Все дела, дела, все недосуг. Дед мой зарос бородой так, что стал похож на снежного человека. И вот приходит он в парикмахерскую, садится в кресло. Молоденькая полная женщина с интересом смотрит на него. Не каждый день такого мохнатого деда встретишь. А дед залихватским движеньем кладет на стол пятнадцать рублей и, шевеля седеющими жесткими усами изрекает:
— Девушка, сделайте меня красивым, даже если это уже невозможно!
В трамвае
В детстве я очень любила животных. Сейчас я их тоже люблю, но более сдержанно. А тогда, лет в пять, каждую кошку, которая попадалась мне, я норовила погладить. И все эти поглаживания закончились тем, что я подхватила стригущий лишай.
Как-то ехали мы с мамкой из кожного диспансера. Мама периодически отчитывает меня:
— Сколько раз говорила я тебе, не трогай кису...
А я почти не слушаю ее, все вспоминаются мне плакаты, виденные в коридоре диспансера. Я была тогда первоклассницей и восхищенно читала названия болезней, написанных огромными буквами. И вдруг я выдаю звонким голосом. На весь трамвай:
— Мама, хорошо, что у меня хоть лишай, а не врожденный сифилис!
Нам тут же уступают, и полтрамвая выходит явно не на своей остановке, предпочитая кампании лишайного ребенка пройти две — три остановки на своих двоих.
Много лука!
Пыльный уфимский вокзал. Жара ужасная! Я жду поезда. Ждать три с половиной часа. Грустно. Хочется пить. Попьешь, хочется в туалет — и так уже прошло два часа. Вдруг я понимаю, что хочу есть. Подхожу к ларьку, в котором торгует волосатый грузин, протягиваю ему деньги.
— Что вам? — спрашивает продавец.
— Пирожки с мясом есть? — отвечаю вопросом на вопрос.
— Есть только с мясом и с луком — отвечает грузин.
— Ну, давайте... — говорю я неуверенно. Странновато звучит — «с мясом и с луком».
Беру теплый, мягонький пирожок, сажусь на лавочку. Откусываю. Мяса — ищи-свищи — не найдешь. Подхожу к ларьку, говорю грузину:
— Почем один лук?
Он глубоко оскорблено восклицает:
— Дорогая, зачем обижаешь! Почему одын лук? Много лука!
Что тут скажешь? Лука действительно много...
—Давайте еще один пирожок — дружелюбно сказала я — с картошкой есть?
—Только с чесноком и с картошкой...
Садитесь, садитесь...
Раннее утро. Я еду в трамвае. На удивленье забит вагон. Сиденья все заняты, а в проходах настоящая борьба за выживание. Полная кондукторша удивительно непринужденно протискивается между задыхающимися от духоты людьми. Я стою ужасно неудобно, на мне почти лежит высокий, как жердь, старичок, ухитряющийся читать в этой давке газету. Впрочем, чего ему, при росте два метра можно и почитать! Меня начинает медленно, но верно тошнить, голова кружится, и вообще я чувствую себя, говоря мягко, неважнецки. Моя остановка еще далеко, а вид у меня, видимо, такой, что не заметить, что мне нехорошо невозможно. И замечает это сидящий парень, лет двадцати пяти, не более. Долго смотрит он на меня, оценивает мое состоянье, а потом вдруг резко подымается со словами:
— Садитесь!
— Да нет, спасибо, я постою... — неуверенно отказываюсь я.
Но парень настаивает:
— Вы садитесь, садитесь, вы не думайте, что места уступают только молодым и красивым!
Лопухи
У дороги растут огромные темно — зеленые лопухи. Они растопырили свои огромные пыльные листья, как любопытные поросята — уши. Много лет они растут здесь... Я шла мимо знакомых лопухов, но не по дороге, а по поляне. Босая, с распущенными волосами, шагала вперед бесцельно, куда глаза глядят.
Предгрозье... Душно... Дурманит терпкой горечью полынь... Голова налилась свинцовой тяжестью... Туча расползается сплошной бесформенной массой по небу. Все замерло. Я остановилась, охваченная беспощадным пламенем ромашек и лютиков. Я жду дождя. Земля томится и тоже ждет влаги, как женщина ждет прикосновенья мужчины. Воздух полон какой-то необъяснимой, тихой страсти ожидания.
Первый порыв ветра. Сильный, напористый, он нежно, но твердо положил траву на землю. Всколыхнулось душистое разнотравье, открывая седые полынные пряди. Второй порыв ветра принес горсть капель. Снова все стихло на несколько минут. Покорно склонились травы, ивушка окунула гибкие ветви в ручей, муравьи попрятались. И только лопухи все так же беззаботно, наивно топорщили свои зеленые уши, не видя опасности.
Громыхнул гром, раскатился в темной бездне. Гулким звоном застрочили капли. Ветер взвыл и с новым ожесточеньем бросался на горы, на деревья, на цветы.
