашем искусстве с таким вдохновением, что в книге отзывов сплошные благодарности Любови Васильевне Волошин. Правда, российские туристы никак не могут понять, почему это женщина - Волошин, и начинают забавно объяснять Любе, что она - Волошина. На Любином лице появляется гордое выражение и она с вежливой, но непреклонной улыбкой повторяет: - Нет, вы уж пожалуйста напишите правильно. Я - не Волошина, я - Волошин! Выхожу к своей группе и я. Представляюсь: - Хохулин Александр Васильевич - я ваш экскурсовод, здравствуйте, товарищи! Мне нестройно отвечают. Тут же немолодой мужчина, доверительно понизив голос, осторожно осведомляется: - Ну, как тут у вас? - Простите, в каком смысле - как? - делаю вид, что не понимаю я. - Ну... тихо? - Вы лучше прямо спросите, что вас интересует - я отвечу. - Бандеры не постреливают? - наконец решается он. Я успокаиваю его: - Да вообще-то лет двадцать уже не постреливают. А вы что, там у себя до сих пор думаете, что мы вечно воюем? Турист смущается: - Да так, знаете ли... Я начинаю вести экскурсию, хотя настроение слегка подпорчено - вот уж вбили людям в головы стереотипы: на западе Украины живут бандеровцы, которые всегда воюют.* А мы вообще-то здесь все - нормальные люди. Стрелять любим друг в друга не больше, чем другие, а может и поменьше. Евген Дзындра По-моему, со второго или третьего курса института я начал писать курсовые работы о скульптуре. Из чисто прагматических соображений - о советской скульптуре Львова. Тема эта даже несколько неожиданно для меня оказалась очень интересной. Еще перед войной на проспекте Ленина взгромоздили огромный монумент Советской Конституции, который простоял что-то около года. Называть его монументом сложно, потому что он был сделан, кажется, из гипса. После войны в городе просто не было своих достаточно квалифицированных скульпторов, чтобы ставить памятники. Посему ныне снесённый памятник выдающемуся террористу и разведчику Второй мировой войны Николаю Кузнецову ставили не коренные горожане, а памятник Ленину (естественно, тоже снесённый) ставил москвич Меркуров. Меркуров был известным советским скульптором, в 1924 году ему даже поручали снять посмертную маску с Владимира Ленина, и я поначалу удивился, как это его занесло в наш город. Кто-то посоветовал мне обратиться за помощью к скульптору Евгену Дзындре, который в конце 40-х - начале 50-х годов был членом правления Союза Художников. Евген Васильевич оказался уже немолодым мужчиной маленького росточка, который знал о львовской скульптуре всё. Когда я начал расспрашивать его о памятнике Ленину, он оживился: - Прошу пана, та того Меркурова тут i не було! Цей пам'ятник нам прислали у вагонi i наказали поставити на центральнiй площi. От ви менi скажiть, шановний, де в нас центральна площа? О тож-то! Не могли ж ми його поставити на площi Ринок. Ми в Спiлцi довго радились i прийшли до висновку, що треба його поставити перед Оперою. Але коли його почали збирати, то я побачив, що плити цоколя є зовсiм не припасованi! Прошу пана, та то була портацька робота! Та там були такi шпари - рука влазила! Я тодi знайшов у мiстi майстрiв, якi робили пам'ятники ще перед вiйною i вони вручну припасували кожну плиточку! Цей пам'ятник - Дзындра помолчал, подыскивая выражение - цей пам'ятник по своїх технiчних якостях є може i найкращим у Львовi! Принаймнi вiн нiколи так не потече, як цей... монум?єнт. Слово монумент Евген Михайлович произносил по-русски и оно у него как-то странно звучало: монумьент. Мне показалось, что это слово почему-то было ему несимпатичным. Говоря о "текущем" монументе, он явно намекал на монумент Советской Армии, из швов которого действительно вечно тёк раствор, из-за чего солдаты драили его перед каждым праздником, словно латунную бляху. В одну из встреч я начал расспрашивать Дзындру о Холме Славы. Место это, известное каждому львовянину, (впрочем, в наши дни уже вряд ли) выглядело в те годы довольно странно: обилие литой бронзы и выщербленая, осыпающаяся штукатурка ограды. Дзындра пожал плечами: - Як то було? Дуже просто - я зробив проект i понiс його на затвердження до мiськради. А менi його забракували. Розумiєте, я запроектував архiтектурну частину з пiсковику. Пiсковик - то такий скромний камiнь, але то наш камiнь - з нього пiвмiста збудовано i нiчого - стоїть! А там тодi сидiв той... (он назвал фамилию известного в послевоенные годы человека), i вiн менi каже "Нам государство выделило два миллиона рублей и все должно быть - бронза и гранит!" Ну то, прошу пана, маєте зараз i бронзу, i гранiт... Он помолчал, горестно махнул рукой и грустно продолжил: - А ще менi сказали, що мiй проект неправильний, бо в мене були всi поховання поруч, а цей (он опять назвал ту же неприятную ему фамилию) сказав, що то мають бути окремо захоронення вищого командного складу i нижчого, тобто рядового складу. А я йому на то вiдповiв, прошу пана, що їм Там вже все одно, i вищому складу i нижчому - вони Там вже всi є рiвнi! Спустя еще лет пятнадцать я, идя по Козланюка, обогнал Евгена Васильевича. Он тяжело поднимался в гору. Я поздоровался. - А, то ви, прошу пана - узнал меня старый скульптор - а я, ви знаєте, йду собi так потихеньку i думаю - до чого ми йдемо? - З чого це вас потягнуло на такi фiлософськi роздуми - поинтересовался я. - Ви знаєте, в мене вчора був старий приятель. Вiн на одному пiдприємствi працює начальником цеху. I вiн менi розповiдає, що два днi тому пiдлеглий, звичайний робiтник, я дуже перепрошую, пiслав його на три букви. Ви розумiєте? I вiн нiчого не може йому заподiяти! Я вам скажу, що так не повинно бути. Якщо звичайнi робiтники будуть посилати своїх керiвникiв далеченько, а вони їм нiчого не можуть зробити, то куди ми йдемо, прошу пана? Я не нашелся с ответом. Еще через пару лет Евгена Васильевича не стало. Проходя по городскому кладбищу, я узнаю чужие памятники, сделанные из скромного песчаника этим добротным скульптором. А тогда, узнав от Дзындры и из других источников о истории Холма Славы, я решил посвятить ему одну из курсовых работ. Добросовестно перечислил все памятники, детально описал их, как умел, и отправил работу в Киев. Почему-то мне казалось, что киевские профессора не очень хорошо знают памятники нашего скромного Пантеона. Я понял свою ошибку, когда приехал в Киев на очередную сессию. В голосе доцента Леонида Владича звучало искреннее недоумение: - Хохулин, ну как же вы могли такими одинаковыми словами описать такие разные памятники? Ведь Клятва гвардейцев и Родина-Мать - это работы нашего гениального украинского скульптора Лысенко! Посмотрите, какая мощная пластика, как он умело играет объёмами - ведь у него же это просто прекрасно сделано! Скульптура! И потом - даже как-то неудобно напоминать - ведь образ Родины-Матери - Пьета! Богородица, оплакивающая своего сына - это же вечная тема искусства, а вы об этом - ни слова! А вот популярный в вашем Львове Воин со знаменем на могиле танкиста Марченко - это работа Василия Форостецкого. Поймите меня правильно - Вася Форостецкий - замечательный художник, но он вообще-то не скульптор. Он график. Заказ этот попал ему случайно, и он его и сделал, как график - нарисовал на скульптуре меленькие складочки на гимнастёрочке, надробил, намельчил - неужели вы этого действительно не видите? После сессии я вернулся домой и сразу пошел на Холм Славы - посмотреть на разницу. Посмотрел. Увидел. Если вы будете там - посмотрите тоже. Искусствоведом быть не обязательно - чёрт его знает, как я сам не заметил. * "Комсомольский вожак" В это время на работе приключилась у меня неприятная история. Вскоре после прихода в музей меня избрали секретарём комсомольской организации. Я честно отбарабанил год - мне было не привыкать. Меня избрали ещё раз. Я честно отбарабанил ещё раз. Мне сказали, что изберут опять, и я запротестовал. Объяснения, что мне скоро тридцать лет и что я не могу вечно шагать по жизни с пионерской дудкой и барабаном в руках, секретарём парторганизации во внимание не принимались. Напряжение нарастало. Секретарём парторганизации у нас была женщина, заведующая тем самым отделом советского искусства, в котором я трудился. Женщина была, может, и хорошим человеком, но с мелкими недостатками. Во-первых, она любила на партсобраниях характеризовать чью-то деятельность, как "сифизов труд", а во-вторых, глядя тебе в глаза, могла сказать: "Я никогда не думаю о себе, я всегда думаю только о благе нашей партии!" От этого подчас подташнивало даже меня - коммунистического фанатика. Несколько дней подряд она, завидя меня, тут же начинала скороговоркой: - А ты, Саша, между прочим, порядочная свинья! Я для тебя столько хорошего сделала, а ты даже нашими комсомольцами не хочешь еще годик покомандовать. Потому что ты - свинья! Свинья! Я это давно подозревала! А я к тебе так хорошо относилась, неблагодарный! Кончилось всё это плохо. Зайдя в комнатушку дежурного по музею, где я болтал о чем-то с Галюней Лебидь, она опять завела эту животноводческую тему, и я сорвался. Вытолкав зачем-то из комнатки Галю, я злобно осведомился, как долго она будет еще меня доё...