Хомченко Андрей Николаевич. Дневник писателя. 1

... они умирают медленной смертью. Они варят траву. Они едят глину, смешанную с растениями, - так писала газета "Правда": "Они едят глину, смешанную с растениями, чтобы заполнить желудок и избавиться хотя бы на миг от чувства страшного голода".

Пустоту не обманешь.

Я шёл по Москве и я не узнавал Москвы: в ней было что-то от трупа.

Будто влажная гангрена поразила оттаявшую после обморожения столицу - чёрная, страшная, гниющая плоть города, мерзость холодных туманов, слякоть. Снег, смешанный с грязью, чавкал под ногами и лица редких прохожих были такие же - грязной кашицей.

Я шлёпал по лужам.

Со всей беззаботностью, свойственной юности, я шлёпал по лужам и азартно черпал их содержимое своими прохудившимися ботинками.

Моим подмёткам хотелось есть.

Как и мне, им хотелось картошки, подсолнечного масла, хлеба.

В голове роились тысячи замыслов, - гиперболоидные лучи и прекрасные марсианки.

Меж тем в Кремле - за стенами из красного кирпича - лысенький вождь стучал по коленке преуспевающего английского фантаста: А вы приезжайте к нам, батенька, лет через десять.

И ещё один, - этот в чёрном партикулярном костюме, полосатой жилетке, галстуке, - я помню, вещал не единожды с думской трибуны:

- Дайте государству двадцать лет.

Удивительная страна, в ней всегда невозможно жить, надо приехать чуточку позже.

Однако...

Нет, решительно не обойтись писателю без дневника, лезут и лезут всякие мысли в голову, в какую книжку их вставишь? мигом вымарает цензура.

Нет, нет, - без дневника невозможно, - немыслимо!

Я отправился в магазин канцелярских товаров и за несколько миллиардов купил тетрадь в коричневой обложке из дерматина, разлинованную мелкой клеточкой.

Добрался до дома, уселся за письменный стол, по старой ученической привычке погрыз колпачок шариковой ручки и сделал первую запись:

Видел Олешу, чудно общались. Он только что из Самары. Там всего два трамвая. Один ходит по маршруту "Площадь Советская - тюрьма", второй попадает к тюрьме от площади Революции.

* * * * * * * * *

В мои руки попал дневник.

Ничего удивительного в этом нет, - открыл верхний ящик стола, и вот он лежит, пожалуйста: общая тетрадь в обложке коричневого дерматина, - я вёл его в двадцати- (тридцати-, сорока-) летнем возрасте.

Так что ничего сверхъестественного не случилось, ничего такого, чтобы из ряда вон.

Просто многие романисты начинают так: При странных и загадочных обстоятельствах попали ко мне эти записки, к сочинению их я отношения не имею, этим, кстати, и объясняется явная неряшливость письма и сбивчивость изложения материала. Я-то писатель изрядный, но произведение не моё, а такого-то, - вот и случился литературный конфуз - ибо писавший сие был болен, жуткая неврастения, чему и подтверждение есть: случившееся вскоре самоубийство.

Но я - Хомченко Андрей Николаевич - здоров.

Я дожил до глубоких седин и собираюсь прожить ещё без малого вечность, - мне подобные ухищрения ни к чему.

Я не собираюсь отказываться от авторства.

Не отрекаюсь ни от единого своего слова, пусть и рождённого впопыхах или вызванного минутной эмоцией.

Больше скажу: они мне все очень нравятся.

Люблю, знаете ли, усесться в мягкое просторное кресло - ещё лучше прилечь на диван - и читаю, читаю, читаю запоем.

Поэтому готовя свои воспоминания к изданию, а я решительно настроен их опубликовать, я не только ничего не вычеркнул из дневника, - напротив, многое присовокупил.

Ибо при всей non-fiction ценности данных заметок, пробежавшись по ним свежим взглядом, я - к ужасу своему - не обнаружил в рукописи и намёка на сквернословие.

Представляете?

На триста страниц - ни одного "идите в жопу, земляне"... по нынешним временам просто немыслимо.

Хорошо, вовремя заметил оплошность, - вставил и седалище, и гулящую женщину, и самку домашней собаки. Да так ловко, что уже и не разберёшь где аутентичный текст, а где наслоения позднейших эпох.

Впрочем, не важно.

Не имеет значения.

Единственное, что имеет значение - это дом.

Дом, утопающий в розах.

И девушка на крыльце.

* * * * * * * * *

Дом утопал в розах.

Был - как и надлежит утопленнику - синюшного цвета, и склонялась над ним ветла, будто пляжный спасатель над вытащенным из воды бесчувственным телом, примеряясь как бы сподручнее сделать искусственное дыхание, - целовать мертвеца рот в рот.

Возле дома рос сад, яблоневые деревья стояли, обвешанные, как бабы сиськами, крупными плодами, и дальше - покуда хватало глаз - виднелись поля, сады, виноградники, и даже там, где глаз уже не хватало - за горизонтами, - колосились поля, шумели листвой сады, с тяжким звуком падали в траву круглобокие яблоки, ибо климат в здешних краях сущая благодать, выражаясь географически, умеренно континентальный: много солнца и вволю воды. Осадки зимой ложатся снегами, вёснами грохочут громы и льются на землю роскошные ливни, летом сонные дождики прибивают пыль, ртутный столб редко когда поднимается выше назначенных богом миллиметров...

С другой стороны, зачем это нам?

Нам всего-то и надо было, что рассказать о Грише Малыгине... - яркий пример того, как одно неосторожное слово может повлечь за собой всякий сор -

Но ведь и без дома никак нельзя, герой наш отнюдь не бомж.

