На главную страницу Часть третья (1977 - 1983) Приглашение в райком Наступил 1977-й год - пятый курс, защита дипломной работы и окончание института. Каких-то особых проблем у меня в связи с этим не возникало, я написал стандартный диплом на тему "Монументальная скульптура советского Львова" и без особого труда его защитил. Вернулся домой, взял на работе законный очередной отпуск и вместе с Кристиной и Серёжей уехал по путёвке на море, в Николаевку. Когда вернулись домой, прямо в двери квартиры торчала записка - меня приглашали зайти в райком партии. На следующий день я зашел и получил неожиданное и, не буду кривить душой, лестное тогда для меня предложение перейти на штатную работу инструктором отдела пропаганды и агитации. Я дал свое согласие, и началась бумажная круговерть. Впрочем, длилась она не так долго - пару недель. Неожиданно возникли осложнения: доброжелатели стукнули в обком партии - выяснилось, что я грешил неправильными, аполитичными анекдотами. Мне по-товарищески посоветовали быть осторожнее с языком и замяли. Я благополучно прошел несколько поочередных собеседований, остались только встречи с первым секретарем райкома и горкома. Я трепетал. В назначенный день встречи со своим будущим главным райкомовским начальником Юрием Фёдоровичем Кураповым я сидел в кабинете секретаря по идеологии Светланы Андреевны - дожидались, когда освободится сам. Второй или третий год я к тому времени был внештатным инструктором райкома, общался с ней уже не первый раз, и мы неторопливо беседовали на музейные темы. На столе красовалось безупречно подшитое личное дело в белой глянцевой папке, из которой выглядывал уголок вкладного листа с десятком подписей тех, с кем я уже встречался. Зазвонил внутренний телефон. Светлана Андреевна подняла трубку, что-то коротко в неё сказала, резко вскочила с места, схватила мою дивную папку и рванула с низкого старта, скороговоркой приговаривая: - Побежали, Саша, быстренько побежали, быстро, быстро! Я кинулся за ней, не совсем понимая, куда спешить - до приёмной первого было метров 10 по коридору. В дверях её кабинета мы на секунду замешкались - из папки выскользнул тот самый бланк с подписями. Наклонившись за ним, я вдруг увидел несущуюся к нам по коридору секретаршу из первой приёмной: - Ну, где же вы?! - возмущенно выдохнула она - Юрий Федорович ждёт! 10 метров коридора мы пролетели лихим кавалерийским галопом - впереди две женщины на высоченных каблуках и за ними ничего не понимающий я. Перед самой дверью Светлана Андреевна скинула скорость - вошли чинно. Т-образный стол был расположен в глубине обширного кабинета. Хозяин вышел из-за стола, поздоровался за руку. Сели. Собеседование оказалось коротким. Курапов в нескольких словах очертил мои будущие обязанности, не забыл отметить, что, по их информации, я не всегда умею уживаться с людьми, прищурился: - Понимаете, товарищ Хохулин, работать с людьми - сложно. Бывает, придет к тебе человек на приём по делу, ты ему откажешь, но он тебя благодарит. А бывает наоборот - всё сделаешь, что просит, а он на тебя кляузу напишет! Это люди - у каждого свой характер. Закончил по деловому: - Ну, что ж, желаю успеха. На работу выходите завтра, а в среду утвердим вас на бюро. День первый Завтра было 1-е сентября. Я шёл к площади Рынок, не торопясь - было только полдевятого. Меня обгоняли причёсанные мальчики и умилительные девочки в белых передниках, с бантами и цветами. С чувством сдержанного достоинства поднялся на третий этаж Ратуши. В коридоре райкома увидел Колю Савчука - заведующего отделом пропаганды и агитации и своего непосредственного начальника. Он кинулся ко мне: - Саша, ну что ж ты так поздно? Я недоумённо показал часы, но Савчук досадливо отмахнулся: - Сегодня же Первое сентября! Слушай, беги сейчас в 10-е ПТУ, там у них первый звонок, выступишь перед людьми, и сразу возвращайся! - Что значит - выступишь, Николай Кузьмич? Я и выступать не очень-то умею, и о чем говорить - не знаю. Савчук засмеялся: - Как это - не знаешь? Сороковая статья Конституции СССР - право на образование, за что боролись наши отцы и деды и так далее... Да что я тебя, учить, что ли, буду! Беги - они уже три раза звонили, тебя ждут! И я помчался. ПТУ Љ 10 считалось большим и народу было - тьма. Я пробрался к импровизированной трибуне, представился. Мне тут же сунули микрофон в руки. Что говорил - не помню. Наверное, сороковая статья там присутствовала. В раздумьях о том, что времени на раскачку мне, судя по всему, не дадут, возвращался на площадь Рынок. Раскачиваться мне действительно не дали - второй раз встретивший меня в коридоре Савчук упрекнул за то, что я долго валандался в ПТУ и отправил со срочным делом в другое место. Вернувшись под конец дня, я в третий раз увидел спешащего куда-то Мыколу Кузьмича в том же коридоре и остановил его, чтобы отчитаться. Мимо нас степенно проходил чуть полноватый невысокий блондин, держа подмышкой лакированную папку. Савчук потянул его за рукав: - Паша, у меня вот человек целый день не может в собственную комнату попасть, ты ему выдай ключи и печать от сейфа. Паша повернулся ко мне и вдруг расплылся в заговорщицкой улыбке: - А традиции как же? На новом месте работы новичку надо бы прописаться! Я тоже понимающе улыбнулся: - Нет вопросов, все равно уже без пятнадцати шесть. Гастроном неподалёку. Пашино лицо окаменело: - Я, Александр Васильевич, (он откуда-то знал моё имя) имел в виду необходимость ознакомления под расписку с инструкцией по работе с секретными документами, а вовсе не то, что, видимо, принято у вас в музеях. Проклиная про себя свой длинный язык, я поплёлся за ним знакомиться с инструкцией. Еще через полчаса я всё-таки получил ключи и печать. Кабинеты для инструкторов в Ленинском райкоме были на двоих.* Подойдя к своему, я с удивлением увидел на двери новенькую, типографским способом отпечатанную табличку со своей фамилией и инициалами. Дверь была не заперта - в комнате работал мой сосед - инструктор отдела пропаганды и агитации Юрий Николаевич Мороз. Общий расклад был таков: отдел состоял из четырех человек - заведующего, зама и двух инструкторов. Юра курировал "освiту", я - "мистецтво". Его список парторганизаций состоял из 44 учебных заведений района, мой включал в себя меньше 40, но тоже не подарки - все творческие союзы, Оперный театр, всем известный Драматический академический ордена Трудового Красного знамени театр имени Марии Заньковецкой, ТЮЗ, филармония, практически все музеи города, художественный комбинат и тому подобное. Для полного комплекта мне не хватало цирка - он, кажется, был то ли в Радянском, то ли в Зализничном районе. Кроме того, за каждым из нас было закреплено по одному "направлению работы": Мороз отвечал за атеизм, а я, видимо, как искусствовед по образованию - за наглядную агитацию. А в тот первый вечер Мороз сообщил, что на мне висят три горящих постановления, и объяснил, что это такое. Не хочу вдаваться в скучные партийно-канцелярские тонкости. Разошлись по домам мы за полночь. Что такое дисциплина Через два дня Юрий Николаевич, непрерывно что-то строчащий и выкуривавший одну сигарету за другой, вдруг поднял голову и сказал: - Знаешь, что самое страшное в нашей работе? - Нет - насторожился я. - Самое страшное - печально сказал Юра - не выполнить личное указание Юрия Фёдоровича. Не надейся, что он когда-нибудь о нём забудет. Даже если он дал его тебе на ходу в коридоре. Хоть через год, но он вспомнит. Обязательно. В лучшем случае тебе это простят дважды. Учти. Я сказал, что учту. На следующий день я и сам понял, как выполняются эти личные указания. С утра Николай Кузьмич поручил мне воздвигнуть в конце улицы Зелёной "установку по наглядной агитации". Собственно установка - огромные фанерные щиты со старательно и небездарно изображенными мускулистыми мужчинами и бесполыми женщинами в комбинезонах - была уже готова. Нужно было найти транспорт и рабочих, которые бы её смонтировали. Я долго обзванивал организации, представляясь по телефону и выпрашивая бортовую машину. В конце концов, машину дали, но это оказался автобус, в который не хотели влазить эти самые щиты. Потом я нужную машину таки нашёл, но к этому времени разошлись, не дождавшись её, люди. В общем, не получилось. В 9 часов вечера по просьбе Савчука комендант райкома партии Анна Ивановна выдала личному составу отдела по молотку. Кузьмич позвонил в ГАИ и через пятнадцать минут "нашлись" два бортовых ЗИЛа. По дороге заехали на завод, где нам был "подарен" ящик гвоздей. Начался дождь. При неровном свете зиловских фар, промокшие до нитки мы с остервенением вколачивали молотками грязные промасленные сотки. В начале второго ночи дождь утих, а мы закончили работу. Савчук подошел ко мне: - Менi сьогоднi зранку сам Юрiй Федорович доручив цю установку поставити. Ти, Олександр, так бiльше не роби. Я пообещал. Меньше соли! Партийное собрание в областном отделении Союза Художников. Секретарь партийного бюро Спилки, известный мне по многочисленным картинам на всех областных выставках художник, сам пришел ко мне за час до собрания. Говорил быстро и много, чуть заметно запинаясь на некоторых словах: - Ви розумiєте, ми останнiм часом у себе в Спiлцi ввели таку практику наближення партiйних зборiв д-до, так би мовити, мiсця працi наших митцiв, ну, тобто безпосередньо проводимо збори у творчих майстернях товаришiв. Питаємо там з них з усiєю т-такою, розумiєте, партiйною принциповiстю. Ось ви сьогоднi побачите - ми власне проводимо збори у творчiй майстернi... - тут секретарь партбюро назвал фамилию известного всему городу скульптора. В областном управлении КГБ прямо на входе красовался гранитный полированный Феликс Эдмундович Дзержинский его работы. Плоско каламбуря, железный Феликс в гранитной технике. Собрание началось в шесть вечера. Перед началом хозяин огромной скульптурной мастерской, лукаво улыбаясь, успел сообщить мне, что в этом помещении и первый секретарь обкома партии любит рюмочку водки пропустить. На меня его намёки особого впечатления не произвели. Художники, числом около двадцати, говорили много, сумбурно и вовсе не о том, что было предложено в повестке дня. В конце слово взял я, позволил себе их мягко пожурить за это. Из заднего ряда кто-то громко выкрикнул: - Менше солi! - Вибачте, товаришi, - смутился я - розумiєте, я в райкомi партiї тiльки декiлька днiв... Бородатые и патлатые коммунисты рассмеялись: - Та нi, то в нас тут картопля вариться, а ви виступайте, виступайте... После моего выступления быстро приняли заранее подготовленное решение, и хлебосольный хозяин зазвенел бутылками... Пятиминутки По понедельникам в райкоме совещания аппарата - пятиминутки. Длятся они обычно минут двадцать-тридцать и состоят из кратких отчётов за неделю заведующих отделами и секретарей. В конце выступает Юрий Фёдорович. После сокрушительного разноса подчинённых - кого за что, шеф переходит к финальной части выступления: - Сегодня на дворе тепло, товарищи, а я по этому поводу давно хотел вам сказать - у нас мужчины ходят в каких-то рубашках "апаш", а женщины вообще позволяют себе чуть не в пляжных платьях ходить! У нас райком партии, товарищи, сюда люди ходят - вот скажите, вы меня когда-нибудь видели без пиджака? Я попрошу - для мужчин костюм и галстук - это форма! Женщинам - строгие деловые платья или костюмы. Вечером, понимаете, в свободное время - пожалуйста, как хотите, а здесь вы всё-таки на работе, и я попрошу! Да! И еще, хорошо, что вспомнил: товарищи мужчины, что это вы всё с портфелями ходите? Вы меня когда-нибудь видели с портфелем? Что вы там носите, в этих портфелях? Мы же с вами канцелярские души - мы же только бумажки носим. Правильно о вас люди говорят, что вам тут каждый день на работе жареных кур выдают! В общем, так: увижу кого с портфелем - буду принимать репрессивные меры! На следующий день я приобрел в ЦУМе аккуратную тоненькую папочку за 4 руб. 17 коп. Страсти по сине-жёлтому 1 Я думаю, старшие люди хорошо помнят, как в те времена мы панически боялись одного классического сочетания цветов - жёлтого и синего. Страх этот доходил до вполне патологических форм. Вызывает меня начальница: - Саша, там в райисполком кляуза пришла - ты в курсе, что реставраторы закончили делать колокольню на трамвайной остановке на Коперника? - В общем - да... - Так вот, анонимка пришла - пишут, что где-то наверху реставраторы эту колокольню в сине-жёлтые цвета разрисовали. Ты у нас всё-таки специалист - что об этом думаешь? Я отвечаю, не торопясь: - Дело в том, что реставраторы ничего от себя не придумывают. Они обычно расчищают все слои и добираются до первоначального цвета. Если и покрасили в сине-жёлтый - значит, так оно когда-то и было. Вряд ли они отсебятиной занялись. Светлана Андреевна удовлетворена: - Спустись вниз, зайди к Андрею Ивановичу, так ему и скажи - кляуза всё-таки на райисполком - ему и отписываться. На втором этаже ратуши - огромный кабинет председателя Ленинского райисполкома Андрея Ивановича Тавпаша. Хозяин принимает меня вежливо, но осторожно: он и сам прекрасно понимает, что в анонимке - чушь, но хочет, чтобы первым это сказал я - работник райкома партии. Минуты две мы ходим вокруг да около, потом я говорю, что дело выеденного яйца не стоит. Он облегчённо улыбается: - Вы так считаете? - Конечно, Андрей Иванович. Он выдерживает секундную паузу: - Да я и сам так считал. Я замечаю под правой рукой председателя внушительный телефонный пульт с красующимися на верхней крышке двумя огромными кнопками-клавишами: одна синяя, другая желтая. Показываю глазами на кнопки и, улыбаясь, говорю: - Так ведь, Андрей Иванович, каждого можно в национализме обвинить. Он недоумённо прослеживает направление моего взгляда: - Не понимаю, что вы имеете в виду? - Да вон...- я опять перевожу взгляд на замечательные кнопки. Голос его становится враждебным: - Что - вон. Не понимаю... - Да кнопочки у вас - раскрашены специфически... Я уже собрал свою папочку и собирался выходить, а Андрей Иванович всё хохотал и всплёскивал руками: - Действительно... чёрт! Да я на них десять лет каждый день смотрю - никогда в голову не приходило, что.... И вправду ведь - синьо-жовтi! Ха-ха-ха! Секретарша в приёмной с недоумением проводила меня взглядом - чем это я так насмешил шефа. Страсти по сине-жёлтому 2 В канун 7 ноября я попросил товарища помочь забрать из художественных мастерских наглядную агитацию. Аккуратно укладываем на бортовой грузовик красочные панно. Взгляд коллеги останавливается на одном из них и он насмешливо улыбается: - Однако, выбрал же твой художник палитру... Я смотрю на плакат. На густом синем фоне бронзовой краской изображены плотины гидроэлектростанций, трактора, комбайны, пшеничные снопы и тому подобное. Внизу на тоненькой красной ленточке слова из гимна Украины, повествующие о том, что именно в Советском Союзе Украина нашла свое счастье. Поворачиваюсь к товарищу: - Да вообще-то плакат, как плакат. И потом - я знаю этого художника. Володя Буглак. Он же русский, ему это ни к чему. Но Людмиле завтра скажу на всякий случай. Утро 7-го ноября началось для меня рано. Районная колонна собирается возле университета. Я отвечаю за наглядную агитацию в голове колонны - раздаю назначенным преподавателям и студентам портреты членов политбюро, транспаранты и флаги. Весь райком партии крутится тут же - дел хватает всем. Подзываю одну из своих начальниц: - Людмила Даниловна, ты глянь тут на один плакатик... Она молча смотрит на сине-золотое чудо, потом поворачивается ко мне: - Кто делал? - Буглак.... Лицо Людмилы проясняется: - Буглак? Володя? Он же русский! Ну, Саша, ты уж совсем стал перестраховщиком! И вообще - причём здесь.... Пойду, скажу Светлане Андреевне. - Светлана Андреевна подходит через минуту: - Что? Где? Вот этот? Да панно, как панно - его кто рисовал? - Буглак - вместе с Людмилой сообщаем мы. - Володя, что ли? Ну, вы и выдумщики! Вам уже националисты везде мерещатся! Она смеётся, потом становится серьёзной: - А Юрию Фёдоровичу всё-таки надо сказать. На всякий случай. Еще через несколько минут торопливо подходит первый секретарь райкома: - Ну, что тут у вас? Мы молча показываем на злополучный плакат. Он внимательно его рассматривает: - А автор-то кто? - Буглак Владимир Андреевич - хором отвечаем мы. - Я, честно говоря, не вижу тут никакой крамолы - успокаивает нас Юрий Фёдорович. Он на минуту задумывается и мы видим, как у него внезапно начинают краснеть уши: - А вообще.... А вообще - мудак он, этот ваш Буглак! Шеф поворачивается ко мне: - Плакат этот - не несите! И скажите на комбинате, чтобы денег ему за эту работу - не платили! Всё! И я его понимал: на трибуне ведь стоит Дмитрий Антонович - секретарь обкома по идеологии, да и кроме него там придурков хватит. Лучше перебдеть, чем недобдеть. Через неделю я пришел на художественно-производственный комбинат. Владимир Андреевич сидел в мастерской и уныло закрашивал бронзовые трактора и комбайны серебрянкой. Б. Сделаю отступление и скажу: поверьте, я начал писать эту книжку не для того, чтобы сводить старые счёты. Цель была бы слишком мелкой. Но, как и каждый живой человек, к кому-то относился с большей симпатией, к кому-то нейтрально, есть и такие, кого сильно не любил. Розового на всех не хватает. Самого Б. уж нет на белом свете, но он был настолько характерным типом партработника, что не вспоминать его не могу. Я выхожу из кабинета своей начальницы. Проходя через приёмную, нос к носу сталкиваюсь с незнакомым мне посетителем - худощавым и невысоким пожилым мужчиной. Он останавливает меня: - Скажiть-но менi, шановний пане-товаришу, а хто зараз в обкомi партiї завiдує культурою? Я вежливо отвечаю: - Завiдуючим вiддiлом культури обласного комiтету партiї є товариш Б. Щуплый старичок неожиданно для меня заливается каким-то чирикающим смехом и, тыча пальцем в старинную кафельную печь, украшающую приёмную, сообщает: - Пане-товаришу! То все одно, що той во кафльовий пьєц поставити завiдувати культурою! Я делаю непроницаемое лицо и с независимым видом молча выхожу из приёмной. Старик прав на двести процентов, но ещё мне