«Тук-тук...», «Цок-цок-цок...». Сыпал с неба крупный град. Льдинки сплошной белой стеной летели вниз. А лопухи хлопали мясистыми листьями в каком-то граничащим с безумием восторге. Им было не страшно.
Схлынула гроза. Поблескивала в лучах воцарившегося солнца, жидкая грязь дороги. Взъерошенная трава и листья старых осин горели не обсохшими слезами неба. Я обернулась. На обочине дороги, на изломах грубых толстых стеблей сочились светло — зеленой, полупрозрачной кровью лопухи. Изорванная в клочья дождем и градом плоть их листьев, почему-то вызвала во мне чувство тоски. А ведь они могли спрятаться, могли тоже прижаться к земле, как трусливые лютики и ромашки, но они хлопали стихии в зеленые ладоши, они слились восторгом с этой грозой, были счастливы и... погибли счастливыми...
Рассвет
Начало июня, теплое, как ласковые бабушкины руки, глядящие по голове... Занимается рассвет, больной, бескровный, чуть цедится сквозь грязную марлю туч. Городок дышит запахом мокрого асфальта и листьев, сбрызнутых росой. В тени берез проходит девочка, завернутая в простыню, которая вся в кровавых пятнах. Сквозь плотный золотистый загар проступает восковая бледность, темные волосы падают на обнаженные смуглые плечи, худые, по-детски острые. Девочка подходит к дому, открывает ворота, заходит во двор и падает в кучу все еще душистого прошлогоднего сена. А над ней — небо. И небо это, со всеми его переливами, от голубого до пурпурного, отражаются в распахнутых детских глазах...
А рассвет все смелее овладевает небесами. И небеса покоряются, как покоряется женщина, ласкам мужчины, впуская в себя весь жар встающего солнца, сияя ослепительно прекрасной синевой, в кроваво-красных разводах...
И никто не услышит слов ребенка:
— Меня больше не будет...
Но она останется, вопреки всем «невозможно». Останется и каждый день, закрывая глаза перед тем, как уснуть, станет говорить себе:
— Этого никогда не было, это приснилось мне. Завтра я проснусь и пойму что это всего лишь плохой сон...
Топор
Стояло жаркое лето. На воду было больно смотреть, так она горела от лучей. Мы с дядей стояли за домиком. Он курил, я собирала в алюминиевый тазик щепки для печки. К нам подошел дед:
— Нужно дров наколоть — сказал он повелительным тоном и удалился, шлепая себя по плечу, стараясь отогнать назойливого овода.
Дядя недовольно покряхтел, бросил окурок в траву:
— Пупок, принеси топор.
Я накуксилась, что он опять назвал меня этим обидным прозвищем, но все-таки пошла. Мне было тогда года три, и ростом я была от горшка два вершка. Топор для меня оказался неподъемным инструментом. Но все же упорно ухватила ручонками за топор и, шатаясь, потащила к дяде. Пока донесла, совсем выбилась из сил, но гордость за сделанное одолела мое детское сердце и я подняла топор выше, чтобы во всем великолепии предстать перед дядей. Я помню, как он обернулся на мое счастливое: «Держи!», помню глаза его, наполненные паническим ужасом и дикий неистовый вопль боли. Топор я воткнула ему прямо в ногу, чуть выше колена.
Прошло несколько минут. Он извлек лезвие и, баюкая ногу, сказал обречено:
— Корявая ты, обе руки левые, кому расскажи, — не поверят!
— Я нечаянно! — плакала я
— Щас как приласкаю тебя топором нечаянно! — буркнул он, уже беззлобно.
После этого случая дядя не просил меня принести ни топор, ни пилу, ни даже иголку.
Сосна
Прямо на отвесной скале, вопреки всем невзгодам, уцепилась корнями сосна. Сколько лет ей, никто не знает, только нет в нашем городке человека такого, кто бы помнил ее молодой сосенкой с неокрепшими веточками. Все знали ее, как могучее дерево с массивным корявым стволом и темно-зеленой шапкой жесткой, душистой хвои. Она росла прямо на камнях, и узловатые корни ее омывали дожди и сушило солнце, но сосна все равно горделиво возвышалась над дорогой, ведущей в сады.
Я тоже помнила эту сосну с детства и не представляла себе эту скалу без раскидистого дерева. Что-то в ней было мне близкое, знакомое, дорогое, — наверное, неудержимая воля к жизни — она обнимала камни корнями и баюкала их шелестом своей кроны.
Однажды ночью разыгралась страшная гроза. Даже старики не видали подобной бури на своем немалом веку. Стонал старый лес, ветер визжал, словно раненая собака, ломались с хрустом деревья, молния безжалостно рассекала плоть неба. К утру все рассеялось. Ясное, чистое стояло утро, природа, словно в насмешку над ужасом ночи, подарила такой ослепительный рассвет. Только слезы росы горели на помятой траве...
