...Трудность любого рассказа: он всегда получается задним числом...
...Еще одна трудность - рассказчик...
Ч. Паланик "Колыбельная"
"...Не смей позабыть - великаны спят очень чутко.
А ведьм терзает мучительный, вечный голод..."
Н. Гейман "Инструкции"
1
- И запомни, дитя мое, если в твоей жизни нет ничего такого, ради чего ты сможешь умереть, то в ней, похоже, нет и ничего такого, ради чего стоило бы жить, - часто повторял мой отец. Я говорю "отец", хотя на самом деле в родстве с этим человеком не состою, он взвалил на себя обязанности по моему воспитанию совершенно случайным и невероятным образом. Дело в том, что однажды ранним утром он нашел меня в мусорном контейнере общежития медицинского института. И с тех пор между нами образовалась мистическая связь - он решал считать себя моим отцом, а меня - своим ребенком.
Мне выпала честь появиться в его жизни, когда ему было 25 лет. Тогда он был молодым аспирантом, не имел ни кола, ни двора, и был счастлив.
Неприятности же начались намного позже, когда он стал солидным профессором, отцом семейства. А жизнь сыграла с ним самую злую шутку, какую только могла - у него родилась дочь. А во мне, очевидно, стали проявляться гены моих биологических родителей.
На момент, когда я пишу эти строки, уже давно не имеет значения, что я чувствую... Машинам чувства чужды! А если кто захочет со мной поспорить - помоги ему Бог!
Итак, жаркий день ранней осени...Целый месяц поиска ни к чему не привел. Приступы безнадежной мизантропии загнали меня в угол. Я не могу даже смотреть людям в глаза. Не могу больше видеть дискомфорт, граничащий с раздражением на их лицах. Что же со мной не так - что их настолько сильно отталкивает?! Эти загадочные человеческие существа! - они неуютно передергивают плечами, листая резюме и проглядывая мои дипломы, сопроводительные документы и характеристики с предыдущего места работы. Затем они осторожно натянуто улыбаются и предлагают мне оставить свои координаты, мол, мне перезвонят.
Выходя из очередного кабинета, я слышу как там, за дверью раздается тихонький вздох облегчения. Людям невероятно тяжело общаться со мной! - я вызываю смесь паники и отвращения, только появившись на пороге. И это люди совершенно мне незнакомые, люди, которые несколько минут назад по телефону говорили: "Замечательно! Судя по всему, вы опытный специалист. Вы нам подходите".
И я понимаю, что меня не примут даже дворником в какой-нибудь захудалый НИИ. Потому, что все дворовые собаки станут хором выть на луну при одном моем появлении. Но работать на отца я больше не могу. И дело даже не в том, что я ненавижу свое иждивенческое положение, о котором он напоминает мне постоянно. Самое страшное, что я начинаю понимать: он испытывает по отношению ко мне такие же чувства.
Зачеркнув последний пункт в блокноте, я бросаю его в урну и иду дальше. Никому не нужны мои услуги.
Неужели я и вправду не смогу найти себе применение?!
На улице жарко, слишком жарко для позднего сентября. Я чувствую, как по груди и спине ползут крупные капельки пота, как неприятно шевелится шерстяной свитер, прилипая к коже. Волосы падают на лицо, и я с раздражением убираю их. Стараюсь идти по теневой части улицы, но проклятые солнечные лучи находят меня везде. Наверное, Господь Бог их только для того и создал, чтобы они сегодня беспощадно палили меня. Я останавливаюсь и прислоняюсь спиной к шершавому стволу береста, чувствую, как давлю капли пота, и как что-то среднее между зудом и прохладой пробегает по спине от этого прикосновения к дереву. Плевать мне на прохожих. Я прислоняюсь к дереву, откидываю голову назад, упираясь затылком в ту же шершавую поверхность, и отдыхаю. Из головы не идет злоба, с которой я прячусь от солнечного света. Мне стыдно от этого, ведь было время, когда солнце казалось мне таким хорошим. Я помню солнце и море и отца. И как мы вместе праздновали мою маленькую победу - поступление в институт. Я помню и другое солнце, зиму и поцелуи. Жаль, что мы были тогда глупыми и только покалечили друг друга. Жаль. Но тогда солнце не казалось мне плохим. А чаще всего оно вообще никаким для меня не было. Просто часть всеобщей картины мира. Неотъемлемая и хорошая часть. Только сегодня я ненавижу это солнце с его жгучими лучами. И так неправильно. Вернее было бы ненавидеть свитер одетый не по погоде, но не солнце.
Закрываю глаза. Можете не верить, но когда закрываешь глаза, всегда становится прохладнее. И в Аду бы сработало. Честное слово.
Да, кстати про Ад... Малыш, наверное, уже проснулась.
- Я все равно найду работу, - повторяю я в исступлении, - и сегодня.
Это был приказ Вселенной. Можете себе представить: микроб, приказывающий Вселенной. Так вот это я в тот момент. Абсолютно четко понимая, что это полный абсурд, я, тем не менее, кричу Вселенной: "Эй ты, необъятное нечто! Я хочу найти работу здесь и сейчас. И мне плевать на твои планы. Пусть после хоть Конец Света настанет, но я хочу получить работу. Потому что иначе весь этот мир - вся ты - для меня гроша ломаного не стоит. Понятно тебе? Тогда валяй - дай мне то, что я прошу или убирайся ко всем чертям в свой Апокалипсис..."
И ничего не происходит.
И еще раз совершенно ничего.
Вселенная меня не слышит или делает вид, что не слышит или не хочет слышать. Меня не раздавили и не услышали как таракана, кричащего хозяйскому тапку "Подвинься!". Я просто иду дальше и повторяю словно мантру, что найду сегодня работу. А потом происходит глухой удар и мне совершенно не больно. Только в определенный момент я понимаю, что что-то не так как должно было бы быть, и наступает полное ничто - темнота.
А в следующий миг я пытаюсь открыть глаза и не могу. Меня жутко мутит. Я понимаю, что лежу. Понимаю, что со мной произошло и, тихо матерясь про себя, отмечаю: это мое второе сотрясение мозга в жизни. Первый раз мне больше понравился. Была зима и это произошло давно. А неприятности всегда лучше, когда они произошли зимой и в прошлом. Я пытаюсь двигаться и прихожу к выводу, что все на месте. Руки послушно ощупывают лицо. На лице нет ничего такого, что могло бы меня огорчить. Еще раз пытаюсь подняться, и слышу:
- Может, все же перестанешь дергаться?
- Меня тошнит... - отвечаю сломленным шепотом.
- Ну да, - соглашается голос, и я понимаю, что все совершенно правильно. Более того, если бы меня не тошнило сейчас, это бы означало, что дела мои очень плохи.
- Серьезно, - протестую я (ничего не могу поделать со своим склочным характером) - если не повернешь мне голову набок, я захлебнусь собственной блевотиной. И если ты мне позволишь умереть таким образом, из принципа вернусь с того света, чтобы испортить тебе остаток жизни.