А давайте отправим его путешествовать, - как говорится, бутылка позвала в дорогу...

Не в том смысле, что вывалился Гриша из кабака и ноги сами несут его, куда ни попадя, нет. Всё намного прозаичнее, - море, в волнах выловлена рыба-молот, среди кишок и плавательных пузырей обнаружена бутылка с запиской, взволнованные рыбаки, энергично шевеля губами, с трудом разбирают порченные водой строки эпистолы: прощевайте, милые детки, видно ваш папка нашёл свой конец на такой-то широте, далее неразборчиво, люблю, целую, не поминайте лихом.

И вот мы в поисках капитана Гранта, позади Патагония и Австралия, родина каторжан, мы где-то на островах, ночь - хоть выколи глаз - жирная и чернильная, а, впрочем, есть и звёзды...

И глядя в небо, по-праздничному иллюминированное светодиодными лентами незнакомых созвездий - мы мечтаем напропалую:

дом утопает в розах

на крылечко выходит девушка с лейкой

поливает розовые кусты

бутоны, трогательно стесняясь, раскрывают навстречу солнцу свои нежные лепестки,

девушка улыбается, - утро

... сомнительны, доложу я вам, эти мечты.

Из источников, заслуживающих доверия, нам доподлинно известно: Плох тот солдат, что не мечтает стать генералом... ну, так Гриша и не солдат.

А офицеру можно, офицеру простительно.

О чём ещё мечтать офицеру после стольких лет медвежьих углов, после забытых богом гарнизонов в пыльной тоске Оренбуржья, и ледяного дыхания Ледовитого океана, и гнилых миазмов болот, - ну, конечно, о домике, утопающем в розах, о юной девушке с лейкой...

Мечтать непростительно никому:

из тьмы, - из чернильной непроглядности ночи, - выскочил воин-маори, стремительное существо, татуированное горелой древесиной, удар - и нефритовый топор размозжил капитану Малыгину голову... вернее, не капитану, Родина официально отказалась от присутствия войск на островах, - наших военных здесь нет -

есть член экспедиции Русского географического общества, кандидат каких-то наук, чей интерес к бокситовым месторождениям - измышления и пропаганда, он здесь собирает ракушки, беглым карандашом зарисовывает в блокнот портреты аборигенов,

- антропологи с некоторыми оговорками относят их к Homo sapiens, ошибаются коллеги, это чистые ящерицы, ну разве прямоходящие, - я вам как учёный говорю.

И я, как учёный, против того, чтобы боевой топор маори, великолепный топор из нефрита с рукоятью, покрытой спиралями и рыбьей чешуёй, размозжил мне голову.

Быстрый шаг в сторону - смертоносное оружие со страшной силой обрушивается на дощатую дверь бунгало, выламывая в ней огромную дыру, - и несуществующий капитан отсутствующего спецназа неуловимым движением отрывает дикарю голову - будто некрупной рыбке, скажем, мойве холодного копчения, - без чувств и эмоций.

С тем чтобы никогда более не вспоминать и не думать об этом маленьком происшествии.

Ведь для чувств и эмоций - для воспоминаний - у солдата есть совершенно другое:

Домик, утопающий в розах,

девушка с лейкой, выходящая на крыльцо...

это очень важно, - единственное, что имеет для солдата значение - знать: где-то есть этот домик, куда он может вернуться,

есть любимая девушка, которая его ждёт...

Даже если её - покамест - у капитана Малыгина нет.

* * * * * * * * *

Люблю весну.

Трава зеленеет, птицы орут, солнышко светит.

Солнышко светит и - если честно - ничего мне больше не светит.

Ни с Русланой, ни с Любой Звонковой.

Разве что с Таисией Львовной, главной бухгалтершей.

- Андрей Николаевич, вы совершенно не способны считывать знаки, магические знаки, начертанные на тверди небес.

И пожирает моё тело очами и во взгляде её присутствует некий намёк.

- Каюсь, Таисия Львовна: не способен.

Да, я слышал, - в каком-то катрене Нострадамус предсказывал: И будет сдан квартальный отчет, и будет бутылка водки...

Но так для этого не надо быть великим пророком.

Всё дальнейшее - руки мои, жадно сжимавшие ваши роскошные прелести, шёпот на розовое ушко - это был не я, Львовна.

Нет, нет, клянусь.

Затмение и нечистая сила.

Дьявол с рожками, Мефистофель.

Оно вам надо увлечься нечистою силою?

- Ах, Николаич, - вздыхает в ответ бухгалтерша, и колышутся шторы - надуваются алыми парусами несущихся к берегу каравелл - трепещут, будто белые флаги, выброшенные гарнизонами желающих пасть крепостей. Пока Павел Петрович, директор, не сменит ткань портьер на пластиковые жалюзи: не любит сквозняков наш начальник, он от них простуживается.

* * * * * * * * *

Рыжий прожигатель жизни, балбес и шалопай, - вот мой герой.

Вот о ком бы я рассказал с удовольствием.

О подруге его, - декламаторше, чтице с эстрады испанской поэзии - в чёрном облегающем платье, с розой цвета бордо в волосах.

Об их любви, о вспыхивающем мгновенно чувстве: огненных взорах и жгучих страстях. О жуткой непоправимости леденящих размолвок. Об исступлении примирений, о порывах, объятиях, единственном поцелуе, пламенеющем на устах, - вот моя излюбленная история.

Как говорится, писал бы и писал.

Однако я недостаточно тонок для душевных перипетий.

