Часть четвертая (1983 - 1990)

Поиски работы

Не понимая, что причиной моего служебного фиаско крылись во мне самом, я был обижен на весь мир.

На приёме у Курапова он испытующе посмотрел на меня и многозначительно заметил:

- Мы, товарищ Хохулин, на вас крест не ставим. Ну, первым лицом сейчас вас назначать не будем, а замом к кому-нибудь можем определить. Пока. Если будете правильно себя вести - в дальнейшем посмотрим.

Я отказался и сказал, что найду себе работу сам. (После того разговора прошло уже более 20 лет. Несмотря на мою иронию в описании тех лет, я и сейчас отношусь с уважением к Юрию Фёдоровичу Курапову. Не утверждаю, что его образ является характерным образом секретаря райкома, скорее наоборот. Тем не менее он, несомненно, был человеком на своём месте. В отличие от некоторых коллег всегда брезгливо относившийся к "шкурным" вопросам, Курапов не нажил богатства - я и сейчас частенько встречаю его, топающим пешком к пригородному вокзалу с удочками и в выгоревшей куртке. Вежливо здороваюсь. Несколько лет назад меня по телефону разыскали его старые друзья - просили, как специалиста по художественному металлу изготовить к 70-летию памятную медаль. Я отказался - сделать за оставшиеся три дня что-то путное уже не успевал, а сварганить тяп-ляп совесть не позволяла.)

И началось. Без фальшивой скромности могу сказать, что по тем временам в Ленинском районе Львова меня знали все или почти все - я имею в виду разнообразное и разномасштабное начальство. Твёрдо решив для себя отныне и навеки не иметь никаких подчинённых в связи с тем, что я не рождён быть начальником, я пустился в поиски работы.

Промзона района начиналась с производственного объединения "Полонина". С неё я и начал. Генеральный директор встретил меня по-товарищески:

- Знаю про твои беды. С чем пожаловал, чем помочь могу?

- Работа мне нужна - коротко ответил я.

- А кем же ты хочешь у нас работать?

- Сам толком не знаю. Но чтобы без подчинённых и зарплаты не меньше 200 рублей (насчёт 200 рублей я себе решил твёрдо - столько мне платили на директорской должности, деньги эти по тем временам были небольшие, и опускаться ниже я уж никак не мог).

Генеральный засмеялся:

- Мы же местная промышленность, я тебе честно скажу - если план квартальный заваливаем, то и мой зам двести не имеет, а у него подчинённых хватает. А ты - без подчинённых! Кем?

Я подумал:

- Могу быть художником.

Он нажал кнопку на пульте, подождал ответа, спросил в микрофон:

- Мы художника взять можем?

Из динамика донеслось:

- Если надо, можем, конечно.

- Сколько можем заплатить, если по максимуму?

- По максимуму - сто сорок.

Он посмотрел на меня. Я отрицательно покачал головой.

На том мы распрощались и я пошел дальше. Обошел я таким образом довольно много мест. Соответствующая моим пожеланиям работа вроде бы нашлась на изоляторном заводе - испытатель стеклоизоляторов, но знакомый секретарь парткома настойчиво советовал мне не торопиться с принятием решения:

- Александр, ты это должен сначала посмотреть. Две сотни я тебе гарантирую, даже больше, но это надо увидеть сначала. Понимаешь, оно только красиво называется - испытатель изоляторов, а вообще-то их надо только с одного конвейера на другой перекладывать! А от них ещё прикуривать можно - они же красные из печи выезжают! Горячий цех, работа в три смены, люди подолгу не выдерживают...

Я подумал и отказался.

После полумесячного хождения ноги понесли на комбинат Худфонда и там меня затащил к себе в мастерскую старый знакомый - Пётр Юрьевич Ярославский:

- Саша, приходи к нам художником. Заработаешь ты свои двести рублей. И двести пятьдесят заработаешь - я тебе обещаю! Я с тобой сам первый заказ сделаю.

Я засомневался:

- У вас же тут профессионалы крутые работают. А я рисую - не так, чтобы очень...

- Что, совсем не умеешь? - прищурился Ярославский.

- Ну почему - совсем. Работал в книготорге три года художником ...