вать этим секретарством и объяснил достаточно простыми выражениями, что секретарём комсомольской организации музея я не буду. Окончательно! После чего тут же поднялся на второй этаж и написал заявление об уходе по собственному желанию. На следующий день на работе появился пребывающий вообще-то в отпуске Георгий Данилович. Директор пригласил меня в кабинет: - Александр, ну к чему это мальчишество и горячность? Ты что, не знаешь нашей (он назвал по имени-отчеству секретаря парторганизации)? А я её знаю лучше, чем ты, и поэтому - он вытащил из ящика стола мое заявление и картинно разорвал его перед моим носом. Иди, Александр, работай, подберём мы другого комсомольского вожака. Я встал и повернулся к двери. Якущенко остановил меня жестом: - А посылать секретаря партийной организации - не надо. Нехорошо. Тем более - женщину! Я получил первое в своей жизни партийное взыскание - постановку на вид "за проявленное неуважение к старшим товарищам по партии", но работать в музее остался. Не вожаком. Национальный музей во Львове Обидно, когда говоришь знакомому, что работаешь в музее украинского искусства, а он тут же тебя перебивает и говорит: - Знаю! Это тот, что рядом с главпочтамтом. - Нет, - отвечаешь грустно ты - это Картинная Галерея, музей он находится не там, а... - Знаю! - опять радостно восклицает собеседник - там, где поворот на Горького... - Опять не угадал - это Этнография... - А где же тогда украинского искусства? - озадачивается знакомый. - На Драгоманова, такое здание красивое - подсказываю я. - Ага... - с трудом вспоминает собеседник, - да, да, нас когда-то из школы водили. И настроение ему что-то рассказывать как-то сразу пропадает. Плохих музеев не бывает. Есть музеи победней, есть побогаче, но в каждом из них обязательно найдутся хоть один-два завернутых на всю голову музейщика, страстно любящих свою коллекцию, одевающихся за свою музейную зарплату чёрт знает во что и питающихся неизвестно чем, но твёрдо убежденных в том, что их собрание самое лучшее в округе и очень нужное людям. При этом они, безусловно, правы! Однокурсница Наташа Кухар-Онышко, работавшая в Николаевском областном краеведческом музее, рассказывала в своё время, что несколько своих отпусков посвятила поездкам по Украине. Выбирала, к примеру, северную или восточную Украину и целый месяц ездила по маленьким городкам и посёлкам - изучала их музеи. "Ты не поверишь - говорила она мне - какие сокровища можно встретить в музеях заштатных райцентров, какие люди там работают!" * Впрочем, общеизвестно, что тот музей, о котором рассказываю я, никак нельзя отнести к провинциальным. Национальный музей во Львове был основан в 1905 году, * как Церковный, по инициативе митрополита Андрея Шептицкого. Во всех документах музея митрополита просто называли Основником. Со дня основания музея и до начала пятидесятых годов его практически бессменным директором был Илларион Семёнович Свенцицкий. Вдумайтесь - при Австро-Венгрии , при ЗУНРе, при Польше, при "первых Советах", при немецко-фашистской оккупации и опять при Советской власти этот человек неизменно возглавлял официальное учреждение. Правда, незадолго до войны его пытались заменить другим, но это даже как-то неловко вспоминать. За полвека Свенцицкому, пользуясь доверием и поддержкой Митрополита Андрея, удалось собрать невиданные богатства. Около пяти тысяч икон, несколько тысяч образцов деревянной скульптуры и декоративной резьбы по дереву, десятитысячная коллекция старопечатных и рукописных книг, пятнадцать тысяч гравюр и рисунков, коллекции нумизматики и сфрагистики, необъятное собрание народного искусства - всё перечислить просто невозможно. Я называю цифры тридцатилетней давности, теперь они поменялись, и не в меньшую сторону! Только благодаря Иллариону Свенцицкому музей практически не пострадал во время войны. Правда, он серьёзно пострадал уже позже, когда ведомство моего покойного отца вывезло и уничтожило несколько грузовиков произведений искусства, признанных идеологически вредными. После отхода от дел Свенцицкого в музее поменялись несколько директоров, надолго задержался в те годы лишь один из них - Георгий Данилович Якущенко. Кажется, в конце 1974-го он пригласил меня к себе. - Слушай, вот какое дело: хотим мы создать в музее кабинет графики. У нас же больше четырнадцати тысяч гравюр и рисунков есть, а хозяина у них нет - сам знаешь, папки в подвале на полу лежат. Я тебе честно признаюсь, уже двум сотрудникам поопытнее тебя предлагал - отказываются. Там же учёт запущенный, половина заинвентаризована, часть только по книгам поступлений проходит, а что-то и вообще никак. Так они мне, представляешь, говорят, что я их хочу с этой графикой в тюрьму засадить. Может, возьмешь ты, Александр? В те годы, когда я честно приносил домой свою музейную зарплату - тридцать в аванс и сорок в получку, Кристина, продолжавшая работать на заводе и прилично зарабатывавшая, иногда с досадой говорила: - Саша, ты знаешь, оставь себе эту твою зарплату! Тебе ведь тоже нужны какие-то карманные деньги, на сигареты будет, в конце концов! Поэтому раздумывал я после директорского предложения недолго: - Дадите должность хотя бы старшего научного сотрудника - возьму, отчего не взять. Так я стал заведовать кабинетом графики. К моей зарплате добавили двадцатку. Преподаватели КГХИ Незаметно я перешел на третий курс своего института. Киевский художественный институт, несмотря на свой статус главного художественного ВУЗа Украины, был очень маленький. Заочное отделение искусствоведов было самым многочисленным - пятнадцать студентов. Гордых мужчин в группе было два - я да Миша Пензеник родом из Мукачево, остальные были представительницами более красивой половины человечества. К третьему году учёбы не только мы знали всех преподавателей, но и они знали каждого из нас в лицо, по имени и по фамилии. Атмосфера в институте была интеллигентной, великодушной и, как бы сейчас сказали - толерантной. Величественным и вальяжным приходил на лекции профессор Белецкий, вопреки внешнему виду демократичный до изумления: - Понимаете, товарищи, история искусства азиатских стран - это такое огромное богатство и разнообразие, которое постигнуть невозможно. Это только непосвященным кажется, что искусство, скажем, Вьетнама такое же, как в соседней Камбодже. На самом деле они очень разные. Я уже не говорю об огромном пласте китайской культуры и искусства. Откровенно говоря, товарищи, я и сам не очень-то хорошо в этом всём разбираюсь, хотя когда-то давно даже написал книгу о китайском искусстве. Был у меня такой грех молодости. Естественно, требовать от вас, заочников, чтобы вы все это выучили, - было бы просто неэтичным с моей стороны. Поэтому давайте договоримся так: я раздам каждому из вас по одному небольшому вопросу, вы подготовитесь и на экзамене по очереди расскажете, кто что выучил. Надеюсь, это принесёт вам больше пользы, чем лихорадочные попытки выучить за оставшиеся три дня то, на что даже очень трудолюбивому человеку обычно не хватает жизни. Не возражаете? Мы выразили свой бурный восторг. Профессор засмеялся: - А на завтрашнюю лекцию я вам обязательно принесу посмотреть несколько настоящих китайских акварелей на рисовой бумаге. Вам, будущим искусствоведам, будет полезно хотя бы подержать их в руках. По сложившейся традиции все экзамены первыми сдавали мы с Мишей - это давало возможность девчонкам придти в себя и, при надобности, воспользоваться шпаргалками. В этот раз две сокурсницы взбунтовались: - А почему это всегда вы с Пензеником первые? Может, и мы хотим первыми! Мы не возражали. На экзамене вызвавшаяся отвечать первой сокурсница мекала, бякала и мямлила что-то невразумительное. Платон Александрович удивленно поднял брови: - Как вы считаете, товарищи, каким баллом я должен оценить этот ответ? Мы с Пензеником переглянулись - было неловко. Девки бесстыже закричали "Пять, пять!" Лицо профессора приобрело слегка ироничное выражение: - Хорошо, я поставлю за этот ответ пять баллов. В конце концов, вы вместе готовились, да и вообще лучше знаете, кто чего стоит. А может, товарищи, вы мне просто продиктуете, кому какую оценку