Хруцкая Татьяна Васильевна : другие произведения.

Литература - это судьба человека

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:

   Татьяна Хруцкая
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ЛИТЕРАТУРА - ЭТО СУДЬБА ЧЕЛОВЕКА
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Санкт-Петербург
  
   2015 год
  
   2015-ый ГОД - ГОД ЛИТЕРАТУРЫ В РОССИИ
  
   24 мая - ДЕНЬ СЛАВЯНСКОЙ ПИСЬМЕННОСТИ И КУЛЬТУРЫ
  
   24 мая 2015 года - 110 ЛЕТ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ
   МИХАИЛА АЛЕКСАНДРОВИЧА ШОЛОХОВА
  
   (24 мая 1905 года - 21 февраля 1984 года)
  
   Человек, за которым встаёт картина времени...
  
  
   СУДЬБА ЧЕЛОВЕКА (1956 год)
  
   Первая послевоенная весна была на Верхнем Дону на редкость дружная и напористая...
   Был полдень. Солнце светило горячо, как в мае... Это был первый после зимы по-настоящему тёплый день. Хорошо было сидеть на плетне вот так, одному, целиком покоряясь тишине и одиночеству...
   - А я иду мимо, гляжу: свой брат шофёр загорает. Дай, думаю, зайду, перекурим вместе. Одному-то и курить и помирать тошно...
   Он положил на колени большие тёмные руки, сгорбился. Я сбоку взглянул на него, и мне стало что-то не по себе... Видали вы когда-нибудь глаза, словно присыпанные пеплом, наполненные такой неизбывной смертной тоской, что в них трудно смотреть? Вот такие глаза были у моего случайного собеседника...
  
   - Иной раз не спишь ночью, глядишь в темноту пустыми глазами и думаешь: "За что же ты, жизнь, меня так покалечила? За что так исказнила?" Нету мне ответа ни в темноте, ни при ясном солнышке... Нету и не дождусь!..
  
   - Поначалу жизнь моя была обыкновенная. Сам я уроженец Воронежской губернии, с тысяча девятисотого года рождения. В гражданскую войну был в Красной Армии... В голодный двадцать второй год подался на Кубань, ишачить на кулаков, потому и уцелел. А отец с матерью и сестрёнкой дома померли от голода. Остался один. Родни - хоть шаром покати, - нигде никого, ни одной души. Ну, через год вернулся с Кубани, хатёнку продал, поехал в Воронеж. Поначалу работал в плотницкой артели, потом пошёл на завод, выучился на слесаря. Вскорости женился. Жена воспитывалась в детском доме. Сиротка. Хорошая попалась мне девка! Смирная, весёлая, угодливая и умница, не мне чета. Она с детства узнала, почём фунт лиха стоит, может, это и сказалось на её характере. Со стороны глядеть - не так уж она была из себя видная, но ведь я-то не со стороны на неё глядел, а в упор. И не было для меня красивей и желанней её, не было на свете и не будет! Придёшь с работы усталый, а иной раз и злой, как чёрт. Нет, на грубое слово она тебе не нагрубит в ответ. Ласковая, тихая, не знает, где тебя усадить, бьётся, чтобы при малом достатке сладкий кусок тебе сготовить. Смотришь на неё и отходишь сердцем, а спустя немного обнимешь её, скажешь: "Прости, милая Иринка, нахамил я тебе. Понимаешь, с работой у меня нынче не заладилось". И опять у нас мир, и у меня покой на душе. А ты знаешь, браток, что это означает для работы? Утром я встаю как встрёпанный, иду на завод, и любая работа у меня в руках кипит и спорится! Вот что это означает - иметь умную жену-подругу...
   Вскорости дети у нас пошли. Сначала сынишка родился, через года ещё две девочки... Тут я от товарищей откололся. Всю получку домой несу, семья стала числом порядочная, не до выпивки...
   В двадцать девятом году завлекли меня машины. Изучил автодело, сел за баранку на грузовой. Потом втянулся и уже не захотел возвращаться на завод. За рулём показалось мне веселее. Так и прожил десять лет и не заметил, как они прошли. Прошли как будто во сне. Да что десять лет! Спроси у любого пожилого человека, приметил он, как жизнь прожил? Ни черта он не приметил!..
   Работал я эти десять лет и день и ночь. Зарабатывал хорошо, и жили мы не хуже людей. И дети радовали: все трое учились на "отлично"...
   За десять лет скопили мы немножко деньжонок и перед войной поставили себе домишко... Ирина купила двух коз. Чего ещё больше надо? Дети кашу едят с молоком, крыша над головою есть, одеты, обуты, стало быть, всё в порядке...
   А тут вот она, война. На второй день повестка из военкомата, а на третий - пожалуйте в эшелон. Провожали меня все четверо моих: Ирина, Анатолий и дочери - Настенька и Олюшка. Все ребята держались молодцом. Ну, у дочерей - не без того, посверкивали слезинки. Анатолий только плечами передёргивал, как от холода, ему к тому времени уже семнадцатый год шёл, а Ирина моя... Такой я её за все семнадцать лет нашей совместной жизни ни разу не видал. Ночью у меня на плече и на груди рубаха от слёз не просыхала, и утром такая же история... "Родненький мой... Андрюша... не увидимся... мы с тобой... больше на этом... свете..."...
  
   Он на полуслове резко оборвал рассказ, и в наступившей тишине я услышал, как у него что-то клокочет и булькает в горле. Чужое волнение передалось и мне. Искоса взглянул я на рассказчика, но ни единой слезинки не увидел в его словно бы мёртвых, потухших глазах. Он сидел, понуро склонив голову, только большие, безвольно опущенные руки мелко дрожали, дрожал подбородок, дрожали твёрдые губы...
  
   - Формировали нас под Белой Церковью, на Украине... Ну, про войну тебе нечего рассказывать, сам видал и знаешь, как оно было поначалу... Сейчас отступаем, но скоро соберёмся с силами и тогда дадим фрицам прикурить... Тошное время было... Этим разнесчастным бабёнкам и детишкам не слаже нашего в тылу приходилось. Вся держава на них оперлась! Какие же это плечи нашим женщинам и детишкам надо было иметь, чтобы под такой тяжестью не согнуться? А вот не согнулись, выстояли!..
   Только не пришлось мне и года повоевать... Два раза за это время был ранен... Дырявил немец мне машину и сверху и с боков, но мне, браток, везло на первых порах. Везло-везло, да и довезло до ручки... Попал я в плен в мае сорок второго года...
   Ох, браток, нелёгкое это дело - понять, что ты не по своей воле в плену. Кто этого на своей шкуре не испытал, тому не сразу в душу въедешь, чтобы до него по-человечески дошло, что означает эта штука...
   Тяжело мне, браток, вспоминать, а ещё тяжелее рассказывать о том, что довелось пережить в плену. Как вспомнишь нелюдские муки, какие пришлось вынести там, в Германии, как вспомнишь всех друзей-товарищей, какие погибали замученные там, в лагерях, - сердце уже не в груди, а в глотке бьётся, и трудно становится дышать...
   Куда меня только не гоняли за два года плена!.. Природа везде там, браток, разная, но стреляли и били нашего брата везде одинаково. А били богом проклятые гады и паразиты так, как у нас сроду животину не бьют...
   Били за то, что ты - русский, за то, что на белый свет ещё смотришь, за то, что на них, сволочей, работаешь. Били и за то, что не так взглянешь, не так ступнёшь, не так повернёшься. Били запросто, для того, чтобы когда-нибудь да убить до смерти, чтобы захлебнулся своей последней кровью и подох от побоев. Печей-то, наверно, на всех нас не хватало в Германии...
   Попрощался я с товарищами, все они знали, что на смерть иду, вздохнул и пошёл. Иду по лагерному двору, но звёзды поглядываю, прощаюсь и с ними, думаю: "Вот и отмучился ты, Андрей Соколов, а по лагерному - номер триста тридцать первый". Что-то жалко стало Иринку и детишек, а потом жаль эта утихла, и стал я собираться с духом, чтобы глянуть в дырку пистолета бесстрашно, как и подобает солдату, чтобы враги не увидали в последнюю мою минуту, что мне с жизнью расставаться всё-таки трудно...
   "Перед смертью выпей, русс Иван, за победу немецкого оружия"...
   Думаю про себя: "Чтобы я, русский солдат, да стал пить за победу немецкого оружия?!.. Один чёрт мне умирать, так провались ты пропадом со своей водкой!"...
   "Не хочешь пить за нашу победу? В таком случае выпей за свою погибель"... "За свою погибель и избавление от мук я выпью"... "Ты хоть закуси перед смертью"... "Я после первого стакана не закусываю". Наливает он второй, подаёт мне. Выпил я и второй и опять же закуску не трогаю, на отвагу бью, думаю: "Хоть напьюсь перед тем, как во двор идти, с жизнью расставаться"... "Я и после второго стакана не привык закусывать"... Наливает мне комендант третий стакан... Этот стакан я выпил врастяжку, откусил маленький кусочек хлеба, остаток положил на стол. Захотелось мне им, проклятым, показать, что хотя я и с голоду пропадаю, но давиться ихней подачкой не собираюсь, что у меня есть своё, русское достоинство и гордость и что в скотину они меня не превратили, как ни старались...
   "Вот что, Соколов, ты - настоящий русский солдат. Ты храбрый солдат. Я - тоже солдат, и уважаю достойных противников. Стрелять я тебя не буду. К тому же сегодня наши доблестные войска вышли к Волге... Это для нас большая радость, а потому я великодушно дарю тебе жизнь..."
   И тут я спать окончательно разучился: ночи напролёт думал, как бы мне к своим на родину сбежать. Приехали мы в город Полоцк. На заре услыхал я в первый раз за два года, как громыхает наша артиллерия, и знаешь, браток, как сердце забилось?.. "Ну, - думаю, - ждать больше нечего, пришёл мой час! И надо не одному мне бежать, а прихватить с собою и моего толстяка, он нашим сгодится!"...
   Тут немцы сзади бьют, а тут свои очертели, из автоматов мне навстречу строчат... Я... дверцу открыл, упал на землю и целую её, и дышать мне нечем...
   На третий день получаю письмо из Воронежа. Но пишет не Ирина, а сосед мой... Не дай бог никому таких писем получать!.. Сообщает он, что ещё в июне сорок второго года немцы бомбили авиазавод и одна тяжёлая бомба попала прямо в мою хатёнку. Ирина и дочери как раз были дома... Анатолий во время бомбёжки был в городе. Вечером вернулся в посёлок, посмотрел на яму и в ночь опять ушёл в город. Перед уходом сказал соседу, что будет пробираться добровольцем на фронт. Вот и всё.
   Когда сердце разжалось и в ушах зашумела кровь, я вспомнил, как тяжело расставалась со мною моя Ирина на вокзале. Значит, ещё тогда подсказало ей бабье сердце, что больше не увидимся мы с ней на этом свете.... Была семья, свой дом, всё это лепилось годами, и всё рухнуло в единый миг, остался я один. думаю: "Да уж не приснилась ли мне моя нескладная жизнь?"...
   Но месяца через три и мне блеснула радость, как солнышко из-за тучи: нашёлся Анатолий. Прислал письмо мне на фронт, видать, с другого фронта. Адрес мой узнал от соседа... Оказывается, попал он поначалу в артиллерийское училище... Через год с отличием закончил училище, пошёл на фронт... получил звание капитана, командует батареей "сорокапяток", имеет шесть орденов и медали...
   И начались у меня по ночам стариковские мечты...
   Зимою наступали мы без передышки, и особо часто писать друг другу нам было некогда, а к концу войны, уже возле Берлина, утром послал Анатолию письмишко, а на другой день получил ответ. И тут я понял, что подошли мы с сыном к германской столице разными путями, но находимся один от одного поблизости. Жду не дождусь, прямо-таки не чаю, когда мы с ним свидимся. Ну, и свиделись... Аккурат девятого мая, утром, в День Победы, убил моего Анатолия немецкий снайпер...
   Мои невыплаканные слёзы, видно на сердце засохли. Может, поэтому оно так и болит?..
   Вскорости меня демобилизовали. Куда идти?.. Вспомнил, что в Урюпинске живёт мой дружок, демобилизованный ещё зимою по ранению, - он когда-то приглашал меня к себе...
   В это время я и познакомился с моим новым сынком, вот с этим, какой в песке играется... Вижу возле чайной этого парнишку... Этакий маленький оборвыш: личико всё в арбузном соку, покрытом пылью, грязный, как прах, нечёсаный, а глазёнки - как звёздочки ночью после дождя! И до того он мне полюбился, что я уже, чудное дело, начал скучать по нём, спешу из рейса поскорее его увидать. Около чайной он и кормился, - кто что подаст...
   "Эй, Ванюшка" Садись скорее на машину, прокачу на элеватор, а оттуда вернёмся сюда, пообедаем". Он от моего окрика вздрогнул, соскочил с крыльца, на подножку вскарабкался и тихо так говорит: "А откуда знаете, дядя, что меня Ваней зовут?" И глазёнки широко раскрыл, ждёт, что я ему отвечу. Ну, я ему говорю, что я, мол, человек бывалый и всё знаю.
   Зашёл он с правой стороны, я дверцу открыл, посадил его рядом с собой, поехали. Шустрый такой парнишка, а вдруг чего-то притих, задумался и нет-нет да и взглянет на меня из-под длинных своих загнутых кверху ресниц, вздыхает. Такая мелкая птаха, а уже научился вздыхать. Его ли это дело? Спрашиваю: "Где же твой отец, Ваня?" Шепчет: "Погиб на фронте". - "А мама?" - "Маму бомбой убило в поезде, когда мы ехали". - "А откуда вы ехали?" - "Не знаю, не помню..." - "И никого у тебя тут родных нету?" - "Никого". - "Где же ты ночуешь?" - "А где придётся".
   Закипела тут во мне горючая слеза, и сразу я решил: "Не бывать тому, чтобы нам порознь пропадать! Возьму его к себе в дети". И сразу у меня на душе стало легко и как-то светло. Наклонился я к нему, тихонько спрашиваю: "Ванюшка, а ты знаешь, кто я такой?" Он и спросил, как выдохнул: "Кто?" Я ему говорю так же тихо: "Я твой отец".
   Боже мой, что тут произошло! Кинулся он ко мне на шею, целует в щёки, в губы, в лоб, а сам, как свиристель, так звонко и тоненько кричит, что даже в кабинке глушно: "Папка родненький! Я знал! Я знал, что ты меня найдёшь! Всё равно найдёшь! Я так долго ждал, когда ты меня найдёшь!" Прижался ко мне и весь дрожит, будто травинка под ветром. А у меня в глазах туман, и тоже дрожь бьёт, и руки трясутся... Как я тогда руля не упустил, диву можно даться!..
   Трудно мне с ним было на первых порах... Он меня спрашивает... Пришлось изворачиваться... "А почему ты меня так долго искал?" Отвечаю ему: "Я тебя, сынок, и в Германии искал, и в Польше, и всю Белоруссию прошёл и проехал, а ты в Урюпинске оказался"...
   Тоска мне не даёт на одном месте долго засиживаться. Вот уже когда Ванюшка мой подрастёт и придётся определять его в школу, тогда, может, и я угомонюсь, осяду на одном месте. А сейчас пока шагаем с ним по русской земле...
  
   Два осиротевших человека, две песчинки, заброшенные в чужие края военным ураганом невиданной силы... Что-то ждёт их впереди? И хотелось бы думать, что этот русский человек, человек несгибаемой воли, выдюжит и около отцовского плеча вырастет тот, который повзрослев, сможет всё вытерпеть, всё преодолеть на своём пути, если к этому позовёт его Родина.
  
   И вдруг словно мягкая, но когтистая лапа сжала мне сердце, и я поспешно отвернулся. Нет, не только во сне плачут пожилые, поседевшие за годы войны мужчины. Плачут они и наяву. Тут главное - уметь вовремя отвернуться. Тут самое главное - не ранить сердце ребёнка, чтобы он не увидел, как бежит по твоей щеке жгучая и скупая мужская слеза...
  
   НАУКА НЕНАВИСТИ (1942 год)
  
   На войне деревья, как и люди, имеют каждое свою судьбу. Я видел огромный участок леса, срезанного огнём нашей артиллерии. В этом лесу недавно укреплялись немцы, выбитые из села С., здесь они думали задержаться, но смерть скосила их вместе с деревьями. Под поверженными стволами сосен лежали мёртвые немецкие солдаты, в зелёном папоротнике гнили их изорванные в клочья тела, и смолистый аромат расщеплённых снарядами сосен не мог заглушить удушливо-приторной острой вони разлагающихся трупов. Казалось, что даже земля с бурыми, опалёнными и жестокими краями воронок источает могильный запах.
   Смерть величественно и безмолвно властвовала на этой поляне, созданной и взрытой нашими снарядами, и только в самом центре поляны стояла чудом сохранившаяся берёзка, и ветер раскачивал её израненные осколками ветви и шумел в молодых, глянцево-клейких листках...
   - Как же ты тут уцелела, милая?..
   Но если сосна гибнет от снаряда, падая, как скошенная, и на месте среза остаётся лишь иглистая, истекающая смолой макушка, то по-иному встречается со смертью дуб... Рваная, зияющая пробоина иссушила полдерева, но вторая половина, пригнутая разрывом к воде, весною дивно ожила и покрылась свежей листвой. И до сегодняшнего дня, наверное, нижние ветви искалеченного дуба купаются в текучей воде, а верхние - всё ещё жадно протягивают к солнцу точёные, тугие листья...
  
   Вскоре перешли мы в наступление и тут действительно насмотрелись... Сожжённые дотла деревни, сотни расстрелянных женщин, детей, стариков, изуродованные трупы попавших в плен красноармейцев, изнасилованные и зверски убитые женщины, девушки и девочки-подростки...
   Вы думаете, можно рассказать словами обо всём, что пришлось видеть? Нельзя! Нет таких слов...
   - Вы понимаете, что мы озверели, насмотревшись на всё, что творили фашисты, да иначе и не могло быть. Все мы поняли, что имеем дело не с людьми, а с какими-то осатаневшими от крови собачьими выродками. Оказалось, что они с такой же тщательностью, с какой когда-то делали станки и машины, теперь убивают, насилуют и казнят наших людей...
  
   - Хорошая земля на Украине, и природа там чудесная! Каждое село и деревушка казались нам родными, может быть, потому, что, не скупясь, проливали мы там свою кровь, а кровь ведь, как говорят, роднит...
  
   "Вот и смерть", - подумал я. О чём я ещё думал в этот момент?..
   Он ударил меня кулаком в лицо... Я упал, и он долго бил меня ногами в грудь и в голову. Бил до тех пор, пока не устал. Этого фашиста я не забуду до самой смерти, нет, не забуду! Он и после бил меня не раз... Вы спрашиваете, как я выжил?..
   В ту ночь было тихо, но морозно. Перед рассветом мы услышали орудийный гул. Всё вокруг меня зашевелилось. А когда гул повторился, вдруг кто-то громко сказал:
   - Товарищи, наши наступают!
   И тут произошло что-то невообразимое: весь лагерь поднялся на ноги, как по команде! Встали даже те, которые не поднимались по нескольку дней...
   Это были слёзы не только радости, но и гордости за наш народ. Фашисты могли убить нас, безоружных и обессиливших от голода, могли замучить, но сломить наш дух не могли, и никогда не сломят!..
  
   - И воевать научились по-настоящему, и ненавидеть, и любить. На таком оселке, как война, все чувства отлично оттачиваются...
   Тяжко я ненавижу фашистов за всё, что они причинили моей Родине и мне лично, и в то же время всем сердцем люблю свой народ и не хочу, чтобы ему пришлось страдать под фашистским игом. Вот это-то и заставляет меня, да и всех нас, драться с таким ожесточением, именно эти два чувства, воплощённые в действие, и приведут к нам победу. И если любовь к Родине хранится у нас в сердцах и будет храниться до тех пор, пока эти сердца бьются, то ненависть к врагу всегда мы носим на кончиках штыков...
  
   ОНИ СРАЖАЛИСЬ ЗА РОДИНУ (1942 - 1949 - 1969 годы)
  
   Перед рассветом по широкому суходолу хлынул с юга густой и тёплый весенний ветер...
  
   "Не слышит ни дождя, ни ветра... Спит так, как будто совесть у неё чище чистого - подумал Стрельцов, с любовью и ненавистью глядя на затенённый профиль жены...
   Что-то было отравлено в его сознании за тот короткий миг, когда смотрел в родное и в то же время отчуждённое лицо жены. Иначе выглядело сейчас всё, что окружало Стрельцова. Иным казался ему и весь необъятный, весь безбрежный мир, проснувшийся к новым свершениям жизни...
   Что-то непоправимо нарушилось в совместной жизни Ольги и Николая. Произошёл как бы невидимый надлом в их отношениях, и постепенно они, эти отношения, приняли такие тяжкие, угнетающие формы, о которых супруги Стрельцовы ещё полгода назад никак не могли бы даже и помыслить. День ото дня исчезала былая близость, надёжно связывающая их прежде, ушла в прошлое милая интимность вечерних супружеских разговоров, и уже ни у одного из них не возникало желания поделиться своими тревогами и заботами, неприятностями и маленькими радостями по работе. Зато чаще, чем когда-либо, иногда даже по пустяковому поводу вдруг вспыхивали ссоры и разгорались жарко, как сухой валежник на ветру, а когда наступало короткое примирение, оно не приносило облегчения и успокоенности. Недолгое затишье походило скорее на перемирие двух враждующих сторон и не снимало ни настороженности, ни скрытой, возникавшей откуда-то из потаённых глубин взаимной неприязни.
   Еле ощутимый поначалу холодок в их отношениях всё больше крепчал, становился пугающе привычным. Он входил в жизнь, превращался в неотъемлемую часть её, и с этим уже ничего нельзя было поделать. У Николая иногда возникало такое, чисто физическое ощущение, будто он длительное время живёт в нетопленной комнате, постоянно испытывая непреходящее желание побыть на солнце, погреться...
   Глядя на себя как бы со стороны, он замечал, что стал и на работе и дома несдержан, чрезмерно раздражителен; всё чаще в общении с людьми овладевало им чувство нетерпимости, ничем не оправданной вспыльчивости. А ведь прежде таким он не был...
   С болью, с тоскливым выжиданием Николай чувствовал, что с каждым днём Ольга отдаляется от него, уходит всё дальше, а он уже не в силах ни ласково окликнуть её, ни вернуть. И вот это сознание собственного бессилия, невозможность что-либо изменить, томительное ожидание надвигающейся развязки и делало жизнь под одной крышей и непомерно тяжёлой и постылой...
   Однако, избегая друг друга, внутренне опасаясь оставаться наедине, они оттягивали решающий разговор и тем самым усугубляли взаимные мучения и неустроенность в семье. Разрыв, как видно, в равной мере страшил и Ольгу и Николая, и хотя неотвратимость его была ясна для них, - никто не хотел первым брать на себя инициативу...
  
   Такая умиротворённая благодать стояла..., что Николай забыл обо всём на свете...
  
   Не надо было искушать судьбу. Нельзя было играть чужой и своей жизнью... А неопределённость в семье словно бы прижилась и пустила корни...
  
   - Ну, что же, молодец твой брат. Он правильно рассудил. У нас он и отдохнёт лучше и сердце тишиной подлечит. На нашем степном полынном воздухе не только сердце, но и всякую другую хворость с успехом можно лечить... Конечно, одним воздухом, даже нашим, не прокормишься, но у нас вдобавок к воздуху... природное коровье молоко, неснятое, пятипроцентной жирности, яйца тёпленькие, прямо из-под курицы, а не какие-нибудь подсохлые, плюс сало в четверть толщины, ну разные там вареники со сметаной, молодая баранина и прочее, да тут никакое сердце не выдержит и постепенно придёт в норму. А если к этому добавить добрый борщ да по чарке перед обедом, то жить твоему братцу у нас до ста лет и перед смертью не икать!..
  
   Наука гласит... Тоже мне медики... У меня на медицину свой взгляд, и пусть они мне голову не морочат...
  
   Эти воспоминания, они приходят, не считаясь с твоим настроениям, в любое время суток, как зубная боль...
  
   - Порода такая и натура русская...
  
   - Брат, ты меня не приневоливай. Раньше я мог много выпить и быть не очень хмельным, а теперь не то... Да у меня и без водки так хорошо на душе! Давай лучше поговорим. Надо же мне рассказать тебе мою одиссею...
   В кустах несмело защёлкал соловей...
   - Молодой, не распелся ещё, не выучился как следует... Вот так и вы, молодые, во всяком случае - некоторые из вас, ещё не приобретёте жизненного опыта, а уже берётесь судить обо всём, даже о том, чего ещё как следует не осмыслили, не продумали до скрытой глубины, ну, и поёте с чужого голоса, щёлкаете, как вот этот соловейко, а настоящего пения не получается... Пришлось недавно мне говорит с одним таким щелкуном. Он так рассуждал: что, мол, в ваше время, в революцию было? Всё просто, до примитива: "Земля - крестьянам, фабрики - рабочим". А в жизни, в классовой борьбе, дескать, всё значительно сложнее. Слов нет, жизнь - сложная штука, но этому "примитиву" - "земля - крестьянам, фабрики - рабочим" - предшествовала и вековая борьба революционеров и десятилетия огромнейшей работы нашей партии, работы, стоившей жертв, да каких жертв!..
   В двадцатых годах в Париже вышел многотомный труд бывшего командующего Добровольческой армией генерала Деникина. Называется он "Очерки русской смуты". Так вот, Деникин пишет, что не было у добровольцев лозунга, за которым пошли бы солдаты и прогрессивно мыслящие офицеры. А было наоборот: как только Добровольческая армия по пути на Москву вступала на территорию украинских и русских губерний, так все эти корниловцы, марковцы, дроздовцы - сынки помещиков - начинали в своих дворянских поместьях вешать и пороть шомполами мужиков за то, что те поделили помещичью землю, растащили, разобрали по рукам скот и сельскохозяйственный инвентарь. Вот как на деле оборачивалась одна часть "примитива" - "земля - крестьянам"! Как только Добровольческая армия занимала промышленный центр, обиженные сынки заводчиков и владельцев шахт, те же офицеры Добровольческой армии, принимались вешать и ставить к стенке рабочих, национализировавших их предприятия. Так оборачивалась для рабочих вторая часть "примитива" - "фабрики - рабочим"... С какой же радости шли бы в Добровольческую армию рабочие и крестьяне? Деникинцы великолепно помогали утверждаться Советской власти!.. Я за этот "примитив" пошёл перед октябрьским переворотом, будучи на фронте председателем полкового революционного комитета... Впрочем, ещё с мальчишеских лет, ещё в гимназии отравляло мне сознание этакое социальное неравенство: сытые, выхоленные сынки купцов, помещиков, прочих состоятельных и бедные, кое-как одетые, в тщательно заштопанных брючишках дети мелких чиновников, кустарей, разночинцев. Ещё тогда это рвало мне сердце! Повзрослев, стал читать, задумываться..., а тут война. В окопах прозрел окончательно... Под конец войны я поручиком был. Но и офицерский чин не сделал меня защитником царского режима! Покорила навсегда программа большевиков, начисто отверг половинчатых эсеров, меньшевиков и прочих анархистов, и стал я... ярым большевиком, бескомпромиссным, пожалуй, немного даже фанатичным. Не было, да и сейчас нет для меня святее дела нашей партии! Да разве я один из офицерского корпуса царской армии пришёл к большевикам?..
   "Субъективно честный человек тот, кто с народом, кто борется за дело народа, сражался с армией, созданной народом..." Всё честное из интеллигенции и даже дворянства пошло за большевиками, за народом, за Советской властью. Иного было не дано: либо - за, либо - против, а всё промежуточное стиралось двумя этими жерновами. Дальнейшее ты знаешь. Стал я кадровым военным. Связал свою жизнь с Красной Армией.
   И какой же народище мы вырастили за двадцать лет! Сгусток человеческой красоты! Сами росли и младших растили. Преданные партии до последнего дыхания, образованные, умелые командиры, готовые по первому зову на защиту от любого врага, в быту скромные, простые ребята, не сребролюбцы, не стяжатели, не карьеристы... Не в этом у всех нас была цель в жизни! Да разве только в армии вырос такой народище? А гражданские коммунисты, а комсомольцы? Такой непробиваемый стальной щит Родины выковали... Любому врагу... хребет сломаем!
   Жили мы тогда, как в сказке! Весь пыл наших сердец, весь разум, всю силу расходовали на создание армии, на укрепление могущества нашего единственно справедливого на земле строя!.. Мы так раскрутили маховик истории, что сбавлять обороты было уже ни к чему!.. Я никогда не уставал любоваться своими людьми. Взыскивал с подчинённых со всей старорежимной строгостью, а втайне любовался ими. И молодые солдаты и те, которых призывали на территориальные сборы, - у всех были суворовские задатки. Старик порадовался бы, глядя на достойных потомков своих чудо-богатырей. Ей-богу, не вру, не фантазирую! Проснись Суворов да побывай на наших учениях, - он прослезился бы от умиления...
   Я не говорю уже о комсоставе. Насмотрелся я на своих в Испании и возгордился дьявольски! Какие орлы там побывали!.. Это завтрашние полководцы без скидки на бедность и происхождение. А вообще всем им - цены нет! Кстати, Родимцев, будучи командиром взвода, выбивал из пулемёта на мишени своё имя и фамилию... А посмотреть - муху не обидит, милый, скромный парень, каких много на Руси...
  
   Мгновенно сердце молодое
   Горит и гаснет. В нём любовь
   Проходит и приходит вновь,
   В нём чувство каждый день иное:
   Не столь послушно, не слегка,
   Не столь мгновенными страстями
   Пылает сердце старика,
   Окаменелое годами.
   Упорно, медленно оно
   В огне страстей раскалено;
   Но поздний жар уж не остынет
   И с жизнью лишь его покинет.
  
   Здорово сказано! Да, браток, когда перевалит на пятый десяток, и Пушкина иначе воспринимаешь. Русский человек, читая Пушкина, непременно слезу уронит... В лагерях, когда не спалось, я всегда восстанавливал в памяти Пушкина, Тютчева, Лермонтова... Особенно по ночам, в бессонницу, вспоминались хорошие стихи. И душевная мука отпускала, и слёзы были не такими жгучими...
   Как снег на голову, свалился тридцать седьмой год. В армии многих, очень многих мы потеряли. А война с фашистами на носу... Вот что не даёт покоя! Да только ли это!
   Ну, и со мной случилось, как со многими: один мерзавец оклеветал десятки людей, чуть ли не всех, с кем ему пришлось общаться за двадцать лет службы, меня в том числе. и всех пересажали, на кого он сыпал показания, и жён их отправили в ссылку... Всё это было. В разных местах по-разному... Как такое могло случиться? Кто повинен?.. Настоящие коммунисты и там оставались коммунистами... И я не потерял веру в свою партию... Зачеркнуть всю свою сознательную жизнь? Затаить злобу?! Не могу! На Сталина обижаюсь: как он мог такое допустить? Но я вступал в партию тогда, когда он был как бы в тени великой фигуры Ленина. Теперь он - признанный вождь. Он был во главе борьбы за индустрию в стране, за проведение коллективизации. Он, безусловно, крупнейшая после Ленина личность в нашей партии, и он же нанёс этой партии такой тяжкий урон. Я пытаюсь объективно разобраться в нём и чувствую, что не могу... Мне кажется, что он надолго останется неразгаданным не только для меня...
  
   - Мать у нас одна, отцы - разные...
   - Мать - это корень, а отцы - дело такое, одним словом, всякое...
   - Мы с братом круглые сироты. Без отцов и бедой и радостью богатеем.
   - Ничего! Вы уже большенькие. Проживёте и не заметите, как старость и к вам припожалует, постучится в оконце... Так, как вот и ко мне... Люди у нас брешут, будто вы суждены были за политику. Правда ли?
   - Был... Тогда если бы за четыре кило краденого хлеба не сажали, так воровали бы по четыре центнера на душу, верно?
   - Это уж само собой. Растянули бы колхозы по ниточке!...
   У нас на хуторе один я с простиной в голове, а остальные все умные, все в политику вдарились. Вот, к примеру, залезет Иванова свинья к соседу Петру в огород, нашкодит там, а Петро - нет чтобы добром договориться, - берёт карандаш, слюнявит и пишет в ГПУ заявление на Ивана: так, мол, и так, Иван, мой сосед, в белых служил и измывался над красноармейскими семьями... Глядишь, а он уже через месяц в Сибири... Брат Ивана на Петра пишет, что он, мол, сам в карателях был и такое учинял... Берут и этого. А на брата уже карандаш слюнявит родственник Петра. Таким манером сами себя пересажали, и мужчин в хуторе осталось вовсе намале, раз-два и обчёлся. Теперь в народе моих хуторян "карандашниками" зовут. Вот ведь как пересобачились. Вкус заимели один другого сажать, все политиками заделались, а раньше такого не было. Раньше, бывало, за обиду один другому морду набьёт, на том и вся политика кончится. Теперь - по-новому...
  
   - А у Хитлера какая же совесть? Вон он сколько держав под себя подмял!..
   - А насчёт Гитлера он в общем-то правильно соображает. Значит, в народе поговаривают о войне?
   - Всякое говорят. А ты как думаешь, генерал?
   - Мои друзья-военные ждут. Успеть бы только перевооружить армию новой техникой. Но дадут ли они нам на это время? Там тоже не дураки. Дважды мне пришлось сталкиваться с немцами, в мировую войну, и в Испании на них пришлось посмотреть. Боюсь, что на первых порах тяжело нам будет. Армия у них отмобилизованная, обстрелянная, настоящую боевую выучку за два года приобрела, да и вообще противник серьёзный. Но, чёрт возьми, ведь "русские прусских всегда бивали"? Побьём и на этот раз! Какой ценой? Ну, браток, когда вопрос станет - быть или не быть - о цене не говорят и не спрашивают!..
  
   - Милый мой, в беде и слабое утешение - на вес золота...
  
   - Разрешите обратиться, товарищ генерал. Шифровка на ваше имя...
   - Ну, брат, приказывают немедленно прибыть в Москву за назначением. Генштаб приказывает. Вспомнил обо мне Георгий Константинович Жуков! Что ж, послужим Родине и нашей Коммунистической партии! Послужим и верой и правдой до конца...
  
   Много пришлось ему видеть настоящих парней, изорванных в клочья осколками снарядов, жестоко и мерзко обезображенных...
  
   Орудия стояли возле деревьев, искусно замаскированные зеленью, на отвалах недавно вырытых окопов лежала увядшая трава, орудия доверчиво обнимала широкая ветка яблони, густо увешанная бледно-зелёными недоспелыми антоновками...
  
   - А ты брось, Микола, горевать о ней. Отвоюем, тогда видно будет. Главное - дети у тебя есть. Дети, брат, сейчас - главная штука. В них самый корень жизни, я так понимаю. Им придётся налаживать порушенную жизнь, война-то разыгралась нешуточная. А женщины, скажу я тебе откровенно, - самый невероятный народ. Иная в три узла завяжется, а своего достигнет. Ужасно ушлое животное женщина, я, брат, их знаю. Видишь рубец у меня на верхней губе?.. А жена у меня, как бы тебе сказать, вроде немецкого автоматчика: если зарядит что - не кончит, пока все обоймы не порасстреляет, и тоже норовит нахрапом брать...
  
   - Для меня ясно, что произошла катастрофа. Размеров этой катастрофы мы с тобой не знаем, но кое о чём можно догадываться. Идём мы пятый день, скоро уже Дон, а потом Сталинград... Разбили наш полк вдребезги. А что с остальными? С армией? Ясное дело, что фронт наш прорван на широком участке... Ведь это же тоска - вот так идти и не знать ничего! С какими глазами провожают нас жители? С ума сойти можно!..
   - Бьют нас? Значит, поделом бьют. Воюйте лучше, сукины сыны! Цепляйтесь за каждую кочку на своей земле, учитесь врага бить так, чтобы заикал он смертной икотой. А если не умеете, - не обижайтесь, что вам морду в кровь бьют и что жители на вас неласково смотрят. Чего ради они будут нас с хлебом-солью встречать? Говори спасибо, что хоть в глаза не плюют, и то хорошо... А происходит это потому, что воевать мы с тобой, как следует, ещё не научились и злости настоящей в нас маловато. А вот когда научимся да когда в бой будем идти так, чтобы от ярости пена на губах кипела, - тогда и повернётся немец задом на восток, понятно?..
   - Когда же, по-твоему, мы научимся воевать? Когда в Сибири будем?..
   - В Сибири? Нет, дорогой, в эту школу далеко нам ходить учиться. Вот тут научимся, вот в этих самых степях, понятно? А Сибирь давай временно вычеркнем из географии. Вчера мне Сашка... говорит: "Дойдём до Урала, а там в горах мы с немцем скоро управимся" А я ему говорю: "Если ты, земляная жаба, ещё раз мне про Урал скажешь, - бронебойного патрона не пожалею..."
   - "Если бы каждый красноармеец убил одного немца, - война давно бы кончилась"...
   - Арифметика довольно примитивная... Если бы каждый наш генерал выиграл по одному сражению, - война закончилась бы, пожалуй, ещё скорее...
   - Как же генералы без нас могут сражения выигрывать, чудак? А потом попробуй выиграть сражение с такими бойцами, как Сашка. Он ещё до Дона не дошёл, а на Урал уже оглядывается...
  
   - За что же такая немилость к нам?
   - А ты не знаешь, за что? Бесстыжие твои глаза! Куда идёте? За Дон поспешаете? А воевать кто за вас будет? Может, нам, старухам, прикажете ружья брать да оборонять вас от немца? Третьи сутки через хутор войско идёт, нагляделись на вас вволюшку! А народ на кого бросаете? Ни стыда у вас, ни совести, у проклятых, нету! Когда это бывало, чтобы супротивник до наших мест доходил? Сроду не было, сколько на свете живу, а не помню!..
   Меня, соколик ты мой, всё касается. Я до старости на работе хрип гнула, все налоги выплачивала и помогала власти не за тем, чтобы вы сейчас бегали, как оглашенные, и оставляли бы всё на разор да на поруху. Понимаешь ты это своей пустой головой?
   - Это всё мне без тебя известно, мамаша! Но ты напрасно так рассуждаешь...
   - А как умею, так и рассуждаю... Годами ты не вышел меня учить... Взялись воевать - так воюйте, окаянные, как следует, не таскайте за собой супротивника через всю державу, не срамите перед людями свою старуху-мать!..
  
   - Товарищи! Получен приказ: занять оборону на высоте... Оборонять высоту до подхода подкреплений. Задача ясна? За последние дни мы много потеряли, но сохранили знамя полка, надо сохранить и честь полка. Держаться будем до последнего!..
   - В бой идти со знаменем - это подходяще, а уж отступать с ним - просто не дай бог!.. Идём к противнику спиной и со знаменем...
  
   И вот наступили те предшествующие бою короткие и исполненные огромного внутреннего напряжения минуты, когда учащённо и глухо бьются сердца и каждый боец, как бы много ни было вокруг него товарищей, на миг чувствует ледяной холодок одиночества и острую, сосущую сердце тоску... "Воюем-то мы вместе, а умирать будем порознь, и смерть у каждого из нас своя, собственная... Свидание со смертью - это штука серьёзная. Состоится оно, это свидание, или нет, а всё равно сердце бьётся... и даже при свидетелях ты чувствуешь себя так, будто вас только двое на белом свете: ты и она... Каждый человек живой..."
   Николай знал, что как только начнётся бой, на смену чувству придут другие: короткие, вспыхивающие, может быть, не всегда подвластные разуму...
  
   - А что, папаша, хорошо жил колхоз до войны? Упитанность у вашего народа приличная...
   - Жил прилично: и школа, и больница, и клуб, и всё прочее было, не говоря уже про харч, всего было в аккурат по ноздри, а теперь всё это своё природное приходится покидать. К чему вернёмся? К горелым пенькам, это уж как бог свят...
  
   - Ведь ты понимаешь, кто ты есть? Ты - бог войны! Не артиллерия - бог войны, это про неё зря так говорят, а ты самый настоящий бог, потому что главное и в наступлении и в обороне - это харч, и всякий род войск без харча - всё равно, что ноль без палочки. Чего же ты тут околачиваешься? Иди, милый, отсюда поскорее, иди, маскируйся как следует и, пока всё тихо в окрестностях войны, с малым дымом вари кашу... Иди, и будь спокоен, управимся тут и без тебя. Клянусь тебе, что твоя должность такая же почётная, как и моя. Ну, может быть, на какую-нибудь десятую долю только пониже...
  
   Главное в нашей вредной профессии - это чтобы настрой не падал...
  
   И шелест ветра в сожжённой солнцем траве, и застенчивая, скромная красота сияющей белыми лепестками ромашки, и рыскающий в знойном воздухе шмель, и родной, знакомый с детства голос перепела - все эти мельчайшие проявления всесильной жизни одновременно и обрадовали и повергли его в недоумение. "Как будто и боя никакого не было, вот диковинные дела!.. Только что кругом смерть ревела на все голоса, и вот тебе, изволь радоваться, перепел выстукивает, как при мирной обстановке, и вся остальная насекомая живность в полном порядке и занимается своими делами... Чудеса, да и только!"
   Ему потребовалось ещё некоторое время, чтобы освоиться и привыкнуть к тишине. А тишина стояла настороженная, недобрая, как перед грозой...
  
   - Они - упорные черти, невыносимо упорные! Но и мы не из глины деланные, мы тоже научились умывать ихнего брата так, что пущай только успевают красную юшку под носом вытирать. Это им не сорок первый год! Побаловались сначала, и хватит...
  
   - При такой жарище к вечеру и вот этот крестник мой и другие битые обязательно припухнут и вонять начнут. От таких соседей тут не продыхнёшь...
   По спине его ползали мурашки, и он зябко повёл плечами, вспомнив тошнотно-сладкий, трупный запах, с самого начала весны неизменно сопутствовавший полку в боях и переходах.
   Давным-давно прошло то время, когда ему, тогда ещё молодому и неопытному солдату, непременно хотелось взглянуть в лицо убитого им врага; сейчас он равнодушно смотрел на распростёртого неподалеку рослого танкиста, сражённого его пулей, и испытывал лишь одно желание: поскорее выбраться из тесного окопа, который за шесть часов успел осатанеть ему до смерти, и поспать без просыпу суток двое где-нибудь в скирде свежей ржаной соломы...
  
   В далёком детстве, ещё когда учился в сельской церковноприходской школе, по праздникам ходил маленький Ваня с матерью в церковь, наизусть знал всякие молитвы, но с той поры в течение долгих лет никогда никакими просьбами не беспокоил Бога, перезабыл все до одной молитвы - и теперь молился на свой лад, коротко и настойчиво шепча одно и то же: "Господи, спаси! Не дай меня в трату, Господи!.."
  
   И вдруг ожил до этого таившийся в молчании наш передний край!.. Казалось бы, что всё живое здесь давно уже сметено и сравнено с землёй огнём вражеских батарей, но уцелевшие огневые точки дружно вступили в дело, и по немецкой пехоте хлестнул косой смертельный ливень пулемётного огня. Немцы залегли, однако, немного погодя, снова двинулись короткими перебежками на сближение...
  
   Когда проходили по месту, где утром сиял зелёной листвою и полнился звонкими птичьими голосами сад, а теперь чернели одни обугленные пни и, словно размётанные бурей невиданной силы, в диком беспорядке лежали вырванные с корнем, изуродованные и поломанные деревья с иссечёнными осколками ветвями, он остановился возле широкого устья колодца, внимательно посмотрел на мрачно черневший в темноте силуэт сгоревшего немецкого танка. Танк стоял, накренившись набок, подмяв под себя одной гусеницей кусты малины и изломанный в щепки обод поливального колеса, при помощи которого когда-то орошались, жили, росли и плодоносили деревья. В тёплом воздухе неподвижно висел смешанный прогорклый запах горелого железа, выгоревшего смазочного масла, жжёного человеческого мяса, но и этот смердящий запах мертвечины не в силах был заглушить нежнейшего, первозданного аромата преждевременно вянущей листвы, недоспелых плодов. Даже будучи мёртвым, сад всё ещё источал в свою последнюю ночь пленительное и сладостное дыхание жизни...
  
   - А день нынче был страховитый, ой и страховитый! Как он, этот проклятущий немец, пёр на нас нынче, а? Я себя уже в покойники записал, думал, что навек позабуду, как дышать, ан нет, не вышло!..
   Без необходимости о смерти товарищей не принято было говорить - таков был в части молчаливый сговор, - но тут его словно прорвало...
   - Огонь был, а не парень! Настоящий комсорг был, таких в полку поискать. Да что я говорю - в полку! В армии! А как он танк поджёг? Танк его уже задавил, засыпал землёй до половины, грудь ему всю измял... У него кровь изо рта хлестала, я сам видел, а он приподнялся в окопе - мёртвый приподнялся, на последнем вздохе! - и кинул бутылку... И зажёг!..
   Он больше всего боялся, что у могилы лейтенанта, оскорбляя слух, кощунственно зазвучат пустые и ненужные, казённые слова...
   - Товарищи бойцы, сынки мои, солдаты! Мы сегодня хороним нашего лейтенанта, последнего офицера, какой оставался у нас в полку. Он был тоже с Украины, только области он был соседней со мной, Днепропетровской. У него там, на Украине, мать-старуха осталась, жинка и трое мелких детишек... Он был хороший командир и товарищ, вы сами знаете, и не об этом я хочу сейчас сказать... Я хочу сказать возле этой дорогой могилы... Глядите, сыны, какой великий туман кругом! Видите? Вот таким же туманом чёрное горе висит над народом, какой там, на Украине нашей, и в других местах под немцем остался! Это горе люди и ночью спят - не заспят, и днём через это горе белого света не видят... А мы об этом должны помнить всегда... Мы на восток шли, а глаза наши глядели на запад. Давайте туда и будем глядеть до тех пор, пока последний немец от наших рук не ляжет на нашей земле... Мы, сынки, отступали, но бились как полагается, вон сколько нас осталось - раз, два и обчёлся... Нам не стыдно добрым людям в глаза глядеть. Не стыдно... только и радости, что не стыдно, но и не легко! От земли в гору нам глаза подымать пока рано. Рано подымать! А я так хочу, чтобы нам не стыдно было поглядеть в глаза сиротам нашего убитого товарища лейтенанта, чтобы не стыдно было поглядеть в глаза его матери и жене и чтобы могли мы им, когда свидимся, сказать честным голосом: "Мы идём кончать то, что начали вместе с вашим сыном и отцом, за что он - ваш дорогой человек - жизнь свою на Донщине отдал, - немца идём кончать, чтоб он выздох!" Нас потрепали... Но я старый среди вас человек и старый солдат - слава богу, четвёртую войну ломаю - и знаю, что живая кость мясом всегда обрастёт. Обрастём и мы! Пополнится наш полк людями, и вскорости опять пойдём мы хоженой дорогой назад, на заход солнца. Тяжёлыми шагами пойдём... Такими тяжёлыми, что у немца под ногами земля затрясётся!.. Может, и вы, товарищ лейтенант, ещё услышите нашу походку... Может, и до вашей могилки долетит ветер с Украины...
  
   Гордость за человека, любовь и восхищение заполнили сердце его...
  
   Над ним склонилось бледное, даже под густым загаром веснушчатое лицо незнакомой девушки в вылинявшей пилотке, прикрывавшей спутанную копну огненно-рыжих кудрей... Такая глубокая сердечная ласка и тревога проглядывали в огрубевших чертах этого лица, такой извечной женской теплотой и состраданием светились девичьи серые, нестрогие глаза, что ему показалось, что эти глаза так же нужны, хороши и необходимы, как сама жизнь, как раскинувшееся над ним бескрайнее голубое небо с грядой перистых тучек в вышине.
   От радости, что жив и не покинут своими, от признательности, которую он не мог да, пожалуй, и не сумел бы выразить словами незнакомой девушке - санитарке чужой роты, у него коротко и сладко защемило сердце, и он чуть слышно прошептал:
   - Сестрица... родная... откуда же ты взялась?..
  
   За восемь месяцев войны санитар измучился, постарел душой и телом, видя во множестве людские страдания, постарел, но не зачерствел сердцем. Он много видел раненых и умирающих бойцов и командиров, так много, что впору бы и достаточно...
  
   Женщина-врач блеснула глазами, резко сказала... Он, глядя на её порозовевшие щёки и округлившиеся, злые, как у кошки, глаза, горестно подумал: "Вот так и свяжись с этими бабами, ты по ней одиночный выстрел, а она по тебе длинную очередь... Но, между прочим, у них тоже нелёгкая работёнка: день и ночь в говядине нашей ковыряться"...
  
   Любуясь помолодевшим после ночного дождя лесом, Стрельцов задумчиво сказал:
   - Красота-то какая, а?..
   Лопахин тоже любил природу - и любил её так, как только может любить человек, долгие годы жизни проведший в тяжёлом труде под землёй. Иногда даже в окопах, в короткие промежутки затишья, он успевал полюбоваться то белым, как лебедь, облаком, величественно проплывавшем в задымлённом фронтовом небе, то каким-нибудь полевым цветком, доверчиво приютившимся на краю старой воронки и казавшимся рядом с грудами мёртвой опалённой земли бессмертным в своей первобытной красоте...
   Там, на западе, в синеющих степях Придонья, полегли его убитые в боях товарищи, далеко на западе остались родной город, семья, крохотный отцовский домик и чахлые клёны, посаженные руками отца, круглый год припудренные угольной пылью, жалкие на вид, но неизменно радовавшие глаз, когда по утрам они с отцом, бывало, уходили на шахту. Всё, что было в жизни дорого и мило сердцу, всё осталось там, под властью немцев... И снова... он ощутил вдруг тот удушающий приступ немой ненависти к врагу, когда даже ругательное слово не в силах вырваться из мгновенно пересыхающего горла. Так бывало с ним иногда и в бою...
   - Негусто нас тут осталось. За эти дни процедил нас чёртов немец, просеял, как на частое сито...
  
   - Отделали парня на совесть... Окалечили вовсе, вот сволочи...
   - Он нынешнюю обстановку понимает не так, как некоторые другие сукины сыны...
   - Мы со Стрельцовым так порешили: мы остаёмся тут. Не такая сейчас погода, чтобы в тылу натираться. Вон куда он нас допятил, немец... Стыд и ужас подумать, куда он нас допятил, сукин сын! Ты как по старой дружбе не составишь нам компании? Один старый боец останется, да другой, да третий - ведь это же сила! По капле и река собирается. Мы тут нужнее, чем в другом месте, верно?..
  
   - Этого Астахова все нации понимали и уважали, вот какой он был человек! Даром, что не кадровый, не шибко грамотный и из себя пожилой, а боевой дух был ужасный! Он ещё за гражданскую войну орден Красного Знамени имел!.. Но и любили же в роте этого Астахова - страсть! За смелость любили, за его душевность к бойцам, а главное - за откровенное красноречие. Когда похоронили его возле села Красный Кут, вся рота слезами умылась. Пожилые бойцы и те плакали, как малые дети. Все нации, какие в роте были, не говоря уже про нас, русских, подряд плакали и каждый на своём языке об нём сожалел... Красноречие при человеке - великое дело. И нужное слово, ежели оно вовремя сказано, всегда дорогу к сердцу найдёт...
  
   Он видел, как шевелились над его головой плотные, до глянца омытые ночным дождём листья, как над кустом шиповника беззвучно роились шмели и дикие пчёлы... у него слегка закружилась голова, и он закрыл глаза и стал привычно думать о прошлом, о той мирной жизни, которая так внезапно оборвалась 22 июня прошлого года...
  
   - Говоришь, дома желательно побывать, а как же ты думаешь побывать там? На ногах войдёшь по чести-совести, как солдат, или, может быть, - на пузе, к немцу в плен? А потом к своему порогу приползёшь, хвостом повиляешь, семью обрадуешь: вот, мол, уморился воевать ваш герой, теперь думаю перед фрицем на задних лапках стоять и служить ему верой-правдой, так, что ли? Думал я, что ты русский человек, а ты, оказывается, дерьмо неизвестной национальности. Иди отсюда, жабья слизь, не доводи меня до греха!..
  
   - И что это за герои пошли? Ни устава не хотят признавать, ни дисциплины, об военной службе и понятия не имеют...
   Расхристались! Всё вам можно...
  
   - Не беспокойся, старик, раз сохранили боевую святыню - знамя, значит, полк не расформируют, а быстренько пополнят людьми, комсостав подкинут, и опять двинем на фронт, на самый важный участок!..
  
   - Это ты по-солдатски решаешь. На безрыбье, говорят, и рак рыба, а в поле - и жук мясо...
  
   - Мелкая блоха злее кусает... Мал клоп, да вонюч...
  
   - Ты древнюю историю изучал когда-нибудь?
   - У меня низкое образование. Я и приходскую школу не окончил через этот проклятый царизм и по бедности моих родителей. Древних историй я не знаю, не приходилось с ними сталкиваться...
   - Напрасно не учил, напрасно!.. Мне разные науки с детства тоже нелегко давались. Изучаешь, бывало, какую-нибудь там древнюю или не особенно древнюю историю или, скажем, такую вредную науку, вроде географии, так не поверишь, - иной раз даже ум за разум зайдёт! А всё-таки одолеваешь их, и сам по себе становишься всё образованнее, всё образованнее. Ясно?
   - Конечно, ясно...
   - Вот, к примеру, был в старину такой знаменитейший полководец: Александр... Э, чёртова память! Сразу и не припомнишь его фамилии... Стариковская память - как худая рукавица... Александр...
   - Суворов?
   - Никакой не Суворов, а Александр Македонский... Это ещё до Суворова было, при царе Горохе, когда людей было трохи. Так вот этот Александр воевал так... И первая заповедь насчёт противника у него была такая: "Пришёл. Увидел. Победил"...
  
   - Мы, бабы, думаем, что вы опрометью бежите, не хотите нас отстаивать от врага, ну сообща и порешили про себя так: какие от Дона бегут в тыл, - ни куска хлеба, ни кружки молока не давать им, пущай с голоду подыхают, проклятые бегунцы! А какие к Дону идут, на защиту нашу, - кормить всем, что ни спросят. Так и делали... Да разве нам для наших дорогих защитников каких-то несчастных курей жалко? Да мы всё отдадим, лишь бы вы немца сюда не допустили! И то сказать, до каких же пор будете отступать? Пора бы уж и упереться... Вы не обижайтесь за чёрствое слово, но срамотно на вас глядеть...
  
   - Солдаты! Родина никогда не забудет ни подвигов ваших, ни страданий. Спасибо за то, что сохранили святыню полка - знамя... С этим знаменем в 1919 году на Южном фронте сражался полк с деникинскими бандами. Это знамя видел на Сиваше товарищ Фрунзе. Развёрнутым это знамя многократно видели в бою товарищи Ворошилов и Будённый...
   Пусть враг временно торжествует, но победа будет за нами!.. Вы принесёте ваше знамя в Германию! И горе будет проклятой стране, породившей полчища грабителей, насильников, убийц, когда в последних сражениях на немецкой земле развернутся алые знамёна нашей... нашей великой Армии-Освободительницы!.. Спасибо вам, солдаты!..
  
   ПОДНЯТАЯ ЦЕЛИНА
  
   В конце января, овеянные первой оттепелью, хорошо пахнут вишнёвые сады... Тонкий многоцветный аромат устойчиво держится над садами до голубых потёмок...
   По крайнему к степи проулку январским вечером 1930 года въехал в хутор Гремячий Лог верховой...
   - Ваше благородие! Откель вас?.. Господин есаул!.. Сколько лет-то минуло...
   - Ну-ну, ты потише! Времени много прошло... В доме у тебя чужих никого нет?..
   - Как вас теперича величать и не знаю... По-старому - отвык и вроде неудобно...
   - Зови по имени-отчеству. Не забыл?
   - Как можно! Всю германскую вместе сломали, и в эту пришлось... Я об вас часто вспоминал... С энтих пор, как в Новороссийском расстались с вами, и слуху об вас не имели. Я так думал, что вы в Турцию с казаками уплыли...
  
   Нал станицей низко летели рваные хлопья облаков изредка в просвет косо ниспадали солнечные лучи, вспыхивал - по-летнему синий - клочок неба, и тогда видневшийся из окна изгиб Дона, лес за ним и дальний перевал с крохотным ветряком на горизонте обретали волнующую мягкость рисунка...
  
   - Так ты задержался в Ростове? Ну, что ж... остальные восемь двадцатипятитысячников приехали три дня назад. Митинг был... Сейчас у нас особенно сложная обстановка. Процент коллективизации по району - четырнадцать и восемь десятых... За кулацко-зажиточной частью ещё остались хвосты по хлебозаготовкам. Нужны люди...
   - Так ты, дорогой товарищ, стало быть, слесарь? Очень хорошо! А на Путиловском давно работаешь?..
   - С демобилизации. Девять лет...
   - Ты, товарищ, поедешь сегодня же в качестве уполномоченного райкома проводить сплошную коллективизацию... Отдыхать уж после будешь, сейчас некогда. Упор - на стопроцентную коллективизацию. Там есть карликовая артель, но мы должны создать колхозы-гиганты. Как только организуем агитколонну, пришлём её и к вам. А пока езжай и на базе осторожного ущемления кулачества создавай колхоз. Все бедняцко-середняцкие хозяйства у тебя должны быть в колхозе... Действуй там осторожно. Середняка ни-ни! В Гремячем - партийная ячейка из трёх коммунистов. Секретарь ячейки и председатель сельсовета - хорошие ребята, красные партизаны в прошлом... Политически малограмотны, могут иметь промахи... Создадим гигант-колхоз из восемнадцати сельсоветов. Каково? Сельскохозяйственный Краснопутиловский... Ленин нас учил серьёзно учитывать настроения крестьянства...
  
   Кругом - не обнять глазом - снежная целина...
  
   - Любопытствуем, из чего ты к нам приехал? Ежели обратно по хлебозаготовкам...
   - Насчёт колхоза...
  
   - Тут у нас есть называемое товарищество по совместной обработке земли. Так я скажу вам, товарищ рабочий, что это есть одно измывание над коллективизацией и голый убыток Советской власти. В нём состоит восемнадцать дворов - одна горькая беднота... Как им надо оправдываться перед жизнью? Им, конечно, дают долгосрочные кредиты на покупку машин и тягла. Они кредиты берут, но отдать их не смогут и за долгий срок... Ещё скажу, что они порченую ведут политику, и я их давно бы разогнал за то, что они подлегли под Советскую власть, как куршивый телёнок, сосать - сосут, а росту ихнего нету. И есть такие промеж них мнения: "Э, да нам всё равно дадут! А брать с нас за долги нечего". Отсюда у них развал в дисциплине, и ТОЗ (товарищество по совместной обработке земли) этот завтра будет упокойником. Это - дюже верная мысля: всех собрать в колхоз. Это будет прелесть, а не жизня! Но казаки - народ закостенелый, и его придётся ломать... Я в двадцатом году вошёл в коммуну. Она впоследствии времени распалась от шкурничества. Я отказался от собственности. Я заражённый злобой против неё...
   - Да, с ТОЗом нашим беда. Председатель его плохой хозяин... больной он человек. Ему бы по линии жизни купцом быть. Этим он и хворает: всё бы он менял да перепродовывал. Разорил ТОЗ вчистую!..
  
