Ты падаешь в объятья сна,

и я иду к тебе, горя

от страсти.

Я потрясен красой твоей,

я потрясен.

Уильям Карлос Уильямс Американский поэт, один из основоположников свободных форм стиха.

Афины: пыль, тесные улочки, продавцы бубликов у Национального музея, дешевые копии античных статуй, героинщики, шлюхи, карманники в Монастыраки, Старый туристический район Афин, где находятся всевозможные лавочки, магазинчики, кофейни, бары, нечто вроде московского Арбата. В Монастыраки больше всего героинистов, карманников и проституток. стаи голубей.

Остраконы Остракон - часть стенки разбитого сосуда, использовавшаяся в Греции для каких-либо записей. Остракизм - голосование посредством подсчёта голосов на таких черепках, введённое Клисфеном и упразднённое Периклом. Фемистокла Фемистокл (524 - 459 до н. э.) - Архонт с особыми полномочиями в Афинах во время Греко-персидских войн написаны одним почерком - они поддельны.

Афины - под властью Османской империи. Греческие и турецкие банды режут друг друга в темных переулках, наполненных запахами рицины Рицина - вино, ароматизированное древесными смолами. и ганджа.

Афинские древности не восхищают; они не производят никакого впечатления, кроме горести. Былое величие Эллады теперь лишь свалка пошедших трещинами мраморных глыб, уложенных в сложные геометрические конструкции согласно некоему таинственному плану, угрожающе неустойчивые в своей попытка дотянуться до неба. Разрушены коринфские святилища - на их месте римские руины; все разрушено. Храм Аполлона Центральное святилище древнего Коринфа, построенное ещё во времена Кипселов, тиранов Коринфа. - лишь семь подвергшихся реставрации дорических колонн, над которыми возвышается испещренный ручьями и дорогами Акрокоринф. Гора, возвышающаяся над Коринфом, на которой в 13 веке была построена турецкая крепость.

Тиринфский Тиринф - древнейший город Крито-микенской эпохи периода Новых дворцов. Основная особенность его архитектуры - циклопическая кладка. акрополь: она сорвала цветок мака, и гуляющий по горам ветер срывал с него лепестки один за другим; она смотрела на это скрытыми густыми ресницами грустными, глубокими глазами принцессы, и на влажных губах ее сияла слабая улыбка; ветер гладил и трепал ее волосы, кидал ей в лицо, она ловила пряди губами, а в ее руке покоился одинокий маковый стебелек.

Судьба героев Трои незавидна - Одиссей скитался, Агамемнон убит, Диоген изгнан; в великой победе эллинов заключена великая трагедия, это подобно каре.

Все города Эллады одинаковы: невысокие, невзрачные домики; пыльные, узкие дороги; старые, грязные машины, жмущиеся к тротуарам; обветренные, одинаковые люди.

Водитель безумен: то одно, то другое колесо срывается в пропасть и, казалось бы, увлекает за собой весь автобус; но он знает, что делать. Он родился во времена Черных Полковников В 60-х годах 20 века Греция находилась во власти диктатуры Чёрных Полковников. , он всегда знает, что делать.

Человек протоптал дороги, он залил их серым асфальтом и построил дома, но горы неуклонно наступают. Источники Тайгета иссушены жестоким солнцем, листва, медленно опадающая с окружающих деревьев, будет развеяна неумолимым ветром, горы наступают, несмотря на все человеческие старания и страдания.

Водитель безумен, но так и должно быть в этих завораживающих, сумасшедше красивых горах, согнавших с себя людей. Наш автобус мчится вперед, за ним неумолимо вьется дорога, в лобовое стекло бросается, раскинув руки, ветер; по левую руку - ржавеющий остов машины, по правую - почерневшее от времени здание заброшенной таверны с разбитыми стеклами, а затем - бездонная пропасть.

В автобусе душно, нет мест. Я подсаживаюсь к ней, и мерное покачивание на поворотах убаюкивает нас.

Мы просыпаемся в диком хитросплетении объятий, в ее глазах горит призрачный огонек, на губах торжествующая улыбка; ее руки скользят мне под майку, шелестяще доходят до лопаток и замирают на миг - мягкое тепло ее немного влажных от пота рук; вдруг они исчезают; я целую ее - приторно сладкие, пьянящие губы. Мы снова засыпаем, удовлетворенные ощущением нашей детской близости.