не хватало в стенах райкома обсуждать с посетителями, у кого из моих прямых начальников окончательно сорвало кукушку! Захожу в нашу комнату, со смехом пересказываю Морозу эпизод, тот жуёт губами: - Интересно. А мне почему-то твой Б. всегда напоминал официанта. Видно, у каждого человека свои ассоциации. Я не соглашаюсь: - Не пытайся заочно льстить моему высокому начальнику. Официант - социальный статус уважаемого в обществе человека, а вот пьец кафльовий - это в самую точку! Заведующего отделом культуры обкома партии я ещё буду вынужден вспоминать не раз. ......................................................... В 1978 году в моей маленькой семье появилось прибавление: Кристина родила Славика - ещё более огненно-рыжего, чем старший брат. Одиннадцатилетнему Сергею была доверена почётная миссия донести конверт с новорожденным от дверей роддома до белой кураповской "Волги", которой он разрешил воспользоваться по такому случаю. Я мало чем мог помочь жене - с утра и до позднего вечера пропадал на работе. Впрочем, в таком же режиме работали и все мои коллеги - дел было много, а времени не хватало. Характерная сценка: во время обеденного перерыва заглядываю в соседний кабинет. Люда Якименко с набитым ртом лихорадочно строчит какой-то текст - ей через двадцать минут надо выступать на митинге, сотрудница что-то наспех поправляет ей в причёске, а на столе среди бумаг тарелка с двумя сосисками, прихваченными из горсоветовского буфета. Личные дела Интеллигенции в Ленинском - центральном районе Львова было много. Личные дела представителей интеллигенции, предлагаемых к приёму в партию, Юрий Фёдорович изучал умело и с пристрастием. Обычно я приносил ему несколько папок. Кто не помнит наши личные дела тех времен? Да они же все были одинаковые! Родился, учился, служил, поступил, закончил, работаю - таких дел было 95%. Ну, что там было вычитывать!? Начальник внимательно перелистывает очередное личное дело. Молодой ученый из академического института - на носу защита диссертации. Курапов не может решиться - уже дважды кладет папку в стопку направо и забирает ее назад: - Вы понимаете, никак не могу уразуметь - почему они именно его хотят принять? Да у этого (он называет фамилию директора института) таких молодых и талантливых десяток найдется - почему именно его они нам тычут? Непонятно... Наконец, лицо его проясняется: - Тьфу ты, черт возьми - вспомнил! - он довольно смеётся. - Этот молодой ученый - он же сын (следует еще одна фамилия нашего известного научного деятеля). А папаша его - то ли оппонент, то ли научный руководитель в докторской диссертации директора института! Я вам хочу сказать, товарищ Хохулин, что этот папаша - человек крайне непорядочный. Он когда-то обратился ко мне - просил посодействовать одному человеку. Я пообещал, а потом разобрался - этот тип, оказывается, директор гастронома! Вы понимаете!? Я этому деятелю от науки, конечно, позвонил, говорю - слушай, тебе что - колбасы не хватает, так ты бы у меня попросил, я бы тебе сделал, а ты меня за торгаша просишь! Крайне непорядочный человек! В общем, так: дело это отдайте им и скажите - нет. И мне его больше не носите. Он берет очередную папку и начинает вычитывать. Дело десять раз просмотрено мной, хорошая солистка из филармонии, молодая и общественно активная, вроде бы всё в порядке - я дисциплинированно жду. - Погодите, а у неё муж есть или нет? - неожиданно спрашивает шеф. - И был ли он вообще? - Извините, Юрий Фёдорович, не понимаю... - Что ж тут непонятного - ребенок, вижу, есть, а мужа нет и, насколько я понимаю - не было! - Ну, так ли это важно для приёма в партию?.. Курапов вскипает: - Вы из меня ханжи не делайте, товарищ Хохулин! Я, к вашему сведению - не ханжа! Но вы сами подумайте - в филармонии работает полтысячи людей, а принимаем мы от них одного человека в три года. Ну почему этот один обязательно должен быть матерью-одиночкой?! А потом люди о нас говорят, что мы одних, извините, блядей в партию принимаем! Начальник смотрит на меня назидательно: - Она, может, и замечательная женщина, но если вы действительно считаете, что, кроме нее, достойных кандидатур там нет, то это потому, что вы туда не ходите и людей не знаете! А надо знать свои организации! - он нервно откладывает папку налево, - что там у вас еще? Я протягиваю личное дело очередного учёного. Пятиминутная пауза длится долго: - Что-то я не понимаю - а он в комсомоле был или нет? - Так ему уже под сорок - объясняю я. - Спасибо, это я и без вас вычитал - язвит Курапов. - Вы же знаете, у нас в комсомол принимают всех. Сто процентов. Если тебя не приняли в школе - примут в армии, там не приняли - поступишь в институте. Я вот смотрю - человек в школе учился, в армии служил, пять лет в институте образование получал и нигде в комсомол не вступил - значит, не хотел! Принципиально не хотел! Ну и на здоровье! А теперь, видите ли, ума-разума набрался - для карьеры приспичило ему в партию вступать. Заберите и пометьте себе - никогда! Сюжет для небольшой повестушки Завязка На мой взгляд, история, которую я сейчас хочу рассказать, вполне могла бы стать сюжетом небольшой повестушки. Однако несколько человек, которым я пытался её изложить, категорически отказывались меня понимать: - Послушай, - говорили они, - но ведь ничего не произошло! За что же наказывали людей, ломали им судьбы? Ведь ничего не произошло! О чём же говорить, тем более - о чём писать? Я далёк от того, чтобы идеализировать нынешние времена - они мне очень не нравятся. Я далёк от того, чтобы идеализировать прошлое - разнообразного маразма в нём было по уши. Мерзости сегодняшние и вчерашние очень отличаются, но остаются мерзостями. Впрочем, теоретизировать не буду - я в этом не силён. А дело было так. По театрам у меня была помощница - Наталья Петровна *. Она работала штатным театроведом в УТО - Украинском Театральном Обществе. Рослая крашеная блондинка лет после 30. Я с ней иногда делился доверительной информацией - кто имеет шансы получить Заслуженного артиста, а кто не очень. Она водила меня по репетициям и премьерам, рассказывала театральные cплетни. Мне без сплетен никуда - информация все-таки. Если режиссер А. трахает актрису В., и об этом знает весь театральный город - интересного в этом мало, а вот если худрук С. любит иногда подтрахивать в задницу своего соратника по театру Д., и это большой секрет - тут уж инструктор райкома партии должен быть в курсе, иначе грош ему цена. Потому что без этого вообще не будешь понимать, что в этом дружном творческом коллективе происходит - комплекс неформальных связей определяет неформальных лидеров и париев. В пятницу Наташа заскочила на пару минут к нам в кабинет, пригласила меня на незаурядное событие - в театр им. М.Заньковецкой из самой Москвы приехал знаменитый критик Юлий Смелков, посмотрел шесть спектаклей, завтра будет делиться своими впечатлениями. На субботу у меня была запланирована куча дел и я отказался. В понедельник утром в нашем кабинете требовательно зазвонил внутренний "инфарктный" телефон. Юрий Фёдорович коротко приказал: "Зайдите!" Шеф был не в духе: - Вы в курсе - что в субботу было в Заньковецкой? - Да, - ответил я, про себя довольный, что оказался готов к ответу - там Смелков, критик московский выступал перед ними. У меня в субботу было два плановых мероприятия - лично присутствовать в театре не смог. - Считайте, что повезло - непонятно ухмыльнулся начальник. - В общем, так: этот гость московский наболтал там ерунды, разгорается скандал. Срочно выясните детально, что он там говорил и вообще всю информацию по субботе - мне на стол. Я связался с Наташей, попросил помочь. Она принесла мне целых шесть страниц, напечатанных на машинке. Суть дела была простой. Смелков вышел к труппе в модном в те годы кожаном пиджаке, непринуждённо присел на краешек стола и объяснил - то, что и как ставит театр - безнадёжно устарело. Впрочем, в Союзе почти все театры так работают, разве что в Москве маленькие студии в подвалах ставят что-то интересное, да ещё ваш бывший земляк Виктюк, пожалуй, хорош. Засим пожелал коллективу творческих успехов и т.п. Главный режиссер театра Опанасенко его вежливо поблагодарил и гость ушёл. После этого, понятное дело - нашлось кому взорваться благородным негодованием: как же так, мы - театр заслуженный, Академический, ордена Трудового Красного Знамени, а он нас грязью поливать! А трудящиеся нас любят! И выступление его аполитично и идейно незрело! Тут же позвонили в обком партии кому надо - проинформировали. И пошло, поехало! Во вторник около девяти часов вечера начальник мне опять позвонил по внутреннему: - В общем, так: завтра вопрос слушают на бюро обкома. Я там по своим каналам узнал, что в проекты постановления впечатывают - похоже, дело плохо - головы в театре полетят. Вы, товарищ Хохулин, на девять утра подготовьте мне три справочки, только покороче, не надо расписывать, на страничку каждая. Одна - морально-психологический климат в коллективе, кто там за кого, кто против, всю групповщину их - ну, вы в курсе. Вторую - все претензии к Опанасенко, которые у людей есть, он, видимо, завтра на бюро главным будет..., а третью - ещё раз продублируйте поточнее выступление этого Смелкова - меня туда тоже приглашают. Легко сказать - подготовь три справочки! В девять утра я занес их в кабинет шефа. В конце дня Юрий Фёдорович возвращался с заседания бюро обкома. Увидев меня в коридоре, позвал в кабинет. Шеф еще не отошёл - уши предательски пылали. Стягивая в кабинете с себя плащ, отрывисто бросил: - Мудак! Сорок минут, сорок минут ему дали говорить, а он всё: театральная этика, театральная этика.... Ну, ему секретарь обкома и врубил: говорит, существует еще и партийная этика, между прочим. И всё! - Что - всё? - не понял я. Шеф сел за стол: - Всё! Главного режиссера Опанасенко из партии исключить, с работы уволить и ходатайствовать о снятии звания Заслуженного деятеля искусств Украины. Директору - строгача с занесением в учётную карточку, с остальными нам поручили разобраться. - В общем, так, товарищ Хохулин - заведите себе отдельную папочку по этому театральному ЧП и займитесь детально. Да, и главное - выясните, кто этого сукина сына на нашу голову сюда пригласил? Кто пригласил сукина сына? Переполох, начавшийся в театре в эти дни, описать трудно. Труппа выезжала на гастроли, кажется, в Тернополь. На афишах срочно замазывали черной краской имя живого трупа - бывшего главрежа Опанасенко. Артисты театра ходили в райком повзводно - объяснять, что они не имеют отношения к сукину сыну. Клялись в этом устно и писали на бумаге - я положил в папочку первые листы. Наталья Петровна в эти дни приходила ко мне ежедневно. - Так кто его сюда зазвал? - это было первое, что я спросил у нее. - Гай! - тут же ответила мне она. Я поёжился. Артист театра Александр Дмитриевич Гай был Народным артистом СССР и председателем Львовского отделения УТО - Украинского Театрального Общества. Человек известный, мягко говоря. Наташа прояснила ситуацию: - Дело в том, Саша, что Опанасенко - это же зять Гая. Ты просто не знаешь Александра Дмитриевича. Он ужасный интриган! Видно, он почувствовал, что дела у зятя в театре неброские и решил его подпереть авторитетным мнением москвича. Но просчитался - Смелков на поводу у него не пошел. - Да-а.... Слушай, ты можешь мне это на бумаге написать? - О чем речь? Завтра принесу. На следующий день я получил опять напечатанные несколько страниц, прочитал. Александр Дмитриевич показался мне ещё тем фруктом. Приобщил страницы к другим. В тот же день меня вызвал начальник. Протягивая мне несколько листков, исписанных убористым и аккуратным женским почерком, вздохнул: - Вот, завлит прислала мне целое послание. Объясняет, что мы с ней когда-то учились вместе... Подшейте в дело. Она тут у меня сегодня будет на приёме после обеда - поприсутствуете. Заведующую литературной частью театра Р. уволили тоже. В назначенное время я сидел в кабинете Юрия Фёдоровича. Р. плакала и объясняла, что с ней обошлись уж очень несправедливо. Юрий Фёдорович отвечал ей уклончиво, и помочь - это я и сам понимал - ничем не мог. В какой-то момент беседы у бывшего завлита вдруг закатились к подлобью глаза, и она начала как-то неловко валиться со стула вбок. Я дёрнулся к ней поддержать, но тут громко вмешался шеф, обращаясь к ней по имени-отчеству: - ... ну, пожалуйста, ну я вас прошу - не надо! Право слово - это же райком партии, а не театр! Пожалуйста, не надо... К моему удивлению, падать в обморок она передумала. После неё приходил директор и ещё кто-то. Спивак В нашем кабинете опять появилась Наташа. С таинственным видом спросила меня: - Хочешь, я принесу копию приказа по театральному обществу о приглашении Смелкова в Львов? - А можешь? - Постараюсь. А ещё, если надо, могу принести и копию документа о выплате ему командировочных и гонорара за рецензии. Надо? - Ещё бы! - довольно ответил я. К вечеру она их принесла. Копии, естественно, были не подписаны, но фамилия подписавшего приказы имелась - ответственный секретарь УТО Спивак. Я положил их в уже прилично распухшую папочку - дело продвигалось! Спивака я знал давно - ещё с дорайкомовских времен. Он был намного старше меня и казался мне мужиком неплохим - жалко будет, если окажется замараным этим дерьмом. Однако, делать нечего, звоню: - Николай Михалыч, приветствую вас. Хохулин беспокоит из Ленинского. Помните ещё меня? - Здравствуй, Сашенька, - смеётся в трубку Николай Михайлович, - помню, дорогой,помню. Что стряслось? - Да у меня вроде как ничего. Надо только переговорить с вами по одному вопросику. Может, подойдете? От театра до райкома идти всего ничего - через полчаса Спивак появляется в нашей партийной обители. Здороваемся, как старые друзья. Я картину не гоню, но и резину не тяну: - Николай Михалыч, я об этом Смелкове хотел с вами поговорить... - Да я догадался, догадался, - отвечает Спивак, улыбаясь - полгорода об этом только и говорит. - Николай Михалыч, это не вы ли его часом к нам пригласили? - напрямую спрашиваю я. Он ещё продолжает улыбаться: - Уволь, Саша, тут я никак не причём. Это уж точно. - А точно ли? - переспрашиваю я. Он добродушно и утвердительно кивает головой. Я лезу в заветную папочку, двумя пальцами, как лягушку, извлекаю оттуда копию приказа о командировке Смелкова, кладу на стол перед Спиваком и слегка подталкиваю её поближе к нему: - А вот это как понимать, Николай Михалыч? Он прочитывает, улыбка, побыв мгновение растерянной, чулком сползает с лица: - Это я, Саша, впервые вижу, честное слово. - А вот это? - я опять двумя пальцами вытягиваю очередную жабу. Он читает, с перепугу переходит на вы: - Александр Васильевич, клянусь, не видел я этих документов в глаза! А откуда это у вас? Я неопределенно машу рукой: - Какая разница! Николай Михалыч, а у вас книга приказов имеется в УТО? - Само собой, разумеется, есть такая. - А глянуть на неё можно? Спивак мнётся: - Можно, только сейчас секретарша на обед пошла. Приходите после обеда, посмотрите. Я задумываюсь. Оно, конечно, я после обеда приду, а уж что там в этой книге к тому времени будет - один Бог знает. Смотрю на часы: - Николай Михалыч, вы вообще где обедаете? Может, идём, где-нибудь вместе перекусим, а потом и к вам заглянем. У Спивака приятное смуглое лицо, но даже через эту смуглость видно, как оно медленно краснеет: - Это вы, Александр Васильевич, зря обо мне такое подумали. Ну чтож, идёмте вместе, как скажете... Чувствую себя скотиной, хотя нам не привыкать, мы - партийные работники. Через час мы в УТО. У них вечный ремонт, на паркете опилки и стружки, рояль накрыт какой-то дерюгой, везде кавардак. Ещё через двадцать минут выясняется, что кавардак в УТО не только в помещениях. Оригиналы двух злополучных документов в книге приказов нашлись, но тоже без подписи ответственного секретаря Спивака, как, впрочем, и ещё штук двадцать таких же. Приказы по городскому отделению Украинского театрального общества сочиняют все, кому не лень. Они же и вписывают их в книгу приказов. Раз в три месяца Спивак подмахивает, не глядя, последние штук пятьдесят, ему не до этого - у него на голове ремонт, вечный поиск досок и цинквайса. Матюкнув Николая Михайловича за разгильдяйство, спрашиваю, если не он, то кто же пригласил в город Смелкова? Спивак разводит руками: - Да чёрт его знает! Вообще Наташа его встречала в аэропорту и сюда привела - нас знакомила. Я молчу, хотя новость для меня интересная. Озеров В отделе пропаганды и агитации к Наталье Петровне относились хорошо. Не без нашей помощи её приняли кандидатом в партию. После того, как разгорелся этот театральный идиотизм, я ей двадцать раз повторял: - Ты, если для меня чего пишешь - пиши правду. Потом разберёмся, надо будет - подредактируем, чтобы тебя как-то отмазать в случае чего. Только не ври, а то у меня совсем голова кругом пойдет. Впрочем, заподозрить её я ещё не успел. Вечером того же дня она пришла в райком. Выражение лица было интригующим: - Саша, я сегодня встретила Борю Озерова. Ты сейчас упадёшь! Я вопросительно уставился на нее. - Понимаешь, Озеров разговаривал со Смелковым по телефону, и тот ему рассказал сногсшибательную новость! Оказывается, Александр Дмитриевич Гай звонил в Москву Смелкову и сказал ему следующее: если хотите получить свои деньги за командировку и рецензии, то вы должны сказать, что вас пригласила во Львов театровед Наташа! Я аж присвистнул: - Это интересный поворот. Борис Озеров был известным всему городу руководителем самодеятельного театра. Партийные органы его не любили, но терпели. Было известно, что со Смелковым он поддерживает дружеские отношения. Лично с Озеровым я знаком не был и задумался: - Слушай, Наталья, я понимаю, что хочу невозможного, но ты бы не могла у этого Озерова попросить, чтобы он тебе это всё на бумаге написал? Наташа долго не раздумывала: - Конечно! Боря - мой старый друг, если я попрошу, он для меня сделает! - Кляузнейшее дело! - засомневался я. - Ты понимаешь, что он должен написать? Что его знакомому Смелкову предложили тебя за деньги оклеветать, о чём ему стало известно из телефонного разговора с этим самым Смелковым, от которого, сама знаешь, все у нас шарахаются, как от прокажённого. - Мне - напишет! - уверенно сказала Наташа, - Завтра к пяти часам бумага будет у тебя. На следующий день ровно в семнадцать часов дверь в кабинет открылась, и Наталья Петровна подтолкнула вперед хорошо одетого мужчину лет 35-38, загорелого, коротко стриженого, с уверенным взглядом светлых глаз. - Сашенька, привет! - по-приятельски поздоровалась она, - познакомьтесь - это Боря Озеров. Я растерялся. Принимать у себя друзей Смелкова не входило в мои планы, да и договаривались мы, вроде, не совсем об этом. Но деваться было некуда, я протянул ему руку и предложил сесть. Он опустился на краешек стула, прямо держа плечи, и уставился на меня. Я посмотрел на Наталью. Она непринуждённо улыбнулась и повернулась к Озерову: - Боря, сейчас Александр Васильевич расскажет тебе, что ты должен написать. - Без проблем, - ответил Боря, вытащил красивую авторучку и изобразил на лице выжидающую готовность. - Ну и дела-а... - подумал я про себя. Наташа отошла к окну и стала внимательно рассматривать вид площади Рынок со статуей Дианы. В тишине возникшей паузы я только отчетливо слышал, как она сосредоточенно постукивает ноготками по оконному стеклу. - Так что надо написать? - напомнил о себе Озеров, вопросительно глядя на меня. Я заёрзал на стуле и опять посмотрел на Наташину спину. Спина не реагировала. - Видите ли, - начал мямлить я, - в связи с некоторыми обстоятельствами в театре.... В общем, нас интересуют определённые нюансы... - Александр Васильевич, - вдруг перебил меня Озеров, - а что произошло в театре? И, не дожидаясь моего ответа, вдруг заговорил сам: - Вы понимаете, Смелков - очень умный человек. Понимаете - умный. Он не мог наговорить глупостей, потому что он их вообще редко говорит. Я - не припоминаю. Он что - не учел местной специфики? Как же, как же - буду я здесь, сейчас с тобой специфику местную обсуждать! Эк, куда тебя занесло, дружище! - Это всё я думал про себя, пока он говорил, а вслух я перестал мямлить и замычал по-коровьему: - М-м-м.... Ну-у.... Как вам сказать...