Если бы пришельцы похитили меня с целью изучить нашу цивилизацию, они бы составили о человечестве самое превратное впечатление.

Представляю:

На моей голове шлем, какие-то датчики, провода.

Щуплый зелёненький инопланетянин в блестящем серебристом комбинезоне докладывает такому же зелёненькому, но габаритами чуть крупнее:

- Информация с носителя скачана. Вокабулярием аборигенов овладели. Мы готовы к высадке.

Тот, что крупнее, важно даёт команду:

- Приземляемся.

И вот космический корабль зависает над центральной площадью моего города, неспешно спускается, мягко касается бетонных плит.

Вокруг тарелки мгновенно собирается толпа зевак.

Открывается люк, в проёме появляется пришелец. Он радостно улыбается, машет рукой и торжественно приветствует собравшихся:

- Идите в жопу, земляне,

Нет, положительно обманчивое представление получили бы о нас инопланетяне, если бы связались со мной.

* * * * * * * * *

Где-то на островах - в зоне бокситовых залежей - на дощатом помосте у входа в бунгало (первая линия, вид на океан, спутниковое телевидение, WI-FI) горничная отеля, пришедшая убраться в номере, нашла нефритовый топор маори великолепной ручной работы. Рядом с искусно сделанной вещью в луже крови лежало обезглавленное тело.

Истошный крик девушки пронзил дремотную утреннюю тишину.

Мигом набежали люди - встревоженный персонал и взволнованные постояльцы.

Тотчас же обнаружили закатившуюся под лестницу голову жертвы.

По ней и опознали мистера Анара Моана, аниматора, - для пущей экзотики он пугал туристов зверской рожей и обезьяньими ужимками по контракту с гостиничной администрацией.

Местные власти мгновенно объявили план "Перехват", - в воздух поднялись вертолёты, в море вышли эсминцы, 6-й флот США нацелил ракеты на страны, богатые нефтью, - словом, было сделано всё возможное для тщательного непредвзятого расследования.

Принятые меры дали немедленный результат, - по горячим следам полиции удалось задержать убийцу.

Им оказался плюгавый дедусь - шорты и фотоаппарат - немец.

Я согласен с властями, он убийца.

Иначе нам пришлось бы годами рыть носом землю лишь затем, чтобы с горечью констатировать: ни единой зацепки, дохлое дело, висяк.

Оно нам надо? - конечно же, нет.

Нам надо наказать преступника, чтобы свершилось правосудие, чтобы справедливость торжествовала.

Поэтому я согласен с властями, этот безобидный на вид старичок - убийца.

Ишь как ловко замаскировался: губы дрожат, ладошки потеют, шепчет испуганно "это не я, это не я"... - расстрелять злодея.

* * * * * * * * *

В реальном мире жить трудно, - выжить почти невозможно...

Идёшь по лесу, и вдруг из кустов медведь... - это если в наших широтах ходишь.

А ну как южнее занесёт, в джунгли, - вообще, жуть.

Сразу не скажешь... увидишь ли птичку, - яркая, пёстрая, будто радуга спустилась на оперенье, палитра художника ожила, с катушек слетевшего импрессиониста. Неудержимая, прущая отовсюду зелень и пятнами орхидеи - не где-то в ногах - а прямо перед глазами. Лимонный, янтарный, розовый, - и столько дерзости в красках, что впору застыть потрясённым...

- словно, отправился на вернисаж, потрепаться с приятелями, потолкаться в тусовке, а тут оказывается гений -

И стоять отрешённо средь сутолоки, забыв обо всём, опешив, - глядеть на это чудо, удивлённо разинув рот.

Разинув по возможности широко... так быстрей и надёжней:

наглотаться сырого воздуха,

- а с ним микробов и вирусов -

всякой дряни, которой в избытке в здешних миазмах,

чтобы рухнуть на землю, корчась приступами лихорадки...

Видишь? - и здесь жизнь:

Бактерии и грибоподобные работают без перерывов, гниёт, разлагается растительный мусор, полчища мелких жуков, тараканов, термитов, гусениц, всё в движении, всё шевелится и копошится, неутомимо точит, грызёт, истирает в труху, переваривает, спеша насытиться, урвать своё, чтобы тотчас же сдохнуть,

Питательные частицы без промедления передаются дальше, едок становится пищей, - это реальный мир, он так устроен.

Лимонный, янтарный, розовый... в нём буйство и свежесть красок, с преобладанием, конечно, зелёного: мхи и лишайники, гирляндами вывешенные лианы, лохмотья папоротников свисают фестонами, - зелёный неистощим.

Шатром он висит над землёй, сплошным непроницаемым для солнечных лучей балдахином,

- под ним или ночь, или сумерки... дня нет -

Хочешь солнца, тянись вверх, - сотни метров и лет понадобится, и фарт, и стечение обстоятельств, чтобы вырваться, чтобы пробиться к благодатному свету... и впитывать этот свет, лишь себе заграбастывать этот свет, разрастаясь густой и обширной кроной, сплошным покровом покрывающий джунгли... это реальный мир, он так устроен.

Лимонный, янтарный, розовый, - невероятно зелёный - и красный: огненно-красный, в крапинку.

Смотри на красный внимательно, это трупные лилии,

- ближе не подходи, от них несёт, как из выгребной ямы, -

Ловко кем-то придумано, специально для опыления: мухи предпочитают дерьмо, вот цветок и воняет, на столь аппетитный запах мухи непременно явятся... это реальный мир, он так устроен.