Я бежала по дороге, и все более одолевало меня беспокойство. Что-то случилось, я знаю, я чувствую...
Сосна лежала посреди дороги, опаленная хвоя источала своеобразный горьковатый аромат — аромат смерти... Молния разбила ее надвое. Расщепленный надвое ствол все еще возвышался на скале, указуя в небо, другая половина сосны лежала у моих ног — в грязи, в глине. И глина, обрызгавшая пышную темно-зеленую хвою была от бликов рассвета красной, как кровь...
* * *
Прошло пять лет, и я снова вернулась в этот маленький городок. В жизни моей случилось очень многое. Я шла по той самой дороге, на которой увидела в то утро разбитую молнией сосну.
Пусто было на сердце, безысходно. И не потому даже, что я боялась смерти, которую пророчили мне доктора — просто душа болела так, что я разучилась петь и могла только плакать, стонать о боли. И вдруг я подняла глаза наверх, туда, где прежде росло дерево, и поразилась. Тот обломок ствола, торчащий из скалы обугленный и мертвый, теперь исчез под буйной зеленью молодой поросли. Сосна жила, она дала новые побеги и тянулась к солнцу... И я в эту минуту жила вместе с ней и вбирала кожей поцелуи солнечных лучей, и радовалась бесплотным касаньям ветерка, и улыбалась впервые за пять лет, как в детстве. Когда жизнь кажется вечной...
Дорогой Иван!
Это было в советское время, когда еще не зазнавшиеся окончательно певцы, ездили с гастролями по маленьким городкам, вроде нашего. О том, что на празднование ста девяносто девяти лет завода приезжает знаменитый певец Кобзон, знал весь город. Но в тот день, когда должен был Иосиф почтить нас своим присутствием, директор завода уехал в срочную командировку и торжественную речь поручили произносить только-только назначенному на место главного инженера, Марокину.
И вот долгожданный день наступил. Кобзон спел много песен, ему долго аплодировали. На сцену поднялся Марокин, начал было говорить, как вдруг сломался микрофон. Пока его починили, бедный инженер так разволновался, что, пожимая руку Иосифу, сказал:
— Дорогой Иван!
Раздался взрыв хохота. А когда он стих, Марокин, потерявший бумажку, где написано было «Приезжай на следующий год, на юбилей в наш завод!», сказал:
— Приезжай на прошлый год в юбилей на наш завод!
Теперь уже хохотал сам Кобзон. После этого Маркин никогда больше не выходил на сцену. А директор завода, которому рассказали о случившемся, в благодарственном письме отписал Кобзону:
«Спасибо тебе, дорогой Иван, что приехал на день рожденья нашего завода...»
Купанье на выживание
Две недели как приехал я в родную деревню. Несмотря на то, что в городе живу уже больше двадцати лет, сохранилась во мне тяга к русской бане, к можжевеловым веникам душистым, к чаю с травами и к купанью в ледяных водах Северной Двины.
Природа уже вздыхала ноябрьскими заморозками. Порошил беленький, жесткий снежок. Темнело. Банька наша стояла прямо на берегу реки, рядом с мостом, с обоих концов которого установлены были два фонаря. Поддав так, что чертям тошно стало, напарившись вволю, я с криком: «Эх, хор-р-рошо!», голышом выскочил из бани и сиганул в воду. Вынырнув, услышал женские голоса. Смеясь и переговариваясь, освещенные фонарным светом, шли три бабы. Я затаился, замер, решив подождать пока они пройдут. Но тут женщины остановились, одна из них спустилась по насыпи вниз и присела в зарослях ивняка по малой нужде. А я стоял по грудь в воде, которую у берега уже схватывало тоненьким ледком. И подумалось мне, что если еще минуты три так простою, то больше двух детей, которые у меня есть на сегодняшний день, не смогу я сделать больше, даже если очень захочется.
А тем временем, пока думал я эти печальные думы, вторая повторила действия первой все в тех же зарослях ивняка. Я что-то напевал про себя, перебирал ногами, терпел. Но когда и третья баба стала спускаться по насыпи вниз, я понял что все — это последний вечер, когда я ощущаю себя мужиком. И такая тоска меня охватила от этого осознанья, что я выскочил на берег с диким ревом. Бабы завизжали, а та, что успела спуститься, вспорхнули вверх, словно птички, и бросились наутек. А я, ежась от холода, похрустывая подмерзшей травкой, побежал в баню.
На следующий день, у той самой насыпи, под мостом, собралось полдеревни. Те бабы, которых я вчера пугнул, наперебой рассказывали.
— Вышел из воды-то, распухший, синий весь, в тине...
— Я его спрашиваю: «Что, Федь, не лежится тебе там?», а он в ответ: «За корову тревожусь. Отелилась ли?"...
— Перепугались мы страшно, а он вопить начал, а бежать за нами не может...
Я улыбнулся в бороду, слушая эти россказни об утопленнике, и пошел пить чай с малиной — лечить простуду.