поставить? На такой вариант у нас не хватило бессовестности, и дальше этот семинар в виде экзамена пошел как по маслу. Лекции наши преподаватели читали обычно по-русски, хотя бывало, что достаточно неожиданно для нас они прочитывали пару на безупречном украинском. Если я не ошибаюсь, такое любили практиковать всё тот же Платон Александрович Белецкий и Людмила Семёновна Миляева. В КГХИ из работников Львовского музея учился не только я. Одна из сотрудниц, окончившая институт несколькими годами раньше меня, со смехом рассказывала: - Здаю я iсторiю античного мистецтва Людмилi Миколаївнi Сак i ставить вона менi за вiдповiдь три. Та я дiйсно погано вiдповiдала, але так менi не хотiлося тої трiйки! А я набралася нахабства i кажу їй - ви менi тому трiйку ставите, що я вам по-українськи вiдповiдаю. А вона подивилася на мене i такою класною українською мовою менi каже: "Шановна, ви можете менi вiдповiдати по-англiйськи, по-нiмецьки, по-французьки чи латиною, не згадуючи вже про українську - я би вас зрозумiла по всякому, аби ви тiльки хоч що-небудь знали!" Однажды я вычитал в расписании лекций чисто галицкую фамилию незнакомого нам преподавателя истории архитектуры и тут же предупредил коллег, что сейчас мы наверняка услышим лекцию на настоящем западноукраинском диалекте. В аудиторию зашел мужчина средних лет и начал читать лекцию действительно по-украински, но с невообразимо диким русским акцентом. Мне врезалось в память знакомое аканье: - Пазаторiк, кали київськи метробудiвельники вели сваї работи, вани наткнулись на дуже iнтереснi знахiдки. Ми, канешно, негайно разпачали там разкопки... Бедняга неотрывно смотрел в свои записи, запинался, заикался и откровенно мучился. В перерыве я поинтересовался, зачем он так страдает, и предложил перейти на русский. Он посмотрел на меня недоверчиво: - А что - можно? - Все по-русски читают - объяснил я. Он вздохнул с облегчением: - Ну и слава Богу! А я думал - у вас нельзя, всё-таки художественный институт. Вторую половину пары он читал легко и свободно. Происхождение его чисто галицкой фамилии так и осталось для меня загадкой. "Взятка" Взяточничества в институте не было. Во всяком случае, мне о нем ничего не было известно. Тем не менее, один экзамен я все-таки сдал "за взятку". Дело в том, что "немцами" в группе были только мы с Пензеником. Остальные учили английский. Кажется, третий курс был последним, на котором еще изучали иностранный язык - надо было сдавать "окончательный" экзамен. Незадолго до сессии наша преподавательница ушла в декрет, и в аудитории появился новый преподаватель - Богдан Михайлович. * Добродушно-иронично глянув на двух оболтусов, напряжённо ожидавших его, он поздоровался на характерном украинском. Сомнений быть не могло - перед нами был типичный галичанин. Я ответил ему, срочно переключившись на галицкий регистр. Он сел, начался урок. В те годы я, разговаривая по-украински, в случае словесного затруднения старался подыскать не русское, а польское слово-синоним. Услышав это, Богдан Михайлович вдруг перешел на польский. Я ответил и, улучив момент, подмигнул Пензенику - контакт был найден! В четверг закончилась последняя пара - завтра надо было сдавать экзамен. Мы с Мишей выходили из института с неспокойным сердцем - немецкий мы всё-таки знали отвратительно. Присели на лавочку, закурили. В дверях института показался Богдан Михайлович. Пензеник заговорщицки повернулся ко мне: - Слушай, Саша, давай пригласим его на сто граммов! - Да не умею я этого, и неудобно как-то... - Экзамен завтра, а тебе, черт возьми, "неудобно"! Скажем, что у тебя день рождения, да и все дела! Решено. Мы догнали поднимавшегося по Смирнова-Ласточкина преподавателя и, перебивая друг друга, пригласили на сто граммов по поводу моего дня рождения. Богдан Михайлович посмотрел на нас понимающе: - Взагалi я того собi не дозволяю, але ви ж заочники - добре, хлопцi. Я зараз заскочу на основну роботу - залишу там папери, а ви тим часом вiзьмiть що-небудь. Он ненадолго ушел, а мы с Мишей в ближайшем гастрономе купили бутылку только появившейся тогда новой водки "Старокиевская" красивого медового цвета. Вернувшийся Богдан Михайлович глянул на бутылку и взмолился: - Хлопцi, ви тiльки не подумайте, що я вимахуюсь, я сам вiзьму пляшку. Розумiєте - я кольорових горiлок не п'ю - виключно бiлу. Мы заверили его, что никаких проблем нет, и тут же взяли бутылку "Столичной". Зашли в кафе и под немудрёную закуску быстренько приговорили "Столичную". В следующем кафе взяли еще по сто пятьдесят, потому что было явно мало. После ста пятидесяти Богдан Михайлович временно отказался от своих железных принципов и нам прекрасно пошла медовая "Старокиевская". Глубокой ночью мы завершали встречу на пустынных склонах Днепра, вооруженные несколькими бутылками "Бiлого мiцного". Начатая еще днём, продолжалась горячая дискуссия по национальному вопросу. В роли дискутантов выступали мы с Богданом Михайловичем, Миша олицетворял независимый глас народа. Богдан Михайлович, оперируя неопровержимыми фактами, горячо доказывал, что "москалi нас гнобили, гноблять i далi так буде, поки ми не станемо з колiн!". Я, естественно, старался привести контраргументы, блистая остроумием и сарказмом. Богдан Михайлович не оставался в долгу, глас народа периодически нас разнимал. Потом при свете Луны мы проводили преподавателя домой и отправились спать к Мише, у которого я тогда остановился. Утреннее отрезвление было драматичным. Пензеник страстно вопрошал меня: - Хохулин! Мы зачем вчера пригласили преподавателя?! - Чтобы выпить, у нас же сегодня экзамен - вяло защищался я. - А зачем ты, мудило, его дурнем называл, если у нас сегодня экзамен? - Так спорили же... - А рубашку зачем ему порвал? - Врёшь! - не поверил я. Миша только посмотрел на меня выразительно и с отчаянием махнул рукой. С тяжелого похмелья, с отваливающимися головами и тревожно бившимися сердцами мы ждали в институтском коридоре Богдана Михайловича. Он появился вовремя, неожиданно бодрый и весёлый, по-приятельски сунул нам руку: - Привiт, Сашко, привiт, Михайло! Заходiть, хлопцi! В аудитории он бесстрастно рассадил нас подальше друг от друга и вручил тексты для перевода. Мне досталась польская "Мозаика" - небольшое пособие по изучению немецкого языка, в котором простенькие немецкие тексты сопровождались столь детальным словариком, что это перевел бы даже первоклассник. Пензенику Богдан Михайлович вручил путеводитель по Киеву "Die Stadt Kiev" и поручил перевести страницу. За пятнадцать минут я справился со своим заданием и предъявил его экзаменатору. - Молодець, Cашко, давай залiкову - маєш пять за нiмецьку мову. - Дякую, Богдан Михайлович, а можна я ще побуду в аудиторiї - почекаю на Михайла? - Можна - махнул рукой он. Я опять уселся на свое место. Миша периодически оглядывался на меня глазами мученика и отрицательно качал головой. Через несколько минут к нему подошел Богдан Михайлович: - Ну, що, Михайло, як справи з перекладом? - Та дуже складний текст попався - перекладаю - неуверенно бормотал в ответ Миша. - Ну давай, давай - перекладай. Богдан Михайлович похлопал его по плечу и сел на свое место. В течение ближайших десяти минут он подходил ещё дважды - Миша только смотрел на него страдальчески. Я болел за друга. Он подошел опять: - Ну що, Михайло, переклав? - Та вже завершую, Богдан Михайлович, - оправдывался Пензеник - слiв просто багато незнайомих... - Слухай, Михайло, я тобi щось скажу. Ти - не Михайло! Ти - Петре! С этими словами учитель забрал у Миши злополучный путеводитель, перелистнул его на несколько страниц назад, ткнул пальцем в аналогичный русский текст и сунул его Мише под нос: - Ти - Петре! За то одержиш з нiмецької мови - чотири! Хорошие были преподаватели в Киевском Государственном Художественном институте. Все. Кабинет графики А на работе я все наводил порядок в своем кабинете графики. Директор выполнил обещание и выделил под кабинет отдельную комнату. По моим чертежам изготовили шкафы с несколькими сотнями полок, на которых я и размещал свои богатства. Зашёл ко мне недавно работающий у нас заместитель директора по науке Васыль Васильевич: - Олександр Васильович, а яку загальну кiлькiсть графiки ми маємо на сьогоднiшнiй день? - Бiля чотирнадцяти з половиною тисяч. - Що значить "бiля"? Ви що, точної кiлькостi не знаєте? - А я i не можу її знати - ще не всi речi пройшли повну iнвентаризацiю. - Я вам не говорю про iнвентаризацiю, треба просто порахувати кiлькiсть, та й все! - Їх не можна порахувати, бо вони ще не пройшли iнвентаризацiї. - Чому це "не можна" - начал раздражаться Васыль Васильевич - якщо ви не можете