Вглядись в него, - видишь? - не в воздухе повисли лилии, мёртвой хваткой вцепились в деревья, опутали, запустили внутрь корешки, тонкие прочные бесцветные нити,

червоточинами, мельчайшими трещинками, незаметными глазу ходами лезут вглубь, в толщину, разрывая живую ткань, впиваются в самую сердцевину и тянут, жадно сосут соки, - ярко-красные в крапинку паразиты... это реальный мир, он так устроен.

Гибкие, ловкие, стремительные оплетают могучие стволы деревьев юные побеги фикусов, и задыхаются исполины в удушливых объятиях, усыхают, гибнут, вьюны карабкаются по ним, как по опорам, всё выше и выше, к свету, к солнцу...

Где-то там - наверху - должно быть солнце.

Непременно.

Просто снизу его не видно.

Снизу, сколько ни вглядывайся, - сплошная зелень.

Непроницаемый полог.

Сумерки.

В зелени, в полутьме, в кромешной лиственной гуще, что-то трещит, и жужжит, и завывает, раздаются щелчки и визги, - что-то там, несомненно, есть...

- но что? -

не разглядеть.

Если успеешь заметить хотя бы мелькнувшую тень, - считай, повезло.

Если ещё способен считать, считай, что родился в рубашке, - значит, это не ты, не твой отчаянный вопль пронизал ужасом джунгли.

Кто-то другой издал жуткий предсмертный хрип, когда с треском рвалась яремная вена, и с шумом хлюпала кровь, вгрызались клыки в дёргающуюся агонией плоть, рвали по живому мясо.

Смотри, леденея сердцем, - видишь? - затихло поверженное животное.

Крупная пятнистая кошка когтем разрывает ему брюхо, оттуда, как из дамской сумочки, вываливается требуха. Кошка уткнулась в тушу, чавкая и урча, пожирает добычу.

Оторвалась на миг от трапезы, подняла окровавленную - в липкой свежей крови - морду, глядит мутным взглядом:

- Тебе чего?

- Ничего, я тут так, волей случая, занесло...

* * * * * * * * *

Трудно жить в реальном мире.

В придуманном - куда легче.

И начинаешь придумывать: Не построить ли дом? Не оградить ли город стеной? Не провести ли в жилище канализацию и водопровод? - придумываем и придумываем.

И потом - живя в городе своей мечты -

Где днём и ночью электрический свет,

Где тёплый толчок и не заканчивается пластиковая еда,

Где подруга твоя с силиконовыми губами,

Где... и вдруг станет мучительно тошно в четырёх стенах,

в мире осуществлённых фантазий.

И рванёшь наружу,

Прочь с заасфальченных улиц,

Глотая распахнутым ртом изгаженную бензиновыми выхлопами атмосферу, - туда, туда, - в прекрасный и страшный реальный мир.

Выбежишь за крепостные стены - окажешься за чертой города - глянешь вокруг: дерьмо в отстойниках. Оно же не исчезает, оно накапливается.

Если хочешь это закон:

Человеческое дерьмо накапливается по экспоненте.

И ты понимаешь:

Придуманный мир стал реальностью.

Смрад и фекалии - такова данность.

И хочется придумать другой мир, -

Где трава зеленеет и солнышко,

Где идёшь по лесу и вдруг из кустов медведь...

Или крупная пятнистая кошка... откуда-то сверху... если успеешь заметить.

* * * * * * * * *

... и теперь, когда миры перепутались,

Когда они окончательно перемешались,

Даже не знаю с чего начать.

Может быть, так:

МЕНЯ НЕ ПЕРЕСТАЁТ МУЧИТЬ ЧУВСТВО ВИНЫ...

Малыгин

Меня не перестаёт мучить чувство вины.

Если бы я в тот день был рядом, Президента бы не убили.

Но меня рядом не было. И Джон Фицджералд Кеннеди, тридцать пятый президент Соединенных Штатов, погиб. Ничего не изменишь.

Я отхлебнул из стакана.

Тоска.

Так сложилось, стечение обстоятельств, это не моя вина.

Будь я рядом в тот день, Джон поил бы меня молоком из бутылочки с соской, пел колыбельную у люльки моей или же менял мне подгузники. Но не разъезжал, не разъезжал по городу в этом долбанном кабриолете, нет!

Я родился 21 ноября 1963 года, в СССР.

Город Донецк.

Роддом семнадцатой гор/больницы.

Но Кеннеди поехал не ко мне, а в Даллас (штат Техас).

Там его и убили, - всего не предусмотришь.

Это не моя вина.

* * * * * * * * *

Чёрный бронированный лимузин, мягко шурша шинами, притормозил у здания Областной администрации. Из передней дверцы, как черт из табакерки, выскочил Джейк. Сквозь чёрные стекла солнцезащитных очков не видно его взгляда. Должно быть поэтому, демонстрируя мне рвение и профессионализм, Джейк стал поворачивать своим массивным лицом вправо-влево. Вправо-влево. Вправо-влево. Джейк - исправный служака. И неплохой парень, хотя и туповат в общении. Многие прочат его моим преемником. Я не возражаю. Лет через пять из него получится толковый специалист, а я... Я, наконец-то, смогу со спокойной совестью удалиться на покой и заняться любимым делом. Например, выращивать томаты и картофель на дачном участке. Да мало ли любимых дел у пенсионера... - капусту могу посадить...

Я осмотрелся. Площадь была пуста. Лишь в глубине бульвара, примыкающего к ней, мужчина с брюшком в дорогом спортивном костюме выгуливал собаку, питбуля, - Четвёртый, пса под контроль. - Есть. - да со стороны проспекта Хмельницкого молодая мама катила коляску в нашем направлении. Из наушников сыпались доклады:

- Первый. У меня чисто.