   В ночь, когда к Якову Лукичу Островнову приехал его бывший сотенный командир, есаул Половцев, был у них долгий разговор. Считался Яков Лукич в хуторе человеком большого ума, лисьей повадки и осторожности, а вот не удержался в стороне от яростно всполыхавшей по хуторам борьбы, коловертью втянуло его в события. С того дня и пошла жизнь его под опасный раскат...
   - Я из Новороссийска не уехал со своими. Не удалось. Нас тогда предали, бросили добровольцы и союзники. (Добровольцы - белогвардейцы армии Деникина; союзники - страны Антанты: Англии, США, Франции и другие). Я вступил в Красную Армию, командовал эскадроном, по дороге на польский фронт... Такая у них комиссия была, фильтрационная, по проверке бывших офицеров... Меня эта комиссия от должности отрешила, арестовала и направила в ревтрибунал... Какой-то сукин сын, мой станичник, донёс, что я участвовал... По дороге в трибунал я бежал... Долго скрывался... Попались хорошие ребята, - словом, я остался жив... Как-то отвертелся, стал учительствовать... Ну, а сейчас... Сейчас другое дело...
   - Учителем были?.. Вы - человек начитанный, книжную науку превзошли. Что же оно будет дальше? Куда мы пританцуем с колхозами?
   - К коммунизму, братец. К самому настоящему. Читал я и Карла Маркса и знаменитый Манифест Коммунистической партии. Знаешь, какой конец колхозному делу? Сначала колхоз, потом коммуна - полнейшее уничтожение собственности...
   - А ежели я этак не желаю?..
   - Надо действовать, надо бороться.
   - Что вы! Пробовали мы, боролись... Никак невозможно. И помыслить не могу!
   - А ты попробуй... В нашей станицу казаки собираются восставать. И не думай, что это так просто. Мы связаны с Москвой, с генералами, которые сейчас служат в Красной Армии, с инженерами, которые работают на фабриках и заводах, и даже дальше: с заграницей. Да, да! Если мы дружно сорганизуемся и выступим именно сейчас, то к весне при помощи иностранных держав...
   Нам только начать, и через неделю иностранные пароходы привезут и орудия и винтовки. Аэропланы и те будут...
   - А вот как другие? Мир то есть как? Народ-то пойдёт?
   - Народ - как табун овец. Его вести надо... Ты должен уговорить надёжных казаков. Ищи таких, какие имели бы зуб на советскую власть...
  
   - Я, товарищи, сам - рабочий Краснопутиловского завода. Меня послала к вам наша коммунистическая партия и рабочий класс, чтобы помочь вам организовать колхоз и уничтожить кулака как общего нашего кровососа. Я буду говорить коротко. Вы должны все соединиться в колхоз, обобществить землю, весь свой инструмент и скот. А зачем в колхоз? Затем, что жить так дальше невозможно же! С хлебом трудности оттого, что кулак его гноит в земле, у него с боем хлеб приходится брать! А вы и рады бы сдать, да у самих маловато. Середняцко-бедняцким хлебом Советский Союз не прокормишь. Надо больше сеять. А как ты с сохой или однолемешным плугом больше посеешь? Только трактор и может выручить...
   Вот мы на заводе делаем трактора для вас. Бедняку и середняку-одиночке купить трактор слабо: кишка тонка! Значит, чтобы купить, нужно коллективно соединиться батракам, беднякам и середнякам. Трактор такая машина, вам известная, что гонять его на малом куске земли - дело убыточное, ему большой гон надо. Небольшие артели - тоже пользы от них, как от козла молока...
   Значит, как быть? Партия предусматривает сплошную коллективизацию, чтобы трактором зацепить и вывести вас из нужды. Товарищ Ленин перед смертью что говорил? Только в колхозе трудящемуся крестьянину спасение от бедности. Иначе ему - труба. Кулак-вампир его засосёт в доску... И вы должны пойти по указанному пути совершенно твёрдо. В союзе с рабочими колхозники будут намахивать всех кулаков и врагов. Я правильно говорю...
   - Чего ты, чудак, нас за советскую власть агитируешь? Мы её в войну сами на ноги тут ставили, сами и подпирали плечом, чтоб не хитнулась. Мы знаем, что такое колхоз, и пойдём в него. Дайте машины!..
   Я сам до колхозного переворота думал Калинину письмо написать, чтобы помогли хлеборобам начинать какую-то новую жизнь... А РКП для чего? Ну, завоевали, а потом что? Опять за старое... Землю дозволили богатым в аренду сымать, работников им дозволили нанимать. Это так революция диктовала в восемнадцатом году? Глаза вы ей закрыли! И когда говоришь: "За что боролись?" - то служащие, какие пороху не нюхали, над этим словом надсмехаются, а за ними строит хаханьки всякая белая сволочь! Нет, ты нам зубы не лечи! Много мы красных слов слыхали. Ты нам машину давай в долг или под хлеб...
   Видно, воевал я с кадетами за то, чтобы опять богатые лучше меня жили? Чтобы они ели сладкий кусок, а я хлеб с луком? Так, товарищ рабочий?..
   - Чего ты мне говоришь о колхозе?! Жилы кулаку перережьте, тогда пойдём! Отдайте нам его машины, его быков, силу его отдайте, тогда будет наше равенство! А то всё разговоры да разговоры "кулака уничтожить", а он растёт из года в год, как лопух, и солнце нам застит...
  
   Давыдову насилу удалось прекратить поднявшийся шум.
   - В этом и есть политика нашей партии! Что же ты стучишь, ежели открыто!..
   Сознательность у вас хорошая, факт! Но вы думаете, что войдёте в колхоз, и всё? Нет, этого мало! Вы, беднота, - опора советской власти. Вы и сами в колхоз должны идти и тянуть за собой качающуюся фигуру середняка.
   - А как ты его потянешь, ежели он не хочет?..
   - Убеди! Какой же ты боец за нашу правду, ежели не можешь другого заразить? Вот собрание завтра будет. Сам голосуй "за" и соседа-середняка уговори. Сейчас мы приступаем к обсуждению кулаков. Вынесем мы постановление к высылке их из пределов Северо-Кавказского края или как?
   - Подписуемся!
   - Под корень их!
   - Нет, уж лучше с корнем, а не под корень. Огласи список кулаков. Сейчас будем утверждать их к раскулачиванию...
  
   - Не согласен?
   - Воздерживаюсь...
   - Купленный ты человек и, выходит, подкулачник!
   - Его за бутылку водки можно купить...
  
   - Тит Бородин. Кто "за"?.. Почему тишина? В чём дело?
   - Вот в чём. Этот Бородин... вместе с нами в восемнадцатом году добровольно ушёл в Красную гвардию. Будучи бедняцкого рода, сражался стойко. Имеет раны и отличие - серебряные часы за революционное прохождение... И ты понимаешь, товарищ рабочий, как он нам сердце полоснул? Зубами, как кобель в падлу, вцепился в хозяйство, возвратившись домой... И начал богатеть... Работал день и ночь, оброс весь дикой шерстью, в одних холстинных штанах зиму и лето исхаживал. Нажил три пары быков и грызь от тяжёлого подъёма разных тяжестев, и всё ему было мало! Начал нанимать работников, по два, по три. Нажил мельницу-ветрянку, а потом купил пятисильный паровой двигатель и начал ладить маслобойку, скотиной переторговывать. Сам, бывало, плохо жрёт и работников голодом морит, хоть и работают они двадцать часов в сутки да за ночь встают раз по пять коням подмешивать, скотине метать... Что можно сделать, раз человек осатанел? Видим, поедает его собственность!..
   - Ты короче...
   - Об этом нельзя короче. Это боль такая, что с кровью...
   Потому собрание и молчит. Я только объяснил, какой был в прошлом дорогом времени Тит Бородин, нынешний кулак...
  
   Андрея Размётнова провожали на действительную военную службу в 1913 году. По тогдашним порядкам должен он был идти в строй на своём коне. Но не только коня, - и полагающееся казаку обмундирование не на что было ему купить... На станочном сборе старики решили отправить его на службу за счёт войска: купили ему дешёвого рыженького конька, седло, две шинели, двое шаровар, сапоги...
   А сыны богатых казаков на скачках, бывало, щеголяли сотенными конями Корольковского завода или от племенных жеребцов с Провалья, дорогими сёдлами, уздечками с серебряным набором, новёхонькой одеждой... Пай Андреевой земли взяло станичное правление, и всё время, пока Андрей мотался по фронтам, защищая чужое богатство и чужую сытую жизнь, - сдавало в аренду. Андрей заслужил на германской три георгиевских креста. "Крестовые" деньги посылал жене и матери. Тем и жила со снохой старуха, чью старость, солёную от слёз, поздновато пришлось Андрею покоить...
  
   А Андрей с той поры каждую ночь стал наведываться к Марине. И сладка показалась ему любовь бабы на десять лет старше, сладка, как лессовое яблоко-зимовка, запалённое первым заморозком...
   Марина - будто двадцать лет с плеч скинула... Будто девичье время вернулось к ней!.. Потом с чудовищной силой проснулась в ней ревность и страх потерять Андрея...
   Он помогал своей любушке в хозяйстве... Но Марина никогда не злоупотребляла своей властью и не обделяла матери Андрея, хотя и относилась к ней с чувством скрытой враждебности.
   Да она и сама неплохо справлялась с хозяйством и могла бы легко обходиться без мужской помощи...
   С годами чувство к Марине застарело, надёжно укоренилось...
  
   Андрей с беспокойством думал о завтрашнем дне, о ставшей на пороге перестройке всего сельского хозяйства...
  
   - Ты их жалеешь... Жалко тебе их. А они нас жалели? Враги плакали от слёз наших детей? Над сиротами убитых плакали?..
  
   - Для того и выселяем, чтобы не мешали нам строить жизнь, без таких вот... чтобы в будущем не повторялось. Ты - советская власть, а я тебя должен ещё агитировать? Ну, выселим кулаков... Работать будут - кормить будем. А когда построим, эти дети уже не будут кулацкими детьми. Рабочий класс их перевоспитает...
  
   - Я середняк-хлебороб, и я так скажу, гражданы, что оно, конечно, слов нет, дело хорошее колхоз, но тут надо дюже подумать!.. Товарищ уполномоченный от партии говорил, что, дескать: "просто сложитесь силами, и то выгода будет. Так, мол, даже товарищ Ленин говорил". Товарищ уполномоченный в сельском хозяйстве мало понимает... В колхоз надо, по-моему, людей так сводить: какие работящие и имеют скотину - этих в один колхоз, бедноту - в другой, зажиточных - само собой, а самых лодырей на выселку, чтобы их ГПУ научила работать. Людей мало в одну кучу свалить, толку один чёрт не будет: как в сказке - лебедь крылами бьёт и норовит лететь, а рак его за гузно взял и тянет обратно, а щука - энта начертилась, в воду лезет...
   Людей надо так подбирать, как добрый хозяин быков. Ить он же быков подбирает равных по силам, по росту. А запряги разных, что оно получится?.. Какая же с них работа...
  
   - Я так скажу: колхоз - дело добровольное, хочешь - иди, хочешь - со стороны гляди. Так вот мы хотим со стороны поглядеть.
   - Кто это мы?
   - Хлеборобы то есть.
   - Ты за себя, папаша, говори...
  
   - Погодим вступать!
   - Нехай спробуют другие новую жизнь!..
  
   - Я про себя скажу: вот мы с родным братом, с Петром, жили вместе. Ить не ужились! То бабы промеж себя заведутся, водой не разольёшь, за виски растягивали, то мы с Петром не заладим. А тут весь хутор хотят в мала-кучу свалить! Да тут неразбери-поймёшь получится. Как в степь выедем пахать, беспременно драка. Иван моих быков перегнал, а я его коней недоглядел... Тут надо милиции жить безысходно... Один больше сработает, другой меньше. Работа наша разная, это не возля станка на заводе стоять. Там отдежурил восемь часов - и тростку в зубы, пошёл...
   - Ты на заводе был когда-нибудь?..
  
   - Тут разные были голоса, и ни одного путного. Об жизни мало думаете...
   Через то вы против колхоза, что за своей коровой да за своим скворешником-двором белого света не видите...
  
   - Подымайте руки, кто за колхоз. Одни хозяева дворов подымают.
   Из двухсот семнадцати присутствовавших домохозяев руки подняли только шестьдесят семь...
  
   Далеко за полночь кончилось собрание. Говорили и за колхоз и против до хрипоты, до помрачения в глазах. Кое-где и даже возле сцены противники сходились и брали один другого за грудки, показывая свою правоту... Дело чуть не дошло до рукопашной...
  
   Демид Молчун мирно спал под лавкой в задних рядах... Пожилые бабы, и на собрание пришедшие с недовязанными чулками, дремали... Многие ушли...
  
   Кондрат Майданников шёл с собрания... Дома Кондрат зашёл на баз к быкам, подложил им в ясли скудную охапку сена; вспомнив, что завтра вести их на общий баз, набрал огромное беремя сена, вслух сказал:
   - Ну, вот и расставанье подошло... Четыре года мы, казак на быка, а бык на казака, работали... И путного у нас ничего не вышло. И вам впроголодь, и мне скушновато. Через это и меняю вас на общую жизнь...
   Как будет в колхозе? Всякий ли почувствует, поймёт так, как понял он, что путь туда - единственный, что это - неотвратимо? Что как ни жалко вести и кинуть на общие руки худобу, выросшую вместе с детьми на земляном полу хаты, а надо вести. И подлюку-жалость эту к своему добру надо давить, не давать ей ходу к сердцу...
   Что, если разбредутся люди через неделю же, испугавшись трудного? Тогда - на шахты, кинув Гремячий на всю жизнь. Не при чём жить остаётся...
   Нелегко давался Кондрату колхоз! Со слезой и с кровью рвал Кондрат пуповину, соединявшую его с собственностью, с быками, с родным паем земли...
   Утром он позавтракал, долго писал заявление...
   "Я, Кондрат Христофоров Майданников, середняк, прошу принять меня в колхоз с моей супругой и детьми, и имуществом, и со всей живностью. Прошу допустить меня до новой жизни, так как я с ней вполне согласный..."
  
   - Радоваться нечего спешить. Трудно будет
   - Чем?
   - И с посевом и с присмотром за скотиной. Видал вон: трое работают, а десять под плетнём на прицыпках сидят, цигарки крутят...
  
   - Всякому своя боль больная.
   - Небось не нравится так-то, а как сам при старом прижиме забирал за долги у Трифонова имущество, об этом не думал...
  
   - Грех, бабочки, чужой беде ликовать. Она, может, своя - вот она...
  
   Лапшинов издавна считался человеком, имеющим деньжата. Знали, что ещё до войны у него было немалое состояние, так как старик не брезговал и в долг ссужать под лихой процент и ворованное потихоньку скупать. Одно время упорные были слухи, что на базу его передерживались краденые кони. К нему временами, всё больше по ночам, наведывались цыгане, лошадники-купцы. Будто бы через жилистые руки Лапшинова шли кони воровским широким трактом на Царицын, Таганрог и Урюпинскую... Прихватывали его в степи с чужими копнами - это смолоду, а под старость стал он вовсе на чужое прост: брал всё, что плохо лежало. Скуп же был до того, что, бывало, поставит в церкви копеечную свечку перед образом Николы Мирликийского, чуть погорит - Лапшинов подойдёт и затушит, перекрестится, сунет в карман. Так одну свечку, бывало, год становит, а тем, кто упрекал его за такую излишнюю рачительность и нерадение к Богу, отвечал: "Бог умнее вас, дураков! Ему не свечка нужна, а честь. Богу незачем меня в убыток вводить. Он даже бечевой сёк торгующих в церкви".
   Лапшинов спокойно встретил весть о раскулачивании. Ему нечего было бояться. Всё ценное было заранее припрятано и сдано в надёжные руки...
  
   Жизнь в Гремячем Логу стала на дыбы, как норовистый конь перед трудным препятствием. Казаки днём собирались на проулках и в куренях, спорили, толковали о колхозах, высказывали предположения. Собрания созывались в течение четырёх дней подряд каждый вечер и продолжались до кочетиного побуднего крику...
  
   Давыдов послал в райком коннонарочного с сообщением о том, что в колхоз вовлечено пока только тридцать два процента, но что работа по вовлечению в колхоз продолжается ударными темпами...
  
   Кулаки, выселенные из своих куреней, поселились у родни и близких людей. Фрол рваный, отправив Тимофея прямо в округ к прокурору, жил у приятеля своего Борщёва, того самого, который на собрании бедноты некогда отказался от голосования. У Борщёва собирался кулацкий актив...
  
   Половцев всё ещё жил у Якова Лукича...
   - Был в своей станице. Ищут меня там... Казаки готовы и ждут только приказа.
   Это по его наущенью, когда вторично было созвано общее собрание гремяченцев по вопросу о колхозе, Яков Лукич выступил с призывом войти в колхоз и несказанно обрадовал Давыдова своей разумной, положительной речью и тем, что после слов авторитетного в хуторе Якова Лукича, заявившего о своём вступлении в колхоз, было подано сразу тридцать одно заявление.
   Ладно говорил Яков Лукич о колхозе, а на другой день, обходя дворы, угощал на деньги Половцева надёжных, настроенных против колхоза середняков, подвыпив и сам малость, говорил:
   - Чудак ты, братец! Мне дюжей, чем тебе, надо в колхоз вступать и говорить против нельзя. Я жил справно, могут обкулачить, а тебе какая нужда туда переться? Ярма не видал?.. И тихонько начинал рассказывать уже заученное наизусть о предстоящем восстании... уговаривал, упрашивал, грозил расправой, когда из-за границы придут "наши", и под конец добивался своего: уходил, заручившись согласием на вступление в "союз"...
  
   Неспокойно везде по Северо-Кавказскому краю...
   - Ну, ладно, восстанем мы, перебьём своих коммунистов, а потом? С милицией-то мы управимся, а как со станции сунут на нас армейские части, тогда что? Кто же нас супротив их поведёт? Офицеров нету, мы - тёмные, по звёздам дорогу угадываем... Руки-то у нас будут, а головы нет.
   - И голова будет. Офицерья объявются. Они поучёней красных командиров...
   - А откуда же офицерья обявются?..
   - Из-за границы приедут! Непременно приедут!..
   - Кубань не поддержит...
   - Ты, Яков Лукич, занапрасну народ подбиваешь на такие шутки... Офицер, какой у тебя ночевал, он чужой, тёмный человек. Он намутит воду - и в сторону, а нам опять расхлёбывать. В эту войну они нас пихнули супротив советской власти, казакам понашили лычки на погоны, понапекли из них скороспелых офицеров, а сами в тылы подались, в штабы, с тонконогими барышнями гулять... Помнишь, дело коснулось расплаты, кто за общие грехи платил?.. Офицерья и другие благородные на пароходах тем часом плыли в чужие тёплые страны... А генералы?..
  
   Домой Хопров пришёл отягощённый раздумьем...
   - Я зараз, Марья... Я завтра, Машутка, объявляю властям, что был в карателях. Мне не по силам больше так жить... Не расстреляют же? Отсижу года три, дровишки на Урале порублю и выйду отель чистым. Никто тогда уж не попрекнёт прошлым... Пущай судят, за давностью времён выйдет смягчение...
   - Донёс, предатель? Говори!..
  
   За неделю пребывания в Гремячем Логу перед Давыдовым стеною встал ряд вопросов...
   Он ехал на работу в деревню вовсе не таким уж наивным горожанином, но разворот классовой борьбы, её путаные узлы и зачастую потаённо-скрытые формы всё же представлялись ему не столь сложными, какие увидел он в первые же дни приезда в Гремячий. Упорное нежелание середняков идти в колхоз, несмотря на огромные преимущества колхозного хозяйства, - было ему непонятно. К познанию многих людей и их взаимоотношений не мог он подобрать ключа. Титок - вчерашний партизан и нынешний кулак и враг. Тимофей Борщёв - бедняк, открыто ставший на защиту кулака. Островнов - культурный хозяин, сознательно пошедший в колхоз, и насторожённо-враждебное отношение к нему Нагульнова. Все гремячинские люди шли перед мысленным взором Давыдова... И многое в них было для него непонятно, закрыто какой-то неощутимой, невидимой завесой. Хутор был для него - как сложный мотор новой конструкции и Давыдов внимательно и напряжённо пытался познать его, изучить, прощупать каждую деталь, слышать каждый перебой в каждодневном неустанном, напряжённом биении этой мудрёной машины...
   Загадочное убийство бедняка Хопрова и его жены натолкнуло его на догадку о том, что какая-то скрытая пружина действует в этой машине. Он смутно догадывался, что в смерти Хопрова есть причинная связь с коллективизацией, с новым бурно ломившемся в подгнившие стены раздробленного хозяйства...
   Хопров был бедняк, в прошлом - белый, к общественной жизни пассивный, каким-то боком прислонявшийся к кулаку Лапшинову...
   Давыдов высказал догадку, что к убийству причастен кто-либо из кулаков, и предложил срочно произвести выселение их из хутора...
   Следователю так и не удалось заполучить нити, ведущие к раскрытию участников и причин убийства. На другой день, 4 февраля, общее собрание колхозников единогласно вынесло постановление о выселении из пределов Северо-Кавказского края кулацких семей...
  
   Райпартком выдвигает на должность председателя правления колхоза уполномоченного райпарткома, двадцатипятитысячника товарища Давыдова...
  
   Февраль... Снег под настом - ядрёная, зернистая, хрупающая соль. Полночь так тиха, как выморочно студёное небо в зыбкой россыпи многозвездья, что кажется - мир покинут живым... Февраль... Предрассветная синяя тишина. Меркнет пустынный Млечный Путь...
  
   Яков Лукич хозяйственный человек. Он не хочет, чтобы мясом его овец питался где-то в фабричной столовой рабочий или красноармеец. Они - советские, а советская власть обижала Якова Лукича налогами и поборами десять лет, не давала возможности круто повести хозяйство, зажить богато - сытней сытого. Советская власть Якову Лукичу и он ей - враги, крест-накрест. Яков Лукич, как ребёнок к огоньку, всю жизнь тянулся к богатству. До революции начал крепнуть, думал сына учить в Новочеркасском юнкерском училище, думал купить маслобойку и уже скопил было деньжат, думал возле себя кормить человек трёх работников, думалось ему, открыв торговлишку, перекупить у неудачного помещика его полузаброшенную мельницу...
   Эх, да мало ли что снилось наяву Якову Лукичу в те незабываемые времена, когда жизнь сияла и хрустела у него в руках, как радужная екатериновка! Революция дохнула холодом невиданных потрясений, шатнулась земля под ногами Якова Лукича, но он не растерялся. Со всей присущей ему трезвостью и хитрецой издали успел разглядеть надвигавшееся безвременье и быстро, незаметно для соседей и хуторян, спустил нажитое... Продал паровой двигатель, купленный в 1916 году, зарыл в кубышке тридцать золотых десяток и кожаную сумку серебра, продал лишнюю скотину, свернул посев. Подготовился. И революция, война, фронты прошли над ним, как степовой вихрь над травой: погнуть - погнул, а чтобы сломать или искалечить - этого не было. В бурю лишь тополя да дубы ломает и выворачивает с корнем, бурьян только земно стелется, стелется, а потом снова встаёт. Но вот "встать-то" Якову Лукичу и не пришлось! Потому-то он и против советской власти, потому он и жил скучно, как выхолощенный бугай: ни тебе созидания, ни пьяной радости от него, потому-то теперь ему Половцев и ближе жены, роднее родного сына. Или с ним, чтобы вернуть ту жизнь, что прежде сияла и хрустела радужной сторублёвкой, или и эту кинуть! Поэтому и режет четырнадцать штук овец Яков Лукич - член правления гремяченского колхоза. "Лучше выкинуть овечьи тушки вот этому чёрному кобелю, который у ног есаула Половцева жадно лижет дымящуюся овечью кровь, чем пустить овец в колхозный гурт, чтобы они жирели и плодились на прокорм вражеской власти... И правильно говорил учёный есаул Половцев: "Надо резать скот! Надо рвать из-под большевиков землю... Быков мы ещё наживём, когда захватим власть! Быков нам из Америки и Швеции будут присылать. Голодом, разрухой, восстанием их задушим! А о кобыле не жалей, Яков Лукич! Это хорошо, что лошади обобществлены. Это нам удобно и выгодно... Когда восстанем и будем занимать хутора, лошадей проще будет вывести из общих конюшен и заседлать, нежели бегать из двора во двор искать их...".
  
   - Я вам так скажу, дорогой наш руководитель колхоза: негоже нам хозяйствовать по-старому!..
   - Да, Яков Лукич, это ты фактически говоришь... Ты мне дай эти агрономические журналы почитать...
  
   С лёгкой руки Якова Лукича каждую ночь стали резать в Гремячем скот... Резали и вступившие в колхоз и единоличники... В две ночи было ополовинено поголовье рогатого скота... Мясом наполнились погреба и амбары. За два дня еповский (ЕПО - единое потребительское общество) ларёк распродал около двухсот пудов соли, полтора года лежавшей на складе...
   И резали. Ели невпроворот. Животами болели все, от мала до велика. В обеденное время столы в куренях ломились от варёного и жареного мяса...
  
   Размётнов на вторые сутки, к вечеру, как только узнал о том, что убой скота принял массовый характер, прибежал к Давыдову...
   Размётнов рассказал, что знал, о начавшемся убое скота... Под конец Давыдов... около глаз собрались расщепы морщин, и лицо как-то словно постарело...
  
   - Скотину режут... Жалко стало собственности. Такая в мелком буржуа идёт смятения...
  
   - Я весь заострённый на мировую революцию. Я её, любушку, жду... А баба мне... Баба так, между прочим... Я в новую жизнь вступаю и руки поганить не хочу...
  
   - В том-то и факт! Проморгали все мы эту кампанию, а теперь надо исправлять, не о расстрелах говорить...
   - Я вчера целый день по дворам шлялся, уговаривал.
   - Это - хороший метод. Надо пройтись ещё, да всем нам.
   - Вот опять ты... Я гаду-собственнику до этого час говорил про мировую революцию и коммунизм! Да как говорил-то! Ажник самого до скольких разов слеза прошибала от трогательности. Нет, не уговаривать их надо, а бить по головам... Он думает, что он быка режет, а на самом деле он мировой революции нож в спину сажает!
   - Кого бить, а кого и учить...
   На собрание пришла только половина гремяченцев. Размётнов прочитал постановление ЦИК и Совнаркома "О мерах борьбы с хищническим убоем скота"...
   - Нету в хуторе такого двора, где бы скотиняки не резали!..
  
   Два года назад, ночью, Кондрат Майданников, бывший в то время в Москве, на Всероссийском съезде Советов, пришёл на Красную площадь. Глянул на мавзолей, на победно сияющий в небе красный флаг и торопливо сдёрнул с головы будёновку. С обнажённой головой, в распахнутом домотканом зипуне, стоял долго и неподвижно...
   В Гремячем же Логу ночью стынет глухая тишина... Звенит, колдовски бормочет родниковая струя, стекая в речку.. в текучей речной воде ты увидишь, как падают отсветившие миру звёзды. Вслушайся в мнимое безмолвие ночи, и ты услышишь...
  
   Вспоминаются ему слова покойной матери...
   - Не кричи, милуша Кондрат, не гневай Бога. Бедные люди по всему белому свету и так кажин день плачут, жалуются Богу на свою нужду, на богатых, какие все богатства себе забрали. А Бог бедным терпеть велел...
   Молись Богу, Кондратка! Твоя молитва скорей долетит.
   - А мы бедные, маманя? Папаня бедный?
   - Бедные...
   Лежит Кондрат, перебирает в памяти прошлое. Был он по отцу донским казаком, а теперь - колхозник. Много передумал за многие и длинные ночи. Отец Кондрата, в бытность его на действительной военной службе, вместе со своей сотней порол плетью и рубил шашкой бастовавших Иваново-вознесенских ткачей, защищая интересы фабрикантов. Умер отец, вырос Кондрат и в 1920 году рубил белополяков и врангелевцев, защищая свою, советскую власть, власть тех же Иваново-вознесенских ткачей, от нашествия фабрикантов и их наймитов.
   Кондрат давно уже не верит в Бога, а верит в Коммунистическую партию, ведущую трудящихся всего мира к освобождению, к голубому будущему. Он свёл на колхозный баз всю скотину, всю птицу. Он - за то, чтобы хлеб ел и траву топтал только тот, кто работает. Он накрепко, неотрывно прирос к советской власти. А вот не спится Кондрату по ночам... И не спится потому, что осталась в нём жалость-гадюка к своему добру, к собственной скотине, которой сам он добровольно лишился... Свернулась на сердце жалость, холодить тоской и скукой...
   Хозяйской заботой радуется сердце. А сейчас пусто, мёртво у Кондрата на базу. Не к кому выйти...
  
   - Клевета на нас - старый приём врага. Он - паразит - всё наше строительство хочет обмарать. А мы ему иногда козырь в руки даём...
  
   - Ты шути, да знай, над чем шутить! За социализм самый цвет людской погиб, а ты, дерьмо собачье, над ним вышучиваешься? Удались зараз же отседова, контра, а то вот дам тебе в душу, и поплывёшь на тот свет. Пошёл, гад, пока из тебя упокойника не сделал!..
  
   - Всё это время каждый день созывали собрания, организовывали колхоз, правление, бригады, факт! Дела очень много, нельзя же так, как ты хочешь! По щучьему веленью, раз-два - и колхоз создать, и кулака изъять, и семфонд собрать... Всё это мы выполним...
  
   Осип Кондратько работал на юге России более двадцати лет. Сначала в Таганроге, потом в Ростове-на-Дону, в Мариуполе и, наконец, в Луганске, откуда и пошёл в Красную гвардию, чтобы подпереть своим широким плечом молодую советскую власть. За годы общения с русскими он утратил чистоту родной украинской речи, но по облику, по нависшим шевченковским усам в нём ещё можно было узнать украинца. Вместе с донецкими шахтёрами, с Ворошиловым шёл он в 1918 году сквозь полыхавшие контрреволюционными восстаниями казачьи хутора на Царицын... И уже после, когда в разговоре касались отлетевших в прошлое годов гражданской войны, чей отзвук неумираемо живёт в сердцах и памяти её участников, Кондратько с тихой гордостью говорил: "Наш Климентий, луганський..."...
  
   Есаул Половцев, живя у Якова Лукича, деятельно готовился к весне, к восстанию...
   В обязанности Якова Лукича вошло ежедневно сообщать Половцеву о том, что делается в хуторе, в колхозе; сообщал он добросовестно, но каждый день приносил Половцеву новые огорчения, вырубая на щеках его ещё глубже поперечные морщины...
   После того как были выселены из Гремячего Лога кулаки Половцев всю ночь не спал...
   - Рвут из-под ног землю! Опоры лишают... Рубить! Рубить беспощадно!..
   Раздвоенной диковинной жизнью жил эти дни Яков Лукич. С утра шёл в правление колхоза, разговаривал с Давыдовым, Нагульновым, с плотниками, с бригадирами. Заботы по устройству базов для скота, протравке хлеба, ремонту инвентаря не давали и минуты для посторонних размышлений. Деятельный Яков Лукич неожиданно для него самого попал в родную его сердцу обстановку деловой суеты и вечной озабоченности, лишь с тою существенной разницей, что теперь он мотался по хутору, в поездках, в делах уже не ради личного стяжания, а работая на колхоз. Но он и этому был рад, лишь бы отвлечься от чёрных мыслей, не думать. Его увлекала работа, хотелось делать, в голове рождались всяческие проекты...
   А вечером, как только утихала суета рабочего дня и приходило время идти домой, при одной мысли, что там в горенке, сидит Половцев, как коршун-стервятник на могильном кургане, хмурый и страшный в своём одиночестве, - у Якова Лукича начинало сосать под ложечкой, движения становились вялыми, несказанная усталь борола тело...
   Поговорив с Половцевым, Яков Лукич шёл вечерять, а перед сном опять шёл к нему и получал инструкции: что делать на следующий день.
   Это по мысли Половцева Яков Лукич 8 февраля приказал подрядчику второй бригады...
  
   - Ступай, сдай дела... Будем тебя судить...
  
   Первая попытка Якова Лукича повредить колхозу окончилась для него благополучно...
  
   Половцев позвал Якова Лукича к себе.
   - Вот, дорогой мой Яков Лукич, это - член нашего союза, наш соратник, подпоручик, а по-казачьему - хорунжий, Лятьевский Вацлав Августович. Люби его и жалуй. А это - мой хозяин, казак старого закала, но сейчас пребывающий в колхозе завхозом... Можно сказать - советский служащий...
   Скоро начнём!! Ещё немного осталось терпеть. Так и скажи нашим казакам, пусть приободрятся духом...
  
   Однажды Лятьевский зазвал Якова Лукича к себе в горенку, угостил водкой; цинически подмигивая, спросил:
   - Разваливаешь колхоз?
   - Нет, зачем же...
   - Какими же ты методами работаешь?
   - Как то есть?
   - Какую работу ведёшь? Ведь ты же диверсионер... Ну, что ты там делаешь? Лошадей стрихнином травишь, орудия производства портишь или что-либо ещё?
   - Лошадей мне не приказано трогать, даже совсем наоборот...
   Последнее время Яков Лукич почти не пил, потому-то стакан водки подействовал на него оглушающее, поманил на откровенность. Ему захотелось пожаловаться на то, как болеет он душой, одновременно строя и разрушая обобществлённое хуторское хозяйство, но Лятьевский не дал ему говорить; выпив водку и больше не наливая Якову Лукичу, спросил:
   - А зачем ты, дура этакая стоеросовая, связался с нами? Ну, спрашивается, зачем? За каким чёртом? Половцеву и мне некуда деваться, мы идём на смерть... Да, на смерть! Или мы победим, хотя, знаешь ли, хамлет, шансов на победу прискорбно мало... Одна сотая процента, не больше! Но уж мы таковы, нам терять нечего, кроме цепей, как говорят коммунисты. А вот ты? Ты, по-моему, просто жертва вечерняя. Жить бы тебе да жить, дураку... Положим, я не верю, чтобы такие, как ты, хамлеты могли построить социализм, но всё же... вы хоть воду бы взмутили в мировом болоте. А то будет восстание, шлёпнут тебя, седого дьявола, или просто заберут в плен и как несознательного пошлют в Архангельскую губернию. Будешь там сосны рубить до второго пришествия коммунизма... Эх ты, сапог! Мне - понятно, почему - надо восставать, ведь я дворянин! У моего отца было пахотной земли около пяти тысяч десятин да леса почти восемьсот. Мне и другим, таким, как я, кровно обидно было ехать из своей страны и где-то на чужбине в поте лица, что называется, добывать хлеб насущный. А ты? Кто ты такой? Хлебороб и хлебоед! Жук навозный! Мало вас, сукиных сынов, казачишек, пошлепали за гражданскую войну!
   - Так житья же нам нету!.. Налогами подушили, скот забирают, нету единоличной жизни, а то, само собою, на кой вы нам ляд, дворяне да разные подобные, и нужны. Я бы ни в жизню не пошёл на такой грех!
   - Подумаешь, налоги! Будто в других странах крестьянство не платит налогов. Ещё больше платит!
   - Не должно быть.
   - Я тебя уверяю!
   - Да вам откель же знать, как там живут и что платят?
   - Жил там, знаю.
   - Вы, стало быть, из-за границы приехали?..
  
   С первых же дней работы выяснилось, что засыпать семфонд придётся с немалыми трудностями и с большой оттяжкой в сроке. Все мероприятия, предпринимавшиеся бригадой и местной ячейкой с целью ускорения темпов сбора семян, наталкивались на огромное сопротивление со стороны большинства колхозников и единоличников. По хутору поползли слухи, что хлеб собирается для отправки за границу, что посева в этом году не будет, что с часу на час ожидается война... Нагульнов ежедневно созывал собрания, при помощи бригады разъяснял, опровергал нелепые слухи, грозил жесточайшими карами тем, кто будет изобличён в "антисоветских пропагандах", но хлеб продолжал поступать крайне медленно...
   Словно чья-то могущественная рука держала хлеб...
   На собрании ячейки решено было идти по дворам...
  
   - Ты за это ответишь, Макар Нагульнов!..
   - Всяк из нас за своё ответит, но ежели хлеб завтра не привезёшь - убью!..
  
   - Ты старыми, партизанскими методами работаешь, а сейчас - новое время, и не налёты, а позиционные бои идут...
   Ты вот посмотри на смену: комсомолец наш из агитколонны Ванюшка Найдёнов какие чудеса делает! У него в квартале больше всего поступлений семенного, почти всё вывезено. Он с виду такой не очень шустренький... а работает лучше всех вас. Чёрт его знает, ходит по дворам, балагурит... И хлеб у него везут без мордобоя... Ты из любопытства пойди с ним завтра по дворам и присмотрись, какими способами он достигает, в этом, ей-богу, нет ничего обидного для тебя. Нам, браток, иногда и у молодых есть чему поучиться, факт! Они какие-то не похожие на нас растут, как-то они приспособленней...
  
   Нагульнов развёлся с Лушкой. Она поселилась у своей двоюродной тётки, жившей на отшибе, два дня не показывалась, а потом как-то встретилась с Давыдовым возле правления колхоза, остановила его:
   - Как мне теперь жить, товарищ Давыдов, посоветуйте.
   - Нашла о чём спрашивать! Вот мы ясли думаем организовать, поступай туда.
   - Нет уж, спасибо! Своих детей не имела, да чтоб теперь с чужими нянчиться? Тоже удумали!
   - Ну, иди работать в бригаду.
   - Я - женщина нерабочая, у меня от польской работы в голове делается кружение...
   - Скажите, какая вы нежная! Тогда гуляй себе, но хлеба не получишь. У нас "кто не работает, тот не ест"!..
   - А может, вы мне жениха бы какого-нибудь завалященького нашли?
   - Этим не занимаюсь! Прощай!..
   - А вы бы меня не взяли в жёны?.. Вы посмотрите на меня, товарищ Давыдов, я женщина красивая, на любовь дюже гожая...
   - Девочка ты фартовая, слов нет. И нога под тобой красивая, да только вот... только не туда ты этими ногами ходишь куда надо, вот это факт...
  
   Когда Яков Лукич... подходил к дверям горенки, слышал, как Лятьевский крикнул: "Да ведь это же означает наше поражение, поймите!"...
   - Вы, товарищ бывший офицер, на наших стариков не пошумливайте, вы на них и так предостаточно нашумелись в старую времю. Попановали - и хватит, а зараз надо без грубиянства гутарить. Мы при советской власти стали непривычные к таким обращениям, понятно вам? И старик наш правильно гутарил, что был промеж нас совет, и порешили мы все через эту статью в газете "Правде" не восставать. Разошлись врозь наши с вами стежки-дорожки!..
   - Это что же, казачки? Измена?
   - Уж это как хотите прозывайте, но нам с вами зараз не по дороге. Раз сам хозяин стал нам в защиту, то чего же нам на сторону лезть? Вот меня лишили за зря голосу, выселять хотели, а у меня сын в Красной Армии, и, значится, я своих правов голоса достигну. Мы не супротив советской власти, а супротив своих хуторских беспорядков, а вы нас хотели завернуть противу всей советской власти. Нет, это не гоже нам!..
   - Промахнулись мы, товарищ Половцев... Видит Бог, промахнулись! Не путём мы с вами связались...
   Вы говорили, что, мол, союзники нам - на случай восстания - в один момент оружию примчат и всю военную справу. Наше, мол, дело только постреливать коммунистов. А посля раздумались мы, и что же оно получается? Оружию-то они привезут, это добро дешёвое, но, гляди, они и сами на нашу землю слезут? А слезут, так потом с ними и не расцобекаешься! Как бы тоже не пришлось их железякой с русской землицы спихивать. Коммунисты - они нашего рода, сказать, свои, природные, а энти чёрт-те по-каковски гутарют, ходют гордые все, а середь зимы снегу не выпросишь, и попадёшься им, так уж милости не жди! Я побывал в двадцатом году за границей, покушал французского хлеба на Галиполях и не чаял оттедова ноги притянуть! Дюже уж хлеб их горьковатый! И много нациев я перевидал, а скажу так, что, окромя русского народа, нету желанней, сердцем мягше. В Константиноволе и в Афинах работал в портах, на англичан, французов насмотрелся. Ходит такая разутюженная гадюка мимо тебя и косоротится оттого, что я, видишь ты, небритый, грязный... а ему на меня глядеть - душу воротит... Ихние матросы в кабаках, бывало, нас затрагивают и чуть чего - боксом бьют. Но наши донские и кубанские трошки приобвыкли в чужих краях и начали им подвешивать!.. По-русски даст наш биток какому-нибудь англичанину, а он с ног - копырь, и лежит, за голову держится, тяжело вздыхает. Нежные они на русский кулак, и хоть сытно едят, а квёлые. Мы этих союзников раскусили и поотведали! Нет уж, мы тут с своей властью как-нибудь сами помиримся, а сор из куреня нечего таскать...
  
   - О том плачу, что не удалось наше дело... на этот раз... Сейчас уезжаем, Лукич, но мы вернёмся! Получил вот пакет. В Тубянском и в моей станице казаки тоже отказались восставать. Переманил их Сталин своей статьёй... Мы уезжаем... Вот тебе мой наказ: из колхоза не выходи, вреди им всячески, а тем, кто был в нашем "союзе", скажи моим крепким словом: мы пока отступаем, но мы не разбиты. Мы ещё вернёмся, и тогда горе будет тем, кто отойдёт от нас, предаст нас и дело... Смерть от казачьей шашки будет им расплатой, так и скажи!..
  
   Двадцатого марта кольцевик привёз в Гремячий Лог запоздавшие по случаю половодья газеты со статьёй Сталина "Головокружение от успехов". Три экземпляра "Молота" за день обошли все дворы, к вечеру превратились в засаленные, влажные, лохматые лоскутки. Никогда за время существования Гремячего Лога газета не собирала вокруг себя такого множества слушателей, как в этот день... По поводу статьи всюду возникали великие спорища...
   Надвигались большие события. Это чувствовалось всеми...
  
   - Создавали, создавали колхоз, а статья отбой бьёт. Я эскадрон водил и на поляков и на Врангеля и знаю: раз пошёл в атаку - с полдороги не поворачивай назад!..
   А ежели он, этот середняк, в прошедших временах был в белых казаках и до се до невозможности приверженный к собственности, тогда в какое место мне его лизать, чтобы он в колхоз вошёл и терпеливо приближался к мировой революции? Ить он, середняк этот, в колхоз войдёт, и то не может отрешиться от собственности, а всё прицепляется, как бы свою скотину дюжей подкармливать, вот он какой!"...
   - Письмо Сталина, товарищ Нагульнов, это - линия ЦК. Ты, что же, не согласен с письмом?
   - Нет.
   - А ошибки свои признаёшь? Я, например, свои признаю. Против факта не попрёшь и выше кое-чего не прыгнешь. Я не только признаю, что мы пересолили, обобществив мелкий скот, телят, но и буду исправлять свои ошибки. Мы чересчур увлеклись процентом коллективизации, хотя в этом и райкомовская вина есть, и слишком мало поработали над фактическим укреплением колхоза. Ты признаёшь это, товарищ Нагульнов?
   - Признаю.
   - Так в чём же дело?..
   Завтра прямо с утра надо созвать собрание и повести разъяснительную работу...
  
   На другой день было подано двадцать три заявления о выходе из колхоза. Вышли преимущественно середняки, вступившие в колхоз в числе последних, на собраниях обычно отмалчивавшиеся, постоянно спорившие с нарядчиками, неохотно выходившие на работу... Вышли те, которые, по сути, были мёртвым балластом в бригадах, которые и колхозниками-то стали то ли из опасений, как бы не попасть в немилость у власти, то ли просто увлечённые общим могущественным приливом, тягой в колхоз, начавшейся ещё в январе.
   Давыдов, принимая заявления, пробовал и этих уговаривать, советовал подумать, повременить...
   - Идите, граждане, но помните: будете обратно проситься в колхоз - мы тогда ещё подумаем, принимать вас или нет!
   - Навряд мы будем обратно проситься!.. И раньше без колхоза мы как-то жили, своему добру сами были хозяева, чужие дяди нам не указывали, как пахать, как сеять, на побегушках ни у кого не были...
   - Мы-то тоже без вас как-нибудь проживём!.. Баба с телеги - кобыле легче...
  
   - Ну, этот опять в колхозе будет!.. Приметил непорядок, исправил и пошёл. Значит, у него душа в нашем хозяйстве осталась!..
  
   После появления в районе газет со статьёй Сталина райком прислал гремяченской ячейке обширную директиву, невнятно и невразумительно толковавшую о ликвидации последствий перегибов. По всему чувствовалось, что в районе господствовала полная растерянность... И только после того, как было получено постановление ЦК "О борьбе с искривлениями партлинии в колхозном движении", райком засуетился...
  
   За неделю в Гремячем Логу вышло из колхоза около ста хозяйств...
   Хутор потрясали события. Каждый день приносил Давыдову новые неприятности...
   Дело не обошлось без драки...
   С утра до ночи в правлении колхоза и сельсовета кучился народ...
  
   Выходы из колхоза прекратились. Осталось надёжное, крепкое ядро...
  
   - Сколько у вас тут земли без пользы гибнет - один фактический ужас!..
  
   Дед Щукарь...
   - Родился я на "Евдокию"... Понесли меня крестить... Ну, сам подумай: мысленное дело в купелю окунать по такому холоду? Зачали воду греть, дьячок с попом были пьяные, как сукины дети. Один налил в купелю вару, а другой не попробовал и - "Господи-сусе, крещается раб Божий" - да как ширнет меня в кипяток, с головой затопил... Так на мне шкурка и полезла! Принесли домой, а я весь в волдырях. Ну, конечно, через это и грызь в пупке нажил, от боли кричал дюже, надувался через силу... С той поры и пошло мне. Как больному, на лихо!..
  
   - Баба для нас - как мёд для жадной мухи. Доразу влипнешь. Я на себе это испытал, категорически знаю!..
  
   - Много у них слов, взятых от нас, но только концы свои к ним поприделали. По-нашему, к примеру, "пролетариат" - и по-ихнему так же, окромя конца, и то же самое слово "революция" и "коммунизм". Они в концах какое-то шипенье произносят, вроде злобствуют на эти слова, но куда же от них денешься? Эти слова по всему миру коренья пустили, хошь не хошь, а приходится их говорить...
   - Вот оно что, учишься, значит. А к чему, Макар, тебе этот язык спонадобился?..
   - Диву можно даться о твоей непонятливости... Я коммунист, так? В Англии тоже будет советская власть? А у нас много русских коммунистов, которые по-английски гутарют?.. А английские буржуи завладели Индией, почти половиной мира, и угнетают всяких чернокожих и темнокожих. Что это за порядки, спрашивается? Произойдёт там советская власть, но многие английские коммунисты не будут знать, что такое есть классовая вражина в голом виде, и с непривычки не сумеют с ней как следовает обойтиться. Вот тогда я напрошусь к ним поехать, поучить их... "Бери, ребята, капиталистов и генералов к ногтю! Мы в России их, гадов, в семнадцатом году по своей невинности на волю пущали, а они потом нам начали жилы резать. Бери их к ногтю, чтобы ошибки не понесть, чтоб олрайт вышло!"...
  
   - Ох, скоро вы советскую власть позабыли. А она вам за это не спустит!..
  
   - А на сеновале очень даже прекрасно. Дух от сена лёгкий, весёлый, я бы там месяц пролежал...
  
   Степь мертвела в безлюдье... И стала вокруг такая тишина, какая бывает лишь позднею глухою осенью в покинутой людьми отработанной степи...
  
   Великая плодотворящая работа вершилась в степи: буйно росли травы, поднимались птицы и звери, лишь пашни, брошенные человеком, немо простирали к небу свои дымящиеся паром, необсеменённые ланы...
   "Припозднились! Загубим землю!.."
  
   Нагульнов принимал решения, как в бою...
  
   - Не подходи!.. Ты мне не товарищ! Ты - контра, раз ты хлеб государственный грабишь!.. Я вам не дам советскую власть топтать ногами...
  
   - На коленях большевики ни перед кем не стояли и никогда стоять не будут, факт!..
   Мы, граждане, сами привыкли врагов пролетариата ставить на колени. И мы их поставим.
   - И поставим в мировом масштабе!
   - ... и в масштабе проделаем это, а вы вчера к этому врагу качнулись и оказали ему поддержку...
   Вы - качающиеся середняки, временно заблуждённые, и мы к вам административных мер применять не будем, а будем вам фактически открывать глаза...
   Я вопрос ставлю круто: кто за советскую власть - тот завтра едет в поле, кто против - тот пускай семечки лущит. Но кто не поедет завтра сеять, у того мы - колхоз - землю заберём и сами засеем!..
   Наутро пятьдесят выходцев подали заявления с просьбой о принятии в колхоз. Единоличники и все три бригады гремяченского колхоза зарёю выехали в степь...
  
   - Хороший командир не должен в цепе идтить, а должен умно командовать...
   - Я должен их научить работать и научу, факт! Это и есть руководство!.. Что я, не видал хороших командиров, по-твоему? Тот и хорош, который в заминке своим примером ведёт. И я должен повести!..
  
   Над степью, заслонив солнце, в зените стояла вздыбленная ветром, густо-лиловая градовая туча. Белые обочины её клубились и снежно блистали, но чёрная вершина была грозна своей тяжкой недвижностью. Из провала тучи, из-за оранжевого, окрашенного солнцем края широким веером косо ниспадали солнечные лучи. Тонкие, копьеносные там, в просторном небе, они потоками расходились, приближаясь к земле, и, ложась на дальние, простёртые над горизонтом грядины бурой степи, красили её, диковинно и радостно молодили...
   Степь, задымлённая тучевой тенью, молчаливо, покорно ждала дождя. Ветер кружил на шляху сизый столб пыли. Ветер уже дышал духовитой дождевой влагой. А через минуту, скупой и редкий, пошёл дождь. Ядрёные холодные капли вонзались в дорожную пыль, сворачивались в крохотные комочки грязи...
  
   - Братцы!.. А ить мы лягушку съели!..
   Вот тут-то и началось смятение чувств...
   - Откель могла лягушка в котёл попасть?..
   - Да ить он воду в пруду черпал, значит, недоглядел...
   - Это не лягушка!..
   - А что же это?..
   - А того не понимаете, что это не простая лягушка, а вустрица!..
   Лягушка - мразь, а в вустрице благородные кровя! Мой родной кум при старом режиме у самого генерала в денщиках служил и рассказывал, что генерал их даже натощак сотнями заглатывал!.. Проткнёт вилочкой наскрозь и... Она жалобно пищит, а он знай её в горловину пропихивает...
   - Генералы? Для навару!.. Я красный партизан, а ты меня лягушатиной, как какого-нибудь с... генерала... кормить?!
   Щукарь... со всех ног, не оглядываясь, кинулся бежать...
  
   Дождь всё ещё звенел над степью. От Гремячего Лога до дальнего пруда, в полнеба, стала горбатая, цветастая радуга...
  
   - Всё в наших руках, всё наше!..
   "Умру на пашне, а сделаю! Ночью при фонаре буду пахать, а вспашу десятину с четвертью, иначе нельзя. Позор всему рабочему классу..."
  
   - Наша порода в работе не из последних!..
   - Социалистическое соревнование развернулось у вас - во! Темпы взяты очень достойные. За пахоту бригаде от правления колхоза большевистское спасибо!..
   - А что такое ударник?..
   - Ударник есть самая заглавная фигура, поняла?..
  
   К 15 мая по району сев колосовых в основном был закончен...
  
   Земля быстро высыхала. Нарастившееся зерно, скудно питаясь, не в силах было выбросить росток наружу. Острое жальце ростка, нежное и слабое, вяло лежало под рыхлыми комьями тёплой, пахнущей солнцем земли, стремилось к свету и не могло пронзить лишённой влаги, зачерствевший земляной покров. Давыдов спешивался на пашне - стоя на коленях, разрывал рукою землю и, рассматривая на ладони зёрнышко пшеницы с выметавшимся тоненьким ростком, испытывал горькое чувство жалости к миллионам похороненных в земле зёрен, так мучительно тянувшихся к солнцу и почти обречённых на смерть. Его бесило сознание своей беспомощности. Нужен был дождь, и тогда кубанка зелёным плюшем застелила бы пашню. Но дождя не было, и пашни густо зарастала сильными, живучими и неприхотливыми сорняками.
   Вечером как-то в Давыдову на квартиру пришла делегация от стариков.
   - Мы к вам с покорнейшей просьбицей... Пшеничка-то, как видно, не взойдёт?.. Дожжа надо... Дозвольте попа покликать, помолебствовать?.. Чтобы Господь дожжичка дал... Вы Бога не признаёте, мы вас и не просим с хоругвой идтить, а нам дозвольте: мы - верующие...
  
   - Нет, совесть мне не дозволяет в партию вступать зараз... Воевать за советскую власть я сызнова пойду и в колхозе буду работать на совесть, а в партию не могу вписываться...
   - Это почему такое?..
   - А через то не могу, что вот я зараз в колхозе, а об своём добре хвораю...
   - Это ты справедливо говоришь. Трошки повремени, не вступай... Уж ежели ты спишь и во сне бывших своих быков видишь, - тогда в партию тебе нельзя. В партию надо идтить безо всяких страданий об собственности. В партию надо идтить так, чтобы был ты наскрозь чистый и оперённый одной думкой: достигнуть мировой революции...
  
   Кто-то из казаков в шутку сказал деду Щукарю:
   - Ну, а ты чего в партию не подаёшь? Ты же в активе состоишь, - подавай! Дадут тебе должность, купишь кожаную портфелю, возьмёшь её под мышку и будешь ходить.
   Щукарь поразмыслил и вечером, как только стемнело, пошёл к Нагульному на квартиру.
   - Хочу поступить в партию. Затем и пришёл, чтобы узнать, какая мне выйдет должность, ну, и прочее...
   - Ты думаешь, что в партию ради должности вступают?
   - У нас все партийные на должностях...
   Макар хотел было обойтись с дедом Щукарём вежливо, хотел толком объяснить ему, почему его не могут принять в партию, но... не успел запастись терпением, а поэтому и брякнул сразу:
   - На черта ты партии нужен, такое трепло?.. Думаешь, в партию всякую заваль принимают? Твоё дело - только языком балабонить, брехни рассказывать. Ступай, не волнуй меня, а то я человек нервного расстройства. Мне здоровье не дозволяет с тобой спокойно гутарить...
  
   "Дело забывчиво, а тело заплывчиво..." А девичьи слёзы - что роса на восходе солнца...
  
   В 1930 году впервые исчезла "глухая пора". В прежние годы, когда жили по старинке, эти два месяца неспроста называли "глухою порою". Отсеявшись, исподволь готовились хозяева к покосу...
   Казаки либо в поездках, либо отдыхают в куренях или на погребицах, либо вяло постукивают топорами; сонные бабы, устроившись где-нибудь в холодке... Пустота и дремотный покой властвуют в хуторах.
   Но первый же год колхозной жизни нарушил "глухую пору" в Гремячем Логу. Едва лишь поднялись хлеба, началась полка.
   - Три раза будем полоть, чтобы ни одного сорняка не было на колхозных полях!..
  
   Яков Лукич Островнов торжествовал. Ему - непоседливому и живому - шибко нравилось такое хозяйствование, когда весь хутор был в движении, в делах, в озабоченной суете. "Высоко советская власть летит, поглядим, как она сядет! И хлеба полоть, и пары подымать, и скотину выкармливать, и инвентарь чинить... А народ-то будет работать? А баб заставишь хлеба полоть? Ить это неслыханное дело: по всей области Войска Донского раньше не пололи хлеба. А занапрасну не пололи. Урожай бы богаче был. И мне, старому дураку, надо бы полоть. Один чёрт бабы всею лету без делов злодырничали"...
   - Теперича огрузимся мы хлебом. А то раньше, бывало, - кинет человек семена и ждёт, какая выйдет. А оно и выходит рядом с пшеничкой и пырей, и осот, и овсюг, и молочай, и всякая другая сволочная трава. Зачнёшь молотить, хлеб будто и добрый, но взважишь умолот - с десятины и выйдет сорок пудов либо ишо меньше...
   Жизнь Якова Лукича снова обрела некоторое равновесие. Он понимал, что все те силы, которые стояли за спиной Половцева и руководили подготовкой восстания, на этот раз проиграли; он был твёрдо убеждён, что теперь уж восстания не будет, так как момент был упущен и в настроении даже наиболее враждебно относившихся к советской власти казаков произошёл некоторый перелом. "Видно, Половцев и Лятьевский махнули через границу", - думал Яков Лукич, и к острому сожалению о том, что не пришлось стряхнуть советскую власть, примешивалась спокоящая радость, довольство: отныне уж ничто не грозило благополучному существованию Якова Лукича. Теперь уж, глядя на приезжавшего в Гремячий Лог участкового милиционера, он не испытывал тошнотного страха; а раньше один вид чёрной милиционерской шинели повергал его в несказанный трепет и дрожь.
   - Что же, скоро бусурманская власть кончится? Скоро наши заступят? - с глазу на глаз спрашивала у Островного старуха мать...
   - Вы ишо при людях ляпните!.. Голову вы с меня сымете, мамаша. Вы же говорили: "Что Бог ни делает, всё к лучшему". Вот и живите себе на здоровье...
   ... Одначе тихому житью Якова Лукича, омрачённому лишь разговорами с матерью, неожиданно и скоро подошёл конец...
  
   Лушка Нагульнова, разведённая жена и весёлая, беспутная бабёнка, стала работать в поле...
   Мир для неё всегда был светел и прост. Ни единой морщинки озабоченности или тревоги не было на бездумном Лушкином лице. Сквозь жизнь шла она легко, уверенно, шла, выжидающе приподняв ласковые брови, словно надеясь с минуты на минуту встретиться с радостью. О Макаре она на другой же день после развода и думать не стала. Тимофей Рваный был где-то далеко, но Лушке ли было горевать об утерянных близких? "Этих кобелей на мой век хватит!"...
  
   - Когда вы научитесь собственную инициативу проявлять?..
  
   А весна 1930 года - стремительная и скороспелая - так много поселила в садах и левадах соловьёв, что они гремучими раскатами заполняли не только глухую пустоту ночи, но и при дневном свете никак не могли угомониться. Не хватало короткой вешней ночи на любовные утехи соловьёв...
  
   Лушка вовсе не принадлежала к той категории людей, которые легко отступают от намеченных планов. А в планы её входило завоевание Давыдова. На самом деле, не связывать же было ей свою жизнь с жизнью какого-нибудь гремяченского парня? Да и для чего? Чтобы до старости сохнуть у печки и пропадать в степи возле быков и пахоты?..
   - И ты, вместо того чтобы пудрами пудриться да красоту наводить, взялась бы похозяйствовать по ферме, а? Назначим тебя заведующей, и будешь квалифицированной женщиной.
   - Нет уж, пущай без меня хозяйствуют, там и без меня есть кому в порядок всё произвесть. А заведующей быть я не хочу. И на курсы ехать не хочу. Дюже колготы много. Я работать люблю легко, чтобы просторней жилося, а так что же?.. Работа, она дураков любит...
  
   На другой день после того, как над Гремячем Логом спустился проливной дождь, Яков Лукич верхом выехал В Красную дуброву...
   Он оглядывал раскинувшуюся степь, где каждый овражек, каждая балочка и норка сурка с детства были знакомы и родны его сердцу, любовался рыхлыми, набухшими влагой пашнями, омытыми, наклонёнными ливнем хлебами, с великой досадой и огорчением думал: "Напророчил дождя, чёрт щербатый! Взойдёт кубанка! Скажи, как всё одно и Бог за эту окаянную власть! То, бывало, всё неурожаи да недороды, а то с двадцать первого года прямо-таки ломучие хлеба! Вся природность стоит за советскую власть, этак когда же дождёшься износу ей? Нет, ежели союзники не пособют пихнуть коммунистов, сами мы ни хрена ничего не сделаем. Никакие Половцевы не устоят, какого бы ума они ни были. Сила солому ломит, куда же супротив силы попрёшь? А ишо народ проклятый, вредный пошёл... Один про одного доказывают да всякие доносы делают. Лишь бы ему жить, а там хучь в поле и полын-травушка не расти. Скудные времена! И куда оно через год-другой взыграет, небось сам чёрт не знает... Погодим ишо, что оно будет дальше. Зараз не пришлось расстаться с советской властью - может, ишо понадёжней дело зачнётся!"...
   Месяц был чеканно-тонкий, пологий, суливший обильные дожди, и Яков Лукич, взглянув на него, окончательно утвердился в мысли: "Быть урожаю!"...
  
   В хутор Лукич вернулся только ночью...
   ...Из горенки слышался разговор... говорил Лятьевский:
   - ...Ну, конечно! Кто вы такой, милостидарь? Я вас спрашиваю, достопочтенный господин Половцев. А я скажу вам, кто вы такой... Патриот без отечества, полководец без армии...
   Старое начиналось зызнова...
  
   К концу первой половины июня погода прочно установилась, ни единой тучки не появлялось на небе, и давно закрасовалась под солнцем цветущая, омытая дождями степь! Была она теперь, как молодая, кормящая грудью мать, - необычно красивая, притихшая, немного усталая и вся светящаяся прекрасной, счастливой и чистой улыбкой материнства.
  