самi, ми дамо на допомогу людей! То все ж таки твори мистецтва - матерiальнi цiнностi, принаймнi кiлькiсть ми зобов'язанi знати! - Та вони ж не пройшли наукової iнвентаризацiї! Хлопнув дверью, он вышел. Тут - разъяснения. Сразу после поступления в музей каждый экспонат записывается в так называемую Книгу поступлений. Записывается кратко, в одну строчку - автор, название, техника исполнения, размеры, датировка, источник поступления, после чего на экспонате проставляется номер записи в Книгу поступления. После этого вещь направляется в один из отделов, где сотрудник этого отдела составляет ту самую карточку с научно-инвентарным детальнейшим описанием. Затем это описание желательно каллиграфическим почерком вносится в святая святых - Книгу Главного Инвентаря и номер этой записи опять же проставляется на экспонате, после чего он считается окончательно учтённым.. После ухода Васыля Васильевича я кинулся к своим полкам и без особого труда нашел подходящий инвентарный сюрприз. На сложенном вдвое небольшом листе бумаги рука Джованни Баттиста Тьеполо изобразила тушью три женские головки - одна слева и две справа. На обороте листа были ошибочно проставлены два номера Книги поступлений, в которой и были соответствующие записи: под номером 14444/36 - "начерк жiночої голiвки", а под 14444/37 - "начерк двох жiночих головок". Других номеров не было. Схватив лист, я побежал в комнату, где вместе с другими сотрудниками сидел зам. по науке: - Василь Васильович, оце в мене в руках - скiльки творiв мистецтва? - коварно спросил я, протягивая ему рисунок. - Аркуш один, отже i твiр - один - уверенно ответил он. - Звернiть увагу, на зворотi два номери Книги вступу i, якщо вiрити документу, ви тримаєте в руках двi окремих одиницi збереження, тобто два твори. А головок маємо в наявностi взагалi три! Ну то скажiть менi ще раз - скiльки мистецьких творiв ви тримаєте в руках? Васыль Васильович растерянно молчал. Я забрал у него злополучный листок и торжествующе вышел, хлопнув дверью. На следующий день меня зазвал в кабинет Георгий Данилович. - Александр, ты, может, и прав с этой инвентаризацией, но нельзя же так, прилюдно, позорить зама по науке! Он же мужик-то - хороший! Ну, недавно он у нас работает, ну не вник ещё в детали, но человек-то нормальный, а ты его вот так, при всех.... А он сегодня пришел ко мне, говорит - ночь не спал... Нехорошо, Александр. Тогда я не согласился с Якущенко, а сегодня понимаю, что он был прав. Как и я, Васыль Васыльович давно уже не работает в этом музее, но при встречах мы с ним здороваемся на улице. Если ему попадутся на глаза эти строки, то уж... - был молод я, а посему - горяч и бестактен. Штучне харчування Закончился очередной рабочий день. Шагаю к дому по Дзержинского рядом ещё с одной музейной сотрудницей - нам по дороге. Я что-то безудержно болтаю, она вроде бы слушает. Проходя мимо здания областного управления КГБ, невзначай поворачиваю голову к спутнице и вдруг замолкаю: она смотрит на КГБ с такой жгучей ненавистью, что моя болтовня застревает в горле. - Ти чого це? - спрашиваю я, - Може, доводилося тут бувати? - Доводилось... - она отводит взгляд в сторону. Директор мне в своё время говорил, что некоторые молодые сотрудники вызывались в КГБ "для профилактики". Гордый своими познаниями, я снисходительно успокаиваю: - Та ти особливо не переймайся. Наскiльки менi вiдомо - не ти одна з молодi нашого музею тут побувала. Насмешливый взгляд: - Саша, що тобi може бути вiдомо, якщо ти взагалi росiянин! Якщо вже ти хочеш знати, то з молодих спiвробiтникiв нашого музею тут бували всi. Всi без винятку! А тобi про це нiхто не говорить, бо ти, вибач, будь ласка, - москаль! - А за що тебе сюди тягали, якщо це не страшна таємниця? Она машет рукой и неохотно рассказывает: - Я тодi вчилася на українськiй фiлологiї, а працювала друкаркою. Пiдiйшла до мене однокурсниця i попросила передрукувати її вiршi. Та там були її дитячi вiршики. А через пiвроку в Канадi вийшла її книжка, i там були вже не тiльки дитячi... - I що? - Та нiчого. Викликали мене сюди i спитали дуже гарною українською мовою, чи хочу я закiнчити свiй унiверситет, а мiй чоловiк - свiй Полiтехнiчний? Та мене там не дуже довго тримали - всього чотири години. А за цi чотири години в мене молоко перегорiло - дитина перейшла на штучне харчування. Ти того не розумiєш... Да, чёрт возьми, подумал я ещё тогда - вряд ли какой-нибудь музей в России или даже на востоке Украины может похвастать таким пристальным вниманием наших доблестных органов к своим сотрудникам. Главный хранитель За довольно короткое время мне удалось навести со своей графикой относительный порядок. Я уже неплохо ориентировался в том, что где у меня лежит - когда речь идет о полутора десятках тысяч листов нескольких сот авторов - это тоже не так мало. Появилась способность по инвентарному номеру определять и ориентировочную дату поступления экспоната, и автора либо конкретную коллекцию и тому подобное. Короче, фондовик вроде начал получаться. К этому времени мне уже реально иногда приходилось общаться по работе и с Верой Илларионовной Свенцицкой. Я уже давно понял, что никакая она не "старушка-божий одуванчик", как когда-то мне неискренно сказал Якущенко, а женщина волевая и целеустремленная, которой и сам директор, кстати, всегда побаивался. Директор музея представлял своё ведомство перед партийными органами и областным управлением культуры. Неформальным лидером коллектива и представителем музея в кругах интеллигенции всегда была Вера Илларионовна. Кабинетом графики я заведовал года полтора или два. Наверное, был бы на этой должности и дальше, но из музея ушёл Главный хранитель. Надо было искать ему замену и взгляд дирекции остановился на мне. Работник фондов, молодой, член партии, а знаний и опыта наберётся - так или приблизительно так тогда мотивировали подобные решения, и в 1976-ом, через четыре года после прихода в музей я стал Главным хранителем. Замечу без ложной скромности, что Главный хранитель, которого принято приравнивать к заместителю директора по фондовой работе, в любом музее является человеком влиятельным. Оно и понятно - он сидит на фондах. Из 70 тысяч единиц хранения, которые тогда сберегались во Львовском музее украинского искусства (в залах было выставлено менее 2%), 34 тысячи находились на моем ответственном материальном хранении. Тридцать четыре тысячи экспонатов разных групп хранения в художественном музее - это много. Это слишком много для одного человека, потому что обычная человеческая голова помнить столько не в состоянии. Впоследствии я раздал большую часть другим хранителям, оставив у себя то, что и был обязан хранить в первую очередь - драгметаллы, спецфонды и т.п. Очередная институтская сессия пришлась на время приёма-передачи ценностей, и областное управление культуры обратилось в институт с письмом, в котором просило разрешить мне сдать сессию попозже. Осенью 76-го я поехал ее сдавать. В свободные дни ходил по фондам киевских музеев, смотрел, как дела у коллег. Впечатления были разными. Главный хранитель одного из знаменитых столичных музеев с гордостью показывала мне свои богатства: - Вы знаете, у нас около пятисот произведений в экспозиции и почти столько же в фондах. Конечно, у нас ещё куча проблем - вот, например, не на всех картинах в фондах есть красивые этикетки - хотим сделать. Я вспомнил про себя, что у нас в хранилище древнего искусства красивых этикеток не имеется даже на стеллажах с иконами, а самих икон пять тысяч и на них тоже вспотеешь этикетки рисовать. Промолчал. Потом эта симпатичная женщина продемонстрировала мне на своем столе деревянную коробку с четырьмя каталожными ящичками: - Наша музейная картотека! - Хорошая картотека - согласился я и опять вспомнил свою бывшую картотеку кабинета графики, которая с трудом помещалась в объемистом специальном шкафу. В общем, проблемы у нас с ней были непохожими. Сказанное абсолютно не означает, что музей был плох - он был и остается сейчас действительно знаменитым и очень хорошим - просто его достоинства были не в количестве экспонатов. И ещё один киевский музей - очень известный и очень богатый. Главный хранитель показывает фонды. Спрашиваю, сколько единиц хранения? Шестьдесят пять тысяч. А сколько людей являются хранителями? Все экспонаты на мне - отвечает женщина. Я молчу, но понимаю - тут порядка нет и вряд ли может быть - слишком много. Кстати, через несколько месяцев мои подозрения подтвердились - был грозный приказ министра культуры Пари на червонец В этом месте я отвлекусь и расскажу о беде, которая со мной приключилась в ту киевскую