- Второй. Чисто.

- Третий. Чисто.

Ну, с богом, Григорий Александрович.

- Внимание всем. Мы выходим.

Открыв дверь, я одновременно ставлю обе ноги на асфальт и следующим движением выталкиваю себя из машины. За мною, тяжело дыша, вываливается из салона грузное тело Председателя. Мы движемся плотной группой, я впереди, чуть справа, в центре Председатель, Джейк замыкает.

Я люблю свой город. Но сегодня он мне не нравится. Не нравится и всё тут. Эфир не нравится, убаюкивающе молчаливый. Пустая площадь. Эта молодая мама с коляской и то, что она уже в тридцати шагах от нас. Не будь Председателя, всё было бы наоборот. Я был бы счастлив от тишины и присутствия этой сероглазой шатенки, грудастой и симпатичной в лице дамы, выверено ставящей длинные стройные ноги в туфлях на высоком каблуке, и даже цветная татуировка на правом плече, причудливая бабочка с чешуйчатыми крылами, даже детская коляска... стоп! у неё бёдра не рожавшей женщины. Она не рожала!

Почувствовав на себе мой взгляд, "Мама" лёгким кокетливым движением поправила несуществующий изъян прически, и тотчас из коляски раздался захлёбывающийся плач грудного ребенка.

А ведь нагнётся сейчас к коляске, достанет оттуда автомат, даже доставать не будет, нажмёт на спусковой крючок и всё. Три трупа с дырками в теле, доктор для проформы пощупает пульс и привычно засвидетельствует смерть, ещё одна страничка в методическом пособии для служебного пользования.

Лучезарно улыбаясь, женщина склонилась над коляской и обеими руками полезла вовнутрь. Выхватывая пистолет из кобуры, я рванулся к ней. Она распрямилась, держа на руках ревущего малыша, и, продолжая улыбаться, стала что-то ему нашёптывать.

Я понял, что ошибся.

Стрелять будет не она. Стрелять будут из дома напротив.

Звука выстрела я не слышал. Лишь заметил, как в окне пятого этажа блеснул зайчик оптического прицела.

Я прыгнул отчаянно. Обречённо. Прыгнул, зная, что опоздал, зная, что не успел, и все же прыгнул, пытаясь в полёте заслонить Председателя грудью.

Уже потом, много позже, доли секунды спустя, сбив Председателя наземь и прикрыв его собственным телом, пулю за пулей всаживая в ненавистное окно, с непонятной отстранённостью, отчуждённостью, будто наблюдатель со стороны, видел я, как брызнули и осыпались оконные стекла, как парни мои решетят злосчастный пятый этаж, как испуганная женщина с застывшими глазами прижимает к груди орущего младенца, как Джейк, устрашающе раздувая щеки, растерянно водит пистолетом вправо-влево. Вправо-влево. Вправо-влево.

* * * * * * * * *

Собственно, выстрела не было.

Подзорная труба в окне пятого этажа была. Сексуально озабоченный гражданин, подглядывающий за прыгающими в аэробике соседками, был. А выстрела не было. Я ошибся. В нашей работе такое случается, никто не сказал мне ни слова упрека. Но был, к несчастью, ещё один неприятный момент, такого не предусмотришь, - был испорченный костюм Председателя. А стоимость ему без малого тысяча зелёных. Костюму, не Председателю. Председатель дешевле.

Так что вопрос моей отставки решился в течение часа.

Впрочем, как оказалось, это даже и не вопрос.

* * * * * * * * *

И потянулись дни.

Скучные, невыразительные дни.

С утра я пил водку. Потом немного дремал. Потом пил водку. Потом немного дремал. Потом пил водку... - незабываемое время.

* * * * * * * * *

Иногда я брал в руки пульт дистанционного управления и включал телевизор.

Сухонький старичок из исторического сериала, размахивая шпагой, кричал: Вперёд, робяты. Вперёд, сыны Отечества. На штурм!

Из разных углов комнаты - у меня телевизор будь здоров, домашний кинотеатр - робяты кричали Ура! и шли на приступ каких-то стен. Оттуда палили из ружей и кричали ругательства. Громыхали пушки. С надсадным воем проносились ядра и, разрываясь где-то вверху, осыпали картечью наши шеренги, ещё, ещё, залп за залпом, оторванные конечности, вывороченные внутренности, кишки, кровь, ужас. Дымы застилают обзор, ни зги не видно, но по звукам понятно и так - атака захлебнулась. Дикие крики боли, вопли о помощи, страдальческие стоны раненых, мясо, месиво. А старичок неистовствует: Вперёд! Вперёд!

Внезапно что-то неуловимо меняется на правом фланге. Пальба смолкает, истошные крики, лязг, скрежет, наши на стенах, рукопашная.

Крупным планом: бородач с перекошенным ртом и жуткими, мутными глазами, страшным ударом он опрокидывает противника, валит на спину, бьёт, ещё, ещё. Тот мёртв, но бородач продолжает сосредоточенно втыкать штык в распростёртое перед ним тело, кровь фонтанами хлещет из дыр, брызжет на руки, в лицо, треск разрываемого сукна, раздираемой плоти. Из-за его спины мелькает лезвие клинка. Крак. Голова разваливается, кровь, мозги. На миг в кадре возникает офицер, молоденький парнишка, что-то кричит. Неуловимо быстрый, стремительный удар штыком и офицер, хрипя, оседает - камера вниз - кровавые пузыри на губах, мёртвые остекленевшие глаза.

Множество бегущих ног, не разбирая, топчут тела, оскальзываются в крови, спотыкаются, бегут. Удаляются.