Я слышу негромкий хрустальный смех. Приятный красивый голос. Но почему-то от этого смеха волосы у меня на загривке становятся дыбом. Или это эффект сотрясения мозга?.. Чьи-то ладони осторожно прикасаются к моему лицу и поворачивают голову набок. От ладоней пахнет дорогим одеколоном и маникюром. В районе солнечного сплетения какой-то комок болезненно откликается на эти запахи. Воображение рисует изящную руку, стройную и сильную. И... я не знаю, мужчина ее обладатель или женщина.
- В-выруби мня, - прошу я, чувствуя как к горлу подступает приступ тошноты. В этот момент в мою руку впивается что-то острое. И я отключаюсь.
***
Это всего лишь сон. Это всего лишь сон. Это всего лишь сон...
Я бегу. И бегу на четырех ногах. Легкие разрывает обжигающий морозный воздух, на губах запеклись капельки льда со странным солоноватым привкусом. Мои железные когти рвут землю, и бетон, и стальные листы толщиной в четыре дюйма. Скрежет металла неприятно режет слух. Какой у меня поразительно тонкий слух! Я слышу, как она кричит где-то в подвале - в самом чреве Совиной Головы. Она зовет меня по имени. И я понимаю, что все причины, по которым я здесь - просто мишура. А на самом деле это ради нее я теперь так выгляжу. Только она и никто другой не мог бы толкнуть меня на подобный поступок, на такое жуткое превращение...
Она зовет на помощь.
Дрожа от страха и гнева, я перекусываю эти мерзкие существа как соломинки. Они стреляют в меня, они пугают меня огнем, травят своими адскими гончими и кричат что-то, чего я не понимаю. Я ломаю стены и срываю с петель железные двери.
И вот она...
Она маленькая, напуганная и совершенно голая. У нее шрам на бедре, круглый как от огнестрельного ранения. Но об истинном его происхождении знаем только я и она. Больше никого, кто знал бы это, нет в страшном мире холода, что окружает нас.
Она моя сестра.
А эти серые водянистые твари считают ее своей пищей. Я хватаю ее огромной железной лапой и чувствую, как вздрагивает ее тело от прикосновения холодного металла. Я закрываю ее от выстрелов и летящих в нас камней. Она шепчет, что ей страшно. Я говорю, что все улажу и прыгаю через их головы. Я лечу над ними, как когда-то мы с ней видели в кино. Давным-давно, в далекой прошлой жизни, в мире, где было что и на чем смотреть. Подо мной все словно застыло. И в то же время мне кажется, что это мир внизу движется, а я вишу в воздухе, словно гелиевый шарик.
Потом я падаю - тяжело, грузно. Мои лапы ломаются от невероятной тяжести, навалившейся на нас - камни и железобетонные плиты, и целый мир в придачу... я теперь словно свод погребального склепа, а она моя волшебная принцесса в стеклянном гробу. Она лежит подо мной и не шевелится. Она говорит, что ей страшно. А я отвечаю, что все улажу. И я рычу. Мне больно, мои железные лапы напрягаются из последних сил. Мышцы рвутся как перетянутые тросы, когда я выпрямляюсь, когда с моей спины, буд-то я мифическая рыба-кит, падают комья земли и куски металла, когда в глаза бьет луч тусклого света, после короткой пронзительной темноты нашего уютного меня-склепа...
Я понимаю, отчетливо и ясно, что умру сейчас. И уже ускользая от действительности, шепчу ей: "Беги!"
***
- Ты в порядке? - спрашивает обладатель загадочных ладоней.
- Нет, - честно отвечаю я.
- Если тебе больно, я могу еще уколоть...
- Не надо! - по спине пробегает дрожь. Я открываю глаза. Свет! Слишком яркий. Жмурюсь, пытаюсь разглядеть своего собеседника.
Это мужчина лет тридцати. Но волосы у него седые. Я точно знаю, что он не старик. Более того, сначала мне кажется, что он даже не взрослый! Он смотрит на меня своими серыми глазами и пытается понять, насколько во вменяемом состоянии я нахожусь. На нем белый медицинский халат, под которым угадываются очертания чего-то светлого, похожего на костюм-тройку. Волосы длинные, собраны в хвост. Во всей его наружности сквозит холеность, граничащая с бесстыдством. Он почему-то мне напомнил Дориана Грея.
- Дориан Грей? - тут же осведомлюсь я. И он хохочет, наполняя комнату своим музыкальным голосом.
- Нет, всего лишь Дэвид Айзаровский, - представляется он, - доктор медицины, специалист в области парапсихологии, если тебе интересно.
Он нажимает кнопку и его кресло отъезжает от койки, на которой я лежу. И я понимаю, что он инвалид. Почему-то мне этот факт кажется почти фантастичным. Он не должен быть инвалидом. Вот не должен, и все тут! Эта моя мысль похожа на капризного ребенка, готового вот-вот устроить истерику, потому что любимый персонаж комикса оказался не таким, как ему хотелось бы.
Я нехотя представляюсь и протягиваю ему руку для пожатия, из вены торчит капельница. Прозрачная трубка раскачивается, поблескивая своим содержимым в ярком свете. Мне нравится его прикосновение. Мягкая ухоженная рука...
- Сегодня тебе можно подняться, - пообещал Дэвид Айзаровский.
- Ты действительно врач? - спрашиваю я.
- Будем считать, что врач, - кивает он, улыбаясь. - И еще я брат Тоби.
- Кого?
- Тоби, - поясняет он, - тот балбес, который имел честь сбить тебя на улице пятого дня и доставить сюда.
Он говорил это настолько спокойно, что меня невольно пробрала дрожь. Именно таким голосом Джек-Потрошитель должен был рассказывать своей очередной жертве, что он сделал с ее предшественницей и что собирается сделать с ней самой.
- А где ваш дом находится? - осторожно осведомляюсь я.
- Недалеко от города, - отвечает Дэвид Айзаровский. - Как только поставлю тебя на ноги, Тоби вернет тебя на то самое место, откуда забрал. Я преподал ему урок хороших манер, и в следующий раз он не позволит себе столь дурно поступать.
- Мне бы позвонить... - жуть у меня внутри возрастала в геометрической прогрессии с каждым его словом.
- У меня нет телефона, - ответил Дэвид Айзаровский. - Сожалею. Но я гарантирую солидную денежную компенсацию этого неприятного инцидента. И если твое отсутствие стало причиной каких-либо проблем, всячески буду содействовать их устранению.
- Спасибо, - во рту у меня пересохло. Эти люди определенно психи. Я в руках психов где-то за городом, и у меня нет никаких средств связи со внешним миром. Ха! В таком положении, надо признаться, что-то есть. Мне неожиданно стало истерически весело. Ха! Ха! - А где твой брат Тоби сейчас? - спрашиваю я и по-идиотски улыбаюсь.
- Скоро вернется, - отвечает Дэвид Айзаровский. - Я отправил его в город за продуктами. Кстати, понимаю, что вопрос неуместен, но все же: есть хочешь?