Тайшет мелькает за окном, мы медленно спускаемся к Олимпии. Олимпия - святилище Зевса в Элиде, по преданию основанное Гераклом, место проведения Олимпийских игр. Я думаю о любви, об инъекциях реальности, о том, что реальность продержалась всего несколько часов, о другой, более сильной предстоящей инъекции.

Мы сидим в полутемном номере, я курю, огонек сигареты как маяк, комната - злое, серое море, поднимающиеся к потолку клубы дыма - небо. Мы сидим, заговорщически склонив головы, говорим сдавленным полушепотом, и наши голоса сплетаются в единую, разрывающую воздух упругую нить. Мы окружены ночью, в центре Греции, среди незнакомцев - курящих, галдящих; они пристально вглядываются в наши лица, они жаждут заметить в нас что-нибудь подозрительное, быть может, в уголках рта или блеске глаз, подрагивании ноздрей; они выискивают, ищут, они хотят видеть наш страх и лишь напоказ учтивы и гостеприимны; это - притаившиеся в воде мерзкие пираньи, это Одиссей, с кинжалом в руках ожидающий прихода своей Навсекаи.

Мы окружены взглядами; хоть некоторые смотрят зло, другие насмешливо или с сочувствием, все они унизительны. Я выбираюсь из страха обратно под палящие солнечные лучи, с головой, окутанной мраком, но я уверен, что солнце светит и для меня.

Все данные, чтобы любить, все данные, чтобы мечтать - чтобы жить. Мы молоды и можем еще быть счастливы, но мы выброшены в реальность и обречены на поражение.

Глубоко в веках захоронено величие Греции. Сейчас это - лишь страна, область на карте, задница Европы, а когда-то она была землей богов, центром мира.

Она непрерывно смотрит на меня - ее глаза неподвижны, и в них тусклый блеск - это слезы. Я пытаюсь отвернуться, но, не двигаясь, она всегда ловит мой взгляд. На ее лице за лицемерной маской бесчувствия, взятой из греческого театра, Во время Дионисийских празднеств актёры носили маски, изображающие человеческие эмоции. угадывается грусть, а за ней - неуловимая ненависть.

Женская ненависть - так же неистребима, как и любовь, и так же непознаваема. Но не самое ли сокровенное мы знаем меньше всего? Любовь - как собачья привязанность. Есть собаки, которые берут еду только из рук хозяина и умирают, если его долго нет; влюбленные становятся на них чем-то похожи.

Я не в силах вынести ее взгляд; я закрывая глаза; она молчит и лишь изредка тихо вздыхает. Мы больше не принадлежим друг другу.

Иногда мне кажется, что прожитая мной жизнь была лишь сном, который я отчаянно пытаюсь вспомнить. Что, если мои воспоминания скрывают за собой лишь прошедшее, отжитое, отброшенное? Тогда я еще очень, очень далек от того воспоминания, утаенного на самом дне, которому уже ничего не сможет помешать.

Иногда мне кажется, что я один. Но у меня есть моя книга, моя пачка сигарет, вид из окна: мелькающие горы, города, деревни - бесплодная, бесполезная, уплывающая вдаль красота. У меня есть моя гитара, моя музыка.

Акрокоринф. Тайшет. Метеора. Иногда мне хочется подойти к краю, сделать последнюю затяжку и, закутавшись в темные клубы дыма, махнуть на прощанье рукой тем, кто называется моими друзьями, бросить сигарету вниз, в пропасть, и прыгнуть вслед за ней. Полет с ускорением девять метров в секунду, закрыв глаза, словно птица, и глухой удар внизу, который покажется тебе тихим шлепком. Потом - похороны; процессия родственников, друзей, просто любопытных; похороны - это когда голосят.

Одна затяжка, одна единственная затяжка унесет тебя, Иисус, одна затяжка...

Я представил себе Курта: в своем доме, его последняя сигарета, последняя доза, он берет ружье, садится на пол по-турецки и стреляет себе в рот. Кто будут плясать и петь, если скоро должен умереть? Я допел песню своей жизни.