Никто не бежит. Тихо.

Камера вверх. Панорама.

Средь дыма победно реет над стенами, полощется на ветру трёхцветный стяг.

Что за стены? Чьи? - чёрт их знает.

* * * * * * * * *

Входная дверь скрипнула чуть слышно, но я проснулся. Их было трое. Они действовали профессионально, передвигались быстро, тихо, слаженно. Чтобы вычислить меня им понадобились секунды. Дверь в спальню была заперта, это меня спасло. Я выстрелил, не открывая глаз, на звук выбиваемой двери и кубарем скатился под кровать. Видимо, попал. Кто-то ахнул и грузно осел на пол. Из противоположного угла крикнули: "Мочи его" и открыли стрельбу на поражение. Не целясь, я выпустил поверх кровати всю обойму. Раздался приглушенный взрыв, потом ещё один и всё стихло. Я перезарядился. Тишина продолжалась. Поменяв на всякий случай позицию, я приподнялся на локтях и осмотрелся. В углу дымились останки акустической системы. По экрану телевизора неслышно бегали полицейские и пожарные с брандспойтами, беззвучно взлетал в воздух чей-то загородный дом, выбрасывая в пространство чудовищных размеров столбы пламени и клубы чёрного дыма, видимо, в подвале хранили ГСМ и пластиковую взрывчатку. Маленькие люди падали в бассейн или мимо, воды выходили из берегов. Апокалипсис тудэй.

- М-да-а-а, - в голову, причиняя нестерпимую боль, вторгалась мысль. - Такой телевизор раскнокать. Такой телевизор...

Мысль вторгалась неторопливо, медленно, закручиваясь шурупом в мозг. И, наконец, войдя полностью, вся, утвердившись во мне окончательно, стала целенаправленно мучить: "Такой телевизор. Такой телевизор".

К чёрту телевизор. Я не желал телевизор, я желал сельтерской. О, как бы мне помогла сельтерская. Конечно, бальнеологический курорт помог бы куда лучше, какой-нибудь Баден-Баден, неиссякаемый источник, припал к земле и пей, глотай жадно распахнутым ртом струящуюся из недр влагу, боги! невыразимо. И юная леди в одеждах сестры милосердия, да, сестры, ловкими быстрыми пальчиками нежно массирует тебе виски. А потом ляжет рядом, прижмётся, тёплая, мягкая, пульсирующая. Скажет пресекшимся голосом, упершись затвердевшим соском в мой страдальческий лоб:

- Милый, не желаешь что-либо ещё?

И я отвечу:

- Желаю. Сельтерской. Бутылочку. Запотевшую. С пузырьками.

В холодильнике стоял початый бутыль с малосольными огурцами. Я жадно приложился к банке и от души хлебнул. Ещё. Ещё.

Уф. Будем жить.

Телевизор, конечно, жаль. И ладно, хватит об этом. Пить бросаем. Завтра же начинаю искать работу. Куплю "Салон", отнесу резюме в кадровое агентство "Персонал", решено.

В этот миг зазвонил телефон.

Я снял трубку.

- Алё. Григорий Александрович?

- Да.

- Я менеджер кадрового агентства "Персонал". Вы направляли нам резюме...

- Ничего я вам не направлял.

- Но ведь хотели?

- Хотел.

- У нас есть подходящая вакансия. Давайте встретимся, переговорим.

- Где? Когда?

- Сегодня. В шесть вечера, в "Донецк-Бургере".

- Договорились.

Бухгалтер. И моя ненаглядная Катенька

В поле ли выедут механизаторы пахать нашу жирную, - хоть на хлеб намазывай, - землю, или же, звеня ведрами, пройдут на вечернюю дойку бабы, не нарадуется их ежедневному подвигу Иван Тимофеевич, ликует его директорское сердце, колотится, будто колокол в праздник. Прыг в свою серую "Волгу", и в степь, к передовикам производства, вручать переходящее Красное знамя. Скажет пламенную речь, пожмёт мужикам руки и тотчас на ферму, к дояркам:

- А что, девушки, кто больше всех надоил молока сегодня?

- Я, я, я, - так и хочется крикнуть каждой. Только против правды не попрёшь:

- Клавдия, - хором отвечают девушки.

- Ох, ты голуба моя, - растроганно прижмёт к груди ударницу, - Дай-ка я тебя расцелую... - и чмок в уста. Не для проформы прикладывается, с дежурной прохладцей, нет. По-настоящему лобызает, жарко и с искренним чувством. Будто Генеральный секретарь какого-нибудь хонеккера, - взасос.

- Как стакан самогонки махнула, - делится счастливица впечатлениями. - Аж дыхание спёрло...

Вздыхают в ответ ей подружки, иные мечтательно, иные и с завистью. И стараются пуще прежнего: с неподдельным энтузиазмом дёргают коров за вымя, до рекордных высот повышая производительность труда.

Гремит слава о совхозе, заслуженно и далеко гремит, до самого областного центра. Сам товарищ Годовась - начальник треста - отмечает на совещании:

- Учитесь, товарищи, у директора совхоза "Байбаки"... Вы только послушайте, каких замечательных результатов добился коллектив под его руководством, - и тусклым казенным тоном читает с бумажки цифры: сорок, пятнадцать, сто пятьдесят...

... как уютно...

Бог мой! как покойно и сладко дремлется под эти монотонные звуки: сорок, пятнадцать, сто пятьдесят, - будто дождь зарядил, грибной обложной дождь...