- Да, - весело отвечаю я. Внутри невероятная легкость, которая уже сама по себе ничего хорошего не предвещает. Я за чертой города, в компании двух братьев-психов. У них, судя по обстановке, водятся деньги, но телефона при этом нет. Один из них холеный денди в стиле вамп, оседлавший инвалидную коляску. Другой - загадочная персона, отправившаяся на автомобиле "в город за продуктами". И если они до сих пор меня не убили, то вряд ли это от доброты душевной. Но мне все равно поразительно легко и хорошо. Так, наверное, себя чувствует человек в момент смерти. Впервые за долгие годы я совершенно ни о чем не беспокоюсь.
Красавчик Дэвид меряет мне давление, проверяет пульс, снимает капельницу, сует в рот какую-то таблетку, горькую и сухую. Таблетка застряет в горле, дерет его. Я закашливаюсь, глотаю из протянутого мне стакана, но становится еще хуже. Я спрашиваю, что это за гадость. Он говорит коротко и исчерпывающе: "Лекарство". Потом предлагает мне такую же инвалидную коляску. Я улыбаюсь, неверными движениями привлекаю к себе средство передвижения, водружаюсь в него и мы едем из ярко освещенной комнаты, похожей на лазарет, по широкому серому коридору в другую комнату, темную и почти лишенную мебели, а из нее еще в одну, по всей видимости, столовую и оттуда уже в кухню. Мне кажется даже забавным наше путешествие на инвалидных колясках с привкусом горечи и странной жидкости... Во всем этом есть что-то от фантасмагории Мерлина Менсона, что-то граничащее с шизофренией.
Весь дом устроен так, что на коляске по нему удобнее передвигаться, чем своими двумя. Похоже, это единовластное царство безногого принца Дэвида. Он достает из холодильника говядину и ловко делает бутерброды, готовит себе кофе (мне рекомендует временно воздержаться) и стакан апельсинового сока для меня. Вообще я не люблю апельсиновый сок. И я говорю ему об этом.
- А какой любишь? - интересуется он.
- Грейпфрутовый, - говорю я. Я ловлю себя на том, что откровенно любуюсь фантастическим существом.
- У меня нет грейпфрутов, - пожимает он плечами. Мне сейчас показалось или он и вправду смутился он моего чересчур пристального взгляда? Нет. Скорее всего, мне показалось.
Он улыбается и говорит, что такое прискорбное приключение случилось с его батом впервые. Вообще-то он хороший мотоциклист и никогда раньше никого не сбивал.
- Мотоциклист? - удивляюсь я. - А мне как-то нарисовалось, что твой брат был за рулем как минимум "майбеха".
- Ему больше по вкусу "харлей девидсон", - снова улыбнулся Дэвид Айзаровский.
Я пью апельсиновый сок с приятным ощущением отсутствия тошноты. Так бывает, если испытаешь какое-либо отвратительное чувство. Тогда только можешь в полной мере насладиться его отсутствием. Это, наверняка, одна из причин, почему Бог посылает нам страдания. И так, брат Тоби верхом на "харлее" уехал за продуктами. Невольно улыбаешься, представляя байкера на "харлее" с пищевым пакетом, из которого торчит сверток ветчины и пучок зелени.
На второй трети стакана с апельсиновым соком наступило неловкое молчание. Я обычно захожу в тупик в общении с людьми с полуоборота. И сейчас, исчерпав общие фразы, меня пугает перспектива расширить наш с Дэвидом круг тем для разговора. В такие моменты я всегда вытворяю что-нибудь идиотское. Например, я могу спросить его, как он потерял ноги.
Вопрос уже давно вертится у меня на языке. И мне очень страшно. Я твердо знаю, что рано или поздно нечаянно оговорюсь. Что-то вроде фрейдовской оговорки...
- "Харлеи" у вас семейное увлечение или ты предпочитаешь машины?.. - и я понимаю, что говорю это вслух. Меня прошибает холодный пот. Вопрос даже не в том, что я боюсь этого человека, поскольку в его власти сейчас лишить меня жизни. Дело, скорее всего, в другом - в том, что мне стыдно перед ним. Он мне определенно симпатичен (правда, это дурная примета - если человек мне с первого взгляда понравился, он либо отъявленный негодяй, либо источник вселенских бед для меня в будущем). И что бы там не случилось, он вылечил меня, да и ведет себя вполне вежливо. Он радушный хозяин. Он человек, в конце концов, и ему, держу пари, очень неприятно касаться данной темы. Ни одному калеке не понравится, если кто-то станет откровенно обращать внимание на его увечье. А тут комплексы налицо. Эта не в меру почти женская ухоженность, эта одежда... он явно пытается что-то компенсировать своей внешностью. И только полный кретин не поймет - что! Но в том-то и дело. Я иногда не могу контролировать свой речевой аппарат. Он напрямую связан с моими дурацкими мыслями, потому-то в мои двадцать шесть у меня практически нет не только друзей, но даже хороших товарищей. А вот обзаводиться врагами - тут я на первом месте, увы...
Реакция могла быть какой угодно. Он мог просто сказать, что это не моего ума дело. Или запустить в меня своей чашкой с кофе. Да все что угодно. Но Дэвид сделал вид, что не услышал меня. Накаленную ситуацию спас звук открывающейся двери где-то за стеной справа и громкие шаги тяжелой обуви по каменному полу.
- А вот и Тоби, - проговорил Дэвид немного натянуто, - сейчас я вас познакомлю.
Он резко повел свою коляску. Рука у него мелко дрожала. Это продолжалось всего несколько мгновений. Так что в следующую минуту никто бы уже не сказал, что с ним что-то не в порядке. Та же безоблачная улыбка, те же серые глаза фантастического существа и роскошное спокойствие во всех движениях. Мне было очень стыдно в тот момент. Мой поступок казался мне чем-то сродни плевка в лицо Джоконде.
- Привет, Ди! - раздался хриплый голос за дверью, - ты здесь? О, я вижу, вы уже подружились. - На лице Тоби появилась виноватая растерянность. - Прошу прощения, - сказал он, глядя на меня.
- Бывает, - мой ответ удивил меня еще больше чем даже слова Тоби, который извинялся так, словно наступил мне на ногу в автобусе.
- Кофе? - спросил своего брата Дэвид.
- С коньяком, - кивнул Тоби и приземлил два пакета с продуктами на кухонную тумбочку у стены.
- Ты за рулем! - возмутился Дэвид.
- Не будь занудой, - взмолился Тоби.
- Ты наказан, - строго возразил Дэвид.
- Ди!
- И не спорь, - по их разговору сразу было ясно, кто из них старший брат. Дэвид принялся рыться в продуктах с видом домохозяйки. Мне еще раз пришло на ум, как тут все обустроено. Тоби должно быть неудобно на этой кухне. И мне будет неудобно, когда я встану из кресла. - Ты человека сбил, - пробормотал Дэвид, поворачиваясь к брату, - какой коньяк?!
Меня несколько смутило все это. Странно, что два брата так спокойно выясняют отношения в присутствии третьего лица. Не знаю почему, но это показалось мне каким-то представлением, что ли... было во всем этом что-то наигранное. Или мне только показалось... мысли путались, и все еще мучил стыд за мой длинный язык.