поездку. Дело в том, что ещё с мальчишеских лет я гордился своей способностью прыгнуть с какой-то приличной высоты. Прыгал я бесчисленное количество раз чёрт знает откуда, всегда побеждая сверстников. Когда-то это должно было плохо закончиться. Так оно и случилось. То, что это случилось во вполне зрелом возрасте, только свидетельствует о моих умственных способностях. Мы с киевскими приятелями гуляли по городу. Выпили "символически" - пару бутылок сухого вина, однако и этого оказалось достаточно. Часов около 11 вечера проходили мы по Бессарабке мимо Стереокино. К балкону второго этажа была приставлена огромная, сколоченная из нескольких деревянная стремянка - видно, днём что-то ремонтировали. Я оценивающе на неё глянул и предложил приятелям: - Ну, кто может прыгнуть с четвёртой перекладины сверху? Что, слабо? А я запросто! Мы тут же заключили пари на десять рублей и я полез на стремянку. Когда вскарабкался на четвёртую перекладину сверху, то сразу понял, что переоценил себя - было высоковато. Внизу подтрунивали приятели, присутствовали дамы - отступать было некуда и я рискнул - прыгнул. На асфальте была маленькая выбоина, в которую и попала моя левая нога. Сидя в маленькой осенней лужице, я посмотрел на эту ногу и с удивлением увидел собственную подошву - в голенностопном суставе конечность странно сложилась пополам и из-под туго натянутой кожи явно торчал обломок кости. - Ты чего расселся в луже? - засмеялись, подскакивая, друзья. - Чего, чего? - мрачно передразнил я, - ногу сломал, вот чего. После этого меня долго возили по Киеву, потом в Октябрьской больнице наложили временный гипс и в "Скорой" отправили в Медгородок на Борщаговке. По дороге машина ещё заезжала по вызовам и в Медгородке мы оказались в начале пятого утра. На носилках с колёсиками меня завезли на какой-то этаж. Тускло светило дежурное освещение, когда к носилкам подошёл некто, которого я сразу про себя обозвал альбиносом - он был светлым блондином лет тридцати пяти с красными веками и водянистыми светло-серыми глазами. К его лбу приклеился бесцветный хулиганский чубчик, а в углу рта торчал погасший окурок. Халат был накинут на голый торс. Альбинос положил руку на носилки и крикнул кому-то невидимому в глубь коридора: - Клава, а это что за говно тут лежит? Меня передёрнуло, но я промолчал - уж очень болела нога. Клава что-то ответила ему издалека и он, перекинув окурок в другой уголок рта, скомандовал: - Давай, того алкаша из гипсовочной выкатывай, а этого закатывай! Я уже давно и окончательно протрезвел, меня передёрнуло ещё раз, но я всё ещё молчал. Немолодая Клава в белом халате молча закатила меня в гипсовочную. Там суетились двое молодый парней в белых халатах, по виду - "медбратья", на полу среди луж крови валялись какие-то клочья ваты, обломки гипса и ещё что-то. - Весёленькая тут у вас обстановка, ребята... - позволил себе пошутить я. Блондин не дал мне договорить: - Слушай, ты, урод! Валяйся и не вякай, пока тебя не спрашивают. Ребя-я-та! - передразнил он меня. Тут уж я не выдержал: - Ты, альбинос ё...ный, да я... Не стесняясь в выражениях, я объяснил ему всё, что думал о нём, его матери и более далёких родственниках. Он безучастно выслушал мой цветастый монолог, возясь с чем-то у стены. Клава за его спиной отчаянно махала мне руками, показывая, чтобы я молчал. Потом он уселся на стул посередине комнаты и, указывая на табурет напротив, скомандовал одному из братьев: - Володя, посади его сюда. Меня посадили. Он ловко снял гипс с моей ноги, поманил к себе пальцем Володю, ткнул в мои скрюченные и почерневшие за ночь пальцы, буркнул: - Видишь, как эти суки в Октябрьской гипсы накладывают? Потом бесцеремонно помял руками кости, не обращая внимания на мои сдавленные стоны и, обращаясь к тому же Володе, заключил: - Давай, мой, брей его и на стол! Через десять минут я был уже на столе. Клава стояла у изголовья, "медбратья" суетились, альбинос начал резать. Делали под новокаином, блондин подавал отрывистые команды, беспрерывно матерясь: - Володя, гвоздь! - Да не такой, ё... твою мать, длиннее! - Блядь, я же сказал - длиннее! Потом он начал заколачивать этот гвоздь мне в ногу. Никелированный молоток сверкал в его руке, бил он смаху, из-за плеча как-то вдоль ноги. Клава придерживала меня за плечи и что-то успокоительное бормотала, оба "медбрата" не спускали глаз с действий альбиноса. После гвоздя он недолго подбирал шуруп и, выбрав опять подлиннее, стал закручивать его в ногу. Кость скрипела, как сухая доска, я кряхтел, но терпел. Через час с четвертью всё закончилось. На ногу опять наложили гипс и вывезли в ту же гипсовочную. До меня уже дошло, что блондин всё-таки хирург, а не сторож в этом отделении. Он с наслаждением дымил сигаретой. - Доктор, - почтительно спросил я - вы мне этих гвоздей десяток заколотили? - Не бзди, - ответил он и довольно засмеялся - всего два. Во время утреннего обхода, когда четверо врачей травматологии во главе с заведующим отделением подошли к моей кровати, альбинос неожиданно сказал заведующему: - Вот, все больные жалуются на мою грубость, а этот сегодня ночью, меня, между прочим, на х... послал, - и посмотрел на меня любящим взглядом. В тот же день я понял, что трезвые люди ног, по-видимому, не ломают - в палате лежали одни алкоголики. Ещё через день я начал выползать из палаты на перекуры. В туалете толпились люди на костылях, меня расспрашивали, что за операция, кто делал. Я отвечал, что ногу сломал по дури, а оперировал доктор Беруненко - к тому времени я уже знал его фамилию. Некоторые меня завистливо переспрашивали - а как я попал к доктору Беруненко? Отвечал, как было - привезли ночью, Беруненко дежурил, вот и попал. Доктор Беруненко Через десять дней мне надо было снимать швы. Меня уже предупредили - не дай Бог, если гипс будет снимать лично Беруненко. Василий Иванович из соседней палаты поделился опытом и объяснил, что существует электропила для снятия гипса, которой никто не пользуется - чересчур мощная и опасная. Пользуется доктор Беруненко. - Вот, Саша, посмотрите - Василий Иванович задрал штанину больничной пижамы и продемострировал небольшой шрамик на голени. Это мне Виталий Григорьевич так резанул этой ужасной пилой. Я начал кричать, а он, представляете, засмеялся и сказал, что это только помогает кровообращению! Беруненко встретил меня в коридоре отделения и напомнил: - Сегодня надо гипс снимать, иди в гипсовочную, скажи, чтобы...- потом задумался на секунду, похлопал меня по плечу и добродушно добавил - впрочем, тебе я сам сниму. В гипсовочной он, вопреки моим опасениям, электропилы не брал, а вытащил обыкновенную, только никелированную ножовку, вручил её мне и осведомился: - Пилить-то умеешь? - Ещё как! - заверил я его. - Ну, тогда вот тут - он черкнул ногтём наискосок моего гипса, - я пойду покурю пока, а в самом низу сам распилю. Давай! Через пять минут он вернулся, кинул мою ногу на табуретку и начал допиливать гипс с таким остервенением, что я испугалcя и обычной пилы, однако зря. Он снял гипс, аккуратно поддел пинцетом марлевую нашлёпку на швах слева и удовлетворённо заметил: - Нормально! Потом снял нашлёпку справа: - Отлично! Потом снял швы, опять наложил гипс, примотал гипсовым бинтом к моей пятке деревянный чурбачок - каблук и заявил: - Всё! Можно выписывать. - Виталий Григорьевич, а вообще - что скажете насчёт моего перелома? - Перелом у тебя х...вый, - высоконаучно заключил доктор Беруненко. - Х...