- Всё! Значит, и у нас сможешь. Не бойся, пропасть не дадим.

Подошли ещё несколько человек из других мастерских, тоже начали уговаривать. Один хлопнул меня по плечу:

- Сашко, не переживай! Ти ж, коли ще з райкому до нас ходив - гiвнюком не був - допоможемо! Пєтя з тобою зробить одне замовлення, Микола каже, що може взяти тебе в бригаду, я з тобою можу разом попрацювати. Тiльки щоб тебе взяли до нас, ти ж знаєш...

Я знал. Ходили слухи, что за приём на работу в Худфонд надо было дать пару тысяч взятки. Ну, это мы ещё посмотрим.

Худфондовский комбинат

Через два дня, нанеся очередной предварительный визит в райком, я заходил в кабинет директора Львовского художественно-производственного комбината Худфонда Украины - таково было его полное наименование.

Директор, отлично меня знающий, шагнул навстречу, широко раскинул руки, словно обняться хотел:

- Саша, что за дела! Из горкома Секретарюк мне звонит, Курапов звонит! А ты просто должен был придти ко мне и сказать - Вадим, я хочу у тебя работать! И всё!

Он фальшивил и знал, что я знаю, что он фальшивит, но это нам не мешало. Мы поговорили очень тепло и меня в тот же день оформили приказом.

Пойти на комбинат художником означало окончательно поставить крест на всяких начальнических должностях. Это понимал я и тем более моё бывшее начальство. Пожалуй, так оно и было лучше.

Меня определили в мастерскую на втором этаже производственного корпуса. В первый же рабочий день ровно в час дня ко мне заглянул Ярославский:

- Саша, обед! Идем перекусим.

В мастерской через стенку на столе была расстелена газетка с немудрёной закуской. В центре красовалась бутылка "Столичной". Я наивно решил, что это в честь моего выхода на работу, хотя выставлять должен был вообще-то я. В компании с ещё двумя художниками из этой мастерской выпили, перекусили.

На следующий день бутылку принёс я, но на столе их почему-то оказалось две. Ещё через три дня стала понятной нехитрая система: ко мне бутылки не имели никакого отношения - просто за обедом положено было выпивать "обеденную", а после семи часов вечера - "вечернюю". Я такого графика не выдерживал и отказался.

Свой первый заказ - оформление наглядной агитацией мебельной фабрики я сделал, как мне и было обещано, вместе с Петром Юрьевичем. Через два или три месяца я получил первую зарплату - тысячу рублей. Таких денег я ещё никогда не зарабатывал.

Ярославский

На комбинатовской Доске Ветеранов войны под фотографией Петра Юрьевича аккуратно написано тушью "Авраам Юдкович Ярославский", однако его принято называть Петром Юрьевичем. У него много прозвищ, на которые он не обижается: Пить Юрич, Губаренко (у него отвисшая нижняя губа, к которой вечно приклеена сигарета), а также Дон - в честь дона Корлеоне. Авторитет его на комбинате непререкаем и слово его весит гораздо больше, чем слова начальника цеха, главного художника или других довольно мелких начальников.

Ярославский - колоритнейшая личность. Он азартно играет в подкидного дурачка, в шахматы и в Красном уголке - в бильярд. Обязательно на деньги - по рублю. Иногда выигрывает, чаще проигрывает. Когда проигрывает - краснеет и нервничает, но игру не бросает. Он пьёт водку каждый день и по человеческим меркам - много, но никогда не бывает пьяным.

После стопки-другой водки любит рассказывать о прошлом:

- Вот мы с вами всё пишем "Вперёд, к победе коммунизма!" - а ведь вы его хрен когда увидите, тот коммунизм.

- А вы, Пётр Юрьич? - язвим мы.

- А я его уже видел, - невозмутимо сообщает Ярославский, - тут, в Львове, в 39 году. Мы когда в сентябре сюда пришли, старые деньги в первый же день были отменены, а советских рублей ни у кого не было. Да никто и не понимал, сколько они стоят. А у меня были! - он добродушно смеётся и начинает забавно рассказывать, чего и сколько он ухитрился выслать на родину, в российскую глубинку.*

- А вы кем тогда в армии были? - спрашиваю я

- Понятное дело, кем. Художником.