Тоби развел руками, мирясь с неизбежностью. Это был высокий, отлично сложенный парень, очень похожий чертами лица на своего брата. Только волосы у него оказались рыжие и острижены, а глаза были светло-синие, холодные как февральское небо. Глядя на них двоих, мне в голову пришла несколько неуместная, но вполне естественная мысль. Почему богатые люди так часто ко всему прочему еще и хороши собой. До зависти хороши собой, надо признаться. Взяв свой кофе, Тоби присел за стол, неловко подгибая колени. И в третий раз мне подумалось, что все тут устроено явно не для него. Как всегда эта чертова мысль тут же всплыла наружу.
- Как тебе наш дом? - непонятно для чего спросил Тоби.
- Впечатляет, - отвечаю я, - только мебель низковата...
- Да это потому, что Ди тут один живет, - объяснил Тоби, - я к нему приезжаю только в гости...
- ...или когда надо избавиться от следов преступления на дороге, - не преминул съязвить Дэвид.
Мне невольно захотелось сглотнуть. Воображение рисовало, как рыжий Тоби привозит мой окровавленный труп. Как Дэвид назидательно пилит его в их одичавшем саду, пока виновник копает очередную яму, как они спускают мое тело вниз и засыпают землей. И потом стоят в нерешительности пару минут и Дэвид спрашивает: "Кофе?" "С коньяком", - отвечает Тоби. А Дэвид злится и возражает: "Ты человека сбил... опять!"
- Вот не надо, - вспыливает младший брат, - это первый раз. И вообще я не виноват. Мне солнце в глаза попало.
- Очки надевай, - фыркнул Дэвид. - Тоже мне "воин дороги"!
Солнце... солнце... завертелось у меня в голове. Какое тогда было злое солнце... Братья продолжали свой, как мне казалось, наигранный спор.
- Хоть бы раз просто так заехал, - продолжал пилить Дэвид с невыносимой капризностью простительной только калеке.
- А я что, не привожу тебе все, что ты попросишь? - оправдывался Тоби.
- Ну, спасибо, родной... - Дэвид повернулся ко мне. - Он всегда таким был, - заявил он, кивая на младшего брата, словно это имело для меня какое-то значение.
Наступила тишина, и, по всей вероятности, мне давали понять, что пришел мой черед поведать свою историю. Что ж... Используя весь словарный запас и всевозможно пытаясь не сболтнуть чего-нибудь об инвалидной коляске Дэвида, мне удалось объяснить, что я не в обиде, что все отлично и это скорее всего даже пойдет мне на пользу так как на данный момент я нахожусь в несколько затруднительном положении, ищу работу и...
- Работу, - протянул Дэвид, смерив меня своими серыми глазами снизу вверх. - А какую конкретно работу ты ищешь?
Я не нахожу, что ответить.
На данный момент мне абсолютно все равно, кем работать, главное - убраться ко всем чертям из дома отца.
Он отнюдь не желал мне зла. Наша семья - хоть и нестандартная - была довольно прочной и счастливой, до тех пор, пока Малышу не поставили диагноз. С этим диагнозом как-то сама собой, незаметно в нашу семью просочилась гнильца - ругань, придирки, взаимные обвинения. И отчетливое понимание того, что вместе мы несчастны, а оставить друг друга не в состоянии. Именно так мы теперь понимали любовь. Когда я признаюсь себе, что ненавижу отца за это, мне становится стыдно. Все равно, что желать сломать ручонку младенцу, который тянет тебя за волосы или тычет пальчиком в глаз. Ведь в этот момент он проявляет самую первую, самую чистую свою и беззаветную любовь к божеству - источнику пищи и комфорта...
Когда-то отец и вправду был для меня богом. Не Богом в том смысле, что Он свят и Он крепок. А скорее богом-предком воплоти, живым примером для подражания и беспрекословного повиновения. Вот только так не должно быть, потому что рано или поздно все самое ценное, что есть в нашей жизни, превращается в абсолютно ненужный хлам.
В шесть лет самым большим богатством для меня была вышитая бабушкой подушка. Бабушка любила страшные истории, особенно про конец света и гибель всего сущего - ибо оно во греху! И в шесть лет мне казалось правильным ждать конца света, молиться и везде таскать за собой эту подушку, чтобы вступить с ней в Царство Божие и ни в коем случае не потерять свое сокровище во время страшного суда. Мне тогда казалось, что подушка живая и что, потеряй я ее, она испугается.
В восемнадцать лет моим кумиром стал красный диплом. Даже сейчас не могу сдержать невольную улыбку, вспоминая свое рьяное стремление достичь интеллектуальных вершим отца. Груды информационного хлама до сих пор валяются где-то по закоулкам памяти. Что касается красного диплома, то на шестом курсе мне стало совершенно наплевать на него.
Боги не должны жить среди смертных. Их удел всегда оставаться за пределом досягаемости. Наверное, потому всех богов на земле придавали смерти. Боги не должны ошибаться, им не бывает больно, они не имеют права на слабости. Когда начинаешь видеть, сколько твой бог совершил неверных поступков, какие у него проблемы и как нелегко ему дается жизнь... со временем ты начинаешь его ненавидеть. И ненависть эта неотвратима как смерть. Богов люди могут либо бояться, либо презирать.
Невыносимо презирать и ненавидеть того, кого все равно будешь очень сильно любить. Всегда...
Бывают в жизни моменты, когда ничье мнение, кроме твоего собственного, не имеет значения. Вот сейчас оказался как раз такой момент для меня.
- Любую работу, - выпаливаю я. - Вообще любую, какую я смогу выполнить физически.
- Ну, я мог бы предложить тебе кое-что, - задумчиво произнес Дэвид, - тем более что и обстоятельства складываются в твою пользу.
- Ди! - запротестовал было Тоби, но старший брат остановил его нетерпеливым жестом. И опять промелькнула в моей голове мысль, что все это плохо сколоченное представление... в мою честь.
- Для начала, - протянул Дэвид, - уже буду рад хотя бы тому, что кто-то находится рядом. Ты, мой родной, - обратился он к брату, - бываешь весьма безответственен и забывчив. И не спорь! А, кроме того, должен же кто-то помогать мне.
Тоби нервно фыркнул и демонстративно принялся за булочку, которую только что достал из одного из пакетов. Дэвид покачал головой и протянул мне руку.
- Ассистент парапсихолога, - сказал он, - неплохая работа: оклад плюс питание и жилье. Тем более мне почему-то кажется, что ты очень хорошо со своей работой справишься.
И он снова улыбнулся. Но мне вдруг стало жутко, словно я не просто пожимаю руку, а заключаю контракт, подписанный кровью.
2
Мне точно известно, что сегодня их дома не будет.
Это обыкновенное трусливое бегство, план которого зрел в моей голове уже не один месяц. Поверьте, если вы чего-то ищете, стремитесь к чему-то, это что-то обретает плоть и начинает искать вас с той же страстью и рвением. Данную истину можно отрицать, пока она сама не докажет свое существование.
Безусловно, они ждали моего возвращения. Они выбились из сил, разыскивая меня, и выплакали все глаза. Вполне может быть, как и в случае с Малышом, они решили не обращаться за помощью к государственным учреждениям. Только продолжали обвинять друг друга, и устраивать громкие скандалы, и проклинать друг друга. Каждый из них глубоко в душе ворошил, перекладывал с места на место свою пыльную мечту о таком же бегстве...