дружно куняют носами коллеги Ивана Тимофеевича, матёрые, видавшие виды хозяйственники и летят мимо их безразличных ушей цифры: сорок, пятнадцать, сто пятьдесят... -

А ведь их петь надо!

лучшими в Союзе баритонами и тенорами,

хором Ансамбля песни и пляски Советской армии исполнять, будто гимн:

Сорок центнеров пшеницы с гектара!

Пятнадцать литров молока от одной коровы в сутки!

- Скока, скока? - пробуждаются ото сна хозяйственники.

- Пятнадцать!

- Да ну, - не верят оне статистике, и едут в Байбаки перенимать опыт, жмут мужикам руки, целуют взасос доярок, - без толку: как было в среднем по тресту две тонны зерна с гектара, так и осталось. Как ни лапали на ферме баб, больше ведра из коровы не выжимали.

- В чем же всё-таки кроется секрет Вашего успеха? - выпытывали у Ивана Тимофеевича заезжие корреспонденты.

- Работать надо, - как на духу отвечал тот.

- И это всё? - удивлялись акулы пера.

- Чего же ещё? - удивлялся и себе директор... так он и жил, хлопотал спозаранку до позднего вечера, пока однажды на заре перестройки не выехал на перекресток на запрещающий сигнал светофора, да не помял бампером бок подержанной иномарке. Между нами, ей самое место на свалке, но

- к несчастью -

совершенно иначе считала братва, четыре крепких короткостриженых парня, -

все, как на подбор: в адидасовских спортивных костюмах, в чёрных кожаных куртках.

Они выскочили из салона своего раритета и стали загибать пальцы, рассказывать терпиле, что он попал, что сейчас ему отломают руки и ноги, отвинтят башку, натянут глаз на спину, чуть пониже... словом, сильно грозились. Тимофеевич разволновался и умер, инсульт.

- Да если б мы знали, разве б мы повысили на дедушку голос, - оправдывались потом парни, только чего уж теперь, словами горю не поможешь, поздно, ничего не исправишь: так и не узнаем мы, зачем Иван Тимофеевич взорвал церковь, - своевременно не поинтересовались, а ныне и спросить не у кого.

Знать, имел он на то причины, свои личные веские основания, коль приехал на шахтный склад, взял по-соседски взрывчатку и детонаторы...

... лично бурил шпуры, саморучно закладывал аммонит в кладку, поджигал фитили...

рвануло, будь здоров, - и следа не осталось...

только груда битого, искрошенного в пыль кирпича зарастает быльём, да народная вечная память, в которой стоит она на бугре, как на картинке: светленькая, чистенькая, нарядная, сияет луковицей купола в безоблачных небесах.

Небо над Байбаками, что характерно, всегда безоблачно.

Вокруг громы и молнии, брюхатые ливнями бродят в окрестностях свинцовые тучи, инда низвергаясь шумными водопадами, но здесь - в селе - сушь и вёдро.

Напрасно отец Александр бродил по околицам с Богородицей, истово крестил горни хляби, речитативом читал Псалтирь, - ни капли. Шибко озадаченный уходил батюшка в хату, с тягостным недоумением глядел на барометр, стрелка которого издевательски показывала "шторм"... переводил обескураженный взгляд в окошко, - там лыбилось солнце...

- Странно, - шептал священник, - очень странно...

- Ничего странного, - судачила меж собою паства, с серьёзным видом обсуждая на завалинках феноменологические потуги попа.

И впрямь, чего уж тут странного, если издревле так повелось, что живут в Байбаках ведьмы, в пропорции один к трём, откуда здесь быть дождю?

... но об этом я узнал значительно позже, - гораздо, гораздо позже, - так и не успев сделать соответствующую запись в заветную тетрадочку, с коей путешествовал пешим ходом по городам и весям нашей необъятной - тогда - страны,

Да! мне бы извлечь из рюкзака эту тетрадь в обложке из коричневого дерматина, задуматься, погрызть по привычке колпачок шариковой ручки, и сформулировать мысль, -

- глубокую содержательную мысль об этих серых от пыли пяточках, -

- порепанных девичьих пятках, торчащих из небольшого стожка, -

или опять-таки сосредоточиться на рифмах: пятки - жатки, сладки, куропатки, психопатки...

Но нет же, этот молодой человек, этой неопытный юноша, - я - выдернул из земли колосок и стал щекотать им подошвы и пальчики, столь соблазнительно высунувшиеся из сохнущей для нужд скота травы, что противиться искушению было немыслимо, - воистину невозможно!

Мгновенно, - выражаясь фигурально: тотчас - из сена появилась голова. Девушка! Белобрысая, сероглазая, - ух! - зазноба.

Она похлопала ресницами, просыпаясь, и сказала:

- После того, что между нами случилось, ты просто обязан на мне жениться,

- Позвольте, - опешил молодой человек. - Но ведь я ничего такого не сделал.

- А хотел бы?

... эти русые волосы, эти глаза... да и грудь, скажем прямо, весьма эффектно выглядывала из сарафана. В горле вмиг пересохло, с неимоверным усилием я выдавил из себя:

- Очень.

Красавица молвила строго:

- Ты эти городские замашки брось, до свадьбы ни-ни, не можно...

однако взгляд её - нежный и ласковый - намекал: неслыханное блаженство не заставит себя долго ждать.

Конечно, риск был.

Как-никак пропорция один к трём, вероятность не сто процентов.

Но я не прогадал, вытащил счастливый билет: в доме моём всегда лето, солнце, жара, кайф... - в Байбаках же, напротив, стали выпадать осадки.

* * * * * * * * *

Люблю весну, - апрель, май, - начало.