- А по званию?

- Рядовым, конечно, - пожимает плечами он.

В другой раз Петя тычет рукой в ветеранский значок, который красуется у него на груди:

- Саша, ты видишь этот значок?

- Ну, - не понимаю я.

- Вот тебе и ну. Этот значок стоит дороже, чем все мои ордена и медали, понял? Это же Шестьдесят вторая армия! Сталинград! Доходит? У нас там тыла не было - от Волги до немцев четыреста метров, всё простреливалось. И тыл и передовая - всё вместе было!

- А на фронте вы кем были, Пётр Юрьич - тоже художником?

- На фронте я был офицером связи, - важно отвечает Ярославский.

- А по званию?

- Рядовой, конечно. Рассказать тебе, как я на фронте в сорок втором году секретный пакет утерял?

- Расскажите!

Петя усаживатся поудобнее, прикуривает очередную сигарету и начинает:

- Это было в начале зимы сорок второго. Вызывают меня в секретную часть, вручают пакет и приказание - доставить куда положено. Я - пакет в полевую сумку, сумку через плечо и на дорогу - голосовать. Остановилась полуторка, залез в кузов, закутался в плащ-палатку - мороз тогда был отчаянный - и поехали. Через тридцать километров постучал ему по крыше, он остановил, я и соскочил с кузова. Всё. Он уехал, а я хвать - сумки нет!

- А куда делась-то? - не понял я.

- А х... его знает! - в сердцах отвечает Петя, - Может, на ухабах как-то с меня слетела, а может ещё как - не знаю.

- И что же вы?

- Саша! - в голосе Ярославского вдруг зазвучали интонации старого еврея - ты понимаешь, что значит в сорок втором году под Сталинградом потерять секретный пакет?! Так я тебе скажу - от трибунала до исполнения приговора и полчаса не пройдёт - поставят под стенку и шлёпнут. Всё! И бежать, Саша, некуда. Некуда!

- Так как же вы выкрутились?

- Как? Никак. Пошёл, доложил, что утерял пакет, прошу дать сутки на поиски. Мне дали - они же тоже знают, что мне бежать некуда. Я эти тридцать километров пешком прошёл и каждую кучу конского дерьма замерзшего руками разгребал - вдруг это моя сумка. И ни хрена не нашёл. Попрощался с друзьями, прихожу в секретную часть и докладываю - так и так, утерял, найти не смог. А там старшина сидел, хороший русский парень такой, спрашивает меня - а бутылку поставишь? Я говорю - так точно, а он в ответ на это мне:

- Ну и х... с ним, с пакетом, я тебе новый выпишу за бутылку.

Петя смеётся, потом задумывается и закуривает очередную сигарету.

С Петром Юрьевичем Ярославским мы дружили до последних дней его.

Богдан Братейко

1984-й год. В мастерской художественного комбината нас работает четверо: Игорь Наконечный, Володя Воловник, Богдан Братейко и я. Целыми днями из маленького транзисторного приёмника звучит музыка и слышна польская речь - мы слушаем на длинных волнах первую программу радио Варшавы. Всё-таки у поляков - абсолютно замечательная эстрада! У них ещё и замечательный кинематограф, но это другая тема. Мы слушаем Здзиславу Сосницку и Анджея Росевича, Яцек Лех выводит: "...Nie mialem prawie nic, a chcialem jej darowac swiat i czarno-bialy dzien rozlozyc na palecie...", и потом задумчиво "...Dwadziescia lat, dwadziescia lat..".*

За душу брало, чёрт возьми. Анна Янтар и Кшиштоф Кравчик, Чеслав Немен, Марыля Родович и бесчисленное количество других прекрасных исполнителей. Красивые рейсы на пароходах, уплывающие вдаль кавяренки и дочки рыбаков - песни сменяют одна другую и все классные. Особо я любил:

"To byl zwyczajny szary dzien,

Za scianoj dzieci glosny placz

I meza glos - usmiechnij sie,

Wiec ja poslusznie kszywie twarz..."*

Не помню уже, кто её пел, но я всегда подскакивал к приёмнику и прикручивал громкость посильнее.

Самая примечательная фигура в нашей мастерской - Богдан Братейко.