Сбежать из Ада было невероятным везением. Вот я собираю вещи. Я не беру ничего лишнего. Там, куда я отправляюсь, всякий хлам мне вряд ли понадобится. Я ведь не просто ухожу - я исчезаю, растворяюсь в прошлом. Навсегда! Я БОЛЬШЕ НЕ МОГУ ЖИТЬ КАК ОНИ, ЖИТЬ С НИМИ, ЖИТЬ СРЕДИ НИХ. И я по-прежнему люблю их, мне перед ними невыносимо стыдно...
Тоби ждет снаружи на своем "харлее". У него черный мотоцикл и черная одежда и шлем тоже черный. Весь его внешний вид, словно примерный образец байкера - таких никогда и ни при каких обстоятельствах не встретишь на дороге просто потому, что в реальной жизни не может существовать ничего идеального. Сейчас он без шлема. Его рыжие волосы горят на солнце, словно в них запутались лучи. Я замечаю взгляды прохожих, когда они смотрят на Тоби. Им любуются, что вполне естественно. Ему завидуют - тоже естественно. Его осуждают - естественнее некуда. Но вот что странно: никто, совершенно никто не удивляется ему. Кроме меня.
И вот я сажусь позади него и не знаю, как мне быть. По личному наблюдению могу сказать, что пары, едущие на мотоцикле, можно разделить на четыре категории. Когда за рулем девушка и сзади девушка - та, что сзади обнимает ту, что за рулем. Если парень за рулем и парень сзади - тот, кто сзади сидит почти на заднем колесе и держится за все, что угодно, только не за напарника. Если же пассажир девушка - она прислоняется к нему близко-близко, словно боится оторваться и улететь прочь. И, наконец, девушка за рулем, парень сзади - тут бывает по-разному, но чаще всего он не держится за нее совсем.
В эти мои наблюдения следует внести еще один вариант. Тоби за рулем, я сзади - понятия не имею, как мне быть!!
- Держись, - предупреждает он, заводя мотор. Я впопыхах хватаюсь за него. И кожей чувствую, как на его лице появляется легкое удивление, но тут же исчезает.
Мы едем быстро. Черт возьми, очень быстро! Мы рассекаем воздух как ракета. Ветер свистит в ушах. Тоби бешенный черный кошмар на дороге. И пока мы добираемся до особняка его брата, он создает не меньше десятка аварийных ситуаций. Хотя к чести сказать он вышел сухим из воды и вроде никто не пострадал.
Когда я становлюсь снова на твердую землю, мне хочется ругаться и плакать. Я бросаю сумку на асфальт.
- Доброе утро, - раздается в этот момент за моей спиной. Тоби кивает Дэвиду, садится на мотоцикл и вскоре исчезает из виду. Глядя ему вслед, я удивляюсь, как Дэвид вообще поставил меня на ноги после моего столкновения с этим кошмаром. И как Тоби сам не пострадал, налетев на меня при таких скоростях?!
- Доброе утро, - говорю я и улыбаюсь своему работодателю.
Дэвид зовет меня пройти за ним и поскольку теперь это место мой дом, он предлагает мне познакомиться с ним ближе. Дом старый из темного, будто покрытого мхом, кирпича или скорее даже камня, с черепичной крышей, каких уже не делают лет двести, с высокими стрельчатыми окнами; в некоторых оконных проемах даже виднеются витражи. Мы находимся со стороны черного входа. Здесь стоит глухой, спрятанный в высоких осенних сорняках гараж, которым вряд ли кто-то еще пользуется. Похоже, свой "харлей" Тоби оставляет в другом месте. В оба конца от гаража тянется кирпичный забор в высоту человеческого роста. Местами через него перевешиваются ветки слив и вишен, местами по нему ползет виноград, а кое-где он дал трещины и пропускает теперь в заброшенный сад клочки далекой дороги - обрывки наружного мира. В целом, здесь весьма уютная атмосфера. Стоит запах теплой середины осени с легкой примесью скорых заморозков. Грозди винограда - зеленые и синие - просвечивают утренние лучи. В оформлении бледно-салатовых и золотых листьев они кажутся не фруктами, а ювелирными изделиями. Пахнет орехом и хмелем, сухими листьями, пылью.
Мы прошли по потрескавшейся асфальтовой дорожке, пересекли посыпанный плотным гравием садик. Здесь мне пришлось помочь Дэвиду с его коляской. Потом была удобная относительно свежая каменная дорожка и, наконец, двор. Кое-где на нем виднелся вражеский десант горца птичьего и льнянки. Но в остальном дворик создавал впечатление надежного ухоженного места.
Дом начался коротким коридором привычного серого цвета, где не было заметно никаких ламп, но слабый свет словно возникал сам по себе. Потом была кухня, за ней - знакомая мне столовая и еще один коридор, ведущий в "лазарет". То было место моего обитания последние две недели. А вот что меня интересовало, так это второй этаж, куда Дэвид пока еще ни разу меня не приглашал. Подъем представлял собой лестницу, оснащенную для передвижения инвалидной коляски. Все это время мы двигались молча. И только когда платформа зажужжала, поднимая его, Дэвид повернулся ко мне и позвал за собой:
- Идешь?
Я вскидываю сумку на плечо и следую за ним. Мерное жужжание платформы напоминает далекий гул рассерженного роя пчел. Я стараюсь не думать о том, что сейчас где-то относительно недалеко отсюда кто-то близкий и дорогой мне плачет из-за меня. Но мысли упорно лезут в голову. От них сердце неприятно переворачивается, а во рту остается гнусноватый привкус. Я стараюсь не думать и не чувствовать...
- Когда-то это здание было больницей, - нарушил тишину Дэвид. - В той больнице работали наши с Тоби родители. А я, сорванец, носился по саду и охотился за виноградом, орехами, прочей дикой снедью... - он улыбнулся своим воспоминаниям. - Сейчас трудно поверить, что этот дом пережил пожар, разрушивший его практически до основания. Правда? - Дэвид смотрит на меня вопросительно, и я согласно киваю. Действительно, что этот дом пережил пожар, мне и в голову не приходило.
- Давным-давно, прежде чем стать больницей, дом принадлежал одной могущественной колдунье по имени Эжбет, - сообщает Дэвид, откидываясь в своем кресле. - Говорят, она была очень жестокой и запытала од смерти в подвале этого дома более шестисот человек. А еще говорят, она считала себя бессмертной богиней и питалась исключительно человеческой кровью. Каждую неделю принимала купель из человеческой крови. В свои сорок, когда ее разоблачили и приговорили к казни через сожжение, она вправду выглядела как семнадцатилетняя девушка. Исполнители-инквизиторы, придя за ней, никого не обнаружили. Принято считать, что Эжбет бежала в другую страну с помощью одного из своих влиятельных любовников.
- Красивая легенда, - отвечаю я.