Отворишь окно, а там черёмуха, ломится лохмами в комнату, сводит с ума ароматами, - ах, эти белые, подвенечного цвета пряди, - просто сдуреть!

Высунешься наружу и смотришь, смотришь: луна огромная, небо чёрное...

На сердце такое - словами не описать.

Будто кто-то вцепился в струны, - говорят, у души есть, - и трень-брень, трень-брень, музицирует.

Сзади подойдёт жена, моя ненаглядная Катенька.

Обнимет ласково, прижмётся всем телом, ткнется губами в шею:

- Ну, мне пора.

- Ты куда?

- Да так, собираемся тут с девчонками, на девичник...

Молвит и прыг на швабру - свистнет, гикнет, задаст шенкелей пятками - вот и нет её, только тень мелькнет на фоне луны, знакомая тень в длинной ночной сорочке.

Я зажигаю свечу и достаю тетрадь, - не ту самую, но похожую: в дерматине.

Я пишу: люблю весну... или: люблю Киев... - я действительно их люблю. В моих текстах совершенно нет вымысла - ни на гран, ни на йоту - без фантазий. Словно бухгалтер, заносящий цифры в гроссбух, я дотошно фиксирую происходящее, - как ломится в сердце черёмуха, как светит луна, как царит в атмосфере трень-брень: я такой себе мемуарист, без шансов у книгоиздателей.

Им же что? - им фантастику подавай.

Чтобы стальные крысы сжигались протонными пушками. Чтобы пришельцы плодились во чреве земных женщин, щупальцами разрывая их взбухшие уродливыми буграми мокрые от пота животы. Чтобы дыры во времени, не поперхнувшись, сглатывали звездолёты. Чтобы - ну, я не знаю...

... конечно, я мог бы.

Конечно, я мог бы в подробностях описать свою первую брачную ночь. Как жена моя, - моя ненаглядная Катенька, - тяжело дыша, обессиленно откинулась на подушку, и, смежив глаза, прошептала в блаженной истоме:

- Это фантастика.

Впрочем, - подозреваю, - для соответствия жанру одного слова было бы маловато.

Что же,

я мог бы описать и вторую брачную ночь.

И даже - отчасти - третью...

... - о! я был тогда на высоте, на недосягаемой высоте под звёздами, ничуть не приукрашиваю случившееся, - это всё крем.

Видите баночку на трюмо? - он.

От него разглаживаются морщины и брови, выщипанные пинцетом, выгибаются густыми чёрными дугами, кожа розовеет и светится, - отличное, доложу я вам, средство для зрелых и опытных дам.

Но на мужчин мазь действует по-другому - ах, я не знал об этом тогда - нос вытягивается поросячьим рылом, губы сворачиваются трубочкой, руки и ноги отрастают копытцами,

- и летишь, летишь, -

повизгивая и хохоча, орёшь в небеса: Богиня!

Гм, может и впрямь описать наши первые брачные ночи? Эдакий роман о любви, - с перчинкой! - с клубникой и сливками! - с яишенкой, шкворчащей на сковороде!

говорят, подобные тексты весьма популярны у нынешних книгоиздателей.

Да и что есть мировая литература, если не тщательное черчение любовных многоугольников,

Не длительное и дотошное: "Я думал она такая. А она оказывается совсем не такая".

Впрочем, я в этом не разбираюсь.

Только пощекочешь девичьи пятки, тотчас нарядно одетая дама торжественным голосом вопрошает:

- Готовы ли Вы, Андрей Николаевич, взять в жёны Екатерину Алексеевну Свентицкую?

И поди ответь "Нет", если будущая тёща на тридцати шагах без промаха стреляет серебряными пулями,

... а у дружки в руках осиновый кол...

- Конечно, согласен.

Но ведь это не фабула! Не сюжет! Не интрига!

Из слова "согласен" роман не состряпаешь.

Это в жизни есть ОН и ОНА, и между ними - как в геометрии между двумя точками - можно провести прямую линию. В художественном тексте прямая линия невозможна, она должна изгибаться, закручиваться в спираль, виться восьмёркой,

чтобы вокруг вихрь, чтобы ветер,

и сносит крыши, отрывает со скрежетом шифер и зашвыривает чёрт-те куда, валятся стены, дубы выкорчёвываются с корнями... - нет, пожалуй, я не гожусь.

Тут нужен иной герой, - вымышленный.

Мачо,

- которому я тот ещё прототип -

И пусть он летит высоко-высоко. И впереди у него симпозиум. И два цвета: красный и белый.

И пусть рядом с ним случайно окажется девушка, сероокое чудо! моя ненаглядная Катенька. Он ещё успеет подумать: "ОНА такая..." - как вдруг налетит смерч, и столб чёрной пыли взвихрится в небеса, и снесёт - у обоих - крышу.

Когда же занавесь пыли осядет и впереди забрезжит счастливый финал, -

в образе распорядительницы обрядов, торжественно вопрошающей:

- Готовы ли Вы, Андрей Николаевич, взять в жёны...

Тут я и возникну,

отодвину рукой героя-любовника, - дескать, пропусти, друг, -

выйду на авансцену и скромно скажу:

- Да. Согласен.

Комментарии: 2, последний от 25/03/2016. © Copyright Хомченко Андрей Николаевич (anh06032016@gmail.com) Размещен: 16/02/2016, изменен: 16/02/2016. 45k. Статистика. Глава: Проза Самый дальний ящик Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: Лет тридцать уже пишу я роман, всё никак не закончу. Да и стоит ли его заканчивать?.. даже не знаю.

Хомченко Андрей Николаевич : другие произведения.

Дневник писателя. 1