В комбинат приходит заказ - оформление мемориальных комнат Соломии Крушельницкой в музее Ивана Франко. На разведку посылают меня, как бывшего музейщика. Зам. директора Вира Лукьянивна Бонь долго рассказывает мне, какими работники музея видят эти мемориальные комнаты. С собранной информацией я прихожу в мастерскую, докладываю. Братейко впадает в состояние эйфории:

- Курва мать, хлопцi, як то всьо шьлiчно можна зробити! Ви розумiєте, я то всьо бачу! Зробити таку сецессiйну побiлочку, поставити якiйсь столик, на нього кинути пару старих театральнiх афiш i зверху такий елеганський капелюшок! Я то бачу!

Он возбуждённо закуривает сигарету и начинает расхаживать по мастерской:

- В мене в пiвницi лежать таки сецессiйнi трафарети - ляля! Саша, ти знаєш, ким був мiй батько?

Я отрицательно качаю головой. Голос Богдана приобретает торжественный тембр:

- Мiй батько, Нiкодем Братейко, був знаменитий маляр - його знала цiла вулиця Зiельона! То в мене вiд нього ще лишилися цi трафаретики - курва мать, отака купа! В пiвницi! Як то всьо красiво можна зробити!

На русском слове "красиво" Бодя делает ударение - наверное, для меня.

Так проходит часа два или три. Братейко успокаивается, потом задумывается. Закуривает, открывает фанерный шкаф с нашей одеждой и аккуратно присаживается на самую нижнюю полку, под пиджаки и рубахи - он так любит думать. Вьются колечки дыма:

- Хлопцi, я вам так скажу - нi хєра ми в тому музеї не заробимо! Дасть нам худрада по сорок шiсть рублiв за аркуш проекта - i всьо! Так менi хочеться то зробити - але нiчого не заробимо. Не знаю...

Терзания Братейко продолжались дня три. В нашей комнате он лидер. От заказа мы отказались, его сделала другая бригада.

И еще - о Соломии Крушельницкой. Во время обеденного перерыва в пельменной, что напротив гастронома "Оксана", мы выпили с Богданом по двести белой и закусили пельменями. Погода была хорошей, работать неохота и мы пошли прогуляться по Лычаковскому кладбищу, до которого - триста метров. Пришли к могиле Крушельницкой, на которой только-только поставили новое надгробие - бронзового Орфея.

Памятник мы увидели впервые и я, по своему обыкновению, начал что-то безудержно болтать, многословно рассуждая, что надгробие хорошее, вполне пристойная скульптура и вообще...

Богдан Никодимович долго молчал, слушая меня. Потом почему-то покраснел и начал неистово ругаться:

- Курва їх мать! Курва їх мать! Вона ж так просила - не ставити їй того на могилу! Та тi нашi зафойданi скульптори за грошi на могилу рiдної мами нас... Вона ж просила!! Пiшли звiдси, Сашко - я на то паскудство дивитися не можу! Посадили на гробi того - з яйцями i балалайкою!

Он даже прослезился от возмущения. Вытер слезу, махнул молча рукой, и мы пошли в мастерскую.*

Как-то раз, придя на работу, я застал Богдана сидящим в своем любимом шкафу и мрачно курящим.

- Привiт, Богусь, ти що такий невеселий?

Он снизу вверх посмотрел на меня:

- Знаеш, якась в мене полоса невезiння, шляк би її трафив!

- Що за така полоса, вiдколи, Богдан?

Он ухмыльнулся:

- Якщо вiдверто - як в тридцять дев'ятому роцi почалася, так i тягнеться по нинiшнiй день.

Смеялись.

Жили мы в мастерской дружно. Язык общения - украинский. Игорь Наконечный, обращаясь ко мне, изредка переходил на русский. Впрочем, и я себе это позволял. Случались забавные казусы. Сидим, обедаем, Воловник что-то оживлённо рассказывает о своей соседке:

- Ви розумiєте, хлопцi, тут вона бере свiй тазiк... - поворачивается ко мне и добродушно объясняет - Саша, тазiк - то така мидниця невелика.