Я умываюсь во вдохновенных водах Кастальского источника, а под тысячевековыми пластами лежат останки Пифона, слева - святилище Аполлона и пуп земли.

Метеора. Горы, стесанные могучими солеными водами величественного протоокеана; в литых глыбах различимы черты человеческих лиц, безмятежно возвышающихся над окружающими деревьями.

Бесполезная, никчемная, мертвая, слепая, страшная красота. Сотни тысяч туристов со всех уголков света съезжаются топтать ее, бездумно пялясь на античные руины, не в силах познать южную эклектику современной Греции.

Я пишу лишь то, что чувствую в окружении этой страны. Это как "Сентиментальное путешествие". Роман английского писателя 18 века Лоренса Стерна, основоположника сентиментализма.

Я избегаю личностей и имен, ибо они наталкивают меня на настоящие и прошлые события моей жизни, а любое воспоминание в тягость.

У боли есть одно странное свойство: она может быть быстрой и скоро утихнуть, и покажется, будто она исчезла; но боль никогда не уходит, тяжелым осадком она выпадает в душе и навеки остается там.

Мы совершаем в своей жизни множество нелепых, сумасшедших поступков - просто, чтобы убежать от боли, от себя. Иногда мы кажемся другим странными или смешными, или же - безнравственными ублюдками; но это помогает забыться, исчезнуть на пару сладких минут.

...

Мы играем в новую игру, и имя ей - борьба взглядов: мы всегда смотрим друг на друга, и иногда наши глаза вопросительно сталкиваются. Когда она сидит вполоборота или обернувшись, взглядом я обшариваю ее тело в поисках улик, я могу заглянуть и внутрь ее; когда я устаю, я отворачиваюсь и позволяю ей подвергнуть меня подобной пытке.

Желание завораживает нас, но мы боимся подойти друг к другу, потому что наслаждение отнимает у нас желание. Мы обречены миражам, как акулы - морю. Мы одни в этом мире, и любить друг друга - наш последний и единственный шанс.

Мы идем вниз по улице, моя рука тянется к ней, и нам бесповоротно ясно, что разговор заходит в тупик. Я постоянно оборачиваюсь, чтобы проверить, не исчезла ли моя тень - не оторвалась ли она и не скользнула ли в канаву или в трещину в земле. В тусклом свете фонарей она томна и сонливо-сексуальна. Я отворачиваюсь и закуриваю, будто все это уже не раз было со мной.

Почему природа разделила - два миллиарда лет назад - всё живое на два пола и подчинила их этому древнему наследию, чья функция столь же случайна, сколь и непредсказуема, наследию, что терзает тела и мучает души нескончаемой страстной болью?

Я пишу, чтобы сказать то, что мне сказать не по силам, чтобы сделать вид, притвориться кем-то, или же действительно кем-то стать. Мне нужно разобрать себя, вынести мусор из чуланов и тёмных закутков моих чувств, и много легче сделать это с ручкой в руках, сигаретой, зажатой в углу рта, одному.

Греция - страна вдохновения, хоть она и слишком обычна.

В одной из глав своего романа Пинчон говорит, что женщина похожа порой на вещь, неодушевлённый предмет.

Девушки в моей жизни - как несчастные случаи: сломанная нога или случайная пьянка, после которой с трудом можешь вспомнить своё имя. Они приходят снежными лавинами , извержениями вулканов, и уходят столь же стремительно, как летний дождь.

Она так прекрасна, когда грустна. Ёе глаза подёрнуты тусклой пеленой печали, летящими движениями она постоянно поправляет волосы, жадно облизывает губы, потом замирает на миг и смотрит в одну сторону, словно моля о помощи. Мы мчимся по горной дороге вниз, к Афинам.

В Монастыраки я куплю нож, огромное мачете. Я мог бы разрубить этот мир на куски и составить из них новую мозаику реальности. Я мог бы убить. Порой мне действительно хочется это сделать.

Мыс Сунион. Солнце мучает нас своим прямым беспощадным светом, горы ослепительны, море сверкает. Солнце вышло из волн и вновь окунулось, искромётное или угрюмое, в свою необъятную вечернюю ванну. За спиной - лучезарный храм Посейдона и автограф Байрона.