   Каждое утро, ещё до восхода солнца, Яков Лукич Островнов... выходил за хутор любоваться хлебами. Он подолгу стоял у борозды, от которой начинался зелёный, искрящийся росинками разлив озимой пшеницы. Стоял неподвижно, понурив голову, как старая, усталая лошадь, и размышлял: "Ежели во время налива не дунет "калмык", ежели не прихватил пшеничку суховеем, огрузится зерном колхоз, будь он трижды богом проклят! Везёт же окаянной советской власти! Сколько годов при единоличной жизни не было дождей вовремя, а ныне лило, как на пропасть! А будет хороший урожай - и перепадёт колхозникам на трудовые дни богато, да разве тогда повернёшь добром их против советской власти? Ни в жизнь! Голодный человек - волк в лесу, куда хошь пойдёт; сытый человек - свинья у кормушки, его и с места не стронешь. И чего господин Половцев думают, чего они дожидаются, ума не приложу! Самое время бы сейчас качнуть советскую власть, а они прохлаждаются..."...
  
   - Нервы... Шалят нервы... Мне тоже надоело в этой темноте, в этой могиле...
   - Темнота - друг мудрых. Она способствует философским размышлениям о жизни, а нервы практически существуют только у малокровных, прыщеватых девиц и у дам, страдающих недержанием слова и мигренью. Нервы - позор и бесчестье для офицера! Да вы только притворяетесь, Половцев, нет у вас никаких нервов, одна блажь! Не верю я вам! Честное офицерское слово, не верю!..
   - Вы не офицер, а скот!..
  
   До самого рассвета Яков Лукич не сомкнул глаз. Надежды на успех восстания сменялись у него опасениями провала и запоздалыми раскаяниями по поводу того, что очень уж опрометчиво связал свою судьбу с такими отпетыми людьми, как Половцев и Лятьевский. "Эх, поспешил я, влез как кур во щи!.. Было бы мне, старому дураку, выждать, постоять в сторонке... Взяли бы они верх над коммунистами - вот тогда и мне можно было бы к ним пристать на готовенькое, а так - очень даже просто подведут они меня, как слепого, под монастырь... И так рассудить: ежели я в стороне, да другой, да третий, тогда что же получится? Век на своём хребту возить советскую власть? Тоже не годится!.. Скорее бы уже какой-нибудь конец приходил... Обещает Александр Анисимович и десант из-за границы и подмогу от кубанцев, мягко стелет, а каково спать будет? Господь его милостивый знает! А ну как союзники отломят высаживаться на нашу землю, тогда что? Пришлют, как в девятнадцатом году, английские шинели, а сами будут у себя дома кофеи распивать да со своими бабами в утеху играть, - вот тогда что мы будем делать с одними ихними шинелями? Кровяные сопли будем утирать полами этих шинелей, только и всего. Побьют нас большевики, видит Бог, побьют! Им это дело привычное. Тогда уж пропадём все, кто супротив них встанет. Дымом возьмётся донская землица!"
  
   От этих мыслей Якову Лукичу стало грустно и жалко себя чуть не до слёз...
   Яков Лукич проснулся, когда уже взошло солнце. За какой-то час он умудрился перевидеть множество снов - и все один другого нелепее и безобразнее.
   То ему снилось, что он стоит в церкви возле аналоя, молодой и нарядный, в полном жениховском уборе, а рядом с ним - окутанный фатой... Лятьевский и пялит на него блудливо насмешливый глаз и всё время подмигивает им бесстыже и вызывающе. Яков Лукич будто бы говорит ему: "Вацлав Августович, негоже нам с тобой венчаться: ты же хучь и плохонький, а всё-таки мужчина. Ну куда это годится, такое дело? Да и я уже женатый. Давай скажем про всё это попу, а то он окрутит нас людям на смех!" Но Лятьевский берёт холодной рукою руку Якова Лукича, наклоняясь к нему, доверительно шепчет: "Не говори никому, что ты женатый! А из меня, милый Яша, такая жена выйдет, что ты только ахнешь!"... От ярости Яков Лукич плюётся и просыпается...
   Не успел он осенить себя крестным знамением и прошептать "свят, свят", а ему уже снова снится...
   Проснувшись, Яков Лукич долго сидел на кровати, тупо смотрел перед собой ошалело испуганными глазами. "такие паскудные сны к добру не снятся. Быть беде!"...
  
  
   Дома он велел закрыть ставни, разделся и лёг на кровать, терпеливо ожидая шествующую где-то беду... "А всё эта проклятая власть... Не доживу я при этой власти положенного мне от Бога сроку! Загнусь раньше времени!"...
  
   Беда где-то задержалась и пришла к нему только через двое суток и с той стороны, откуда он меньше всего ожидал её...
   - Пропали! Погубила родная мамаша! Голову сняла!...
   Из рассказа жены он узнал, что недавно приходили четыре старухи и настоятельно требовали, чтобы их провели к господам офицерам. Старухам не терпелось узнать, когда офицеры, с помощью приютившего их Якова Лукича и других гремяченских казаков, начнут восстание и свергнут безбожную советскую власть. Тщетно жена Якова Лукича заверяла их, что никаких офицеров в доме не было и нет. В ответ на этого горбатая и злая бабка Лощилина разгневанно сказала ей: "Молода ты мне, матушка, брехать! Твоя же родная свекровь говорила нам, что офицерья ишо с зимы проживают у вас в горнице. Знаем, что живут они, потаясь от людей, но ведь мы же никому не скажем про них. Веди нас к старшему какого Александром Анисимычем кличут!"...
  
   Входя к Половцеву, Яков Лукич испытывал уже знакомый ему трепет...
   - Нечего сказать, хороши из вас конспираторы... Что ж, этого и надо было ожидать. Стало быть, подвела нас твоя мамаша, Лукич? Что же теперь будем делать, по-твоему?
   - Уходить вам надо от меня...
   Они дошли крадучись, и, перед тем как расстаться, Половцев сказал Якову Лукичу:
   - Ты подумай, Лукич, насчёт своей мамаши... Она может завалить всё наше дело...
  
   Яков Лукич вернулся домой и, улёгшись спать, необычно сурово подвинул к краю жену, сказал:
   - Ты вот что... ты мать больше не корми... и воды ей не давай...
   Жена Якова Лукича, прожившая с ним долгую и нелёгкую жизнь, только ахнула:
   - Яша! Лукич! Ты же сын её!..
   - Молчи! Она же нас в такую трату даст! Молчи! В ссылку хочешь?
   Яков Лукич тяжело поднялся, снял с сундука небольшой замок, осторожно прошёл в тёплые сени и замкнул дверь горенки, где была его мать.
   Старуха услышала шаги. Давным-давно она привыкла узнавать его по шагам... Пятьдесят с лишним лет назад она - тогда молодая и красивая казачка, - отрываясь от домашней работы, стряпни, с восторженной улыбкой прислушивалась к тому, как неуверенно, с перерывами шлёпают по полу в соседней горнице босые ножки её первенца, её единственного и ненаглядного Яшеньки, ползунка, только что научившегося ходить. Потом она слышала, как вприпрыжку топочут по крыльцу ножки её маленького Яшутки, возвращающегося из школы. Тогда он был весёлый и шустрый, как козлёнок. Она не помнит, чтобы в этом возрасте он когда-нибудь ходил, - он только бегал... Тянулась жизнь - как и у всех, кто живёт, - богатая длинными горестями и бедная короткими радостями; и вот она - уже пожилая мать - недовольно вслушивается по ночам в лёгкую, как бы скользящую походку Яши, стройного и разбитного парня, сына, которым она втайне гордилась. Когда он поздно возвращался с игрищ, казалось, что чирики его почти не касаются половиц, - так легка и стремительна была его юношеская поступь. Незаметно для него сын стал взрослым, семейным человеком. Тяжеловесную уверенность приобрела его походка. Уже дано звучат по дому шаги хозяина, зрелого мужа, почти старика, а для неё по-прежнему Яшенька, и она часто видит его во сне маленьким, белобрысым и шустрым мальчуганом...
   Вот и теперь, заслышав его шаги, она спросила глуховатым, старушечьим голосом:
   - Яша, это ты?
   Сын не ответил ей...
   С этой ночи в доме стало плохо.
   Старуха - немощная и бессильная - всё же жила; она просила хоть кусочек хлеба, хоть глоток воды, и Яков Лукич, крадучись проходя по сенцам, слышал её задавленный и почти немой шёпот:
   - Яшенька мой! Сыночек родимый! За что же?! Хучь воды-то дайте!
   ...В просторном курене все домашние избегали бывать...
   На четвёртый день в доме стало тихо. Яков Лукич дрожащими пальцами снял замок, вместе с женой вошёл в горенку, где когда-то жила его мать. Старуха лежала на полу около порога, и случайно забытая на лежанке ещё с зимних времён старая кожаная рукавица была изжёвана её беззубыми дёснами... А водой она, судя по всему, пробавлялась, находя её на подоконнике, где сквозь прорезь ставни перепадал и лёгкий, почти незаметный для глаза и слуха дождь и, может быть, ложилась в это туманное лето роса...
   Подруги покойницы обмыли её сухонькое, сморщенное тело, обрядили, поплакали, но на похоронах не было человека, который плакал бы так горько и безутешно, как Яков Лукич. И боль, и раскаяние, и тяжесть понесённой утраты - всё страшным бременем легло в этот день на его душу...
  
   Тоска по физическому труду угнетала Давыдова. Всё его здоровее, сильное тело жадно просило работы, такой работы, от которой к вечеру, в тяжёлом и сладком изнеможении ныли бы все мускулы, а ночью вместе с желанным отдыхом немедля бы приходил и лёгкий, без сновидений, сон.
   Однажды Давыдов зашёл в кузницу...
   Два дня он проработал от зари до зари, не выходя из кузницы...
  
   По сути, целые дни он тратил на разрешение обыденных, но необходимых хозяйственных вопросов: на проверку составляемых счетоводом отчётов и бесчисленных сводок, на выслушивание бригадирских докладов, на разбор различных заявлений колхозников, на производственные совещания - словом, на всё то, без чего немыслимо существование большого коллективного хозяйства и что в работе менее всего удовлетворяло Давыдова...
  
   Несколько раз Лушка выходила из правления колхоза вместе с Давыдовым, вопреки суровым хуторским обычаям брала его под руку и даже слегка прижималась плечом...
  
   - Да ты сам вспомни, сколько хороших людей пострадало в жизни от этого распроклятого бабьего семени! Не счесть! Сколько из-за них растрат, сколько через них пьяниц образовалось, сколько выговоров по партийной линии хорошим ребятам за них повлепили, сколько из-за них народу по тюрьмам сидит - одна кошмарная жуткость!
   Размётнов задумался. Некоторое время они шли молча, предаваясь воспоминаниями о далёком и близком прошлом, о встречавшихся на их жизненном пути женщинах...
  
   Степь без конца и края. Древние курганы в голубой дымке. Чёрный орёл в небе. Мягкий шелест стелющейся под ветром травы... Чувство одиночества и оторванности от всего живого мира тяжко овладело им...
  
   - А вы только двое в хуторе любите шибко ездить и сами вскачь живёте...
   Кто как живёт, тому такая и должность на пожаре должна быть определённая, по его нраву, словом. Вот вы с Макаром вскачь живёте, ни днём ни ночью спокою вам нету, и другим этого спокою не даёте, стало быть, вам, как самым проворным и мотовитым, только воду подвозить без задержки; без воды пожара не потушишь, так я говорю? Андрюшка Размётнов - этот рыском живёт, внатруску, лишнего не перебежит и не переступит, пока ему кнута не покажешь... Значит, что ему остаётся делать при его атаманском звании? Руки в бока - и распоряжаться, шуметь, бестолочь устраивать, под ногами у людей путаться. А мы, нард то есть, живём пока потихоньку, пока шагом живём, нам и надо без лишней сутолоки и поспешки дело делать, пожар тушить...
   Обо всём он рассуждал толково и здраво, но ко всякому явлению и оценке его подходил с какой-то своей, особой и необычной меркой...
  
   - Кто тебя бил, Фёдор? Скажи, а мы...
   - Не помню, братцы. Многим мужьям я виноватый... Мой грех - мой и ответ...
   - Грешником жил, грешником и помрёт кормилец наш!...
  
   - Бывало, сверстники мои по воскресеньям всякие игры устраивают, а мне некогда, я в доме старший. По будням они в школу идут, а я на базу скотину убираю... Обидно мне было до горючих слёз за такую мою горькую жизню! И стал я помалу сторониться своих дружков-одногодков, нелюдимым стал, молчу, как камень, на народе не хочу бывать...
  
   - Так и человек: он без чудинки голый и жалкий... Вот Нагульнов какой-то чужой язык выучивает - чудинка; дед Крамсков двадцать лет разные спичечные коробки собирает - чудинка; ты с Лушкой Нагульновой путаешься - чудинка; пьяненький какой-нибудь идёт по улице, спотыкается и плетни спиной обтирает - тоже чудинка... А вот лиши ты человека любой чудинки, и будет он голый и скучный...
  
   Он шёл широкими шагами, а навстречу ему уже тянулись руки и светились улыбками дочерна сожжённые солнцем лица мужчин и матово-смуглые, тронутые лёгким загаром лица девушек и женщин. Они, эти женщины, никогда не загорали по-настоящему, на работе так закутываясь в белые головные платки, что оставались только узкие щели для глаз...
  
   Он уловил тонкий и слегка пряный запах её волос. Да и вся она пахла полуденным солнцем, нагретой зноем травой и тем неповторимым, свежим и очаровательным запахом юности, который никто ещё не смог, не сумел передать словами...
  
   Её первая, чистая, девичья любовь наткнулась на равнодушие...
  
   Сумерки ложились над степью... Тёмно-синие, почти чёрные, тучи на западе медленно меняли окраску: вначале нижний подбой их покрылся тусклым багрянцем, затем кроваво-красное зарево пронизало их насквозь, стремительно поползло вверх и широким полудужьем охватило небо...
  
   Не знал Давыдов о том, что тогда, весной, Половцев, прослышав об исключении Атаманчукова из колхоза, ночью вызвал его к себе: "Ты что делаешь, шалава? Ты мне нужен примерным колхозником, а не таким ретивым дураком, который может завалиться на пустяках сам, а на допросах в ГПУ завалить всех остальных и всё дело... Пока мы не начали - ни тени подозрения не должно падать на наших людей"...
   С той поры он притих, работал исправно и даже стал для тех, кто работал с ленцой, примером сознательного отношения к труду. Но ненависть к Давыдову и к колхозному строю он не мог глубоко и надёжно спрятать, временами, помимо его воли, она прорывалась у него то в неосторожно сказанном слове, то в скептической улыбке, то бешеными огоньками вспыхивала и тотчас гасла в тёмно-синих, как воронёная сталь, глазах...
  
   Семнадцать лет... Она подняла голову, и на стряпуху глянули заплаканные, но счастливые глаза нецелованной юности...
   - Вот теперь и я вижу, что ты, Варька, стала настоящей девкой.
   - А какая же я раньше была? Ненастоящая?
   - Раньше! Раньше ты ветром была, а теперь девкой стала. Пока парень не побьёт другого парня из-за полюбившейся ему девки - он не парень, а полштаны. Пока девка только зубы скалит да глазами играет - она ишо не девка, а ветер в юбке. А вот когда у неё глаза от любви намокнут, когда подушка по ночам не будет просыхать от слёз, - тогда она становится настоящей девкой! Поняла, дурочка?..
  
   Давыдов лежал, закинув за голову руки, и сон не шёл к нему. "Не знаю я людей в колхозе, не знаю, чем они дышат. Сначала раскулачивание, потом организация колхоза, потом хозяйственные дела, а присмотреться к людям, узнать их поближе - времени не хватило. Какой же из меня руководитель, к чёрту, если я людей не знаю, не успел узнать? А надо всех узнать, не так-то уж их много. И не так-то всё это, оказывается, просто... Вон каким боком повернулся Аржанов. Все его считают простоватым, но он не прост, ох, не прост!.. Он с детства залез в свою раковину и створки захлопнул, вот и проникни к нему в душу, - пустит он тебя, как бы не так! И Яков Лукич - тоже замок с секретом. Надо взять его на прицел и присмотреться к нему как следует. Ясное дело, что он кулак в прошлом, но сейчас работает добросовестно, наверное, побаивается за своё прошлое... Однако гнать его из завхозов придётся, пусть потрудится рядовым. И Атамачуков непонятен, смотрит на меня, как палач на приговорённого. А в чём дело? Типичный середняк, ну, был в белых, так кто из них не был в белых? Это не ответ. Крепенько надо мне обо всём подумать, хватит руководить вслепую, не зная, на кого можно по-настоящему опереться, кому по-настоящему можно доверять...
  
   - Подымает враг голову...
   - Что ж, это хорошо, пущай подымает. Поднятую голову рубить легче будет...
  
   После полуночи по звёздному небу тесно, плечом к плечу, пошли беспросветно густые тучи, заморосил по-осеннему нудный, мелкий дождь, и вскоре стало в степи очень темно, прохладно и тихо, как в глубоком, сыром погребе.
   За час до рассвета подул ветер, тучи, толпясь, ускорили своё движение, отвесно падавший дождь стал косым, от испода туч до самой земли накренился на восток, а потом так же неожиданно кончился, как и начался...
  
   - А что эти соловьи вытворяют у нас тут - уму непостижимо! Так поют, так на всякие лады распевают, что никакой сон на ум не идёт! Чисто выворачивают душу!.. Иной раз так-то лежу, да и обольюсь вся горькими слезами...
   - С чего же бы это?
   - Как же это "с чего"? То младость свою вспомнишь, то всякие разные разности, какие смолоду приключились... Бабе, милый человек, немножко надо, чтобы слезу из неё выжать...
  
   На востоке шире стала сокрытая тучей багряная полоса солнечного восхода. Поднявшийся на крыльях, отдохнувший за ночь ветер донёс гремучие раскаты соловьиного пения...
  
   Глядя сбоку на простое, открытое лицо секретаря, Давыдов вдруг почувствовал себя так легко и свободно, что улыбка невольно тронула его твёрдые губы. Что-то давненько никто из партийного начальства не говорил с ним так дружески просто и по-человечески хорошо...
   - Потому и добрый, что смолоду сам не всегда по прямой дороге ходил... Бывало, идёшь, идёшь, как на параде шаг чеканишь, а потом и собьёшься с ноги, вильнёшь чёрт его знает куда, одним словом - куда-нибудь в сторону, ну и прёшь по чертополоху, пока добрые люди опять молодого дурака на дорогу не выведут. Понятно тебе, матросик, откуда у меня доброта зародилась? Но я не ко всем, без разбора, добрый...
   Они медленно шли к пахоте, и так же медленно, прячась за огромную лиловую тучу, вставало за их спиной солнце...
   - Но ты имей в виду, Давыдов, что злому только на войне хорошо быть, там злость сражаться помогает, а на пахоте надо быть душевным человеком, потому что земля любит ровное, ласковое к себе отношение... Ну, о чём задумался?..
   Он увесисто толкнул Давыдова плечом. Тот качнулся и сначала не понял, что его зовут на борьбу...
   - Давай, давай, рабочий класс! Чего ты на одном месте топчешься?... Признаю... Силён ты, рабочий класс... Эх ты, медведь ленинградский! Никакой вежливости в тебе нет, никакого чинопочитания... Зато - улыбка-то! Улыбка до ушей и морда самодовольная, как у молодожёна!..
   - Ты - как секретарь - должен понимать, что рабочий класс во всяком деле должен быть сверху, это исторически обосновано, факт!..
   - Привились у нас в партийном быту неумные действия и сопутствующие им выражения: "снять стружку", "прочистить с песочком", "продрать наждаком" и так далее. Как будто речь идёт не о человеке, а о каком-то ржавом куске железа. Да что же это такое, в самом деле? И заметь, что выражения эти в ходу по большей части у тех, кто за свою жизнь не снял ни одной стружки ни с металла, ни с дерева и уж наверное никогда не держал в руках наждачного бруска. А ведь человек - тонкая штука, и с ним надо, ох, как аккуратно обходиться!
   Расскажу тебе одну историю. В восемнадцатом году был у нас в отряде такой порядок и такая дисциплина, что хуже бы, да некуда. Не отряд Красной гвардии, а осколок махновской банды, честное слово! И вот в девятнадцатом году прислали нам комиссара - коммуниста из донецких шахтёров... С приходом его и пошло у нас всё по-иному... Чем он брал? Душою... С каждым красногвардейцем поговорит, для каждого у него ласковое слово найдётся. Который трусит перед боем, - он его с глазу на глаз подбодрит; безрассудного поставит на место - да так, что тот и не подумает в бутылку полезть, обидеться... Была у нашего комиссара всего лишь одна слабость: займём какое-нибудь крупное село или казачью станицу, и начинает он... рыться в библиотеках у богатых купцов, у помещиков, словом, у всех, кто по тогдашним временам мог приобретать книги. Отберёт, бывало, нужные ему книги и конфискует их безо всяких разговоров! Не поверишь - четыре брички книг возил за собою, целую библиотеку на колёсах, и заботился о книгах, как о боеприпасах... А на привале, на отдыхе, в перерывах между боями, во всякую свободную минуту, после чистки оружия и еды, суёт бойцам книги, приказывает читать, а потом проверяет, прочитал ты или нет...
   Я тогда по младости больше девушками интересовался и, признаться, отлынивал от чтения... А был почти безграмотен и глуп, как пробка...
   Он говорит, - а говорит он в таких случаях всегда без свидетелей, чтобы при посторонних не срамить человека, - вот он и говорит мне: "Ты что же думаешь, так и жить Иванушкой-дурачком на белом свете? Видел я, как ты вчера вечером возле одной девчонки увивался. Так вот, заруби себе на носу: грамотной девушке ты, безграмотный дурак, и на понюх не нужен, ей с тобой через пять минут скучно станет; дуре ты и вовсе ни к чему: ума она у тебя не наберётся, потому что у тебя у самого его нет и в помине, ещё не нажил. А всеми остальными мужскими достоинствами грамотные обеспечены в такой же мере, как и безграмотные, так что преимущество всё же, при всех условиях, на стороне грамотного. Понятно тебе, молодой пень?"...
   Полмесяца он меня всячески пилил и высмеивал, чуть до слёз не доводил, - и всё-таки приучил к чтению, а потом я уже и сам пристрастился к книгам, да так, что не оторвёшь. До нынешних дней вспоминаю его добрым словом и, по совести говоря, ещё не знаю, кому я больше обязан своими знаниями и воспитанием: то ли покойному родителю, то ли ему, моему комиссару...
   Кстати, в вашей избе-читальне есть интересные книги?.. Не знаешь?! Ну, братец ты мой, позор на твою голову!.. Я был о тебе лучшего мнения, представитель ленинградского рабочего класса!.. Потрудись за колхозные средства приобрести библиотеку не меньше чем двести - триста книг...
   Люблю, когда командир энергичен и быстро принимает правильное решение...
  
   - Народ к тебе хорошо относится, но плохо то, что тебя жалеют - пойми, именно жалеют! - из-за этой непутёвой связи. Когда люди по русской привычке жалеют всяких там сирых да убогих - это в порядке вещей. Но вот когда они начинают жалеть умного парня, да ещё своего вожака, - что может быть постыднее и ужаснее для такого человека? И главное, твоё дурацкое увлечение негодной бабёнкой, да ещё недавней женой товарища, на мой взгляд, мешает всему! Иначе чем же объяснить непростительные провалы в твоей работе...
   - Может быть, мне лучше уйти из Гремячего?
   - Не говори глупостей! Если напакостил, то сначала надо за собой почистить, а потом уже говорить об уходе... Делать надо, а не только каяться!..
   Как же люди после этого судили между собой о нашей советской власти? Или тебе всё равно? А мы с тобой не за то воевали, чтобы ругали нашу родную власть, нет, не за то! Неужели даже такая простая истина до тебя не доходит?..
   А напоследок вот что я хотел тебе сказать: контрики зашевелились у нас в округе, то же самое и у соседей, в Сталинградской области. На что-то ещё рассчитывают, чёртовы дуроломы! Но как это в песне поётся? "Нас побить, побить хотели, нас побить пыталися..."
   - "А мы тоже не сидели, того дожидалися"...
   - Вот именно. Но всё же ушки на макушке надо держать...
  
   С запада снова находил дождь. Низко плыли первые предвестники непогоды - рваные клочья облаков. Бражно пахло молодой травой, отсыревшим чернозёмом. Ненадолго проглянувшее солнце скрылось за тучей, и вот уже, ловя широкими крыльями свежий ветер, устремились в неведомую высь два степных подорлика. Преддождевая тишина мягким войлоком покрыла степь, только суслики свистели пронзительно и тревожно, предсказывая затяжной дождь...
  
   - Ты глянь, как он сидит! Как, скажи, под конём родился, а на коне вырос! И не ворохнётся, соколик мой, не качнётся! Ну, вылитый казак, да ишо старинной выправки..
   - Он не казак, он украинец...
   - Я тебе точно говорю, что он истый казак!.. Его издали по посадке угадаешь, а вблизи - по обличью, по ухватке, да и по обхождению с женщиной видать, что он казачьей закваски, не из робких...
  
   Что ни говори, а потрудился он эти дни во всю силу, и пусть не обижаются на него за чрезмерную нагрузку... А интересно будет в октябре взглянуть на этот массив: наверное, сплошь покроют его кустистые зеленя озимой пшеницы, утренние заморозки посеребрят их инеем, а в полдень, когда пригреет низко плывущее в бледной синеве солнце, - будто после проливного дождя, заискрятся озими всеми цветами радуги, и каждая капелька будет отражать в себе и холодное осеннее небо, и кипенно-белые перистые облачка, и тускнеющее солнце...
  
   "Экая самоуправная девица! Сама по себе очень милая, но фактически избалованная и самоуправная. А бывают девушки неизбалованные? И так, чтобы безо всякого кокетства с их стороны? Что-то я таких за свою жизнь и во сне не повидал и наяву не встречал... Как только стукнет любой этакой красавице шестнадцать или семнадцать лет, так она начинает принаряжаться, всячески прихорашиваться на свой лад, силу свою и власть начинает над нашим братом потихоньку пробовать..."
   "Нет, мне с этим "противником", "идти на сближение" не годится. Не по моему возрасту она, не из того экипажа... Нет, милую Варюху можно любить только всерьёз, попросту баловать с ней мне совесть не позволит. Вон она какая вся чистая, как зоренька в погожий день, и какими чистыми глазами на меня смотрит... Ну, а если я всерьёз любить пока не научился, не постиг этого дела, то нечего мне и голову морочить девушке..."...
  
   Так безрадостна была эта выморочная, будто недавним пожаром опустошённая земля, что Давыдову стало как-то не по себе. Оглядевшись, он понял, что вышел... на бросовую целинную землю, о которой Яков Лукич однажды сказал: "На Кавказе Господь Бог для чего-то горы наворочал, всю землю на дурацкие шишки поднял, ни проехать тебе, ни пройти. А вот зачем он нас, то есть гремяченских казаков, обидел, - в толк не возьму. Почти полтысячи десятин доброй земли засолил так, что ни пахать, ни сеять на ней извеку нельзя..."...
  
   "Это я-то в медицине не смыслю?! Ах ты, старая клизьма! На германской войне я четыре раза был ранен, два раза контужен и раз отравлен газами, на гражданской три раза ранен, в тридцати лазаретах, в госпиталях и больницах валялся, и я же ничего не смыслю в медицине?! Да ты знаешь, слабительный порошок, какие меня доктора и профессора лечили? Тебе, старому дураку, такие учёные люди и во сне не снились!"...
  
   Давыдов с удовольствием съел два огурца, так вкусно пахнущих землёй и солнцем, запил кружкой взвара и встал из-за стола...
  
   - Погляжу я на вас, и горюшко меня берёт. И Андрюшка мой на холостом полозу едет, и Макарка, да и ты. И как вам всем троим не стыдно? Такие здоровые бугаи ходите по хутору, и нет вам удачи в бабах. Неужели так-таки ни один из вас и не женится? Ить это страма, да и только!
   - За нас никто не идёт, маманя.
   - А то что ж, и ни одна не пойдёт, ежели ишо лет пять проходите холостыми. Да на шута вы нужны будете, такие перестарки, любой бабе, - про девок я уже не гутарю, ушло ваше время девок сватать!
   - Девки не пойдут за нас - сама говоришь: устарели, - а вдовы нам не нужны. Чужих детей кормить?..
  
   - А кто это "они"? Учётчик один ведёт учёт и за это отвечает перед правлением...
   - Учётчик ведёт, а Лукич поправляет. Ты мне толкуешь, как оно должно быть, а я тебе - как оно есть на самом деле.
   - Очень плохо, если так оно есть на самом деле.
   - Ну, уж это не моя вина, парень, а твоя... Держись парень! Обидных слов я тебе наговорю... И не хотелось бы, а надо...
   Ты вот и под косилку лазишь, проверку делаешь, как и полагается хорошему хозяину, и в поле живёшь, и сам пашешь, а что у тебя в правлении делается - ни хрена ничего не видишь и не знаешь. Ты бы поменьше в поле болтался, а побольше тут, в хуторе, и дело шло бы получше. А то ты и пахарь, и кузнец... А всем хозяйством вместо тебя заворачивает Островнов. Ты свою власть из рук выронил, а Островнов поднял...
  
   - Сиротку обучаю кузнечному делу. Ни один чёрт из взрослых парней не идёт в кузню. Окончательно избаловала их советская власть! Каждый то в доктора метит, то в агрономы, то в разные инженеры, а перемрём мы, старики, - кто же народу сапоги тачать, штаны шить, лошадей ковать будет? И у меня так же: никого не заманю в кузню, всяк от кузнечного дыму летает, как чёрт от ладана. Пришлось вот этого Ванятку брать. Способный он, чертёнок... Трудное это дело - чужих детей учить и особенно сиротков...
  
   - Давай рассуждать о деле. Какие ещё непорядки в моей работе ты находишь?
   - Непорядок у тебя один: ты только на собраниях председатель, а в будничной работе - Островнов. Отсюда и всё лихо. Я так понимаю, что с весны тебе надо было пожить с пахарями, преподать им пример, как надо в общем хозяйстве работать, да и самому научиться пахать, это дело для председателя колхоза невредное. Но вот зачем ты теперь там огинаешься, в поле, я окончательно в толк не возьму. Неужели на заводе, на каком ты работал, директор по целым дням за токарным станком стоит? Что-то мне не верится!
   Шалый долго рассказывал о неполадках в колхозе, о том, что оставалось невидимым для Давыдова, что тщательно скрывалось от него стараниями Якова Лукича, счетовода и кладовщика. Но всё в рассказе сводилось к тому, что головою во всех тёмных делах с самого начала образования колхоза был и до нынешних дней остаётся тихий с виду Яков Лукич...
   - Островнов не один орудует. Тебе это понятно?..
   Ты спрашиваешь, почему я не выступаю на собраниях? Я выступлю раз, другой, а третий раз и выступить не успею: стукнут меня в этой же кузне... вот и кончились мои выступления. Нет, парень, устарел я выступать, выступайте уж вы одни, а я ишо хочу понюхать, как в кузне окалина пахнет.
   - Ты, отец, что-то преувеличиваешь опасность, факт!
   - По-стариковски, сослепу, может, я и преувеличиваю, как ты говоришь, ну, а ты, парень, вовсе эти ихние опасности не зришь. Молодая суета тебя окончательно затемнила. Это я тебе окончательно говорю.
   Давыдов промолчал. Теперь пришла его очередь призадуматься, и он задумался надолго, и уже не Шалый, а он вертел в руках, но только не травинку, а поднятый им ржавый шурупчик... Многим свойственна эта необъяснимая потребность в минуты раздумья вертеть или теребить в руках какой-нибудь первый попавшийся на глаза предмет...
  
   - Вот ты ни к селу ни к городу с Лушкой связался, а на черта она тебе нужна? Лучше этой хлюстанки ты бабы не мог найти?
   - Ну, это не твоё дело...
   - Нет, парень, это не только моё дело, но и всего колхоза.
   - Это ещё почему?
   - А потому, что ты связался с этой сукой семитаборной и хуже работать стал. Куриная слепота на тебя напала... А ты говоришь - не моё дело. Это, парень, не твоя беда, а наша общая, колхозная...
   Парень ты хороший, смирный, непьющий, одним словом - не дюже лихой, а она, кусок стервы, тем и воспользовалась: села на тебя верхи и погоняет...
   Как-то мы, старики, сидели в воскресенье на завалинке, а ты мимо шёл, дед Бесхлебнов поглядел тебе вслед и говорит: "Надо бы нашего Давыдова на весах взважить - сколько он до Лушки тянул и сколько зараз. Считай, добрую половину веса она с него спустила, просеяла, как сквозь сито. Непорядок это, старики: ей - отсевная мука, а нам - отруби..." Веришь, парень, мне от этих слов стыдно за тебя стало!..
   И я так думаю, что не от Лушкиной любви ты с тела спал, а от совести, совесть тебя убивает...
  
   Возле перелаза горделиво высились пунцовые и фиолетовые шапки татарника,... по плетню, между кольев, извивались плети тыкв, узоря его колокольчиками жёлтых цветов; по утрам плетень сверкал брызгами распускающихся вьюнков и издали походил на причудливо сотканный ковёр...
  
   - Ты им скажи, этим крещёным чудакам, что Христос только древним людям манную крупу с неба сыпал в голодный год, да и то раз за всю жизнь, а казакам он сено на зиму заготавливать не будет, пущай на него не надеются!.. Жалко, что я с тобой не поеду, а то бы я мог тебе большую пользу в антирелигии оказать. Оно, конечно, может, и не такой уж сильный я оратор, но зато, брат, кулак у меня при случае на любую дискуссию гожий! Как разок припечатаю, так сой супротивник и возражать мне не сможет, потому что возражать хорошо стоя, а лёжа - какие же у него могут быть возражения? Лежачие возражения во внимание не принимаются!..
  
   - Моя предбывшая супруга, а твоя краля подалась куда-то из хутора. Слыхал?
   - Не может этого быть! Куда она денется без документов?..
   - Паспорт у неё на руках...
   - Ну и скатертью дорога! Жалеть о ней некому.
   - Она ни в чьей жалости сроду не нуждалась, а вот насчёт разных любовей Тимошка нас с тобой, брат, обштопал... Лукерью прохлопать и мне и тебе было очень даже просто. А почему? Да потому, что она такая баба... Ты думаешь, она об мировой революции душой изболелась? Как то ни чёрт! Ни колхозы, ни совхозы, ни сама советская власть ей на понюх не нужны! Ей бы только на игрища ходить, поменьше работать, побольше хвостом крутить, вот и вся её беспартийная программа!.. Потому она к Тимошке и прилипла. Тимошка, бывало, с гармонью по неделе в хуторе слоняется, мимо моей квартиры похаживает, а Лушку тем часом лихорадка бьёт, и не чает она, бедная, когда я из дому удалюсь... Нет, уж лучше пущай она... а за-ради неё, такой паскуды, нам с тобой от нашей партийной идейности не отказываться!..
   Признаться тебе, я боялся, что заголосит моя предбывшая, когда увидит мёртвого Тимошку... Нет! Тётка её рассказывала, что подошла она к нему без слёз, без крику, опустилась перед ним на колени и тихонечко сказала: "Летел ты ко мне, мой ясный сокол, а прилетел к смерти... Прости меня за то, что не смогла тебя остеречь от погибели". А потом сняла с головы платок, вынула гребень, причесала Тимошку, чуб его поправила, поцеловала в губы и пошла. Ушла от него и ни разу не оглянулась!..
   Так вот, оказывается, зачем приходил Макар... Проводив его до калитки, Давыдов вернулся к себе в полутёмную горницу, не раздеваясь, бросился на постель. Ему ни о чём не хотелось ни вспоминать, ни думать, хотелось только поскорее забыться сном. Но сон не приходил...
  
   Все рассмеялись... Недавнее напряжение исчезло. Как и всегда бывает в таких случаях, весёлая шутка предотвратила готовую разразиться ссору...
  
   - Ну, как? Лихо работал?
   - У меня ещё полгода впереди, а кур по осени считают.
   - Кур по осени будем считать, а выработку - ежедневно. Ты, Устин, заруби себе на носу: бездельников в колхозе мы терпеть не будем! В три шеи будем гнать саботажников! Дармоеды нам в колхозе не нужны...
  
   - А ты как действуешь? Не успел к стану подскакать, а уже орёшь на всю степь: "Почему не работаете?!" Кто же по нынешним временам так с народом обращается? Он, народ-то, при советской власти свою гордость из сундуков достал и не уважает, когда на него кидаются с криком...
  
   "Удивительный народ эти казачишки! Раскуси попробуй, что за фрукт этот Устин. Оголтелый враг или же попросту болтун и забияка, у которого что на уме, то и на языке? И вот, что ни день, то они мне всё новые кроссворды устраивают... Разберись в каждом из них, дьявол бы их побрал. Ну что ж, буду разбираться! Понадобится, так не то что пуд - целый мешок соли вместе с ними съем, но так или иначе, а всё равно разберусь, факт!"...
  
   - Где ты тучи увидал? Небушко - как выстиранное!..
  
   - Ну и сильный же травостой в нынешнем году! Ежели не напакостят нам дожди и управимся с покосом засухо - не иначе огрузимся сенами!..
  
   - Хотим все мы, то есть трое нас охотников оказалось на такое дело, хотим в партию вступать. Вот мы и просим нашу гремяченскую ячейку принять нас в нашу большевицкую партию. Долго мы по ночам прикидывали и так и эдак, разные прения между собой устраивали, но порешили единогласно - вступать! Перед тем как устраиваться на ночёвку, уйдём в степь и начинаем критику один на одного наводить, но всё-таки признали один одного к партии годными, а там уж как вы промеж себя порешите так и будет. Один из нас всё упирал на то, что он в белых служил, а я ему говорю: "В белых ты служил подневольным рядовым пять месяцев, а в Красную Армию перебежал добровольно и служил командиром отделения два года, значит, последняя твоя служба побивает первую, и к партии ты пригодный". Другой говорил, будто ты, Давыдов, давно ишо приглашал его в партию, но он отказался тогда из-за приверженности к собственным быкам. А зараз он же говорит: "Какая тут может быть приверженность, ежели кулацкие сынки за оружие берутся и хотят всё на старый лад повернуть. Душевно отрекаюсь от всякой жалости к собственным бывшим быкам и прочей живности и записываюсь в партию, чтобы, как и десять лет назад, стоять за советскую власть в одном строю с коммунистами". Я тоже такого мнения придерживаюсь, вот мы и написали заявления...
   - Это очень трогательный факт и большое событие для вас, товарищ Дубцов с товарищами Майданниковым и Бесхлебновым, и для нас - членов гремяченской партячейки... В воскресенье вечером будем разбирать заявления на открытом партсобрании... Чтобы на собрание явились приодетые, как женихи! Такое, браток, в жизни один раз бывает. Это, брат, такое событие... Это, милый мой, как молодость: раз в жизни...
   Давыдову хотелось как можно торжественнее отметить вступление в партию людей, которых он любил, в которых верил, и он задумался: что бы ещё предпринять такое, что могло бы украсить этот знаменательный день?..
  
   Хотя они встречались в райкоме всего лишь несколько раз и больше знали друг друга понаслышке, председатель тубянского колхоза "Красный луч" Никифор Поляница - двадцатипятитысячник, бывший токарь на одном из металлургических заводов Днепропетровска - принял Давыдова в доме правления колхоза, как старого приятеля...
   - У меня к тебе неприятный разговор, сосед.
   Маленькие лукавые глазки Поляницы совсем потонули в мясистых складках кожи и аспидно посвёркивали оттуда, словно крохотные кусочки антрацита, густые чёрные брови высоко поднялись.
   - Какие могут быть неприятные разговоры у хороших соседей? Ты меня пугаешь, Давыдов! Всегда мы с тобой, как рыба с водой, и вдруг, нате вам, - неприятные разговоры. Да я и поверить в это не могу! Как хочешь, а я не верю!
   Давыдов пристально смотрел в глаза Поляницы, но уловить их выражение так и не смог. Лицо Паляницы было по-прежнему добродушно и непроницаемо, а на губах застыла приветливая, спокойная улыбка. Как видно, председатель колхоза "Красный луч" был врождённым артистом, умело владел собою и не менее умело вёл игру.
   - Сено, наше сено, по твоему указанию увезли сегодня ночью?
   - Какое сено, друг?
   - Обыкновенное, степное.
   - В первый раз слышу! Увезли, говоришь? Наши, тубянцы? Не может быть! Не верю! Имей в виду, Семён, друг мой, что колхозники "Красного луча" - исключительно честные труженики наших социалистических полей, и твои подозрения оскорбляют не только их, но и меня как председателя колхоза!..
   - Вот что, липовый друг, я тебе не Литвинов, а ты мне не Чемберлен, и нам с тобой нечего в дипломатию играться. Сено по твоей указке забрали?
   - Опять же, друг, о каком сене идёт речь?
   - Да ведь это получается сказка про белого бычка!..
   - Имей в виду, друг, я серьёзно спрашиваю: о каком сене ты ведёшь разговор?
   - О сене в Калиновом Углу. Там наши травокосы рядом, и вы наше сено попросту украли, факт!..
   - Так ты бы с этого и начинал, дружище!.. В Калиновом Углу вы по ошибке или с намерением произвели покос на нашей земле. Мы это сено и забрали на полном и законном основании. Ясно, друг?
   - Нет, липовый друг, неясно. Почему же, если это ваше сено, вы увозили его воровски, ночью?.. Твои честные колхозники перенесли межевые столбы, спрямили линию границы и оттяпали у нас не меньше четырёх-пяти гектаров земли. тебе это известно?
   - Друг! Откуда ты это взял? Твоя подозрительность, имей в виду, глубоко оскорбляет ни в чём не повинных...
   - Хватит болтать и прикидываться!.. Ты что, считаешь меня за малохольного, что ли? С тобою говорят серьёзно, а ты тут спектакли разыгрываешь, обиженным благородством балуешься. Я сам по пути сюда заезжал в Калинов Угол и сам проверил, о чём мне сообщили колхозники: сено увезено, а столбы перенесены, факт! И от этого факта ты никуда не денешься.
   - Да я никуда и не собираюсь деваться! Я - вот он, весь тут, бери меня голыми руками, но... перед тем как брать, посмоли их! Посмоли, друг, покрепче руки, а не то я, имей в виду, вывернусь, как налим...
   - Смотрю я на тебя, товарищ Поляница, и удивляюсь: как это ты - рабочий, большевик, - и так скоро по самые уши завяз в мелкособственничестве? Ты вначале, бахвалясь кулацкой обстановкой, сказал, что сохранил внешность этой комнаты, но, по-моему, ты не только внешность кулацкого дома сохранил, но и внутренний душок его, факт! Ты и сам-то за полгода пропитался этим духом! Родись ты лет на двадцать раньше, из тебя непременно вышел бы самый настоящий кулак!.. Я, признаться, думал, что ты, Поляница, умнее...
  
   - По твоему мнению, Лукич, чья это земля?..
   - Кто его знает, товарищ Давыдов, дело тёмное. Спервоначалу эта земля была нарезана Тубянскому хутору, это ишо до революции было, а при советской власти верхняя часть Калинова Угла отошла к нам. При последнем переделе, в двадцать шестом году, тубянцев ишо потеснили, а где там проходила граница, я не знаю, потому что моя земля была в другой стороне... А чего проще - пригласить районного землеустроителя... Кому же знать, как не ему?..
  
   Во дворе правления, как и повсюду в хуторе, стояла та полуденная безжизненная тишина, какая бывает только в самые знойные летние дни. Пахло вянущей под солнцем муравой... А когда Давыдов подошёл к сеновалу, в ноздри ему ударил такой пряный аромат свежескошенной, в цвету, чуть подсохшей травы, что на миг ему показалось, будто он - в степи, возле только что смётанного душистого прикладка сена...
  
   - Кусочек хлеба и кружка кислого молока - да разве же это еда для настоящего мужчины-производителя? Одна воздушность, а не еда!.. Господи боже ты мой! И всею-то жизню об куске хлеба насущного думаешь, о том, чем бы черево набить, а жизня протекает, как вода скрозь пальцев, и не приметишь, как она к концу подберётся... Давно ли я... Вот так и моя никудышняя жизня под старость взялась чернотой, и вскорости уже придётся бедному Щукарю стоптанные копыта откидывать на сторону, тут уж ни хрена не поделаешь...
   На этом философски-лирические размышления деда Щукаря закончились. Жалость к самому себе обуяла Щукаря, он немного всплакнул, высморкался, вытер рукавом рубахи покрасневшие глаза и стал дремать. От печальных дум его всегда тянуло на сон...
  
   - Он часто говорит: "Я - рабочий класс". И с чего этот рабочий класс такой напористый? Ежели он затеется что сделать, - будьте спокойные, он с тебя живой не слезет, а своего добьётся!..
  
   ...Степь под ветром могуче и мерно дышала во всю свою широченную грудь пьянящим и всегда немного грустным ароматом скошенной травы, от дубовых перелесков, мимо которых бежала дорога, тянуло прохладой, мёртвым, но бодрящим запахом сопревшей дубовой листвы, а вот прошлогодние листья ясеня почему-то пахли молодостью, весной и, быть может, немножко - фиалками. От этого смешения разнородных запахов обычному человеку всегда почему-то становится не очень весело, как-то не по себе, особенно тогда, когда он остаётся сам с собой, наедине...
  
   - Агитбригада едет: дедушка Щукарь.
   - К делу. А то мы тут уж прокисли от скуки...
  
   - ... А он вздохнул и говорит: "Отсталый ты человек, дедушка". А я ему и говорю на это: "Скорее всего ты отсталый, Сёмушка, потому что я на сорок лет раньше тебя родился, а ты тут приотстал"...
  
   - Я на этих баб всю жизню не обращаю никакого внимания, а обращал бы - может, я бы до таких древних годов ни хрена не дожил...
  
   - А я под старость такой жадный стал до всего нового, что прямо страсть! Я, братцы, и на велосипеде пробовал кататься...
  
   Наступал стремительный летний рассвет...
  
   - Что-то вы мне подозрительные показываетесь, товарищи заготовители...
   - А документы? Ты же проверил их и признал подлинными?!
   - Документы документами, а вывеска вывеской...
  
   - Вот этого "дядю" мы и разыскиваем... Фамилия его Половцев, звать - Александр Анисимович. Бывший есаул белой армии, каратель, участник казни отряда Подтелкова и Кривошлыкова. Последнее время учительствовал, скрываясь под чужой фамилией, потом жил в своей станице. Сейчас - на нелегальном положении. Один из активных участников готовящегося восстания против советской власти. По нашим агентурным сведениям, скрывается где-то в вашем районе...
   И последнее: будьте осторожны!.. На террористический акт Половцев не пойдёт, не захочет себя выявлять, но осторожность не помешает...
   Половцев - только звено в большой цепи, но звено не из маловажных...
  
   Ещё с весны, когда даже на северной стороне около плетней стал оседать, истекая прозрачной влагой, последний снег, пара диких голубей-сизарей прилюбила размётновское подворье...
   С грустноватой улыбкой смотрел он затуманенными глазами, как жадно клюёт пшеницу красивая маленькая голубка, а статный голубь всё кружит и кружит возле неё, кружит с безустальным упорством, не склюнув ни единой зернинки.
   Вот так же лет двадцать назад кружил и он, Андрей, тогда молодой и статный, как голубь, парень, возле своей милушки. А потом - женитьба, действительная служба, война... С какой же страшной и обидной поспешностью пролетела жизнь! Вспоминая жену и сына, Размётнов с грустью думал: "Редко я видал вас живых, мои родные, редко проведываю и теперь..."...
   Бывает же в нашей жизни и так, что не только людское, но и короткое птичье счастье вызывает у иного человека с пораненной душой не зависть, не снисходительную усмешку, а тяжкие, исполненные неизбывной горечи и муки воспоминания...
   Выйдя за калитку, Размётнов свернул не направо, по пути к сельсовету, а налево, в степь. Размашистым, но неспешным шагом шёл он напрямик, бездорожьем, к другому Гремячему Логу, где исстари в мирной тесноте поселились одни мёртвые... В эти трудные годы не в почёте у живых были покойники...
   На любом кладбище в любое время года всегда грустно живому, но особая, пронзительная и острая грусть безотлучно живёт там только ранней весною и поздней осенью...
   Зачем Андрей пришёл сюда в этот вешний день, осиянный ярким солнцем, до краёв наполненный просыпающейся жизнью? Чтобы, сцепив куцые сильные пальцы и стиснув зубы, смотреть прищуренными глазами за туманную кромку горизонта, словно пытаясь в дымчатом мареве разглядеть свою незабытую молодость, своё недолгое счастье? А быть может, и так. Ведь мёртвое, но дорогое сердцу прошлое всегда хорошо просматривается либо с кладбища, либо из немых потёмок бессонной ночи...
   С того дня Размётнов взял поселившуюся у него пару голубей под свою неусыпную опеку...
  
   Дни стояли на редкость погожие, солнечные и безветренные...
  
   Впервые в Гремячем Логу проводилось открытое партийное собрание по приёму в партию новых членов...
  
   Дураки при советской власти перевелись!.. Старые перевелись, а сколько новых народилось - не счесть! Их и при советской власти не сеют, а они сами, как жито-падалица родятся во всю ивановскую, никакого удержу на этот урожай нету!..
  
   И ишо один глупой выискался - дескать, возьмите Щукаря в партию, и колхоз сразу воспрянет... И смеяться тут вовсе ни к чему... Грамотный я? Вполне! Читаю что хошь и свободно расписываюсь. Разделяю устав партии? Очень даже разделяю! С программой согласный? Согласный и ничего супротив неё не имею. От социализма до коммунизма могу не токмо шагом, но даже намётом мчаться, конечно по моим стариковским возможностям, не дюже спешно, чтобы не задвохнуться. И я бы давно уже в партии процветал и, гляди, уже ходил бы с портфелью под мышкой, но... скажу, как перед Господом Богом, пока ишо неудостоенный и я нашей партии... А почему, спрошу я вас? Да потому, что религия меня заела... Чуть чего где-нибудь над головой, в высоте, резко гром вдарит, а я уже шепотком говорю: "Господи, помилуй меня, грешного!" - и тут же сотворяю крестное знамение, молюсь и Иисусу Христу, и деве Марии, и богородице-дева радуйся, и всем, как есть, святителям, какие под горячую руку попадутся... А чёрт его знает, что он, Илья-пророк, надумает! Возьмёт и, потехи ради, саданёт тебе... А мне это вовсе ни к чему! Я ишо до коммунизма хочу дотопать, до сладкой жизни добраться, потому-то иной раз, когда нужда припрёт, и молюсь, и попу мелочишку суну, чтобы Бога лишний раз не гневить. Ты думаешь, что так надёжнее дело будет, а там чёрт его знает... Ты мечтаешь, что поп за тебя молиться будет о здравии, а попу, ежели разобраться, ты нужен, как мёртвому гулящая баба... Он, проклятый поп, норовит за твои деньги водки напиться, а не Богу молиться... Вот я вам и проясняю: куда же я со своей анафемской религией в партию полезу? И её, милушку, искажать, и самого себя, и программу? Нет уж, ослобоните меня от такого греха! Мне это вовсе ни к чему!..
  
   - Здорово я... критикнул?
   - Ты, дед, поступай в артисты...
   - Это с какой же стати я туда полезу?
   - Деньгу будешь гресть лопатой... Делов-то там... Забавляй людей весёлыми рассказами, бреши побольше, чуди подюжей, вот она и вся твоя работёнка, она и не пыльная, а денежная...
   - А что ты думаешь? На худой конец, когда старость меня окончательно прищучит, могу и в артисты податься. А на эти разные-подобные прохождения и смолоду был ужасно лихой, а зараз и вовсе!..
   А не слыхал ты случаем, сколько там всё-таки платят, в артистах? Сдельно или как? Словом, какое там жалованье идёт на личность? Лопатой и копейки гресть можно, но мне они вовсе ни к чему, хотя и копейка деньгой считается у скупого человека.
   - От выходки и от развязки платят: как будешь себя на народе держать... Чем ты развязней и суетней будешь, тем больше тебе жалованья припадает. Они, брат, только и знают, что жрут, да пьют, да по разным городам разъезжают. Лёгкая у них жизня, птичья, можно сказать...
   - А что, Антипушка, доводилось тебе когда-нибудь видеть этих самых артистов?
   - Сколько хошь. Когда на действительной служил в городе Гродно, нагляделся на них вдоволь...
   - А куда же надо ехать, чтобы к ним прибиться?
   - Не иначе в Ростов, ближе их не водится.
   - Не так-то и далеко... Что же ты мне раньше про этот лёгкий заработок не подсказал? Я, может, уже давным-давно там на должность устроился бы? Ты же знаешь, что я на лёгкий труд, хотя бы на артиста, ужасный способный, а тяжело работать в хлеборобстве не могу из-за моей грызной болезни. Лишил ты меня скоромного куска!..
   - Да ведь как-то разговора об этом не заходило...
   - Надо бы тебе давно наставить меня на ум, и, гляди, я давно бы уже в артистах прохлаждался... Програчевали мы с тобой выгодное дело! Нынче же мне надо посоветоваться со старухой, а там, может, в зиму я и тронусь на заработки...
   Мне ишо много делов предстоит, и до коммунизма я хучь пополам разорвусь, а дотянусь!..
   - Ты, дед, дюже подумай, допрежь чем записываться в артисты...
   - Тут и думать нечего. Раз там даровая деньга идёт, к зиме и я там буду. Эка трудность - добрых людей веселить и рассказывать им разные разности!
   - Иной раз не захочешь любых денег...
   - Это почему же такое?
   - Бьют их, этих артистов...
   - Бьют! Кто же их бьёт?
   - Народ бьёт, какой за билеты деньги платит.
   - А за что бьют?
   - Ну, не угодит артист каким-нибудь словом, не придётся народу на вкус или побаска его покажется скучной, вот и бьют.
   - И... это самое... здорово бьют или так, просто шутейно, стращают?
   - Какой там чёрт шутейно! Бьют иной раз так, что с представления сразу везут его, беднягу, в больницу, а иной раз и на кладбище...
   - Оказывается, рысковая эта штука, артистом быть... И на самом деле - ежели там до смертоубивства доходит народ, то это мне вовсе ни к чему...
   - Вот я тебя, на всякий случай, и упреждаю...
   - Нет, Антипушка, пущай, видно, артисты эти без меня обходятся. Будь они прокляты, эти лёгкие заработки! Да и не такие уж они лёгкие, ежели всурьёз подумать...
   Не знал старик о том, что верный его друг, Макар Нагульнов, полчаса назад снарядил одного из парней к Щукарёвой старухе со строгим наказом - немедленно явиться в школу и под любым предлогом увести старика домой.
   - А легка на помине твоя старая!..
   - Язви её... То лежала хворая... а то вот тебе, сама собой жалует...
   - Пошли домой, дед...
   - Собрание ишо не кончилось, и мне выступать надо. Наше хуторское начальство усердно просило меня выступить...
   - Обойдутся без тебя. Пошли! Дома дела есть...
   Вслед ему смотрел и беззвучно смеялся Антип Грач... "А ведь, не дай бог, подомрёт старик, скучно без него в хуторе станет!"...
  
   Как только в школе не стало деда Щукаря, собрание приняло совсем иной характер: по-деловому, не прерываемые внезапными взрывами смеха, зазвучали выступления колхозников...
  
   - Хлеб себе на пропитание можно добывать по-разному: надень сумку через плечо, иди христарадничать, и то с голоду не помрёшь. Но не об этом я держу речь, и ты, Лукич, не вертись, как уж под вилами, ты понимаешь, об чём я говорю! Раньше, в единоличной жизни, ты на работу был злой, по-волчьему, без упуска, хватался за любое дело, лишь бы копейку лишнюю тебе где-нибудь сшибить, а зараз ты работаешь спустя рукава, как всё одно для отвода глаз... Ну, не об этом речь, ишо не пришла пора отчитываться тебе перед миром за свою лёгкую работу и кривую жизню, подойдёт время - отчитаешься! А зараз скажи: почему ты в партию не подаёшь?
   - Не такой уж я грамотный, чтобы в партии состоять...
   - Завхозом быть - грамотный, а в партии - нет?.. Что-то крутишь ты, Лукич, не то гутаришь... Из-за каких-то своих потаённых думок не желаешь ты подавать в партию...
  
   - Живи, не хворай и стучи молотом ишо лет сто на пользу советской власти и нашего колхоза. Живи долго, старик, вот что я тебе скажу! От твоего долгожительства, кроме приятности, для людей ничего не будет, это я тебе верно говорю!..
  
   - Откуда ты взялся, дед? Тебя же твоя старуха увела домой, и как ты мог опять очутиться?..
   - Это наше дело, семейное, а не партейное... Я самовольно эвакуировался. Вошли в хату, а я недолго думая шмыг - в сенцы, оттуда - на крыльцо и поспешно накинул цепку на дверной пробой, а сам на рысях сюда, в школу!.. Вот она и сидит теперича дома... Кому охота - пущай идёт, высвобождает её из плену, а мне являться ей на глаза никак нельзя, я дня на два подамся к кому-нибудь во временные жильцы, пока старуха моя не остынет трошки, пока её гнев на меня не потухнет. Я не глупой, чтобы рысковать своей судьбой, и мне вовсе ни к чему её разные и тому подобные баталии. Решит она меня жизни вгорячах, а потом что? А потом прокурор напишет, что, мол, на Шипке всё спокойно, и дело с концом!..
  
   Счастье его "осталось за кормой".
   Да и было ли оно, это счастье, в его суматошной жизни? Вернее всего, что нет.
   До позднего утра он сидел дома возле открытого окошка, курил одну папиросу за другой, перебирал в памяти свои былые любовные увлечения, и вот на поверку оказалось, что ничего-то и не было в его жизни такого, о чём можно было бы вспомнить теперь с благодарностью, или грустью, или даже, на худой конец, с угрызениями совести... Были короткие связи со случайными женщинами, никого и ни к чему не обязывающие, только и всего. Легко сходились и без труда, без переживаний и жалких слов расходились, а через неделю встречались уже как чужие и лишь для приличия обменивались холодными улыбками и несколькими незначащими словами. Кроличья любовь! И вспоминать-то было стыдно бедному Давыдову, и он, мысленно путешествуя по своему любовному прошлому и наткнувшись на такой эпизод, брезгливо морщился, старался поскорее проскользнуть мимо того, что красило прошлое, допустим, так же, как жирное пятно мазута красит чистую матросскую форменку. Чтобы поскорей забыть неприятное, он в смятении поспешно закуривал новую папиросу, думал: "Вот так и возьмись подбивать итоги... И получается одна чепуха и гнусь, факт!.. Ничего себе, достойно прожил с женщинами, не хуже любого пса!"...
  
   - Видать, без материного согласия договорились? Ну, что ж, Бог вам судья, я Варьке зла не желаю, но ты, матрос, мою девку не позорь! На неё у меня вся надежда! Ты видишь, что она старшая в доме, она за хозяина, а я от горя, от детишек, от великой нужды... Ты видишь, какая я стала? Я раньше времени старухой стала! А вас, матросов, я видала в войну, какие вы есть... Но ты нашу семью не разоряй!..
   - Ты, мамаша, матросов не трогай! Как мы воевали... - про это ещё когда-нибудь напишут, факт! А что касается нашей чести и любви, то умели и умеем быть и честными и верными похлеще, чем какая-нибудь штатская сволочь!..
  
   А нагретая солнцем степь уже дышала всеми ароматами разнотравья, пресно примешивался к запаху скошенных трав запах тёплой дорожной пыли, нечётко синели тонущие в мареве нити дальних горизонтов...
  
   Дурея от скуки с каждым днём всё больше морально опускаясь от вынужденного безделья, Половцев и Лятьевский по-прежнему коротали дни и ночи в тесной горенке Якова Лукича.
   В последнее время что-то значительно реже стали навещать их связные, а обнадёживающие обещания из краевого повстанческого центра, которые доставлялись им в простеньких, но добротно заделанных пакетах, уже давно утратили для них всякую цену...
  
   - Пока помолчите, ясновельможный фразёр! От ваших разговорчиков меня тошнит. Это вы польским барышням рассказывайте... И вообще всегда вы пытаетесь говорить со мной пренебрежительным тоном, а напрасно, представитель великой Польши. Ваш тон и ваши разговорчики дурно пахнут. Впрочем, ведь это о вашей державе в двадцатых годах говорили: "Ещё Польска не сгинела, но дала уже душок"...
  
   - ...Волки по ночам промышляют...
  