- Это не легенда, - возражает Дэвид и продолжает свою историю. - После изгнания Эжбет дом пустовал почти три века, а потом в нем устроили музей восковых фигур. Даже сейчас несколько стоят в подвале, - он тяжело вздохнул, снова вспомнив что-то, неведомое мне. - Управительница музея слыла страшной распутницей. Из-за нее якобы почти все мужчины в городе сходили с ума и бросали своих жен или избивали их каждый день до крови. Говорят, она уехала из этого дома за день до того, как женщины из города собрались, чтобы линчевать ее. Музей закрыли, а со временем в доме учредили госпиталь для ветеранов войны. Времена были трудные, врачи госпиталя жили здесь же со своими семьями. Было два крыла: для врачей и для пациентов. Директором госпиталя назначили доктора Уим Анахейм. Как я позже выяснил из ее личного дела, на момент, когда она возглавляла эту больницу, ей было больше шестидесяти лет. Но, поверь мне, она выглядела не старше двадцати!
Дэвид смотрит на меня, и я с неприятным чувством понимаю, что он верит каждому своему слову. Он все-таки сумасшедший! Его холодные и безумные глаза сейчас вселили в мою душу сомнения. На какую же собственно работу я соглашаюсь. Ведь мы до сих пор не обсуждали мои обязанности. Равно как и мои права.
- Даже не представляю, что бы я ответил в детстве человеку, который сказал мне, что через двадцать лет я куплю это здание и сделаю его своей резиденцией...
- Почему?- на самом деле мне совершенно неинтересно, меня гложут совсем иные мысли, но не сказать ничего в этот момент означало проявить верх невежливости. Хотя ответ был очевиден. Такой дом кажется недосягаемой вершиной даже для многих взрослых людей. А для десятилетнего ребенка он мог быть целой Вселенной... Представь себе, что ты можешь купить Вселенную!
- Потому что я боялся этого дома до полусмерти, - вдруг ответил Дэвид сдавленным и холодным голосом.
Мысли о покупке Вселенной вдруг отодвинулись на задний план. У меня что-то сжалось в районе макушки, в ушах появилось неприятное чувство шевеления. Вот как, оказывается, волосы встают дыбом.
- Почему? - ничего не было, кроме этого дурацкого вопроса.
- Не имеет значения, - неожиданно повеселел Дэвид, - я его больше не боюсь.
Мы закончили подъем. Платформа утихла. Интересно, что сейчас делает Тоби? Что вообще делают люди, когда исчезают из моего поля зрения? В детстве мне иногда казалось, что на самом деле другие люди ненастоящие. Все люди, абсолютно все: и даже отец! И что они говорят, двигаются, смеются, только пока я их вижу. А все остальное время их либо просто нет, либо они стоят на одном месте, лишенные любых проявлений жизни, неподвижные, безликие куклы... Когда меня посещали такие мысли, мне становилось ужасно страшно. Я до сих пор очень боюсь людей - даже тех, которых люблю. Их, скорее всего, боюсь больше всех.
- Моя комната, - Дэвид кивнул в стону высокой двустворчатой двери орехового цвета. Мы двигались дальше. - Гостевая, - такая же дверь, - обычно ее занимает Тоби, когда остается на ночь. - Все остальное рабочая зона.
Он повернул коляску обратно, и перед нами оказалась еще одна ореховая дверь.
- Это будет твоя комната, - сказал Дэвид. - Располагайся. Потом позавтракаем, и я познакомлю тебя с нашей работой.
И он направил коляску обратно к лестнице. Вот что мне показалось странным в нем сегодня, так это то, как мало и неохотно он улыбался.
Тяжелая дверь отворилась бесшумно. Похоже, Дэвид не соврал, когда говорил о ведьме Эжбет, потому, что до того как превратиться в больницу это здание определенно было старинным замком в миниатюре. Высокий сводчатый потолок, узкие окна. Комната оказалась просторной но несколько мрачной. Не совсем подходящее место для больничной палаты. Здесь атмосфера совершенно не для скорейшего выздоровления. Здесь все движения времени скупы, размерены. Оно цепляется за старинную тяжелую мебель, за пыльные портьеры, за утреннюю прохладу и тишину. Это место наверняка имело дурную славу, пока было больницей. В таких местах пациенты никогда не выздоравливают.
Возле окна стоит темного дерева письменный стол. На нем - стеклянная ваза без воды с одним сухим цветком, я не знаю, как этот цветок называется. По-моему, при жизни он был белым или нежно розовым. Слева от стола расположена кровать. Вполне современная и куплена она, по всей видимости, совершенно недавно. Свежие царапины на полу свидетельствуют о том, что раньше ее здесь не было и что ставили ее сюда в спешке. Может быть даже сегодня. В противоположном конце комнаты роскошный книжный шкаф, явственно родственник письменного стола и чуть сдвинутый в угол одежный комод того же дерева. На стене у двери зеркало. Почему-то, взглянув на это зеркало, я начинаю думать о воде: океаны, моря, озера...
Я отодвигаю тяжелый стул от стола, ставлю на него свою сумку, сажусь на кровать и тихо плачу. Только теперь, когда все позади, когда я точно знаю, что больше не вернусь - мне по-настоящему больно. И я не могу больше держать боль в себе. Меня трясет, я сморкаюсь в рукав, и очень хорошо, что я не могу видеть собственного отражения в зеркале.
Мои ожидания, что к комнате должна прилагаться собственная ванная не оправдались. Не нашлось даже замурованной старой двери, свидетельствующей, что в прежние времена так было. Пришлось утереться курткой и, бросив ее под кровать, выйти как есть в поисках умывальника.
Ванная оказалась в противоположном конце коридора за лестницей. Серый с зеленоватым отливом кафель, деланный под мрамор, дорогая сантехника и неизменно все удобства для инвалида. Но чему я собственно удивляюсь. Так и должно быть. Здесь живет человек с особыми потребностями как это принято назвать. И здоровые люди вполне могут под него подстроиться. Просто раньше мне никогда не приходилось жить в помещении с человеком на инвалидной коляске и потому все кажется таким необычным. Невольно вспомнив нашу с ним совместную поездку на креслах-каталках, я вздрагиваю. Представляю, каково это, когда мир вдруг становится на пол человеческого роста выше, чем раньше...
Быстро умываюсь и выхожу из ванной.
Снизу из кухни доносился слабый стук. Дэвид оказался на удивление хорошим кулинаром. Сам он ел крайне мало. Но очевидно ему доставляло удовольствие готовить и кормить своими произведениями искусства Тоби и меня. Глядя на братьев, невольно возникала мысль, что осиротели они рано. И всю заботу о Тоби взял на себя Дэвид. Меня по-прежнему глодало любопытство, как Дэвид оказался в коляске? Вероятнее всего виной тому пристрастие братьев к быстрой езде на дорогих мотоциклах. Но тогда зачем он позволяет Тоби это опасное увлечение? Почему-то у меня не возникало ни малейшего сомнения, что Тоби в большинстве случаев действует исключительно по разрешению брата.
И еще одно: парапсихолог-калека и его брат, почти еще подросток, были владельцами солидного особняка, участка земли и, что очевидно, немалых денежных средств. Даже представить не могу, чем братья Айзаровские зарабатывают себе на жизнь. Старший похож на Дориана Грея, младший - на ожившего героя постапокалипсических фильмов 80х прошлого века. И они могут себе это позволить!