вый - это как? - попытался я уточнить. - Сустав у тебя разбитый, понимаешь? - он сложил вместе два кулака, покачал их друг об друга, демонстрируя работу сустава - вот это у тебя разбито всё. Так что ходить будешь, а бегать - вряд ли. С тем Виталий Григорьевич Беруненко меня и выписал. Профессор Колтунов По возвращению во Львов я на костылях пошкандыбал в травматологию нашей пятой поликлиники на Пушкина. Заведовал ей тогда (а может, был консультантом) уже старый профессор Колтунов. Взяв в руки рентгеновский снимок моей конечности, глянул на него, с интересом повернулся ко мне и с заметным еврейским акцентом поинтересовался: - Молодой человек, а где вам делали операцию? - Это не здесь, в Киеве делали. - То, что не здесь, я понял и без вас. Кто делал эту операцию, кто? Я растерялся: - Как кто? Врач делал, хирург... Колтунов как-то нервно дёрнулся, но потом лицо его прояснилось - видимо, он понял, что я туповат. Он ощерился непередаваемой улыбкой и сладким голосом продолжил: - Молодой человек, вы видимо удивитесь, но о том, что эту операцию делал врач-хирург, мне тоже удалось догадаться. Не были бы вы так любезны сообщить мне фамилию этого врача-хирурга? - Беруненко - злясь на собственную глупость буркнул я. - Я не знаю такой фамилии - величественно произнёс он, потом опять впился взглядом в снимок, требовательно протянул ко мне руку: - Дайте вторую проекцию! - А я её не взял, она дома где-то валяется. - Что значит - валяется - возмутился Колтунов, - это, между прочим, очень важный медицинский документ. Молодой человек, я знаю, сейчас зима, вам трудно на костылях, но я вас очень попрошу.... Впрочем, Марь Васильевна, Марь Васильевна! - закричал он куда-то в глубину отделения - сделайте этому молодому человеку немедленно боковую проекцию, у него очень интересный двусторонний оскольчатый перелом голеностопа с подвывихом! Вторую проекцию мне сделали тут же, потом профессор Колтунов собрал вокруг себя всех врачей отделения и они что-то бурно обсуждали минут пятнадцать, передавая из рук в руки мои снимки и забыв обо мне. Наконец, Колтунов повернулся в мою сторону: - Молодой человек, вы понимаете, какие руки вам делали эту операцию? - в его голосе зазвучали торжественные интонации и он азартно продолжил - Нет, вы этого не понимаете, так я вам скажу: вам делали операцию золотые руки! Вот это вот - он ткнул пальцем в мой гипс, - вот это была уже не нога, а вам из этого сделали ногу и вы на ней будете ходить! И хорошо ходить, я вас уверяю! Весной я собирался в Киев на очередную сессию. Раздобыл по блату самую большую коробку конфет для Клавы и таким же манером где-то купил бутылку самого дорогого коньяка. Конфеты попали по назначению, а коньяк нет - доктор Беруненко уже не работал в Медгородке и дальнейшая его судьба мне неизвестна. Дела музейные Вернусь к своим рабочим делам и расскажу о музейных документах и некоторых сотрудниках. Если кто-то думает, что это скучно, то он заблуждается. Фондовые документы Музея украинского искусства - Национального музея во Львове - сокровище, которое и сейчас ждёт своих исследователей. Чего стоит скромный клочок папиросной бумаги с приказом по музею, датированный 1948 годом: "У зв'язку з затриманням органами МДБ наукового працiвника В.Свенцiцької прийняти закрiпленi за нею фонди науковому працiвнику М.Драгану. Директор музею I.Свенцiцький" Все-таки дочь родная, а не просто "науковий працiвник". И не мог тогда знать Илларион Семёнович, вернётся ли когда-нибудь его дочь или нет. Не возвращались очень многие. "Затримання" Веры Илларионовны тянулось восемь лет. Она вернулась, защитила диссертацию и работала в музее до ухода в мир иной уже после нашей "бархатной революции". При мне она никогда не вспоминала годы заключения. Прожила жизнь с так и не снятыми с нее Советской властью обвинениями. Знаю об этом, потому что уже в восьмидесятые годы я поинтересовался у бывшего однополчанина, а тогда сотрудника областного управления КГБ - реабилитировали Свенцицкую, или нет. Он навёл справки и, улыбаясь, сказал мне: - Сидела - за дело! Не реабилитирована и не будет реабилитирована никогда! Жизнь, прожитая в музее, реабилитировала Веру Илларионовну и без КГБ и судебных постановлений. С 1905 года и, надеюсь, по нынешний день в музее ведется дневник. "Лiтопис". В 1976 году он впервые попал мне в руки. На то время он представлял собой две или три высоченные стопы конторских книг (на добротной бумаге в толстых, оклееных ледерином переплетах - до войны, и стандартные совковые конторские книги из желтой бумаги в картончике - после). Илларион Семенович Свенцицкий вел записи собственноручно или поручал это сотруднице музея Г.Корчинской. В дневнике пунктуально фиксировались все события, произошедшие в музее. Практически - за каждый день. События разные - от шутливо-курьезных, типа "З появою зеленини на музейну прибиральницю напала бiгунка" (1943г.) до вполне и даже более чем серьезных. Конечно, в первую очередь были интересны кризисные, так сказать, пограничные периоды. Я нашёл соответствующий том и развернул его на июне 1941 года. Цитирую спустя тридцать лет по памяти, могу ошибаться в порядке слов и несущественных деталях: "26 червня. До мiста увiйшло нiмецьке вiйсько. Вдень у Нацiональному музеї зiбралися представники музеїв мiста. Головує проф.I.Свенцiцький". Далее перечислялись поименно представители музеев, которых и до войны в городе было немало и количественный состав персонала по каждому музею с указанием статистики по национальности. За точность цифр не ручаюсь, но приблизительно она была такова: "Iсторичний музей - 15 працюючих, в тому 2 українцi. Промисловий музей - 14 працюючих, в тому 1 українець. Оссолiнеум - 17 працюючих, всi поляки, Нацiональний Музей - 15 працюючих, в тому 2 поляки. Тi, що зiбралися, стверджують: 1. Вивiски та портрети офiцiяльних осiб уступившої влади * знищенi. 2. Вогнепальної та бiлої зброї по музеях немає. Зачитується наказ Љ4 Голови тимчасового комiтету у справах культури др. I.Крип'якевича про доручення директору Н.М. проф. I.Свенцiцькому очолювати мiське музейництво та представляти його перед новими владами". И тут же прямо в дневник был вклеен оригинал того самого приказа Љ 4 - пожелтевшая от времени четвертушка бумаги, на которой и написан приказ, по-моему, рукой самого Крипьякевича и с его подписью! Еще через два или три дня музей посетил герр оберштадткоммандант и пообещал вставить повылетавшие стёкла. Ну, как тут было мне не заглянуть сразу в 44-й год! И я не ошибся - там были интереснейшие записи! Еще раз надоедливо напоминаю - цитирую по памяти, возможны мелкие и несущественные отклонения от оригинала: "25 липня. Перейшовши окраїнними вулицями, зголосився до музею артиста-маляр Микола Федюк. 26 липня. Прекрасна сонячна днина. Кулеметна стрiльба на окраях од сходу. 12.45. Науковий працiвник В.I.Свенцiцька опрацьовувала збiрку античної нумiзматики. 13.30. На Цитаделi вибухнула бомба. В музеї повилiтали шиби. 14.20. За наказом директора музею I.Свенцiцького артиста-маляр Микола Федюк малював вивiску "Музей украинского и русского искусства". 17.00. В.I.Свенцiцька опрацьовувала збiрку дерев'яних Хрестiв. 27 липня. Бiля 12.45 з'явилися до музею декiлька людей в бiло-червоних пов'язках (muwic po-polsku!) i з ними два бiйцi. Шукають за мiсцем, з якого на Мохнацького* було вбито якогось команданта. Пiсля дуже поверхового огляду старого будинку та партеру нового будинку зажадали вiд директора писання заяви, що у Нацiональному музеї не було i немає нiяких германцiв i фашистiв. Зажадали писання тої заяви по-польськi, на що директор Cвенцiцький вiдмовив, заявивши, що вiн є громадянином Радянського Союзу, в якому всi мови є рiвнi, на що боєць пiдтвердив словом "Правильно!". Мудр был Илларион Семёнович! Имея опыт 39-41 годов, он понимал, кто и с какой целью в последующем может тщательно вычитывать страницы его дневника. Судя по тому, что еще в 80-е годы никто (включая меня) не осмеливался вскрыть накрепко прошитые суровой ниткой и опечатанные МГБ отдельные страницы некоторых музейных книг - прозорливость его не обманула. Одна из ближайших записей дневника бесстрастно поведала, что тогда же музей посетил военный комендант города полковник Т. и пообещал фанеру - чтобы вставить в окна. В той же летописи, кажется в записях за 43-й год, попалось мне сообщение о пропаже музейного пса. На следующий день "сторож музею Флюнт ходив до мiської управи давати в газету оголошення про пропажу собаки". Флюнт Супружеская чета Флюнтов работала в музее всегда. Пани Флюнтова была дворником, а сам Флюнт - сторожем. При советской власти упразднили в штатном расписании обе должности, но ввели обязательных пожарников(?) - тогда они оба были пожарниками. Если надо было - становились музейными служителями. Жили они в крошечной пристройке к музею. В 70-е годы пани Флюнтова умерла и старик остался один. У него сильно упало зрение, очки с неправдоподобно толстыми линзами почти не помогали и он стал совсем беспомощным. Музейные сотрудницы ходили для него в магазин, помогали по хозяйству. Днями пан Флюнт приходил в музей. Преодолев с палкой двадцать метров до главного входа, он поднимался по лестнице и совершал обход музейных комнат. Флюнта любили, а старик охотно пускался в воспоминания. Русских он, естественно, не любил, безусловно имея для этого вескую причину. Во время первой мировой войны, когда царская армия пришла в город, какой-то бравый есаул велел ему, мальчишке, срочно запрягать телегу - надо было куда-то "подскочить". Домой он вернулся через полгода из Финляндии. История этого "подскока" запомнилась ему надолго. Эта "нелюбовь", однако, не мешала ему с женой во время войны подкармливать наших военнопленных, которых немцы держали в лагере на Цитадели, фактически за музейным