   А жизнь шла в Гремячем Логу и над ним всё той же извечно величавой, неспешной поступью: всё так же плыли над хутором порою белые, тронутые изморозной белизною облака, иногда их цвет и оттенки менялись, переходя от густо-синего, грозового, до бесцветия; иногда горя тускло или ярко на закате солнца, они предвещали ветер на будущий день...
  
   В этот день, уже к вечеру, произошло не малое для Гремячего Лога и почти никем не замеченное чрезвычайное происшествие: часов в семь в дому Островного подкатили щеголеватые дрожки. Несла их пара добрых лошадей...
   - Ваше высокоблагородие! Это вы? Боже ж мой, как вас ждут!..
   - Здравствуйте, дорогие затворники!.. Прошу садиться, господа офицеры. Полковник Седой, тот, кто писал вам приказы. Ныне волею судеб агроном краевого сельхозуправления. Как видите, прибыл к вам с инспекционной поездкой... Должен доложить вам обстановку...
   Прошу учесть, господа офицеры, что продуманная нами операция рискованна, но у нас нет иного выхода! Если мы не используем возможности, которые даёт нам история в тысяча девятьсот тридцатом году, то прощайтесь с империей и переходите на мелкие террористические акты...
   - Не кажется ли вам, что это невыполнимая задача при моих возможностях и силах?..
  
   Постепенно, изо дня в день, разматывался клубок контрреволюционного заговора и готовившегося восстания на Дону...
  
   На третьи сутки после смерти Давыдова приехавшие из Ростова в Гремячий Лог сотрудники краевого управления ОГПУ без труда опознали в убитом Размётновым человеке, лежавшем во дворе у Островного, давно разыскиваемого преступника, бывшего подпоручика Добровольческой армии Лятьевского.
   Спустя три недели в совхозе неподалеку от Ташкента к пожилому, недавно поступившему на работу счетоводу подошёл неприметный человек в штатском...
   - А вы уютно устроились, господин Половцев...
  
   На столе были аккуратно сложены все двадцать пять томов сочинений Ленина.
   - Это принадлежит вам?
   - Да.
   - А для чего вы имели эти книги?
   - Чтобы бить врага - надо знать его оружие...
  
   Широкой волною прокатились по Азово-Черноморскому краю аресты...
  
   Так закончилась эта отчаянная, заранее обречённая историей на провал попытка контрреволюции поднять восстание против советской власти на юге страны...
  
  
  
  
  
  
  
  
   ТИХИЙ ДОН
  
   Как ты, батюшка, славный тихий Дон,
   Ты кормилец наш, Дон Иванович,
   Про тебя лежит слава добрая,
   Слава добрая, речь хорошая...
  
   Словно сама жизнь говорит со страниц "Тихого Дона". Запахи степи, свежесть вольного ветра, зной и стужа, живая речь людей - всё это сливается в раздольную, неповторимую мелодию, поражающую трагической красотой и подлинностью. Разве можно забыть мятущегося в поисках правды Григория Мелехова? Его мучительный путь в пламени гражданской войны, его пронзительную, неизбывную любовь к Аксинье, все изломы этой тяжёлой и такой прекрасной судьбы?
  
   Мелеховский двор - на самом краю хутора...
  
   С Троицы начался луговой покос. С самого утра зацвело займище праздничными бабьими юбками, ярким шитвом завесок, красками платков. Выходили на покос всем хутором сразу. Косцы и гребельщицы одевались будто на годовой праздник. Так повелось исстари. От Дона до дальних ольховых зарослей шевелился и вздыхал под косами опустошаемый луг...
  
   Дуняшка подпрыгивала на грядушке, счастливыми глазами разглядывая луг и встречавшихся по дороге людей. Лицо её, весёлое, тронутое загаром и у переносицы веснушками, словно говорило: "Мне весело и хорошо оттого, что день, подсиненный безоблачным небом, тоже весел и хорош; оттого, что на душе вот такой же синий покой и чистота. Мне радостно, и больше я ничего не хочу"...
  
   Не лазоревым алым цветом, а собачьей бесилой, дурнопьяном придорожным цветёт поздняя бабья любовь.
   С лугового покоса переродилась Аксинья. Будто кто отметину сделал на её лице, тавро выжег. Бабы при встрече с ней ехидно ощерялись, качали головами вслед, девки завидовали, а она гордо и высоко несла свою счастливую, но срамную голову.
   Скоро про Гришкину связь узнали все...
  
   - Убьёт меня Степан...
   Придёт муж - небось, бросишь меня? Побоишься?
   - Мне что его бояться, ты - жена, ты и боись.
   - Зараз, с тобой, я не боюсь, а посередь дня раздумаюсь - и оторопь возьмёт...
   - Степан придёт - это не штука. Батя вон меня женить собирается...
   - Наталья - девка красивая...
   - Мне её красоту за голенищу не класть. Я бы на тебе женился...
   - Гриша, дружечка моя... родимый... давай уйдём. Милый мой! Кинем всё, уйдём. И мужа, и всё кину, лишь бы ты был... На шахты уйдём, далеко. Кохать тебя буду, жалеть...
   - Дура ты, Аксинья!.. Ну, куда я пойду от хозяйства? Опять же, на службу мне на этот год. Не годится дело... От земли я никуда не тронусь. Тут степь, дыхнуть есть чем, а там?.. Как нард живёт - не знаю, может, они привыкли к этому самому угару...
  
   Свадьбу назначили в первый мясоед...
  
   - Читаю его и, несмотря на то, что я сын казака-хлебороба и ко всем привилегированным классам питаю вполне естественную злобу, тут, представьте, я до чёртиков жалею это отмирающее сословие. Я сам чуть не становлюсь дворянином и помещиком, с восторгом всматриваюсь в их идеал женщины, болею за их интересы... Вот, дорогой, что значит гений! Можно и веру переменить...
  
   Изредка, в большие праздники, любил Сергей Платонович пустить пыль в глаза: созывал гостей и угощал дорогими винами, свежей осетровой икрой, лучшими закусками. В остальное время жил узко. Единственное, в чём не отказывал себе, - это в книгах. Любил Сергей Платонович читать и до всего доходить собственным цепким умом...
  
   Улыбка жиганула Митьку крапивным укусом...
  
   На берегу безлюдно, припудренные меловой пылью огородные плетни над Доном изнывали, опылённые горячим ветром, поили воздух запахом прожжённого хвороста. Тяжёлые, обклёванные воробьями шляпки подсолнухов, вызрев до предела, никли к земле, роняли опушенные семечки. Займище изумрудилось наращенной молодой отавой...
  
   Текли по улицам и проулкам слухи, мазали прежде чистое имя девушки, как свежие ворота густым дёгтем...
   Пала молва на лысеющую голову Сергея Платоновича и придавила к земле. Двое суток не выходил ни в магазин, ни на мельницу...
   - Куда же отправилась наследница-то?
   - В Москву, на ученье, курсы проходить...
   Перед сумерками пришёл к Сергею Платоновичу Митька... Не просто так-таки пришёл, а сватать дочь его Елизавету...
   - Пришёл узнать... Может, отдадите Лизавету...
   Отчаяние, злоба, трусость выдавили на растерянном Митькином лице пот, скупой, как росная сырость в засуху...
   - Что?.. Мерзавец!.. Пошёл!.. К атаману тебя! Ах ты сукин сын! Пас-ку-да!..
   - Не примите в обиду... Думал вину свою покрыть.
   Сергей Платонович закатил набухшие от крови и слёз глаза и жмякнул под ноги Митьке чугунную массивную пепельницу...
   - Воля ваша, Сергей Платонович, как хотите, а я от души... Кому она такая-то нужна? Вот и думалось славу прикрыть... А то ить надкушенный кусок кому нужен? Собака и то не исть...
  
   Наталья пришлась Мелеховым ко двору...
   Григорий малость пообвык в новом своём, женатом, положении, пообтёрхался и недели через три со страхом и озлоблением осознал в душе, что не в конец порвано с Аксиньей, осталось что-то, как заноза в сердце. И с этой болью ему не скоро расстаться. Крепко приросло то, на что он в жениховском озорстве играючи рукой помахивал, - дескать, загоится, забудется... А оно вот и не забылось и кровоточит при воспоминаниях...
   - Тело заплывчиво, а дело забывчиво...
   А оно не так сложилось... Была Наталья до мужниных утех неохоча, при рождении наделила её мать равнодушной, медлительной кровью, и Григорий, вспоминая иступлённую в любви Аксинью, вздыхал:
   - Дюже леденистая ты...
  
   Степан, как видно, примирился с женой...
  
   Степан с Мелеховым не здоровался...
  
   Под глухой перегуд - стон распятой под каменными катками земли - думал Гришка неясные думки, пытался и не мог поймать увиливавшие от сознания скользкие шматочки мыслей...
   Хутор, зажиревший от урожая, млел под сентябрьским прохладным сугревом, протянувшись над Доном, как бисерная змея поперёк дороги. В каждом дворе, обнесённом плетнями, под крышей каждого куреня коловертью кружилась жизнь...
   А над хутором шли дни, сплетаясь с ночами, текли недели, ползли месяцы, дул ветер, на погоду гудела гора, и, застеклённый осенней прозрачно-зелёной лазурью, равнодушно шёл к морю Дон...
  
   - По какой же надобности едете в наш хутор на жительство?
   - Я слесарь, хочу мастерскую открыть. Столярничаю... К тому же я являюсь агентом от компании "Зингер" по распространению швейных машин.
   - Чей же вы будете по прозвищу?
   - Моя фамилия Штокман.
   - Не русский, стало быть?
   - Нет, русский. Дед из латышей происходил... Как у вас житьё?
   - Живём, хлеб жуём.
   - А казаки, что же, вообще, довольны жизнью?
   - Кто доволен, а кто нет. на всякого не угодишь...
  
   Григорий с женой выехали пахать за три дня до Покрова...
  
   Побоище принимало чудовищные размеры. Дрались не так, как под пьянку у кабака или в стенках на Масленицу...
  
   - Мы с тобой обое русские.
   - Брешешь!
   - Казаки от русских произошли. Знаешь про это?
   - А я тебе говорю - казаки от казаков ведутся.
   - В старину от помещиков бежали крепостные, селились на Дону, их-то и прозвали казаками...
  
   Григорий тоскливо говорил Наталье:
   - Чужая ты какая-то... Ты - как этот месяц: не холодишь и не греешь. Не люблю я тебя, Наташка, ты не гневайся... Нету на сердце ничего... Пусто...
  
   С давних пор велось так: если по дороге ехал казак один, без товарищей, то стоило ему при встрече с украинцами не уступить дороги, украинцы избивали его. Оттого ездили на станцию по нескольку подвод вместе и тогда уж, встречаясь в степи, не боялись вступить в перебранку.
   - Эй, хохол! Дорогу давай! На казачьей земле живёшь, сволочуга, да ишо дорогу уступать не хочешь?
   Несладко бывало и украинцам, привозившим к Дону на Парамоновскую ссыпку пшеницу. Тут драки начинались безо всякой причины, просто потому, что "хохол", а раз "хохол" - надо бить.
   Не одно столетье назад заботливая рука посеяла на казачьей земле семена сословной розни, растила и холила их, и семена гнали богатые всходы: в драках лилась на землю кровь казаков и пришельцев - русских, украинцев...
  
   Зима легла не сразу. После Покрова стаял выпавший снег, и табуны снова выгнали на подножный. С неделю тянул южный ветер, теплело, отходила земля, ярко доцветала в степи поздняя мшистая зелёнка...
   На майдане собрался однажды сход...
  
   Ильинична эти дни прихварывала. На водянисто-пухлом лице её виднелись усталость и боль. Она лежала на высоко взбитой перине, привалясь спиной к подушке, поставленной торчмя...
  
   Пантелей Прокофьевич, похрамывая мимо, пытливо глянул на Наталью. На пожелтевших щеках её, как на осеннем листке, чахнул неяркий румянец. Она заметно исхудала за этот месяц, в глазах появилось что-то новое, жалкое...
   "Эх, выхолит бабу!"...
  
   Дарья бегала, шаркая валенками, грохотала чугунами... Замужняя жизнь не изжелтила, не высушила её: высокая, тонкая, гибкая в стану, была она похожа на девушку...
  
   - Ворованное да выпрошенное всего слаже...
  
   - Ну, Гриша, как хошь, жить без тебя моченьки нету...
   Григорий молчал. Тишина обручем сковала лес...
  
   Резались скачала в подкидного дурака, потом как-то незаметно Штокман достал книжонку Некрасова. Стали читать вслух - понравилось. Перешли на Никитина, а около Рождества предложил Штокман почитать затрёпанную тетрадку...
   - Почитай,.. Это про казаков. Интересная...
   - "Краткая история донского казачества"...
   Мусолили три вечера. Про Пугачёва, про вольное житьё, про Стеньку Разина и Кондратия Булавина. Добрались до последних времён. Доступно и зло безвестный автор высмеивал скудную казачью жизнь, издевался над порядками и управлением, над царской властью и над самим казачеством, нанявшимся к монархам в опричники. Заволновались. Заспорили...
   После долгого отсева и отбора образовалось ядро человек в десять казаков. Штокман был сердцевиной, упрямо двигался он к одному ему известной цели. Точил, как червь древесину, нехитрые понятия и навыки, внушал к существующему строю отвращение и ненависть. Вначале натыкался на холодную сталь недоверия, но не отходил, а прогрызал...
  
   На площади, против старой церкви, в декабрьское воскресенье - чёрная полутысячная толпа молодых казаков со всех хуторов станицы... Старший урядник - бравый престарелый казак с нашивками за сверхсрочную службу - скомандовал "строиться"...
   Григорий стоял, не вслушиваясь в слова присяги, которую читал священник... Поднятая рука Григория затекала, в уме вразброд шла угарная возня мыслей. Подходил под крест и, целуя обслюнявленное многими ртами влажное серебро, думал об Аксинье, о жене...
   - Теперь вы уже не ребяты, а казаки. Присягнули и должны знать за собой, что к чему. Теперича вы произросли в казаков, и должны вы честь свою соблюдать, отцов-матерей слухать и всё такое прочее... Вот через год идтить вам в действительную... И должон ваш отец-мать подумакивать об справе. Чтоб коня строевого приобресть, ну и вообче... А теперича с Богом, молодцы, по домам!..
  
   Пантелей Прокофьевич первый не выдержал общего молчания...
   - Наталья вот собирается уходить... Это через чего?
   - Не знаю через чего...
   - А я знаю!..
   - Ну, тут шуму заводить нечего. Тут дело полюбовное: хочет - живёт, а не хочет - ступай с Богом...
   - Я тебе вот что скажу. Не будешь с Наташкой жить - иди с базу, куда глаза твои глядят! Вот мой сказ! Иди, куда глаза глядят!..
   - Я вам, батя, не во гнев скажу, не я женился, а вы меня женили. А за Натальей я не тянусь. Хочет, нехай идёт к отцу.
   - Иди и ты отсель!
   - И уйду...
   - Нехай идёт, кобелина поблудный!..
   Григорий выскочил в сенцы... Морозная крыла хутор ночь... Бесцельно зашагал Григорий по улице...
  
   "Как теперь дома? Уйдёт Наташка, нет ли? Ну, по-новому стелется жизнь. Куда прислониться?"... "Покличу завтра Аксинью, уйдём с ней на Кубань, подальше отсель... далеко, далеко..."... Уснул, встревоженный надвигающимся неведомым...
   А утром проснулся и вспомнил: "Служба! Куда же мы пойдём с Аксюткой! Весной - в лагерь, а осенью - на службу..."
  
   На западе в лиловой тусклой позолоте лежал закат, с востока, крепчая, быстрился ветер, надвигалась, перегоняя застрявшую в вербах луну, темень. Рудое, в синих подтёках, трупно темнело над ветряком небо; над хутором - последыши суетного дневного гомона...
   Григорий подходил ко двору... и почти в упор столкнулся с Аксиньей...
   - Заждался, думал - не придёшь.
   - Степана насилушки выпроводила...
   С своими, никак, поругался?
   - Ушёл. Сутки вот у Мишки... Живу, как приблудная собака...
   - Как же будем?
   - Где-нибудь наймёмся обое, будем жить...
   Аксинья промолчала. Не подняла головы. Недавнюю улыбку с губ её ветер слизал, и в расширенных глазах загнанным зверьком томилась тоска и испуг. "Сказать или не сказать?" - думала она, вспомнив про свою беременность... Женским своим чутьём угадала, что не время об этом говорить, поняла, что можно навек потерять Григория, и, сомневаясь, от кого из двух зачала ворохнувшегося под сердцем ребёнка, слукавила душой: не сказала...
  
   Наутро Григорий отправился к Мохову в дом...
  
   Наталья... Плач в тяжёлую минуту - что дождь в майскую засуху...
  
   В сонной одури плесневела в Ягодном жизнь...
  
   Бабьим уютом пахнуло в пустой весёлой комнатке...
  
   Наталья жила у отца, "как хохол на отживе": ей всё казалось, что Григорий вернётся к ней, сердцем ждала, не вслушиваясь в трезвый нашёпот разума; исходила ночами в жгучей тоске, крушилась, растоптанная нежданной, незаслуженной обидой. А к этому прибавилось другое, и Наталья с холодным страхом шла к концу, ночами металась в своей девичьей горенке, как подстреленный чибис... С первых дней по-иному стал поглядывать на неё Митька, а однажды, прихватив Наталью в сенцах...
   Отравленная бабьим неусыпным горем, разматывалась пряжа дней...
  
   У Штокмана стали собираться реже. Подходила весна. Хуторцы готовились к весенней работе...
   В окно ложилась вязанка лучей закатного солнца...
   - Там ведь завод, кажется, есть?
   - Мартеновский...
   - Много рабочих?
   - До чёрта. Сотни четыре.
   - Ну, как они?
   - Им-то житьё. Это тебе не пролетарии, а так... навоз...
   - Почему же это?..
   - А потому это, что все они зажиточные. Каждый имеет свой домик, свою бабу со всяким удовольствием. А тут к тому ишо половина из них баптисты. Сам хозяин - проповедник у них, ну и рука руку моет, а на обеих грязи мотыгой не соскребёшь.
   - Какие это баптисты?
   - По-своему в Бога веруют. Навроде старообрядцев.
   - Каждый дурак по-своему с ума сходит...
   - Ну, так вот, прихожу я к Сергею Платоновичу... Сел, дожидаюсь. Сквозь дверей слышу разговор ихний...
   - "Война с Россией не могет быть, потому что Германия правдается нашим хлебом"...
   - "Война будет промеж Германией и Францией за виноградные поля, а мы тут ни при чём"...
   - Задерутся они - быть и нам там. Хошь не хошь, а придётся, за волосы притянут...
   Штокман с присущей ему яркостью, сжато, в твёрдых фразах обрисовал борьбу капиталистических государств за рынки и колонии...
   - Погоди, а мы-то тут при чём?
   - У тебя и у других таких же головы будут болеть с чужого похмелья...
   - "Паны дерутся, а у холопов чубы трясутся"...
  
   В ночь под Пасху небо затянуло черногрудыми тучами, накрапывал дождь. Отсыревшая темнота давила хутор...
  
   Наталья дошла до церкви. Дорогой пыталась она вернуть себе прежнее уравновешенное состояние духа, но мысль упрямо возвращалась к ...
  
   Степан подошёл к Григорию...
   - Нынче я драться с тобой не буду, не хочу... Но ты, Гришка, помни моё слово: рано аль поздно убью!... Ты крепко попомни это. Обидел ты меня!..
   Выхолостил мою жизню, как боровка... Видишь вон, пашу, а сам не знаю на что. Аль мне одному много надо? Я бы походя и так прозимовал. А только скука меня убивает... Крепко ты меня обидел, Григорий...
   - Ты мне не жалься, не пойму. Сытый голодного не разумеет...
   Серая усталь, пустота испепеляли Степаново лицо...
  
   На шестом месяце, когда скрывать беременность было уже нельзя, Аксинья призналась Григорию. Она скрывала, боясь, что Григорий не поверит в то, что его ребёнка носит она под сердцем, желтела от поступавшей временами тоски и боязни, чего-то выжидала...
  
   Капризной стариковской привязанностью присох к Аксинье дед Сашка...
   - Ты меня пожалела, а я в долгу не останусь!.
  
   - Скучаю по хутору, Петро. По Дону соскучился, тут воды текучей не увидишь. Тошное место!..
  
   То, чего ждала Аксинья с тоской и радостным нетерпением, то, чего смутно побаивался Григорий, - случилось на покосе...
  
   - Дураку и сны дурацкие снятся...
  
   Аксинья... заметно потолстела после родов, обрела новую, уверенно-счастливую осанку...
  
   Пантелей Прокофьевич... спросил:
   - Значится, не думаешь с женой жить?
   - У меня вон дитё; об чём гутарить? Теперича уж не прилепишься.
   - Ты гляди... не чужого вскармливаешь?
   Григорий побледнел: тронул отец незарубцованную болячку...
   - Чей бы ни был, а дитя не брошу...
   - Наталья спортилась с того разу... Жилу нужную перерезала, вот шею-то кособочит... Семь месяцев лежала. На Троицу вовзят доходила. Поп Панкратий соборовал... А опосля отошла. С тем поднялась, поднялась и пошла. Косу-то пырнула под сердце, а рука дрогнула, мимо взяла, а то б концы...
  
   Невесёлое, как с похмелья, просматривало солнце...
  
   В марте 1914 года в ростепельный весёлый день пришла Наталья к свёкру...
   Пришла Наталья к свёкрам после долгих колебаний. Отец её не пускал, покрикивал и стыдил, разубеждая, но ей неловко было после выздоровления глядеть на своих и чувствовать себя в родной когда-то семье почти чужой. Попытка на самоубийство отдалило её от родных. Пантелей Прокофьевич сманивал её всё время после того, как проводил Григория на службу. Он твёрдо решил взять её в дом и примирить с Григорием. С того дня Наталья осталась у Мелеховых...
  
   Полк Григория стоял в четырёх верстах от русско-австрийской границы... Григорий писал домой изредка... "Нады поймали на границе одного с контрабандой, и нам довелось его повидать; объясняет, что вскорости будет с австрийцами война и царь ихний будто приезжал к границе, осматривал, откель зачинать войну и какие земли себе захапать. Как зачнётся война, может, и я живой не буду, загодя нечего решать"...
  
   Наталья работала у свёкра и жила, взращивая бессознательную надежду на возвращение мужа, опираясь на неё надломленным духом. Она ничего не писала Григорию, но не было в семье человека, кто бы с такой тоской и болью не ожидал от него письма.
   Обычным, нерушимым порядком шла в хуторе жизнь: возвратились отслужившие сроки казаки, по будням серенькая работа неприметно сжирала время, по воскресеньям с утра валили в церковь семейными табунами...
  
   Дуняшка смуглыми ладонями растирала полыхавшие щёки, прижимая пальцы к вискам, вызванивала молодым беспричинным смехом:
   - "Ты, гутарит, как цветок лазоревый!.."
   - Ну-ну? - подбадривала Наталья, радуясь чужой радости и забывая о своей растоптанной и минувшей...
  
   Сухое тлело лето. Против хутора мелел Дон... Ночами в хутор сползала с гребня густая текучая духота, ветер насыщал воздух пряным запахом прижжённых трав. На отводе горели сухостойные бурьяны, и сладкая марь невидимым пологом висела над Обдоньем. Ночами густели за Доном тучи, лопались сухо и раскатисто громовые удары, но не падал на землю, пышущую горячечным жаром, дождь, вхолостую палила молния, ломая небо на остроугольные голубые краюхи...
  
   Мелехов Пантелей, беседуя на майдане со стариками, веско доказывал:
   - Пишет Григорий наш, что астрицкий царь наезжал на границу и отдал приказ, чтоб всю свою войску согнать в одно место и идтить на Москву и Петербург.
   Старики вспоминали минувшие войны, делились предположениями:
   - Не бывать войне, по урожаю видать...
   - Урожай тут ни при чём...
   - Студенты мутят, небось...
   - Мы об этом последние узнаем...
   - Как в японскую войну...
   - Брехни это!..
   - А с кем война-то?..
   - С турками из-за моря. Море никак не разделют...
   - И чего там мудрёного? Разбили на улеши, вот как мы траву, и дели!..
   Разговор замазывался шуткой, и старики расходились...
  
   Караулил людей луговой скоротечный покос, доцветало за Доном разнотравье, невровень степному, квёлое и недуховитое. Одна земля, а соки разные высасывает трава...
  
   Следователь нёс в руке парусиновую фуражку с форменным значком...
   - Приезжий Штокман дома?..
   Потрудитесь встать. Вы арестованы... Мы у вас произведём обыск... Где у тебя ещё хранится подобная литература?..
   Почему вы скрыли, что вы член РСДРП?.. С какого времени вы состоите членом РСДРП?..
   - С тысяча девятьсот седьмого года...
   - Читали вы рабочим, посещавшим вас, вот эту книжонку?.. "Плеханов"...
   На другой день, хилым и пасмурным утром, выехал из хутора запряженный парой почтовый тарантас. В задке... сидел Штокман. По бокам его жались вооружённые шашками сидельцы...
   В первый раз за свою простую жизнь видел он человека, который против самого царя шёл...
  
   Тоскуя и выглаживая конскую шею, Григорий давил ногами стремена...
   Нудная и одуряющая потекла жизнь. Молодые казаки, оторванные от работы, томились первое время, отводя душу в разговорах, перепадавших в свободные часы...
   - Да ни в жисть не стерпит любая баба, чтоб без мужа на стороне не хлебнуть...
  
   - Что за базар! Разойдись! - орал вахмистр, подходя, и казаки расходились к лошадям, посмеиваясь и перебрасываясь шутками. После чая выходили на строевые занятия. Урядники выколачивали домашнюю закваску...
  
   Нудный, однообразный распорядок дня выматывал живое...
   С утра начиналась та же волынка, и шли дни разные и в то же время похожие, как близнецы...
  
   На площади серая густела толпа. В рядах - лошади, казачья справа, мундиры с разными номерами погонов...
   Кабак закрыт. Военный пристав хмур и озабочен. У плетней по улицам - празднично одетые бабы. Одно слово в разноликой толпе: "мобилизация". Пьяные, разгорячённые лица. Тревога передаётся лошадям - визг и драка, гневное ржанье...
   - Ничего не будет! Постоим сутки - и восвояси.
   - А ну как война?
   - Тю, мил друг! Супротив нас какая держава на ногах устоит?..
   - Нам до них дела нету. Они пущай воюют, а у нас хлеба не убратые!..
   - Война? Нет, не будет. Их благородие военный пристав говорил, что это для наглядности. Могете быть спокойными...
  
   Через четыре дня красные составы увозили казаков с полками и батареями к русско-австрийской границе.
   Война...
   Газеты, захлёбывающиеся воем...
   - Милая ты моя... говядинка!..
  
   В последних числах июня полк выступил на манёвры...
  
   - Ты, Мелехов, не робеешь?
   - А чего робеть-то?
   - Как же, ныне, может, в бой пойдём.
   - И пущай.
   - А я вот робею... Всею ночь в вагоне не спал: нету сну, хучь убей...
  
   Шли по просёлку. Баюкающая звенела в ушах тишина. Вдоль дороги дымились в росе вызревшие овсы. Кони тянулись к низким метёлкам, вырывая из рук казаков поводья. Ласковый свет заползал Григорию под набухшие от бессонницы веки...
   Пробудил его внезапно приплывший из-за далёкого овсяного поля густой перекатистый гул.
   - Стреляют!..
  
   Острый душок недалёкой опасности сближал офицеров с солдатами, делал снисходительней.
   От корчмы до деревни Горовищук гусеницами ползли пехотные части, обозы, батареи, лазареты. Чувствовалось смертное дыхание близких боёв...
  
   Пулемёт без передышки стлал над головами казаков веером разбегавшийся визг пуль; они рвали впереди и под ногами лошадей ватные хлопья пыли.
   В середине грудной клетки Григория словно одубело то, что до атаки суетливо гоняло кровь, он не чувствовал ничего, кроме звона в ушах и боли в пальцах левой ноги.
   Выхолощенная страхом мысль путала в голове тяжёлый, застывающий клубок. Первым упал с коня хорунжий Ляховский...
  
   Григорий встретился с австрийцем взглядом. На него мёртво глядели залитые смертным ужасом глаза. Австриец медленно сгибал колени, в горле у него гудел булькающий хрип. Жмурясь, Григорий махнул шашкой...
  
   Казаки-второочередники с окрестных хуторов на второй день после выступления из дому ночевали на хуторе...
   - На войну, стало быть, служивые?
   - На войну, дедушка.
   - Должно, не похожая на турецкую выйдет война? Теперь ить вон какая оружия пошла.
   - Одинаково. Один чёрт! Как в турецкую народ переводили, так и в эту придётся...
   - Помните одно: хочешь живым быть, из смертного боя целым выйти - надо человечью правду блюсть.
   - Какую?
   - А вот какую: чужого на войне не бери - раз. Женщин упаси Бог трогать, и ишо молитву такую надо знать... Женщин никак нельзя трогать. Вовсе никак! Не утерпишь - голову потеряешь или рану получишь, посля спопашишься, да поздно. Молитву скажу. Всю турецкую войну пробыл, смерть за плечми, как переметная сума, висела, и жив остался через эту молитву...
   Сидели и списывали все, кроме Степана...
   - Ты, молодец, не веруешь, так молчи!.. Ты людям не препятствуй и над верой не насмехайся. Совестно так-то и грех!..
  
   Молитва от ружья
  
   Господи, благослови.... Из океан-моря вода не бежит, и жёлтый песок не пересчитать, так и меня, раба Божия, ничем не взять. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.
  
   Молитва от боя
  
   Есть море-океан... Святые отцы и небесные силы, соблюдите меня, раба Божьего. Аминь.
  
   Молитва при набеге
  
   Пречистая владычица святая Богородица и Господь наш Иисус Христос. Благослови, Господи... Защити меня, раба Божья, золотым щитом от сечи и от пули, от пушечного боя, ядра, и рогатины, и ножа. Будет тело моё крепче панциря. Аминь.
  
   Увезли казаки под нательными рубахами списанные молитвы. Крепили их к гайтанам, к материнским благословениям, к узелкам со щепотью родимой земли, но смерть пятнила и тех, кто возил с собою молитвы.
   Трупами истлевали на полях Галиции и Восточной Пруссии, в Карпатах и Румынии - всюду, где полыхали зарева войны и ложился копытный след казачьих коней...
  
   Сотни разбились по окрестным помещичьим усадьбам. Днём косили помещикам клевер и луговую траву, ночью на отведённых участках пасли стреноженных лошадей, при дымке костров поигрывали в карты, рассказывали сказки, дурили.
   Шестая сотня батрачила у крупного польского помещика Шнейдера. Офицеры жили во флигеле, играли в карты, пьянствовали, скопом ухаживали за дочкой управляющего. Казаки разбили стан в трёх верстах от усадьбы. По утрам приезжал к ним на беговых дрожках пан управляющий...
   - Иди с нами косить, пан!
   - Жир иди растряси трошки!..
   - Скупой поляк. За труды хучь бы по бутылке на гаврика пожаловал...
   - Во, братушки, что б это обозначало: чем богаче - тем скупее?
   - Это у царя спроси...
  
   ...Через неделю... есаул Попов позвал сотенного коваля и вахмистра...
   С этого дня начались приготовления к высочайшему смотру...
  
   Разматывалась голубая пряжа июльских дней...
  
   По сотням второй приказ: приготовиться к возможному выступлению.
   - Ваше благородие, к чему бы это?..
   - Не знаю...
   Девятнадцатого июня вестовой полкового командира перед вечером успел шепнуть приятелю...
   - Война, дядя!
   - Брешешь?!
   - Истинный Бог...
   Наутро полк выстроили дивизионным порядком... В напряжённую тишину полковник кинул:
   - Казаки!.. Германия нам объявила войну...
   Полковник говорил ещё. Расстанавливая в необходимом порядке слова, пытался подпалить чувство национальной гордости, но перед глазами тысячи казаков - не шёлк чужих знамён, шурша, клонился к ногам, а своё буднее, кровное, разметавшись, кликало, голосило: жёны, дети, любушки, неубранные хлеба, осиротелые хутора, станицы...
   "Через два часа погрузка в эшелоны". Единственное, что ворвалось в память каждому...
  
   День разменяли в безделье. Вечер. Ночь. Над местечком в выси - жёлтый месяц. Изредка в саду за домом упадёт с яблони вызревший плод. Слышен мокрый шлепок...
  
   Казаков пугало то, что они остались лицом к лицу с противником. Раньше, когда знали, что впереди пограничная стража, не было этого чувства оторванности и одиночества; тем сильнее сказалось оно после известия о том, что граница обнажена...
  
   Озверев от страха, казаки и немцы кололи и рубили по чём попало: по спинам, по рукам, по лошадям и оружию... Обеспамятевшие от смертного ужаса лошади налетали и бестолково сшибались...
   Астахов прорвал кольцо и выскочил, истекая кровью. За ним погнался немецкий офицер. Почти в упор убил его Астахов выстрелом, сорвав с плеча винтовку. Это и послужило переломным моментом в схватке. Немцы, все израненные нелепыми ударами, потеряв офицера, рассыпались, отошли. Их не преследовали. По ним не стреляли вслед... Спустя час почти вся сотня выехала на место, где был убит германский офицер. Казаки сняли с него обувь, одежду и оружие, толпились, рассматривая молодое, нахмуренное, уже пожелтевшее лицо убитого... Тарасов успел снять с убитого часы с серебряной решёткой и тут же продал их взводному уряднику. В бумажнике нашли немного денег, письмо, локон белокурых волос в конверте и фотографию девушки с надменным, улыбающимся ртом.
   Из этого после сделали подвиг. Крючков, любимец командира сотни, по его реляции получил Георгия. Товарищи его остались в тени. Героя отослали в штаб дивизии, где он слонялся до конца войны, получив остальные три креста за то, что из Петрограда и Москвы на него приезжали смотреть влиятельные дамы и господа офицеры. Дамы ахали, дамы угощали донского казака дорогими папиросами и сладостями, а он вначале порол их тысячным матом, а после, под благотворным влиянием штабных подхалимов в офицерских погонах, сделал из этого доходную профессию: рассказывал о "подвиге", сгущая краски до черноты, врал без зазрения совести, и дамы восторгались, с восхищением смотрели на рябоватое разбойницкое лицо казака-героя. Всем было хорошо и приятно.
   Приезжал в ставку царь, и Крючкова возили ему на показ... Чубатая голова Крючкова не сходила со страниц газет и журналов. Были папиросы с портретом Крючкова. Нижегородское купечество поднесло ему золотое оружие...
   А было так: столкнулись на поле смерти люди, ещё не успевшие наломать рук на уничтожении себе подобных, в объявшем их животном ужасе натыкались, сшибались, наносили слепые удары, уродовали себя и лошадей и разбежались; вспугнутые выстрелом, убившим человека, разъехались, нравственно искалеченные. Это назвали подвигом...
  
   Фронт ещё не улёгся многоверстной неподатливой гадюкой. На границе вспыхивали кавалерийские стычки и бои...
  
   К исходу клонился август. В садах жирно желтел лист, от черенка наливался предсмертным багрянцем, и издали похоже было, что деревья - в рваных ранах и кровоточат рудой древесной кровью.
   Григорий с интересом наблюдал за изменениями, происходившими с товарищами по сотне... Перемены вершились на каждом лице, каждый по-своему вынашивал в себе и растил семена, посеянные войной...
  
  
   - Я, Петро, уморился душой...
   - Как оно?
   - А вот видишь как, людей стравили, и не попадайся! Хуже бирюков стал народ. Злоба кругом...
   - Тебе-то приходилось... убивать?
   - Приходилось!..
   - Говори...
   - Меня совесть убивает. Я ... заколол одного пикой. Сгоряча... Иначе нельзя было А зачем я этого срубил?
   - Ну?
   - Вот и ну, срубил зря человека и хвораю через него, гада, душой. По ночам снится, сволочь. Аль я виноват?..
   Разговор перекинулся на хозяйство, утрачивая напряжённость. Григорий жадно впитывал в себя домашние новости. Жил эти минуты ими, похожий на прежнего норовистого и простого парня...
  
   Небольшая в сафьяновом, цвета под дуб, переплёте записная книжка. Углы потёрты и заломлены: долго носил хозяин в кармане. Листки исписаны узловатым косым почерком.
   "...С некоторого времени явилась вот эта потребность общения с бумагой. Хочу вести подобие... "дневника". Прежде всего о ней... Так началось моё знакомство с Елизаветой Моховой. Что она испорченная девушка, я понял с первого взгляда: у таких женщин глаза говорят больше, чем следует. Она на меня произвела, признаюсь, невыгодное впечатление: прежде всего эта тёплая мокрая ладонь. Я никогда не встречал, чтобы у людей так потели руки; потом - глаза, в сущности очень красивые глаза, с таким ореховым оттенком, но в то же время неприятные...
   "Любви все возрасты покорны"...
   Но дело-то в том, что я в своём возрасте влюблён. Пишу эти строки, а волосы дыбом...
   Пишу и сам собой восторгаюсь: до чего ярко сочетались во мне все лучшие чувства лучших людей нашей эпохи. Тут вам и нежно-пылкая страсть, и "глас рассудка твёрдый". Винегрет добродетелей, помимо остальных достоинств...
   Переживаю медовые дни... Но деньги, деньги...
   Сегодня решил купить себе бельё, но Лиза ввела меня в непредвиденный расход. Ей до зарезу захотелось пообедать в хорошем ресторане и купить себе... Пообедали и купили, но я в отчаянии...
   Она меня истощает. Я опустошён физически и напоминаю голый подсолнечный стебель. Это не баба, а огонь с дымом!..
   Сегодня мы катались в лодке по Москве-реке... Елизавета ведёт себя недостойно: всё время злословит на мой счёт, иногда очень грубо. Отвечать ей тем же - значит пойти на разрыв, а этого мне не хочется. Я, несмотря на всё, привязываюсь к ней всё больше. Она просто избалованная женщина. Боюсь, что моего воздействия будет недостаточно, чтобы в корне перетрясти её характер. Милая, взбалмошная девочка. Притом девочка, видавшая такие виды, о которых я знал лишь понаслышке...
   Очень уж убогий у неё умственный пожиток. В остальном-то она любого научит...
   С каждым днём она становится нетерпимей. С нею был вчера нервный припадок. С такою тяжело ужиться...
   Ничего общего! Мы говорим на разных языках. Связующее начало - кровать. Выхолощенная жизнь. Сегодня утром брала она у меня из кармана деньги и напала на эту книжонку... Надо быть осторожней. Остроты с глазу на глаз хороши, когда их не читает чужой...
   Я поражаюсь Елизавете. Ей 21 год. Когда она успела так разложиться? Что у неё за семья, как она воспитывалась, кто приложил руку к её развитию? Вот вопросы, которые меня крайне интересуют. Она дьявольски хороша. Она гордится совершенством форм своего тела. Культ самопочитания - остального не существует. Пробовал несколько раз говорить с ней по-серьёзному... Легче старовера убедить в несуществовании Бога, чем её перевоспитать.
   Жизнь совместная становится немыслимой и глупой. Однако я медлю с разрывом. Признаюсь, она мне, несмотря на всё это, нравится. Вросла в меня...
   А ларчик просто открывался. Мы по душам говорили сегодня, и она сказала, что я её физически не удовлетворяю. Разрыв ещё не оформлен, на днях наверное...
   Жеребца бы ей со станичной конюшни. Жеребца!..
   Мне тяжело с ней расставаться. Она меня опутала, как тина...
   Работа покинута мною. Я покинут Елизаветой... Сегодня видел её на Дмитровке с молодым человеком... На этом пора уж и кончить записки - иссяк родник...
   Приходится совершенно неожиданно взяться за перо. Война. Взрыв скотского энтузиазма. От каждого котелка, как от червивой собаки, за версту воняет патриотизмом... Меня сжирает тоска по... "утерянном рае". Вчера очень скромно видел во сне Елизавету. Она оставила тоскующий след. Рассеяться бы...
   Шумиха приелась. Вернулось давнишнее, тоска. Сосу её, как ребёнок соску...
   Выход! Иду на войну. Глупо? Очень постыдно? Полно же, мне ведь некуда деть себя. Хоть крупицу иных ощущений. А ведь этой пресыщенности не было два года назад. Старею, что ли?..
   Пишу в вагоне... Решил твёрдо: иду за "веру, царя и отечество"...
   Мне устроили торжественные проводы. Атаман подвыпил и двигал зажигательную речь...
   Беженцы, беженцы, беженцы... Все пути заняты составами с беженцами и солдатами.
   Прошёл первый санитарный поезд...
   Я в своём полку...
   Выступаем. Сегодня особенно погромыхивает там. Впечатление такое, как будто находит гроза и рушится далёкий гром. Я даже принюхался: не пахнет ли дождём? Но небо - сатиновое, чистенькое...
   Мне хочется досказать, как я первый раз стрелял в человека...
   У Толстого в "Войне и мире" есть место, где он говорит о черте между двумя неприятельскими войсками - черта неизвестности, как бы отделяющей живых от мёртвых...
   Вот она, черта, разделяющая живых и мёртвых. Вот оно, великое безумие!.. Нет, это немыслимо. Этому названья нет! После того как вернулись, видел лицо Чернецова - сосредоточенно, сдержанно-весело, - за преферансом сидит, а не в седле: после убийства человека. далеко пойдёт сотник Чернецов. Способный!..
  
   Григорий накрыл лицо убитого батистовым, найденным в кармане хозяина платком и поехал в штаб, изредка оглядываясь. Книжку передал в штабе писарям, и те, скопом перечитывая её, посмеялись над чужой коротенькой жизнью и её земными страстями...
  
   По улице по четыре в ряд шли гусары, под заборами валялись неубранные трупы, чадный дымок сочился из-под развалин сожжённой синагоги. Великое разрушение и мерзостную пустоту являл город в этот предвечерний пышно расшитый красками час...
  
   Григорий долго не мог усвоить сложной техники удара.
   - Сильный ты, а рубить дурак. Вот как надо... Человека руби смело. Мягкий он, человек, как тесто... Ты не думай, как и что. Ты - казак, твоё дело - рубить, не спрашивая. В бою убить врага - святое дело. За каждого убитого скащивает тебе Бог один грех, тоже как и за змею. Животную без потребы нельзя губить - тёлка, скажем, или ишо что, - а человека уничтожай. Поганый он, человек... Нечисть, смердит на земле, живёт вроде гриба-поганки.
   На возражения Григория он поморщился и упрямо умолк.
   Григорий с удивлением замечал, что Чубатого беспричинно боятся все лошади. Когда подходил он к коновязи, кони пряли ушами, сбивались в одну кучу, будто зверь шёл к ним, а не человек...
   - Ты скажи, угодник, чего тебя кони полохаются?
   - Кто их знает. Я их жалею... Во мне сердце твёрдое, они чуют.
   - Волчиное в тебе сердце, а может, и никакого нету, камушек заместо него заложенный.
   - Могет быть...
  
   Страшный удар в голову сзади вырвал у Григория сознание. Он ощутил во рту горячий рассол крови и понял, что падает, - откуда-то сбоку, кружась, стремительно неслась на него одетая жнивьём земля... "Всё", - змейкой скользнула облегчающая мысль. Гул и черная пустота...
  
   В первых числах августа сотник Евгений Листницкий решил перевестись из лейб-гвардии Атаманского полка в какой-либо казачий армейский полк...
   "Папа... Сегодня я получил назначение и уезжаю в распоряжение... Вас, по всей вероятности, удивит принятое мною решение, но я объясняю его следующим образом: меня тяготила та обстановка, в которой приходилось вращаться. Парады, встречи, караулы - вся эта дворцовая служба набила мне оскомину. Приелось всё это до тошноты, хочется живого дела и... если хотите, - подвига. Надо полагать, что во мне сказывается славная кровь Листницких, тех, которые, начиная с Отечественной войны, вплетали лавры в венок русского оружия. Еду на фронт. Прошу вашего благословения. На этой неделе я видел императора перед отъездом в Ставку. Я обожествляю этого человека... Ваш Евгений".
  
   -...Семья, знаете ли, бедный приход. Вот и еду в полковые духовники. Русский народ не может без веры. И год от года, знаете ли, вера крепнет. Есть, конечно, такие, что отходят, но это из интеллигенции, а мужик за Бога крепко держится...
  
   - Проиграем войну, сотник! Японцам проиграли и не поумнели. Шапками закидаем...
  
   - Эта война не для меня. Я опоздал родиться столетия на четыре. Знаешь, Пётр, я не доживу до конца этой войны
   - Брось хиромантию...
   - Никакой хиромантии. Это конец предопределённый. У меня атавизм, и я, ей-богу, тут лишний...
  
   - Ну как, изучаете войну?..
   - Да... пожалуй, изучаю.
   - Что вы думаете делать после войны?..
   - Кто-то посеянное будет собирать, а я... погляжу... Знаете, сотник, поговорку: "Сеющий ветер пожнёт бурю"?..
  
   Ложились родимые головами на все четыре стороны, лили рудую казачью кровь и, мёртвоглазые, беспробудные, истлевали под артиллерийскую панихиду в Австрии, в Польше, в Пруссии... Знать, не доносил восточный ветер до них плача жён и матерей.
   Цвет казачий покинул курени и гибнул там в смерти, во вшах, в ужасе...
  
   Мелеховы на двенадцатый день после известия о смерти Григория получили от Петра два письма сразу...
   - Живой Гриша!.. Живой наш родненький!.. Петро пишет!.. Раненый Гриша, а не убитый!.. Живой, живой!..
  
   Выметываясь из русла, разбивается жизнь на множество рукавов. Трудно предопределить, по какому устремит она свой вероломный и лукавый ход...
  
   От Григория Аксинья нечасто получала коротенькие письма... "Всё время в строю, и уж как будто и надоело воевать, возить за собой в переметных сумах смерть... Пиши, как моя Танюшка растёт и какая она собой стала?.."
  
   - Мне бы вот голову перевязать, бинт промок...
   - Дай-ка я залечу.
   Не спрашивая согласия, он достал из патронташа патрон, вывернул пулю и на чёрную ладонь высыпал порох...
   Кошевой концом шашки достал со сруба хлопчатый ком паутины, подал. Остриём этой же шашки Чубатый вырыл комочек земли и, смешав его с паутиной и порохом, долго жевал. Густой массой он плотно замазал кровоточащую рану на голове Григория, улыбнулся:
   - Через трое суток сымет, как рукой...
  
   Желчный, язвительный сосед Григория был недоволен всем: ругал власть, войну, участь свою, больничный стол, повара, докторов - всё, что попадало на острый его язык.
   - За шо мы с тобой воювалы?
   - За что все, за то и мы...
   Говорил по-украински, но в редкие минуты, когда волновался, переходил на русский язык и... изъяснялся чисто.
   Изо дня в день внедрял он в ум Григория досель неизвестные тому истины, разоблачал подлинные причины возникновения войны, едко высмеивал самодержавную власть...
   С ужасом Григорий сознавал, что умный и злой украинец постепенно, неуклонно разрушает все его прежние понятия о царе, родине, о его казачьем воинском долге.
   В течение месяца после прихода Гаранжи прахом задымились все те устои, на которых покоилось сознание. Подгнили эти устои, ржавью подточила их чудовищная нелепица войны, и нужен был только толчок. Толчок был дан, проснулась мысль, она изнуряла, придавливала простой, бесхитростный ум Григория. Он метался, искал выхода, разрешения этой непосильной для его разума задачи и с удовлетворением находил его в ответах Гаранжи...
   - Сна нету. Сон от меня уходит. Ты мне объясни вот что, война одним на пользу, другим в разор... Ты говоришь, что на потребу богатым нас гонят на смерть, а как же народ? Аль он не понимает? Неужели нету таких, чтоб могли рассказать?..
   - Чёрная глухота у народи. Война его побудить...
   - Что же делать?.. Ты мне сердце разворошил...
   - Власть треба, як грязные портки, скынуть...
   - А при новой власти войну куда денешь? Так же будут клочиться - не мы, так дети наши. Войне чем укорот дашь? Как её уничтожить, раз извеку воюют?..
   Они проговорили до рассвета...
  
   - Баба - кошка: кто погладил - к тому и ластится...
  
   Тысяча девятьсот шестнадцатый год. Октябрь. Ночь. Дождь и ветер. Полесье. Окопы над болотом, поросшим ольхой. Впереди проволочные заграждения. В окопах холодная слякоть...
  
   - У всякого своё призванье. Я говорю, что мы не видим войны со средины прошлого года. с той поры, как только началась позиционная война, казачьи полки порассовали по укромным местам и держат под спудом до поры до времени... А потом, когда на фронте начнутся волнения, - а это неизбежно: война начинает солдатам надоедать, о чём свидетельствует увеличение числа дезертиров, - тогда подавлять мятежи, усмирять кинут казаков. Правительство держит казачье войско, как камень на палке. В нужный момент этим камнем оно попытается проломить череп революции...
   - Благополучно мы не вылезем из этой войны. Как вы думаете, господа?..
   - Русско-японская война породила революцию тысяча девятьсот пятого года, - эта война завершится новой революцией. И не только революцией, но и гражданской войной...
   - Меня удивляет то обстоятельство, что в среде нашего офицерства есть вот такие... субъекты. Удивляет - потому, что до сих пор мне не ясно его отношение к родине, к войне... Однажды в разговоре он выразился очень туманно, но всё же достаточно ясно для того, чтобы понять, что он стоит за наше поражение в этой войне. Так я тебя понял, Бунчук?
   - Я - за поражение.
   - Но почему? По-моему, каких бы ты ни был политических взглядов, но желать поражения своей родине - это... национальная измена. Это - бесчестье для всякого порядочного человека!..
   - ...царизм будет уничтожен, можете быть уверены!
   - Ну хорошо, допустим, что эта война превратится в гражданскую войну... потом что? Ну свергнете вы монархию... какое же, по-вашему, должно быть правление? Власть-то какая?
   - Власть пролетариата.
   - Парламент, что ли?
   - Мелко!
   - Что же именно?
   - Должна быть рабочая диктатура.
   - Вон ка-ак!.. А интеллигенции, крестьянству какая же роль?
   - Крестьянство пойдёт за нами, часть мыслящей интеллигенции тоже, а остальных...
   - За каким же чёртом вы добровольно отправились на фронт и даже выслужились до офицерского чина?..
   - Ушёл-то я добровольно потому, что всё равно и так взяли бы. Думаю, что те знания, которые достал тут, в окопах, пригодятся в будущем. Вот тут сказано...
   И он прочёл слова Ленина:
   - "Возьмём современное войско. Вот - один из хороших образчиков организации. И хороша эта организация только потому, что она - гибка, умея вместе с тем миллионам людей давать единую волю. Сегодня эти миллионы сидят у себя по домам, в разных концах страны. Завтра приказ о мобилизации - и они собрались в назначенные пункты. Сегодня они лежат в траншеях, лежат иногда месяцами. Завтра они в другом порядке идут на штурм. Сегодня они проявляют чудеса, прячась от пуль и от шрапнели. Завтра они проявляют чудеса в открытом бою... Вот это называется организацией, когда во имя одной цели, одушевлённые одной волей, миллионы людей меняют форму своего общения и своего действия, меняют место и приёмы деятельности, меняют орудия и оружия сообразно изменяющимся обстоятельствам и запросам борьбы.
   То же самое относится к борьбе рабочего класса против буржуазии. Сегодня нет налицо революционной ситуации, нет условий для брожения в массах, для повышения их активности, сегодня тебе дают в руки избирательный бюллетень - бери его, умей организоваться для того, чтобы бить им своих врагов, а не для того, чтобы проводить в парламент на тёплые местечки людей, цепляющихся за кресло из боязни тюрьмы. Завтра у тебя отняли избирательный бюллетень, тебе дали в руки ружьё... и пушку - бери эти орудия смерти и разрушения, не слушай сентиментальных нытиков, боящихся войны; на свете ещё слишком много осталось такого, что должно быть уничтожено огнём и железом для освобождения рабочего класса, и, если в массах нарастают злоба и отчаяние, если налицо революционная ситуация, готовься создать новые организации и пустить в ход столь полезные орудия смерти и разрушения против своего правительства и своей буржуазии..."...
   - Пулемётчики - все поголовно большевики. Он их сумел настроить...
  
   - Нынче утром казаки нашли в окопах вот эти бумажонки...
   Пролетарии всех стран, соединяйтесь!
   Товарищи солдаты!
   Два года длится эта проклятая война. Два года вы изнываете в траншеях, защищая чуждые вам интересы. Два года льётся кровь рабочих и крестьян всех наций. Сотни тысяч убитых и искалеченных, сотни тысяч сирот и вдов - вот результаты этой бойни. За что вы воюете? Чьи интересы вы защищаете?.. Мировые промышленники не поделят рынки, где они могли бы сбывать продукцию своих фабрик и заводов; не поделят барыши - раздел производится вооружённой силой - и вы, тёмные люди, в борьбе за интересы идёте на смерть, убиваете таких же тружеников, как и вы сами.
   Довольно пролито братской крови! Опомнитесь, трудящиеся! Враг ваш не австрийский и немецкий солдат, такой же обманутый, как и вы, а собственный царь, собственный промышленник и помещик. Против них поверните ваши винтовки. Братайтесь с немецкими и австрийскими солдатами. Через проволочные заграждения, которыми, как зверей, отделили вас друг от друга, протяните друг другу руки. Вы братья по труду, на руках ваших ещё не зажили следы кровавых мозолей труда, делить вам нечего. Долой самодержавие! Долой империалистическую войну! Да здравствует нерушимое единство трудящихся всего мира!
  
   "Вот оно. Начинается!"...
  
   Полк отдыхал. Казаки наружно стали щеголеватей, веселей, но Листницкий, да и все офицеры знали, что весёлость эта - как погожий день в ноябре: нынче есть, а завтра нет. Стоило заикнуться о выступлении на позиции, как сразу менялось выражение лиц и под опущенными веками растекались недовольство, угрюмая неприязнь. Чувствовалась смертельная усталость, надорванность, и усталость-то эта рождала моральную неустойчивость. Листницкий великолепно знал, как страшен бывает человек, когда в таком состоянии рвётся к какой-либо цели...
   Коренным образом изменились казаки по сравнению с прошлыми годами. Даже песни - и те были новые, рождённые войной, окрашенные чёрной безотрадностью...
   "Армия слаба, как никогда. Нужны сильная рука, крупный успех, движение вперёд - это встряхнуло бы. Хотя история знает такие примеры, когда в эпоху затяжных войн самые устойчивые и дисциплинированные войска расшатывались морально. Суворов - и тот испытал на себе... Но казаки будут держаться. Если и уйдут, то последними. Всё же это - маленькая обособленная нация, по традиции воинственная, а не то что какой-либо фабричный или мужицкий сброд"...
  
   - Сейчас они неизмеримо сильнее нас. Наше дело - расти, расширять своё влияние, работать не покладая рук над разъяснением истинных причин войны. И мы растём - можешь быть уверен в этом. И то, что отходит от них, неизбежно приходит к нам. Взрослый человек по сравнению с мальчиком, безусловно, сильнее, но когда этот взрослый стареет, становится дряхлым, то этот же хлопец уберёт его. А в этом случае мы видим не только старческую дряхлость, но и прогрессирующий паралич всего организма...
   - Я перед уходом высказал офицерикам свои взгляды... После моего ухода пулемётчиков, несомненно, будут трясти... но раз доказательств нет, какой разговор? Я надеюсь, что их рассеют по разным частям, а нам это на руку: пусть оплодотворяют почву... Ах, какие ребятки там есть! Кремневой породы...
   Они проговорили до серой зорьки. А через день Бунчук, переодетый и подкрашенный до неузнаваемости, с документами на имя солдата Николая Ухватова, получившего чистую отставку по случаю ранения в грудь, вышел из местечка, направляясь на станцию...
  
   На десятый день части Туркенстанского корпуса, стрелки пошли в наступление. Наступали французским способом - волнами. Шестнадцать волн выплеснули русские окопы. Колыхаясь, редея, закипая у безобразных комьев смявшейся колючей проволоки, накатывались серые волны людского прибоя. А с немецкой стороны...
   Всё чаще месили землю чёрные вспышки разрывов, гуще поливал наступающих косой, резучий визг шрапнели, жёстче хлестал приникающий к земле пулемётный огонь. Били, не подпуская к проволочным заграждениям. И не подпустили. Из шестнадцати волн докатились три последних...
   Девять с лишним тысяч жизней выплеснули в тот день на невесёлую землю...
  
   - Вот и я так. С четырнадцатого не вылазию из окопов. Ни угла, ни семьи не было, а вот за кого-то пришлось натдуваться...
   - Штокмана-то помнишь?.. Он бы теперь нам всё разложил...
   - Он бы расшифровал!.. Помню об нём!.. И не слыхать об нём? Нету слуха?
   - В Сибири он... отсиживает.
   - Как?
   - Сидит в тюрьме. А может, и помер теперь...
  
   На выходе из деревни стали попадаться раненые, вначале единицами, потом группами в несколько человек, а дальше - густыми толпами. Несколько повозок, до отказа набитых тяжелоранеными, еле двигались. Клячи, тащившие их, были худы до ужаса...
   На небольшой прогалине наткнулись на длинную стежку трупов. Они лежали внакат, плечом к плечу, в различных позах... Сотня шла в нескольких шагах от трупов. От них уже тёк тяжкий, сладковатый запах мертвечины... Казаки, изломав ряды, надвинулись ближе к трупам, снимая фуражки, рассматривая убитых с тем чувством скрытого трепетного страха и звериного любопытства, которое испытывает всякий живой к тайне мёртвого. Все убитые были офицеры. Казаки насчитали их сорок семь человек. Большинство из них были молодые, судя по виду - в возрасте от 20 до 25 лет...
   Казаки отходили поспешно, крестясь и не оглядываясь...
  
   Над лесом замыкалась темь. Ветер торопил тучи и, раздирая их, оголял лиловые угольки далёких звёзд...
  
   На рассвете 3 октября немцы, употребив удушливые газы, отравили три батальона 256-го полка и заняли первую линию наших окопов...
  
   - У меня открылась давнишняя рана... Вы возьмите на себя командование первой полуротой...
   - Удивительно! Как только в бой, так у вас открываются старые раны...
   - ...Прохвосты, чуют! Как только серьёзное дело, они заболевают или у них открываются старые раны. А ты, новоиспечённый, изволь вести полуроту... Мерзавцы! Я бы таких...
  
   - Пойдём рядом! Не так страшно...
  
   Пришёл с фронта Григорий одним человеком, а ушёл другим. Своё, казачье, всосанное с материнским молоком, кохаемое на протяжении всей жизни, взяло верх над большой человеческой правдой...
  
   - Я знал, Гришка, знал давно, что из тебя добрый казак выйдет... И вышел.
   Добрым казаком ушёл на фронт Григорий; не мирясь в душе с бессмыслицей войны, он честно берёг свою казачью славу...
  
   Тысяча девятьсот пятнадцатый год. Май...
  
   Случай столкнул Григория с лютым врагом - Степаном Астаховым... Григорий мельком видел похудевшего брата, чисто выбритого Степана и других казаков-однохуторянцев. В бою полки понесли поражение. Немцы окружили их, и когда двенадцать сотен, одна за другой, устремились в атаку с целью прорвать сомкнувшееся вражеское кольцо, Григорий увидел, как Степан спрыгнул с убитого под ним вороного коня и закружился волчком...
   - Хватайся за стремя!..
   Прорыв они миновали благополучно...
   Подчиняясь сердцу, Григорий крутнул коня и подскакал к кусту, на ходу спрыгнув:
   - Садись!..
   Не забыть Григорию короткого взмаха Степановых глаз. Помог Степану сесть в седло, сам бежал, держась за стремя, рядом с облитым потом конём...
   В лесу Степан слез с седла, кривясь от боли, кинул поводья, захромал в сторону. Через голенище левого сапога текла кровь, и при каждом шаге, когда наступал на раненую ногу, - из-под отставшей подошвы била вишнёво-красная тонкая струя...
   - Полон сапог натекло крови... Гришка... как шли мы нынче в наступление... я сзади до трёх раз в тебя стрелял... Не привёл Бог убить... Ты меня от смерти отвёл... Спасибо... А за Аксинью не могу простить. Душа не налегает... Ты меня не неволь, Григорий...
   - Я не неволю...
   Они разошлись по-прежнему непримирённые...
  