Дэвид замечает мои красные глаза, но не обращает внимания. На завтрак у нас гренки с сыром и помидорами, черный кофе (сегодня он впервые мне разрешил пить кофе) и яблоки. На нем нет белого медицинского халата, только серый бесформенный свитер и темные джинсы. Интересно, как он одевается? Он никогда не просит помощи, все делает сам. Как?
Прядь белых волос выбивается из пучка и падает ему на лоб. У него руки испачканы сырным соусом, - он подает на стол завтрак - и я застываю в нерешительности. Я понимаю, что по всем правилам сейчас положено что-то сделать. Помочь ему с соусом или просто убрать волосы с лица.
Он говорит:
- Помоги, - и показывает глазами на прядь волос.
Я осторожно поправляю ему волосы. В этом есть что-то очень волнующее, запретное и неправильное, очень-очень неправильное. И плохо, что я так считаю. Я не в праве предубежденно относиться к Дэвиду! Но если честно, то я просто боюсь сделать ему больно. Что я смогу дать ему? Что сможет он дать мне?.. У него приятная теплая кожа, от него исходит волшебное притяжение. Я отдергиваю руку. Слишком быстро. Он отворачивается. И мы оба в идиотском положении, потому что понимаем - нас друг к другу тянет. Это плохо. Очень плохо. И при других обстоятельствах мне не стоило бы здесь надолго задерживаться. Но теперь уже поздно. Мне некуда идти.
- Тебе соус острый или нет? - спрашивает он.
Соус уже положен, и я говорю наугад:
- Острый.
- Хорошо, - отвечает он и подает мне другую тарелку.
Мы молча едим. И я иногда украдкой смотрю на него. Я пытаюсь представить, как он выглядел до того... до... Интересно, он был выше своего брата?
Я помогаю ему убрать со стола.
- А почему у тебя нет прислуги? - мне очень не хочется молчать сейчас.
- Незачем, - подобные исчерпывающие однословные ответы уже перестали удивлять меня.
Странно видеть, как он надевает резиновые перчатки, моет посуду, протирает ее салфеткой и водружает на прежнее место. Он напоминает мне в этот момент помесь демона-домохозяйки и Сумасшедшего Шляпника. Когда с посудой покончено, Дэвид поворачивается ко мне, выпрямляется в кресле и совершенно спокойно говорит:
- Сейчас я покажу тебе, как оказался в инвалидной коляске.
3
Холодный белый кафель прозекторской мерцал в свете агонирующей неоновой лампы. И хоть она мешала работать и портила зрение, Уим не отключала ее. Ей казалось забавным гримировать мертвецов под аккомпанемент этой светомузыки.
- Ты отпрашивалась на вечер, помнишь, дорогуша? - напомнил доктор Сторс, и его маленькие глазки похожие на бусинки блеснули поверх затасканной медицинской маски.
- Да, спасибо, что разрешили, - застенчиво улыбнулась Уим. - Тогда до завтра.
- До завтра, дорогуша, - большой серый нос доктора высвободился из-под маски и проводил ее, пока стройная фигурка не скрылась за дверью.
У нее почти не осталось времени. До полуночи каких-то три часа, а она еще даже не дома! Она торопливо расписывается в журнале, запачкав дату чернильной кляксой, наскоро набрасывает на плечи плащ и спешит по холодным улицам. Ей недалеко, всего полквартала. И проделать этот путь пешком - дело принципа. Даже когда очень торопишься. Гример и единственный ассистент директора похоронного бюро "Тишина" доктора Римми Сторса Уим Анахейм уже давно живет в этом убогом районе, но облупленные стены домов, вездесущие неиссякаемые мусорные баки и пьяные бомжи по-прежнему вызывают у нее отвращение, граничащие с отчаянием. Ее жизнь протекает в самой клоаке города. А ее душа превратилась в сплошную заскорузлую гнойную рану!
То, что она смертна - и всегда была смертна! - никогда еще не причиняло ей такой нестерпимой боли. Эта боль - признак разложения. Времена бесконечны для богов и мертвых. А она живая! Она, не смотря ни на что, живая. И будет изо всех сил жить - пусть даже для этого придется окунуться в самую грязную во Вселенной смерть!
Стоило Уим закрыть за собой дверь, как тут же раздался стук.
- Я звонил тебе больше десяти раз! - Тэо смотрел как всегда сурово и непреклонно.
Уим виновато пожала плечами и посторонилась, давая ему пройти. На самом деле она по-прежнему красива, только что-то внутри нее сломалось, какая-то пружина, как у заводной куклы. Она стройная и высокая - то, что теперь называется "модельной внешности" - но она постоянно сутулится, от чего создается не самое привлекательное впечатление. Золотистые волосы она носит в тугом узле или, по крайней мере, в хвостике, чтобы не выглядело чрезмерно кокетливо. И лицо у нее красивое как прежде! Да! Красивое! Вот только это проклятое серо-коричневое пятно от ожога, наползающее со лба на всю левую его часть...
Тэо властно притянул ее к себе и поцеловал. Он не устает повторять, что это не важно, ведь у каждой ведьмы или колдуна должно быть какое-нибудь увечье. Это своего рода плата. Это неизбежно. И Уим смотрит на него в такие моменты даже с жалостью. Глупый мальчик слишком уверен в своих силах и слишком верит в то, что он смог стать богом.
Тэо смотрит на часы, снимает сумку с плеча и идет в комнату для ритуалов. И здесь и там колдовское место называется Голова Совы. Здесь Голова Совы - это выбеленный совиный череп с серебряной подставкой (самое драгоценное ее сокровище - все, что ей удалось спасти ...), который стоит в центре столика на очень низких ножках. Это ритуальный череп-кубок, в нем хранится одрерир. Сам столик из цельного черного гранита. Тэо изготовил его по сохранившимся чертежам. Столик - символ Сторожевой Горы.
- Чего стоишь? - Тэо сорвал с себя одежду и даже повязку с пустой глазницы. Что бы он ни говорил, а одноглазость была ему в тягость, пусть и неизбежная. От его тела исходит волнующий запах, и Уим, облизав пересохшие губы, отворачивается. Не сейчас.
Она поспешила тоже раздеться и распустить свои нежно-золотистые волосы. Потом ушла на кухню, собрала необходимые травы и специи, достала из кладовки Минерал, Посох, Нож и прочие колдовские принадлежности и разложила это все на полу перед Тэо.
Она с неопределенным чувством отстраненности наблюдала, как Тэо готовит одрерир, как рисует охрой руны, чтобы создать Круг, как он режет свой палец Ножом, и несколько алых капель падают в Голову Совы...
...пустые глазницы вспыхнули красным огненным светом, мертвый клюв свирепо разинулся, и Уим услышала свой голос:
- ...мудра молчалива
Совья Голова,
мертвая трава,
нагая вдова,
жженная листва,
тайные слова...
Отдайте мне мое!
***
После непродолжительного знакомства с рабочей зоной на втором этаже (где не обнаружилось ничего кроме стеллажей с книгами и двух химических лабораторий) я испытываю некоторое разочарование.
- А теперь - самое интересное, - говорит Дэвид заговорщицким голосом. - Пора спуститься в подвал.