Мне бы не хотелось сейчас, вы понимаете сами.... Я, собственно, вот о чём: мне Наташа говорила, что вы со Смелковым как-то контактируете некоторым образом? - Да, мы дружны с ним. А что? - с некоторым вызовом осведомился Озеров. - Нет, пожалуйста, пожалуйста - я замахал руками, изображая, в какой степени мы ничего не имеем против их дружбы, - и по телефону разговариваете? Борис посмотрел на меня с некоторой насмешливостью: - Разговаривал. Вчера. Наташе, чёрт возьми, было бы самое время вмешаться, но красоты за моим окном её интересовали больше. Очень уж не хотелось мне самому задавать главные вопросы, но: - Борис, а вы не могли бы изложить на бумаге содержание вашей последней беседы? Нет, конечно, если это не является, так сказать... - Не является - успокоил меня Озеров и деловито уточнил, глядя на подсунутый мной лист бумаги: - На чьё имя писать? Я фальшиво захихикал: - Да можно ни на чьё, хе-хе, не имеет, так сказать, значения... - А озаглавить как - объяснительная записка или просто пояснение? - Ах, к чему эти формальности! Просто суть разговора, если вас это не затруднит, дату и подпись. Всё. - Не затруднит, - сообщил Озеров, быстро настрочил на листе несколько слов и, размашисто подписавшись, протянул мне бумагу. Я прочитал: "Как мне стало известно из телефонного разговора с Ю.Смелковым, деньги за поездку во Львов ему выплачены не будут. Б.Озеров". Чуть ниже красовалась аккуратная дата. Я поднял глаза на Бориса: - Это что - всё? Он пожал плечами: - Ну, если вас интересует информация о погоде в Москве... - Нет, нет, спасибо, - перебил я его - я вчера смотрел программу "Время". Он явно почувствовал разочарование в моих глазах: - Простите, а вас вообще что интересует? И спрашивать мне не хотелось, и чувствовал я, что оно где-то рядом, решить можно всё без этой бумажной суеты и моей дурацкой папочки. Эх, была не была: - Нам интересно многое. А в частности - кто вашего друга пригласил в наш город? - Так это проще простого - надо спросить у него самого. Хотите, я у него спрошу это сейчас? Приоконная спина вдруг пришла в движение, слева скользнуло растерянное лицо Наташи. Звонить от меня Смелкову конечно было нельзя. Я явственно видел перед собой красные уши начальника и слышал его гневный голос: "Мы с вами расстанемся, товарищ Хохулин! И не добром расстанемся!". Ну и хрен с ним! - Конечно, хочу. Озеров потянул к себе телефонную трубку, набрал длинный номер межгорода, подождал соединения: - Алло! Юлий? Привет, слушай, скажи мне - кто тебя пригласил в город? Что? Да я сам не понимаю, что здесь происходит!.. Да не знаю я! Я тебе потом расскажу - откуда звоню. Так кто, говоришь, пригласил? Хорошо, хорошо, я тебе потом перезвоню, пока! Он аккуратно положил трубку на рычаги и обескуражено повернулся ко мне: - Вообще его пригласила Наташа.... Потом спохватился, заговорил быстро: - Надеюсь, вы же понимаете - это не может иметь никакого значения. Его мог и я пригласить, я это не раз делал, в конце концов... Наконец, лицо его приняло осмысленное выражение. Он помолчал: - Это что, может иметь для Натальи Петровны какие-то последствия? Но поймите, это же просто глупо, это всё до омерзения глупо... Я с ним вежливо распрощался и он растерянно ушел. В углу комнаты громко заплакала Наташа, по-собачьи подвывая в платочек. Выведя её в коридор, я ушёл - мне надо было торопиться на партсобрание в Союз писателей. Гай На следующий день побывал у меня и сам председатель УТО и Народный артист СССР Александр Гай. На сцене я его видел многажды, а вот так, в кабинете, с глазу на глаз - впервые. На интригана он был явно непохож. Говорил всё о театре, о бедах с репертуаром. Вел себя достойно. На всякий случай я и у него спросил - кто же всё-таки пригласил этого критика к нам в город? Он как-то брезгливо поморщился и скороговоркой ответил: - Не знаю, не знаю... Я видел - знает, говорить не хочет. Ну и правильно - ему вроде и не к лицу говно это разгребать, для этого я есть - инструктор отдела пропаганды и агитации Ленинского райкома Компартии Украины. Стерва Итоговая справка по делу мной была написана, только занести ее Юрию Фёдоровичу не удавалось - шеф был всё время занят. Потом он уехал в Тернополь - там, на гастролях, в театре имени М.Заньковецкой должно было состояться партийное собрание с разбором полётов. Туда же, я знал, собиралась ехать и Наталья Петровна - она состояла на партучёте в театре. Днем к Юре - моему напарнику по кабинету пришла секретарь партбюро нашей консерватории Леонтина Тимофеевна. Вдова известного украинского советского писателя, чей каменный бюст красовался в начале улицы Мира, еще далеко не утратившая красоты женщина, очень холёная и всегда красиво одетая. Обсудив свои дела с Юрием Николаевичем, она встала и, проходя мимо моего стола, на секунду приостановилась: - Александр Васильевич, можно вас на пару минут на доверительную беседу? Я пожал плечами: - У меня от Юрия Николаевича секретов нет. Она засмеялась: - Нет, нет - я уж чисто по-женски - посплетничать. Я недоумённо вышел вслед за ней в коридор и она доверительно взяла меня за рукав - я уловил чуть слышный запах дорогих духов: - Александр Васильевич, я насчёт Наташи. Мне как-то неловко, но она ходит по всему городу и рассказывает, что с вами, извините, спит, а весь отдел пропаганды и агитации у неё в руках и она может любого в бараний рог скрутить. Это, конечно, не моё дело, но я на правах старшей женщины - она по-матерински улыбнулась - вы уж как-то ей объясните, что ли... Неудобно, право слово. Я промычал в ответ что-то, изображающее признательность за дружеский совет, вернулся в комнату и начал длинно и вычурно материться. Юра вопросительно поднял голову от стола. - Да не трахал я ее, Юра! Мог бы, конечно, видел глазки её блядские сто раз, но оно мне не надо! Не надо было! Мороз пожевал губами: - Якшаешься потому что со стервами. Я сразу видел - стерва, но если тебе зачем-то нужно... Я бы с этими твоими артистами-художниками вообще работать не смог. Наташа Было утро и я корпел над составлением монументального документа - сорокастраничного Плана оформления территории района наглядной агитацией. Наталья Петровна впорхнула в комнату белой бабочкой и засветилась улыбкой: - Сашенька, приветик! А я из Тернополя вернулась! - Ну, и как съездила? - поинтересовался я. - Прекрасно, прекрасно! Я очень здорово выступила на партсобрании. Знаешь, я такое слово классное придумала - "опанасенковщина". Так и говорила - товарищи коммунисты, нам в театре пора кончать с этой всеразлагающей опанасенковщиной! И против этого старого интригана не побоялась сказать всё, что я о нем думаю. По стенке его размазала! - Ну и молодец, - похвалил я её. - И, между прочим, - Наташа кокетливо наклонила головку, - назад во Львов ехала в "Волге" с Юрием Фёдоровичем. Вот так! - Просто нет слов - восхитился я. - Слушай, Александр Васильевич, - вдруг деловито продолжила Наташа, - я вообще-то по делу к тебе зашла, посоветоваться хочу. - Валяй, советуйся . - Я насчёт этого самодеятельного театрика озеровского. Ты знаешь, эта его шарашкина контора всё-таки ужасно безыдейная, аполитичная и с идеологической точки зрения крайне вредная! А нужен ли нам вообще такой театр? Хочу написать письмо в обком партии - пусть его прикроют! Ты как думаешь? У меня в зобу дыханье спёрло! Я помолчал: - Не знаю, это уж как тебе совесть подсказывает. А вообще справку по театральным делам я уже написал, вон - я кивнул на стол - куча других дел есть, извини. - И что же ты в своей справке написал? - осведомилась Наталья Петровна, - кто же там Смелкова в город приглашал? - Ну, ты, конечно, - улыбнулся я. Она сощурилась: - Так что, мне на тебя в суд подавать - за клевету? Я махнул рукой: - Подавай! Развязка Справку я занёс Курапову в тот же день. Он начал внимательно её вычитывать, дошел до Наташи, поднял голову: - Так вы считаете - в приёме в партию отказать? Я качнул головой. Шеф отложил справку в сторону: - Вы знаете, последние два дня столько дел - не успел вам рассказать про собрание в Тернополе. Как она гадко выступила на собрании - старого Гая просто с грязью смешала. Да кто она такая рядом с ним - никто, пустое место! И, вы знаете, он же после неё выступал, мог ей ответить - ни словом не упомянул! Хватило у старика достоинства. Непорядочный она человек! - А тут еще какое дело, - шеф непривычно замялся на секунду, - понимаете, жена со мной в Тернополь напросилась. Тряпки, понимаешь ли, ну, в общем, бабские дела.... Так после собрания руководство театра вышло меня проводить, а эта нахалка подходит к нам и говорит: "Юрий Фёдорович, можно я в вашей машине до Львова доеду?". Я ей объясняю, что у меня в машине жена местами распоряжается, а что жена ответит - конечно, говорит, пожалуйста. Так я, поверите ли, до самого города, о чем с ней только не говорил - и о погоде, и о видах на урожай - лишь бы не о театре! Крайне непорядочный человек! В общем, так: в приёме в партию ей отказываем, да и в Театральном Обществе, я думаю, ей больше делать нечего. На том и порешили. Опанасенко в те годы ушел работать, кажется, рядовым режиссером в театр поскромнее, Наталья Петровна после отказа в приёме в партию и увольнения из УТО пошла трудиться на ниву народного образования - учить детей этике и эстетике, а театр, слава Богу, стоит до сих пор, ничего с ним не случилось, хотя... Я уже давно перестал ходить на спектакли, но часто слышу, что у них опять проблемы с репертуаром, да и само здание разваливается, в него и зайти-то страшно. Хотя начальство особо и не ходит - ему больше Басков нравится. Чёрт его знает, может опять пригласить во Львов московского критика Смелкова? Хотя теперь этого тоже делать нельзя, впрочем, уже совсем по другим причинам. Наглядная агитация Объезд города И ещё одна история из коммунистических лет. Причём если предыдущую можно считать сюжетом для небольшой повестушки, то воспоминания о наглядной агитации тех времён тянут на монументальное полотно, а меня подталкивают к литературным штампам. Мягко покачиваясь на поворотах, экспериментальный красавец ЛАЗ неторопливо едет по Львову. В комфортабельных креслах с подголовниками удобно разместились председатель Львовского отделения Союза Художников Украины, ректор института прикладного и декоративного искусства, главный городской художник и рядом главный художник комбината и прочие именитые мастера кисти и резца. Там же партийные работники. Праздничное оформление принимает объездная комиссия горкома по наглядной агитации. Солирует инструктор отдела пропаганды и агитации горкома Витя Пилипенко*. Витя очень гордится замечательным методом оценки наглядной агитации, который он изобрёл. За отреставрированную, т.е. подкрашенную установку с плакатами высотой до 5 метров полагается 7 баллов. Если в нее вставили новые плакаты - 10 баллов, а уж коли сподобились создать новую конструкцию - все 15 баллов. Если установка имеет не 5, а шесть метров высоты - очки соответственно набавляются. По такой же методе оцениваются лозунги, транспаранты, перетяжки через улицу, доски почёта, панно и т.п. На проспекте 700-летия Львова автобус подруливает к огромному сооружению, из которого во все стороны торчат плакаты с красочно проиллюстрированными цифрами показателей последнего пятилетнего плана. Витя декламирует: - Товарищи! Перед нами объёмно-пространственная композиция высотой восемь метров, установленная на прошлый праздник, но отреставрированная, с новыми плакатами, а также с частично новыми конструктивными элементами! Сидящий неподалеку от меня Голова Спилки Художников Эммануил Петрович Мысько с омерзением и тоской в голосе вопрошает: - Ну, то скiльки баллiв ми мусимо поставити за цю композицiю? У всех на коленях лежат распечатанные на горкомовском ротапринте правила начисления очков, но разбираться в этой ахинее никому не хочется. Витя начинает листать собственнный экземпляр, тихо бормоча себе под нос: - Так, за высоту - 12 баллов, плюс 7 - за наполнение, плюс реставрация 5 и частично новая конструкция.... Ага! Он выпрямляется: - Таким чином, товаришi, за цей елемент оформлення Шевченкiвського району ми можемо нарахувати 28 баллiв! Все с облегчением вписывают в подготовленные бланки цифру 28 и автобус плавно трогает. Два погонных метра утюгов Через два дня я узнаю результаты подведения итогов - мы на последнем, пятом месте. Случай беспрецедентный, потому что в Ленинском районе сосредоточены практически все художники Львова - Спилка художников, художественный институт, училище, художественный комбинат и вдобавок ведущий инструктор - искусствовед! Любое место, кроме первого - как личное оскорбление. Я прихожу в горком партии к дураку Вите: - Это вы, ребята, зря так нарешали - заявляю с обидой. - Ну, да ладно. Еще есть порох в пороховницах у Ленинского района! На следующий день обращаюсь к приятелю - архитектору: - Аполлон, в апреле месяце будет юбилей - 110-я годовщина Ленина. Ты можешь нам что-нибудь такое запроектировать, чтобы никому мало не показалось? Аполлон Сергеевич* долго не раздумывает: - Ясное дело! Только очень дорого стоить будет. - Мы за ценой не постоим, - обещаю я. Через две недели Аполлон приносит проект: на всем проспекте Ленина предлагается поставить двенадцать семиметровых чудовищ, в которые будут вмонтированы светящиеся изнутри плакаты. Аполлон Сергеевич светится гордостью: - Саша, представляешь, заделаем еще динамику света и бац - на всем проспекте загорается первый этаж наших установок, еще раз бац - и второй, третий, четвертый. Потом все одновременно гаснет и - сначала! Фантастика! Грандиозно! Я прикидываю - реализация грандиозного замысла может потянуть тысяч на сто, Аполлон обижается: - Старик, я сам слышал, как в горкоме партии говорили - на идеологии экономить не будем! Что ты начинаешь! Начинаю рассчитывать: сейчас декабрь, до апрельских праздников еще почти полгода, вполне можем успеть. Через ещё несколько дней начальство проект одобряет, приступаю к его раскрутке: конструкторы разрабатывают новые рабочие чертежи, дюжина самых крупных заводов района получают задания на изготовление конструкций, комплектующую мелочёвку расталкиваем по мелким предприятиям, художники садятся за эскизы, я сам - в роли диспетчера и координатора. Сразу после Нового года возникает заминка - для подсветки замечательных конструкций на проспекте Ленина требуются дополнительных тридцать киловатт электроэнергии. Энергетики объясняют, что кабеля, проложенные еще при Франце-Йосифе, и так во время праздников горячие - могут не выдержать. Аполлон Сергеевич горячится тоже: - Саша, да ты объясни этим своим электрикам, что тридцать киловатт - это два погонных метра утюгов, что они там голову морочат! Электрики не сдаются, я вынужден звонить в партком "Львовэнерго" - на парткоме сидит Михаил Андреевич Тарасюк*, должен выручить. Тарасюк выслушал меня и предложил на следующий день встретиться на проспекте. Пообещал пригласить, кого надо. Секретарь парткома "Львоэнерго" На следующий день встречаемся: Львовэнерго, Горсвет, Энергосбыт, институт Южтехэнерго, еще кто-то. В основном, на уровне главных инженеров. Командует Тарасюк, я присутствую. Рядом с проспектом находится старинная улица Театральная, на которой, как оказалось, расположена одна из трёх подстанций, запитывающих центр города. Подстанцию вскрывают, все удручённо смотрят на трансформаторы. Тарасюк хмыкает и поворачивается к одному из присутствующих: - Всё это г... надо заменить. Твое хозяйство, тебе и карты в руки. хмуро соглашается. Шагами вымеряли расстояние до проспекта, насчитали сто двадцать метров, Михаил Андреевич поворачивается ко мне: - Саша, ты себе запиши марку кабеля, мы его сами достать не можем, придется тебе подсуетиться. Он диктует, я прилежно записываю. Кабель тут же поручили протянуть другому главному инженеру и зашагали опять на проспект. Там договорились, что в нужный день мы приостановим движение транспорта, а они перекинут кабель через проезжую часть, потом