   Мало ли таких дней рассорило время по полям недавних и давнишних боёв? Крепко берёг Григорий казачью честь, ловил случай выказать беззаветную храбрость, рисковал, сумасбродничал, ходил переодетым в тыл к австрийцам, снимал без крови заставы, джигитовал казак и чувствовал, что ушла безвозвратно та боль по человеку, которая давила его в первые дни войны. Огрубело сердце, зачерствело, будто солончак в засуху, и как солончак не впитывает воду, так и сердце Григория не впитывало жалости. С холодным презрением играл он чужой и своей жизнью; оттого прослыл храбрым - четыре Георгиевских креста и четыре медали выслужил. На редких парадах стоял у полкового знамени, овеянного пороховым дымом многих войн; но знал, что больше не засмеяться ему, как прежде; знал, что ввалились у него глаза и остро торчат скулы; знал, что трудно ему, целуя ребёнка, открыто глянуть в ясные глаза; знал Григорий, какой ценой заплатил за полный бант крестов и производства... Память услужливо воскрешала пережитое...
   - Ты чего постный ныне? Станицу во сне видал?..
   - Угадал. Степь приснилась. Так замутило на душе... Дома побывал бы. Осточертела царева службица...
  
   Мировоззрение Чубатого сильно изменила война. Он тупо, но неуклонно катился к отрицанию войны, подолгу говорил об изменниках - генералах и германцах, засевших в царском дворце. Раз как-то обмолвился фразой: "Добра не жди, коль сама царица германских кровей. В подходимый раз она нас за один чох могет продать..."
   Однажды Григорий высказал ему суть гаранжевского учения, но Чубатый отнёсся к этому неодобрительно...
   - Толку-то нету от этих революций, баловство одно. Ты пойми то, что нам, казакам, нужна своя власть, а не иная. Нам нужен твёрдый царь, наподобие Миколая Миколаевича, а с мужиками нам не по дороге - гусь свинье не товарищ. Мужики землю норовят оттягать, рабочий жалованье себе желает прибавить - а нам чего дадут? Земли у нас - ого! А окромя чего надо?.. Царёк-то у нас хреновый - нечего греха таить. Папаша ихний был потвёрже, а этот достукается, что взыграет, как в пятом годе, революция, и к едрене-Матрёне пойдёт всё колесом с горы. Нам это не на руку. Коль, не дай Бог, погонят царя, то и до нас доберутся. Тут старую злобу прикинут, а тут земли наши зачнут мужикам нарезать. Ухи надо востро держать...
  
   - Понюхай, чем щи воняют...
   - О-о-о-о!.. Черви.. А я и не видал!.. Вот так обед. Это не щи, а лапша... Заместо потрохов - с червями...
  
   На помощь румынам, терпевшим поражение за поражением, перебрасывались крупные войсковые соединения...
  
   Шли семнадцать дней. Лошади отощали от бескормицы. В разорённой войной прифронтовой полосе не было кормов; жители или бежали внутрь России, или скрывались в лесах... Никакими угрозами со стороны командного состава нельзя было удержать казаков от произвола и воровства...
  
   В первых числах ноября полк был уже на позициях...
  
   Третий год войны заметно сказывался на хозяйстве хутора...
  
   Не до всего доходили руки старика, посев уменьшился, а про остальное уж и говорить нечего; лишь семья мелеховская не уменьшилась числом: на замену Петру и Григорию, таскавшимся по фронтам, в начале осени прошлого года родила Наталья двойню. Ухитрилась угодить свёкрам, родив мальчика и девочку. Беременность Наталья переносила болезненно...
   В ясный сентябрьский день Наталья, почувствовав приближение родов, вышла на улицу.
   - Ты куда это?
   - В займище. Проведаю коров.
   Наталья торопливо вышла за хутор, оглядываясь, стоная, придерживая руками низ живота, забралась в густую заросль и легла. Уже стемнело, когда она задами пробралась домой. В холщёвой завеске принесла двойнят.
   - Милушка моя! Что ж ты это?.. Где же ты была?..
   - Я от стыда ушла... Батю не смела... Я чистая, маманя, и их искупала... Возьмите...
   Пантелей Прокофьевич, услышав о том, что сноха разрешилась двойней, вначале руками развёл, потом обрадовано... заплакал...
   - Ишо не зараз переведётся мелеховская порода! Казака с девкой подарила сноха. Вот сноха - так сноха! Господи, Бож-же мой! За такую-то милость чем я ей, душеньке, отхвитаю?
   Урожайный был тот год: корова отелила двойню, овцы окотили по двойне, козы... Пантелей Прокофьевич, дивясь такому случаю, сам с собой рассуждал:
"Счастливый ноне год, накладистый! Кругом двоится. Теперича приплоду у нас... ого-го!"...
  
   В эти годы шла жизнь на сбыв - как полная вода в Дону. Скучные, томились дни и, чередуясь, проходили неприметно, в постоянной толчее, в работе, в нуждишках, в малых радостях и большой неусыпной тревоге за тех, кто был на войне. От Петра и Григория приходили из действующей армии редкие письма...
   Дороги братьев растекались врозь: гнула Григория война, высасывала с лица румянец, красила его желчью, не чаял конца войны дождаться, а Петро быстро и гладко шёл в гору, получил под осень шестнадцатого года вахмистра, заработал, подлизываясь к командиру сотни, два креста и уже поговаривал в письмах о том, что бьётся над тем, чтобы послали его подучиться в офицерскую школу... Сама жизнь улыбалась Петру, а война радовала, потому что открывала перспективы необыкновенные... С одного лишь края являла Петрова жизнь неприглядную щербатину: ходили по хутору дурные про жену слухи...
   "Пойду в отпуск - кровь из Дашки выну! Я не Степан, так не спущу..."
  
   Мяла деревья и травы осень, жгли их утренники, холодела земля, чернели, удлиняясь, осенние ночи. В окопах отбывали казаки наряды, стреляли по неприятелю, ругались с вахмистрами за тёплое обмундирование, впроголодь ели, но не выходила ни у кого из головы далёкая от польской земли Донщина...
  
   Жил Митька птичьей, бездумной жизнью: жив нынче - хорошо, а назавтра - само дело укажет. Служил он с прохладцей и, несмотря на то, что бесстрашное сердце гоняло его кровь, не особенно искал возможности выслужиться - зато послужной список Митьки являл некоторое неблагополучие: был хозяин его два раза судим - по обвинению в изнасиловании и в грабеже, за три года войны подвергался бесчисленным наказаниям и взыскам... но как-то умел Митька выкручиваться из бед, и любили его казаки за весёлый улыбчивый нрав, за похабные песни, за товарищество и простоту, а офицеры - за разбойную лихость. Улыбаясь, топтал Митька землю лёгкими волчьими ногами, было много в нём от звериной этой породы... Была для Митьки несложна и пряма жизнь, тянулась она пахотной бороздой, и он шёл по ней полноправным хозяином. Так же примитивны просты и несложны были его мысли...
  
   Время заплетало дни, как ветер конскую гриву. Перед Рождеством внезапно наступила оттепель; сутки шёл дождь... шалая, неслась вода... Невыразимо сладкий запах излучал оголённый чернозём...
   На второй день Рождества взломало Дон...
   Ночью ветер повернул с востока, лёгонький морозец кристальным ледком латал изорванные оттепелью лужицы. К утру дул уже московский ветер, тяжко давил мороз. Вновь водворилась зима...
  
   Маленькими смуглыми руками, покрытыми редким глянцем волоса, щупал Сергей Платонович Мохов жизнь со всех сторон. Иногда она с ним заигрывала, иногда висела, как камень на шее утопленника. Многое перевидал Сергей Платонович на своём веку, в разных бывал передрягах... Богател Мохов и проживался, под конец сколотил шестьдесят тысяч, положил их в Волго-Камский банк, но дальним нюхом чуял, что неотвратимо подходит время великого потрясения. Ждал Сергей Платонович черных дней и не ошибся: в январе семнадцатого года учитель Баланда, исподволь умиравший от туберкулёза, жаловался ему:
   - Революция на носу, а тут изволь издыхать от глупейшей и сентиментальнейшей болезни... Обидно, что не придётся поглядеть, как распотрошат ваши капиталы и вас вспугнут из тёплого гнёздышка...
  
   В январе ещё блуждали по хуторам и станицам отголоски столичных разговоров о Распутине и царской фамилии, а в начале марта... накрыла Сергея Платоновича весть о низвержении самодержавия. Казаки отнеслись к известию о перевороте со сдержанной тревогой и выжиданием. В этот день у закрытой моховской лавки толпились до вечера старики и казаки помоложе...
   - Наворошили делов!.. Ну и ну!.. Как теперича жить!..
   - Ну, Платоныч, ты человек грамотный, расскажи нам, тёмным, что теперь будет и как будет?..
   - Без царя будем жить...
   - Как же без царя-то?
   - Отцы наши и деды при царях жили, а теперя не нужен царь?
   - Голову сними - небось ноги без неё жить не будут.
   - Какая же власть заступит?..
   - Государственная дума будет править. Республика будет у нас...
   - Казакам, значит, концы приходют?
   - Мы тут забастовки работаем, а немец тем часом и до Санкт-Петербурга доберётся.
   - Раз равенство - значит, с мужиками нас поравнять хочут...
   - Гляди, небось и до земельки доберутся?..
   - Вот, старики, до чего довели Россию... Сравняют нас с мужиками, лишат нас привилегий, да ещё старые обиды припомнят. Тяжёлые наступают времена... В зависимости от того, в какие руки попадёт власть, а то и до окончательной гибели доведут...
   - Войну новая власть, могет, кончит...
  
   Сергей Платонович махнул рукой и постаревшей походкой заковылял к своему голубому нарядному крыльцу... Тупой укол тревоги за детей не нарушил мятущейся бессвязицы мыслей. Так дошёл он до крыльца, чувствуя, как за этот день сразу потускнела жизнь и даже сам он словно внутренне вылинял от ноющих мыслей...
  
   - От Лизы письмо...
   "Пустая и, кажется, недалёкая девка... Чужая она мне... И я ей чужой. Родственные чувства испытывает - поскольку нужны деньги... Грязная девка, имеет любовников... а маленькая была белокурой и родной. Боже мой! Как меняется всё!.. До старости остался дураком, верил в какую-то хорошую в будущем жизнь, а на самом деле одинок, как часовня... Нечисто наживал - да чисто и не наживёшь! - жулил, жался, а теперь вот революция, и завтра мои холуи могут вытряхнуть меня из дома...
  
   Над хутором оранжевым абрикосом вызревало солнце, под ним тлели, дымясь, облака. Резкий морозный воздух был насыщен сочным плодовым запахом...
  
   В середине толпы учитель Баланда... с красной лентой в петличке полушубка, горячечно блестя глазами, говорил:
   - ...Видите, наступил конец проклятому самодержавию! Теперь ваших сынов не пошлют усмирять плетями рабочих, кончилась ваша позорная служба царю-кровососу. Учредительное собрание будет хозяином новой, свободной России. Оно сумеет построить иную, светлую жизнь!..
  
   - Грозные события... Солдаты буквально все разложены, воевать не желают - устали. Собственно, в этом году уже не стало солдат в общепринятом смысле этого слова. Солдаты превратились в банды преступников, разнузданных и диких... Самовольно уходят с позиций, грабят и убивают жителей, убивают офицеров, мародёрствуют... Невыполнение боевого приказа - теперь обычная вещь.
   - Рыба с головы гниёт...
   - Я бы не сказал этого... Снизу гниёт армия, разлагаемая большевиками. Даже казачьи части, особенно те, которые близко соприкасались с пехотой, неустойчивы морально. Сильнейшая усталость и тяга к родным куреням... А тут большевики...
   - Чего они хотят?
   - Они хотят... это хуже холерных бацилл! Хуже в том отношении, что легче прилипает к человеку и внедряется в самые толщи солдатских масс. Я говорю про идею. Тут уж никакими карантинами не спасёшься. Среди большевиков есть, несомненно, талантливые люди, с некоторыми мне приходилось общаться, есть просто фанатики, но преобладающее большинство - разнузданные, безнравственные субъекты. Тех не интересует сущность большевистского учения, а лишь возможность пограбить, уйти с фронта. Они хотят прежде всего захватить власть в свои руки, на любых условиях кончить, как они выражаются, "империалистическую" войну, хотя бы даже путём сепаратного мира, - земли передать крестьянам, фабрики - рабочим. Разумеется, это столь же утопично, сколь и глупо, но подобным примитивом достигается расположение солдат...
  
   Первую бригаду одной из пехотных дивизий... перед Февральским переворотом сняли с фронта с целью переброски в окрестности столицы на подавление начавшихся беспорядков... Но события опередили полки: в день отправки уже передавались настойчивые слухи, что император в Ставке главнокомандующего подписал акт об отречении от престола.
   Бригаду с полпути вернули обратно. На станции "Разгон" полк получил приказ выгрузиться из вагонов. Пути были забиты составами. На платформе сновали солдаты с красными бантами на шинелях... Многие из солдат были возбуждены, опасливо поглядывали на строившихся посотенно казаков.
  
   Пасмурный иссякал день...
  
   Командир бригады... подъехал к казакам...
   - Станичники! Волею народа царствовавший доныне император Николай Второй... низложен. Власть перешла к Временному комитету Государственной думы. Армия и вы в том числе должны спокойно перенести это... известие... Дело казаков защищать свою Родину от посягательства внешних врагов. Мы будем в стороне от начавшейся смуты, предоставим гражданскому населению избирать пути к организации нового правительства. Мы должны быть в стороне! Война и политика для армии несовместимы... В дни таких потрясений... всех основ мы должны быть тверды, как... сталь. Ваш казачий воинский долг призывает вас подчиняться своим начальникам. Мы будем биться с врагом так же доблестно, как и раньше, а там... пусть Государственная дума решает судьбу страны. Кончим войну, тогда и мы примем участие во внутренней жизни, а пока нам... нельзя. Армию мы не можем отдать... В армии не должно быть политики!
   Здесь же, на станции, спустя несколько дней присягали Временному правительству, ходили на митинги, собираясь большими земляческими группами, держась обособленно от солдат, наводнявших станцию. После подолгу обсуждали слышанные речи; вспоминая, прощупывали недоверчиво каждое сомнительное слово. У всех почему-то сложилось убеждение: если свобода - значит, конец войне, и с этим прочно укоренившимся убеждением трудно стало бороться офицерам, утверждавшим, что воевать Россия обязана до конца.
   Растерянность, после переворота охватившая верхушку армии, отражалась на низах...
   Приказ о возвращении на фронт встречен был открытым ропотом...
   - Это что же, братушки? Свобода - свобода, а касаемо войны - опять, значится, кровь проливать?
   - Старый прижим начинается!
   - На какой же ляд царя-то уволили?
   - Нам что при нём было хорошо, что и зараз подходяще...
   - Третий год с винтовки не слазишь!..
   На какой-то узловой станции казаки, как сговорившись, высыпали из вагонов и, не слушая увещаний и угроз командира полка, открыли митинг...
   - Станишники!.. Раз превзошла революция и всему народу дадена свобода - значится, должны войну прикончить, затем что народ и мы войну не хотим!.. Третий год, как нас в окопы загнали. За что и чего - никто не разумеет...
  
   А над намокшей в крови Беларусью скорбно слезились звёзды...
  
   Листницкий... с удовлетворением осознал правдивость слов начштаба дивизии: офицеры в большинстве - монархисты; казаки, на треть разбавленные старообрядцами, были настроены отнюдь не революционно, на верность Временному правительству присягали неохотно, в событиях, кипевших вокруг, не разбирались, да и не хотели разбираться - в полковой и сотенные комитеты прошли казаки подхалимистые и смирные...
   Казаки, опекаемые суровым офицерским надзором, выходили на ученье, выкармливая лошадей, жили размеренной улиточной жизнью, оставаясь без всякого воздействия извне.
   Среди них были смутные предположения об истинном предназначении полка, но офицеры говорили, не таясь, что в недалёком будущем полк в чьих-нибудь надёжных руках ещё покрутит колесо истории.
   Близкий дыбился фронт. Армии дышали смертной лихорадкой, не хватало боевых припасов, продовольствия; армии многоруко тянулись к призрачному слову "мир"; армии по-разному встречали временного правителя республики Керенского и, понукаемые его истерическими криками, спотыкались в июньском наступлении; в армии вызревший гнев плавился и вскипал, как вода в роднике, вымётываемая глубинными ключами...
   А в Двинске жили казаки мирно, тихо: желудки лошадей переваривали овёс и макуху, память казаков заращивала тяготы, перенесённые на фронте; офицеры аккуратно посещали офицерское собрание, недурно столовались, горячо спорили о судьбах России...
   Так до первых чисел июля. Третьего - приказ: "Не медля ни минуты - выступать". Эшелоны полка потянулись в Петроград... Полк расквартировали на Невском...
   "Вот как встречают нас и вот что кроется за внешней, показной стороной!.. Но неужели для всей России мы являемся в образе опричнины?"...
   - А в газетах что? Описание выступлений большевиков, правительственные мероприятия... Почитай!..
  
   Со взморья волной шёл бодрящий свежий ветерок, но, разбиваясь о крутые громады строений, растекался жидкими неровными струями. По стальному, с сиреневым оттенком, неяркому небу правились на юг тучи. Молочно-белые гребни их зубчатились рельефно и остро. Над городом висела парная преддождевая духота. Пахло нагретым асфальтом, перегаром бензина, близким морем, волнующим невнятным запахом дамских духов и ещё какой-то разнородной неделимой смесью запахов, присущей всякому многолюдному городу...
   Несмотря на послеобеденный час, проспект кишел людьми. Листницкий, отвыкший за годы войны от города, с радостным удовлетворением впитывал в себя разноголосый гул, перевитый смехом, автомобильными гудками, криком газетчиков, и, чувствуя себя в этой толпе прилично одетых, сытых людей своим, близким, всё же думал:
   "Какие все вы сейчас довольные, радостные, счастливые - все: и купцы, и биржевые маклеры, и чиновники разных рангов, и помещики, и люди голубой крови! А что с вами было три-четыре дня назад? Как выглядели вы, когда чернь и солдатня расплавленной рудой текли вот по этому проспекту, по улицам? По совести, и рад я вам и не рад. И благополучию вашему не знаю, как радоваться..."
   Он попробовал проанализировать своё раздвоенное чувство, найти истоки его и без труда решил: потому он так мыслит и чувствует, что война и то, что пришлось пережить там, отдалили его от этого скопища сытых, довольных.
   "Ведь вот этот молодой, упитанный, почему он не на фронте? Наверно, сын заводчика или какого-нибудь торгового зубра, уклонился, подлец, от службы - начхать ему на родину - и "работает на оборону", жиреет, с удобствами любит женщин..."
   "Но с кем же ты-то в конце концов? - задал он сам себе вопрос и, улыбаясь, решил: - Ну конечно же, вот с этими! В них частичка самого меня, а я частичка их среды... Всё, что есть хорошего и дурного в них, есть в той или иной мере и у меня. Может быть, у меня немного тоньше кожа, чем у этого вот упитанного боровка, может быть, поэтому я болезненней реагирую на всё, и наверняка поэтому я - честно на войне, а не "работаю на оборону", и именно поэтому тогда зимой, в Могилёве, когда я увидел в автомобиле свергнутого императора, уезжавшего из Ставки, и его скорбные губы, и потрясающее, непередаваемое положение руки, беспомощно лежавшей на колене, я упал на снег и рыдал, как мальчишка... Ведь вот я по-честному не приемлю революцию, не могу принять! И сердце и разум противятся... Жизнь положу за старое, отдам её, не колеблясь, без позы, просто, по-солдатски. А многие ли на это пойдут?"...
  
   Назначение генерала Корнилова главнокомандующим Юго-Западного фронта встречено было офицерским составом полка с большим сочувствием. О Нём говорили с любовью и уважением, как о человеке, обладающем железным характером и, несомненно, могущем вывести страну из тупика, в который завело её Временное правительство.
   Особенно горячо встретил это назначение Листницкий. Он через младших офицеров сотен и близких к нему казаков пытался узнать, как относятся к этому казаки, но полученные сведения его не порадовали. Молчали казаки или отделывались апатичными ответами:
   - Нам всё одно...
   - Какой он, кто его знает...
   - Кабы он насчёт замиренья постарался, тогда, конечно...
   - Нам от его повышенья легше не будет небось!..
   19 июля всех поразило правительственное сообщение о назначении Корнилова верховным главнокомандующим...
   - Господа офицеры!.. Мы живём дружной семьёй. Мы знаем, что представляет каждый из нас, но до сей поры многие больные вопросы между нами остались невырешенными. И вот именно теперь, когда отчётливо намечаются перспективы расхождения верховного с правительством, нам необходимо ребром поставить вопрос: с кем и за кого мы? Давайте же поговорим по-товарищески, не кривя душой...
   - Я за генерала Корнилова готов и свою и чужую кровь цедить! Это кристальной честности человек, и только он один в состоянии поставить Россию на ноги...
   - Если выбирать между большевиками, Керенским и Корниловым, то, разумеется, мы за Корнилова.
   - Нам трудно судить, чего хочет Корнилов: только ли восстановления порядка в России или восстановления ещё чего-нибудь...
   - Это не ответ на принципиальный вопрос!
   - Нет, ответ!..
   - Господа! О чём вы спорите? А вы степенно скажите, что нам, казакам, надо держаться за генерала Корнилова, как дитю за материн подол. Это без всяких лукавствий, напрямик! Оторвёмся от него - пропадём! Расея навозом нас загребёт. Тут уж дело ясное: куда он - туда и мы...
   - Мы-то гужом за верховного, а вот казаки мнутся... Им, сукиным сынам, по домам к бабам охота... Жизня-то нетёплая остобрыдла...
   - Наше дело - увлечь за собой казаков! На то мы и носим офицерские погоны!
   - Казакам надо терпеливо разъяснять, с кем им по пути...
   - Прошу запомнить, господа, что наша работа сейчас должна сводиться вот именно к разъяснению казакам истинного положения вещей. Казака надо вырвать из-под влияния комитетов. Тут нужна ломка характеров, примерно такая же, если не большая, которую большинству из нас пришлось пережить после Февральского переворота. В прежнее время - допустим, в шестнадцатом году - я мог избить казака, рискуя тем, что в бою он мне пустит в затылок пулю, а после февраля пришлось свернуться, потому что, если бы я ударил какого-нибудь дурака - меня убили бы здесь же, в окопах, не дожидаясь удобного момента. Теперь совсем иное дело. Мы должны сродниться с казаком! От этого зависит всё...
   - Офицеры отгораживались от казаков прежней стеной, и в результате казаки все поголовно подпали под влияние большевиков и сами на девяносто процентов стали большевиками. Ведь ясно, что грозных событий нам не миновать... Дни третьего и пятого июля - только суровое предостережение всем беспечным. Или нам за Корнилова придётся драться с войсками революционной демократии или большевики, накопив силы и расширив своё влияние, качнут ещё одной революцией. У них передышка, концентрация сил, а у нас - расхлябанность...
   - Мы без казаков, конечно, ноль без палочки...
   - Россия одной ногой в могиле...
   - Ты думаешь, мы этого не понимаем? Понимаем, но иногда бессильны что-либо сделать. "Приказ N 1" и "Окопная правда" сеют свои семена.
   - А мы любуемся на всходы вместо того, чтобы вытоптать их и выжечь дотла!
   - Нет, не любуемся - мы бессильны!...
   - Пусть Корнилов будет диктатором - для казачьих войск это спасение. При нём, может быть, будет даже лучше жить, чем при царе.
   Офицеры проговорили до рассвета... Перед уходом пели "Всколыхнулся, взволновался православный тихий Дон"...
  
   - Я до чёртиков люблю Дон, весь этот старый, веками складывавшийся уклад казачьей жизни. Люблю казаков своих, казачек - всё люблю! От запаха степного полынка мне хочется плакать... И вот ещё, когда цветёт подсолнух и над Доном пахнет смоченными дождём виноградниками, - так глубоко и больно люблю... А вот теперь думаю: не околпачиваем ли мы вот этих самых казаков? На ту ли стежку хотим мы их завернуть?.. Я думаю: надо ли казакам это?
   - А что же им надо?
   - Не знаю... Но почему они так стихийно отходят от нас? Революция словно разделила нас на овец и козлищ, наши интересы как будто расходятся...
   - Тут сказывается разница в восприятии событий. За нами больше культуры, мы можем критически оценивать тот или иной факт, а у них всё примитивней, проще. Большевики вдалбливают им в головы, что надо войну кончать - вернее, превратить её в гражданскую. Они натравливают казаков на нас, а так как казаки устали, в них больше животного, нет того нравственного крепкого сознания долга и ответственности перед родиной, что есть у нас, то, вполне понятно, это находит благоприятную почву. Ведь что такое для них родина? Понятие, во всяком случае, абстрактное: "Область войска Донского от фронта далеко, и немец туда не дойдёт", - так рассуждают они. В этом-то вся и беда. Нужно правильно растолковать им, какие последствия влечёт за собой превращение этой войны в войну гражданскую.
   Листницкий говорил, подсознательно чувствуя, что слова его не доходят до цели и что Атарщиков сейчас закроет перед ним створки своей душевной раковины.
   Так и произошло... На минуту потянулся к искреннему разговору, приподнял краешек той чёрной завесы неведомого, которой каждый укрывается от других, и вновь опустил её. Неразгаданность чужого, сокровенного досадно волновала Листницкого...
  
   - Домой, наверное, хочется, а?
   - Как же, господин есаул! Конечно... Нуждишки немало приняли за войну.
   - Едва ли, брат, скоро придётся вернуться...
   - Придётся.
   - Войну-то не кончили ведь?
   - Скоро прикончут. По домам скоро.
   - Ещё между собой придётся воевать. Ты как думаешь?
   - С кем воевать-то?
   - Мало ли с кем... Хотя бы с большевиками...
   - Нам с ними нечего делить.
   - А землю?
   - Земли на всех хватит...
   - С германцами ведь ты воевал, защищал Россию?
   - Германец - дело другое.
   - А большевики?
   - Что ж, господин есаул... Большевики последнюю землишку у меня не возьмут. У меня аккурат один пай, им моя земля без надобности... А вот, к примеру, у вашего папаши десять тыщев десятин.
   - Не десять, а четыре.
   - Ну всё одно, хучь и четыре, - рази мал кусок? Какой же это порядок?.. А кинь по России - таких, как ваш папаша, очень даже много. И так рассудите, господин есаул, что каждый рот куска просит. И вы желаете кушать, и другие всякие люди тоже желают исть... Конечно, обидно за народ! Большевики - они верно нацеливаются, а вы говорите - воевать...
   Листницкий слушал его с затаённым волнением. К концу он уже понимал, что бессилен противопоставить какой-либо веский аргумент, чувствовал, что несложными, убийственно-простыми доводами припёр его казак к стене, и оттого, что заворошилось наглухо упрятанное сознание собственной неправоты, Листницкий растерялся, озлился:
   - Ты чего же - большевик?
   - Прозвище тут ни при чём... Дело не в прозвище, а в правде. Народу правда нужна, а её хоронют, закапывают. Гутарют, что она давно уж покойница.
   - Вот чем начиняют тебя большевики из Совдепа...
   - Эх, господин есаул, нас, терпеливых, сама жизня начинила, а большевики только фитиль подожгут...
  
   Уже в первых числах августа, в погожий солнечный день, Листницкий пошёл однажды с Атарщиковым по городу... Атарщиков был замкнут, вынашивал невысказанные размышления, на повторные попытки Листницкого вызвать его на откровенность наглухо запахивал ту непроницаемую завесу, которую привычно носит большинство людей, отгораживая ею от чужих глаз подлинный свой облик. Листницкому всегда казалось, что, общаясь с другими людьми, человек хранит под внешним обликом ещё какой-то иной, который порою так и остаётся неуяснённым. Он твёрдо верил, что если с любого человека соскоблить верхний покров, то вышелушится подлинная, нагая, не прикрашенная никакой ложью сердцевина. И поэтому ему всегда болезненно хотелось узнать, что кроется за грубой, суровой, бесстрашной, нахальной, благополучной, весёлой внешностью разных людей. В данном случае, думая об Атарщикове, он догадывался лишь об одном - что тот мучительно ищет выхода из создавшихся противоречий, увязывает казачье с большевистским...
   - Зайдём перекусить чего-либо?..
   - Я рад услужить господам офицерам. Вы - наша гордость...
   Сквозь опущенную штору жёлтыми иглами втыкались в скатерть истрощенные лучи. Запахи кушаний глушили волнующе-тонкий аромат расставленных по столикам живых цветов...
  
   - Какими судьбами сюда?..
   - Командированы... Ты о себе повествуй...
   - ... Крымов принимает меня... и прямо заявляет: "У власти люди, сознательно ведущие страну к гибельному концу, - необходима смена правительственной верхушки, быть может, даже замена Временного правительства военной диктатурой". Назвал Корнилова как вероятного кандидата, потом предложил мне отправиться в Петроград, в распоряжение Главного комитета Офицерского союза. Теперь здесь сгруппировано несколько сот надёжных офицеров. Ты понимаешь, в чём заключается наша роль? Главный комитет Офицерского союза работает в контакте с нашим Советом союза казачьих войск...
   - Во что же выльется? Как ты думаешь?..
   - Несомненно, будет правительственный переворот, у власти станет Корнилов. Армия ведь за него горой. У нас там думают так: две равнозначащих - это Корнилов и большевики. Керенский между двумя жерновами - не тот, так другой его сотрёт. Пусть себе спит пока на постели Алисы. Он - калиф на час... Мы, в сущности, - пешки на шахматном поле, а пешки ведь не знают, куда пошлёт их рука игрока... Я, например, не представляю всего, что творится в Ставке. Знаю, что между генералитетом - Корниловым, Лукомским, Романовским, Крымовым, Деникиным, Калединым, Эрдели и многими другими - есть какая-то таинственная связь, договорённость...
   - Но армия... пойдёт ли вся армия за Корниловым?
   - Содатня, конечно, не пойдёт. Мы поведём её.
   - Ты знаешь, что Керенский под давлением левых хочет сместить верховного?
   - Не посмеет! Завтра же поставят его на колени. Главный комитет Офицерского союза довольно категорически высказал ему свой взгляд на это.
   - Вчера к нему от Совета союза казачьих войск были делегированы представители... Они заявили, что казачество не допускает и мысли о смещении Корнилова. И ты знаешь, что он ответил: "Это - инсинуации. Ничего подобного Временное правительство и не думает предпринимать". Успокаивает общественность и в то же время, как проститутка, улыбается исполкому Совдепа.
   Калмыков на ходу достал полевую офицерскую книжку, прочитал вслух:
   - "Совещание общественных деятелей приветствует вас, верховного вождя русской армии. Совещание заявляет, что всякие покушения на подрыв вашего авторитета в армии и России считает преступными, и присоединяет свой голос к голосу офицеров, Георгиевских кавалеров и казаков. В грозный час тяжёлых испытаний вся мыслящая Россия смотрит на вас с надеждой и верою. Да поможет вам Бог в вашем великом подвиге на воссоздание могучей армии и спасения России! Родзянко". Ясно, кажется? Не может быть и речи о смещении Корнилова...
  
   Поколесив по Московско-Нарвскому району, офицеры расстались.
   - Нам надо не терять друг друга из виду... Лихое наступает время. Держись за землю, а то упадёшь!..
  
   Лукомский взял со стола бумаги, отодвинул кресло, пошёл той подчёркнуто твёрдой походкой, какой ходят все полнеющие пожилые военные...
   Вернувшись от Корнилова, Лукомский долго стоял у окна. Поглаживая седеющий клин бородки, задумчиво глядел, как в саду ветер зализывает густые вихры каштанов и волною гонит просвечивающую на солнце горбатую траву...
  
   9 августа Корнилов, под охраной эскадрона текинцев, специальным поездом выехал в Петроград.
   На другой день в Ставке передавались слухи о смещении и даже аресте верховного, но 11-го утром Корнилов вернулся в Могилёв. Сейчас же по приезде он пригласил к себе Лукомского...
   - Сейчас мы можем докончить прерванный тогда разговор... Вы знаете, что третьего августа, когда я был в Петрограде на заседании правительства, Керенский и Савинков предупредили меня, чтобы я не касался особо важных вопросов обороны, так как, по их словам, среди министров есть люди ненадёжные. Я, верховный главнокомандующий, отчитываясь перед правительством, не могу говорить об оперативных планах, ибо нет гарантий, что сказанное не будет через несколько дней известно германскому командованию! И это - правительство? Да разве я могу после этого верить, что оно спасёт страну? Горько и обидно, что какие-то слизняки правят страной. Безволие, слабохарактерность, неумение, нерешительность, зачастую простая подлость - вот что руководит действиями этого, с позволения сказать, "правительства". При благосклонном участии таких господ, как Чернов и другие, большевики сметут Керенского... Во, в каком положении находится Россия. Руководствуясь известными вам принципами, я хочу оградить родину от новых потрясений. Третий конный корпус я передвигаю, главным образом, для того, чтобы к концу августа стянуть его к Петрограду, и если большевики выступят, то расправиться с предателями родины как следует. Непосредственное руководство операцией передаю генералу Крымову. Я убеждён, что в случае необходимости он не задумается перевешать весь Совет рабочих и солдатских депутатов. Временное правительство... Я ничего не ищу. Спасти Россию... спасти во что бы то ни стало, любой ценой!..
   Разделяете вы моё убеждение, что только подобным мероприятием можно обеспечить будущее страны и армии? Пойдёте ли вы со мной до конца?
   - Вполне разделяю ваш взгляд! Пойду до конца. Надо обдумать, взвесить - и ударить...
   - Доверьтесь мне, у нас ещё будет время обсудить всё и, если явится необходимость, внести соответствующие изменения.
  
   Эти дни Ставка жила лихорадочной жизнью. Ежедневно в губернаторский дом в Могилёве с предложением услуг являлись с фронтов из различных частей, в пропылённых защитных гимнастёрках, загорелые и обветренные офицеры, приезжали щеголеватые представители Союза офицеров и Совета казачьих войск, шли гонцы с Дона от Каледина - наказного атамана Области войска Донского. Наезжали штатские, разные "визитёры". Было немало стервятников, дальним нюхом чуявших запах большой крови и предугадывавших, чья твёрдая рука вскроет стране вены, и слетавшихся в Могилёв с надеждой, что и им удастся урвать кус, если Корнилов захватит власть...
   В военной среде шли слухи, что Корнилов попал в авантюрное окружение. И в то же время в широких кругах офицерства, кадетов и монархистов господствовало убеждение, что Корнилов - надёжное знамя восстановления старой, упавшей в феврале, России. И под это знамя стекались отовсюду страстно желавшие реставрации.
   13 августа Корнилов выехал в Москву на Государственное совещание.
  
   Тёплый, чуть облачный день. Небо словно отлито из голубоватого алюминия. В зените поярчатая, в сиреневой опушке, туча. Из тучи на поля, на стрекочущий по рельсам поезд, на сказочно оперенный увяданием лес, на далёкие акварельно-чистого рисунка контуры берёз, на всю одетую вдовьим цветом предосеннюю землю - косой, преломлённый в отсветах радуги благодатный дождь.
   Поезд мечет назад пространство...
  
   За день до приезда Корнилова в Москву есаул Листницкий прибыл туда с поручением особой важности от Совета казачьих войск...
   В полдень Листницкий был на Александровском вокзале... На перроне строится почётный караул, у виадука - московский женский батальон смерти. Около трёх часов пополудни - поезд. Разом стих разговор... Корнилов, вышедший в сопровождении нескольких военных, начал обход почётного караула, депутаций от Союза Георгиевских кавалеров, Союза офицеров армии и флота, Совета союза казачьих войск... Корнилова осыпали цветами изысканно одетые дамы... У выхода под оглушительный грохот приветственных криков Корнилова подняли на руки, понесли...
  
   Спустя день Листницкий выехал в Петроград. Устроившись на верхней полке, он расстелил шинель, курил, думая о Корнилове:
   "С риском для жизни бежал из плена, словно знал, что будет так необходим родине. Какое лицо! Как высеченное из самородного камня - ничего лишнего, обыденного... Такой же и характер. Для него, наверное, всё ясно, рассчитано. Наступит удобный момент - поведёт нас... Вот если б каждый был так уверен в себе, как он"...
  
   Примерно в этот же час в Москве, в кулуарах Большого театра, во время перерыва в заседании членов Московского государственного совещания, два генерала...
   - Этот пункт декларации предусматривает упразднение комитетов в воинских частях?
   - Да.
   - Единый фронт, сплочённость, безусловно, необходимы. Без проведения в жизнь указанных мною мероприятий нет спасения. Армия органически не способна драться. Такая армия не только победы не даст, но и не сумеет выдержать сколько-нибудь значительного натиска. Части растлены большевистской пропагандой. А здесь, в тылу? Вы видите, как рабочие реагируют на всякую попытку найти меры к их обузданию, - забастовки и демонстрации. Члены совещания должны идти пешком... Позор! Милитаризация тыла, установление суровой карающей руки, беспощадное истребление всех большевиков, этих носителей маразма, - вот ближайшие наши задачи...
   Вы видите, когда нужно действовать решительно и твёрдо, правительство ограничивается полумерами и звонкими фразами - что-де "железом и кровью подавим тех, кто, как в июльские дни, посягнёт на народную власть". Нет, мы привыкли сначала делать, а потом говорить. Они поступают наоборот. Что же... будет время - пожнут плоды своей политики полумер. Но я не желаю участвовать в этой бесчестной игре! Я был и остаюсь сторонником открытого боя, блудословие не в моём характере...
   Сняли намордник, а теперь сами трусят своей революционной демократии, просят двинуть с фронта к столице надёжные воинские части и в то же время, в угоду этой демократии, боятся предпринимать что-либо реальное. Шаг вперёд, шаг назад... Только при полной консолидации наших сил, сильнейшим моральным прессом мы сможем выжать из правительства уступку, а нет - тогда посмотрим! Я не задумываюсь обнажить фронт - пусть их вразумляют немцы!
   - Мы говорили с Дутовым. Казачество окажет вам, Лавр Георгиевич, всемерную поддержку. Нам остаётся согласовать вопрос о совместных действиях в дальнейшем.
   - После заседания я жду вас и остальных у себя. Настроение на Дону у вас?..
   - Нет у меня прежней веры в казака... И сейчас вообще трудно судить о настроениях. Необходим компромисс: казачеству надо кое-чем поступиться для того, чтобы удержать за собой иногородних. Некоторые мероприятия в этом направлении мы предпринимаем, но за успех поручиться нельзя. Боюсь, что на стыке интересов казачества и иногородних и может произойти разрыв... Земля... вокруг этой оси вертятся сейчас мысли и тех и других...
   - Я горячо верю в благополучное завершение задуманного, но счастье вероломно, генерал...
   Час спустя Каледин, донской атаман, выступал перед затихшей аудиторией с "Декларацией двенадцати казачьих войск".
   По Дону, по Кубани, по Тереку, по Уралу, по Уссури, по казачьим землям от грани до грани, от станичного юрта до другого чёрной паутиной раскинулись с того дня нити большого заговора...
  
   Мелкий накрапывал дождь. Понурые горбились берёзы...
  
   Весь переход шли с песнями, радуясь, что вырвались из "волчьего кладбища". К вечеру погрузились в вагоны. Эшелон потянулся к Пскову. И только через три перегона узнали, что сотня, совместно с другими частями, направляется на Петроград для подавления начинающихся беспорядков. После этого разговоры приутихли...
   - Из огня да в полымя!..
   - Казаки волнуются, господин есаул...
   - Я сам, милый мой, волнуюсь.
   - Куда нас отправляют?
   - В Петроград.
   - Усмирять?
   - А ты думал - способствовать беспорядкам?
   - Мы ни того ни другого не хотим.
   - А нас, в аккурат, и не спрашивают... Возьми вот, почитай в сотне...
   "Я, верховный главнокомандующий Корнилов, перед лицом всего народа объявляю, что долг солдата, самоотверженность гражданина свободной России и беззаветная любовь к родине заставила меня в эти тяжёлые минуты бытия отечества не подчиниться приказанию Временного правительства и оставить за собой верховное командование армией и флотом. Поддерживаемый в этом решении всеми главнокомандующими фронтами, я заявляю всему русскому народу, что предпочитаю смерть устранению меня от должности верховного главнокомандующего. Истинный сын народа русского всегда погибает на своём посту и несёт в жертву родине самое большее, что имеет, - свою жизнь.
   В эти поистине ужасные минуты существования отечества, когда подступы к обеим столицам почти открыты для победоносного движения торжествующего врага, Временное правительство, забыв великий вопрос самого независимого существования страны, кидает в народ призрачный страх контрреволюции, которую оно само своим неуменьем к управлению, своей слабостью во власти, своей нерешительностью в действиях вызывает к скорейшему воплощению.
   Не мне, кровному сыну своего народа, всю жизнь свою на глазах всех отдавшему на беззаветное служение ему, - не стоять на страже великих свобод великого будущего своего народа. но ныне будущее это - в слабых, безвольных руках. Надменный враг посредством подкупа и предательства распоряжается у нас, как у себя дома, несёт гибель не только свободе, но и существованию народа русского. Очнитесь, люди русские, и вглядитесь в бездонную пропасть, куда стремительно идёт наша родина!
   Избегая всяких потрясений, предупреждая какое-либо пролитие русской крови, междоусобной брани и забывая все обиды и оскорбления, я перед лицом всего народа обращаюсь к Временному правительству и говорю: приезжайте ко мне в Ставку, где свобода и безопасность обеспечены моим честным словом, и совместно со мной выработайте и образуйте такой состав народной обороны, который, обеспечивая свободу, вёл бы народ русский к великому будущему, достойному могучего свободного народа.
   Генерал Корнилов"
  
   На следующей станции эшелон задержали. Ожидая отправки, казаки собрались возле вагонов, обсуждая телеграмму Корнилова и только что прочитанную командиром сотни телеграмму Керенского, объявлявшего Корнилова изменником и контрреволюционером. Казаки растерянно переговаривались. Командир сотни и взводные офицеры были в замешательстве.
   - Всё перепуталось в голове... Чума их разберёт, кто из них виноватый!
   - Сами мордуются и войска мордуют.
   - Начальство с жиру бесится.
   - Каждый старшим хочет быть.
   - Паны дерутся, у казаков чубы трясутся.
   - Идёт всё коловертью... Беда!..
   - Господин командир, казаки допытываются, что теперь делать...
   - Мы подчиняемся не Керенскому, а верховному главнокомандующему и своему непосредственному начальству. Правильно? Поэтому мы должны беспрекословно исполнять приказ своего начальства и ехать к Петрограду. В крайнем случае мы можем, доехав до станции Дно, выяснить положение у командира Первой Донской дивизии - там видно будет. Я прошу казаков не волноваться. Такое уж время мы переживаем...
  
   Иван Алексеевич ясно сознавал, что казакам с Корниловым не одну стежку топтать, чутьё подсказывало, что и Керенского защищать не с руки... если и придётся с кем цокнуться, так с Корниловым, но не за Керенского, не за его власть, а за ту, которая станет после него. Что после Керенского будет желанная, подлинно своя власть - в этом он был больше чем уверен. Ещё летом пришлось ему побывать в Петрограде, в военной секции исполкома... Поглядев работу исполкома, переговорив с несколькими товарищами-большевиками, подумал: "Обрастёт этот костяк нашим рабочим мясом - вот это будет власть!.. Держись за неё!.."
   "Казачество консервативно по своему существу. Когда ты будешь убеждать казака в правоте большевистских идей, не забывай этого обстоятельства, действуй осторожно, вдумчиво, умей приспособляться к обстановке... Долби упорно - конечный успех за нами"...
  
   Утром... казаки охотно и с большой готовностью решили отказаться от дальнейшего следования на Петроград...
   Час спустя сотня без единого офицера, но в полном боевом порядке выступила со станции, направляясь на юго-запад... Общим советом было решено идти на фронт...
  
   - Казаки-то мутятся... Нашкодили, а зараз побаиваются. Заварили мы кашу-то... не густо, ты как думаешь?
   - Там видно будет... Ты-то не боишься?..
   - По правде сказать, робею... Начинали - не робел, а зараз оторопь берёт...
  
   Мягкая ночная ласковая тишина паслась на лугу. Роса обминала траву. Смешанные запахи мочажинника, изопревшей куги, болотистой почвы, намокшей в росе травы нёс к казачьему стану ветерок... Ночь. Безмолвие. Туманная луговая сырость. На западе у подножия неба - всхожая густо-лиловая опара туч. А посредине, над древней псковской землёй, неусыпным напоминанием, широким углящимся шляхом вычеканен Млечный Путь...
  
   - Станичники! Мы приехали для того, чтобы уговорить вас одуматься и предотвратить тяжёлые последствия вашего поступка...
   - Нам с вами не по дороге! Мы не желаем воевать со своими. Против народа мы не пойдём! Стравить хотите? Нет! Перевелись на белом свете дураки! Генеральскую власть на ноги ставить не хотим...
  
   Уже 29 августа из телеграмм, получаемых от Крымова, Корнилову стало ясно, что дело вооружённого переворота погибло...
  
   Жёлтые и красные лампасы казаков, щеголеватые куртки драгун, черкески горцев... Никогда не видела скупая на цвета северная природа такого богатого сочетания красок...
  
   Приказание Керенского вернуть все эшелоны обратно...
  
   - В Петрограде вам делать нечего. Никаких бунтов там нет. Знаете вы, для чего вас туда посылают? Чтобы свергнуть Временное правительство... Вот! Кто вас ведёт? Царский генерал Корнилов. Для чего ему надо спихнуть Керенского? Чтобы самому сесть на это место. Смотрите станичники! Деревянное ярмо с вас хочут скинуть, а уж ежели наденут, так наденут стальное! Из двух бед надо выбирать беду, какая поменьше. Не так ли? Вот и рассудите сами: при царе в зубы вас били, вашими руками на войне жар загребали. Загребают и при Керенском, но в зубы не бьют. Но совсем по-другому будет после Керенского, когда власть перейдёт к большевикам. Большевики войны не хотят. Будь власть в их руках - сейчас же был бы мир. Я не за Керенского, чёрт ему брат, - все они одним миром мазаны! Но я зову вас не проливать кровь рабочих. Если будет Корнилов, то в рабочей крови по колено станет бродить Россия, при нём труднее будет вырвать власть и передать её в руки трудящегося народа...
  
   - А ну скажи: чем плохое Учредительное собрание?..
   - Войсковые земли кому отойдут?
   - А чем нам при царе плохо жилось?
   - Меньшевики ить тоже за народ?
   - У нас Войсковой круг, власть народная - на что нам Советы?..
  
   - "Казаки, дорогие станичники! Не на костях ли ваших предков расширялись и росли пределы государства Российского? Не вашей ли могучей доблестью, не вашими ли подвигами, жертвами и геройством была сильна великая Россия? Вы, вольные, свободные сыны тихого Дона, красавицы Кубани, буйного Терека, залётные могучие орлы уральских, оренбургских, астраханских, семиреченских и сибирских степей и гор и далёких Забайкалья, Амура и Уссури, всегда стояли на страже чести и славы ваших знамён, и русская земля полна сказаниями о подвигах ваших отцов и дедов. Ныне настал час, когда вы должны прийти на помощь родине. Я обвиняю Временное правительство в нерешительности действий, в неумении и неспособности управлять, в допущении немцев к полному хозяйничанию внутри страны, о чём свидетельствует... Я обвиняю некоторых членов правительства в прямом предательстве родины и тому привожу доказательства... Ясно, что такое правительство ведёт страну к гибели, что такому правительству верить нельзя и вместе с ним не может быть спасения несчастной России... Казаки, рыцари земли русской!.. Час пробил - родина накануне смерти!.. Поддержите, казаки, честь и славу беспримерно доблестного казачества, и этим вы спасёте родину и свободу, завоёванную революцией... Идите за мной!
   28 августа 1917 года. Верховный главнокомандующий генерал Корнилов"...
  
   - Товарищи казаки! Я послан к вам петроградскими рабочими и солдатами. Вас ведут на братоубийственную войну, на разгром революции... Петроградские рабочие и солдаты надеются, что вы не будете каинами. Они шлют вам пламенный братский привет и хотят видеть вас не врагами, а союзниками...
   Договорить ему не дали... Всё чаще сменялись выступавшие...
  
   В темноте низко пенились, устремляясь на восток, чёрные облака. В просвет, с крохотного клочка августовского неба, зелёным раскосым оком глядел ущерблённый, омытый вчерашним дождём месяц...
  
   31 августа в Петрограде застрелился вызванный туда Керенским генерал Крымов. С повинной потекли в Зимний дворец делегации и командиры частей крымовской армии. Люди, недавно шедшие на Временное правительство войной, теперь любезно расшаркивались перед Керенским, уверяя его в своих верноподданнических чувствах...
   В тот же день у Корнилова происходило совещание чинов штаба и лиц, Корнилову близких. На поставленный им вопрос о целесообразности дальнейшей борьбы с Временным правительством большинство присутствующих на совещании высказывалось за продолжение борьбы...
   1 сентября приехал Алексеев. Вечером этого же дня по приказанию Временного правительства он арестовал Корнилова, Лукомского и Романовского...
   В Бердичеве на другой же день были арестованы главнокомандующий Юго-Западным фронтом генерал Деникин...
  
   В последних числах октября есаул Листницкий получил распоряжение с сотней в пешем строю явиться на Дворцовую площадь...
   - Чёрт знает что творится!.. Махнуть бы на Дон от всей этой каши...
   Через час пришли полк юнкеров и женский батальон... Казаки гоготали, веселели, глядя на женщин... Ударницы, разбившись на взводы, несли с площади сосновые толстые брусья, баррикадировали ворота. Распоряжалась ими дородная, мужского покроя баба, с Георгиевской медалью... Юнкера откуда-то внесли во дворец ручные ящики с патронами и пулемётными лентами...
   - Выходит, что будем сражаться?..
   - Вот что, станишники! Нам тут делать нечего. Надо уходить, а то без вины пострадаем... А Временное правительство... да на кой оно нам ляд приснилось!..
   Советовались недолго...
  
   - Товарищи казаки! Мы, представители революционного Балтийского флота, пришли затем, чтобы предложить вам покинуть Зимний дворец. Вам нечего защищать чужое вам буржуазное правительство. Пусть его защищают буржуазные сынки, юнкера...
  
   Перед уходом казаков появились в полном составе офицеры сотен...
  
   Теплилась осень. Перепадали дожди. Над Быховом редко показывалось обескровленное солнце... Быховские заключённые, арестованные по делу Корнилова, ждали суда полтора месяца...
   За всё время пребывания в Быховской тюрьме они беспрепятственно сносились с внешним миром, давили на буржуазную общественность, заметали следы мятежа, прощупывали настроения офицерства и, на худой конец, готовились к побегу... С Калединым у Корнилова до ноября не прерывалась деятельная переписка...
   Октябрьский переворот колыхнул почву под ногами Быховских заключённых...
   С каждым днём всё тревожнее приходили вести...
   Днём генералы поодиночке покинули место заключения...
  
   В эту ночь Мишка Кошевой и хуторянин его Алексей Бешняк, были в секрете...
   - Чудная жизнь, Алексей!.. Ходют люди ощупкой, как слепые, сходются и расходются, иной раз топчут один другого... Поживёшь вот так, возле смерти, и диковинно становится, на что вся эта мура? По-моему, страшней людской серёдки ничего на свете нету, ничем ты её до дна не просветишь... вот я зараз лежу с тобой, а не знаю, об чём ты думаешь, и сроду не узнаю, и какая у тебя сзади легла жизня - не знаю, а ты обо мне не знаешь... Может, я тебя зараз убить хочу, а ты вот мне сухарь даёшь, ничего не подозреваешь... Люди про себя мало знают...
   Я, парень, жадный до жизни стал - как вспомню, сколько на свете красивых баб, аж сердце защемит!.. Такой я нежный до баб стал... А то тоже с большого ума приладили жизню: всучат одну тебе до смерти - и мусоль её, нешто не надоисть? Ишо воевать вздумали...
   За час до смены взяли их немцы...
  
   В первых числах ноября стали доходить до казаков разноречивые слухи о перевороте в Петрограде... Позже, когда было получено официальное сообщение о свержении Временного правительства и переходе власти в руки рабочих и крестьян, казаки настороженно притихли...
  
   Фронт рушился. Если в октябре солдаты уходили разрозненными, неорганизованными кучками, то в конце ноября с позиций снимались роты, батальоны, полки...
  
   Глубокой осенью 1917 года стали возвращаться с фронта казаки... Они-то и принесли в хутор известие, что Григорий Мелехов... подался на сторону большевиков...
   Курени, куда вернулись казаки хозяевами или жданными гостями, полнились радостью. Радость-то эта резче, безжалостней подчёркивала глухую прижившуюся тоску тех, кто навсегда потерял родных и близких. Многих недосчитывались казаков - растеряли их на полях Галиции, Буковины, Восточной Пруссии, Прикарпатья, Румынии, трупами легли они и истлели под орудийную панихиду, и теперь позаросли бурьяном высокие холмы братских могил, придавило их дождями, позамело сыпучим снегом. И сколько ни будут простоволосые казачки выбегать на проулки и глядеть из-под ладоней - не дождаться милых сердцу! Сколько ни будет из опухших и выцветших глаз ручьиться слёз - не замыть тоски! Сколько ни голосить в дни годовщины и поминок - не донесёт восточный ветер криков их до Галиции и Восточной Пруссии, до осевших холмиков братских могил!..
   Травой зарастают могилы - давностью зарастает боль...
   Не будет у тебя мужа, потому что высушили и издурнили тебя работа, нужда, дети; не будет у твоих полуголых, сопливых детей отца; сама будешь пахать, боронить, задыхаясь от непосильного напряжения, скидывать с косилки, метать на воз, поднимать на тройчатках тяжёлые вороха пшеницы и чувствовать, как рвётся сто-то внизу живота, а потом будешь корчиться, накрывшись лохунами, и исходить кровью...
  
   В конце зимы под Новочеркасском уже завязывались зачатки гражданской войны, а в верховьях Дона, в хуторах и станицах, кладбищенская покоилась тишина. В куренях лишь шла скрытая, иногда прорывающаяся наружу, семейная междоусобица: старики не ладили с фронтовиками.
   О войне, закипавшей под стольным градом Области войска Донского, знали лишь понаслышке; смутно разбираясь в возникавших политических течениях, выжидали событий, прислушивались.
   До января и на хуторе Татарском жили тихо. Вернувшиеся с фронта казаки отдыхали возле жён, отъедались, не чуяли, что у порога куреней караулят их горшие беды и тяготы, чем те, которые приходилось переносить на пережитой войне.
  
   Мелехов Григорий в январе 1917 года был произведён за боевые отличия в хорунжие, назначен во 2-ой запасной полк взводным офицером... После Октябрьского переворота получил назначение на должность командира сотни. К этому времени можно приурочить и тот перелом в его настроениях, который произошёл с ним вследствие происходивших вокруг событий и отчасти под влиянием знакомства с одним из офицеров полка - сотником Ефимом Извариным...
  
   Ефим Изварин был сыном зажиточного казака, образование получил в Новочеркасском юнкерском училище, по окончании его отправился на фронт в Донской казачий полк, прослужил около года, получил "офицерский Георгий на грудь и четырнадцать осколков ручной гранаты во все подобающие и неподобающие места"...
   Человек недюженных способностей, несомненно одарённый, образованный значительно выше той нормы, которой обычно не перерастало казачье офицерство, Изварин был заядлым казаком-автономистом. Февральская революция встряхнула его, дала возможность развернуться, и он, связавшись с казачьими кругами самостийного толка, умело повёл агитацию за полную автономию Области войска Донского, за установление того порядка правления, который существовал на Дону ещё до порабощения казачества самодержавием. Он превосходно знал историю, носил горячую голову, умом был ясен и трезв; покоряюще красиво рисовал будущую привольную жизнь на родимом Дону - когда править будет державный Круг... Кружил Изварин головы простодушным казакам и малообразованному офицерству. Под его влияние подпал и Григорий. Вначале происходили у них горячие споры, но полуграмотный Григорий был безоружен по сравнению со своим противником...
   - Как же мы без России будем жить, ежели у нас, окромя пшеницы, ничего нету?..
   - А каменный уголь? У нас под рукой Донецкий бассейн.
   - Но ить он принадлежит России!..
   - По характеру мы - край аграрный, а раз так, то для того, чтобы насытить нашу небольшую промышленность углём, мы будем закупать его в России. И не только уголь, но и многое другое нам придётся покупать у России: лес, изделия металлической промышленности и прочее, а взамен будем снабжать их высокосортной пшеницей.
   - А какая нам выгода отделяться?
   - Прямая... Избавимся от политической опеки, восстановим свои уничтоженные русскими царями порядки, выселим всех пришлых иногородцев...
   Изварин подолгу беседовал с Григорием, и тот, чувствуя, как вновь зыбится под его ногами недавно устойчивая почва, переживал...
   - А вот скажи, Ефим Иванович, большевики, по-твоему, как они - правильно али нет рассуждают?..
   - У большевиков своя программа, свои перспективы и чаяния. Большевики правы со своей точки зрения, а мы со своей... В жизни не бывает, чтобы всем равно жилось. Большевики возьмут верх - рабочим будет хорошо, остальным плохо. Монархия вернётся - помещикам и прочим будет хорошо, остальным плохо. Нам не нужно ни тех, ни других. Нам необходимо своё, и прежде всего избавление от всех опекунов - будь то Корнилов, или Керенский, или Ленин. Обойдёмся на своём поле и без этих фигур. Избавь, Боже, от друзей, а с врагами мы сами управимся.
   - Но большинство казаков за большевиками тянут...
   - Сейчас казаку и крестьянину с большевиками по пути... потому что большевики стоят за мир, за немедленный мир... Поэтому казаки пахнут большевизмом и шагают с большевиками в ногу. Но, как только кончится война... пути казачества и большевиков разойдутся! Это обоснованно и исторически неизбежно. Между сегодняшним укладом казачьей жизни и социализмом - конечным завершением большевистской революции - непереходимая пропасть...
   - Ничего я не понимаю... Мне трудно в этом разобраться... Блукаю я, как в метель в степи...
   - Ты этим не отделаешься! Жизнь заставит разобраться, и не только заставит, но и силком толкнёт тебя на какую-то сторону...
   Разговор этот происходил в последних числах октября. А в ноябре Григорий случайно столкнулся с другим казаком, сыгравшем в истории революции на Дону немалую роль, - с Фёдором Подтелковым, и после недолгих колебаний вновь перевесила в его душе прежняя правда...
  
   - Чтоб раз начали - значит, борозди до последнего. Раз долой царя и контрреволюцию - надо стараться, чтоб власть к народу перешла... Народную власть... выборную. Под генеральскую лапу ляжешь - опять война, а нам это лишнее. Кабы такая власть кругом, по всему свету, установилась: чтобы народ не притесняли, не травили на войне!..
   - А править нами кто будет?
   - Сами. Заберём свою власть - вот и правило...
   Григорий мучительно старался разобраться в сумятице мыслей, продумать что-то, решить...
  
   Новочеркасск стал центром притяжения для всех бежавших от большевистской революции. Стекались в низовья Дона большие генералы, бывшие вершители судеб развалившейся русской армии, надеясь на опору реакционных донцов, мысля с этого плацдарма развернуть и повести наступление на Советскую Россию...
   Бежавшие с севера офицеры, юнкера, ударники, учащиеся, деклассированные элементы из солдатских частей, наиболее активные контрреволюционеры из казаков и просто люди, искавшие острых приключений и повышенных окладов, - составили костяк будущей Добровольческой армии.
   В последних числах ноября прибыли генералы Деникин, Лукомский, Марков, Эрдели. У этому времени отряды Алексеева уже насчитывали более тысячи штыков.
   6 декабря в Новочеркасске появился Корнилов, покинувший в дороге свой конвой и переодетым добравшийся до донских границ...
  
   Но казаки, уставшие от трёхлетней войны, вернувшиеся с фронта революционно настроенные, не изъявили особой охоты драться с большевиками... Властно тянули к себе родные курени, и не было такой силы, что могла бы удержать казаков от стихийного влечения домой...
  
   2 декабря Ростов был с бою занят добровольческими частями. С приездом Корнилова туда был перенесён центр организации Добровольческой армии...
  
   Для усмирения донецких шахтёров были кинуты свеженавербованные отряды...
  
   Но с трёх сторон уже подходили к области колонны красногвардейцев. В Харькове, Воронеже накапливались силы для удара. Висели над Доном тучи, сгущались, чернели. Орудийный гром первых боёв уже несли ветры с Украины...
  