В комнате, куда мы вошли, стоит плотный, совершенно непроницаемый запах озона. Выглядит она как декорации к дешевому научно-фантастическому фильму. Стены отделаны листовым железом. На окнах ставни, придающие им вид иллюминаторов. По периметру комнаты тянутся столы с различного вида аппаратурой, которой мне никогда прежде видеть не приходилось, вперемежку со внутренностями компьютеров и деталями какого-то двигателя.
В центе комнаты располагается нечто. На первый взгляд это огромная квадратная музыкальная шкатулка. Только танцевать в ней могла не игрушечная, а живая балерина. Дэвид подкатил прямо к этому сооружению и нежно погладил свинцово-серую поверхность.
- Когда-нибудь ее будут называть моим именем, - заявил он, теша свое тщеславие. - А пока что это просто КУБ (Контейнер Уплотнения Безумия). Так Тоби любит шутить.
Я молча смотрю на него. И теперь Дэвид предстает в новом свете. Он не Дориан Грей, он Сумасшедший Профессор, доктор Франкенштейн.
- Для чего эта штука? - спрашиваю я. Мне действительно очень интересно. Мое детство прошло на чердаке в бабушкином сельском домике в компании уважаемых людей, таких как Герберт Уелс, Жуль Верн и Станислав Лем. И то, что теперь стояло передо мной в равной степени могло принадлежать любому из них.
- Это КУБ, - повторил Дэвид, приближаясь ко мне и расплываясь в довольно улыбке Чеширского кота. Похоже, его забавляло непонимание на моем лице.
- И?
- Это, если можно так выразиться, кибернетический алтарь, создатель точки пересечения слоев трансцендентальной реальности...
- А можно объяснить человеческий языком? - прошу я.
- Это машина, позволяющая человеку совершать путешествия в разные слои мироздания-сознания...
- А можно еще проще?
- Нет, - Дэвид поджимает губы и снова становится Дорианом Греем. Я невольно любуюсь им. Все же он красивый...
- И что, любой человек может эм... путешествовать? - спрашиваю я, обходя машину по кругу.
- До недавнего времени я был уверен, что да, - отвечает Дэвид. - Но...
Мы с ним встречаемся с обратной стороны КУБа. Он смотрит на меня снизу вверх, и я начинаю понимать, что он не договорил. Я невольно отдергиваю руку от гладкой поверхности машины.
- Ты испробовал ее на себе, - говорю я. У меня пересохло в горле. Я знаю, что многие ученые часто проверяли на себе свои изобретения. Но мне никогда еще не приходилось встречаться с таким человеком. В этом есть что-то пугающее. Тот, кто готов умереть ради поставленной цели - страшный человек.
- И на себе тоже, - объяснил Дэвид, плечи его несколько поникли. - У нас постоянно случались... скажем так, аварии. И я решил проверить лично, в чем не сходятся теория с практикой. По плану должен был пойти Тоби. Но в последний момент меня что-то остановило. Я оставил его за пультом.
И опять мой зловредный язык показал себя. Порой мне кажется, что это какая-то форма нарушения умственного развития. Я никогда не знаю, что можно говорить людям, а что нет. А еще хуже, когда я знаю, что говорить нельзя, но все равно говорю. И не могу даже объяснить себе, почему так поступаю.
- Не жалеешь? - спрашиваю я.
Но Дэвид отвечает как обычно сдержанно. Он не принимает мои слова близко к сердцу. Никогда.
- Нет. Когда я очнулся и понял, что произошло, то, прежде всего, испытал облегчение, что не послал туда Тоби.
- А что это за место? - интересуюсь я.
- Трудно сказать, - Дэвид жестом предлагает мне идти за ним, и мы отправляемся в комнату, следующую за вместилищем КУБа. - Если ты знаешь что-либо о техниках шаманской практики или о теории мироздания-сознания, тогда нам будет проще найти общий язык.
Порывшись в памяти, я извлекаю из нее пыльный багаж, как мне казалось раньше, совершенно бесполезных знаний. Надо же, мне бы и в голову не пришло, что когда-нибудь это может пригодиться.
- Я знаю только, что шаманы принимали наркотики, - говорю я. - Не зависимо от географии или религии, любой шаман употреблял что-нибудь или входил в транс путем самовнушения.
- Да, - Дэвид заметно оживился, почувствовав, что может вести со мной плодотворную беседу. - Ключевое слово тут - транс! Ни один вменяемый человек не способен был воспринимать ту информацию, которая открывалась шаманам. И хотя многие наши современники все еще считают, что трансовое состояние само генерирует то, что получает шаман, иными словами, что это не более чем галлюцинации, я, - он кивнул через плечо в сторону КУБа, - доказал обратное. Мир, по которому путешествовали шаманы, столь же материален, что и наш. Более того, этот мир, а точнее миры, тоже наш, а точнее - наши! Есть любопытная теория - теория притяжения событий - так вот согласно ей, все, что происходит с человеком он сам в свою жизнь и привлек. И да, эта теория не лишена оснований. Наш материальный мир оказывается не так уж и материален.
- Да ну, - мы теперь в уютной, отделанной деревянными панелями каморке. Дэвид кивком указывает на кресло. Я сажусь, и он располагается напротив меня. - И ты хочешь сказать, что такие вещи как болезни, безработица и конфликты люди тоже притягивают к себе сами?
- Да, - просто соглашается Дэвид. - Человек постоянно о чем-то думает. Пусть он хочет этого или боится, значения не имеет. Главное, что он об этом думает. И это обретает плоть. Все вполне закономерно. Прежде чем построить дом архитектор его проектирует. Прежде чем создать реальность, в которой мы живем, мы ее тоже проектируем. Вот здесь, - и он прикоснулся двумя пальцами ко лбу.
- И ты спроектировал себе инвалидную коляску? - спрашиваю я, тут же чувствуя, как уши и щеки краснеют. Вот какой черт дергает меня за язык?!
Дэвид издает неопределенный звук, похожий на тот, что получается у кота, когда ему не хочется, но он обязан мурлыкать.
- Я сейчас работаю над тем, чтобы понять, как это вышло, - сказал он. - Но вернемся к сути. Шаманы! Они не обладали теми знаниями, которыми располагаем мы. Но у них было нечто гораздо более ценное.
- Что?
- Они знали, как устроен мир.
- Мы тоже знаем, - возражаю я.
- Ну, и как же?
Я на минуту заминаюсь. Действительно. С чего начать? Это кажется совершенно простым, известным нам с детства. Но с чего же все-таки начать? И я начинаю с того, что когда-то нам говорили на уроке в первом классе.
- Мир это планета Земля, она находится в Солнечной системе...
- Достаточно, - прерывает меня Дэвид тоном профессора, готового поставить студенту неуд. - Вот об этом я и говорю. Мы ничего не знаем о том, как устроен мир. И пытаемся компенсировать свое невежество, забираясь все дальше и дальше в космос.
- Хорошо, - не сдаюсь я, - тогда так: земное ядро, магма, земная кора...
- Я все понял, - Дэвид машет на меня рукой, словно он и вправду профессор на экзамене. И мне становится интересно, а не преподавал ли он когда-то?