долго топтали заснеженные газоны проспекта, выясняя, куда именно надо вывести концы. В конце концов все вроде бы решили. Тарасюк - видный темноволосый мужик, периодически шумно продувающий воздух через нос - гайморит, что-ли, сощурившись, посмотрел на меня: - Понимаешь, с технической точки зрения всё это абсурд, ахинея, пф-пф, хотя если райкому партии надо - сделаем. Договорились? Я поёжился: - Михаил Андреевич, нам же надо динамику света обеспечить - ну, чтобы на каждой установке загорался сначала первый ярус, потом второй и так далее.... В общем, типа такой мигалки для лампочек на ёлке... Технари загалдели, заспорили между собой. Двое настаивали на электромеханике, остальные предлагали неведомые мне симисторы. Через пять минут секретарь парткома Львовэнерго взял меня за рукав: - Значит, так, Александр. Если тебе надо, чтобы на ёлке лампочки включались и выключались, то это называется мигалкой и её можно, пф-пф, в карман положить, а если ты хочешь несколько киловатт на установке гонять туда-сюда, то для такой мигалочки нужен будет стальной ящик и стоить она будет каждая под тысячу рублей. Хотя деньги мы, конечно, найдем сами. Я опять помялся: - Дело ещё в том, что архитектор настаивает на синхронной работе всех установок - ну, чтобы плакаты одновременно включались и отключались по всему проспекту... Михаил Андреевич опять отошел к своим, те снова зашумели. Потом вернулся: - Саша, скажи прямо, сколько будет стоять эта твоя наглядная агитация? - Понятное дело - три дня праздников. - Понимаешь, старик, я не знаю, что там тебе художники нарисуют, но только по нашей, по электрической части эта наглядная агитация становится уже золотой - мы ведь фактически заново запитываем весь центральный проспект города. С технической точки зрения..., ах да, это я уже говорил. В общем, если вы будете настаивать на синхронной работе этих самых установок, то мы кинем по всему периметру еще один десятижильный контрольный кабель, свяжем всё в одну цепь и оно заработает. Но тогда ваше праздничное оформление станет бриллиантовым. Скажи мне честно - тебе очень нужна эта синхронность? Я подумал и махнул рукой: - Все к совести моей взываешь, Михал Андреич? Ладно, хрен с ней, с синхронностью! Мирончик Параллельно с работами по проспекту, надо было продвигать и другие пункты моего грандиозного Плана. Должен сказать, что по части наглядной агитации числился за мной один служебный грех - в районе до сих пор не было огромного панно с изображением Генерального секретаря ЦК КПСС, Председателя Президиума Верховного Совета СССР Леонида Ильича Брежнева. Во всех других районах такие штуковины, отдающие паранойей, уже имелись, а я как-то поотстал. Наконец и я присмотрел подходящее местечко - на Коперника тогда снесли несколько домов и обнажился прекрасный брандмауэр вполне подходящей площади*. В художественном комбинате работу поручили двум поседевшим на идеологической ниве асам широкой и плоской кисти - флейца*. Заказали потребное количество фанерных щитов, обтянули их пристойным полотном, грунтовщицы нанесли белоснежный грунт. Мастерская оказалась слишком мала, поэтому художники работали на максимуме творчества - приставляли к стене один щит и в четыре руки изображали на нем гигантское ухо, затем на другом щите принимались рисовать левый глаз - возможности составить вместе хотя бы лицо у них не было. Я смотрел на это все с некоторым сомнением, но они клялись, что будет похоже. Приходилось верить. По замыслу автора, панно в три сотни квадратных метров должно было поразить начальство и конкурентов из соседних районов - прицепленное к стене на сложных специальных крепёжных узлах, оно как бы висело в пространстве на расстоянии в полметра от стены, что позволяло бы зелёным насаждениям, заблаговременно посаженным под домом, увивать мощные плечи любимого народом Генерального секретаря. Крепёжные узлы было поручено изготовить маленькому заводику на окраине города. С месяц они волокитили, ссылаясь то на сложность работы, то на отсутствие материала. По прошествии месяца моё терпение лопнуло, и я поехал на завод сам. Заводишко был действительно маленьким, потому что меня на проходной встречало всё руководство. С порога азартно начали объяснять, что ехать было абсолютно ни к чему - все равно завтра они привезут практически готовые детали. Я недоверчиво отказался даже заходить в кабинет и попросил отвести меня к людям: - Нi, якщо я вже приїхав, ви мене заведiть до тих людей, якi це роблять - я в них сам спитаю, коли це буде готово. Начальство опять начало меня уговаривать, кто-то обескураженно произнёс:"Там же Мирончик...". В конце концов, я настоял на своём и торжественной процессией мы двинулись вглубь предприятия. Подошли к какому-то сараю, директор рванул первым, я переступил порог вслед за ним. Картина внутри была запоминающейся: в центре кузни - а это была кузня - у жалкой кучки из трех или четырех злополучных узлов склонился над наковальней невысокий мужичонка с молотом в руке. С каждым ударом по раскаленной заготовке он гневно восклицал: - Курва їх мать! Щоби я так си мордував бiля того гiвна! I який iдiота то вигадав, ажеби людина так си мордувала! Най би його кров залила нагло! Iдiоти! Я понял, что вижу Мирончика. Подскочивший к кузнецу директор что-то зашептал ему на ухо. До меня только донеслось "...представник райкому". Мирончик не смутился: - То нехай цiлує мене в нiс той представник райкому! Iдiоти француватi! Шляк би їх трафив, курвiх синiв! Придурки! Я деликатно осведомился у него, на сколько тут ещё работы. Директор всунулся: - Олександр Васильович, завтра привеземо! Мирончик мрачно посмотрел на него, потом на меня, и внёс поправку: - Ще днiв з чотири буду мордуватися, не менше. Директор разразился руганью в свою очередь, Мирончик не уступал, я потянул директора в сторону: - Послухайте, може ви маєте якiсь iншi засоби впливу на вашого Мирончика, окрiм сварки? Переговоры начались вполголоса. Через три минуты кузнец засмеялся, повернулся ко мне: - Завтра не завтра, а пiслязавтра буде точно. Я махнул рукой: - Згода! Засмеялись все. Мы потянулись к выходу, по дороге я заметил директору: - З характером той ваш Мирончик... Директор пожал плечами: - Фахiвець добрий - тому i тримаємо. Крепёжные узлы привезли послезавтра. Компромисс по-чекистски В тот же день принесли эскизы праздничного оформления проспекта Шевченко. Я видал разное, но такое - впервые. Эскизы откровенно слабые - тексты лозунгов и здравиц на фоне каких-то примитивно нарисованных коровьих голов, кукурузных початков и Знаков качества. И это - в центр города, на проспект Шевченко, под нос горкому партии! Прошу, чтобы пришел автор. Он приходит на следующий день. Я уже знаю, что это - Ростислав Л. Приглашаю сесть. Садится, тревожно смотрит на меня. Я подбираю слова недолго: - Ви розумiєте, я вам скажу вiдверто - ескiзи нас не влаштовують. Подумайте самi - для чого тут цi корови i Знак якостi? Коротше, це треба переробити. Л. протягивает перед собой две огромные лопатообразные ладони: - Нiчого! Нiчого! Я переживу i цей удар долi! Подивiться на цi руки - вони не бояться нiякої роботи! Я дуже добре все розумiю, але - нехай! Витримаю i це! Голос его срывается. Он суетливо собирает со стола эскизы и выходит, гордо задрав вверх голову. Я в некотором недоумении. Вечером прихожу на художественный комбинат. Секретарём партбюро на комбинате был Пётр Юрьевич Ярославский - художник, бывший фронтовик и мужик что надо. Рассказал ему про инцидент, он понял с полуслова: - Это же Ростик! Да ему жрать нечего, решили его подкормить - дать заказ на праздники. Ну, да ладно, что-нибудь придумаем. Ярославский рассказал, что Ростислав был хорошим резчиком по дереву, за что его и приняли в Союз Художников, как народного мастера. После этого Ростислав решил, что станет живописцем, но живописи его никто не признавал, а возвращаться к дереву он тоже не хотел. Вскоре человек оказался в отчаянном положении. Еще через несколько дней на мой стол опять положили эскизы праздничного оформления проспекта: они были явно выполнены другой рукой , но внизу красовалась подпись Л. Эскизы были нормальны и мы дали отмашку на исполнение - до праздника оставалось считанные дни, и так все горело синим пламенем. Через три дня случилась беда: Ростик напился пьяным и его посадили на пятнадцать суток. Заказ оказался под угрозой срыва, и я побежал на комбинат. Художники не скрывали недоумения: - Да Ростислав у нас вообще-то непьющий. Совсем непьющий! Не мог он напиться, ну никак не мог! - Мог - не мог! А плакаты, чёрт возьми, кто будет рисовать - Айвазовский!? Я помчался назад в райком, объяснил ситуацию Светлане Андреевне. Она меня успокоила: - Не переживай, Саша, я сейчас позвоню в райотдел и всё улажу. В крайнем случае, выйду на городское управление милиции - что ж они там, не поймут, что нам некому делать наглядную агитацию к празднику! В течение ближайших двух часов я трижды заглядывал в кабинет Светланы Андреевны - она молча отрицательно качала головой. Когда я заглянул в четвертый раз - увидел начальницу, тихо плачущую за столом: - Я звонила туда двадцать раз - и ничего не могу сделать! Понимаешь, - всхлипывая, объясняла Светлана Андрееввна, - его не милиция посадила! Это КГБ город подчищает перед праздниками... Он у них там где-то проходит... Кончилось "компромиссом": ровно в 9 утра милицейский воронок с помпой привозил Ростислава к комбинату, и бравый старшина провожал его до рабочего места. В шесть вечера тот же воронок увозил Ростика в камеру. Заказ был выполнен успешно. Лирическое отступление Я рассказываю вам вам о наглядной агитации, но физически ощущаю, что взялся за непосильную задачу. Об этом надо писать роман, а не несколько страниц в скромной книжке. Вот, спрашиваю себя, могут ли сравниться накалом страстей произведения наших современных художников и литераторов с высокотворческой реализацией Комплексного Плана политического архитектурно-художественного и светового оформления района или всего города? И отвечаю - нет, не потянут! Конечно, если бы я был, скажем, знаменитым художником Ильёй Глазуновым, я написал бы огромное полотно, размером с брежневское панно, с тысячью персонажей, которые бы резали металл и доски, пилили фанеру, рисовали, писали, лепили и делали бы ещё сотни разных дел, остро необходимых для достойного оформления района наглядной агитацией. В центре этого холста я поместил бы ростовой портрет Юрия Фёдоровича с мужественным и открытым лицом, а где-то у ног его нашлось бы местечко и для меня, бегущего вдаль с папочкой подмышкой и в райкомовской шляпе. Но я не знаменитый художник Илья Глазунов и даже не наш лучший городской писатель Юрко Винничук , поэтому я опускаю описания многих сцен, достойных лучших перьев и кистей. И вы уже никогда не узнаете в подробностях, как в нашем Трикотажном объединении останавливали мощную линию по производству для народа роскошных жёлтых плюшевых скатертей, чтобы печатать на ткани плакаты с изображением Владимира Ильича. Собственно, мы их почти напечатали, но после пропарки для закрепления тканевых красителей плакаты дали усадку и Ленин стал возмутительно похож на широколицего азиата - пришлось отказаться. Вам не придётся узнать тайну сочинения за два дня тематики для четырёхсот восьмидесяти семи плакатов и панно - безупречно выдержанной с идеологической точки зрения тематики с динамично развивающейся сюжетной линией от пролетарского до социалистического интернационализма. Всё это несомненное богатство я оставляю себе, а вам представляю, как в хорошем музее, только самое характерное, самое показательное для творческой манеры описываемого периода. Главный инженер Пручай В суете лавинообразно нарастающего количества дел прошли зимние месяцы, потом март и, наконец, пришел апрель, тот самый, юбилейный, Ленинский. Если вы думаете, что несметное количество разнообразнейшей наглядной агитации к каждому коммунистическому празднику выставлялось и развешивалось для людей, то я вам скажу прямо - ошибаетесь. Граждане нашего города обычно и внимания на это не обращали. Всё это многоцветное великолепие создавалось для Объездной Комиссии горкома, с которой я, если помните, начал эту главу. Если до объезда города я не успевал выставить очередное, как язвительно говаривал Юрий Фёдорович, "одоробало", даже если до праздника еще оставалось несколько дней, оно уже и не ставилось. Зачем? В тот памятный год объезд должен был состояться 19 апреля - в канун всенародного торжества. 17 апреля 1980 года на проспекте Ленина развернулась Курская битва. Двенадцать заводов нашего района выслали свои подразделения для монтажа гениальных установок - нашего с Аполлоном детища. На газонах, где уже пробилась молодая зелёная травка, сотни бойцов тарахтели молотками и гудели электродрелями. С подъезжавших машин сбрасывали многопудовые конструкции и тут же вкапывали их в землю с соблюдением правил маскировки - дёрн аккуратно снимался и потом пластами укладывался на место. Командного пункта у меня не было - придерживая на голове шляпу, я метеором носился между фонтаном и памятником Ленину, отбиваясь от сотен мелких вопросов и на ходу решая сложные проблемы. К обеду ситуация начала проясняться - как грибы после дождя, из травы полезли вверх первые этажи семиметровых конструкций. Подбадривая себя русскими и украинскими вариантами ругательных матерей, монтажники, по-обезьяньи ловко цепляясь за трубы и кронштейны, продвигались всё выше и выше. Ко мне подошел секретарь парткома завода фрезерных станков: - Слушай, тут какой-то дурень ходит и всем объясняет, что подключить это все к электропитанию он не разрешит. Говорит, что установки не заземлены, он там мерял что-то, про каких-то 4 Ома говорил. Так нам продолжать дальше или как? Я посмотрел на него выразительно: - Вы работайте, работайте, с омами я уж как-нибудь разберусь сам. В течение получаса ко мне подошло еще несколько человек - с тревогой объясняли про четыре Ома. Дело неожиданно осложнилось. Дурень оказался представителем, кажется, Энергосбыта. Он замерил сопротивление вкопанных в газоны стальных сваренных оснований и всем объяснил, что эти штуковины надо отдельно заземлять - вокруг каждой установки вбивать в землю металлические штыри поглубже и обваривать их в контур стальным прутком - катанкой. По другому, дескать, не бывает. Иначе - не включит. Тарасюку я позвонил из автомата на проспекте. Он понял с полуслова: - Саша, не вешай трубки, я при тебе позвоню по другому телефону. Я услышал в трубке, как он набрал короткий номер и заговорил доверительно-приятельским тоном: - Михайло Iванович? То Тарасюк. Тут в нас на проспектi Ленiна райком партiї ставить наочну агiтацiю.... Так, так, просто на газонах.... Ви в курсi - тим краще! Михайло Iванович, я вас попрошу - пришлiть туди вашого мудрого хлопця i нехай вiн там замiряє тих чотири Ома. Ви мене розумiєте?... Ну то нехай буде не цей, я ж кажу - пришлiть мудрого, щоби вiн замiряв там чотири Ома! Добренько? Ну, то домовились! Голос в трубке опять стал отчетливым: - Александр Васильевич! Ты слышал всё? Так, давай встречаемся завтра на месте - я буду к 9 часам. Лады? Я согласился, потому что душа была неспокойной - нутром чуял, что беда может оказаться сложней, чем на первый взгляд, что пойдут насмарку все полгода моих титанических усилий по восстановлению пошатнувшегося престижа родного райкома в наглядной агитации. Наутро все пришли без опозданий: прибыв ровно в 9, я сразу увидел Михаила Андреевича на центральной аллее. Он выгуливал под ручку какого-то хмурого субъекта, что-то оживлённо ему объясняя. Мне он издалека приветственно махнул рукой, показывая, чтобы я подождал его на лавочке. Я присел. Минут через десять Тарасюк подошел ко мне, с озабоченным лицом фыркнул воздухом через ноздри: - Плохо, Саша, плохо. У этого мужика жена больная, а мы ему в прошлом году путевки не дали. Я уже ему поклялся, что и для жены дадим путевку, и его самого хоть на Кубу, хоть в Италию отправим - ни в какую! - Ну, так что ж, его ни на какой хромой козе и объехать нельзя? - не поверил я. - Трудно. Понимаешь, у нас, у энергетиков все чётко расписано: кто должен замерять, кто телефонограмму об этом давать, кто свою подпись ставить - короче, если что случится, не надо долго искать, кого сажать - бери тёпленького! Я, конечно, буду дальше по своим каналам искать, но, может, ты своё руководство включишь? А заземлить точно не успеешь? - Не успею, - уныло сказал я. - А кто может решить вопрос без заземления? Тарасюк подумал: - Пручай может. Из "Горсвета". Хотя вряд ли захочет - ему до пенсии год остался. Мы пожали друг другу руки и разошлись. На газонах уже начал появляться народ - доделывать вчерашнее. Подъехал и грузовичок "Горсвета". Из него вышел - про вовка промовка - сам главный инженер "Горсвета" Иван Васильевич Пручай и в сопровождении двух здоровых по виду работяг начал заинтересованно разглядывать наши замечательные установки. Я подошёл, представился, спросил, не может ли "Горсвет" в порядке исключения на пару дней включить нам наглядную агитацию. Маленький, сухонький Пручай взял меня за рукав, заговорил, посмеиваясь: - Отож, хлопче, тебе як звати? - Олександр, - сообщил я. - Отож, Олександр, розумiєш, тут така справа, таке невеличке запитання - ти дiточок маленьких любиш? - Люблю. А до чого це ви? - А до того я, Олександре, що цю вашу наочну агiтацiю я, звичайно, включити можу. А тут святковi днi, народ буде по проспекту гуляти, дитинка побачить - а що це там на травичцi таке яскраве та гарне стоїть, пiдбiжить, схопить - а її заб'є! Струмом заб'є! I що тодi буде, Саша? Я растерянно молчал. - А я тобi скажу, що тодi буде, - рассудительно продолжил Пручай - те, що мене, старого дурня, виженуть з роботи i ще карну справу заведуть - то дурницi й пусте! Що тебе, молодого дурака, з роботи виженуть - то ще бiльша дрiбниця. А дитинки - не буде. Отож то! I я того включати не буду. Ось таким чином. На улице начал накрапывать мелкий дождик. Работы продолжались. Подошел замсекретаря парткома автобусного завода - они привезли пожарные ломы и моток катанки - спросил, делать ли заземление на их установке? Я представил себе, сколько сот таких ломов и катанки мне надо ещё обеспечить, сколько сварщиков надо срочно изыскать и махнул рукой - делайте! Курапов Обращаться к начальству не хотелось - могли и обругать за беспомощность, но другого выхода не было. Я побежал пробиваться в кабинет к Юрию Фёдоровичу. Начальник, вопреки ожиданиям, ругаться не стал: - Кто может решить вопрос? - "Горсвет" может, - твёрдо ответил я - главный инженер Пручай. Юрий Фёдорович глянул на часы: - На три часа пригласите его ко мне. Понятно? Я кивнул головой и помчался назад на проспект. Ровно в пятнадцать-ноль-ноль мы с Иваном Васильевичем зашли в приёмную Курапова. Я сообщил секретарше Тамаре Михайловне - нам назначено. Она позвонила в кабинет и, несмотря на то, что у неё на пульте светилась лампочка, предупреждающая, что начальник разговаривает по телефону, кивнула мне: - Зайдите. Один. Шеф разговаривал и я догадался, с кем. Юрий Фёдорович продолжал: - Понимаешь, я на три часа пригласил к себе главного инженера "Горсвета" - надо вопрос решить. У нас тут люди на проспекте Ленина большую работу к празднику провели, а "Горсвет" на дыбы - заземления там не хватает, что ли. "Горсвет" не у нас на учете стоит, формально он не мой коммунист, так что если у меня не выйдет, я тебя попрошу подключиться - у тебя всё же весь город, а не один район. Хорошо, да? Хотя думаю, что я его сейчас уломаю.... Ну, спасибо тебе! Он повесил трубку, поднял на меня голову: - Как его зовут? - Иван Васильевич - сообщил я. - Давайте! Шеф встретил Пручая по первой категории: выйдя из-за стола, на середине кабинета пожав протянутую ему руку двумя своими. Усадил за стол, сам присел не на своё место, а рядом, заговорил доверительно: - Иван Васильевич, знаете, всё же хочется как-то к праздничным дням приукрасить город, поднять людям немного настроение. Вы сами видите - большая работа на проспекте проделана, много пришлось и сил, и средств вложить. Видите же? Пручай обречённо кивнул головой. Курапов коснулся рукой Ивана Васильевича: - Ну вот! Я, конечно, понимаю - существуют инструкции, и они не зря написаны! Инструкций, конечно, нарушать не надо, я поэтому вот тут в присутствии, так сказать, товарища Хохулина вам прямо говорю - инструкций нарушать не надо! Это, понимаете, никому не позволено! Я вас просто хочу попросить - чтобы не портить людям праздник, надо его как-то включить, это оформление. Хорошо, Иван Васильевич? Иван Васильевич опять обречённо мотнул головой и шеф тепло с ним распрощался. Мы вышли из кабинета вдвоём, Пручай исподлобья глянул на меня: - Сьогоднi в нас яке число? - Вiсiмнадцяте. Он что-то подсчитал про себя: - Двадцять третього заземлення зробиш? - Без проблем, Iван Васильович, - обрадовался я. - Звiдки тут можна подзвонити? - Та хоч в мене з кабiнету. В кабинете он сосредоточенно набрал номер: - Василь, то ти? Хто там ще є з хлопцiв? Забирай всiх, хто є - будемо проспект пiдключати... Що? Звiдки дзвонили? Нiчого, посидять без свiтла пару годин! Я сказав - всiх забирай! Ага, i прихопи моток дроту на всякий випадок. Ну все, я чекаю на проспектi. А дождь на проспекте приударил не на шутку. Приехало несколько горсветовских машин, начали включать. Со всех сторон посыпалась тревожная информация: там в коробки плакатов на заводе забыли вставить лампы, в другом месте все время коротит - замыкание! Электрики "Горсвета" мотались, как ошалелые вместе с заводскими спецами, я был и тут, и там, подавая ключи и придерживая мокрые от дождя стремянки. Аполлон суетился рядом. В 2 часа ночи всё было кончено. Двенадцать неземной красы конструкций, напичканных безупречными политическими плакатами, загорались и гасли, пусть не синхронно, но по всему проспекту, от фонтана и до памятника Ленину. Мы обнялись с Аполлоном и пошли искать водку. Панно с Генсеком В последние дни перед праздниками количество наглядной агитации начинало нарастать лавинообразно и я физически не успевал за всем проследить. Панно с Брежневым монтировали, как водится, последней ночью, при свете фар - я его увидеть ещё не успел. Утром мне повезло - удалось договориться кое с кем в горкоме, чтобы Ленинский район объезжали последним - это давало шанс тем, кто за ночь не успел и лихорадочно доделывал в ласковые рассветные часы. День выдался погожий. До обеда мы ездили по всему Львову и я сразу понял - порядок. У соседей было заметно хуже. Наконец, дошла очередь и до ленинцев. Я торжествовал и победно посматривал на Витю Пилипенко. Витя улыбался: "Вижу, вижу". Наглядной агитации было навалом и во всех видах. Залеплено было всё, что можно. И даже на фасаде Дома Профсоюзов, где обычно не было ничего, в соответствии с эскизом секретаря партбюро Спилки Художников из нескольких сот метров красной ткани прицепили гвоздику со стебельком от первого до пятого этажа. Триумф района был очевиден. Конструкции на проспекте Ленина явились последним ударом по крышке гроба конкурентов. Победа была полной, но мне казалось мало и я, выступая в роли чичероне, направил автобус на Коперника, зараннее предвкушая эффект от собственного рассказа о зелёном плюще и винограде, который летом будет затейливо плестись вокруг геройских звезд Генерального Секретаря. Подъехав к панно на Коперника, все, оживлённо переговариваясь, вышли из автобуса. Вдруг разговоры стихли. Я глянул на панно и обомлел - на трибуне перед микрофонами стоял какой-то гидроцефал с головой Леонида Ильича Брежнева. Художники меня не обманули - Генсек был очень похож, только плечи почему-то оказались раза в полтора уже положенного и Звёзды Героя выглядели ненатурально маленькими, словно были сорваны с лейтенантских погон. Затянувшееся молчание прервал заведующий отделом пропаганды и агитации горкома партии: - Есть предложение, товарищи, Ленинскому району за это панно баллов не начислять - я думаю, всем всё понятно, товарищи из Ленинского - он со значением посмотрел на меня - сделают соответствующие выводы. Еще через два часа поднятые по тревоге ветераны кисти, сидя, как два грача, на пятачке складной вышки, предоставленной энергетиками, трудолюбиво наращивали плечи Генеральному секретарю ЦК КПСС и Председателю Президиума. А первое место нам дали всё равно. Правда, Юрию Фёдоровичу не понравился какой-то плакат где-то возле изоляторного завода, и он лишил меня положенной на праздник премии. До сих пор обидно. Похороны Владимира Ивасюка Теперь я резко сменю тему и вспомню о другом. В качестве инструктора отдела пропаганды и агитации пришлось мне в своё время принять участие в похоронах двух выдающихся украинцев - композиторов Владимира Ивасюка и Героя Социалистического Труда Станислава Людкевича. Вообще-то живым Владимира Ивасюка я видел вблизи лишь однажды. Вместе с певцом Степаном Степаном, в те годы солистом областной филармонии, они пришли в Союз писателей. У писателей как раз заканчивалось партсобрание, на котором и я присутствовал. Степан Степан под аккомпанемент автора исполнил несколько песен Ивасюка. Больше я его никогда не видел. В день похорон с утра меня вызвал к себе Курапов: - Сегодня похороны Ивасюка. Сходите. Ваша задача - поприсутствовать. Потом расскажете. Я пошёл на Маяковского. Перед домом, в котором жил Ивасюк, издалека увидел приличное скопление людей. Протискиваясь сквозь толпу, с трудом пробрался во внутренний двор дома. Там народу было ещё больше. Духота была неимоверная. Люди негромко переговаривались. Ждали появления Софии Ротару, которая, по слухам, должна была приехать. В квартиру я решил не подниматься. Мы стояли довольно долго. Потом из подъезда вынесли большой красивый цветной портрет Ивасюка - не помню уже, фото или живописный. За портретом из брамы потянулись люди. Вышел заплаканый певец Василий Зинкевич, мокрый от слёз и от пота. Вынесли гроб, для которого толпа освободила проход. Когда его пронесли, люди рванулись на улицу, в тесном проезде возникла давка, кто-то закричал. Я испугался, что если упаду - затопчут, и прижался к подпорной колонне в этом самом проезде, но толпа быстро вытекла на улицу. Распахнулись задние двери автофургона. Тут же возникла горячая дискуссия - везти в машине или нести на руках. Кончилось компромиссом - до поворота на Мечникова пару сот метров гроб провезли на машине, а уж дальше понесли его на руках. Когда донесли до выкопанной могилы, опять возникла невообразимая давка - все хотели быть поближе к яме, задние напирали, передние начали падать. Кто-то подал команду и мужчины покрепче из толпы начали хвататься за руки, образуя живую цепь и оттесняя особо рьяных участников похорон. Это был редкий случай, когда схватившись за руки, в одной цепи стояли обычные львовяне с вкраплениями украинских националистов, сотрудников КГБ и меня, грешного - инструктора райкома партии. Потом Ивасюка похоронили. Я уходил в тот момент, когда стоящий у сырой могилы поэт Ростислав Братунь говорил, что в обстоятельствах смерти Ивасюка ещё надо разбираться. Вечером я докладывал Курапову. Потом попытался расспросить начальника - ему наверняка было известно больше, чем мне. Он пожал плечами: - Неприятно это всё. Его искали долго, вы знаете? Я тоже пожал плечами - откуда? Курапов махнул рукой: - Всю канализацию львовскую ногами прошли, адреса всех знакомых проверили, а в результате нашли случайно. - Юрий Фёдорович, а вообще - из-за чего он так мог? Молодой ведь, талантливый, знаменитый... - Откуда же я могу знать. Вообще у него бывали тяжёлые депресии, вы это знаете? Я отрицательно покачал головой. - Да я сам случайно узнал - сказал шеф. Мне когда-то принесли его личное дело, хотели его в партию принимать. Я давай смотреть личное дело, смотрю - а там дыра в пару месяцев - и не учился человек, и не работал. Начал выяснять - оказывается, он в психбольнице лечился это время. Решили с приёмом в партию погодить маленько. - Так он что - немного был не в себе, что ли? - осторожно поинтересовался я. Курапов посмотрел на меня с сожалением: - Вот вы, товарищ Хохулин, вроде бы и сами искусствовед, и работаете с художниками и артистами, а простых вещей не понимаете. Творческая работа - это же не блины печь. Бывает, что человеку пишется, а бывает, что не пишется. Он начинает нервничать, работает ещё больше, а оно ещё хуже не пишется. Это же творчество! Не надо делать из него сумасшедшего - он им не был. Несколько ближайших дней после похорон Львов гудел и полнился слухами. Активно муссировалсь тема о злобных москалях, убивших выдающегося композитора руками КГБ и разыгравших нелепый фарс. Обком партии как воды в рот набрал. Невразумительная статья, появившаяся спустя дней десять после похорон в областной газете уже ничего изменить не могла. Тогда пришлось активно включаться КГБ - людей начали "профилактировать", т.е. ненавязчиво им объяснять, чтобы они держали язык за зубами. Известного львовского художника Олега Минько не пустили в турпоездку в Италию только из-за того, что он где-то "на каве" обсуждал эту тему. На заваленной цветами могиле композитора начали появляться записки антирусского содержания. Результат такой реакции обкома партии четверть века тому назад хорошо известен - значительная часть львовян и до сего дня уверены, что композитора Владимира Ивасюка убил cоветский КГБ за его песни. Впрочем, действительные обстоятельства его смерти так до сих пор и неизвестны. Мне, во всяком случае. Похороны Станислава Людкевича Какие-то выводы из всего этого, видимо, были всё же сделаны в те годы. Спустя довольно непродолжительное время умер Станислав Людкевич, выдающийся украинский композитор, проживший более ста лет и удостоенный Советской властью звания Героя Социалистического Труда. Тут уж, как говорится, всё было схвачено. Повторения похорон Ивасюка было решено не допустить. На похороны откомандировали секретарей парткомов и комсомольских комитетов, председателей завкомов и партийных активистов. Все были строго проинструктированы - не уходить с похорон до самого конца, быть бдительными и пресекать возможные вылазки враждебных элементов. В актовом зале облисполкома было душно. Народу - тьма. Под стенами громоздились сотни венков - для их несения специально зарезервировали студентов. Когда вынесли гроб и студенты с венками стали выстраиваться в какую-то колонну по шесть или по восемь, меня подозвал к себе Курапов, вполголоса распорядился: - Идите, проследите, чтобы в первых рядах были венки от семьи и близких, а то там уже обкомовских с облисполкомовскими наставили! Я побежал выполнять указание. На кладбище всё было официально и торжественно. Людкевича похоронили и завалили могилу этим неимоверным количеством венков. Тут уж я проследил наоборот - чтобы обкомовский венок поставили последним, он был самым большим и должен был быть на виду. Похороны закончились и основная масса людей начала расходиться. Не расходились те, кому было положено. Вдруг у могилы раздалось пение. Пели какую-то украинскую народную песню. Расслабившиеся было оставшиеся несколько сот людей опять приблизилось к могиле, я среди них. Вытягивая шею, посмотрел, кто поёт. Пели с десяток уже пожилых людей, окруживших гору венков. Я посмотрел по сторонам и меня начал разбирать неуместный смех - слева от меня плечом к плечу стояли секретарь парткома автобусного завода и начальник райотдела КГБ, справа - замполит Ленинского райотдела внутренних дел, одетый в штатское, за ним выглядывал зам. секретаря парткома университета и возвышались три головы инструкторов горкома партии. Толпа состояла из штатных коммунистов, милиционеров и работников КГБ. Все начали сжиматься вокруг могилы. Я протиснулся в первый ряд и вклинился между двух поющих бабушек. Они вместе с другими закончили песню и затянули следующую. Немощные голоса упрямо пели "...кру-кру-кру, в чужинi помру...", потом закончили и её. Вперёд выдвинулся Анатолий Шевчук, инструктор обкома партии, и насмешливо сказал одной из старушек: - Чого це ви, бабцю, видрапалися на грiб та спiваєте? Може би йшли до художньої самодiяльностi, там би собi i спiвали? Старушка упрямо мотнула головой, но Шевчук не успокаивался: - А може заспiвали би щось з самого Людкевича - "Вiчний революцiонер", наприклад - блеснул он эрудицией. - Ми спiваємо, що знаємо - ответил за бабку какой-то пожилой мужчина. В этот момент чуть выше толпы заурчал мотор автобуса телевизионщиков и машина тронула. Люди отхлынули от могилы, пропуская автобус, а когда он проехал - уже не подошли назад. Классический искусственный офсайт - Лобановский бы позавидовал. Оказавшиеся вне игры певцы потоптались и разошлись. Я пошёл к выходу с Лычаковки. Уже в воротах обернулся назад и увидел одного своего старого знакомого - мы с ним выросли в соседних домах. В описываемое время он служил на Дзержинского и по-моему, был уже в чинах. Знакомый стоял в окружении нескольких рослых и подтянутых парней в штатском и что-то говорил им, довольно улыбаясь. Потом они все расхохотались и дружной компанией направились тоже к выходу. Поездка в Польшу Незаурядное событие - едем в Польшу! В связи с какой-то датой, уже не помню какой, в польском Перемышле должен состояться митинг польско-советской дружбы. От каждого района области и, естественно, от районов Львова едет по одному автобусу людей. Состав пассажиров подбирается тщательно: работники райкома и райисполкома плюс активисты и несколько разнокалиберных директоров. Народ проверенный. Перед выездом нас несколько раз инструктируют - как себя вести. В программе мероприятия предусмотрено и застолье, поэтому насчет спиртного предупреждено строго - не сметь! Разве что символически. Однако с собой велено припасти - чтобы угостить гостеприимнывх хозяев, когда будут провожать нас к автобусу. Ладно, мы уж не забудем. Тем более что Курапов, кажется, не едет. В назначенный день усаживаемся в новенький комфортабельный автобус и двигаем к границе. Без особых приключений добираемся до Перемышля. У входа в здание, где мы должны сливаться в социалистическом экстазе с польскими братьями, я получаю втык от руководства - забыл взять с собой большой портрет Брежнева, который я же, по замыслу, должен был держать над головой во время мероприятия. Забыл, да и забыл, ну и хрен с ним - злобно думаю я про себя, больно нужно таскаться с ним целый день! Большой зал набит битком, начинается официальная часть. Слушать речи неохота, я незаметно выскальзываю из зала - хоть по Перемышлю пройдусь, я же никогда в Польше не был. Еще не кончилось воскресное утро и на улицах немноголюдно. Я гуляю минут сорок, постоянно поглядывая на часы, потом спешу вернуться. Прихожу вовремя, митинг уже заканчивается, мы опять рассаживаемся по автобусам и едем неведомо куда, впрочем, недолго. Автобусы въезжают в лес и останавливаются у огромной поляны. На поляне установлена временная эстрада, с правой стороны выстроились разборные киоски (нам поменяли по тридцать рублей и мы рассчитываем их отоварить), а по всему периметру - большущие сдвоенные военные палатки. К нашему автобусу подходит группа поляков - человек тридцать, и приглашают нас к одной из таких палаток. По дороге нам вручают сувениры - мне достаются маленькая вазочка, симпатичная деревянная резная тарелочка с видом Кракова и почему-то пара деревянных колодок для туфель. У входа возникает заминка - хозяева любезно пропускают нас, мы пытаемся сделать то же самое, потом все-таки заходим. Внутри - два огромных накрытых стола. По замыслу организаторов, мы должны были вперемешку усесться за ними, но вышло не так - наши тут же шлепнулись за первый стол, полякам пришлось занимать второй. Я шел по обыкновению самым последним, среди наших места не хватило, пришлось идти в конец палатки и усаживаться среди хозяев. Успел осмотреться. Столы ломились от водки и закусок, а рядом высились штабеля ящиков с водкой и вспомогательные столики с горами разнообразного мяса. Просто демонстрация изобилия. Осматриваться долго мне не дали - в граненые стограммовые стопки налили кристальной водки и сидящий напротив меня поляк громко провозгласил первый тост: - Za pszyjazn polsko-radziecku!