Все грохают хохотом. Подавившийся бутербродом Братейко язвит:

- Владзю, то ти дуже мудро Сашковi пояснив, що тазiк - то є мидниця. Де б вiн знав, бiдака, що це таке - тазiк!

Уже в 90-е годы, когда я давно не работал на комбинате, городское телевидение сделало передачу о художнике Богдане Братейко. В начале передачи наш самый главный львовский тележурналист-искусствовед пространно объяснил, что у нас есть очень талантливые художники, есть менее одарённые, а есть.... Тут он долго подбирал выражение и сказал что-то о "зовсiм маленьких зiрочках, таких - ну дуже маленьких", после чего и представил нашего Богдана телезрителям. Мне стало обидно за Братейко, смотреть бездарную, как всегда, телепередачу расхотелось, но я честно дотерпел до конца, чтобы позвонить Богдану - это были дни празднования его шестидесятилетия.

Пережил юбилей он ненадолго: в гололёд умудрился попасть под троллейбус и через несколько дней скончался.

Я помню - у него был сочный бас и очень характерный классный местный говор.

Сборный пункт

В 1985 году мы отправляли Сергея в армию. Шла афганская война, все родители боялись отправки детей именно туда. Я говорил - куда пошлют, там и отслужит, родственники по линии Кристины выразительно крутили пальцем у виска и уверяли меня, что пошлют именно туда, куда я не хочу.

На сборный пункт мы пришли все вместе. Он был уже не там, на Шевченко, откуда уходил в армию двадцать лет назад я, а уж совсем на окраине, у чёрта на куличках. Сборный пункт был огорожен забором, за которым прохаживалсь важные прапорщики и офицеры с карманами, пухнущими от денег.

Команду, в которой был Сергей, построили, провели перекличку, мы вслушивались из-за металлической сетки забора. Из двадцати человек в команде девятнадцать оказались из отдалённых сёл области, львовянином был один Сергей. Тётя Ира (старшая сестра Кристины) начала плакать, её муж Генек решительно взял меня за руку и повёл к проходной. Как-то ему удалось договориться со строгой охраной, мы попали на территорию сборного пункта и там всего за сто рублей какой-то капитан клятвенно пообещал, что сын будет служить в саратовских степях. Капитан не обманул - Сергей прослужил там два года на авиационном полигоне.

Дарiя Iванiвна

Приблизительно в то же время я познакомился с Дарой (вот уже больше двадцати лет я уважительно называю её Дарiя Iванiвна, хотя она прилично моложе меня. У меня просто привычка такая - всех называть по имени-отчеству)*. Дара была в то время разведена и воспитывала сына. Все стены в её комнате заставлены от пола и до потолка книгами, граммпластинками и альбомами с марками, она сыплет напамять рубаи Омара Хайяма и четверостишия Степана Руданского - те, где он пишет о москалях.

С ней интересно разговаривать. Иногда неистово спорим. На свою и мою голову она когда-то где-то вычитала, что Тарас Григорьевич Шевченко не так вилкой пользовался или даже сморкался в чужие занавески. Говорит:

- Ясна рiч, Шевченко - генiй, але вiн не був iнтелiгентною людиною!

Я нервничаю:

- Дара, вибач, ну що ти говориш!? Ми ж його вважаємо засновником лiтературної мови - яке може мати значення, куди i як вiн шмаркався, чорт забирай!

Она мне в ответ:

- Ти мене не вчи Шевченка любити! Але - не iнтелiгент! Що, проста людина не може бути генiєм?

Что правда, то правда - её не надо учить любить Тараса Григорьевича. Дара и во времена дикого застоя, будучи членом партии, с глазу на глаз всегда говорила:

- Що стосується моїх переконань, то в мене є одне переконання - я є українська нацiоналiстка! А то все - таке... I не розповiдай менi про "золотий вересень" 39-го - особисто мою родину ви звiльнили тiльки вiд двох порядних фотелiв i фортеп'яно!

Я еще не сдаюсь:

- Я не знаю, чи може проста людина бути генiєм, чи нi, але Шевченко - не проста людина. Ну не можна же визначати iнтелiгентнiсть особи по її вмiнню користуватися виделкою!

- Чому? - непробиваемо осведомляется Дария Ивановна.

Сдаюсь.*


Наверх