   Народу на вокзале в Ростове... Разноплеменная толпа, обычная для большинства южных приморских городов, медленно движется, гудит...
  
   - Так нельзя! И это не есть организация! При подобных приёмах агитации вы будете иметь обратные результаты!..
  
   "Сколько же тебе пришлось голодать, браток, что ты с одного взгляда отличаешь сытого от голодного, и сколько пережил ты горя либо ужаса, прежде чем у тебя появился вот этот седой клок?.. Вот это парень, вот это большевик! Есть злой упор, и в то же время сохранилось хорошее, человеческое. Он не задумается подмахнуть смертный приговор какому-то саботажнику... и в то же время умеет беречь товарища и заботиться о нём"...
  
   В течение четырёх дней с утра до вечера Бунчук занимался с рабочими, присланными в его распоряжение комитетом партии. Их было шестнадцать. Люди самых разнообразных профессий, возрастов и даже национальностей...
  
   - Видишь ли: за евреями упрочилась слава, и я знаю, что многие рабочие так думают, что евреи только направляют, а сами под огонь не идут...
  
   25 ноября к Ростову были стянуты из Новочеркасска войска Каледина. Началось наступление...
   Шесть дней под Ростовом и в самом Ростове шли бои. Дрались на улицах и перекрёстках. Два раза красногвардейцы сдавали Ростовский вокзал и оба раза выбивали оттуда противника. За шесть дней не было пленных ни с той, ни с другой стороны... Растрёпанные красногвардейские отрядики уходили из города на рассвете 2 декабря...
  
   Его силой уложили на повозку. Минуту он ещё ощущал резкую смесь каких-то разнородных запахов, со страхом пытался вернуть сознание, переламывал себя - и не переломил. Замкнулась над ним чёрная, набухшая беззвучием пустота. Лишь где-то в вышине углисто горел какой-то опаловый, окрашенный голубизною клочок да скрещивались зигзаги и петли червонных молний...
  
   Съезд был в полном разгаре. Большая многооконная комната едва вместила делегатов. Казаки толпились на лестнице, в коридорах, в соседних комнатах...
   - Зараз, станишники, скажет делегат от рабочих шахтёров...
   С первых же слов его горячей, прожжённой страстью речи Григорий и остальные почувствовали силу чужого убеждения. Он говорил о предательской политике Каледина, толкающего казачество на борьбу с рабочим классом и крестьянством России, об общности интересов казаков и рабочих, о целях, которые преследуют большевики, ведя борьбу с казачьей контрреволюцией.
   - Мы протягиваем братскую руку трудовому казачеству и надеемся, что в борьбе с белогвардейской бандой мы найдём верных союзников в лице фронтового казачества. На фронтах царской войны рабочие и казаки вместе лили кровь, и в войне со слетками буржуазии, пригретыми Калединым, мы должны быть вместе - и будем вместе! Рука с рукой мы пойдём в бой против тех, кто порабощал трудящихся в течение целых столетий...
   Съезд фронтового казачества в станице Каменской объявил о переходе власти в руки Военно-революционного комитета...
   Казаки-фронтовики послали в Петроград, на Всероссийский съезд Советов своих делегатов. В Смольном их принял Ленин...
   На другой день после съезда в Каменской в станицу прибыл, по приказу Каледина, 10-й Донской казачий полк, - арестовать всех участников съезда и обезоружить наиболее революционные казачьи части.
   На станции в это время был митинг. Огромнейшая толпа казаков бурлила, по-разному реагируя на речь оратора...
   - Отцы и братья, я ни в какую партию не записан и не большевик. Я стремлюсь только к одному: к справедливости, к счастью, братскому союзу всех трудящихся, так, чтобы не было никакого гнёта, чтобы не было кулаков, буржуев и богачей, чтобы всем свободно и привольно жилось... Большевики этого добиваются и за это борются. Большевики - это рабочие, такие же трудящиеся, как и мы, казаки. Только рабочие-большевики сознательнее нашего: нас в темноте держали, а они в городах лучше нашего научились жизнь понимать...
   Полк, выгрузившись, примкнул к митингу... На приказ командира полка о выполнении распоряжения Каледина казаки ответили отказом. Среди них началось брожение, как следствие усиленной агитации, которую развернули сторонники большевиков...
  
   Твёрдым, во всю ступню, волчьим шагом прошёл чуть сутулый Каледин, сопутствуемый Богаевским. Он отодвинул свой стул, уселся, спокойным движением положил на стол защитную фуражку, белевшую офицерской кокардой, пригладил волосы и, застёгивая пальцами левой руки пуговицу на боковом большом кармане френча, немного перегнулся в сторону Богаевского, что-то говорившего ему. Каждое движение его было налито твёрдой медлительной уверенностью, зрелой силой; обычно так держат себя люди, побывшие у власти, выработавшие на протяжении ряда лет особую, отличную от других осанку, манеру носить голову, походку...
  
   - "Вся власть в Области войска Донского над войсковыми частями в ведении военных операций от сего 10 января 1918 года переходит от войскового атамана к Донскому казачьему Военно-революционному комитету... Объявляется по всей Донской области, станицам и хуторам о добровольном сложении войсковым правительством своих полномочий, во избежание кровопролития, и о медленной передаче власти областному казачьему Военно-революционному комитету впредь до образования в области постоянной трудовой власти всего населения"...
  
   - Признаёте ли вы власть Совета Народных Комиссаров?
   - Это может сказать лишь весь народ...
   - Как понимать вас, когда во главе Совета стоят Нахамкесы и им подобные?
   - Им доверила Россия, - доверяем и мы!
   - Будете ли иметь с ними сношения?
   - Да!
   - Мы не считаемся с лицами - считаемся с идеей.
   - На пользу ли народа работает Совет Народных Комиссаров?..
   - Что общего у вас с большевиками?
   - Мы хотим ввести у себя в Донской области казачье самоуправление.
   - Да, но вам, вероятно, известно, что на четвёртое февраля созывается Войсковой круг... Согласны ли вы на взаимный контроль?
   - Нет!.. Ежели вас будет меньшинство, - мы вам диктуем свою волю.
   - Но ведь это насилие!
   - Да.
   - Признаёте ли вы Войсковой круг?
   - Постольку-поскольку... Областной Военно-революционный комитет созовёт съезд представителей от населения. Он будет работать под контролем всех воинских частей. Ежели съезд нас не удовлетворит, мы его не признаем.
   - Кто же будет судьёй?
   - Народ!..
  
   - Ежели б войсковому правительству верили, - я с удовольствием отказался бы от своих требований... но ведь народ не верит! Не мы, а вы зачинаете гражданскую войну! Зачем вы приютили на казачьей земле разных беглых генералов? Через это большевики и идут войной на наш тихий Дон! Какие меры применяются к тем частям, которые не желают вам подчиняться?.. Ага, то-то и оно. Зачем напущаете на шахтёров ваших добровольцев? Этим зло вокруг заводите! Скажите мне: кто порукой за то, что войсковое правительство отсторонит гражданскую войну?.. Нечем вам крыть. А народ и фронтовые казаки за нас стоят!.. Мы требуем передать власть нам, представителям трудового народа, и удаления всех буржуев и Добровольческой армии!.. А ваше правительство тоже должно уйти!.. Передайте власть ревкому - и Красная гвардия прекратит наступление...
  
   - В создавшейся обстановке трудно служить в полку. Казаки мечутся между двумя крайностями - большевики и прежний монархический строй. Правительство Каледина никто не хочет поддерживать, отчасти даже потому, что он носится со своим паритетом, как дурак с писаной торбой. А нам необходим твёрдый, волевой человек, который сумел бы поставить иногородних на надлежащее им место... Но я считаю, что лучше в настоящий момент поддержать Каледина, чтобы не проиграть окончательно... Ты... кажется, принял красную веру?
   - Почти...
   - Искренне или... делаешь ставку на популярность среди казаков?
   - Мне популярность не нужна. Сам ищу выхода.
   - Ты упёрся в стену, а не выход нашёл.
   - Поглядим...
   - Боюсь, что встретимся мы, Григорий, врагами.
   - На бранном поле друзей не угадывают...
  
   - Листницкого, знаешь его?..
   Григорий сел. Давняя обида взяла сердце волкодавьей хваткой. Он не ощущал с былой силой злобы к врагу, но знал, что, если встретится с ним теперь, в условиях начавшейся гражданской войны, - быть между ними крови. Нежданно услышав про Листницкого, понял, что не заросла давностью старая ранка: тронь неосторожным словом - закровоточит. За давнее сладко отомстил бы Григорий - за то, что по вине проклятого человека выцвела жизнь и осталась на месте прежней полнокровной большой радости сосущая голодная тоска, линялая выцветень...
   Все последующие дни Григорий, как ни старался загасить тлевшую в душе боль, не мог. Ходил как одурманенный, уже чаще, чем обычно, вспоминал Аксинью, и горечь плавилась во рту, каменело сердце. Думал о Наталье, детишках, но радость от этого приходила зазубренная временем, изжитая давностью. Сердце жило у Аксиньи, к ней потянуло по-прежнему тяжело и властно...
  
   Ещё до избрания его председателем ревкома он заметно переменился в отношении к Григорию и остальным знакомым казакам, в голосе его уже тянули сквозняком нотки превосходства и некоторого высокомерия. Хмелем била власть в голову простого от природы казака...
  
   - Приходят трое шахтёров Горловского района, с рудника номер одиннадцать, говорят, мол, так и так, такая у нас собралась организация, и есть нуждишка в оружии - поделитесь чем можете...
  
   Вдали по полю, как присевшие грачи, редко чернели фигуры убитых. На самом лезвии горизонта скакала, казавшаяся отсюда крохотной, лошадь без всадника...
  
   Слепяще-яркий снеговой хребет бугра, облитый глазурью солнца и синью безоблачного дня, белел, сахарно искрился. Под ним пёстрым лоскутным одеялом лежала слобода...
  
   После того как был ранен в бою, Григорий провалялся в походном лазарете неделю; слегка подлечив ногу, решил поехать домой... Ехал Григорий со смешанным чувством недовольства и радости: недовольства - потому, что покидал свою часть в самый разгар борьбы за власть на Дону, а радость испытывал при одной мысли, что увидит домашних, хутор; сам от себя таил желание повидать Аксинью, но были и о ней думки...
   "Приеду, поотдохну трошки, залечу ранку, а там... там видно будет. Само дело покажет..."
   Ломала и его усталость, нажитая на войне. Хотелось отвернуться от всего бурлившего ненавистью, враждебного и непонятного мира. Там, позади, всё было путано, противоречиво. Трудно нащупывалась верная тропа; как в топкой гати, забилась под ногами почва, тропа дробилась, и не было уверенности - по той ли, по которой надо, идёт. Тянуло к большевикам - шёл, других вёл за собой, а потом брало раздумье, холодел сердцем... К кому же прислониться?..
   Но, когда представлял себе, как будет к весне готовить бороны, арбы, плесть из краснотала ясли, а когда разденется и обсохнет земля - выедет в степь: держась наскучавшимися по работе руками за чапиги, пойдёт за плугом, ощущая его живое биение и толчки; представляя себе, как будет вдыхать сладкий дух молодой травы и поднятого лемехами чернозёма, ещё не утратившего пресного аромата снеговой сырости, - теплело на душе. Хотелось убирать скотину, метать сено, дышать увядшим запахом донника, пырея, пряным душком навоза. Мира и тишины хотелось... Сладка и густа, как хмелины, казалась ему в это время жизнь тут, в глушине...
   Хутор, знакомые квадраты кварталов, церковь, площадь... Кровь кинулась Григорию в голову, когда напал глазами на свой курень. Воспоминания наводнили его. С база поднятый колодезный журавль словно кликал, вытянув вверх серую вербовую руку.
   - Не щипет глаза?..
   - Щипет... да ишо как!..
   - Что значит - родина!..
   Сыновей на войну провожал рядовыми казаками, а выслужились в офицерья. Что ж, аль мне не гордо прокатить сына по хутору? Пущай глядят и завидуют. А у меня, брат, сердце маслом обливается!..
  
   - Покеда не подошла родня и соседи... расскажи вот Петру, что там делается...
   - Дерутся.
   - Большевики где зараз?
   - С трёх сторон: с Тихорецкой, с Таганрога, с Воронежа.
   - Ну, а ревком ваш что думает? Зачем их допущает на наши земли?..
   - Ревком - он бессильный. Бегут казаки по домам.
   - Через это, значит, и прислоняется он к Советам?
   - Конечно, через это...
   - Ты какой же стороны держишься?
   - Я за Советскую власть...
   - Народ заблудился весь, не знает, куда ему податься... Горе одно!.. Поиграли и мы в большевиков на фронте, а теперь пора за ум браться. "Мы ничего чужого не хотим, и наше не берите" - вот как должны сказать казаки всем, кто нахрапом лезет к нам...
   - Ты, Гришка, подумай. Парень ты не глупой. Ты должен уразуметь, что казак - он как был казак, так казаком и останется...
  
   Наутро Григорий проснулся позже всех. Разбудило его громкое, как весной, чулюканье воробьёв под застрехами крыши и за наличниками окон. В щелях ставней пылилась золотая россыпь солнечных лучей. Звонили к обедне. Григорий вспомнил, что сегодня - воскресенье...
  
   Ели, как всегда по праздникам, сытно и много. Щи с бараниной сменила лапша, потом - варёная баранина, курятина, холодец из бараньих ножек, жареная картошка, пшённая с коровьим маслом каша, кулага, блинцы с каймаком, солёный арбуз. Григорий, огрузившийся едой, встал тяжело, пьяно перекрестился; отдуваясь, прилёг на кровать...
  
   - Каледин, Алексей Максимович-то, приказал долго жить.
   - Да что ты?..
   - По телеграфу передали, что надысь застрелился в Новочеркасском. Один был на всю область стоющий генерал. Кавалер был, армией командовал. А какой души был человек! Уж этот казачество в обиду не дал бы...
   - Погоди, кум! Как же теперича?..
   - Бог его знает. Чижолое время наступает. Небось от хорошей жизни не будет человек в самого себя пулять.
   - Через чего ж он решился?..
   - Откачнулись от него фронтовики, в область большевиков напущали - вот и ушёл атаман. Найдутся аль нет такие-то? Кто нас оборонит?..
  
   После того как каледенцы потрепали революционные казачьи части, Донской ревком отправил на имя руководителя боевыми операциями против Каледина и контрреволюционной Украинской рады декларацию следующего содержания:
   Харьков. 19 января 1918 года. из Луганска...
   Донской казачий Военно-революционный комитет просит вас передать в Петроград Совету Народных Комиссаров следующую резолюцию Донской области.
   Казачий Военно-революционный комитет на основании постановления фронтового съезда в станице Каменской постановил:
   1. Признать центральную государственную власть Российской Советской Республики, центральный Исполнительный Комитет съезда Советов казачьих, крестьянских, солдатских и рабочих депутатов и выделенный им Совет Народных Комиссаров.
   2. Создать краевую власть Донской области из съезда Советов казачьих, крестьянских и рабочих депутатов.
  
   После получения этой декларации на помощь войскам ревкома двинулись красногвардейские отряды, при помощи которых и был разгромлен карательный отряд Чернецова и восстановлено положение. Инициатива перешла в руки ревкома...
  
   Успех явно клонился на сторону советских войск. С трёх сторон замыкали они Добровольческую армию и остатки калединских "лоскутных" отрядов. 28 января Корнилов прислал Каледину телеграмму, извещавшую о том, что Добровольческая армия покидает Ростов и уходит на Кубань...
   - Положение наше безнадёжно. Население не только нас не поддерживает, но настроено к нам враждебно. Сил у нас нет, и сопротивление бесполезно. Я не хочу лишних жертв, лишнего кровопролития. Предлагаю сложить свои полномочия и передать власть в другие руки. Свои полномочия войскового атамана я с себя слагаю...
  
   Минуту тяжело и неловко молчали. Матовый свет январского пасмурного утра томился за вспотевшими окнами. Город, завуалированный туманом и инеем, дрёмно молчал. Слух не прощупывал обычного пульса жизни. Орудийный гул... мертвил движение, висел над городом глухой невысказанной угрозой...
  
   Изломав стылую тишину, Богаевский предложил составить акт о передаче власти Городской думе... Члены правительства, словно обрадовавшись, что склёпанная молчанием тишина распалась, начали обсуждать вопрос о передаче власти, о времени собрания. Каледин молчал, тихо и размеренно постукивал по столу выпуклыми ногтями. Под обвисшими бровями тускло, слюдяным блеском, туманились глаза. Безмерная усталь, отвращение, надрыв делали взгляд его отталкивающим и тяжёлым...
   - Господа, короче говорите! Время не ждёт. Ведь от болтовни Россия погибла. Объявляю перерыв на полчаса...
   - Алексей Максимович застрелился!..
  
   После смерти Каледина Новочеркасская станица вручила власть походному атаману Войска Донского генералу Назарову: 29 января съехавшимися на Круг делегатами он был избран войсковым атаманом... Круг именовался Малым. Назаров, заручившись поддержкой Круга, объявил мобилизацию от восемнадцати до пятидесяти лет, но казаки неохотно брались за оружие, несмотря на угрозы и высылку в станицы вооружённых отрядов для производства мобилизации...
   Работа Круга шла вяло. Предрешённость исхода борьбы с большевиками чувствовалась всеми...
   Ленин приказал Южному фронту 23 февраля взять Ростов...
   Корнилов, понявший, что оставаться в Ростове небезопасно, отдал приказ об уходе... Перед вечером из Ростова выступила густая колонна корниловских войск. Она протянулась через Дон чёрной гадюкой - извиваясь, поползла на Аксай...
  
   Накапливались сумерки. Морозило. От устья Дона, солоноватый и влажный, подпирал ветер...
  
   - Россия всходит на Голгофу...
  
   "Такой вот, как у меня, заряд ненависти и беспредельной злобы несёт сейчас каждый из этих пяти тысяч, подвергнутый остракизму. Выбросили, сволочи, из России - и здесь думают растоптать. Посмотрим!.. Корнилов выведет нас к Москве!"...
  
   - Казаки могут не пойти. Не надо забывать того обстоятельства, что постоянный и наиболее крепкий контингент моего отряда - казаки, а они вовсе не так устойчивы морально, как... хотя бы ваши части. Они просто несознательны. Не пойдут - и всё. А рисковать потерей всего отряда не могу...
  
   - Кубанцы болеют той же большевистской трахомой, которую занесли из прежней российской армии... Они могут быть враждебно настроенными.
   В заключение должен повторить, что моё мнение - идти на восток, в степи, и оттуда, накопив силы, грозить большевикам...
  
   И ночь, величавая, чёрная февральская ночь, вновь тишиной повивала улицы...
  
   - Тебе тяжело, Илья?.. Уйди оттуда! Иди лучше на фронт!.. Сгинешь ты на этой работе...
   - Истреблять человеческую пакость - грязное дело. Расстреливать, видишь ли, вредно для здоровья и души... Ишь ты... На грязную работу идут либо дураки и звери, либо фанатики. Так, что ли? Всем хочется в цветущем саду, но ведь... прежде чем садить цветики и деревца, надо грязь счистить! Удобрить надо! Руки надо измазать!.. Грязь надо уничтожить, а этим делом брезгуют!..
   Я не уйду с этой работы! Тут я вижу, ощутимо чувствую, что приношу пользу! Сгребаю нечисть! Удобряю землю, чтоб тучней была! Плодовитей! Когда-нибудь по ней будут ходить счастливые люди... Сколько я расстрелял этих гадов... клещей... Клещ - это насекомое такое, в тело въедается... С десяток вот этими руками убил... И вообще к чёрту! Гореть так, чтобы искры летели, а чадить нечего... Только я правда устал... Ещё немного, и уйду на фронт... ты права...
   - Уходи на фронт или на иную работу... Уходи, Илья, иначе ты... свихнёшься...
   - Нет, я крепок... Ты не думай, что есть люди из железа. Все мы из одного материала литы... В жизни нет таких, которые не боятся на войне, и таких, кто бы, убивая людей, не носил... не был нравственно исцарапанным. Но не о тех, с погониками, болит сердце... те - сознательные люди, как и мы с тобой. А вот пришлось в числе девяти расстреливать трёх казаков... Тружеников... Одного начал развязывать... Тронул его руку, а она, как подошва... чёрствая... Проросла сплошными мозолями...
  
   Теплело. С Азова в гирла Дона стучалась весна...
  
   В конце марта в Ростов начали прибывать теснимые гайдамаками и немцами украинские красногвардейские отряды. По городу начались убийства, грабежи, бесчинные реквизиции. Некоторые, окончательно разложившиеся отряды, ревкому пришлось разоружать. Дело не обходилось без столкновений и перестрелок. Под Новочеркасском пошевеливались казаки. В марте, как почки на тополях, набухали в станицах противоречия между казаками и иногородними, кое-где погромыхивали восстания, открывались контрреволюционные заговоры. А Ростов жил стремительной полнокровной жизнью, вечерами по Большой Садовой расхаживали толпы солдат, матросов, рабочих. Митинговали, лущили семечки, забавлялись с бабами. Так же, как и раньше, работали, ели, пили, спали, умирали, рожали, любились, ненавидели, дышали солоноватым с моря ветерком, жили, одолеваемые большими страстями и малыми страстишками. К Ростову в упор подходили обсеменённые грозой дни. Пахло обтаявшим чернозёмом, кровью близких боёв пахло...
  
   - Время вишь такое... Тут всё к чёрту пойдёт!..
  
   На первый день Пасхи, разговевшись, выехали казаки из хутора. Приказ генерала Алфёрова был строг, грозил лишением казачьего звания... Молодые ехали поневоле, старые - по ретивой охоте...
  
   С обволоченного хмарью неба сеялся дождь. Над степью, покрытой нарядной зелёнкой, катились тучи. Высоко, над самым тучевым гребнем, плыл орёл. Редко взмахивая крыльями, простирая их, он ловил ветер и, подхватываемый воздушным стременем, кренясь, тускло блистая коричневым отливом, летел на восток, удаляясь, мельчая в размерах.
   Степь мокро зеленела...
  
   К тому времени обстоятельства для Донского советского правительства складывались явно угрожающим образом. С Украины надвигались немецкие оккупационные войска, низовые станицы и округа были сплошь захлёстнуты контрреволюционным мятежом...
  
   - Люди вы али черти? Что же вы молчите?.. За ваши права кровь проливаешь, а они в упор тебя не видют! Довольно совестно такую мораль распущать? Теперь товарищи, равенство - ни казаков, ни хохлов нету...
   На горячую речь его не откликнулись ни одним словом.
   - Как были вы хохлы, так вы, растреклятые, ими и остались! Чтоб вы полопались, черти, на мелкие куски! Холеры на вас нету, буржуи вислопузые!.. У вас снегу средь зимы не выпросишь!..
  
   - Иди воюй, Аника, а мы с родными братьями сражаться не будем!
   - Мы им и без оружия доверимся.
   - Святая Пасха - а мы будем кровь лить?..
   - Да ить вы же большевики, какое вам разговенье?
   - Ну-к что ж, большевики большевиками, а в Бога веруем.
   - Хо! Брешешь?
   - Истинный Бог!
   - А крест носишь?
   - А вот он...
  
   Тасуя прожитое, он мельком вспомнил о матери и, пронизанный горячим уколом, с усилием отогнал мысль о ней, перешёл в воспоминаниях к Анне, к недавним дням... Это доставило большое умиротворённо-счастливое облегчение. Меньше всего пугали его думы о смерти. Он не ощущал, как бывало, невнятной дрожи вдоль позвоночного столба, сосущей тоски при мысли о том, что у него отнимут жизнь. Он готовился к смерти. Как к невесёлому отдыху после горького и страдного пути, когда усталость так велика, так ноет тело, что волновать уже ничто не в состоянии...
  
   Неподалеку от него и весело и грустно говорили о женщинах, о любви, о больших и малых радостях, что вплетала в сердце каждая каждому.
   Говорили о семьях, о родных, о близких... Говорили о том, что хлеба хороши...
  
   Отряд татарских казаков под командой хорунжего Петра Мелехова прибыл в хутор Пономарёв 11 мая на рассвете...
  
   Тучи обложили небо. Позванивал редкий дождь. На край хутора густо валили казаки и бабы. Население Пономарёва, оповещённое о назначенной на шесть часов казни, шло охотно, как на редкое весёлое зрелище. Казачки вырядились, будто на праздник, многие вели с собой детей. Толпа окружила выгон, теснилась около виселицы и длинной - до двух аршин глубиной - ямы...
   Десять приговорённых, подталкиваемые прикладами, подошли к яме...
   После второго залпа в голос заревели бабы и побежали, выбиваясь из толпы, сшибаясь, таща за руки детишек. Начали расходиться и казаки. Отвратительнейшая картина уничтожения, крики и хрипы умирающих, рёв тех, кто дожидался очереди, - всё это безмерно жуткое, потрясающее зрелище разогнало людей. Остались лишь фронтовики, вдоволь видевшие смерть, да старики из наиболее остервенелых.
   Приводили новые партии босых и раздетых красногвардейцев, менялись охотники, брызгали залпы, сухо потрескивали одиночные выстрелы. Раненых добивали. Первый настил трупов в перерыве спеша засыпали землёй...
  
   - Тёмные вы... слепые! Слепцы вы! Заманули вас офицерья, заставили кровных братов убивать! Вы думаете, ежели нас побьёте, так этим кончится? Нет! Нынче ваш верх, а завтра уж вас будут расстреливать! Советская власть установится по всей России, вот попомните мои слова! Зря кровь вы чужую льёте! Глупые вы люди!.. Всех, дед, не перестреляешь... Всю Россию на виселицу не вздёрнешь. Береги свою голову! Всхомянетесь вы после, да поздно будет!
   - Ты нам не грози!
   - Я не грожу. Я вам дорогу указываю...
  
   А в Пономарёве всё ещё пыхали дымками выстрелы: вешенские, каргинские, боковские, краснокутские, милютинские казаки расстреливали казанских, мигулинских, раздорских, кумшатских, баклановских казаков...
  
   - Дозвольте перед смертью последнее слово сказать...
   - Говори!..
   - Глядите, сколько мало осталось, кто желал бы глядеть на нашу смерть. Совесть убивает! Мы за трудовой народ, за его интересы дрались с генеральской псюрней, не щадя живота, и теперь гибнем от вашей руки! Но мы вас не клянём!.. Вы - горько обманутые! Заступит революционная власть, и вы поймёте, на чьей стороне была правда. Лучших сынов тихого Дона поклали вы вот в эту яму...
  
   - Ишо не научились вешать. Кабы мне пришлось, уж ты бы, Спиридонов, не достал земли...
   Толпа казаков глухо охнула. Некоторые, крестясь, стали расходиться. Столь велика была наступившая растерянность, что с минуту все стояли как заворожённые, не без страха глядя на...
  
   Положили в могилу по-христиански: головой на запад; присыпали густым чернозёмом...
   - Притопчем?..
   - Не надо, пущай так... Затрубят ангелы на Страшный суд - всё он проворней на ноги встанет...
  
   Через полмесяца зарос махонький холмик подорожником и молодой полынью, заколосился на нём овсюг, пышным цветом выжелтилась сбоку сурепка, махорчатыми кистками повис любушка-донник, запахло чабрецом, молочаем и медвянкой. Вскоре приехал с ближнего хутора какой-то старик, вырыл в головах могилы ямку, поставил на свежеоструганном дубовом устое часовню. Под треугольным навесом её в темноте теплился скорбный лик Божьей Матери, внизу на карнизе навеса мохнатилась чёрная вязь славянского письма:
   В годину смуты и разврата
   не осудите, братья, брата.
   Старик уехал, а в степи осталась часовня горюнить глаза прохожих и проезжих извечно унылым видом, будить в сердцах невнятную тоску...
  
   В апреле 1918 года на Дону завершился великий раздел: казаки-фронтовики северных округов - Хопёрского, усть-Медведицкого и частично Верхнедонского - пошли с отступавшими частями красноармейцев; казаки низовских округов гнали их и теснили к границам области...
   Только в 1918 году история окончательно разделила верховцев с низовцами. Но начало раздела намечалось ещё сотни лет назад, когда менее зажиточные казаки северных округов, не имевшие ни тучных земель Приазовья, ни виноградников, ни богатых охотничьих и рыбных промыслов, временами откалывались от Черкасска, чинили самовольные набеги на великоросские земли и служили надёжнейшим оплотом всем бунтарям, начиная с Разина и кончая Секачом...
   К концу апреля Дон на две трети был оставлен красными. После того как явственно наметилась необходимость создания областной власти, руководящими чинами боевых групп, сражавшихся на юге, было предложено созвать Круг. На 28 апреля в Новочеркасске назначен был сбор членов Временного донского правительства и делегатов от станиц и войсковых частей...
  
   - А что, сваток, не забастуют нас германцы? Лихой народ, в рот им дышлину!
   - Нет... Матвей Кашулин надысь был там, гутарил - робеют немцы... Опасаются казаков трогать.
   - Ишь ты!.. Какую же власть установить, как думаешь?
   - Атамана посодим. Своего! Казака!
   - Давай Бог! Выбирайте лучше! Шшупайте генералов, как цыган лошадей. Чтоб без браку был.
   - Выберем. Умными головами ишо не обеднел Дон.
   - Так, так сваток... Их и дураков не сеют - сами родятся...
  
   Позади, за Доном, на розовом костре зари величаво и безмолвно сгорали леса, луговины, озёра, плешины полей. Краюхой жёлтого сотового мёда лежало песчаное взгорье, верблюжьи горбы бурунов скупо отсвечивали бронзой.
   Весна шла недружно. Аквамариновая прозелень лесов уже сменилась богатым густо-зелёным опереньем, зацветала степь, сошла полая вода, оставив в займище бесчисленное множество озёр-блёсток, а в ярах под крутыми склонами ещё жался к суглинку изъеденный ростепелью снег, белел вызывающе ярко...
  
   Мирон Григорьевич... беспрепятственно миновал железнодорожный переезд и тут первый раз в жизни увидел немцев...
   Немцы подошли. Рослый упитанный пруссак, искрясь белозубой улыбкой, сказал товарищу:
   - Вот самый доподлинный казак! Смотри, он даже в казачьей форме! Его сыновья, по всей вероятности, дрались с нами. Давайте его живьём отправим в Берлин. Это будет прелюбопытнейший экспонат!
   - Нам нужны его лошади, а он пусть идёт к чёрту!..
   - Оставь!.. Не трожь чистыми руками! Не дам коней...
   Немец взялся за ремень, висевший на плече винтовки, и в этот миг Мирон Григорьевич вспомнил молодость: бойцовским ударом, почти не размахиваясь, ахнул его по скуле... В этот момент мысль его работала быстро и невероятно чётко...
   Даже на скачках не ходили вороные таким бешеным намётом! Даже на свадьбах не доставалось так колёсам брички!
   "Господи, унеси! Ослобони, Господи! Во имя отца!.."... Двадцать вёрст летел он, как после сам говорил, шибче, чем пророк Илья на своей колеснице...
  
   В то время, когда Мирон Григорьевич скакал, сват его торчал на вокзале. Молодой немецкий офицер написал пропуск, через переводчика расспросил Пантелея Прокофьевича и покровительственно сказал:
   - Поезжайте, только помните, что вам необходима разумная власть. Выбирайте президента, царя, кого угодно, лишь при условии, что этот человек не будет лишён государственного разума и сумеет вести лояльную по отношению к нашему государству политику...
  
   Разговор начался с положения на фронте, постепенно перешёл к выборам власти.
   - Лучше покойного Каледина - царство ему небесное! - не сыскать...
   - Как это нет подходящего человека? Что вы, господа? А генерал Краснов?.. Умница, георгиевский кавалер, талантливый полководец...
   - А я вам говорю фактично: знаем мы его таланты! Никудышный генерал! В германскую войну отличался неплохо. Так и захряс бы в бригадирах, кабы не революция!..
   - А за что ему "Георгия" дали? Дурак!.. Понабрались дурацкого духу, всех поносите, все вам нехороши... Ишь какую моду взяли! Поменьше б гутарили - не было б такой заварухи. А то ума много нажили. Пустобрехи!..
   - Краснов-то? И генерал паршивый, и писатель ни к чёрту! Шаркун придворный, подлиза! Человек, который хочет, так сказать, и национальный капитал приобрести, и демократическую невинность сохранить. Вот поглядите, продаст он Дон первому же покупателю... Мелкий человек. Политик из него равен нулю...
  
   А когда на сцену по-парадному молодецки вышагал высокий, стройный, несмотря на годы, красавец генерал... В этом генерале, с растроганным и взволнованным лицом, стоявшем в картинной позе, многие увидели тусклое отражение былой мощи империи...
   Круг - названный "Кругом спасения Дона" - заседал неспешно...
   Краснов выступил с блестящей, мастерски построенной речью. Он прочувствованно говорил о "России, поруганной большевиками", о её "былой мощи", о судьбах Дона. Обрисовав настоящее положение, коротко коснулся немецкой оккупации и вызвал шумное одобрение, когда, кончая речь, с пафосом заговорил о самостоятельном существовании Донской области после поражения большевиков:
   - Державный Войсковой круг будет править Донской областью! Казачество, освобождённое революцией, восстановит весь прекрасный старинный уклад казачьей жизни, и мы, как в старину наши предки, скажем полнозвучным, окрепшим голосом: "Здравствуй, белый царь, в кременной Москве, а мы, казаки, на тихом Дону!"
   3 мая на вечернем заседании ста семью голосами против тридцати и при десяти воздержавшихся войсковым атаманом был избран генерал-майор Краснов...
   5 мая Круг был распущен...
  
   Глубоко взволнованный, начинённый взрывчатой радостью, ехал из донской столицы Пантелей Прокофьевич... Старик сидел у окна вагона... Он увидел из окна аванпосты баварской конницы. Группа конных немцев двигалась по обочине железнодорожного полотна навстречу поезду...
   Страдальчески избочив бровь, глядел Пантелей Прокофьевич, как копыта немецких коней победно, с переплясом попирают казачью землю, и долго после этого понуро горбатился, сопел, повернувшись к окну широкой спиной.
   С Дона через Украину катились красные составы вагонов, увозя в Германию пшеничную муку, яйца, масло, быков... Добротные немецкие сапоги трамбовали донские шляхи, баварская конница поила лошадей в Дону... А на границе с Украиной молодые казаки... дрались с петрюровцами...
  
   - Ты об чём хочешь толковать?..
   - Обо всём... Время, Гришатка, такое, что, может, и не свидимся...
   Ты гляди, как народ разделили, гады! Будто с плугом проехались: один - в одну сторону, другой - в другую... Чёртова жизня, и время страшное! Один другого уж не угадывает... Вот ты - брат мне родной, а я тебя не пойму, ей-богу! Чую, что ты уходишь как-то от меня... Правду говорю?.. Правду. Мутишься ты... Боюсь, переметнёшься ты к красным... Ты, Гришатка, досе себя не нашёл.
   - А ты нашёл?
   - Нашёл. Я на свою борозду попал. С неё меня не спихнёшь! Я, Гришатка, шататься, как ты, не буду...
   Григорий ответил вяло, неохотно. Петро вздохнул, но расспрашивать перестал. Ушёл взволнованный, осунувшийся. И ему, и Григорию было донельзя ясно: стежки, прежде сплетавшие их, поросли непролазью пережитого, к сердцу не пройти...
   На следующий день Петро увёл назад, в Вёшенскую, половину сотни. Оставшийся молодняк под командой Григория двинулся на Арженовскую...
  
   С утра нещадно пекло солнце. В буром мареве кипятилась степь. Позади голубели отроги прихопёрских гор, шафранным разливом лежали пески... В лесу и то не осталось прохлады - парная висела духота, и крепко пахло дождём.
  
   Густая тоска полонила Григория... Дорога дымилась зноем. Навзничь под солнцем лежала золотисто-бурая степь. По ней шарили сухие ветры, мяли шершавую траву, сучили пески и пыль.
   К вечеру прозрачная мгла затянула солнце. Небо вылиняло, посерело. На западе грузные появились облака. Они стояли недвижно, прикасаясь обвислыми концами к невнятной, тонко выпрямленной нити горизонта. Потом, гонимые ветром, грозно поплыли, раздражающе низко волоча бурые хвосты, сахарно белея округлыми вершинами...
  
   Чужая, детски наивная душа открылась перед Григорием просто, как открывается, впитывая росу, цветок. Это пьянило, будило лёгкую жалость. Григорий, жалея, ласково гладил растрёпанные волосы своей случайной подруги, закрывал усталые глаза...
   Григорий с неожиданно ворохнувшейся тоской оглядывался, пытался представить себе выражение её лица, всю её - и не мог. Он видел только, что голова казачки в белом платке тихо поворачивается, следя глазами за ним. Так поворачивается шляпка подсолнечника, наблюдавшего за медлительным кружным походом солнца...
  
   Впереди, повитая нежнейшим голубым куревом, величественно безмолвствовала степь. В зените, за прядью опаловых облачков, томилось солнце. От жаркой травы стлался тягучий густой аромат. Справа, за туманной очерченной впадиной лога, жемчужно-улыбчиво белела полоска пруда.
   А кругом - зелёный необъятный простор, дрожащие струи марева, полуденным зноем скованная древняя степь и на горизонте - недосягаем и сказочен - сизый грудастый курган.
   Травы от корня зеленели густо и темно, вершинки просвечивали на солнце, отливали медянкой. Лохматился невызревший султанистый ковыль, пырей жадно стремился к солнцу, вытягивая обзернённую головку. Местами слепо и цепко прижимался к земле низкорослый железняк, изредка промереженный шалфеем, и вновь половодьем расстилался взявший засилье ковыль, сменяясь разноцветьем: овсюгом, жёлтой сурепкой, молочаем, чингиской - травой суровой, однолюбой, вытеснявшей с занятой площади все остальные травы...
  
   Ещё не успели присутствовавшие усесться за стол, как Деникин, обращаясь к Краснову, заговорил, взволнованно и резко:
   - ... Вы позволите узнать, чем руководствовались вы, входя в сношения с врагами родины - с бесчестными врагами! - и пользуясь их помощью?.. Добровольческая армия расценивает союз с немцами как измену делу восстановления России...
   - Когда на карту ставится участь всего дела, не брезгают помощью и бывших врагов. И потом вообще правительство Дона, правительство пятимиллионного суверенного народа, никем не опекаемое, имеет право действовать самостоятельно, сообразно интересам казачества, кои призвано защищать...
  
   - Наполеон областного масштаба... неумный человек, знаете ли...
   - Княжить и володеть хочется... Бригадный генерал упивается монаршей властью. По-моему, он лишён чувства юмора...
   Разъехались, преисполненные вражды и неприязни. С этого дня отношения между Добрармией и донским правительством резко ухудшаются, ухудшение достигает апогея, когда командованию Добрармии становится известным содержание письма Краснова, адресованного германскому императору Вильгельму...
   "Проститутка, зарабатывающая на немецкой постели"... "Если правительство Дона - проститутка, то Добровольческая армия - кот, живущий на средства этой проститутки"...
  
   Все наиболее мужественные гибли в боях, от тифа, от ран, а остальные, растерявшие за годы революции и честь, и совесть, по-шакальи прятались в тылах, грязной накипью, навозом плавали на поверхности бурных дней. Это были ещё те нетронутые, залежалые кадры офицерства, которые некогда громил, обличал, стыдил Чернецов, призывая к защите России. в большинстве они являли собой самую пакостную разновидность так называемой "мыслящей интеллигенции", облачённой в военный мундир: от большевиков бежали, к белым не пристали, понемножку жили, спорили о судьбах России, зарабатывали детишкам на молочишко и страстно желали конца войны.
   Для них было всё равно, кто бы ни правил страной, - Краснов ли, немцы ли, или большевики, - лишь бы конец.
  
   А события грохотали изо дня в день. В Сибири - чехословацкий мятеж, на Украине - Махно, возмужало заговоривший с немцами на наречии орудий и пулемётов. Кавказ, Мурманск, Архангельск... Вся Россия стянута обручами огня... Вся Россия - в муках великого передела...
  
   Краснов уверил, что казачество будет строго блюсти нейтралитет и, разумеется, не позволит сделать Дон ареной войны...
  
   На другой день Краснов написал письмо германскому императору:
   "Ваше императорское и королевское величество!..
   ... Молодому государственному организму, каковым в настоящее время является Донское войско, трудно существовать одному, и поэтому... Атаман... уполномочен мною:
   Просить ваше императорское величество признать права Всевеликого Войска Донского на самостоятельное существование...
   Просить признать ваше императорское величество границы Всевеликого Войска Донского...
   Просить ваше величество содействовать о присоединении к Войску, по стратегическим соображениям, городов...
   Просить ваше величество оказать давление на советские власти Москвы и заставить их...
   Просить ваше императорское величество помочь молодому нашему государству орудиями, ружьями, боевыми припасами и инженерным имуществом и, если признаете это выгодным, устроить в пределах Войска Донского орудийный, оружейный, снарядный и патронный заводы.
   Всевеликое Войско Донское ... не забудет дружеские услуги...
   Всевеликое Войско Донское обязуется за услугу вашего императорского величества...
   Всевеликое Войско Донское предоставляет Германской империи права преимущественного вывоза ... хлеба - зерном и мукой, кожевенных товаров и сырья, шерсти, рыбных товаров, растительных и животных жиров и масла и изделий из них, табачных товаров и изделий, скота и лошадей, вина виноградного и других продуктов садоводства и земледелия, взамен чего Германская империя...
   Уважающий вас Пётр Краснов, донской атаман, генерал-майор"
  
   Письмо послужило могущественным средством пропаганды. Всё громче стали говорить о том, что Краснов продался немцам. На фронтах бугрились волнениями...
  
   В саду под яблонями - тигровые пятнистые тени, пахнет пчельником, выгоревшей землёй...
   Только за обедом Листницкий как следует рассмотрел хозяйку. И в ладной фигуре её, и в лице была та гаснущая, ущербная красота, которой неярко светится женщина, прожившая тридцатую осень. Но в насмешливых холодноватых глазах, в движениях она ещё хранила нерастраченный запас молодости...
   ...И вот потянулись дни, сладостные и тоскливые...
   - Не покинь её... Она хорошая женщина... Тургеневская женщина... Теперь таких нет...
   Любовь и тяжёлое плотское желание влекли Листницкого к Ольге. Он стал бывать у неё ежедневно. К сказке тянулось уставшее от боевых будней сердце...
   "...Я своё кончил. Я мог бы ещё и с одной рукой уничтожать взбунтовавшуюся сволочь, этот проклятый "народ", над участью которого десятки лет плакала и слюнявилась российская интеллигенция, но, право, сейчас это кажется мне дико-бессмысленным... Краснов не ладит с Деникиным; а внутри обоих лагерей взаимное подсиживание, интриги, гнусть и пакость. Иногда мне становится жутко. Что же будет? Еду домой обнять вас теперь единственной рукой и пожить с вами, со стороны наблюдая за борьбой. Из меня уже не солдат, а калека, физический и духовный. Я устал, капитулирую...
  
   В саду зрела тишина. Пахло крапивой, пшеницей, росой...
  
   Вызрел ковыль. Степь на многие вёрсты оделась колышущимся серебром. Ветер упруго приминал его, наплывая, шершавил, бугрил, гнал то к югу, то к западу сизо-опаловые волны. Там, где пробегала текучая воздушная струя, ковыль молитвенно клонился, и на седой его хребтине долго лежала чернеющая тропа.
   Отцвели разномастные травы. На гребнях никла безрадостная выгоревшая полынь. Короткие ночи истлевали быстро. По ночам на обуглено-чёрном небе несчётные сияли звёзды; месяц - казачье солнышко, темнея ущербленной боковиной, светил скупо, бело; просторный Млечный Шлях сплетался с иными звёздными путями. Терпкий воздух был густ, ветер сух, полынен; земля, напитанная всё той же горечью всесильной полыни, тосковала о прохладе...
   А днями - зной, духота, мглистое курево. На выцветшей голубени неба - нещадное солнце, бестучье да коричневые стальные полукружья распростёртых крыльев коршуна. По степи слепяще, неотразимо сияет ковыль, дымится бурая, верблюжьей окраски, горячая трава; коршун, кренясь, плывёт в голубом - внизу, по траве, неслышно скользит его огромная тень.
   Суслики свистят истомно и хрипло. На желтеющих парных отвалах нор дремлют сурки. Степь горяча, но мертва, и всё окружающее прозрачно-недвижимо. Даже курган синеет на грани видимого сказочно и невнятно, как во сне...
   Степь родимая! Горький ветер...
  
   На западе пышно цвёл закат, по небу лазоревые шли в ночь тучки. Сбоку от дороги в зарослях проса оглушительно надсаживался перепел, пыльная тишина оседала над степью, изжившей к вечеру дневную суету и гомон. На развилке дорог виднелся на фоне сиреневого неба увядший силуэт часовни; над ним отвесно ниспадала скопившаяся громада кирпично-бурых кучевых облаков...
  
   Хутор жил суетливо, но глухо. К далёкому фронту тянулись все мыслями, с тревогой и болью ждали чёрных вестей о казаках. Приезд Степана Астахова взволновал весь хутор...
   К нему вечером же наведались казаки - посмотреть и порасспросить о жизни в плену... Степан говорил неохотно, постаревшего лица его ни разу не освежила улыбка. Видно было, что круто, до корня погнула его жизнь, изменила и переделала...
   - Слава Богу, живой-здоровый пришёл... Слава те Господи! Гришку также отпоминали, а он, как Лазарь, очухался и с тем пошёл...
   - Жизнь наша стала путаная... Отпуск имею себе на полторы недели, а там являться в правление и, небось, на фронт...
   Степан в этот день невозвратно потерял выдержку и спокойствие, до вечера ходил по хутору, долго сидел на крыльце... рассказывал о Германии, о своём житье там, о дороге через Францию и море...
   Степан прислонился к плетню и долго глядел на текучее стремя Дона, видневшееся через улицу, на огнистую извилистую стежку, наискось протоптанную месяцем. Мелкая курчавая рябь вилась по течению. На той стороне Дона дремотные покоились тополя. Тоска тихо и властно обняла Степана...
   - Откуда ты взялся?..
   - Из плену... Пришёл к тебе, Аксинья...
   Я жил там со вдовой, немкой... богато жил - и бросил... Потянуло домой...
   - К тихой жизни поклонило? Хозяйничать хочешь? Небось, детишков хочешь иметь, жену, чтоб стирала на тебя, кормила и поила?.. Нет уж, спаси Христос. Старая я, морщины вон разглядел... И детей родить разучилась. В любовницах нахожусь, а любовницам их не полагается... Нужна ли такая-то?..
   Аксинья провожала его до ворот... Бороли её злые слёзы. Она редко всхлипывала, смутно думая о том, что не сбылось, - оплакивая свою, вновь по ветру пущенную жизнь. После того как узнала, что Евгению она больше не нужна, услышав о возвращении мужа, решила уйти к нему, чтобы вновь собрать по кусочкам счастье, которого не было... С этим решением ждала она Степана. Но увидала его, приниженного, покорного, - и чёрная гордость, гордость, не позволявшая ей, отверженной, оставаться в Ягодном, встала в ней на дыбы. Неподвластная ей злая воля направляла слова её и поступки. Вспомнила пережитые обиды, всё вспомнила, что перенесла от этого человека... "Нет, не пойду к тебе. Нет"...
   На другой день Аксинья, получив расчёт, собрала пожитки...
   Степан встретил Аксинью у ворот.
   - Пришла?.. Навовсе? Можно надежду иметь, что больше не уйдёшь?
   - Не уйду...
  
   - Гляди, ребятки! Вот они какие, красные!..
   Разговоры смолкли. И величавая, строгая тишина, предшествующая смерти, покорно и мягко, как облачная тень, легла над степью и логом...
  
   - Я от вас... добра не жду, на то вы и казаки...
   Григорий всегда, сталкиваясь с неприятелем, находясь в непосредственной от него близости, испытывал всё то же острое чувство огромного, ненасытного любопытства к красноармейцам, к этим русским солдатам, с которыми ему для чего-то нужно было сражаться...
   ... И помалу Григорий стал проникаться злобой к большевикам. Они вторглись в его жизнь врагами, отняли его от земли! Он видел: такое же чувство завладевает и остальными казаками. Всем им казалось, что только по вине большевиков, напиравших на Область, идёт эта война. И каждый, глядя на неубранные валы пшеницы, на полёгший под копытами нескошенный хлеб, на пустые гумна, вспоминал свои десятины, над которыми хрипели в непосильной работе бабы, и черствел сердцем, зверел. Григорию иногда в бою казалось, что и враги его - тамбовские, рязанские, саратовские мужики - идут, движимые таким же ревнивым чувством к земле. "Бьёмся за неё, будто за любушку"...
   ... Снижение в должности его не огорчило. Он с радостью передал сотню, понимая, что ответственности за жизнь хуторян нести не будет. Но всё же самолюбие его было уязвлено...
  
   Цепь дней. Звено, вкованное в звено. Переходы, бои, отдых. Жара. Дождь. Смежные запахи конского пота и нагретой кожи седла. В жилах от постоянного напряжения - не кровь, а нагретая ртуть. Голова от недосыпания тяжелей снаряда трёхдюймовки. Отдохнуть бы Григорию, отоспаться! А потом ходить по мягкой пахотной борозде плугатарем, посвистывать на быков, слушать журавлиный голубой трубный клич, ласково снимать со щёк наносное серебро паутины и неотрывно пить винный запах осенней, поднятой плугом земли.
   А взамен этого - разрубленные лезвиями дорог хлеба. По дорогам толпы раздетых, трупно-чёрных от пыли пленных. Идёт сотня, копытит дороги, железными подковами мнёт хлеба. В хуторах любители обыскивают семьи ушедших с красными казаков, дерут плетьми жён и матерей отступников...
   Тянулись выхолощенные скукой дни. Они выветривались из памяти, и ни одно событие, даже значительное, не оставляло после себя следа. Будни войны казались ещё скучнее, нежели в прошлую кампанию, быть может - потому, что всё изведано было раньше. Да и к самой войне все участники прежней относились пренебрежительно: и размах, и силы, и потери - всё в сравнении с германской войной было игрушечно. Одна лишь чёрная смерть, так же, как и на полях Пруссии, вставала во весь свой рост, пугала и понуждала по-животному оберегаться...
   - Выбьем из донской земли краснюков - и решка! Дальше границы не пойдём. Нехай Россия - сама по себе, мы - сами по себе. Нам у них свои порядки не устанавливать...
  
   - Раньше... А теперь начни разбираться в операциях - сам чёрт голову сломит.
   Если раньше историки брехали, то в описании этой войны такого наворочают!.. Скука одна, а не война! Красок нет, грязцо! И вообще - бессмыслица... Народу всё равно, кто им правит. Как вы думаете, господин хорунжий?..
   Проглядел Григорий, как недовольство войной, вначале журчившееся по сотням и полкам мельчайшими ручейками, неприметно слилось в могущественный поток. И теперь - видел лишь этот поток стремительно-жадно размывающий фронт.
   Так на провесне едет человек степью. Светит солнце. Кругом - непочатый лиловый снег. А под ним, невидимая глазу, творится извечная прекрасная работа - раскрепощение земли. Съедает солнце снег, червоточит его, наливает из-под исподу влагой. Парная туманная ночь - и наутро уже с шорохом и гулом оседает наст, по дорогам и колесникам пузырится зелёная нагорная вода, из-под копыт во все стороны талыми комьями брызжет снег. Тепло. Отходят и оголяются супесные пригорки, первобытно пахнет глинистой почвой, истлевшей травой. В полночь мощно ревут буераки, гудят заваливаемые снежными оползнями яры, сладостным куревом дымится бархатисто-чёрная обнажённая зябь. К вечеру, стоная, ломает степная речушка лёд, мчит его, полноводная, туго налитая... и поражённый неожиданным исходом зимы, стоит на песчаном берегу человек, ищет глазами места помельче... А кругом предательски и невинно голубеет снег, дремотная и белая лежит зима...
  
   Григорий понял, что стремительно разматывающуюся пружину отступления уже ничто не в силах остановить. И ночью, исполненный радостной решимостью, он самовольно покинул полк...
  
   В конце ноября в Новочеркасске стало известно о прибытии военной миссии держав Согласия...
   Представители английской и французской военных миссий на юге России, в целях своеобразной политической рекогносцировки, решили послать в Новочеркасск несколько офицеров. В задачу их входило ознакомиться с положением на Дону и перспективами дальнейшей борьбы с большевиками...
   С великим почётом доставили "послов" в Новочеркасск. Непомерным подобострастием и пресмыкательством вскружили головы скромным офицерам, и те, почувствовав своё "истинное" величие, уже стали покровительственно и свысока посматривать на именитых казачьих генералов и сановников всевеликой бутафорской республики.
   У молодых французских лейтенантов сквозь внешний лоск приличия и приторной французской любезности уже начали пробиваться в разговорах с казачьими генералами холодные нотки снисходительности и высокомерия...
   - ... державы Согласия помогут Дону и Добровольческой армии в их мужественной борьбе с большевиками всеми силами и средствами, не исключая и войск.
   Переводчик ещё не кончил последней фразы, как зычное "ура", троекратно повторенное, заставило содрогнуться стены зала. Под бравурные звуки оркестра зазвучали тосты. Пили за процветание "прекрасной Франции" и "могущественной Англии", пили за "дарование победы над большевиками"... В бокалах пенилось донское шипучее, искрилось выдержанное игристое, сладко благоухало старинное "лампадное" вино...
   Слова ждали от представителя союзнической миссии...
   - Я провозглашаю тост за великую Россию...
  
   А неделю спустя началось самое страшное - развал фронта...
  
   В Вёшенской на несколько дней установилось безвластие...
  
   Союзники побывали на фронте, удовлетворённые вернулись в Новочеркасск.
   - Я очень доволен блестящим видом, дисциплинированностью и боевым духом ваших войск... Я немедленно отдам распоряжение, чтобы из Салоник отправили сюда к вам первый отряд наших солдат. Вас, генерал, я прошу приготовить три тысячи шуб и тёплых сапог. Надеюсь, что при нашей помощи вы сумеете окончательно искоренить большевизм...
   ...Спешно шились дублёные полушубки, заготовлялись валенки. Но что-то не высаживался в Новороссийске союзнический десант. Уехавшего в Лондон Пула сменил холодный, высокомерный Бриггс. Он привёз из Лондона новые инструкции и жёстко, с генеральской прямолинейностью заявил:
   - Правительство его величества будет оказывать Добровольческой армии на Дону широкую материальную помощь, но не даст ни одного солдата...
  
   Враждебность, незримой бороздой разделившая офицеров и казаков ещё в дни империалистической войны, к осени 1918 года приняла размеры неслыханные...
  
   Пугающие тишиной, короткие дни под исход казались большими, как в страдную пору. Полегли хутора глухой целинной степью. Будто вымерло всё Обдонье, будто мор опустошил станичные юрты...
  
   Кто зайдёт смерти наперёд? Кто разгадает конец человеческого пути?.. Трудно шли кони от хутора. Трудно рвали от спёкшихся сердец казаки жалость к близким. И по этой перенесённой позёмкой дороге многие мысленно возвращались домой. Много тяжёлых думок было передумано по этой дороге...
   - Вы, бабочки, чисто умом тронулись! Вы его, добро-то, не наживали, вам легко его кинуть. А мы со стариком день и ночь хрип гнули, да вот так-таки и кинуть? Нет уж!.. Идите, а я с места не тронусь. Нехай лучше у порога убьют - всё легче, чем под чужим плетнём сдыхать!..
   Только в полночь пришли к общему решению: казакам ехать в отступ, а бабам оставаться караулить дом и хозяйство...
   - Ну, коли так - остаёмся! Укрой и оборони нас, царица небесная! Пойду распрягать...
   - Смерть - её нечего искать, она и тут налапает...
   Решение не отступать вновь вернуло в глазах Пантелея Прокофьевича силу и значимость вещам... Всё ему опять стало родным, близким; всё, от чего он уже мысленно отрешился, обрело прежнюю значительность и вес...
  
   - У него в прошлом году на глазах офицеры в Луганске - он из Луганска родом - расстреляли мать и сестру. Оттого он такой...
  
   - Товарищи станишники! Советская власть укоренилась в нашем округе. Надо установить правление, выбрать исполком, председателя и заместителя ему...
  
   В Татарском казаки собирались вечерами на проулках, делились новостями, а потом шли пить самогон, кочуя из куреня в курень. Тихо жил хутор и горьковато. В начале мясоеда одна лишь свадьба прозвенела бубенцами...
   - Нашли время жениться! Приспичило, видно!..
  
   - А через что жизня рухнулась? Кто причиной? Вот эта чёртова власть! Она, сват, всему виновата. Да разве это мысленное дело - всех сравнять? Да ты из меня душу тяни, я не согласен! Я всю жисть работал, хрип гнул, потом омывался, и чтобы мне жить равно с энтим, какой пальцем не ворохнул, чтоб выйти из нужды? Нет уж, трошки погодим! Хозяйственному человеку эта власть жилы режет. Через это и руки отваливаются: к чему зараз наживать, на кого работать? Нынче наживёшь, а завтра придут да под гребло... И ишо, сваток: был у меня надысь односум с хутора, разговор вели... Фронт-то вот он, возле Донца. Да разве ж удержится? Я. по правде сказать, надёжным людям втолковываю, что надо нашим, какие за Донцом, от себя пособить...
   - Как это - пособить?..
   - Как пособить? Власть эту пихнуть! Да так пихнуть, чтобы она опять очутилась ажник в Тамбовской губернии. Нехай там равнение делает с мужиками. Я всё имущество до нитки отдам, лишь бы уничтожить этих врагов...
   - Гляди, поскользнёшься - беды наживёшь! Казаки-то хучь и шатаются, а чума их знает, куды потянут. Об этих делах ноне толковать не со всяким можно... Молодых вовсе понять нельзя, вроде зажмурки живут. Один отступил, другой остался. Трудная жизня! Не жизня, а потёмки...
  
   - По-твоему, и власть одинаковая? За что же тогда воевали? Ты вот - за что воевал? За генералов? А говоришь - "одинаково".
   - Я за себя воевал, а не за генералов. Мне, если направдок гутарить, ни те, ни другие не по совести.
   - А кто же?
   - Да никто!..
   - Ты раньше будто не так думал...
   - И я, и ты - все мы по-разному думали...
  
   - А ты на холостом ходу работаешь. Куда ветер, туда и ты, как флюгерок на крыше. Такие люди, как ты, жизню мутят!..
  
   - Как я могу тебя убедить? До этого своими мозгами люди доходють. Сердцем доходють! Я словами не справен по причине темноты своей и малой грамотности. И я до много дохожу ощупкой...
  
   - Ты такие думки при себе держи... Казаков нечего шатать, они и так шатаются. И ты поперёк дороги нам не становись. Стопчем!..
  
   Григорий шёл, испытывая такое чувство, будто перешагнул порог, и то, что казалось неясным, неожиданно встало с предельной яркостью. Он, в сущности, только высказал вгорячах то, о чём думал эти дни, что копилось в нём и искало выхода. И оттого, что стал он на грани в борьбе двух начал, отрицая оба их, - родилось глухое неумолчное раздражение...
  
   - Вот, Алексеевич, какая она, политика, злая, чёрт! Гутарь о чём хошь, а не будешь так кровя портить. А вот начался с Гришкой разговор... ить мы с ним - корешки, в школе вместе учились, по девкам бегали, он мне - как брат... а вот начал городить, и до того я озлел, ажник сердце распухло, как арбуз в груде сделалось. Трусится всё во мне! Кубыть, отнимает он у меня что-то, самое жалкое. Кубыть, грабит он меня! Так под разговор и зарезать можно. В ней, в этой войне, сватов, братов нету...
  
   "Они воюют, чтобы им лучше жить, а мы за свою хорошую жизнь воевали... Одной правды нету в жизни. Видно, кто кого одолеет, тот того и сожрёт... А я дурную правду искал. Душой болел, туда-сюда качался..."
  
   Дорога разматывалась нескончаемо, угнетала скукой, клонила в сон...
  
   - Шатаются люди... А кое-кто и сочувствует нам, да оглядываются... Боятся...
   Круто завернула на повороте жизнь...
  
   - По округу наблюдаются волнения. Оставшаяся белогвардейщина поднимает голову и начинает смущать трудовое казачество. Необходимо изъять всё наиболее враждебное нам. Офицеров, попов, атаманов, жандармов, богатеев - всех, кто активно с нами боролся, давай на список...
  