* Все дружно выпили, я понюхал водку и аккуратно лизнул краешек стакана. Тут же налили по второй: - Za pszyjazn radziecko-polsku!* Я лизнул еще раз и потянулся за закуской. Тот самый сидящий напротив смачно крякнул после своей стопки, подцепил на вилку кусок ветчины, посмотрел на меня и засмеялся: - U nas mowie, ze tam u was wszystcy pie sklankami, a my, prosze panstwa, mamy tutaj takiego pozadnego pszedstawicela, ktury nic nie pie!* Я начал подбирать слова: - Prosze panstwa, jestem zmuszony wybierac - albo walic sklankami, albo byc pozadnym pszedstawicelem. Na razie sprobuie to drugie*. Ответ хозяев почему-то очень развеселил, особо смеялся мой сосед справа - коренастый бородатый поляк, который тут же наполнил свою стопку и заявил: -To panu udalo sie - za to musimy wypic!* Он дружелюбно со мной чокнулся и лихо опрокинул свой гранчачок. Через час или около того обстановка стала абсолютно непринужденной, но только с польской стороны. Хозяева успели основательно нагрузиться, нам сухая закусь драла глотки, но мы стоически терпели в соответствии с полученными инструкциями. Пьяные глаза бородатого соседа справа излучали абсолютное торжество польско-советской дружбы. Он стукнул себя кулаком в грудь и решительно объявил: - Nazywam sie Tadeusz Majda! Sasza, idzemy ze mna!* - Dokad? - вяло сопротивлялся я. - Zobaczysz!* - он настойчиво потащил меня за рукав. У входа залихватски распевал песни самодеятельный ансамбль. Солистка - здоровенная краснощекая девка, по-моему, тоже прилично клюкнутая, пела классно, время от времени засовывая в рот два пальца и оглушительно свистя. Я было остановился, но Тадек потянул меня за палатку - его уже сильно заносило из стороны в сторону. За палаткой стояло несколько ящиков, наполненных теми самыми деревянными колодками для обуви. Майда ткнул в них пальцем: - Jestem dyrektorem zakladu, ktury wlasnie wyrabja to gowno! Sasza, biez, ile chcesz!* Отбиться от щедрого дара мне удалось с трудом и я уже сам кинулся к открывшимся киоскам - было бы глупо вернуться домой с неотоваренной пачкой злотых. У киосков творилось столпотворение на грани смертоубийства. Их было мало, а нас много. Народ боялся, что товара не хватит и лез по головам. Я выбрал крайний и начал пробиваться к прилавку. Толпа напирала, фанерный киоск вдруг сильно покачнулся, раскрасневшаяся и перепуганная продавщица пыталась нас урезонить. Куда там! Даешь! Я ожесточенно работал локтями и раздвигал плечами более низкорослых соотечественников. Нос к носу столкнулся с взъерошенной и помятой сотрудницей, счастливо прижимавшей к груди какие-то пакеты. - Это че у тебя? Она смутилась: - Трусики. Класс! Кристине подойдет. Я уже увидел на полочке эти пакеты и вытянул над головами партийных работников и активистов руку с зажатым комком кредиток. Продавщица потянулась за ними, взяла и вопросительно глянула. - То! - гаркнул я, перекрикивая шум, и ткнул пальцем в заветные пакетики. - Ile? - громко спросила она. - Na wszystkie!* Она отобрала несколько штук, передала их мне опять через головы и засмеялась: - Dala panu ruznokolorowe. - Dzekuje, wspanialo!* У-ф-ф! Ну, все, можно теперь и домой. Мероприятие вступало в завершающую фазу. На эстраде еще гремели электрогитары, а на столах под полуденным солнцем уже заворачивалась в трубочки тонко нарезанная копченая колбаса. Мы начали подтягиваться к автобусу, оглядываясь в поисках хозяев. Им было явно не до нас. Сели в машину, пересчитались. Все свои были, да еще рядом со мной подсел журналист Константин Чавага - их машина вроде уже уехала. Поехали! Тут же начали обсуждать главную тему: как только пересекаем границу - остановка на первой же поляне! На первой же! Уж очень выпить хочется. Чавага наклонился ко мне: - А что, у кого-то есть? - Не переживай, найдется - довольно ответил я и любовно погладил свой портфель - у меня там грелся фугас "Пшеничной", да и чужие портфели сооблазнительно пузатились. Первая поляна попалась через несколько сот метров от границы. На травке лицом вниз разложили плакаты, у нас их было до черта, а уж на них народ начал выкладывать сокровенное, родное. По краям лоснящиеся помидоры и пупырчатые огурцы с зеленым лучком, хлеб, кольца колбаски и банки с домашними закрутками. В середине длинным рядом выложили спиртное. "Московская особая" и "Столичная", "Пшеничная" и "Посольская" перемежались бутылками с медовой "Українською з перцем" и самым лучшим советским коньяком - трехзвездочным за 8 руб.40 коп. Я оценил натюрморт и понял, что выпить это все невозможно. Но ошибся - партийный актив оказался на высоте. Как доехали до Львова - помню плохо. Выговор Вскоре после этого я ни за что, ни про что схлопотал своё первое серьёзное партийное взыскание - выговор, правда, без занесения в учётную карточку. Случилось это до обидного примитивно. Пришёл ко мне секретарь партбюро областной организации общества "Знание". Вроде бы нормальный человек. Сидел с полчаса и всё рассказывал, как он мучается со своей начальницей - ответственным секретарем общества с известной в городе фамилией М. - женщиной, бывшей до того секретарем облисполкома, т.е. очень большим начальником. Говорил, что уж больно глупа она. Я ему посочувствовал, поддакнул, дескать, и сам знаю, что она дурная баба. Мужик вернулся на работу, зашел к начальнице и, благоразумно опустив свои высказывания, подхалимски передал ей мои отзывы. При первом же телефонном разговоре она довольно злобно сообщила мне, что я еще слишком молод для того, чтобы перемывать ей косточки и я ещё узнаю, кто она такая. Через три дня в райком пришла жалоба на меня, в которой я обвинялся в серьезном преступлении - самовольном переносе срока отчётно-выборного собрания в её организации, что вообще-то было ложью. Я случайно увидел жалобу на столе секретарши в приёмной с резолюцией Курапова: "Партбюро. Разобраться и привлечь к ответственности". Судьба моя была таким образом решена. Для непосвященных сообщаю - в райкомах тоже обязательно были свои первичные организации и партбюро. В тексте резолюции слово "разобраться" имело чисто ритуальное значение в отличие от вполне осязаемого "привлечь к ответственности". Пятеро членов партбюро смотрели на меня с сочувствием: - Ну, расскажи, что у тебя там с ней произошло? Я честно рассказал, все помолчали, потом секретарь партбюро откровенно спросил: - Ну, тебе чего объявить - выговор или строгий выговор? - Да ну вас - махнул рукой я, - вы уж без меня как-то решите, чего объявлять. Сошлись на выговоре. Через неделю состоялось партийное собрание аппарата райкома, в повестке дня которого вторым пунктом числилось моё персональное дело. Конечно, молодые сейчас этого не знают (и слава Богу!), а люди постарше, тем более бывшие члены КПСС помнят хорошо, как обычно проходили партийные собрания. Театр. Секретарь парторганизации сообщает: на учете состоит столько-то членов КПСС, присутствует на три человека меньше - два болеют, один в отпуске, какие будут мнения по открытию партийного собрания? Все кричат "Открыть, открыть!", а секретарь спрашивает "Кто за открытие партийного собрания - прошу проголосовать." Голосуют всегда единогласно, а после этого избирают "рабочий" президиум. Все опять кричат "Петрову, Петрову - у неё почерк хороший для протокола!". Избирают тоже единогласно Тютькина председателем, а Петрову - протокол писать. Словом, обыкновенный формализм. В нашем райкоме Юрий Фёдорович любил, чтобы собрания "готовили" загодя, поэтому стандартный формалистический абсурд у нас был доведен до апофеоза. С утра ко мне потянулись гуськом коллеги, которым было поручено выступить по моему персональному делу. Застенчивые смущались: - Ты извини, старина, я сегодня по второму вопросу выступаю, подскажи, за что тебя надо критиковать, я ж в твоём участке ни бельмеса?.. Другие не стеснялись, спрашивали без обиняков: - Буду тебя сегодня е... ть, давай, надиктуй мне компромат пожёстче, а то Юрий Фёдорович не любит, если критика неконкретна. Я не отказывал никому, смущённых подбадривал: - Не тушуйся, сегодня ты меня, а завтра - наоборот. Записывай: у товарища Хохулина имеют место переносы сроков занятий теоретических семинаров в подведомственых парторганизациях и даже срывы таковых, а ещё у меня постоянно проколы с наглядной агитацией - то не вовремя вывешу, а то после праздников снять не успеваю. И ещё - я творческими союзами недостаточно занимаюсь и в театрах у меня ЧП происходят из-за слабой идеологической работы парторганизаций. Записал? Ну давай, иди, вон еще Вася дожидается. Полдня прошло в этих мазохистских откровениях. К 18-00 все двадцать работников райкома чинно сидят в зале заседаний бюро. Вперёд выходит председатель парткомиссии, он же секретарь первичной парторганизации Павел Фёдорович* и, как заклинание: - На учете в парторганизации Ленинского райкома партии состоит двадцать членов КПСС, присутствуют двадцать, каково будет мнение по открытию собрания? И тут уж никаких выкриков и отсебятины. Все сидят ни гу-гу, а кому поручено - аккуратно, как первоклассник, поднимает руку. Секретарь изображает на лице крайнюю заинтересованность: - Я вижу, у товарища Грудзевича есть предложение. Слушаем вас, товарищ Грудзевич. Товарищ поднимается и, оглянув присутствующих, весомо объявляет: - Я считаю, можно открыть партийное собрание. Удовлетворённый кивок головой: - Коммунист Грудзевич предлагает открыть наше партийное собрание. Других мнений не будет, товарищи коммунисты? Все молчат и Павел Фёдорович продолжает: - Что ж, если других предложений не поступает, прошу проголосовать - кто за то, чтобы открыть наше партийное собрание? Мы дисциплинированно поднимаем вверх руки - не слишком высоко, и не слишком низко. Потом таким же образом избирают президиум - чётко и организованно. Начинается собрание. Первый вопрос тянется долго, наконец переходят ко второму - персональному делу инструктора отдела пропаганды и агитации члена КПСС Хохулина. Застенчивые добросовестно отбарабанивают зараннее выученный текст с надиктованной мной критикой, подхалимы знают, что Юрий Фёдорович не терпит либерализма, поэтому расцвечивают "фактаж" от себя: - Товарищи коммунисты, мало того, что у Хохулина имеют место срывы сроков теоретических семинаров в подведомственных парторганизациях, но наш товарищ докатился до того, что даже наглядную агитацию вовремя поставить не может! К лицу ли нам, партийным работникам, такая безалаберность и распущенность?! А ещё удалось выяснить в ходе подготовки к нашему собранию, что у него и в театрах не все в порядке, и художники его вечно что-то не то нарисуют! Считаю, что мы, товарищи по партии, должны осудить порочный стиль работы Хохулина и примерно его наказать. По товарищески. Защитить меня пытается только Мороз, но безнадёжность попытки осознаёт сам. Юрий Фёдорович доволен общей тональностью обсуждения - одобрительно кивает головой. Мне объявляют выговор. Голосуют единогласно, включая меня, опять аккуратно, не высоко и не низко поднимая руки. Всё это время я сосредоточенно строчу в рабочей тетради. Критику надо обязательно записывать - так любит Юрий Фёдорович. Иначе можно получить резкое замечание. Угрюмо слушая выступления коллег, я тогда в своей тетрадке сочинял стишок. Спустя четверть века разыскал его в своих старых записях. На поэзию это, конечно,не тянет, но в качестве документа времени... Сидим мы все на нашем партсобрании, Ведём между собою разговор: Дурак Хохулин прогорел на "Знании" И ждёт сейчас свой мрачный приговор. А мы его за весь набор проколов, За слёзы тех, кто им руководил, Клеймим нещадно, и для протокола, И просто так - чтоб дальше злее был. Клеймим порочный стиль его работы, Наотмашь бьем за стенды и панно, За Спилки, за театры и за что-то, Чего самим нам ведать не дано. По полю дикому промчались лихо кони, Протарахтев чечёткою копыт, А в этом поле кто-то тихо стонет И по-собачьи жалобно скулит. Истоптанный копытом аппаратным, Зализываю раны я, скорбя, И думаю - какой же подвиг ратный Осуществить, чтоб обелить себя? Чего задумал я - мне не достигнуть, Хоть и хотел в "наглядности" своей Я к юбилею Ленина воздвигнуть Дворец из лозунгов и собственных костей. А за далёким синим горизонтом, Где в тихой роще соловей поёт, Как солнышко, мне с понтом и под зонтом Без занесенья выговор встаёт! Впрочем, это было не последнее взыскание в моей партийной жизни. Раиса Петровна* У меня поменялась начальница: Светлану Андреевну забрали в обком и на её место пришёл новый секретарь райкома по идеологии - Раиса Петровна. Видимо, ей были близки образы художника Ярошенко "Курсистка", "Институтка" - во всяком случае она любила модные тогда шляпки-таблетки с вуалькой. Когда во время исполнения "Интернационала" на торжественных собраниях партхозактива в театре им. М.Заньковецкой, влекомая общим порывом, она вставала в директорской ложе, я, снизу глядя на неё, поёживался: если бы этот бюст сорвался - в партере были бы гарантированы два трупа. Грудь была её несомненным достоинством. К сожалению, достоинств было немного. В первый же день своей работы она вызвала меня в кабинет: - Александр Васильевич, вам известно, что по плану нашей работы через неделю должен состояться праздник улицы 17-го Вересня?* О так называемом празднике улицы я, конечно, знал и особо не беспокоился - за оставшуюся неделю я мог подготовить и провести ещё три таких "праздника". Впрочем, в подробности я вдаваться не счел нужным и ограничился коротким: - Известно. - Вы, видимо, не осознаёте, что из-за вашей безответственности важнейшее идеологическое мероприятие находится под угрозой срыва! Все сроки провалены! Я позволил себе корректно выразить несогласие. Выразительный взгляд начальницы засвидетельствовал мою умственную неполноценность. Она подсунула мне лист бумаги и заговорила решительно и деловито: - Александр Васильевич, записывайте. Пишите - первое. Я вывел на листе аккуратную единичку. Она задумалась: - Первое - сценарий! Я послушно записал. - Второе - выступающие. Ораторы были записаны под номером два и я пояснил, что с двумя имею предварительную договорённость. - В таком случае цифру два обведите кружочком! - Но ещё с тремя надо договариваться, - извинительно добавил я. - А вы тогда половину кружочка на цифре 2 заштрихуйте! Меня начал разбирать смех, но смеяться было нельзя. - Третье - радиофикация. Я добавил радиофикацию и устные объяснения, что в Облрадио звонить не надо - трибуну и микрофоны установит техникум промавтоматики, расположенный по соседству. - Тогда цифру 3 тоже обведите кружочком, а рядом поставьте ещё один кружочек с названием ТПА. И поставьте восклицательный знак! В таком духе продолжалось ещё минут двадцать, потом Раиса Петровна, видимо, устала от перенапряжения: - Александр Васильевич, когда вы представите мне готовый сценарий и план проведения мероприятия? - Могу завтра после обеда, - подумав, ответил я. - Я попрошу точнее указать время. Мы не можем допускать расхлябанности и дезорганизованности в наших рядах! - Хорошо, я сделаю к 16 часам. - Ещё точнее скажите, Александр Васильевич! Я растерялся. Раиса Петровна полистала настольный блокнотик-семидневку, пошевелила губками и отдала приказание: - В 16-03 я жду вас с готовыми материалами! Я пошёл в нашу комнату. Через две минуты она вызвала Мороза. Он ушёл и вернулся через полчаса со сведенными к носу глазами. Я вопросительно поднял голову: - Ну? - Сказала принести ей материалы по учительской конференции завтра в 14-28! Спустя три дня страсть Раисы Петровны к минутам и секундам как-то поутихла - её, как и всех остальных, начала заваливать лавина бумажных и прочих дел. Однако работать с ней было трудно. Приношу в кабинет на утверждение эскизы плакатов. Она долго вертит в руках кусочек картона с изображенными на нём флагами стран Варшавского Договора и пламенным лозунгом "Хай живе соцiалiстичний iнтернацiоналiзм!". Лицо растерянное. Спрашивает: - Александр Васильевич, а почему социалистический интернационализм, а не пролетарский? Я пытаюсь объяснить, оперируя классиками марксизма, лозунгом "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" и решениями последнего съезда КПСС. Старательно и умело накрашенное лицо Раисы Петровны проясняется и она с облегчением заключает: - От Карла Маркса, Александр Васильевич, отходить не будем! Пусть художники переправят на пролетарский. Я не смог удержать смеха и в результате начальница смертельно оскорбилась. Это было уже совсем худо. Однако несколько месяцев я ещё продержался. Дни рождения и юбилеи Вы не поверите, но наш райком - непьющий. Сухой закон. Моему приятелю в Червоноармейском райкоме каждую неделю приносят увесистые свёртки - "Ну должно же у вас быть что-то в сейфе на всякий случай!" У нас Юрий Фёдорович этого не любит. Помню, вернувшись с совещания в горкоме партии, он с нескрываемым сарказмом едко прокомментировал на пятиминутке, как его коллеги "бились" за мясокомбинат и винзавод. Сегодня у меня день рождения. Без трёх минут час комендант обходит кабинеты и приглашает всех зайти в зал заседаний бюро. В зале мы чинно рассаживаемся рядком под стенкой. На столе посередине комнаты лежат традиционные три гвоздики и открытка. Все молчат. Так положено. Ровно в 13-00 дверь распахиватся и входит Юрий Фёдорович. Преодолевая быстрым шагом пять метров до стола с открыткой, он надевает на деловое лицо образ радушия и доброжелательности. К столу быстренько подскакивает председатель райкомовского профкома (стандартно - женщина из сектора учёта) и берёт наизготовку букет. Раскрывая открытку, Юрий Фёдорович успевает подсмотреть, кто виновник "торжества" и с неподражаемой улыбкой сообщает: - Товарищи, у нас сегодня, так сказать, именинник! Взгляд его останавливается на мне, я встаю и подхожу. Он жмёт мне руку, поздравляет и делает полшага назад: - Тут вот профком подготовил вам цветы... Меня поздравляет председатель профкома и вручает гвоздики. Курапов отступает ещё на шаг и произносит шутку, повторяющуюся из года в год: - А теперь, товарищи, можете поздравить Хохулина, так сказать, в индивидуальном порядке. Все поднимаются и, выстроившись гуськом, по очереди суют мне руки. Процедура завершается. Уф-ф! Как по другими