забором. Вспоминая умиравших от голода пленных, старик даже прослезился. Из всего бесчисленного словесного богатства русского языка пан Флюнт активно пользовался только одним словом - "барахло!" Музейный водитель Михайло, услышав над головой шум пролетавшего самолета, поднял с земли валявшийся случайно болт и, показывая его Флюнту, сокрушенно схватился за голову: - Слухайте, Флюнт, та во залiзяка тiльки но з неба впала. Певно, з лiтака - мало мене не забила! Пан Флюнт подслеповато посмотрел в небо, пожевал беззубым ртом, уверенно сказал: - Мiсько, я завжди знав, що цi нашi лiтаки - то є барахло! - и заковылял дальше в свою пристройку. Городские художники, многие из которых знали Флюнта десятилетиями, изредка дарили ему свои пустячные работы: наброски, этюдики. На вернисажах пан Флюнт всегда был в первых рядах. Завидя однажды спускавшегося по лестнице известного скульптора, профессора нашего художественного института, Флюнт остановил его и громко, как многие глуховатые люди, закричал: - Слухайте, пане профессор, ви знаєте, всi художники менi щось дарують, а ви ще жодного разу менi нiчого не подарували! Вокруг засмеялись люди. Профессор снисходительно поздоровался с Флюнтом, обвёл глазами прислушавшуюся к забавному разговору публику и отнюдь не растерялся: - Пане Флюнт, - сказал он весомо - там у другому залi побачите в кiнцi залу мою чорну майолiку. Пiсля виставки можете її забрати собi - я вам дарую. Майолика была вовсе неплоха - подарок оказался щедрым. Флюнт заковылял во второй зал. Минут через пятнадцать он опять разыскал среди толпившихся людей профессора: - Пане профессор, то там во злiва в кiнцi залу та майолiка, так? - Саме вона - благосклонно подтвердил оторвавшийся от светской беседы профессор. - Вона менi не сподобалась! - каркнул Флюнт своим гортанным голосом. - Я її брати не буду - то є барахло! - и гордо удалился в свою конуру. Нановский Любимым собеседником Флюнта в музее был, конечно, заведующий отделом Ярослав Йосифович Нановский. Нановскому тогда было около 70-ти, из них более сорока он проработал в Художественном музее. Написал несколько книжек по истории украинского искусства. Сам про себя пан Ярослав любил говорить:"Я є малий, але страшний, як ревoльвер!" Касательно страха не уверен, а вот росточком и телосложением Бог явно обидел Нановского - он был маленький, сморщенный, с вечно красным простуженным носом. Эксперт по живописи Ивана Труша. Однажды в музей принесли на продажу небольшой пейзажик кисти этого выдающегося художника. Во всяком случае, подпись "Iв. Труш" красовалась рядом с датой. Позвали Нановского. Он долго вертел в руках этюдик, написанный на картонке и вставленный в аккуратную рамочку. Потом повернулся ко мне: - Ви знаєте, то не є Труш. Подивiться на дату - кiнець кримського перiоду. Труш тодi писав зовсiм по iншому. Манера не та. I потiм - що це за шкараднi квiточки на першому плянi? Та Труш дуже любив квiти i малював їх - перфект! А тут? Ещё через две минуты по просьбе Нановского мы аккуратно отделили старую желтую бумагу, которой был заклееен оборот пейзажа. На обратной стороне картона оказалась надпись, сделанная выцветшими чернилами. Прочитали: "Ця картина є фальсифiкатом Iвана Труша, тому що виконана у непритаманнiй йому на цей перiод манерi живопису. Ярослав Нановский. 1948 рiк". Мирослав Йосифович удовлетворённо засмеялся: - Пане Олександр, ви бачите - я i тридцять рокiв тому вже знав, що це не є Труш! Будучи страстным охотником, Нановский регулярно приглашал меня составить компанию. Я вежливо отказывался. Его охотничьи рассказы можно было несомненно считать классикой жанра: - Вчора був на полюваннi. Мiж iншим, зiбралася дуже порядна компания - був один мисливий з оперного i ще два таких пристiйних хлопаки. Ви знаєте - у мене є "Зiмсон" - то є знаменита рушниця, я купив її ще перед вiйною. Пане Олександр, мене поставили третiм номером i я взяв дика! Може, ви менi не вiрите? А я вам кажу, що взяв дика! Стою на своїм третiм номерi, дивлюся - а вiн суне просто на мене. Я є спокiйний, бо я взагалi нiколи не хвилююся. Спокiйно вiддаю стрiл - i я його талапнув! Пил Ярослав Йосифович не по-охотничьи, а по возрасту - немного. Захмелев, рассказывал о проделках львовских студентов в пору своей молодости - музейный народ рыдал, слушая эти рассказы: - Слухайте, може ви знаєте - де двiйка на Копернiка бiля мiлiцiї повертає направо - там ранiше була стрiлка, щоби трамвай мiг навпростець їхати до парку? Все дружно подтверждали знакомство с этим местом. - О! А там колись ще стояв такий старий горбатий стрiлочник? Старого и горбатого стрелочника помнил с детских лет даже я. Нановский оживлялся: - Ну то перед вiйною вiн ще зовсiм не був старий, а було йому тодi рокiв тридцять. I я вам хочу сказати, що, хоч вiн мав горб вже тодi i росту тiльки метр, але той мужескiй iнтeрес мав такого розмiру, що його би могло вистачити на трьох хлопакiв. А ми ще тодi були студенти молодi, нам хотiлося забави i ми його намовили - питаємо: - Сzy chcesz dzis wieczorem zabawic sie w porzadnej restauracji? Оn muwi - tak! No to zrub, jak prosimy i wszystko bedzie zalatwione! * Ми його перебрали на дитину, позавивали йому хустиною обличчя i поставили взимку стояти там, на Копернiка. Тут йде така пристiйна польська панi i бачить - стоїть сама дитина та плаче! Личка нe видно, бо в хустинi, а руки вiн до кiшень поховав, як ми йому казали. Та панi зупинилася i питає: - Dziecko, dlaczego ty placzesz? А горбатий їй каже: - Bo chce siusiu. - No to posiusiaj sobie! - Nie moge, bo raczki mi zmarzli. Ясна рiч, та панi стягує лайковi рукавички та починає допомагати дитинi на морозi розстiбнути штанцi. Ми стоїмо у брамi поруч та вже падаємо зi смiху! I тут вона дала собi раду з його штанцями та побачила - я вам не можу розповiсти, що вона там побачила! Очi в неї стали круглi i вона питає: - Dziecku, ile ty masz lat? А горбатий їй вже своїм голосом чесно вiдповiдає: - Trzydziesci, prosze pani* Тут вже ми не витримали i повипадали з тої брами, де сховалися - то було знаменито! Слушая Нановского, смеялись и мы. Старый анекдот, конечно, хотя чёрт его знает - горбуна я действительно помню - был такой на этом месте еще в пятидесятые годы. Действительность давала поводы для смеха по разным причинам. Встречаю утром на работе Нановского. Он цветёт. Здороваюсь: - Добрий день, Ярослав Йосипович! - Добрий день! - отзывается старик - ви знаєте, я сьогоднi маю чудовий настрiй! - Я є радий за вас. А що сталося? Нановский смеётся: - Ви знаєте, у 1939 роцi на Замарстиновi будували один будинок. I його вже фактично зробили, треба було тiльки обтинькувати. Та i то вже було зроблено - не доробили хiба два чи три метри над брамою i тут прийшов вересень мiсяць, ну... - Нановский на секунду замялся - ну, прийшло визволення, розумiєте? - I що? - не понял я. - Я ж вам кажу - йду сьогоднi на роботу, бачу - а ту штукатурку робiтники доробляють! То нiчого, що через 35 рокiв, але ж доробляють! Я восхитился вместе с ним. Мечислав Раковский Лет 25-30 назад во Львове появилась нетипичная проблема - крыши некоторых домов начали разрушаться от неимоверного количества самодельных телеантенн, которые жители устанавливали "на Польшу". Я однажды сам чуть не убился, пытаясь водрузить на крутой крыше нашего дома тяжеленную пятиметровую трубу с прицепленым на верхушке ее многоэлементным чудом антенной техники. В какой-то момент я все это не удержал, оно упало, подтянув меня к самому краю крыши, а там.... Сцена была из американского боевика, но я вообще-то не о том. Видимость все равно была плохая, по экрану летел белый "снег", но мы смотрели - неведомые тогда у нас сериалы, эстрадные концерты, а кто интересовался - политику. Я в свое время даже газету польскую выписывал - "Политику". Главным редактором ее был Мечислав Раковский. Газета была интересной и по нашим меркам невиданно смелой. Потом этот самый Раковский стал у поляков Премьер-министром, или Председателем Совмина, уж не помню точно. И вот, сижу я ночью у телевизора, мои все спят, а я, затаив дыхание, смотрю. Встречу портовиков Гданьска с Премьер-министром Раковским. В президиуме - Раковский с невозмутимой маской вместо лица, а в зале - кричащие, улюлюкающие, свистящие и топающие ногами портовики. Периодически камеры показывают сидящего в центре зала картинно улыбающегося и саркастически гримасничающего Леха Валенсу. Потом Раковский поднимает руку и довольно спокойно говорит: - Prosze panstwa, bardzo chcemy, azeby u nas w Polsce wszystko bylo jak w Japonii. No to u japonczykow wolno strajkowac tylko pszez jeden mesiec w roku - w kwietniu. Umuwimy sie nastepnie: pszez piec minut dajce mi cos powiedzec, a nastepne piec panstwo bedze kszyczec, gwizdac a tupac nogami. Wiec bedze wszystko jak w Japonii!