   В этот же пасмурный февральский день случилось диковинное...
   Постаревший Штокман...
   - После того как забрали отсюда, осудили, ну, в ссылке встретил революцию. Организовали с товарищем отряд Красной гвардии, дрался с Дутовым и Колчаком... Теперь загнали мы его за Урал... И вот я на вашем фронте. Политотдел направил меня для работы в ваш округ, как некогда жившего здесь, так сказать, знакомого с условиями...
  
   - Должен ты усвоить вот что! Фронт в полутораста верстах от нас. Основная масса казачества настроена к нам враждебно и это - потому, что кулаки ваши, кулаки-казаки, то есть атаманы и прочая верхушка, пользуются у трудового казачества огромным весом... Казаки - особое сословие, военщина. Любовь к чинам, к "отцам-командирам" прививалась царизмом... А эти самые отцы-командиры приказывали рабочие стачки разгонять... Казакам триста лет дурманили голову. Немало!.. А разница между кулаком Рязанской губернии и донским, казачьим кулаком очень велика! Рязанский кулак, ущемили его, - он шипит на Советскую власть, бессилен, из-за угла только опасен. А донской кулак? Это вооружённый кулак... Он силён. Он будет не только шипеть, распускать порочащие нас слухи, клеветать на нас, но и попытается выступить против нас. Он возьмёт винтовку и будет бить нас... И постарается увлечь за собой и остальных казаков за так сказать - середнеимущественного казака и даже бедняка. Их руками он норовит бить нас!.. И тут нечего слюнявиться жалостью: хороший, мол, человек был...
   - Я боюсь, как бы остальные от нас не откачнулись...
   - Не откачнутся, если внушить им нашу классовую правду! Трудовым казакам только с нами по пути, а не с кулачьём!.. Да кулаки же их трудом живут!.. Жиреют!..
   Если по округу не взять наиболее активных врагов - будет восстание. Если своевременно сейчас изолировать их - восстания может не быть... "Революцию в перчатках не делают"... На фронтах гибнут лучшие сыны рабочего класса. Гибнут тысячами! О них - наша печаль, а не о тех, кто убивает их или ждёт случая, чтобы ударить в спину. Или они нас, или мы их! Третьего не дано...
  
   Из глубоких затишных омутов сваливается Дон на россыпь. Кучеряво вьётся там течение. Дон идёт вразвалку, мерным тихим разливом...
   Но там, где узко русло, взятый в неволю Дон прогрызает глубокую прорезь, с придушенным рёвом стремительно гонит одетую пеной белогривую волну. За мысами уступов, в котловинах течение образует коловерть. Завораживающим страшным кругом ходит там вода: смотреть не насмотришься.
  
   С россыпи спокойных дней свалилась жизнь в прорезь. Закипел Верхне-Донской округ. Толканулись два течения, пошли вразброд казаки, и понесла, завертела коловерть. Молодые и который победнее - мялись, отмалчивались, всё ещё ждали мира от Советской власти, а старые шли в наступ, уже открыто говорили о том, что красные хотят казачество уничтожить поголовно...
  
   Майдан набит битком... "Чтой-то они неспроста собрались... Весь хутор на майдане"...
   - Товарищи казаки! Прошло полтора месяца, как у вас стала Советская власть. Но до сих пор с вашей стороны мы, ревком, наблюдаем какое-то недоверие к нам, какую-то даже враждебность... Пора нам поговорить, что называется, по душам, пора поближе подойти друг к другу. Вы сами выбирали свой ревком...
   Всех, кто поднимет на рабоче-крестьянскую власть вооружённую руку, мы истребим!.. Но с вами, тружениками, с теми, кто сочувствует нам, мы будем идти вместе, как быки на пахоте, плечом к плечу. Дружно будем пахать землю для новой жизни и боронить её, землю, будем, чтобы весь старый сорняк, врагов наших, выкинуть с пахоты! Чтобы не пустили они вновь корней! Чтобы не заглушили роста новой жизни!..
   Начался разговор по душам...
   - Объясни правильно, не боись нас, что она, эта власть ваша, из нас хочет? Мы, конечно, за неё стоим, сыны наши фронты бросили, но мы - тёмные люди, никак мы не разберёмся в ней...
   - Может, Советская власть и хороша, но коммунисты, какие на должностях засели, норовят нас в ложке воды утопить! Они нам солют за девятьсот пятый год, мы эти слова слыхали от красных солдатов. И мы так промеж себя судим: хотят нас коммунисты изничтожить, перевесть совсем. Чтоб и духу казачьего на Дону не было...
  
   Кругом мертвела сказочная тишина...
  
   "По мне всё одно, какому Богу ни молиться, лишь бы Бог был"...
  
   - Что же вы стоите, сыны тихого Дона?! Отцов и дедов ваших расстреливают, имущество ваше забирают, над вашей верой смеются... а вы лузгаете семечки и ходите на игрища?..
  
   Тенью от тучи проклубились те дни, и теперь казались ему его искания зряшными и пустыми. О чём было думать? Зачем металась душа, - как зафлаженный на облаве волк, - в поисках выхода, в разрешении противоречий? Жизнь оказалась усмешливой, мудро-простой. Теперь ему уже казалось, что извечно не было в ней такой правды, под крылом которой мог бы посогреться всякий, и, до края озлобленный, он думал: у каждого своя правда, своя борозда. За кусок хлеба, за делянку земли, за право на жизнь всегда боролись люди и будут бороться, пока светит им солнце, пока тёплая сочится по жилам кровь. Надо биться с тем, кто хочет отнять жизнь, право на неё; надо биться крепко, не качаясь, - как в стенке, - а накал ненависти, твёрдость даст борьба. надо только не взнуздывать чувств, дать простор им, как бешенству, - и всё.
   Пути казачества скрестились с путями безземельной мужичьей Руси, с путями фабричного люда. Биться с ними насмерть... На узкой стежке не разойтись - кто-нибудь кого-нибудь, а должен свалить...
   Об этом, опаляемый ненавистью, думал Григорий, пока конь нёс его по белогривому покрову Дона...
  
   Из-за Дона, с верховьев, со всех краёв шли вести о широком разливе восстания... Был кинут и демагогический лозунг: "За Советскую власть, но против коммуны, расстрелов и грабежей"...
  
   В конце улицы показалась головная подвода. Сбоку шёл казак. Следом за первой выползали вторая и третья. Григорий смахнул слезу и тихою улыбку непрошенных воспоминаний, торопливо пошёл к своим воротам: мать, обезумевшую от горя, хотел удержать в первую страшную минуту и не допустить к подводе с трупом Петра...
   Стояла на кухне выморочная тишина...
  
   Приказом командующего объединёнными повстанческими силами Верхнего Дона Григорий Мелехов назначен был командиром Вёшенского полка. Десять сотен казаков повёл Григорий... 7 марта...
   "Это им за Петра первый платёж"...
   Из Каргинской Григорий повёл на Боковскую уже три с половиной тысячи сабель... Ратный успех ещё в течение трёх дней не покидал Григория...
  
   "Мужик - враг, но казак, какой зараз идёт с красными, двух врагов стоит! Казаку, как шпиону, суд короткий: раз, два - и в божьи ворота"...
  
   Григорий остро ощутил горделивую радость: такой массой людей он ещё никогда не командовал. Но рядом с самолюбивой радостью тяжко ворохнулись в нём тревога, терпкая горечь: сумеет ли он водить так, как надо? Хватит ли у него умения управлять тысячами казаков? Не сотня, а дивизия была в его подчинении. И ему ли, малограмотному казаку, властвовать над тысячами жизней и нести за них крестную ответственность. "А главное - против кого веду? Против народа... Кто же прав?"...
   Опьяняющая сила власти состарилась и поблекла в его глазах. Тревога, горечь остались, наваливаясь непереносимой тяжестью, горбя плечи...
  
   Весна отворяла жилы рек. Ядрёнее становились дни, звучнее нагорные зелёные потоки. Солнце заметно порыжело, слиняла на нём немощно-жёлтая окраска. Ости солнечных лучей стали ворсистей и уже покалывали теплом.
   В полдень парились оголённая пахота, нестерпимо сиял ноздреватый чешуйчатый снег. Воздух, напитанный пресной влагой, был густ и духовит...
  
   Полой водой взбугрилось и разлилось восстание, затопило всё Обдонье, задонские степные края на четыреста вёрст в окружности. Двадцать пять тысяч казаков сели на коней. Десять тысяч пехоты выставили хутора...
   Война принимала формы, досель невиданные...
   Требовалось задавить восстание во что бы то ни стало, пока оно не успело с тыла разъесть участок красного фронта и слиться с Донской армией...
   Казаки задыхались от нехватки боевого снаряжения...
  
   Всё яснее становилось всем, начиная с повстанческого командования, что долго оборонять родные курени не придётся, - рано или поздно, а Красная Армия, повернувшись от Донца, задавит...
  
   - Гордость в народе выпрямилась.
   - Хамство в нём проснулось и попёрло наружу, а не гордость. Хамство получило право законности...
  
   - Ты побудь с нами, посоветуемся сообща. Знаешь поговорку: "Ум хорошо, а два - ещё хуже"?..
  
   Крест-накрест перечёркнутое оконным переплётом, засматривало с юга в комнату жёлтое, как цветок подсолнуха, солнце...
   Григорий дремотно поглядывал в окно (он не спал две ночи подряд), набухали свинцово отяжелевшие веки, сон вторгался в тело вместе с теплом жарко натопленной комнаты, пьяная усталость расслабляла волю и сознание...
  
   "Наворошили мы делов... Спутали нас учёные люди... Господа спутали! Стреножили жизню и нашими руками вершают свои дела. В пустяковине - и то верить никому нельзя..."
  
   - Что вы, товарищ, спаси Христос! Не стоит денег.
   - Бери - твоих лошадей труд. А за власть ты не сомневайся. Помни: мы боремся за власть рабочих и крестьян. И на восстание вас толкнули наши враги - кулаки, атаманы, офицеры. Они - основная причина восстания. А если кто-либо из наших несправедливо обидел трудового казака, сочувствующего нам, помогающего революции, то на обидчика можно было найти управу.
   - Знаешь, товарищ, побаску: до Бога высоко, а до царя далеко... И до вашего царя всё одно далеко... С сильным не борись, а с богатым не судись...
  
   - Он там одно время пересаливал. Парень-то он хороший, да не особенно разбирается в политической обстановке. Да ведь лес рубят, щепки летят...
  
   В эти дни Григорий, уходя от чёрных мыслей, пытаясь заглушить сознание, не думать о том. что творилось вокруг и чему он был видным участником, - начал пить... Рекой лился самогон... Случаи выхода на позиции в пьяном виде стали обычным явлением...
   После боя... Григорий, испытывая радостную освобождённость, отрыв от действительности и раздумий, пропил с казаками до утра. Наутро похмелился, переложил, и к вечеру снова... весёлый гул голосов, людская томаха, пляска - всё, что создавало иллюзию подлинного веселья и заслоняло собой трезвую лютую действительность. А потом потребность в пьянке стремительно вошла в привычку...
   За четыре дня беспрерывных гульбищ он заметно обрюзг, ссутулился; под глазами засинели мешковатые складки, во взгляде всё чаще стал просвечивать огонёк бессмысленной жестокости...
   - Вот при таком кураже и помереть не страшно...
   - Давай Советской власти в ноги поклонимся: виноватые мы... Я шучу... пей...
   После этого Григорий ещё двое суток подряд пил по ближним хуторам, пьяным кружалом пуская жизнь... Бабы и потерявшие девичий цвет девки шли через руки Григория, деля с ним короткую любовь. Но к утру, пресытившись любовной горячностью очередной утехи, Григорий трезво и равнодушно, как о постороннем, думал: "Жил и всё испытал я за отжитое время. Баб и девок перелюбил, на хороших конях... потоптал степя, отцовством радовался и людей убивал, сам на смерть ходил, на синее небо красовался. Что же новое покажет мне жизнь? Нету нового! Можно и помереть. Не страшно. И в войну можно играть без риску, как богатому. Невелик проигрыш!"
   Голубым солнечным днём проплывало в несвязных воспоминаниях детство...
   Григорий в мыслях, спутанных, как сетная дель, ворошил пережитое, натыкался в этой ушедшей куда-то в невозвратное жизни на Аксинью, думал: "Любушка! Незабудняя!"...
  
   Степным всепожирающим палом взбушевало восстание. Вокруг непокорных станиц сомкнулось стальное кольцо фронтов. Тень обречённости тавром лежала на людях. Казаки играли в жизнь, как в орлянку, и немалому числу выпадала "решка". Молодые бурно любили, постарше возрастом - пили самогонку до одурения, играли в карты на деньги и патроны, ездили домой на побывку, чтобы хоть на минутку, прислонив к стене опостылевшую винтовку, взяться руками за топор или рубанок, чтобы сердцем отдохнуть, заплетая пахучим красноталом плетень или готовя борону либо арбу к весенней работе. И многие, откушав мирной живухи, пьяными возвращались в часть и, протрезвившись, со зла на "жизнь-жестянку" шли в пешем строю в атаку, в лоб, на пулемёты, а не то, опаляемые бешенством, люто неслись, не чуя под собой коней, в ночной набег и, захватив пленных, жестоко, с первобытной дикостью глумились над ними, жалея патроны, приканчивали шашками.
  
   А весна в тот год сияла невиданными красками. Прозрачные, как выстекленные, и погожие стояли в апреле дни...
   На вербах зеленели серёжки, липкой духовитой почкой набухал тополь. Несказанным очарованием была полна степь, чуть зазеленевшая, налитая древним запахом оттаявшего чернозёма и вечно юным - молодой травы.
   Тем была люба война на восстании, что под боком у каждого бойца был любимый курень. Надоедало ходить в заставы и секреты, надоедало в разъездах мотаться по буграм и перевалам, казак отпрашивался у сотенного, ехал домой, а взамен себя присылал на служивском коне своего ветхого деда или сына-подростка. Сотни всегда имели полное число бойцов и всегда текучий состав. Но кое-кто ухитрялся и так: солнце на закате - выезжал с места стоянки сотни... и, отмахав вёрст тридцать, а то и сорок, на исходе вечерней зари был уже дома. Переспав ночь с женой или любушкой, после вторых кочетов седлал коня, и не успевали ещё померкнуть стожары - снова был в сотне.
   Многие весельчаки нарадоваться не могли на войну возле родных плетней. "И помирать не надо!"...
   Командование особенно боялось дезертирства к началу полевых работ...
  
   - Вы тут все храбрые стали за нашими спинами! Полну тюрьму понасажали людей... Ты бы свои способности там показал, на позициях!..
  
   Я зараз еду домой отдохнуть недельку. Я захворал что-то...
   - Чем захворал?
   - Тоской... Сердце пришло в смятению...
  
   Из сотни почти не приходили в отпуск казаки. Лишь на пасху, как по сговору, сразу явились в хутор почти половина сотни. Казаки пожили в хуторе день, разговелись и, переменив бельишко, набрав из дому сала, сухарей и прочей снеди, переправились на ту сторону Дона, толпой, как богомольцы (только с винтовками вместо посохов)... С обдонской горы провожали их взглядами жёны, матери, сеструшки. Бабы ревели, вытирали заплаканные глаза кончиками головных платков и шалек... А на той стороне Дона, за лесом, затопленным полой водой, по песчаным бурунам шли казаки... Шли они невесёлые, но зато сытые, обстиранные... Чем бы не жить дома, не кохаться? А вот надо идти навстречу смерти... И идут. Молодые, лет по шестнадцати-семнадцати парнишки, только что призванные в повстанческие ряды, шагают по тёплому песку, скинув сапоги и чиричонки. Им неведомо отчего радостно... Им война - в новинку, вроде ребячьей игры... И до тех пор смотрит на окружающий его мир войны изумлённым, птичьим взглядом, пока не щёлкнет его красноармейская пуля. Ежели - насмерть... Отвезут его на родной хутор схоронить на могилках, где его деды и прадеды истлели, встретит его мать... А потом, когда похоронят, станет состарившаяся, пригнутая к земле материнским неусыпным горем, ходить в церковь, поминать своего "убиенного"...
   Доведётся же так, что не до смерти кусанёт пуля, - тут только познает он нещадную суровость войны... А "воин" Ванюшка будет плакать, проситься домой, кликать мать. Но ежели заживёт рана и снова попадёт он в сотню, то уж тут-то научится окончательно понимать войну. Неделю-две пробудет в строю, в боях и стычках, зачерствеет сердцем, а потом...
   А где-либо в Московской или Вятской губернии, в каком-нибудь затерянном селе великой Советской России мать красноармейца, получив извещение о том, что сын "погиб в борьбе с белогвардейщиной за освобождение трудового народа от ига помещиков и капиталистов..." - запричитает, заплачет... Горячей тоской оденется материнское сердце, слезами изойдут тусклые глаза, и каждодневно, всегда, до смерти будет вспоминать того, которого некогда носила в утробе, родила в крови и бабьих муках, который пал от вражьей руки где-то в безвестной Донщине...
   Шла полусотня дезертировавшей с фронта татарской пехоты. Шла по песчаным разливам бурунов, по сиявшему малиновому красноталу. Молодые - весело, бездумно, старики - со вздохами, с потаённо укрытой слезой; заходило время пахать, боронить, сеять; земля кликала к себе, звала неустанно день и ночь, а тут надо было воевать, гибнуть на чужих хуторах от вынужденного безделья, страха, нужды и скуки. Через это и кипела слеза у бородачей, через это самое и шли они хмурые. Всяк вспоминал своё кинутое хозяйство... Ко всему требовались мужские руки, всё плакало без хозяйского глаза. А с баб какой же спрос? Высохнет земля, не управятся с посевом, голодом пугнёт следующий год...
   - Вот она, землица-любушка, хозяина ждёт, а ему некогда, черти его по буграм мыкают, воюет...
   После полуднования решили подремать на лёгком и пьянящем, как вино, вешнем воздухе...
   А хозяйство и в самом деле стремительно шло к упадку...
  
   - Скоро помру я, милушка... За тебя, за внученьку, как преставлюсь, Богу словцо замолвлю. В землю хочу, Натальюшка... Земля меня к себе кличет. Пора!..
   Григорий вошёл в горенку... Дед Гришака держал на коленях Библию...
   - Как здоровье?..
   - Чудак! Какое в моих годах могет быть здоровье? Мне ить уж под сто пошло... Прожил - не видал. Кубыть, вчера ходил с русым чубом, молодой да здоровый. А ноне проснулся - и вот она, одна ветхость... Мелькнула жизня, как летний всполох, и нету её... Немощен плотью стал. Домовина уж какой год в амбаре стоит, а Господь, видно, забыл про меня. Я уже иной раз, грешник, и взмолюсь ему: "Обороти, Господи, милостивый взор на раба твоего Григория! И я земле в тягость, и она мне..."
   - Ишо поживёшь, дед. Зубов вон полон рот...
   - Зубами-то небось душу не удержишь, как она соберётся тело покидать... Ты-то всё воюешь, непутёвый?
   - Воюю...
   - А через чего воюете? Сами не разумеете! По Божьему указанию всё вершится... Бог - он вам свою стезю укажет. Это не про наши смутные времена Библия гласит? А ну, слухай, зараз прочту тебе от Еремии-пророка сказание...
   "И вот сроду люди так. Смолоду бесются, водку жрут и к другим грехам прикладываются, а под старость, что ни лютей смолоду был, то больше начинает за Бога хорониться..."
  
   - Кобелина проклятый, ненаедный! За что же ты меня опять мучаешь?..
   - Ну, трошки виноват перед тобой... Она, жизня, Наташка, виноватит... Всё время на краю смерти ходишь, ну и перелезешь иной раз через борозду...
   - Дети у тебя уж вон какие! Как гляделками-то не совестно моргать?
   - Совесть!.. Я об ней и думать позабыл. Какая уж там совесть, когда вся жизня похитнулась... Людей убиваешь... Неизвестно для чего всю эту кашу... В тебе одна бабья лютость зараз горит, а до того ты не додумаешься, что мне сердце точит, кровя пьёт. Я вот и к водке потянулся. Надысь припадком меня вдарило. Сердце на коий миг вовзят остановилося, и холод пошёл по телу... Трудно мне, через это и шаришь, чем бы забыться, водкой ли, бабой ли... Неправильный у жизни ход, и, может, и я в этом виноватый... Зараз бы с красными надо замириться и - на кадетов. А как? Кто нас сведёт с Советской властью? Как нашим обчим обидам счёт произвесть?.. Всё у меня, Наташка, помутилось в голове...
   Я так об чужую кровь измазался, что у меня уж и жали ни к кому не осталось... Война всё из меня вычерпала. Я сам себе страшный стал... В душу ко мне глянь, а там чернота, как в пустом колодезе...
   "Летит жизня, как резвый конь... А я уж сединой побитый, всё от меня отходит... Тут и так коротко отмерено человеку в жизни пройтись, а тут надо и этого срока лишаться... Убьют, так пущай уж скорее"...
  
   "...Что же ты мне есть за друг,
   Ежели любишь семь подруг,
   Восьмую - вдовую.
   А девятую жену,
   А десятую, подлец, меня..."
  
   - Я в прошлом - дворянин по происхождению и штабс-капитан царской службы. В годы войны с Германией служил в сто семнадцатом Любомирском стрелковом полку. В тысяча девятьсот восемнадцатом году был мобилизован по декрету Советского правительства как кадровый офицер. В настоящее время командую в Красной Армии Сердобским полком. Находясь в рядах Красной Армии, я давно искал случая перейти на вашу... на сторону борющихся с большевиками...
   - Долго вы, господин штабс-капитан, искали случая...
   - Да, но мне хотелось искупить свою вину перед Россией и не только самому перейти, но и увести с собой красноармейскую часть, те её элементы, конечно, наиболее здоровые, которые коммунистами были обмануты и вовлечены в эту братоубийственную войну... Красноармейцы - почти все крестьяне Саратовской и Самарской губерний. Они согласны драться с большевиками. Нам необходимо сейчас же договориться с вами об условиях сдачи полка...
   Сердобский полк наспех сформировался в городе Сердобске. Среди красноармейцев - сплошь саратовских крестьян поздних возрастов - явно намечались настроения, ничуть не способствовавшие поднятию боевого духа. В роте было удручающе много неграмотных и выходцев из зажиточно-кулацкой части деревни. Комсостав полка наполовину состоял из бывших офицеров; комиссар - слабохарактерный и безвольный человек - не пользовался среди красноармейцев авторитетом; а изменники - командир полка, начштаба и двое ротных командиров, - задумав сдать полк, на глазах ничего не видевшей ячейки вели преступную работу по деморализации красноармейской массы через посредство контрреволюционно настроенных, затесавшихся в полк кулаков, вели против коммунистов искусную агитацию, сеяли неверие в успешность борьбы по подавлению восстания, подготовляя сдачу полка...
  
   - Красноармейцы! Позор вам! вы предаёте власть народа в самую тяжёлую минуту! Вы колеблетесь, когда надо твёрдой рукой разить врага в самое сердце! Мы митингуете, когда Советская страна задыхается в кольце врагов! Вы стоите на границе прямого предательства! Почему?! Вас продали казачьим генералам ваши изменники-командиры! Они - бывшие офицеры - обманули доверие Советской власти и, пользуясь вашей темнотой, хотят сдать полк казакам. Опомнитесь! Вашей рукой хотят помочь душить рабоче-крестьянскую власть!..
   Мы - коммунисты - всю жизнь... всю кровь свою... капля по капле... отдавали делу служения рабочему классу... угнетённому крестьянству. Мы привыкли бесстрашно глядеть смерти в глаза! Вы можете убить меня... но я повторяю: опомнитесь! Не митинговать надо, а идти на белых... Вас ввели в заблуждение!.. Предатели... они зарабатывают себе прощение, новые офицерские чины... Но коммунизм будет жить!.. Товарищи!.. Опомнитесь!..
  
   Григорий Мелехов пять суток прожил в Татарском, за это время посеял себе и тёще несколько десятин хлеба, а потом, как только из сотни пришёл исхудавший от тоски по хозяйству, завшивевший Пантелей Прокофьевич, - стал собираться к отъезду в свою часть... Кудинов секретным письмом сообщил ему о начавшихся переговорах с командованием Сердобского полка, попросил отправиться, принять командование дивизией.
   В этот день Григорий собрался ехать в Каргинскую. В полдень повёл к Дону напоить перед отъездом коня и, спускаясь в воде, увидел Аксинью... И за короткую минуту, пока подошёл к Аксинье вплотную, светлая стая грустных воспоминаний пронеслась перед ним...
   - А я, Ксюша, всё никак тебя от сердца оторвать не могу. Вот уж дети у меня большие, да и сам я наполовину седой сделался, сколько годов промеж нами пропастью легли... А всё думается о тебе. Во сне тебя вижу и люблю доныне. А вздумаю о тебе иной раз, начну вспоминать, как жили у Листницких... как любились с тобой... и от воспоминаний этих... Иной раз, вспоминаючи всю свою жизнь, глянешь, - а она как порожний карман, вывернутый наизнанку...
   - Я тоже...
   А Аксинья, как только пришла домой, опорожнила вёдра, подошла к зеркальцу, вмазанному в камень печи, и долго взволнованно рассматривала своё постаревшее, но всё ещё прекрасное лицо. В нём была всё та же порочная и манящая красота, но осень жизни уже кинула блёклые краски на щёки, пожелтила веки, впряла в чёрные волосы редкие паутинки седины, притушила глаза. Из них уже глядела скорбная усталость.
   Постояла Аксинья, а потом подошла к кровати, упала ничком и заплакала такими обильными, облегчающими и сладкими, какими не плакала давным-давно...
  
   Даша удивилась, увидев Аксинью... разнаряженную, чистую.
   - Рано ты, соседка, управилась.
   - Моя управа короткая без Степана. Одна корова за мной, почти не стряпаюсь... Так, всухомятку что-нибудь пожую - и всё...
   - Ты чего меня кликала?..
   - А вот зайди ко мне в курень на-час. Дело есть...
   Вызови мне... вызови Григория вашего...
   - Ну уж ладно, вызову. Мне его не жалко!..
  
   - Ты Бога-то... Бога, сынок, не забывай!.. У тебя ить вон, гля, какие дети растут, и у энтих, загубленных тобой, тоже, небось, детки поостались... Ну как же так можно? В измальстве какой ты был ласковый да желанный, а зараз так и живёшь со сдвинутыми бровями. У тебя уж, гляди-кось, сердце как волчиное исделалось... Ты ить тоже не заговорённый, и на твою шею шашка лихого человека найдётся...
  
   "Ну вот, опять по-новому завернулась жизня, а на сердце всё так же холодновато и пусто... Видно, и Аксютка зараз не сумеет заслонить эту пустоту..."
  
   Незримая жизнь, оплодотворённая весной, могущественная и полная кипучего биения, разворачивалась в степи: буйно росли травы; скрытые от хищного человеческого глаза, в потаённых степных убежищах понимались брачные пары птиц, зверей и зверушек, пашни щетинились неисчислимыми остриями выметавшихся всходов. Лишь отживший свой век прошлогодний бурьян - перекати-поле - понуро сутулился на склонах, рассыпанных по степи сторожевых курганов, подзащитно жался к земле, ища спасения, но живительный, свежий ветерок, нещадно ломая его на иссохшем корню, гнал, катил вдоль и поперёк по осиянной солнцем, восставшей к жизни степи...
  
   "...Кровь легла промеж нас, но ить не чужие ж мы!"...
  
   Над хутором Вёшенской станицы в апрельский полдень появился аэроплан...
   - Петька Богатырёв прилетел!..
   Пётр Богатырёв, потягивая из стакана холодное неснятое молоко, рассказал о том, что прилетел он по поручению донского правительства, что в задачу его входит установить связь с восставшими верхнедонцами и помочь им в борьбе с красными доставкой на самолётах патронов и офицеров. Сообщил, что скоро Донская армия перейдёт в наступление по всему фронту и соединится с армией повстанцев. Попутно Богатырёв пожурил стариков за то, что плохо воздействовали на молодых казаков, бросивших фронт и пустивших на свою землю красных...
   - Но... уж поскольку вы образумились и прогнали из станиц Советскую власть, то донское правительство вас прощает.
   - А ить у нас, Петро Григорич, Советская власть зараз, за вычетом коммунистов...
   - Даже в обхождении наши молодые-то... один другого "товарищем" козыряют!..
   - Ваша Советская власть - как лёд на провесне. Чуть солнце пригреет - и она сойдёт. А уж зачинщиков, какие под Калачом фронт бросали, как только вернёмся из-за Донца, пороть будем!..
  
   Кудинову было поручено написать письмо с изъявлением раскаяния и сожаления о том, что в конце 1918 года верхнедонцы пошли на переговоры с красными, бросили фронт. Письмо Кудинов написал...
   С того дня между донским правительством и повстанческим командованием установилась тесная связь. Почти ежедневно стали прилетать из-за Донца новёхонькие, выпущенные французскими заводами аэропланы, доставлявшие офицеров, винтовочные патроны и снаряды...
  
   Уже близки были быстротечные весенние сумерки, уже сходило к закату солнце, касаясь пылающим диском распростёртой на западе лохматой сизой тучи...
  
   Трудно и долго умирал Иван Алексеевич. С неохотой покидала жизнь его здоровое, мослаковатое тело...
  
   Совместно с представителями английской и французской военных миссий уже разрабатывались широкие планы похода на Москву, ликвидации большевизма на всей территории России. В порты Черноморского побережья прибывали транспорты с вооружением. Океанские пароходы привозили не только английские и французские аэропланы, танки, пушки, пулемёты, винтовки, но и упряжных мулов, и обесцененное миром с Германией продовольствие и обмундирование... Склады ломились от американской муки, сахара, шоколада, вин. Капиталистическая Европа, напуганная упорной живучестью большевиков, щедро слала на Юг России снаряды и патроны, те самые снаряды и патроны, которые союзнические войска не успели расстрелять по немцам. Международная реакция шла душить истекавшую кровью Советскую Россию... Английские и французские офицеры-инструкторы, прибывшие на Дон и Кубань обучать казачьих офицеров Добровольческой армии искусству вождения танков, стрельбе из английских орудий, уже предвкушали торжества вступления в Москву...
  
   А в это время у Донца разыгрывались события, решавшие успех наступления Красной Армии в 1919 году.
   Несомненно, что основной причиной неудавшегося наступления Красной Армии было восстание верхнедонцев. В течение трёх месяцев оно, как язва, разъедало тыл красного фронта, требовало постоянной переброски частей, препятствовало бесперебойному питанию фронта боеприпасами и продовольствием, затрудняло отправку в тыл раненых и больных...
   Реввоенсовет республики, не будучи осведомлён об истинных размерах восстания, не принял вовремя достаточно энергичных мер к его подавлению... Большой пожар пытались затушить, поднося воду в стаканах... Эффективных результатов не было... И уже тогда, когда восстание разрослось, когда повстанцы вооружились отбитыми у красноармейцев пулемётами и орудиями...
  
   Полая вода в Дону начала спадать. Приторно-сладким клейким запахом тополей был напитан воздух. Около Дона сочные тёмно-зелёные листья дубов дремотно шелестели. Обнажённые грядины земли курились паром. На них уже выметалась острожалая трава, а в низинах ещё блистала застойная вода...
  
   - Вот какое дело, Мелехов... Как видно, дела наши будут ишо хуже. Что-то такое делается около Донца...
   - А что слышно про кадетов? С последним аэропланом что сообщили?..
   - Да ничего особенного. Они, браток, нам с тобой своих стратегий не расскажут... Есть такой план у них - порвать фронт красных и кинуть нам подмогу. Сулились помочь. Но ить посулы - они не всегда сбываются. И фронт порвать нелёгкое дело... Живём в потёмках...
   Григорий не болел душой за исход восстания. Его это как-то не волновало... "С Советской властью нас зараз не помиришь, дюже много крови она нам, а мы ей пустили, а кадетская власть зараз гладит, а потом будет против шерсти драть. Чёрт с ним! Как кончится, так и ладно будет!"...
  
   - ... А за ум тебе взяться не пора, Григорий? Хромай, так уж на одну какую-нибудь!..
  
   Григорий бегло взглянул на заголовок статьи, начал читать:
   Восстание в тылу
   Восстание части донского казачества тянется уже ряд недель. Восстание поднято агентами Деникина - контрреволюционными офицерами. Оно нашло опору в среде казацкого кулачества. Кулаки потянули за собой значительную часть казаков-середняков. Весьма возможно, что в том или другом случае казаки терпели какие-либо несправедливости от отдельных представителей Советской власти. Этим умело воспользовались деникинские агенты, чтобы раздуть пламя мятежа. Белогвардейские прохвосты притворяются в районе восстания сторонниками Советской власти, чтобы легче втереться в доверие к казаку-середняку. Таким путём контрреволюционные плутни, кулацкие интересы и темнота массы казачества слились на время воедино в бессмысленном и преступном мятеже в тылу наших армий Южного фронта. Мятеж в тылу у воина то же самое, что нарыв на плече у работника. Чтобы воевать, чтобы защищать и оборонять Советскую страну, чтобы добить помешичье-деникинские шайки, необходимо иметь надёжный, спокойный, дружный рабоче-крестьянский тыл. Важнейшей задачей поэтому является сейчас очищение Дона от мятежа и мятежников.
   Центральная Советская власть приказала эту задачу разрешить в кратчайший срок. В помощь экспедиционным войскам, действующим против подлого контрреволюционного мятежа, прибыли и прибывают прекрасные подкрепления. Лучшие работники-организаторы направляются сюда для разрешения неотложной задачи.
   Нужно покончить с мятежом. Наши красноармейцы должны проникнуться ясным сознанием того, что мятежники являются прямыми помощниками белогвардейских генералов Деникина и Колчака. Чем дальше будет тянуться восстание, тем больше жертв будет с обеих сторон. Уменьшить кровопролитие можно только одним путём: нанося быстрый, суровый сокрушающий удар.
   Нужно покончить с мятежом. Нужно вскрыть нарыв на плече и прижечь его калёным железом. Тогда рука Южного фронта освободится для нанесения смертельного удара врагу.
  
   Григорий вышел из штаба под впечатлением прочитанной статьи. "Помощниками Деникина нас величают... А кто же мы? Выходит, что помощники и есть, нечего обижаться. Правда-матка глаза заколола..." Ему вспомнились слова покойного Якова Подковы: "Отделились, говоришь? Ни под чьей властью не будем ходить?.. Мы зараз, как бездомная собака: иная собака не угодит хозяину либо нашкодит, уйдёт из дому, а куда денется? К волкам не пристаёт - страшновато, да и чует, что они звериной породы, и к хозяину нельзя вернуться - побьёт за шкоду. Так и мы. И ты попомни мои слова: подожмём хвост, вдоль пуза вытянем его по-кнутовому и поползём к кадетам. "Примите нас, братушки, помилосердствуйте!" Вот оно что будет!"
  
   Григорий после того боя, когда порубил матросов, всё время жил в состоянии властно охватившего его холодного, тупого равнодушия. Жил, понуро нагнув голову, без улыбки, без радости. На какой-то день всколыхнули его боль и жалость к убитому Ивану Алексеевичу, а потом и это прошло. Единственное, что оставалось ему в жизни (так, по крайней мере, ему казалось), это - с новой и неуёмной силой вспыхнувшая страсть к Аксинье. Одна она манила его к себе, как манит путника в знобящую чёрную осеннюю ночь далёкий трепетный огонёк костра в степи...
  
   22 мая началось отступление повстанческих войск по всему правобережью. Части отходили с боем, задерживаясь на каждом рубеже. Население хуторов степной полосы в панике устремилось к Дону. Старики и бабы запрягали всё имевшееся в хозяйстве тягло, валили на арбы сундуки, утварь, хлеб, детишек. Из табунов и гуртов разбирали коров и овец, гнали их вдоль дорог. Огромнейшие обозы, опережая армию, покатились к придонским хуторам.
   Пехота, по приказу штаба командующего, начала отход на день раньше...
  
   22-го с зари бледная наволочь покрыла небо. Ни единой тучки не было на его мглистом просторе, лишь на юге, над кромкой обдонского перевала, перед восходом солнца появилось крохотное ослепительное розовое облачко. Обращённая к востоку сторона его будто кровоточила, истекая багряным светом. Солнце взошло из-за песчаных, прохладных после росы бурунов левобережья, и облачко исчезло в невиди...
  
   - Оружие при тебе?
   - Винтовка одна.
   - Бери, да живо у меня, а то враз нашвыряю! Какой молодой, сукин сын, а под бабу лезешь, хоронишься! Мы, что ли, тебя должны защищать?..
   Застава за час задержала человек пятьдесят дезертиров...
  
   Тысячи подвод... запрудили все улицы и проулки. Возле Дона творилось нечто неописуемое. Беженцы заставили подводами весь берег на протяжении двух вёрст. Тысяч пятьдесят народа ждали переправы, рассыпавшись по лесу.
   Против Вёшенской на пароме переправляли батареи, штабы и войсковое имущество....
  
   - Пропадает жизня! Как тут не запьёшь?..
  
   - Кругом предали нас!
   - Гибель подходит, вот что!
   - Высылать надо к красным стариков с хлебом-солью. Может, смилуются, не будут казнить...
   - Старшой у красных сказал: "Чтоб ни одна бедняцкая хата не сгорела, а буржуев жгите".
   - Ну слава те Господи! Спаси их Христос!..
  
   За день на левую сторону Дона были переброшены все повстанческие части и беженцы. Последними переправлялись конные сотни Вёшенского полка Григория Мелехова. До вечера Григорий с двенадцатью отборными сотнями удерживал натиск красной 33-й Кубанской дивизии...
  
   По левой стороне Дона... на сто пятьдесят вёрст протянулся повстанческий фронт. Переправившиеся казаки готовились к позиционным боям: спешно рыли траншеи, рубили и пилили тополя, вербы, дубы, устраивали блиндажи и пулемётные гнёзда...
  
   Гром словно расколол нависшую тучевую громадину: из недр её хлынул дождь. Ветер косил его...
   Дождь обновил молодую, но старчески серую от пыли листву. Сочно заблистали яровые всходы, подняли круглые головы желтолицые подсолнухи, с огородов пахнуло медвяным запахом цветущей тыквы. Утолившая жажду земля дышала паром...
  
   Орудийный гул шёл по всему фронту. С господствующих над местностью обдонских гор красные батареи обстреливали Задонье до позднего вечера...
  
   - Ох, Господи Иисусе! Страсть-то какая! И чего они воюют? И чего они взъелись один на одного?..
  
   - Эх, Григорий! О Боге надо подумывать, ежели о людях не думается...
  
   Приказ
   По экспедиционным войскам 8 N 100 25 мая 1919 г.
   Прочесть во всех ротах, эскадронах, батареях и командах.
   Конец подлому Донскому восстанию! Пробил последний час!
   Все необходимые приготовления сделаны. Сосредоточены достаточные силы, чтобы обрушить их на головы изменников и предателей. Пробил час расплаты с Каинами, которые свыше двух месяцев наносили удары в спину нашим действующим армиям Южного фронта. Вся рабоче-крестьянская Россия с отвращением и ненавистью глядит на те банды, которые, подняв обманный красный флаг, помогают черносотенным помещикам: Деникину и Колчаку!
   Солдаты, командиры, комиссары карательных войск!
   Подготовительная работа закончена. Все необходимые силы и средства сосредоточены. Ваши ряды построены.
   Теперь по сигналу - вперёд!
   Гнёзда бесчестных изменников и предателей должны быть разорены. Каины должны быть истреблены. Никакой пощады к станицам, которые будут оказывать сопротивление. Милость только к тем, кто добровольно сдаст оружие и перейдёт на нашу сторону. Против помещиков Колчака и Деникина - свинец, сталь и огонь!
   Советская Россия надеется на вас, товарищи солдаты.
   В несколько дней мы должны очистить Дон от чёрного пятна измены. Пробил последний час.
   Все, как один, - вперёд!
  
   Непримиримую, беспощадную войну вёл он с казачьей сытостью, с казачьим вероломством, со всем тем нерушимым и косным укладом жизни, который столетиями покоился под крышами осанистых куреней. Смертью Штокмана и Ивана Алексеевича вскормилась ненависть, а слова приказа только с предельной яркостью выразили немые Мишкины чувства...
   Горьким дымом и пламенем занимались ошелеванные пластинами, нарядные, крашеные купеческие и поповские дома, курени зажиточных казаков, жильё тех самых, "чьи плутни толкнули на мятеж тёмную казачью массу"...
   Испокон веков велось так, что служивый, въезжающий в хутор, должен быть нарядным. И Мишка, ещё не освободившийся от казачьих традиций, даже будучи в Красной Армии, собирался свято соблюсти старинный обычай...
  
   - Почему за Дон не уехал?
   - Не схотел, того и не уехал. А ты что же это? В анчихристовы слуги подался? Красное звездо на шапку навесил? Это ты, сукин сын, поганец, значит, супротив наших казаков? Супротив своих-то хуторных?
   Дед Гришака неверными шагами сошёл с крыльца. Он, как видно, плохо питался после того, как вся коршуновская семья уехала за Дон. Оставленный родными, истощённый, по-стариковски неопрятный, стал он против Мишки и с удивлением и гневом смотрел на него.
   - Супротив... И что не видно концы им наведём!
   - А в Святом писании что сказано? Аще какой мерой меряете, тою и воздастся вам. Это как?..
  
   Аксинья испытывала к нему ещё большую любовь и почти материнскую нежность...
   - Вошёл ты в меня, проклятый, на всю жизнь!..
   Слёзы облегчили её, но после этого голубой утренний мир вокруг неё словно бы поблек...
   Ненасытно вдыхала многообразные запахи леса сидевшая неподвижно Аксинья. Исполненный чудесного и многоголосого звучания лес жил могущественной первородною жизнью. Поёмная почва луга, в избытке насыщенная весенней влагой, вымётывала и растила такое богатое разнотравье, что глаза Аксиньи терялись в этом чудеснейшем сплетении цветов и трав...
   Она вдруг уловила томительный и сладостный аромат ландыша...
   И почему-то за этот короткий миг, когда сквозь слёзы рассматривала цветок и вдыхала грустный его запах, вспомнилась Аксинье молодость и вся её долгая и бедная радостями жизнь...
  
   В эту ночь... полк красноармейцев переправился через Дон на сбитых из досок и брёвен плотах.
   Сотня была застигнута врасплох, так как большинство казаков в эту ночь гуляло. С вечера к месту расположения сотни пришли проведать служивых жёны. Они принесли с собой харчи, в кувшинах и вёдрах - самогон. К полуночи все перепились. В землянках зазвучали песни, пьяный бабий визг, мужской хохот и посвист... Двадцать казаков, бывших в заставе, тоже приняли участие в выпивке, оставив возле пулемёта двух пулемётчиков и конский цебар самогону.
   От правого берега Дона в полной тишине отчалили загруженные красноармейцами плоты. Переправившись, красноармейцы развернулись в цепь, молча подошли к землянкам, расположенным в полусотне саженей от Дона.
   Сапёры, строившие плоты, быстро гребли, направляясь за новой партией ожидавших погрузки красноармейцев...
  
   Но в Вёшенской уже принимались спешные меры для ликвидации прорыва... Общее руководство операцией взял на себя Григорий Мелехов...
  
   Сто шестнадцать павших последними возле Дона были все коммунисты Интернациональной роты...
  
   - Идите с Богом! Да, глядите, нашим служивым не попадайтеся!.. Не за что, касатик, не за что! Не мне кланяйся, Богу святому! Я не одна такая-то, все мы, матери, добрые... Жалко ить вас, окаянных, до смерти! Ну, ну, ступайте, оборони вас Господь!..
  
   Каждый день Ильинична просыпалась чуть свет, доила корову и начинала стряпаться. Печь в доме не топила, а разводила огонь в летней кухне, готовила обед и снова уходила в дом к детишкам.
   Наталья медленно оправлялась от тифа. На второй день троицы она впервые встала с постели...
  
   Над Доном наволочью висел туман. Солнце ещё не всходило, но на востоке багряным заревом полыхала закрытая тополями кромка неба, и из-за тучи уже тянуло знобким предутренним ветерком.
   Перешагнув через поваленный, опутанный повиликой плетень, Наталья вошла в свой сад. Прижимая руки к сердцу, остановилась возле свежего холмика земли.
   Сад буйно зарастал крапивою и бурьяном. Пахло мокрыми от росы лопухами, влажной землёй, туманом. На старой засохшей после пожара яблоне одиноко сидел нахохлившийся скворец. Могильная насыпь осела...
   Потрясённая нахлынувшими воспоминаниями, Наталья молча опустилась на колени, припала лицом к неласковой, извечно пахнущей смертным тленом земле... Через час она крадучись вышла из сада, в последний раз со стиснутым болью сердцем оглянулась на место, где некогда отцвела её юность, - пустынный двор угрюмо чернел обуглившимися сохами сараев, обгорелыми развалинами печей и фундамента, - и тихо пошла по проулку...
  
   - И когда же это кончится? Вся душа изболелась!..
  
   Из-за горы в предгрозовом величавом безмолвии вставали вершины белых клубящихся туч. Жарко калило землю полуденное солнце. На выгоне свистели суслики, и тихий грустноватый их посвист странно сочетался с жизнерадостным пением жаворонков. Так мила сердцу Натальи была установившаяся после орудийного гула тишина, что она, не шевелясь, с жадностью вслушивалась и в бесхитростные песни жаворонков, и в скрип колодезного журавля, и в шелест напитанного полынной горечью ветра.
   Он был горек и духовит, этот крылатый, степной, восточный ветер. Он дышал жаром раскалённого чернозёма, пьянящими запахами всех полёгших под солнцем трав, но уже чувствовалось приближение дождя: тянуло пресной влагой от Дона, почти касаясь земли раздвоенными остриями крыльев, чертили воздух ласточки, и далеко-далеко в синем поднебесье парил, уходя от подступавшей грозы, степной подорлик.
   Наталья прошлась по двору. За каменной огорожей на помятой траве лежали золотистые груды винтовочных гильз. Стёкла и выбеленные стены дома зияли пулевыми пробоинами. Одна из уцелевших кур, завидев Наталью, с криком взлетела на крышу амбара.
   Ласковая тишина недолго стояла над хутором. Подул ветер, захлопали в покинутых домах распахнутые ставни и двери. Снежно-белая градовая туча властно заслонила солнце и поплыла на запад...
   Где-то далеко за горою раскатисто и глухо загремели орудийные выстрелы и, точно перекликаясь с ними, поплыл над Доном радостный колокольный трезвон двух вёшенских церквей.
   На той стороне Дона из леса густо высыпали казаки. Они тащили волоком и несли на руках баркасы к Дону, спускали их на воду. Гребцы, стоя на кормах, проворно орудовали вёслами. Десятка три лодок наперегонки спешили к хутору.
   - Натальюшка! Родимая моя! Наши едут!...
   На пристани встретили одного исхудавшего Пантелея Прокофьевича. Старик прежде всего справился, целы ли быки, имущество, хлеб, всплакнул, обнимая внучат. А когда, спеша и прихрамывая, вошёл на родное подворье - побледнел, упал на колени, широко перекрестился и, поклонившись на восток, долго не поднимал от горячей выжженной земли свою седую голову...
  
   Грустью и запустением пахнуло на Григория, когда через поваленные ворота въехал он на заросший лебедою двор имения. Ягодное стало неузнаваемым. Всюду виднелись страшные следы бесхозяйственности и разрушения. Некогда нарядный дом потускнел и словно стал ниже. Давным-давно не крашенная крыша желтела пятнистой ржавчиной, поломанные водосточные трубы валялись около крыльца, кособоко висели сорванные с петель ставни, в разбитые окна со свистом врывался ветер, и оттуда уже тянуло горьковатым плесневелым душком нежили...
   Под тем же старым разлапистым тополем, возле одетого ряской пруда, где некогда схоронил дед Сашка дочушку Григория и Аксиньи, нашёл и он себе последний приют...
   Удручённый воспоминаниями, Григорий прилёг на траву неподалёку от этого маленького дорогого сердцу кладбища и долго глядел на величаво распростёртое над ним голубое небо. Где-то там, в вышних беспредельных просторах, гуляли ветры, плыли осиянные солнцем холодные облака, а на земле... всё так же яростно кипела жизнь: в степи, зелёным разливом подступившей к самому саду, в зарослях дикой конопли... неумолчно звучала гремучая дробь перепелиного боя, свистели суслики, жужжали шмели, шелестела обласканная ветром трава, пели в струистом мареве жаворонки, и, утверждая в природе человеческое величие, где-то далеко-далеко... настойчиво, злобно и глухо стучал пулемёт...
  
   Генерала Секретева, приехавшего в Вёшенскую со штабными офицерами и сотней казаков личного конвоя, встречали хлебом-солью, колокольным звоном. В обеих церквах весь день трезвонили, как на Пасху...
   Присутствовавший на банкете Григорий с напряжённым и злобным вниманием вслушивался в слова Секретева...
   - ...Нет, не мы вас должны благодарить за помощь, а вы нас! Именно вы... Без нас красные вас уничтожили бы. Вы это прекрасно знаете. А мы и без вас раздавили бы эту сволочь. И давим её и будем давить до тех пор, пока не очистим наголо всю Россию. Вы бросили осенью фронт, пустили на казачью землю большевиков... Вы хотели жить с ними в мире, но не пришлось! И тогда вы восстали, спасая своё имущество, свою жизнь. Попросту - спасая свои и бычиные шкуры. Я вспоминаю о прошлом не для того, чтобы попрекнуть вас вашими грехами... Это не в обиду вам говорю. Но истину установить никогда не вредно. Ваша измена была нами прощена... Но ваше позорное прошлое должно быть искуплено в будущем. Понятно, господа офицеры? Вы должны искупить его своими подвигами и безупречным служением тихому Дону, понятно?
   - Ну, за искупление! - ни к кому не обращаясь в отдельности, чуть приметно улыбаясь, сказал сидевший против Григория пожилой войсковой старшина и, не дожидаясь остальных, выпил первый.
   У него - мужественное лицо и насмешливые карие глаза. Во время речи Секретева губы его не раз складывались в неопределённую блуждающую усмешку, и тогда глаза темнели и казались совсем чёрными...
   Ответную речь держал Кудинов, но его почти никто уже не слушал. Попойка принимала всё более широкий размах...
   - Нет, извини!.. Мы вам доверяем, но постольку поскольку... Ваше предательство не скоро забудется. Пусть это зарубят себе на носу все, кто переметнулся осенью к красным...
   "Ну и мы вам послужим постольку поскольку!" - с холодным бешенством подумал опьяневший Григорий и встал... вышел на крыльцо, с облегчением, всей грудью, вдохнул свежий ночной воздух...
   "Сосватала нас с вами горькая нужда, а то и на понюх вы бы нам были не нужны. Сволочь проклятая! Ломается, как копеечный пряник, попрекает, а через неделю прямо начнёт на глотку наступать... Вот подошло, так подошло! Куда ни кинь - везде клин. А ить я так и думал... Так оно и должно было получиться. То-то казаки теперь носами закрутят! Отвыкли козырять да тянуться перед их благородями"...
  
   Около домика Аксиньиной тётки на минуту остановился в раздумье, а потом решительно шагнул к крыльцу... Григорий без стука вошёл в горницу и прямо перед собой увидел сидевшего за столом Степана Астахова...
   Как ни был пьян Григорий, он всё же заметил и мертвенно побледневшее лицо Степана, и его по-волчьи вспыхнувшие глаза. Ошеломлённый встречей, Григорий...
   - Вот зашёл проведать... Извиняйте...
   А где же жена?
   - А ты... её пришёл проведать?
   - Её...
   - Я послал её за водкой, она зараз прийдет. Садись, подожди...
  
   Темны июньские ночи на Дону. На аспидно-чёрном небе в томительном безмолвии вспыхивают золотые зарницы, падают звёзды, отражаясь в текучей быстрине Дона...
  
   - Ты куда это?
   - Пойду коней напою да зерна засыплю...
   - До рассвета ишо далеко. Позоревал бы...
   - Сразу по тебе, дед, видать, что нестроевой ты был смолоду! Нам при нашей службе, ежели коней не кормить да не ухаживать за ними, так, может, и живым не быть...
  
   В непроглядной темени спала станица. На той стороне Дона в лесу наперебой высвистывали соловьи...
  
   Нет, нет, Григорий положительно стал не тот! Он никогда ведь не был особенно чувствительным и плакал редко даже в детстве. А тут - эти слёзы, глухие и частые удары сердца и такое ощущение, будто в горле беззвучно бьётся колокольчик...
  
   А вот Дарья была всё та же. Кажется, никакое горе не было в силах не только сломить её, но даже пригнуть к земле. Жила она на белом свете, как красноталовая хворостинка: гибкая, красивая и доступная...
   Такая уж она была, Дарья. С этим, пожалуй, ничего нельзя было поделать. Смерть Петра словно подхлестнула её, и, чуть оправившись от перенесённого горя, она стала ещё жаднее к жизни, ещё внимательнее к своей наружности...
  
   "О, Господи, Господи! Грехи наши тяжкие!"...
  
   - Покос начнётся... и не знаю - прикупать травы али нет. Ты как скажешь насчёт хозяйства? Стоит дело хлопотать? А то, может, через месяц красные опять припожалуют, и всё сызнова пойдёт к чертям на выделку?
   - Не знаю, батя... Не знаю, чем оно обернётся и кто кого придолеет. Живи так, чтобы лишнего ни в закромах, на на базу не было. По нонешним временам всё это ни к чему. Вон возьми тестя: всю жизню хрип гнул, наживал, жилы из себя и из других выматывал, а что осталось? Одни горелые пеньки на базу!
   - Я, парень, и сам так думаю...
   Как видно, только теперь старик осознал всю тщетность своих усилий наладить жизнь по-старому...
  
   Григорий осторожно опустил сынишку на землю, тылом ладони вытер глаза и молча тронул коня.
   Сколько раз боевой конь, круто повернувшись, взрыв копытами землю возле родимого крыльца, нёс его по шляхам и степному бездорожью на фронт, туда, где чёрная смерть метит казаков, где, по словам казачьей песни, "страх и горе каждый день, каждый час", - а вот никогда Григорий не покидал хутора с таким тяжёлым сердцем, как в это ласковое утро.
   Томимый неясными предчувствиями, гнетущей тревогой и тоской, ехал он, не глядя назад, до самого бугра. На перекрёстке, где пыльная дорога сворачивала к ветряку, оглянулся. У ворот стояла одна Наталья, и свежий предутренний ветерок рвал из рук её чёрную траурную косынку...
  
   - А что, Пантелеевич, не хватит кровицу-то наземь цедить?
   - Почти что.
   - А как по твоему разумению, скоро это прикончится?
   - Как набьют нам, так и прикончится...
   - Вот весёлая жизня заступила, да чёрт ей рад! Хоть бы скорей набили, что ли. В германскую, бывало, самострел палец себе отобьёт, и спущают его по чистой домой, а зараз хоть всю руку оторви себе - всё одно заставют служить. Косоруких в строй берут, хромых берут, косых берут, грызных берут, всякую сволочь берут, лишь бы на двух ногах телипал. Да разве же так она, война, прикончится? Чёрт их всех перебьёт!..
  
   Лишённый честолюбия и устойчивых политических взглядов, к войне Копылов относился как к неизбежному злу и не чаял её окончания. Вот и сейчас он вовсе не размышлял о том, как развернётся операция по овладению Усть-Медведицкой, а вспоминал домашних, родную станицу и думал, что было бы неплохо закатиться домой в отпуск, месяца на полтора...
   Григорий долго смотрел на Копылова, потом встал:
   - Ну, братцы-атаманцы, давайте расходиться и спать. Нам нечего голову морочить об том, как брать Усть-Медведицу. За нас теперича генералы будут думать и решать... А насчёт Второго полка думаю так: пока наша власть - нынче же командира полка Дударева надобно разжаловать, лишить всех чинов-орденов... Ни черта он ничего не понимает и как бы не подсунул он казаков ишо раз под удар. Пеший бой - это дело такое... Тут нехитро людей в трату дать, ежели командир - бестолочь...
  
   "Надоела ты нам, службица, надоскучила.
   Добрых коников ты наших призамучила..."
  
   - Вставай, пора собираться, ехать! Приказано ведь быть к шести часам...
   - Так говоришь, приказано быть к шести? Нам с тобой уж приказывать начинают?..
   - Новое время - новые песни. По старшинству мы обязаны подчиниться. Он - генерал, не ему же к нам ехать.
   - Оно-то так. К чему шли, к тому и пришли...
   Оно-то так, только господам генералам надо бы вот о чём подумать: народ другой стал с революции, как, скажи, заново народился! А они старым аршином меряют. А аршин, того и гляди, сломается... Туговаты они на поворотах. Колёсной мази бы им в мозги, чтобы скрипу не было!
   - Это ты насчёт чего?..
   - А насчёт того, что всё у них на старинку сбивается. Я вот имею офицерский чин с германской войны. Кровью его заслужил! А как попаду в офицерское общество... Таким от них холодом на меня попрёт... Почему это так, спрашивается?.. Да потому, что я для них белая ворона. У них - руки, а у меня - от старых музлей - копыто! Они... Они все учёные, а я с трудом церковную школу кончил. Я им чужой от головы до пяток. Вот всё это почему!.. Не хотят они понять того, что всё старое рухнуло... Они думают, что мы из другого теста деланные, что неучёный человек, какой из простых, вроде скотины. Они думают, что в военном деле я или такой, как я, меньше их понимаем. А кто у красных командирами? Будённый - офицер? Вахмистр, старой службы, а не он генералам генерального штаба вкалывал? А не от него топали офицерские полки?.. А самый боевой, заславный генерал... Знаешь, кто его гнал? Какой-то московский слесарёк - командир красного полка... А мы, неучёные офицеры, аль плохо водили казаков в восстание? Много нам генералы помогали?..
   - Так ты что же - науку в военном деле отрицаешь?
   - Нет, я науку не отрицаю. Но, брат, не она в войне главное.
   - А что же, Пантелеевич?
   - Дело, за какое в бой идёшь...
   - Ну, это уж другой разговор... Само собой разумеется... Идея в этом деле - главное. Побеждает только тот, кто твёрдо знает, за что он сражается, и верит в своё дело. Истина эта стара, как мир... Я за старое, за доброе старое время. Будь иначе, я и пальцем бы не ворохнул, чтобы идти куда-то и за что-то воевать. Все. кто с нами, - это люди, отстаивающие силой оружия свои старые привилегии, усмиряющие взбунтовавшийся народ. В числе этих усмирителей и мы с тобой. Но я вот давно к тебе приглядываюсь, Григорий Пантелеевич, и не могу тебя понять...
   - Ну так чего ты не поймёшь? Может, я тебе растолкую?..
   - А не пойму я твоей позиции в этом деле, вот что! С одной стороны, ты - борец за старое, а с другой - какое-то... подобие большевика... Чего ты вообще хочешь?.. В вопросах приличий и грамотности ты просто пробка!..
   - А вот в одном я с тобой не согласный... В том, что я - пробка. Это я у вас - пробка, а вот погоди, дай срок, перейду к красным, так у них я буду тяжелей свинца. Уж тогда не попадайтесь мне приличные и образованные дармоеды! Душу буду вынать прямо с потрохом!..
  
   Утро над Обдоньем вставало в такой тонко выпряденной тишине, что каждый звук, даже нерезкий, рвал её и будил отголоски...
  
   - Я пригласил вас, господа офицеры, для того чтобы согласовать кое-какие вопросы... Повстанческая партизанщина кончилась! Ваши части перестают существовать как самостоятельное целое, да целыми они, по сути, и не были. Фикция. Они вливаются в Донскую армию. Мы переходим в планомерное наступление, пора всё это осознать и безоговорочно подчиняться приказам высшего командования. Почему, извольте ответить, вчера ваш пехотный полк не поддержал наступления?.. Кто командир вашей так называемой дивизии?
   - Я...
   - Потрудитесь ответить на вопрос!
   - Я только вчера прибыл в дивизию.
   - Где вы изволили быть?
   - Заезжал домой.
   - Командир дивизии во время боевых операций изволит гостить дома! В дивизии - бардак! Распущенность! Безобразие!..
   - У вас не воинская часть, а красногвардейский сброд!.. отребье, а не казаки! Вам, господин Мелехов, не дивизией командовать, а денщиком служить".. Сапоги чистить!.. Зарубите себе на носу: здесь вам не товарищи, и большевицких порядков мы не позволим заводить!..
   - Я попрошу вас не орать на меня!..
   - Что вы сказали?..
   - Прошу на меня не орать!.. Ежели вы, ваше превосходительство, спробуете тронуть меня хоть пальцем, - зарублю на месте!..
   С минуту стояла тишина...
  