поводам говаривал в музее старый Нановский: "Треба перейти той ослячий мiст!" В продолжение темы. В 80-м году Курапову исполнялось 50. Еще за месяц до юбилея Юрий Фёдорович на двух пятиминутках кряду инструктировал аппарат: - Да! И я попрошу, товарищи - обзвоните свои организации и предупредите насчёт поздравлений и особо - насчёт подарков и так называемых сувениров. А то ведь желающие найдутся - сами понимаете, должность у меня такая.... Так и говорите: чтобы не ставили в неловкое положение и себя и меня - понесут назад свои подарки! Да! И лично - лично поздравлять не надо. Достаточно звонка. Конечно, от всех не отобъёшься - университет или там автобусный завод, тут уж не спрячешься. Но кому можно лично - будут поставлены в известность. Остальным - не надо. Курапов мгновение помолчал, потом продолжил: - И насчёт цветов - особо скажите! А то в горкоме юбилей у первого был, так горком партии, понимаете, в кладбище превратили - цветами завалили! В день юбилея в 6 утра я был в мастерской Юрия Петровича Князя - одного из лучших в городе художников по дереву - доделывалась адресная папка. Я нервничал, резчик был невозмутим: - Ви розумiєте, то - не лак який-небудь, то - полiроване дерево. А воно вимагає терпiння i часу, - говорил он негромко, с нежностью совершая кругообразные движения тампоном по и так глянцевой тёмновишнёвой поверхности. Потом он закончил полировать, взял в руки инструмент и на удивление быстро вырезал буквы "ЮК". Полюбовался на свою работу, опять взял инструмент и сказал: - Я тут ще маленьку орнаментальну вставочку додам. - Може, не треба? - засомневался я. - Я що, не розумiю, для кого роблю! - обиделся резчик. Он добавил свою орнаментальную вставочку, опять полюбовался, сдул невидимые пылинки и бережно вручил папку мне. В 9-00 аппарат райкома поздравил начальника и вручил ему адресную папку и пятьдесят гвоздик. Потом потянулась череда разнообразных поздравляющих. Заходили и через три-четыре минуты выходили. Около 12 пришла моя организация - Союз Художников. Вопреки предупреждениям Голова Спилки, секретарь партбюро и председатель профкома тащили с собой что-то большое и четырёхугольное, завёрнутое почему-то в розовую бумагу. Я понаблюдал, как спустя три минуты они, подталкивая друг друга, выходили из кабинета, держа в руках своё большое и розовое. В обеденный перерыв Курапова поздравляло бюро горкома партии и первые секретари райкомов. Мы сфотографировались. А спустя час после обеда они появились опять - мы начали сталкиваться в коридоре с физиономиями непринуждённо прогуливающихся высокопоставленных партийных шишек. Ещё через десять минут комендант Анна Ивановна обошла все кабинеты и предложила сотрудникам разойтись по домам. Событие неслыханное, но понятное - избежать застолья и выпивки с коллегами и начальством было нельзя и Курапов не мог показать подчинённым своё "моральное падение" Возвращение Вообще должен заметить, что к концу третьего года "службы" в райкоме постепенно стала вырисовываться моя непригодность к партийной работе. Наверное, художник в душе из меня всё-таки лез - мне не хватало исполнительности, организованности и всепонимающий покорности в отношениях с начальством. В кабинете тоже стало хуже - Юрий Николаевич, откровенно тяготившийся райкомовской работой, давно вернулся в свой университет*. Возвращаться опять в музей на свою должность Главного хранителя уже не очень хотелось и я пошел к Юрию Фёдоровичу проситься на должность директора музея. История с моим уходом из райкома партии была длинная и запутанная, но в конечном итоге завершилась тем, что я всё-таки вернулся в свой музей - только опять Главным хранителем, а потом, ещё через год... А потом райком всё-таки дал согласие, Якущенко пошёл на пенсию, и я поехал в Киев, на приём к министру культуры за приказом. Кто именно в те годы был министром культуры Украины, я уже не помню. В этом нет ничего удивительного - вряд ли это была очень запоминающаяся личность. Министерство культуры я разыскал без труда, а в нём - первую приёмную. В приёмной, понятное дело, сидела секретарша... И тут я позволю себе небольшое отступление. Нет, это будет не отступление, это будет панегирик отдельным секретаршам! Вот, к примеру, в приёмной Курапова хозяйничала Тамара Михайловна. Была она женщиной не вызывающей красоты, но весьма миловидной, возраста - не так, чтобы очень молода, но и старшей её назвать язык бы никак не повернулся. Одета элегантно, но строго - и место работы и должность обязывают. Всегда приветлива и деловита. Она: всё помнит и ничего никогда не забывает, любезно подсказывает растерявшемуся посетителю, в каком кабинете его вопрос решат быстрее, никогда не пустит вас к шефу, если он в это время разговаривает по телефону - он всё равно не сможет уделить вам внимание, а вы будете неловко себя чувствовать, слушая чужой разговор, тем более не пустит никого, кем бы он ни был, если у начальника кто-то есть, соединяя по телефону, обязательно напомнит Юрию Фёдоровичу имя и отчество звонящего, если допускает, что шеф может их не помнить, а она, Тамара Михайловна, обязана помнить всех и ещё имеет в своей голове целую кучу разнообразнейших дел. Кстати, такие же секретари были и в горкоме партии. Толковый технический секретарь в приёмной - если не половина, то уж точно треть уважающего себя начальника. Но такое дано не всем. В приёмной министра культуры Украинской ССР сидела дама в полупрозрачном платье канареечного цвета! Сквозь платье маняще светились кружева бюстгальтера, облегающего мощную грудь, и фрагменты не первой молодости тела. Выслушав меня, она сообщила, что я буду принят и скомандовала: - Выйдите в коридор! - Извините, зачем? - Ждите в коридоре, вас позовут. Я оглянул просторную и пустую приёмную со множеством стульев, пожал плечами и вышел. Меня действительно позвали и пожелали успеха. В тот же день я побывал у заместителя министра культуры. У него была какая-то лошадиная фамилия - то ли Гнедой, то ли Вороной, но точно не Овсов. Зама пришлось подождать, на сей раз в приёмной. Секретарём у заместителя министра была очень молодая девушка с сильным насморком и красным ячменём на левом глазе. Честное слово! Прижимая носовой платок одновременно к носу и глазу, она нервно и гнусаво вскрикивала заходящим посетителям: - Нету его! Нету! Не знаю, когда будет, он мне не докладывает! Я его всё-таки дождался. В родной город я возвращался директором Львовского музея украинского искусства с незабываемыми - сегодня я это знаю точно - впечатлениями от Министерства культуры Украины. Две пачки фотобумаги Музейная работа - это всё-таки что-то особенное. Вообще-то доказывать кому бы то ни было богатство украинской культуры никакой необходимости нет. Я и не пытаюсь ничего доказывать. Просто музейные работники держат в своих руках то, что обычно редко видят простые смертные. Не сомневаюсь в том, что и ценителя и равнодушного к искусству человека пронял бы вид, скажем, 5-6 тысяч образцов украинской вышивки. Именно вот так - горы вышитой руками ткани! Полтавская Решетиловка с её изящнейшей гладью белыми нитками по белому полотну, монументальные чёрно-красные тернопольские цветы или умопомрачительное многообразие гуцульских мотивов - увидьте всё это разом - и вы этого не забудете! Другой пример. В те годы каждое лето в музей приезжали художники из российских текстильных центров - Иваново, Орехово-Зуево. Приезжали целыми бригадами, сидели у нас месяцами - копировали орнаменты украинских писанок. Потом присылали в музей образцы тканей, разработанных по мотивам писанок. Если я не ошибаюсь, в самой России всё больше крашенки. Содержание, конечно, одно и то же, но вот форма... Гости смеялись и говорили нам, что у нас этих самых мотивов хватит ещё на сто лет. А нам и говорить не надо - мы сами знаем. Или - увидеть разом несколько тысяч плотно стоящих на стеллажах и развешанных на щитах икон - и можно спокойно умирать. Фигурально выражаясь. То есть с богатством есть полная ясность. К сожалению, с материальной нищетой тоже. И её вроде бы доказывать не надо. Но запомнившийся копеечный эпизод сидит в памяти, как гвоздь - я должен им поделиться с вами. Год 1982. Совещание в областном управлении культуры проводит заместитель начальника. В кабинете сидят директора музеев. Заместитель: - Товаришi директори! Оскiльки в кожному музеї iснують фотолабораторiї, є вiдповiдний наказ мiнiстерства культури про необхiднiсть здачи вiдходiв, що мiстять в собi срiбло. Ми тут, в облуправлiннi пiдготували рознарядку по кожному музею - хто скiльки повинен здати. Я, как самый молодой директор, помалкиваю, а более старшие коллеги бросаются в атаку: - А ви нам хоч коли-небудь дали якусь фотоплiвку чи фотопапiр? Начинаются получасовые препирательства. Потом начальник надувает щёки и говорит со значением: - Керiництво обласного управлiння культури передбачало таку вашу реакцiю i тому хочу повiдомити вам приємну новину: прийнято рiшення про постачання фотоматерiалами державних музеїв мiста, вже iснує вiдповiдний наказ i навiть є рознарядка! Мы не скрываем своего удовлетворения. В кабинет тут же вызывается инспектор управления с разнарядкой. - Ознайомте товаришiв, - разрешает ему начальник. Инспектор теребит в руках листок бумаги, мнётся: - Справа в тому, що наявних на базi фотоматерiалiв на всi музеї не вистачить, тому поки що матерiалами буде забезпечена тiльки Картинна галерея. Ясное дело - директор Картинной галереи Борис Григорьевич Возницкий самый авторитетный среди нас. Мы посматриваем на него с завистью, он довольно улыбается: - Фотоматерiали нам дiйсно вкрай потрiбнi. Що саме i в якiй кiлькостi ми можемо одержати? Инспектор опять смущается: - Фотопапiр 18 на 24. Двi пачки. И после паузы добавляет: - По двадцять аркушiв... После полуторачасового совещания мы выходим из областного управления. Я негромко, но зло матерюсь. Директор музея истории религии и атеизма меня успокаивает: - Саша, ты думаешь нам нужна их забацанная помощь? Лишь бы не мешали работать! После чего мы расходимся. У меня всегда так получается: хочешь написать о чём-то возвышенном и прекрасном, а потом обязательно съедешь на какую-то гадость. Видно, патетика - не мой стиль. ................................................ Я стараюсь меньше писать о своих домашних делах, потому что семейное - это всё-таки.... Но приходится делать исключения. К этому времени в доме случилась беда - Кристина моя тяжело заболела. В онкологическом диспансере ей сделали операцию, и ещё около года она была на ногах. Потом слегла, и надолго. Болела тяжело, но, как говорится, присутствия духа не теряла, была любимицей в тех многочисленных палатах, где ей пришлось лежать. Наши мамы помогали нам, как только могли, я разрывался между домом, где было уже двое сыновей, больницей и работой. Тема эта тяжёлая. Поэтому вернусь к работе. Вера Илларионовна Я мог уже, не кривя душой, утверждать - я работаю вместе с Верой Илларионовной Свенцицкой. Авторитет её в музее был непререкаем, и не считаться с ним было нельзя. Нередко с ней решались кадровые вопросы. После моего назначения директором стала вакантной должность Главного хранителя. Несколько дней я пребывал в раздумье - кем заменить. Одна из сотрудниц - Данута Михайловна Посацкая подходила по всем статьям, кроме одной - слишком мал был стаж работы в музее. По своим делам ко мне пришла Вера Илларионовна. Обсудили, решили, но заведующая отделом древнего искусства не уходит: - Ви знаєте, Олександр Васильович, я сьогоднi цiлу нiч не спала - все думала, хто ж в нас зараз буде Головним охоронцем? То така вiдповiдальна посада в музеї, ви самi знаєте - тут не може бути випадкової людини. Я соглашаюсь и выжидающе молчу. Вера Илларионовна запускает пробный шар: - Я так переживаю, що це буде непiдходяща людина. Ви вже, напевно, маєте кандидатуру? - Маю, - подтверждаю я. - Я так i знала! - всплёскивает руками Вера Илларионовна, - i я, мiж iншим, маю кандидатуру, а директори нiколи зi мною не погоджувались! Ви кого маєте на увазi? - А ви кого маєте на увазi? - бестактно вопросом на вопрос отвечаю я. Вера Илларионовна хитро щурится: - Ну то ви перший скажить. Пару минут мы спорим, потом Свенцицкая вынуждена уступить. Она тяжело вздыхает: - Ви так наполягаєте, щоби потiм менi вiдмовити. Она на секунду замолкает и осторожно осведомляется: - Може би Дануту Михайлiвну? Я смеюсь: - Вiра Iлларiонiвна, я ж так само про неї думаю. Тiльки чи не зарано? Людина i двох рокiв у музеї не працює, нас можуть не зрозумiти. Свенцицкая улыбается по-матерински: - Олександр Васильович, я до неї вже довший час приглядаюся - якщо людина є розумна i працьовита, то не страшно, що вона недовго працює. Ви можете не переживати - громадську опiнiю я вiзьму на себе. На том и порешили: я издал соответствующую бумагу, а Вира Илларионовна взяла на себя "громадську опiнiю". Нацiоналiстичне збiговисько Через несколько дней она опять заходит ко мне. - Олександр Васильович, скоро ювiлей Олекси Новакiвського. Ми з товаришами порадились i вирiшили органiзувати невелику конференцiю з цiєї нагоди. Маємо сiм-десять цiкавих доповiдей, повiсимо два оголошення - одне в унiверситетi, друге - в бiблiотецi Академiї Наук - хто захоче, той прийде. Ви не маєте заперечень? Ось тут в мене орiєнтовнi теми виступiв та список доповiдачiв. Она протягивает мне листок бумаги. А у меня какие могут быть возражения? Люди делают свою работу, да ещё и проявляют инициативу - можно только приветствовать. В таком духе я и высказался. Свенцицкая кивнула головой и ушла. Недели через две она напомнила мне о конференции, которая должна была состояться на следующий день. Мы уточнили некоторые детали - всё вроде шло своим чередом. Утром я пришёл на работу в отличном настроении. Около 11 часов мне позвонил инспектор областного управления культуры. Голос его был одновременно и тревожный и насмешливый: - Александр Васильевич, что это за националистическое збиговисько ты затеял сегодня? Я поначалу не понял: - Ты это о чём? - О конференции по Новакивскому, конечно! Ты ещё спрашиваешь! - Что значит - збиговисько? - возмутился я, - это, между прочим, научная конференция, и там серьёзные выступления будут. Инспектор гадливо захихикал: - Ну, ну... Б. из обкома моему начальству уже звонил, так что жди, Александр Васильевич, жди... Я повесил трубку с испорченым настроением. Через пятнадцать минут действительно позвонил зам. начальника областного управления, ещё через десять - начальник. Запахло жареным. Наконец позвонил сам Б. Тон его не предвещал ничего хорошего: - Ты, я вижу, в своём рассаднике окончательно партийный нюх потерял. Жди, сейчас приеду. Он примчался через двадцать минут. К этому времени в нашем небольшом зале начал постепенно собираться народ. Б. злобно посмотрел на рассаживающихся на стульях гостей и потянул меня в сторону: - Разговор про националистическое сборище с тобой завтра будет - в обкоме. Показывай список выступающих. Я протянул ему список, он начал быстро его просматривать. Ткнул пальцеми в первую же фамилию: - Это кто? - Историк из архива - говорит, у него есть интересные материалы по Новакивскому.... - Вычеркни его на х... - скомандовал заведующий отделом культуры, - а это кто? - Искусствовед из галереи, она... - На х... искусствоведа из галереи, - перебил меня Б., - короче, так: список этот сам сократи напополам. Основной докладчик кто - Свенцицкая? Я подтвердил. - Ей - пятнадцать минут. Остальным регламент - по пять минут на выступление. Сам об этом скажешь, и сам следить будешь. Вести сборище тоже будешь сам, не забудь во вступительном слове рассказать, что художник Новакивский работал над образом Владимира Ильича Ленина. Понял? Пропедалируй эту тему. Через час чтобы тут никого не было. А я рядом с тобой посижу, послушаю. Ещё через десять минут я дисциплинированно рассказал присутствующим про напряжённую работу Олексы Новакивского над образом Ленина и объяснил им регламент конференции. Потом предоставил слово Вере Илларионовне. Откровенно говоря, оратором она была неважнецким, хотя говорила, конечно, по сути. Вслед за ней на трибуну вышел старейший львовский художник Григорий Смольский, ученик Новакивского. Он ударился в воспоминания о митрополите Шептицком. В те годы эта фамилия была фактически запрещена. Б. побагровел, опустил голову к столу и, не глядя на меня, начал злобно бормотать: - Хохулин, останови его! - Как я его остановлю? - Скажи - регламент, время кончилось. Я поднялся и, чувствуя на себе насмешливые взгляды зала, начал останавливать. Мэтр только вошёл в раж и останавливаться не хотел. Из зала выкрикивали: - Нехай говорить! Дайте людинi виступити! Я сел, но Б. был начеку: - Я тебе сказал - останови его! - Как? - ... твою мать! Встань и зааплодируй! - всё это он дальше произносил тихим голосом, уставившись в стол. Сидящие в трёх метрах от нас в первом ряду люди с интересом прислушивались к нашей "дискуссии"... Эх, кабы я мог забыть это всё сейчас - ан нет, помню... На следующий день в 9-00 я был в обкоме. Б. вправлял мне мозги: - Что это за объявления от руки вы поразвешивали? Хочешь, чтобы кто-то сфотографировал это объявление и в Канаду отослал - дескать, полюбуйтесь, как в Советской Украине юбилей выдающегося художника отмечают! Да ты должен был три сотни афиш в шесть красок по всему городу развесить и взять дело в свои руки - обеспечить нужную явку людей, привести туда две группы из ПТУ, выступления правильные подготовить. Понимаешь? Ни х... ты не понимаешь. А ещё бывший партийный работник! Свой богатейший опыт организации научных конференций Б. реализовал спустя несколько лет, когда он, вовремя уйдя из обкома партии, стал директором солидного научного учреждения и проводил конференции о героической борьбе ОУН-УПА с коммунистами. Я только посмеивался, встречая в городе красивые афиши. Переплётчик пан Кинах Музею нужно переплести инвентарные книги. Дело в том, что довоенные книги - в роскошных переплетах, а советские - сами понимаете. Переплетные мастерские города предлагают грубый тёмно-жёлтый картон, которого мы и так имеем по уши. Я даю задание Дануте Михайловне