Мы боимся увидеть руины такими, какие они есть, мы видим призрак здания, мы пытаемся мысленно воссоздать его. Мы всегда видим нечто затерянное, забытое - галлюцинации - эти подпирающие небо колонны. Per oculos perit ipse suos.

Солнце зло бьёт нам в глаза, прежде чем исчезнуть, расплавляя облака, за окружающими островами, озарив их в последний раз призрачным светом. Мы провожаем солнце в последний путь на край ночи, где стоит дом Восходящего Солнца, готовый в любой момент рухнуть, подняв тучу пыли, в котором живут наши мечты, которым уже не суждено сбыться.

Афины: всё те же пыльные улочки, томные переулки, страстные проспекты. Мы мчимся вниз по улице Виктора Гюго до первого супермаркета, покупаем вино - и назад, чтобы напиться в хлам. Первые жадные глотки перенесут нас в мир грёз, который умрёт, когда вино закончится. Она выскальзывает из моих объятий, я обессилено закуриваю.

Мыс Сунион. Последние солнечные лучи играют в её волосах в прятки. Это невыносимо красиво. Я отворачиваюсь.

О чём она думает, закрыв глаза, сидя на верхней палубе парома, мчащегося неизвестно куда, когда ветер пробирается к её сладкому телу? Я сам загнал себя в этот тупик, наступил в видный издалека капкан, который сам же и поставил. Я знал, что это случится, всё было слишком просто.

Желание - это страх. Но есть и другой, более важный секрет - не только хищная схватка и тяжёлые поцелуи. Ночь - не стремление ко дню, ночь - это особый мир.

Афины по-прежнему спокойны. Пусть слова падают как угодно, они не спасут этого чувства, пугающе похожего на любовь. За тем, что мы не смеем совершить и не смеем полюбить, за тем, что потеряли в тягостном ожидании, придут лишь новые мученья и страданья без начала и конца. Это будет редкое испытание, и я очень хочу спастись. Я обманывал себя всю свою жизнь, это невыносимо. Можно назвать это плачем.

Это становится бесконечным диалогом между нами. Кому нужны действия, когда у меня есть слова? Пока у меня есть силы, я буду говорить.

Скалы, обтёсанные первым океаном, временем, страданием, болью, нависают над Метеорой, над деревенькой внизу. В глубине скал прячутся одинокие монастыри, последний оплот Бога в каменном сердце смерти, его прибежище, к которому подходит путанная, вьющаяся горная дорожка.

Мы шли навстречу друг другу и встретились на вершине. В её глазах - серебряный блеск грусти; она целует меня в губы или, встав на цыпочки, в лоб, и молча уходит не оборачиваясь, а я ничего не чувствую, даже сожаления. И я остаюсь, не в силах сдвинуться с места. Я смотрел ей вслед и ничего не видел.

Нас тяготит то, что странным образом пропитывает воздух, обволакивая наши тела - назовём это любовью, чтобы было проще. Я ненавижу этот трижды ёбаный мир, потому что джанк Американское сленговое слово, обозначающее героин, в данном случае - любой наркотик в широком смысле этого слова. не приносит облегчения, потому что город наступает, потому что слова растут как волосы и так же мало значат, седея и выпадая.

Однажды забавы ради я просмотрел страницу "Приглашаю" на букву "ш". Шлемили Шлемиль - неудачник, более точный перевод с иврита - мудак. никому не требовались.

Зеркало - это окно. Если я прыгну в него, то попаду в сои собственные объятья. Афины впервые отступили.

Самолёт бесшумно взрезает небо по направлению к Москве, всё наполнено гулом турбин, болит голова. Пейзаж внизу - картина Поллока: чередование чёрного и белого, которого по мере приближения к Москве становится всё больше - ещё лежит снег.

Я закуриваю, я учусь забывать, учусь бороться, учусь спокойнее ко всему относится. Это важно.

Это конец.

Март - апрель 2001 года, Афины - Спарта - Олимпия -

Фивы - Дельфы - Кастраки - Афины - Москва.