* Кто-то в зале возмущается, кто-то смеется, но премьеру наконец-то ненадолго дают слово. Он начинает говорить, хотя после какой-то фразы зал опять взрывается криком и свистом. Так повторяется довольно много раз, но Раковскому, видно, не занимать стоического терпения - он дает уняться очередному всплеску гнева аудитории и продолжает свое - спокойно, негромко и уверенно. Эх, думал я тогда, сидя перед экраном, среди наших старых пердунов из Политбюро ни одного хотя бы близко похожего нет, да и быть не может! (К моему великому сожалению, среди наших нынешних молодых пердунов тоже подобного особо не просматривается, а много будешь гавкать - могут и голову оттяпать, в переносном смысле, конечно, хоть бывало по разному). В этот момент один из молодых участников собрания подскочил со своего места и начал азартно кричать о необходимости отвоевывать "восточные земли" Польши (для читателей-нельвовян - отвоевывать у Советского Союза Львовскую, Тернопольскую области и еще кое-что). Раковский помолчал, потом заговорил: - Jak zauwazyliscie, na odmiane od panstwa, unikam uzywania na tej sali mocnych okreslen, ale teraz jestem zmuszony powiedziec - uwazam za polityczny debilizm podejmowanie dzis takich pytan *. - Co pan tutaj gada?! Tszeba wojowac za nasze ziemia wschodnie!* - еще громче закричал тот же портовик. И в этот момент самообладание все же изменило Премьеру. Он приподнялся с места и закричал: - Z kym chcesz wojowac, czlowieku?! Z kym?! Chcesz wojowac - nu to lec, bracie, wojuj!* - и Раковский гневно ткнул пальцем куда-то в сторону, надо понимать - на Восток. И, о чудо, накаленный до предела зал начал смеяться. Это был не очень веселый, но все-таки смех. Да, были люди в наше время.... Может, не совсем в наше и не совсем у нас, но все равно - личности! Свадьба в Пориччи Где-то в середине 70-х годов мне пришлось принять участие в одном событии, которое не могу здесь не упомянуть, потому что впечатлений осталось много, хотя само событие было не бог весть какое - сельская свадьба. А началось с того, что Кристина как-то вечером сказала: - Сашуня, давай съездим в Пориччя на свадьбу. Сегодня днём приходили к нам сын Ивана Стефко с невестой - приглашали. Я вспомнил, как и мы с Кристиной в своё время обходили весь Львов - лично приглашали многочисленную родню на собственную свадьбу и заколебался. Кристина уговаривала: - Ты же никогда не был на сельской свадьбе! Посмотришь! - она засмеялась - село си баве - село си презентує! И мы поехали. В те годы я страстно увлекался фотографией и на всякий случай прихватил с собой свой двухобъективный чехословацкий "Флексарет" 6х6. Оказалось, что к свадьбе было готово всё, но отсутствовал фотограф. Узнав о моём фотоаппарате, Стефан несколько раз мне повторил: - Сашко, ти вже тiльки не вiдходь вiд мене. Ми зараз всюди разом. Головне - завтра у церквi. Будь весь час бiля мене! Я и сейчас благодарен Кристине за то, что она тогда вытащила меня на эту свадьбу. Свадьба в галицком селе - это вам не городская пьянка с ритуальным фотографированием - раньше у Монумента Славы, а теперь у памятника Шевченко и сованием конвертов с деньгами. Свадьба на селе - это действо! Театр с участием солистов и массовки. Чего стоил один выкуп невесты! К дому молодой была отправлена солидная делегация из нескольких десятков человек. Во главе шагал Стефко, сопровождаемый дружбами. Через несколько сот метров нас встретила настоящая баррикада, за которой прогуливались мрачные представители невесты. Начался торг. Торговались долго, упорно и изобретательно. Народ смеялся. Наконец, количество товара было признано удовлетворительным и приступили к его дегустации. Невысокий и тщедушный представитель невесты с красным носом вызвался быть дегустатором. Смоктуновский ему бы позавидовал, а Роман Виктюк немедленно предложил ангажемент на самых выгодных условиях - он был великим артистом! Налитую до краёв гранёную стопку крепчайшей самогонки дегустатор долго обнюхивал, рассматривал на свет и с сомнением качал головой. Потом залпом выпил, не поморщившись, и тут же начал возмущённо кричать, что ему просто налили колодезной воды! "Та то вода!" - аппелировал он к собрашимся, размахивая пустой стопкой. Из другой сулеи ему тут же поднесли вторую. Он опять долго исследовал её, строя при этом уморительные рожи и опять выпил, после чего изобразил на лице глубокое недоумение - вроде бы уже и не вода, но и на горилку никак не похоже. Что ему наливали в третий и четвёртый раз, я не знаю, но глаза у него картинно полезли на лоб, он начал как-то конвульсивно дёргаться, хрипеть и, наконец, задыхаясь, выдавил: "Ця - нормальна. Добра горiлка!". Публика рыдал, у меня фотоаппарат выпадал из рук. Нас всё-таки пропустили. Во дворе невесты гремел оркестр (у Стефана во дворе нас провожал такой же), столы ломились от выпивки и закуски. Потом я уже не фотографировал... Утром невеста прощалась с родительским домом. Она вышла во двор, где стояло человек с полсотни. Фланкированная дружками, статная молодая по очереди подходила к каждому, отвешивала низкий земной поклон и целомудрено целовалась. Когда я понял, что эта процедура коснётся и меня - приосанился Момент был торжественный и трогательный. Затем все направились в церковь. Церковь была в Любени Великом, до которого надо было километра три пройти по дороге. Дружбы и дружки под руки вели молодых, за ними шли мы стройной колонной человек в сто пятьдесят. Перед каждым случайно встреченным прохожим вся колонна останавливалась. Молодые опять выполняли троекратный земной поклон, а выскакивавшие из задних рядом женщины с корзинами одаривали прохожего бутылкой водки и сладким. Пока дошли до Любеня, раздали пару корзин. В церкви было всё, как положено, разве что я никак не мог найти выгодной точки съёмки, пока баба Катя молча не взяла меня за руку и завела за спину священника, ближе к алтарной части. Оттуда я и снимал. Назад ехали в нанятых автобусах. В Ивановом дворе возникла заминка. Прежде, чем войти в дом жениха, молодые должны были исполнить ритуальные песни, что они и сделали, стоя на крыльце - на ганку перед закрытой дверью. Куплетов было много и они их распевали минут десять, но двери всё не открывались. Потом Стефко разнервничался: - Мамо, та вже вiдкривайте, та скiльки можна?! Мама что-то ответила ему из-за закрытой двери и они запели опять, но терпения у молодого мужа хватило ненадолго - он начал стучать в двери кулаком, потом пнул её ногой и заорал: - Мамо, та чи ви зовсiм здурiли, та майте розум, мамо, впустiть! Однако им пришлось ещё что-то спеть, прежде чем двери распахнулись. А потом пришёл черёд вручения подарков. Во главе праздничного стола восседали жених и невеста, рядом - дружбы и дружки. В центре стола красовался большой поднос, на который и надо было возлагать свои дары. Гости подходили по очереди, поздравляли молодых и одаривали. Дружба наливал гостю стопку водки, дружка ловко поддевала на лопаточку сладкое. Гость выпивал стопку и залихватски выплёскивал остаток через плечо - толпа присутствующих предусмотрительно освободила пятачок за спиной поздравлявшего. Длилось всё это часа два, а уж затем свекровь пригласила невестку на свадебный танец. Народ освободил место в центре просторной светлицы. Заиграл оркестр и закружились две женские фигуры, потом оркестр сделал паузу и Стефкова мама речитативом запела. Когда куплет закончился, оркестр грянул опять и они совершили ещё один круг. Потом всё повторилось. Ах, какая это была песня! Свекровь рассказывала невестке, как тяжела жизнь жены, как муж будет её бить и будет она в крапиве ночевать. Люди утирали слёзы, я пошмыгивал носом. Танец казался бесконечным - уже потом старшие женщины, выходя из светлицы, одобрительно говорили: - Що значить жiнка з Порiччя - сорок вiсiм куплетiв заспiвала! Сейчас мне почему-то неотвязно лезут в голову слова из "Весiлля" моих любимых Гадюкиных:"Потiм полили пляц водою i танцювали, танцювали....А потiм сiли пити знову..." В памяти сохранились только отдельные кинокадры свадебного ночного пиршества - старший брат Кристины Роман, в задней комнате запихивающий в рот огромные куски масла - чтобы не опьянеть, да отчаянные музыканты во дворе, наяривающие "За нашоу стодолов видно чуже село!..." Да, это была свадьба.... И до неё и после мне не раз приходилось бывать на бракосочетаниях (слова-то другого и не подберёшь!) разных людей во Львове и всё это было не то. Не то. Наверх Переход к третьей части На главную страницу