поискать порядочного мастера. Через пару дней Главный хранитель заходит в мой кабинет: - Александр Васильевич, вчера была у переплётчика! Я приглашаю её сесть: - Рассказывайте. - Вы знаете, адрес хорошего переплётчика в Львове найти не так просто - но нашли. Фамилия его - Кинах. Я, Александр Васильевич, вам скажу, что Кинах может быть кем угодно - русским, евреем, галичанином. Я поэтому, когда к квартире подходила, слушала внимательно, как меня спросят - кто там? Услышала, сориентировалась... Данута Михайловна переходит на украинский язык: - Кажу в дверi - я дуже перепрошую, то з музею українського мистецтва - чи тут мешкає пан Кiнах? Жiнка його менi вiдкрила, вiн i сам був вдома. - Олександр Васильович, Кiнах - то такий старий львiвський iнтелiгент, який знає все i про всiх. Вiн мене питає: - То, прошу панi, ви будете з музею українського мистецтва? Я вiдповiдаю, що так, а вiн каже: - Знаю, знаю, то на колишнiй Мохнацького, там, де старий Свенцицький директором був. В нього ще двi доньки були. Я йому говорю - чому були, вони i зараз, слава Богу, живi - здоровi. Вiн: - А хто там зараз є директором? Ну, я йому вiдповiдаю: так i так, зараз директором музею є ви, тобто Хохулiн, а вiн нахилився до мене i тихенько питає: - Наш? - Олександр Васильович, мусiла йому чесно признатися - не наш. Але, кажу, пане Кiнах, ви знаєте - директор колись взяв собi нашу жiнку i вона його переробила - вiн тепер чисто по нашому говорить i навiть пiснi українськi спiває. Все! З того моменту дальшої розмови про оправи книг бути не могло - вiн весь час мене перепитував, - тут Данута Михайловна засмеялась, изображая старого Кинаха: - Дивiться, дивiться, i як їй то вдалося - не розумiю! Ви знаєте, прошу панi, тi москалi - вони є страшно затятi люди! I як то вона його переробила? Слухайте, прошу панi: книг я вам оправляти не буду, бо зараз не маю часу - я працюю на церкву, але я вам щось мудре пораджу i задля того прийду завтра до вашого музею - ну, дуже менi цiкаво подивитися на москаля, якого жiнка переробила на нашого! Главный хранитель опять перешла на русский: - Так что сегодня после обеда ждите, Александр Васильевич, пана Кинаха с визитом. Переплетчик Кинах оказался еще вполне крепким стариком лет семидесяти. Он по-хозяйски уселся в моём крошечном кабинетике, внимательно рассмотрел меня и перешел к сути дела: - Прошу пана, книг я вам оправити не зможу, бо, по-перше - не маю часу, а по-друге - не маю стiльки пор'ядного матерiалу. Але я вам пораджу: треба знайти майстра, який працює у державнiй майстернi i має доступ до матерiалу. Я вам дам такого Стефка - то є дуже порядна людина: вiн працює у державнiй майстернi, може вкрасти матерiал i зробити ваше замовлення. После беседы я провел для него небольшую экскурсию по музею и мы расстались. Оказался весьма приятный человек - переплетчик пан Кинах. Выставка союзного масштаба В конце каждого года в музеях верстается план выставок на следующие двенадцать месяцев. Областное управление культуры раскидывает по музеям свои выставки - директора остервенело бьются против плохих и с такой же энергией пытаются заполучить себе экспозиции получше. Среди других нам на текущий год запланирована выставка Степана Глушко* - ему 50. Вообще-то она должна была открываться в Картинной галерее, но Глушко - художник средненький и директор галереи добился, чтобы выставку передали нам. К торжественной дате сотрудники музея развесили работы Глушко в самом красивом зале, по городу расклеили афиши. В назначенное время в зале собираются приглашённые, начинается официальная часть. Я произношу краткое вступительное и поздравительное слово, потом выступают другие. После завершения официальной части и осмотра экспозиции юбиляр приглашает всех к столу - Спилка Художников подкинула немного денег, да и музей по традиции закупит после выставки пару-тройку картин - угощать есть за что. Женщины-сотрудницы постарались - стол выглядит по-праздничному красиво. Первым слово берёт директор Картинной галереи: - Ви знаєте, товаришi, перше, що хочу висловити тут я, то є заздрiсть. Моя щира заздрiсть до працiвникiв Музею українського мистецтва, якi просто вирвали в нас цю прекрасну виставку. До цього часу не можу собi вибачити, як то я не змiг вiдбити таку надзвичайну експозицiю..., - и далее в таком же духе. Юбиляр приосанивается. Вторым берёт слово представитель Института прикладного и декоративного искусства: - Шановнi товаришi! Всi ви знаєте, що Степан Iванович Глушко багато рокiв викладає рисунок у нашому iнститутi i ми знаємо його, як чудового рисувальника. Але що я бачу тут? Я бачу могутнiй живопис, який хочеться спiвставити з найбiльш вiдомими велетнями пензля. Це справжнє вiдкриття для мене! Цей тост - за здоров'я нашого видатного живописця Степана Iвановича! Потом выступает известный львовский искусствовед: - Вже багато рокiв я з увагою стежу за творчiстю одного з наших найбiльш вiдомих майстрiв пензля i менi здавалося, що я досить непогано знаю його творчiй доробок. Його лiричнi пейзажi є правдивою скарбницею у нашому мистецтвi! Але сьогоднiшнiй день став для мене справжнiм вiдкриттям Степана Глушка - ви тiльки подивiться на цi психологiчнi портрети - яка глибина проникнення у складний внутрiшнiй свiт людини, яка генiальна точнiсть образних характеристик! А жанровi картини! Вiд сьогоднi я усвiдомив - Степан Iванович Глушко є видатним майстром жанру та психологiчного портрету! С бокалом в руке поднимается женщина - старший научный сотрудник музея, волнуется, щебечет: - Творчiсть Степана Iвановича завжди викликала в мене якiсь позитивiстськi асоцiацiї з нашими класиками 19-го столiття. Але сьогоднi в мене вiдкрилися очi i я побачила всю екзистенцiальну багатоплановiсть цього майстра! Гносеологiчнi витоки цього живопису ми бачимо у фiлософських роздумах свiтових титанiв епохи. Подивiться на цi могутнi акорди синього i чорного в партiях неба в картинi "Дiвка з яблуком" - це Кафка! Кафка нашого часу! Она смущается и садится. Объявляют небольшой перекур. Мы разбредаемся по залу. Ко мне подходит разрумянившийся Степан Иванович: - Скажу вiдверто, Олександр Васильович - я сам взагалi-то все життя вважав себе художником середньої руки. Але сьогоднi послухав людей i зараз дивлюся на власнi роботи iншими очима - все ж таки люди правду говорять! Я напыжился: - Степан Iванович, вони говорять вам не все. Ця виставка - не тiльки подiя у вашому творчому життi. Це - етапне явище в iсторiї нашого музею, нашого мiста i, не побоюсь сказати - цiлого Союзу, а може i бiльше! Юбиляр был счастлив. Я тоже. Паны и товарищи Как-то, придя по делам в райком партии, подзадержался и начинаю опаздывать на деловую встречу на работе. Надо бы позвонить. По прежним временам мне знакомы практически все сотрудники райкома, потому по-свойски толкаю ближайшую дверь. Заведующий отделом пропаганды и агитации на своём месте. Это уже не Мыкола Савчук, тот давно директорствует в средней школе, а на его месте сидит другой - Володя Г. Прошу разрешения позвонить, Г., не отрываясь от бумаг, придвигает мне телефон. Набираю номер дежурного по музею, вместо него трубку поднимает, конечно, старый Флюнт: - Хальо! Хальо! Музей слухає! - Пане Флюнт, то ви? - на всякий случай переспрашиваю я, - це Хохулiн дзвонить. - Я чую, пане Хохулiн - бодро отзывается старик - передати слухавку черговому? - Не треба, пане Флюнт. Скажiть йому, що я буду через пiвгодини. Я вешаю трубку. Володя отрывается от документов и задумчиво на меня смотрит: - Слушай, ну ты в своём музее вообще... Пане Флюнт, пане Флюнт.... У вас там что, паны до сих пор? А товарищей не существует, что ли? Я смеюсь, но оправдываюсь: - Да ты пойми - этому Флюнту скоро девяносто лет, он всю жизнь в музее дворником проработал, но он пан. Понимаешь, он - пан! Не могу я его товарищем называть. Что я, чокнутый, в конце концов! Ухожу. Г. провожает меня взглядом, в котором больше осуждения, чем сомнения. В роли цепного пса "Лучше перебдеть, чем недобдеть!" - лозунг идеологических работников въелся в моё сознание надёжно. Я бдительно слежу за малейшей крамолой, либо чем-то неведомым, что может быть истолковано, как крамола. Завтра в музее открывается выставка рисунков Олексы Новакивского. Я иду принимать экспозицию, осматриваю выставленные работы. Стоп! Что это за "Молох вiйни"? А год какой? 1915-й. Это же когда русские первый раз сюда пришли. На заметку! Идём дальше. А это ещё что такое? Техника - тушь, перо. На небольшом листе бумаги изображён портрет хмурого мужчины и тут же на полях надпись "Портрет брата в тяжких роздумах про долю Сходу". Дата - 1932 рiк. Это уже совсем ни в какие ворота не лезет! Вспоминаю - выставку готовил старший научный сотрудник Олег Сидор. Возвращаюсь в кабинет, поручаю секретарше: - Пригласите ко мне Сидора. - Он ушел на обед. Вызвать его сразу после обеда? Я назидательно смотрю на свою помощницу: - Вызывать - не надо. Пригласите. Это во мне кураповская выучка - он вечно поправлял и говорил: В райком партии не вызывают, в райком партии приглашают. А потом уж можно и мордобой устроить. Фигурально выражаясь. Сидор появляется в кабинете ровно в два. Я приглашаю его сесть и начинаю без обиняков: - Олег Федорович, оцi двi роботи треба з експозицiї зняти. Не треба роздмухувати нездоровi настрої в людей. Слегка заикающийся Олег смотрит мне в глаза: - Я формував цю виставку i вважаю, що без цих т-творiв вона сильно програє. - Ну, не треба перебiльшувати, - гну свою линию я, - виставка велика, вона i без двох речей дає повну уяву про цей напрямок творчостi художника. - Може i так, але саме цi рисунки показують нам громадянську п-позицiю автора, а це необхiдно для повного розумiння, - не сдаётся Олег. Меня начинает раздражать его неуступчивость, он тоже заметно нервничает, но стоит на своём. Работы мы, конечно, сняли. Мария - дочь священника Много лет в запасниках музея работала Мария. Её отец - священник. В своё время Георгий Данилович Якущенко рассказывал мне, что пригласил Марию к себе и объявил, что решил повысить её в должности - перевести из лаборантов в научные сотрудники, добавив при этом, что именно с этой должности она и уйдёт на пенсию через много лет - сама должна понимать. Дочь священника сказала, что понимает и поблагодарила. Теперь мой черёд. Я приглашаю её в кабинет и с несколько извинительными интонациями сообщаю, что могу перевести на должность заведующей сектором, т.е. немного повысить, что добавит лишнюю двадцатку к зарплате. Добавляю, що з цiєї посади вона, напевно, i на пенсiю пiде - сама повинна розумiти. - Я розумiю, Саша, дякую тобi - отвечает Мария. Сейчас, вспоминая этот эпизод, не знаешь, что и сказать - не повторять же дурно пахнущей сакраментальной фразы о том, что времена, дескать, были такими. Это не времена, это я был таким.* "Таракан" из Казахстана Характернейший для времён застоя эпизод. В 1982 году помпезно праздновали 60-летие образования СССР. В этот год музеи Львова принимали у себя выставки из всех союзных республик. Естественно, экспозиции из Прибалтики попали в Картинную галерею, Музею украинского искусства выпала честь принимать выставки из Туркмении и Киргизии. На огромных полотнах красовались при овечьих отарах седобородые аксакалы в халатах со звёздами Героев Соцтруда. Обкомовское начальство было довольно - не то, что в Галерее, куда эстонцы привезли "голых баб". "Баб" показывать во Львове запретили, эстонцы в знак протеста не пришли на торжественное открытие выставки, открывали без них. Остроумное решение принял Казахстан - они прислали во Львов очень хорошую выставку двух своих художников-алмаатинцев, выходцев с Украины. Художница Ирина Ярема привезла абсолютно великолепные гобелены. Вместе с ней приехал и скульптор, чьё имя моя память не сохранила. Скульптор был ещё совсем нестарый, невысокий и декорирован невероятных размеров чёрными торчащими тараканьими усами. Он привёз полтора десятка своих скульптур, выполненных в материале (т.е. не гипсовых). Безупречный женский торс из белоснежного мрамора соседствовал со смелыми на те годы авангардными вещами из бронзы. Из-за одной такой бронзы и заварилась каша. Это была небольшая, сантиметров сорок высотой статуэтка, в которой угадывалась обнажённая женщина - гордо закинутая вверх голова, полупроработанные , но выразительные руки и полная грудь. Эта самая грудь и стала камнем преткновения для всё того же заведующего отделом культуры обкома партии Б., который кочует у меня со страницы на страницу. Во время предварительного осмотра выставки Б. уставился на скульптуру, долго на неё смотрел и потом потянул за рукав в сторону, к счастью, на этот раз не меня, а тогдашнего Голову Спилки Художников: - Иди, скажи автору, чтобы эту скульптуру снял, а то мы её и без него снимем. Голова* заколебался - он сам был скульптором. Б. не отступал: - Давай, давай - тут у нас абстракт с сиськами не пройдёт! Молча и подло радуясь, что команда поступила не мне, я с интересом наблюдал, как выкрутится из глупейшей ситуации Председатель Союза. Он нерешительно подошёл к Таракану: - Вы знаете, гм-гм, у нас тут на западе Украины существует одна давняя и замечательная традиция - издалека и туманно начал Голова, - мы всегда с особым уважением относимся к женщинам. - И что? Я тоже женщин уважаю, но снимать ничего не дам - мрачно буркнул обладатель усов, глядя в паркетный пол зала. - Вот эта ваша работа.... Нет, я сам, как скульптор, её, конечно, ценю, но наши люди, понимаете... Ну, могут не принять... Давайте всё-таки её ... - Снимать не дам! - дальше не отрывая глаз от паркета скороговоркой заявил усатый. - Это моя лучшая работа. - Но ведь люди, вы понимаете... - Снимать не дам! Тогда снимайте всю выставку. Снять выставку в юбилейный год было бы недопустимым скандалом и Голова потопал назад к независимо прогуливающемуся по залу Б. Тот ему что-то зло нашептал и бессмысленная дискуссия продолжилась. Кончилось всё это анекдотически: в день вернисажа мы поставили бронзовую скульптуру в углу зала спиной к зрителям, а лицом (и грудью тоже) к стене, снабдив её этикеткой "Декоративна композицiя". Таракан смеялся и шевелил своими усами: - Скульптура потому и называется круглой, что её можно со всех сторон смотреть. Моя вещь отовсюду хороша. Она была действительно хороша. Через два часа после открытия выставки мы развернули её лицом. А этикетка так и осталась. Крах Вышеупомянутая кураповская выучка сослужила мне, в конце концов, недобрую службу. Очень уж я старался подражать своему бывшему начальнику, забывая о том, что работаю всё-таки в музее, а не в военизированном Юрием Фёдоровичем райкоме партии. Я любил "бороться за производственную дисциплину", т.е. заставлять людей вовремя приходить на работу и опять же вовремя с неё уходить. Методы я при этом применял самые омерзительные: укладывал в 9-00 журнал прихода на работу на свой директорский стол и встречал опоздавших на несколько минут запыхавшихся научных сотрудниц мрачным и не предвещавшим доброго взглядом. Они с виноватыми лицами ставили свои подписи в журнале и выходили из кабинета, чувствуя спинами мой испепеляющий взор. Мне всегда по-хорошему было жаль музея, который был (и есть) одним из наиболее богатых музеев Украины, но у Советской власти вечно числился в подозрительных. Я, как мог, старался наводить порядок в фондах и подтягивать его материальную базу, но в отношениях с людьми был придирчив, высокомерен и до оскорбительного мелочен. Собственно говоря, в музее было всего несколько отъявленных бездельников, коих и следовало выгнать, дав остальным возможность работать в привычном режиме, но на это уже у меня мудрости не хватало... Зато хватило сообразительности хотя бы отчасти решить другой вопрос - денежный. Наличных денег не было. Никаких. Проблема забитого унитаза (при отсутствии ва штате сантехника и т.п.) или разгрузки приехавшего в воскресенье контейнера с выставкой была неразрешимой. Нового я ничего не изобрёл: перевёл приказом работавшую полдня сотрудницу на полную ставку с тем, чтобы незаработанные ползарплаты она отдавала назначенному мной "казначею" - пожилому музейному кладовщику (слава Богу, у меня хватило ума не брать их самому - я бы обязательно угодил в тюрьму). Я решил несколько неотложных хозяйственных проблем, но это уже не помогло. За то, что я слишком высокомерно относился к своим сотрудникам, с которыми еще недавно был на равной ноге, они через некоторое время меня невзлюбили, а спустя ещё немного - невзлюбили сильно. Антипатия проявилась в формах, весьма характерных для тех времён: за первые три месяца 1983 года на меня написали 53 (пятьдесят три) анонимных письма, которые и решили мою дальнейшую судьбу. Бригада ревизоров КРУ работала в музее долго, естественно, без труда вскрыв мои махинации, взятки я им не предлагал, потому что был глуп и принципиален - себе ведь ничего не брал! В результате на меня сделали денежный начёт, что-то более двух тысяч рублей, для погашения которого я одалживал деньги у друзей мятыми трёшками и пятёрками. В марте 83-го мне передали "совет" Юрия Фёдоровича: написать заявление об уходе по собственному желанию в связи с тем, что я "утратил моральное право руководить коллективом". Получив положенный в таких случаях строгий выговор с занесением в учётную карточку "за грубые нарушения штатно-финансовой дисциплины, порочный стиль руководства коллективом и проявленную личную недисциплинированность", я, скрепя сердце, уволился. Среди почти десятка директоров, в разные годы возглавлявших музей, Хохулин, безусловно, стоит особняком - я был найхудшим. (Хотя отнюдь не случайным, каким уже много лет пытается представить меня трогательный серпентарий моих доброжелателей). На этом музейный период жизни закончился окончательно. Надо было стартовать сначала. ...................................... Той же весной в мае мы похоронили Кристину. На похоронах было очень много людей и цветов. Старший сын Сергей тогда заканчивал десятый класс, младший Славик ещё ходил в детский садик. Кристине было 37 лет. Писать об этом не хочется. Наверх Переход к четвертой части На главную страницу