   - Дуришь, Григорий Пантелеевич! Как мальчишка ведёшь себя!
   - Ты что, ко мне воспитателем приставлен?..
   - Мне понятно, что ты озлился на Фицхелаурова, но при чём тут этот англичанин?..
   - Две собаки грызутся - третья не мешайся, знаешь?
   - Ага! Ты, оказывается, против иностранного вмешательства? Но, по-моему, когда за горло берут - рад будешь любой помощи.
   - Ну ты и радуйся, а я бы им на нашу землю и ногой ступить не дозволил!..
  
   - Не могу поднять казаков! Не встают!.. У нас уж двадцати трёх человек как не было! Видал, как красные пулемётами режут?
   - Офицеры идут, а ты своих поднять не можешь?..
  
   Странное равнодушие овладело им! Нет, не поведёт он казаков под пулемётный огонь. Незачем. Пусть идут в атаку офицерские штурмовые роты... И тут, лёжа под курганом, впервые Григорий уклонился от прямого участия в сражении. Не трусость, не боязнь смерти или бесцельных потерь руководили им в этот момент. Недавно он не щадил ни своей жизни, ни жизни вверенных его командованию казаков. А вот сейчас словно что-то сломалось... ещё никогда до этого не чувствовал он с такой предельной ясностью всю никчёмность происходившего. Разговор ли с Копыловым или стычка с Фицхелауровым, а может быть, то и другое вместе взятое, было причиной того настроения, которое так неожиданно сложилось у него, но только под огонь он решил больше не идти. Он неясно думал о том, что казаков с большевиками ему не примирить, да и сам в душе не мог примириться, а защищать чуждых по духу, враждебно настроенных к нему людей, всех этих Фицхелауровых, которые глубоко его презирали и которых не менее глубоко презирал он сам, - он тоже больше не хотел и не мог. И снова со всей беспощадностью встали перед ним прежние противоречия. "Нехай воюют. Погляжу со стороны. Как только возьмут у меня дивизию - буду проситься из строя в тыл. С меня хватит!"...
  
   Жестокость, свойственная Митькиной натуре с детства, в карательном отряде не только нашла себе достойное применение, но и, ничем не будучи взнуздываема, чудовищно возросла. Соприкасаясь по роду своей службы со всеми стекавшимися в отряд подонками офицерства, - с кокаинистами, насильниками, грабителями и прочими интеллигентными мерзавцами, - Митька охотно, с крестьянской старательностью, усваивал всё то, чему они его в своей ненависти к красным учили, и без особого труда превосходил учителей. Там, где уставший от крови и чужих страданий неврастеник-офицер не выдерживал, Митька только щурил свои жёлтые, мелкой искрой крапленые глаза и дело доводил до конца.
   Таким стал Митька, попав в казачьей части на лёгкие хлеба - в карательный отряд...
   Появившись в хуторе, он, важничая и еле отвечая на поклоны встречавшихся баб, шагом поехал к своему куреню. Возле полуобгоревших, задымлённых ворот спешился...
   - Сожгли... А курень был богатый! Первый в хуторе...
   - ...Ох, страсти я натерпелась! На моих глазах и задушили бедную старуху... прямо из-под дверей кровь на приступки текла...
   - Хороших гостей нам Бог послал!..
   - Не гневайся, сват, но я не хочу, чтобы ты был в моём курене. Лучше подобру уезжай, куда знаешь... Не хочу, чтобы ты поганил мой дом!.. И больше чтоб и нога твоя ко мне не ступала. Нам, Мелеховым, палачи не с родни, так-то!
   - Понятно! Только больно уж ты жалостлив, сваток!
   - Ну уж ты, должно, милосердия не поимеешь, коли баб да детишков начал казнить! Ох, Митрий, негожее у тебя рукомесло... Не возрадовался бы твой покойный отец, глядючи на тебя!..
   - Выгнал твоего братца...
   Наталья промолчала, хотя в душе она и была согласна с поступками свёкра...
   - И слава Богу: унесла нелёгкая! Извиняй на худом слове, Натальюшка, но Митька ваш оказался истым супостатом! И службу-то себе такую нашёл: нет чтобы, как и другие казаки, в верных частях служить, а он - вишь! - поступил в казнительный отряд! Да разве ж это казацкое дело - казнителем быть, старух вешать да детишков безвинных шашками рубить?!..
   Митька уехал из хутора в этот же день... Вместе с отрядом отправился наводить порядки в украинских слободах Донецкого округа...
  
   Потом наступил степной покос, и недавние события забылись. Хутор по-прежнему жил в работе и слухах о фронте...
  
   Дарья с охотой вызвалась ехать. Она и раньше с большим удовольствием ездила всюду: на мельницу ли, на просушку или ещё по какой-либо хозяйской надобности, и всё лишь потому, что вне дома чувствовала себя несравненно свободнее. Ей каждая поездка приносила развлечение и радость. Вырвавшись из-под свекровьиного присмотра, она могла и с бабами досыта посудачить, и - как она говорила - "на ходу" любовь покрутить! С каким-нибудь приглянувшимся ей расторопным казачком. А дома и после смерти Петра строгая Ильинична не давала ей воли, как будто Дарья, изменявшая живому мужу, обязана была соблюдать верность мёртвому...
   Дарья приехала на одиннадцатые сутки утром... Отвечала неохотно и была мрачнее ночи...
   Наталья всегда относилась к Дарье и её нечистоплотным любовным увлечениям с чувством сожаления и брезгливости...
  
   Английский полковник был утомлён дорожными лишениями, однообразным степным пейзажем, скучными разговорами и всем сложным комплексом обязанностей представителя великой державы, но интересы королевской службы - прежде всего! И он внимательно вслушивался в речь станичного оратора и почти всё понимал, так как знал русский язык, скрывая это от посторонних. С истинно британским высокомерием смотрел он на разнохарактерные смуглые лица этих воинственных сынов степей, поражаясь тому расовому смешению, которое всегда бросается в глаза при взгляде на казачью толпу; рядом с белокурым казаком-славянином стоял типичный монгол, а по соседству с ним чёрный, как вороново крыло, молодой казак, с рукой на грязной перевязи, вполголоса беседовал с седым библейским патриархом - и можно было биться об заклад, что в жилах этого патриарха, опирающегося на посох, одетого в старомодный казачий чекмень, течёт чистейшая кровь кавказских горцев...
   Полковник немного знал историю; рассматривая казаков, он думал о том, что не только этим варварам, но и внукам их не придётся идти в Индию под командованием какого-нибудь нового Платова. После победы над большевиками обескровленная гражданской войной Россия надолго выйдет из строя великих держав, и в течение ближайших десятилетий восточным владениям Британии уже ничто не будет угрожать. А что большевиков победят - полковник был твёрдо убеждён. Он был человеком трезвого ума, до войны долго жил в России и, разумеется, никак не мог верить, чтобы в полудикой стране восторжествовали утопические идеи коммунизма...
  
   Удивительно, как изменилась жизнь в семье Мелеховых! Совсем недавно Пантелей Прокофьевич чувствовал себя в доме полновластным хозяином, все домашние ему безоговорочно подчинялись, работа шла ряд рядом, сообща делили и радость, и горе, и во всём быту сказывалась большая, долголетняя слаженность. Была крепко спаянная семья, а с весны всё переменилось. Первой откололась Дуняшка. Она не проявляла открытого неповиновения отцу, но всякую работу, которую приходилось ей выполнять, делала с видимой неохотой и так, как будто работала не для себя, а по найму; и внешне стала как-то замкнутей, отчуждённей; редко-редко слышался теперь беззаботный Дуняшкин смех.
   После отъезда Григория на фронт и Наталья отдалилась от стариков; с детишками проводила почти всё время, с ними только охотно разговаривала и занималась, и было похоже, что втихомолку о чём-то крепко горюет Наталья, но ни с кем из близких о своём горе ни разу не обмолвилась, никому не пожаловалась и всячески скрывала, что ей тяжело.
   Про Дарью и говорить было нечего: Совсем не та стала Дарья после того, как съездила с обывательскими подводами... Безо всякой видимой причины злилась на всех, от покоса отделывалась нездоровьем и держала себя так, как будто доживала она в мелеховском доме последние дни.
   Семья распадалась на глазах у Пантелея Прокофьевича. Они со старухой оставались вдвоём. Неожиданно и быстро были разрушены родственные связи, утрачена теплота взаимоотношений, в разговорах всё чаще проскальзывали нотки раздражительности и отчуждения... За общий стол садились не так, как прежде - единой и дружной семьёй, а как случайно собравшиеся вместе люди.
   Война была всему этому причиной - Пантелей Прокофьевич это отлично понимал. Дуняшка злилась на родителей за то, что те лишили её надежды когда-нибудь выйти замуж за Мишку Кошевого - единственного, кого она любила со всей беззаветной девичьей страстью; Наталья молча и глубоко, с присущей ей скрытностью переживала новый отход Григория к Аксинье. А Пантелей Прокофьевич всё это видел, но ничего не мог сделать, чтобы восстановить в семье прежний порядок...
   Война всё перепутала и лишила старика возможности жить и править своим домом так, как ему хотелось. Война разорила его, лишила прежнего рвения к работе, отняла у него старшего сына, внесла разлад и сумятицу в семью. Прошла она над его жизнью как буря над деляной пшеницы, но пшеница и после бури встаёт и красуется под солнцем, а старик подняться уже не мог. Мысленно он махнул на всё рукой - будь что будет!..
  
   - Ты за мной, Даша?
   - К тебе со своим горюшком...
   Они присели рядом. Наталья сняла платок, поправила волосы, выжидающе глянула на Дарью. Её поразила перемена, происшедшая с Дарьиным лицом за эти дни...
   - Что это с тобой? Ты ажник с лица почернела...
   - Небось почернеешь... захворала я... У меня - дурная болезнь... Вот как ездила в этот раз и зацепила... Наделил проклятый офицеришка!
   - Догулялась!..
   - Догулялась... И сказать нечего, и жаловаться не на кого... Слабость моя... Подсыпался проклятый, улестил. Зубы белые, а сам оказался червивый... Вот я и пропала теперь...
   - Лечиться надо, да ить сраму сколько! Их, эти болезни, говорят, залечивают.
   - Нет, девка, мою не вылечишь...
   - Как же ты теперь?..
   - Как я буду, спрашиваешь?.. Руки на себя наложу, вот как буду! Оно и жалковато, да, видно, выбирать не из чего... И надоело мне всё! Не хочу!..
   - Какие ты речи ведёшь... Бога побоялась бы!..
   - Мне он, Бог, зараз ни к чему. Он мне и так всю жизню мешал... Того нельзя было делать, этого нельзя, всё грехами да страшным судом пужали... Страшнее этого суда, какой я над собой сделаю, не придумаешь... Мне легко будет с собой расквитаться. У меня - ни сзади, ни спереди никого нет. И от сердца отрывать некого...
   Я не затем пришла, чтоб ты меня отговаривала да упрашивала! Я пришла сказать тебе про своё горе и предупредить, чтобы ты ко мне с нонешнего дня ребят своих не подпускала. Болезня моя прилипчивая... А я... я не сразу в петлю полезу, не думай, с этим успеется... Поживу, порадуюсь на белый свет, попрощаюсь с ним. А то ить мы знаешь как? Пока под сердце не кольнёт - ходим и округ себя ничего не видим... Я вон какую жизню прожила и была вроде слепой, а вот как пошла из станицы по-над Доном да как вздумала, что мне скоро надо будет расставаться со всем этим, и кубыть глаза открылись! Гляжу на Дон, а по нём зыбь, и от солнца он чисто серебряный, так и переливается весь, аж глазам глядеть на него больно. Повернусь кругом, гляну - Господи, красота-то какая! А я её и не примечала... Я уж за дорогу и отревела разов несколько... Подошла к хутору, гляжу - ребятишки махонькие купаются в Дону... Ну, поглядела ни них, сердце зашлось, и разревелась... Часа два лежала на песке...
  
   За курганом садилось солнце. Горький полынный запах выкошенной степи к вечеру усилился, но стал мягче, желанней, утратив полдневную удушливую остроту. Жара спала...
  
   А к казакам относился с плохо скрываемой неприязнью, так как, по его словам, все они были предателями в 1917 году, и с этого года он возненавидел всех "нижних чинов" без разбора. "Только дворянство спасёт Россию!"... Несомненно, основным пороком Андреянова была болтливость, та старческая, безудержная и страшная болтливость, которой страдают некоторые словоохотливые и неумные люди, достигшие преклонного возраста и ещё смолоду привыкшие судить обо всём легко и развязно.
   С людьми этой птичьей породы Григорий не раз встречался на своём веку и всегда испытывал к ним чувство глубокого отвращения...
  
   - Ведя партизанскую войну с красными, вы успешно командовали дивизией, теперь же мы не можем доверить вам не только дивизии, но и полка. У вас нет военного образования, и в условиях широкого фронта, при современных методах ведения боя, вы не сможете командовать крупной войсковой единицей. Вы согласны с этим?
   - Да, я сам хотел отказаться от командования дивизией.
   - Очень хорошо, что вы не переоцениваете ваших возможностей. У нынешних молодых офицеров это качество встречается весьма редко. Так вот: приказом командующего фронтом вы назначаетесь командиром ... сотни...
   - Я хотел бы, чтобы меня отчислили в хозяйственную часть.
   - Это невозможно. Вы будете необходимы на фронте.
   - Я за две войны четырнадцать раз ранен и контужен.
   - Это не имеет значения. Вы молоды, выглядите прекрасно и ещё можете сражаться...
  
   - Со своими ли работаешь аль с чужими - одинаково тяжело, ежели работа не в совесть...
  
   - Ну, хватит! Всех слёз не вычерпаешь, оставь и для другого раза...
   Наталья утихла...
   - Господи! Всю душеньку мою он вымотал! Нету больше силы так жить! Господи, накажи его, проклятого! Срази его там насмерть! Чтобы больше не жил он, не мучил меня!..
   - Опамятуйся! Бог с тобой! Кому ты смерти просишь?!
   - Господи, покарай его! Господи, накажи!..
   - Становись на колени! Слышишь, Наташка?!.. Проси у Бога прощения!.. Проси, чтобы не принял твою молитву. Кому ты смерти просила? Родному отцу своих детей. Ох, великий грех... Крестись! Кланяйся в землю. Говори: "Господи, прости мне, окаянной, моё прегрешение"...
  
   Омытая ливнем степь дивно зеленела. От дальнего пруда до самого Дона перекинулась горбатая яркая радуга. Глухо погромыхивал на западе гром... У подножия дальнего буерака догорал подожжённый молнией стог сена. Высоко поднимался лиловый столб дыма, почти касаясь верхушкой распростёртой по небу радуги...
  
   - Смерти я ему не хочу... Сгоряча я там всё наговорила... Вы меня не попрекайте за это... Из сердца его не выкинешь, но и так жить тяжелёхонько!..
   Я вам хочу про одно сказать... Буду я с Григорием жить или нет, пока неизвестно, но родить от него больше не хочу. Ишо с этими не видно, куда придётся деваться... А я беременная зараз, маманя...
   - Куда ж от этого денешься? Хочешь, не хочешь, а родить придётся.
   - Не буду... Нынче же пойду к бабке Капитоновне. Она меня от этого ослобонит...
   - Это - плод травить? И поворачивается у тебя язык, у бессовестной?..
   После обеда Ильинична хотела поговорить с Натальей, доказать ей, что нет нужды избавляться от беременности... Но, пока она управлялась с делами, Наталья тихонько собралась и ушла...
   Бледная как смерть Наталья, хватаясь за перильце, тяжело всходила по крыльцу... Она шла покачиваясь, как тяжело раненный зверь...
   - Наталья захворала... Дюже плохая, как бы не померла... Зараз же запрягай и езжай за фершалом...
   Через час Наталье стало хуже...
   В полдень она умерла...
  
   Многое передумал и вспомнил Григорий за двое суток пути от фронта до родного хутора... По смуглым щекам его обильно текли слёзы...
   Телеграмма, блуждавшая в поисках Григория по станицам, пришла слишком поздно... Григорий приехал домой на третий день после того, как похоронили Наталью...
   Каждая мелочь в доме напоминала о Наталье. Воспоминания о ней были неистребимы и мучительны...
   - Пойдём в курень, пообедаешь. От него, от этого горя, никуда не скроешься... Не набегаешься и не схоронишься. Должно быть, так...
  
   - Пшеница?.. Не пришлось её посеять. Но я дюже не жалкую! В такую разруху куда его, хлеб, девать?.. Как подвинется фронт - товарищи всё выметут, как вылижут. Но ты не думай, у нас и без нынешнего урожая года на два хлеба хватит. У нас, слава Богу, и в закромах его по ноздри; да ишо кое-где есть... спроси у Дашки, сколько мы его прихоронили про чёрный день! Яму в твой рост да в полтора маховых ширины - доверху набухали! Нас эта проклятая жизня трошки прибеднила, а то ить мы тоже хозяева были...
  
   - Маманька, когда лежала в горнице... когда она ишо живая была, подозвала меня и велела сказать тебе так: "Приедет отец - поцелуй его за меня и скажи ему, чтобы он жалел вас". Она ишо что-то говорила, да я позабыл...
  
   Григорий страдал не только потому, что он по-своему любил Наталью и свыкся с ней за шесть лет, прожитых вместе, но и потому, что чувствовал себя виновным в её смерти... Со слов Ильиничны он знал, что Наталья простила ему всё, что она любила его и вспоминала о нём до последней минуты. Это увеличивало его страдания, отягчало совесть немолкнущим укором, заставляло по-новому осмысливать прошлое и своё поведение в нём...
   Было время, когда Григорий ничего не питал к жене, кроме холодного безразличия и даже неприязни, но за последние годы он стал иначе относиться к ней, и основной причиной перемены, происшедшей в его отношении к Наталье, были дети. Вначале и к ним Григорий не испытывал того глубокого отцовского чувства, которое возникло в нём за последнее время. На короткий срок приезжая с фронта домой, он пестовал и ласкал их как бы по обязанности и чтобы сделать приятное матери, сам же не только не ощущал в этом какой-то потребности, но не мог без недоверчивого удивления смотреть на Наталью, на бурные проявления её материнских чувств. Он не понимал, как можно было так самозабвенно любить эти крохотные крикливые существа, и не раз по ночам с досадой и насмешкой говорил жене, когда она ещё кормила детей грудью: "Чего ты вскакиваешь, как бешеная? Не успеет крикнуть, а ты уже на ногах..." Дети относились к нему с не меньшим равнодушием, но по мере того как они росли - росла и их привязанность к отцу. Детская любовь возбудила и у Григория ответное чувство, и это чувство, как огонёк, перебросилось на Наталью.
   После разрыва с Аксиньей Григорий никогда не думал всерьёз о том, чтобы разойтись с женой; никогда, даже вновь сойдясь с Аксиньей, он не думал, чтобы она когда-нибудь заменила мать его детям. Он не прочь был жить с ними с обеими, любя каждую из них по-разному, но, потеряв жену, вдруг почувствовал и к Аксинье какую-то отчуждённость, потом глухую злобу за то, что она выдала их отношения и - тем самым - толкнула Наталью на смерть.
   Как ни старался Григорий, уехав в поле, забыть о своём горе, в мыслях он неизбежно возвращался к этому. Он изнурял себя работой... и всё же вспоминал Наталью; память настойчиво воскрешала давно минувшее, различные, зачастую незначительные эпизоды совместной жизни, разговоры... он вспоминал её фигуру, походку, манеру поправлять волосы, её улыбку, интонации голоса...
  
   - Ты куда попал, в какой полк?
   - В Четвёртый сводный.
   - Кто из хуторных с тобой?
   - Наших там много...
   - Ну, как казачки? Не жалуются?
   - Обижаются на офицерьёв, стал быть. Таких сволочей понасажали, житья нету... Знаешь, опять казаки не хотят воевать. Стало быть, ничего из этой войны не выйдет. Гутарили так, что дальше Хопёрского округа не пойдут...
   Григорий после короткого размышления решил: "Поживу с неделю и уеду на фронт. Тут с тоски пропадёшь". До вечера он был дома. Вспомнил детство и смастерил Мишатке ветряную мельницу из камышинок, ссучил из конского волоса силки для ловли воробьёв, дочери искусно сделал коляску с вращающимися колёсами... пробовал даже свернуть из лоскутов куклу, но тут у него ничего не вышло; кукла была сделана при помощи Дуняшки.
   Дети, к которым Григорий никогда прежде не проявлял такого внимания, вначале отнеслись к его затеям с недоверием, но потом уже ни на минуту не отходили от него...
  
   За две недели, проведённые в Татарском, Григорий только три раза, и то мельком, видел Аксинью. Она, с присущим ей умом и тактом, избегала встреч, понимая, что лучше ей не попадаться Григорию на глаза. Женским чутьём она распознала его настроение, сообразила, что всякое неосторожное и несвоевременное проявление её чувства к нему может вооружить его против неё, кинуть какое-то пятно на их взаимоотношения. Она ждала, когда Григорий сам заговорит с ней. Это случилось за день до его отъезда на фронт...
  
   Крайне огорчённый преждевременным отъездом из хутора, Прохор ехал молча, за всю дорогу ни разу не заговорил с Григорием. За хутором повстречались им трое конных казаков...
   - С фронта?
   - Так точно, в отпуск еду... Что там было! Казачки и офицеры огрузились добром!..
   - А у тебя это что?
   - Так... Разная разность.
   - Тоже награбил?
   - Ну уж скажешь - награбил... Не награбил, а добыл по закону. Наш командир полка так сказал: "Возьмёте город - на двое суток он в вашем распоряжении!" Что же я - хуже других? Брал казённое, что под руку попадалось... Другие хуже делали.
   - Хороши вояки!.. С такими подобными, как ты, на большой дороге, под мостами сидеть, а не воевать! Грабиловку из войны учинили! Эх вы, сволочи! Новое рукомесло приобрели!..
  
   Чем ближе подъезжал Григорий к фронту, тем шире открывались перед его глазами отвратительная картина разложения Донской армии - разложения, начавшегося как раз в тот момент, когда пополненная повстанцами, армия достигла на Северном фронте наибольших успехов. Части её уже в это время были не только не способны перейти в решительное наступление и сломить сопротивление противника, но и сами не смогли бы выдержать серьёзного натиска. В станицах и сёлах, где располагались ближние резервы, офицеры беспросыпно пьянствовали; обозы всех разрядов ломились от награбленного и ещё не переправленного в тыл имущества; в частях оставалось не больше шестидесяти процентов состава; в отпуска казаки уходили самовольно, и составленные из калмыков рыскавшие по степям карательные отряды не в силах были сдержать волну массового дезертирства. В занятых сёлах Саратовской губернии казаки держали себя завоевателями на чужой территории: грабили население, насиловали женщин, уничтожали хлебные запасы, резали скот. В армию шли пополнения из зелёной молодёжи и стариков пятидесятилетнего возраста. В маршевых сотнях открыто говорили о нежелании воевать, а в частях, которые перебрасывались на воронежское направление, казаки оказывали прямое неповиновение офицерам. По слухам, участились случаи убийства офицеров на передовых позициях...
  
   - Мистер Кэмпбелл говорит, что очень уважает казаков, что, по его мнению, они отличные кавалеристы и воины... Он говорит, что опасность сближает...
  
   - А он один, что же, не пьёт?
   - С утра пьёт один, а вечером не может. Ну что ж, давайте выпьем...
   - На фронте хуже.
   - Здесь тоже фронт. Там от пули или осколка можно окочуриться, и то не наверняка, а здесь белая горячка мне обеспечена. Попробуйте вот эти консервированные фрукты. Ветчины не хотите?.. Англичане - мастера на эти штуки. Они свою армию не так кормят, как мы.
   - А мы разве кормим? У нас армия - на подножном корму.
   - К сожалению, это верно. Однако при таком методе обслуживания бойцов далеко не уедешь, особенно если разрешить бойцам безнаказанно грабить население...
   - В вы далеко собираетесь ехать?
   - Нам же по пути, о чём вы спрашиваете?..
   - Дорога-то у нас одна, да едут все по-разному... Один ближе слезет, другой едет дальше, вроде как на поезде...
   - Вы разве не до конечной станции собираетесь ехать?..
   - До конца у меня капиталу на билет не хватит... А вы?
   - Ну, у меня другое положение: если даже высадят, то пешком по шпалам пойду до конца!
   - Тогда счастливого путя вам! Давайте выпьем!..
  
   - Вы мне нравитесь, сотник. В вас чувствуется, я бы сказал, сила и искренность. Это мне нравится. Давайте выпьем за родину этого дурака и пьяницы. Он, правда, скотоподобен, но родина его хороша. "Правь, Британия, морями!"... Какая это страна, сотник! Вы не можете представить, а я там жил...
   - Какая бы ни была мать, а она родней чужой...
   - Из нашей родины надо гниль вытравлять железом и огнём, а мы бессильны. Оказалось так, что у нас вообще нет родины. Ну и чёрт с ней! Кэмпбелл не верит, что мы справимся с красными.
   - Не верит?
   - Да, не верит. Он плохого мнения о нашей армии и с похвалой отзывается о красных... Он видел, как они в пешем строю, обутые в лапти, шли в атаку на танки. Этого достаточно? Он говорит, что народ нельзя победить... Что значит - нельзя победить народ? Часть его можно уничтожить, остальных привести в исполнение... Нет, не в исполнение, а в повиновение...
   - Слушай, спроси у него: почему это красные нас должны побить?...
   Кэмпбелл с пренебрежительной улыбкой посмотрел на поручика, тронул Григория за рукав, молча начал объяснять: подвинул на середину стола абрикосовую косточку, рядом с ней, как бы сопоставляя, ребром поставил свою большую ладонь и, щёлкнув языком, прикрыл ладонью косточку...
   - Спасибо за угощение. Прощай. И знаешь, что я тебе скажу? Езжай-ка ты поскорей домой, пока тебе тут голову не свернули. Это я тебе - от чистого сердца понятно? В наши дела незачем вам мешаться. Понял? Езжай, пожалуйста, а то тебе тут накостыляют!..
  
   - Офицерики-то всё пьют?..
   - Они допьются... Они до своего допьются!..
  
   Донская армия, выйдя на границу Хопёрского округа, вновь, как в 1918 году, утратила наступательную силу своего движения. Казаки-повстанцы... по-прежнему не хотели воевать за пределами Донской области; усилилось и сопротивление красных частей, получивших свежие пополнения, действовавших теперь на территории, население которой относилось к ним сочувственно. Казаки снова были не прочь перейти к оборонительной войне, и никакими ухищрениями командование Донской армии не могло понудить их сражаться с таким же упорством, с каким они недавно сражались в пределах своей области - несмотря на то, что соотношение сил на этом участке было в их пользу...
  
   Казачьи полки под давлением превосходящих сил противника отступали на юг, переходя в частые контратаки, задерживаясь на каждом рубеже. Вступив на донскую землю, они снова обрели утраченную боеспособность; дезертирство резко сократилось; из станиц потекли пополнения. Чем дальше части ударной группы вторгались в землю Войска Донского, тем сильнее и ожесточённее становилось оказываемое им сопротивление. По собственному почину казаки повстанческих станиц объявляли на сходах поголовную мобилизацию, служили молебны и немедля отправлялись на фронт...
  
   Мелеховская семья за один год убавилась наполовину. Прав был Пантелей Прокофьевич, сказав однажды, что смерть возлюбила их курень. Не успели похоронить Наталью, как уж снова запахло ладаном и васильками в просторной мелеховской горнице. Через полторы недели после отъезда Григория на фронт утопилась в Дону Дарья...
   Похоронили Дарью, как и полагается, на кладбище, рядом с Петром. Когда рыли могилу, Пантелей Прокофьевич облюбовал и себе местечко. Работая лопатой, он огляделся, прикинул, что лучше места не сыскать, да и незачем. Над могилой Петра шумел молодыми ветвями посаженный недавно тополь: на вершинке его наступающая осень уже окрасила листья в жёлтый, горький цвет увядания...
   Старик рыл могилу, часто бросал лопату, присаживался на влажную глинистую землю, курил, думал о смерти. Но, видно, не такое наступило время, чтобы старикам можно было тихо помирать в родных куренях и покоиться там, где нашли себе последний приют их отцы и деды...
  
   Потом в Татарский чаще стали наведываться служивые казаки. Пошли слухи, что казаков сбили на Балашовском фронте и они отступают к Дону, чтобы, пользуясь водной преградой, обороняться до зимы. А что должно было случиться зимой - об этом, не таясь, говорили все фронтовики: "Как станет Дон - погонят красные нас до самого моря!"...
  
   В конце августа был мобилизован Пантелей Прокофьевич. Одновременно с ним из Татарского ушли на фронт все казаки, способные носить оружие. В хуторе из мужского населения остались только инвалиды, подростки да древние старики. Мобилизация была поголовной, и освобождения на врачебных комиссиях, за исключением явных калек, не получал никто...
  
   С этого дня орудийный гул звучал не переставая четверо суток. Особенно слышно было зорями. Но когда дул северо-восточный ветер, гром отдалённых боёв слышался и среди дня. На гумнах на минуту приостанавливалась работа, бабы крестились, тяжело вздыхали, вспоминая родных, шепча молитвы, а потом снова начинали глухо погромыхивать на токах каменные катки, понукали лошадей и быков мальчишки-погонычи, гремели веялки, трудовой день вступал в свои неотъемлемые права. Конец августа был погожий и сухой на диво...
  
   В ночь на 17 сентября неожиданно явился домой Пантелей Прокофьевич. Он пришёл пешком из-под Казанской станицы, измученный, злой...
   - Трое суток в аккурат маковой росинки во рту не было!
   - Да что же, вас там не кормят, что ли?
   - Черти бы их так кормили!.. Что спромыслишь - то и полопаешь, а я воровать не обучился. Это молодым добро, у них совести-то и на семак не осталося... Они за эту проклятую войну так руки на воровстве набили, что я ужахался-ужахался, да и перестал. Всё, что увидят, - берут, тянут, волокут... Не война, а страсть Господня!
   - Ты бы не доразу наедался. Как бы тебе чего не поделалось. Глянь, как ты раздулся-то, чисто паук!.. Что ж, ты навовсе пришёл?..
   - Там видно будет...
   - Вас, стариков, стало быть, спустили по домам?
   - Никого не спускали. Куда спускать, ежели красные уже к Дону подпирают. Я сам ушёл.
   - А не придётся тебе отвечать за это?..
   - Поймают, может, и отвечать придётся.
   - Да ты, что ж, хорониться будешь?
   - А ты думала, что на игрища буду бегать али по гостям ходить? Тьфу, бестолочь идолова!..
   - Ох, грех-то какой! Ишо беды наживём, как раз ишо дерзать тебя зачнут...
   - Ну, уж лучше тут нехай ловют да в тюрьму сажают, чем там по степям с винтовкой таскаться... Я им не молоденький по сорок вёрст в день отмахивать, окопы рыть, в атаки бегать, да по земле полозить, да хорониться от пулев. Чёрт от них ухоронится!..
   Ночью на семейном совете решили: Ильиничне и Пантелею Прокофьевичу с детишками оставаться дома до последнего, оберегать имущество, обмолоченный хлеб зарыть, а Дуняшку на паре старых быков отправить с сундуками к родне...
   Планам этим не суждено было осуществиться в поной мере. Утром проводили Дуняшку, а в полдень в Татарский въехал карательный отряд из сальских казаков-калмыков..Должно быть, кто-нибудь из хуторян видел пробиравшегося домой Пантелея Прокофьевича...
   - Нашли проклятые! Значит, кто-нибудь доказал...
   Пантелея Прокофьевича под конвоем отправили в станицу Каргинскую, где находился военно-полевой суд...
  
   Четырнадцать изловленных дезертиров ждали суда. Суд был короткий и немилостивый... Большинство дезертиров присуждалось к телесному наказанию розгами...
   - Ваше благородие, господин есаул! Заставьте за вас век Бога молить - не приказывайте меня сечь! У меня двое сынов женатых... старшего убили красные... Внуки есть, и меня, такого ветхого старика, пороть надо?
   - Мы и стариков учим, как надо служить... Я знаю вашего сына и удивляюсь тому, что он имеет такого отца... Но из уважения к офицерскому чину вашего сына я вас избавлю от этого позора... Сейчас же отправляйся в часть! Доложи командиру сотни, что решением военно-полевого суда ты лишён звания урядника... Ступай!
   Не помня себя от радости, Пантелей Прокофьевич вышел, перекрестился на церковный купол и через бугор бездорожно направился домой. "Ну уж зараз я не так прихоронюсь! Чёрта с два найдут..."...
  
   Чем ближе подвигался он к Дону, тем чаще встречались ему подводы беженцев. Повторялось то, что было весной во время отступления повстанцев на левую сторону Дона: во всех направлениях по степи тянулись нагруженные домашним скарбом арбы и брички, шли табуны ревущего скота, словно кавалерия на марше - пылили гурты овец...
  
   17 сентября части ударной группы Шорина, сделав тридцативёрстный переход, вплотную подошли к Дону. С утра 18-го красные батареи... В течение дня левобережье Дона на протяжении более чем полутораста вёрст было очищено от белых. Казачьи сотни отступили, в порядке переправившись через Дон на заранее заготовленные позиции...
  
   Отступив на правую сторону Дона, в первый день казаки ждали, что вот-вот запылают курени занятых красными хуторов, но, к их великому удивлению, на левой стороне не показалось ни одного дымка; мало того - перебравшиеся ночью с той стороны жители сообщили, что красноармейцы ничего не берут из имущества, а за взятые продукты, даже за арбузы и молоко, щедро платят советскими деньгами. Это вызвало среди казаков растерянность и величайшее недоумение. Им казалось, что после восстания красные должны бы выжечь дотла все повстанческие хутора и станицы; они ждали, что оставшаяся часть населения, во всяком случае мужская его половина, будет беспощадно истреблена, но по достоверным сведениям красные никого из мирных жителей не трогали и, судя по всему, даже и не помышляли о мщении...
  
   В первых числах октября основные силы Донской армии... перешли в наступление...
   Однако, как ни велики были успехи Донской армии в октябре, но в настроении казаков уже отсутствовала та уверенность, которая окрыляла их весной, во время победоносного движения к северным границам области. Большинство фронтовиков понимало, что успех этот - временный и что продержаться дольше зимы им не удастся.
   Вскоре обстановка на Южном фронте резко изменилась. Поражение Добровольческой армии в генеральном сражении на орловско-кромском направлении и блестящие действия будёновской конницы на воронежском участке решили исход борьбы: в ноябре Добровольческая армия покатилась на юг, обнажая левый фланг Донской армии, увлекая и её в своём отступлении...
  
   Две с половиной недели Пантелей Прокофьевич благополучно прожил с семьёй в хуторе Латышевом и, как только услышал, что красные отступили от Дона, собрался ехать домой...
   Опасения его не оправдались: курень стоял целёхонький, но почти все окна в нём были выбиты, дверь сорвана с петель, стены исковыряны пулями. Всё во дворе являло вид заброшенности и запустения. Угол конюшни начисто снесло снарядом, второй снаряд вырыл неглубокую воронку возле колодца, развалив сруб и переломив пополам колодезный журавль. Война, от которой бегал Пантелей Прокофьевич, сама пришла к нему во двор, оставив после себя безобразные следы разрушения...
   Пантелей Прокофьевич, получив освобождение от службы, деятельно приводил в порядок постройки и огорожу...
  
   - Сын уродился истинно всем на диковину. Полный бант крестов, это как, по-твоему! А сколько разов был раненный и сконтуженный? Другой бы давно издох, а ему нипочём, с него это - как с гуся вода. Нет, ишо не перевелись на тихом Дону настоящие казаки!
   - Не перевелись-то - не перевелись, да что-то толку от них мало...
   - Э, как так толку мало? Гляди, как они красных погнали, уж за Воронежом, под Москву подходют!..
   - Что-то долго они подходют!..
   - Скоро нельзя... Ты в толк возьми, что на войне поспешно ничего не делается. Скоро робют - слепых родют. Тут надо потихонечку, по картам, по этим, разным, ихним, по планам... Мужика, его в России - тёмная туча, а нас, казаков, сколько? Горсть!
   - Всё это так, но, должно, недолго наши продержутся. К зиме опять надо гостей ждать, в народе так гутарют...
  
   Но одолеть "мужиков", как видно, было не так-то легко... Не без урона обошлось и последнее наступление казаков. Час спустя хорошее настроение Пантелея Прокофьевича было омрачено неприятной новостью... Он услышал бабий вой и причитания по мёртвому... с фронта привезли трёх убитых казаков...
  
   За Доном в лесу прижилась тихая, ласковая осень. С шелестом падали с тополей сухие листья. Кусты шиповника стояли, будто объятые пламенем, и красные ягоды в редкой листве их пылали как огненные язычки. Горький, всепобеждающий запах сопревшей дубовой коры заполнял лес. Ежевичник - густой и хваткий - опутывал землю: под сплетением ползучих ветвей его искусно прятались от солнца дымчато-сизые, зрелые кисти ежевики. На мёртвой траве в тени до полудня лежала роса, блестела посеребрённая ею паутина. Только деловитое постукивание дятла да щебетание дроздов-рябинников нарушало тишину...
  
   "Зря я гневил Бога - хвалился Григорием... Может, и Григорий теперь лежит где-нибудь, проклёванный пулями? Не дай Бог и не приведи! При ком же нам, старикам, тогда жить?"...
  
   Наработавшись, Пантелей Прокофьевич присел на ворох нарубленного хвороста и, жадно вдыхая терпкий запах увядшей листвы, долго глядел на далёкий горизонт, повитый голубой дымкой, на дальние перелески, вызолоченные осенью, блещущие последней красотой. Неподалеку стоял куст черноклёна. Несказанно нарядный, он весь сиял под холодным осенним солнцем, и раскидистые ветви его, отягощённые пурпурной листвой, были распахнуты, как крылья взлетающей с земли сказочной птицы...
  
   Он не пошёл на похороны, с утра уехал за Дон и пробыл там весь день. Погребальный звон заставил его в лесу снять шапку, перекреститься, а потом он даже подосадовал на попа: мыслимое ли дело звонить так долго? Ну, ударили бы в колокола по разу - и всё, а то заблаговестили на целый час. И что проку от этого звона? Только разбередят людям сердце да заставят лишний раз вспомнить о смерти. А о ней осенью и без этого всё напоминает: и падающий лист, и с криком пролетающие в голубом небе станицы гусей, и мертвенно полёгшая трава...
  
   Как ни оберегал себя Пантелей Прокофьевич от всяких тяжёлых переживаний, но вскоре пришлось ему испытать новое потрясение. Однажды за обедом Дуняшка взглянула в окно, сказала:
   - Ну, ишо какого-то убитого с фронта везут...
   - Не пужайтесь, не пужайтесь! Он живой. В тифу он лежит...
   Старик сидел молча. Из глаз его градом сыпались слёзы, а лицо было неподвижно... Два раза он поднимал руку, чтобы перекреститься, и опускал её, будучи не в силах донести до лба...
   - Ты, видать, от ума отошёл с перепугу... Ну, поднимайся, Прокофич...
   - Погоди трошки... Что-то у меня ноги отнялись... Думал - убитый... Слава Богу...
  
   Выбежав за калитку, Дуняшка увидела Аксинью. Ни кровинки не было в белом Аксиньином лице. Она стояла, прислонившись к плетню, безжизненно опустив руки...
   - Живой, живой! Тиф у него...
  
   Через месяц Григорий выздоровел. Впервые поднялся он с постели в двадцатых числах ноября и - высокий, худой, как скелет, - неуверенно прошёлся по комнате, стал у окна...
   На земле, на соломенных крышах сараев ослепительно белел молодой снежок. По проулку виднелись следы санных полозьев. Голубоватый иней, опушивший плетни и деревья, сверкал и отливал под лучами закатного солнца.
   Григорий долго смотрел в окно, задумчиво улыбаясь... Такой славной зимы он как будто ещё никогда не видел. Всё казалось ему необычным, исполненным новизны и значения. У него после болезни словно обострилось зрение, и он стал обнаруживать новые предметы в окружающей его обстановке и находить перемены в тех, что были знакомы ему издавна.
   Неожиданно в характере Григория проявились ранее не свойственные ему любопытство и интерес ко всему происходившему в хуторе и в хозяйстве. Всё в жизни обретало для него какой-то новый, сокровенный смысл, всё привлекало внимание. На вновь явившийся ему мир он смотрел чуточку удивлёнными глазами, и с губ его подолгу не сходила простодушная, детская улыбка, странно изменявшая суровый облик лица...
   Григорий мысленно перебирал в памяти убитых за две войны казаков своего хутора, и оказалось, что нет в Татарском ни одного двора, где не было покойника.
   Григорий ещё не выходил из дома, а уж хуторский атаман принёс распоряжение станичного атамана, предписывавшее уведомить сотника Мелехова о незамедлительной явке на врачебную комиссию для переосвидетельствования.
   - Отпиши ему, что, как только научусь ходить, - сам явлюсь, без ихних напоминаний...
   Фронт всё ближе продвигался к Дону. В хуторе начали поговаривать об отступлении. Вскоре на майдане был оглашён приказ окружного атамана, обязывающий ехать в отступление всех взрослых казаков...
  
   Перед отъездом в Вёшенскую Григорий увиделся с Аксиньей...
   - Поедешь со мной в отступление?..
   - Помнишь, я тебе давно говорила, что поеду с тобой хучь на край света. Я и зараз такая. Моя любовь к тебе верная. Поеду, ни на что не погляжу!..
  
   В Вёшенской началась эвакуация окружных учреждений и интендантских складов...
   - Вы сами видите - никто ничего не знает, все спешат удирать... Будет ли противник задержан у Дона? Ну, не думаю. Вёшенскую сдадут без боя, это наверняка...
  
   - Ну, война кончилась! Пихнули нас красные так, что теперича до самого моря будем пятиться, пока не упрёмся задом в солёную воду...
   В задке пароконных саней... полулежал Григорий. Рядом с ним сидела Аксинья... Изредка... она улыбалась тому, что так неожиданно и странно сбылась давно пленившая её мечта - уехать с Григорием куда-нибудь подальше от родной и проклятой стороны, где так много она перестрадала, где полжизни промучилась с нелюбимым мужем, где всё для неё было исполнено неумолчных и тягостных воспоминаний. Она улыбалась, ощущая всем телом присутствие Григория, и уже не думала ни о том, какой ценою досталось ей это счастье, ни о будущем, которое было задёрнуто такой же тёмной мглой, как и эти степные, манящие вдаль горизонты...
   - Ну, чего оскаляешься-то? Невеста, да и только! Рада, что из дому вырвалась?
   - А ты думаешь, не рада?..
   - Нашла радость... Ишо не видно, чем эта прогулка кончится...
   - Знаешь что, Проша, ты бы в наши дела не путался, а то и тебе счастья не будет.
   - Я в ваши дела и не путаюсь... А насчёт счастья меня не пужай, я его с собой везу. Оно у меня особое, такое, что и петь не поёт и спать не даёт...
   - Не ругайтесь... Чего ты к ней привязываешься, Прохор?
   - А того я к ней привязываюсь, что пущай она мне зараз лучше поперёк не говорит. Я зараз так думаю, что нету на белом свете ничего хуже баб! Это - такое крапивное семя... Это у Бога самая плохая выдумка - бабы! Я бы их, чертей вредных, всех до одной перевёл, чтобы они и не маячили на свете!.. И чего ты смеёшься?..
  
   - Мёртвые никому не нужны...
   - Тут до живых-то дела нету, а то мёртвые...
   На юг двигались все северные станицы Дона...
  
   "И чего это за чёрт, за война, и кто её такую выдумал? Едешь день-деньской, а приедешь - заночевать негде, и неизвестно, докуда же так будем командироваться?"...
  
   К вечеру Аксинья потеряла сознание...
   - Не бросай меня, Гришенька!.. Не бросай в чужой стороне... Помру я тут...
   - Нехай остаётся Аксинья... Бог мне судья, но везть её на смерть я не могу!.
  
   Дни потянулись серые и безрадостные. Оставив Аксинью, Григорий сразу утратил интерес к окружающему... То, что происходило на отодвигавшемся к югу фронте, его не интересовало. Он понимал, что настоящее, серьёзное сопротивление кончилось, что у большинства казаков иссякло стремление защищать родные станицы, что белые армии, судя по всему, заканчивают свой последний поход и, не удержавшись на Дону, - на Кубани уже не смогут удержаться...
   Война подходила к концу. Развязка наступала стремительно и неотвратимо. Кубанцы тысячами бросали фронт, разъезжались по домам. Донцы были сломлены. Обескровленная боями и тифом, потерявшая три четверти состава, Добровольческая армия была не в силах одна противостоять напору окрылённой успехами Красной Армии...
  
   Томительно длинными казались Григорию уходившие на передвижение дни, ещё более долгими были нескончаемые зимние ночи. Времени, чтобы обдумать настоящее и вспомнить прошедшее, было у него в избытке. Подолгу перебирал он в памяти пролетевшие годы своей диковинно и нехорошо сложившейся жизни... Он думал об Аксинье, больной, обеспамятевшей, брошенной в безвестном посёлке, о близких, оставленных в Татарском... Там, на Дону, была Советская власть, и Григорий постоянно с тоскливой тревогой спрашивал себя: "Неужто будут за меня терзать маманю или Дуняшку?" И тотчас же начинал успокаивать себя, припоминая не раз слышанные в дороге рассказы о том, что красноармейцы идут мирно и обращаются с населением занятых станиц хорошо...
  
   В станице Кореновской Григорий почувствовал себя плохо...
   - Возвратный тиф. Советую вам, господин сотник, прекратить путешествие, иначе помрёте в дороге.
   - Дожидаться красных?.. Нет, я уж как-нибудь поеду...
   И снова потянулись тягостные, унылые дни...
  
   На Кубань из предгорий шла торопливая южная весна. В равнинных степях дружно таял снег, обнажались жирно блестевшие чернозёмом проталины, серебряными голосами возговорили вешние ручьи, дорога зарябила просовами, и уже по-весеннему засияли далёкие голубые дали, и глубже, синее, теплее стало просторное кубанское небо. Через два дня открылась солнцу озимая пшеница, белый туман заходил над пашнями...
  
   А Григорий со дня начала болезни жил как во сне. Временами терял сознание, потом снова приходил в себя...
   - Ты ишо живой?..
   Над ними сияло солнце. То клубясь, то растягиваясь в ломаную бархатисто-чёрную линию, с криком летели в густой синеве неба станицы тёмнокрылых казарок. Одуряющее пахло нагретой землёй, травяной молодью. Григорий, часто дыша, с жадностью вбирал в лёгкие живительный весенний воздух...
  
   Над чёрной степью жила и властвовала одна старая, пережившая века песня. Она бесхитростными, простыми словами рассказывала о вольных казачьих предках, некогда бесстрашно громивших царские рати; ходивших по Дону и Волге на лёгких воровских стругах; грабивших орлёные царские корабли; "щупавших" купцов, бояр и воевод; покорявших далёкую Сибирь... И в угрюмом молчании слушали могучую песню потомки вольных казаков, позорно отступавшие, разбитые в бесславной войне против русского народа...
   - Гриша! Родной ты мой! Вспомни, как на Чиру гуляли! А воевали как? Где наша доблесть девалась?! Что с нами генералы вытворяют и что они сделали с нашей армией? В кровину их и в сердце! Оживел? На, выпей, сразу почунеешься? Это чисты спирт!
   - Насилу нашли тебя!..
   - Знаешь, с чего гуляем?.. Винный склад разграбили, чтобы красным не достался... Что там было-о... В цистерну начали бить из винтовок: пробьют - а из неё спирт льётся. Всю изрешетили, и каждый возле пробоины стоит, подставляет, кто шапку, кто ведро, кто фляжку, а иные прямо пригоршни держут и тут же пьют... Один казачишка полез на цистерну, хотел конскую цебарку зачерпнуть прямо из вольного, сорвался туда и утоп. Пол цементовый, враз натекло спирту по колено, бродют по нём, нагинаются, пьют, как кони в речке, прямо из-под ног, и тут же ложатся... И смех и грех! Там не один захлебнётся до смерти. Вот и мы там поджились. Нам много не надо: прикатили бочонок вёдер на пять, ну, нам и хватит. Гуляй, душа! Всё одно - пропадёт тихий Дон!..
   Неделю Григорий пролежал в Екатеринодаре, медленно поправляясь после болезни, потом... "пошёл на поравку"...
  
   В Новороссийске шла эвакуация. Пароходы увозили в Турцию российских толстосумов, помещиков, семьи генералов и влиятельных политических деятелей. На пристанях день и ночь шла погрузка...
   Части Добровольческой армии, опередив в бегстве донцов и кубанцев, первыми докатились до Новороссийска, начали грузиться на транспортные суда. Штаб Добровольческой армии предусмотрительно перебрался на прибывший в порт английский дредноут "Император Индии"... Десятки тысяч беженцев заполняли улицы города. Воинские части продолжали прибывать. Около пристаней шла неописуемая давка...
  
   Утром 25 марта Григорий и Платон Рябчиков пошли на пристань узнать...
   - Офицеры могут рассчитывать на погрузку?
   - На этот пароход - нет. Нет места...
   - Теперь мы вам не нужны стали? А раньше были нужны?.. Вша тыловая!..
   Не берут нас, не находится для всех места - и не надо! На кой они ляд нам нужны, навязываться им! Останемся. Спробуем счастья...
  
   - Вот так вашего брата умывают!.. На, запей своё горькое горе! Или ты будешь ждать, когда тебя просить прийдут? Глянь в окно: это не генерал Врангель за тобой идёт?..
   Мы тут решаемся в красные идтить, понял? Ить мы казаки - или кто? Ежели оставят в живых нас красные - пойдём к ним служить! Мы - донские казаки! Чистых кровей, без подмесу! Наше дело - рубить!..
  
   Солёный, густой, холодный ветел дул с моря. Запах неведомых чужих земель нёс он к берегу. Но для донцов не только ветер - всё было чужое, неродное в этом скучном, пронизанном сквозняками, приморском городе. Стояли они на молу сплошной сгрудившейся массой, ждали погрузки... У берега вскипали зелёные пенистые волны. Сквозь тучу глядело га землю негреющее солнце. На рейде дымили английские и французские миноносцы; серой грозной махиной высился над водой дредноут. Над ним стлалось чёрное облако дыма. Зловещая тишина стояла на пристанях. Там, где недавно покачивался у причала последний транспорт, плавали в воде офицерские сёдла, чемоданы, одеяла, шубы, обитые красным плюшем стулья, ещё какая-то рухлядь, сброшенная второпях со сходен...
  
   Григорий с утра приехал на пристань; долго ходил в толпе, высматривал знакомых, прислушивался к отрывистым тревожным разговорам. На его глазах у сходен "Святослава" застрелился пожилой отставной полковник, которому отказали в месте на пароходе...
   Когда последний пароход, покачиваясь, начал отходить от причала, в толпе послышались женские рыдания, истерические вскрики, ругань...
  
   - Да поспешай же ты, Пантелеевич!.. Пока не поздно, давай уходить. Тут собралось нас с полсотни казаков, думаем правиться в Геленджик, а оттудова в Грузию. Ты как?.. Поедешь или нет?
   - Нет, не поеду.
   - С нами пристроился один войсковой старшина. Он дорогу тут наскрозь знает, говорит: "Зажмурки до самого Тифлиса доведу!" Поедем, Гриша! А оттуда к туркам, а? Надо же как-то спасаться! Край подходит...
   - Нет, не поеду... Не поеду. Не к чему. Да и поздновато трошки... Гляди!
   С гор текли цепи красноармейцев...
  
   Английский дредноут "Император Индии", покидая берега союзной России, развернулся и послал из своих двенадцатидюймовых орудий пачку снарядов. Прикрывая выходившие из бухты пароходы, он обстреливал катившиеся к окраинам города цепи красно-зелёных... С тяжким клёкотом и воем летели через головы сбившихся на пристани казаков английские снаряды...
   - Ну и резко же гавкают английские пушки! А зря они стервенят красных! Пользы от ихней стрельбы никакой, одного шума много...
  
   С юга двое суток дул тёплый ветер. Сошёл последний снег на полях. Отгремели пенистые вешние ручьи, отыграли степные лога и речки. На заре третьего дня ветер утих, и пали над степью густые туманы, засеребрились влагой кусты прошлогоднего ковыля, потонули в непроглядной белёсой дымке курганы, буераки, станицы, шпили колоколен, устремлённые ввысь вершины пирамидальных тополей. Стала над широкой донской степью голубая весна.
   Туманным утром Аксинья после выздоровления вышла на крыльцо и долго стояла, опьянённая бражной сладостью свежего весеннего воздуха...
   Иным, чудесно обновлённым и обольстительным, предстал перед нею мир. Блестящими глазами она взволнованно смотрела вокруг... Повитая туманом даль, затопленные талой водою яблони в саду, мокрая огорожа и дорога за ней с глубоко промытыми прошлогодними колеями - всё казалось ей невиданно красивым, всё цвело густыми и нежными красками, будто осиянное солнцем.
   Проглянувший сквозь туман клочок чистого неба ослепил её холодной синевой; запах прелой соломы и оттаявшего чернозёма был так знаком и приятен, что Аксинья глубоко вздохнула и улыбнулась... Незамысловатая песенка жаворонка, донёсшаяся откуда-то из туманной степи, разбудила в ней неосознанную грусть...
   Бездумно наслаждаясь вернувшейся к ней жизнью, Аксинья испытывала огромное желание ко всему прикоснуться руками, всё оглядеть. Ей хотелось потрогать почерневший от сырости смородиновый куст, прижаться щекой к ветке яблони, покрытой сизым бархатистым налётом, хотелось перешагнуть через разрушенное прясло и пойти по грязи, бездорожно, туда, где за широким логом сказочно зеленело, сливаясь с туманной далью, озимое поле...
   Несколько дней Аксинья провела в ожидании, что вот-вот появится Григорий, но потом узнала от заходивших к хозяину соседей, что война не кончилась, что многие казаки из Новороссийска уехали в Крым, а те, которые остались, пошли в Красную армию и на рудники.
   К концу недели Аксинья твёрдо решила идти домой, а тут вскоре нашёлся ей и попутчик...
   - Ты кто же будешь, дедушка? Беженец?..
   - Вот-вот, беженец и есть. Бегал, бегал, до моря добег, а зараз уж оттуда потихонечку иду, приморился бегать-то...
   - А кто такой есть? Откудова?..
   - А родом я издалека, из-за Вёшенской станицы. Туда и иду, попивши в море солёной воды.
   - И я вёшенская, дедушка...
   - Скажи на милость!.. Вот где станишницу довелось повстречать! Хотя по нынешним временам это и не диковинно: мы зараз, как евреи, - рассеялись по лицу земли...
  
   - Человека убить иному, какой руку на этом деле наломал, легшее, чем вшу раздавить. Подешевел человек за революцию...
   - Истинное слово!.. Человек - он не скотина, ко всему привыкает. Вот я и спрашиваю у этой женщины: "Кто вы такая будете? По обличью вы словно бы не из простых"... "Я - жена генерала-маёра...". Вот тебе думаю, генерал, вот тебе и маёр, а вшей - как на шелудивой кошке блох!..
   У Бога всего много, напустил он козявок и на благородных людей, пущай, мол, они и ихней сладкой кровицы пососут, не всё же им трудовой кровушкой упиваться... Бог - он своё дело знает. Иной раз подобреет к людям и до того правильно распорядится, что лучше и не придумаешь...
  
   Ещё несколько дней провела Аксинья в дороге... Поздно вечером вошла в настежь распахнутую калитку своего двора, глянула на мелеховский курень и задохнулась от внезапно подступивших к горлу рыданий... В пустой, пахнущей нежилым кухне выплакала все скопившиеся за долгое время горькие бабьи слёзы, а потом сходила на Дон за водой, затопила печь, присела к столу, уронив на колени руки...
  
   - Вы не печальтесь об нём, бабушка... Разве такого хворость одолеет? Он крепкий, прямо как железный. Такие не помирают...
  
   С этого дня отношения между Мелеховыми и Аксиньей круто изменились. Тревога за жизнь Григория как бы сблизила и породнила их...
  
   Только перед рассветом установилась над Обдоньем тишина. Глухо ворковала вода в затопленном лесу, обмывая бледно-зелёные створы тополей, мерно раскачивая потонувшие вершинки дубовых кустов и молодого осинника; шуршали наклонённые струёй метёлки камыша в залитых озёрах, на разливе, в глухих заводях, - там, где полая вода, отражая сумеречный свет звёздного неба, стояла неподвижно, как завороженная, - чуть слышно перекликались казарки... И снова тишина окутывала Обдонье. Но с рассветом, когда лишь чуть розовели меловые отроги гор, подымался низовой ветер. Густой и мощный, он дул против течения. По Дону бугрились саженные волны, бешено клокотала вода в лесу, стонали, раскачиваясь, деревья. Ветер ревел целый день и утихал глубокой ночью. Такая погода стояла несколько дней.
   Над степью повисла сиреневая дымка. Земля пересыхала, приостановились в росте травы... А на полях хутора почти не видно было людей. Во всём хуторе остались несколько древних стариков, из отступления вернулись неспособные к труду, обмороженные и больные казаки, в поле работали одни женщины да подростки... "Будем в нонешнем году без хлеба... Одни бабы на полях, да и то через три двора сеют. А мёртвая землица не зародит..."
  
   Никто из хуторских казаков не видел ни Григория, ни Степана после сдачи Донской армии в Новороссийске. И только в конце июня к Аксинье зашёл пробиравшийся за Дон сослуживец Степана... Он-то и сообщил ей:
   - Уехал Степан в Крым... Сам видал, как он грузился на пароход. Погутарить с ним не пришлось. Давка была такая, что по головам ходили...
   А неделю спустя в Татарский заявился раненый Прохор Зыков...
   - Говорю тебе, живой и здоровый, морду наел во какую! Вместе с ним в Новороссийском поступили в Конную армию товарища Будённого... Переменился он, как в Красную Армию заступил, весёлый из себя стал...
   - Что ж он, может, в отпуск...
   - И думать не моги!.. Говорит, буду служить до тех пор, пока прошлые грехи замолю. Это он проделает - дурачье дело нехитрое... Возле одного местечка повёл он нас в атаку... После боя сам Будённый перед строем с ним ручкался, и благодарность эскадрону и ему была...
  
   К лету в Татарский возвратилось десятка три казаков из числа ходивших в отступление. В большинстве своём это были старики и служивые старших возрастов, а молодые и средних лет казаки, за вычетом больных и раненых, почти полностью отсутствовали. Часть их была в Красной Армии, остальные - в составе врангелевских полков - отсиживались в Крыму, готовясь к новому походу на Дон.
   Добрая половина отступавших навсегда осталась в чужих краях: иные погибли от тифа, другие приняли смерть в последних схватках на Кубани, несколько человек, отбившись от обоза, замёрзли в степи, двое были захвачены в плен и пропали без вести... Многих казаков недосчитывались в Татарском...
   Приходил домой какой-нибудь оборванный, обовшивевший и худой, но долгожданный хозяин, и в хате начиналась радостная, бестолковая суета...
   Не успевал хозяин переодеться после купания, как уже в хату полно набивалось женщин. Приходили узнать о судьбе родных... А спустя немного какая-нибудь женщина выходила во двор, прижав ладони к залитому слезами лицу, шла по проулку, как слепая, не разбирая дороги, и вот уже в одном из домишек причитала по мёртвому новая вдова и тонко вторили ей плачущие детские голоса. Так было в те дни в Татарском: радость, вступая в один дом, вводила в другой неизбывное горе.
   Наутро помолодевший, чисто выбритый хозяин вставал чуть свет, оглядывал хозяйство, примечал, за что надо взяться сразу. После завтрака он уже принимался за дело. Весело шипел рубанок или постукивал топор... словно возвещая, что появились в этом дворе жадные на работу, умелые мужские руки. А там, где накануне узнали о смерти отца и мужа, глухая тишина стояла в доме и на подворье. Молча лежала придавленная горем мать, и около ней теснились, сбиваясь в кучку, повзрослевшие за одну ночь сироты-дети...
  
   - Старая я стала... И сердце у меня болит об Грише... Так болит, что ничего мне не мило и глазам глядеть на свет больно...
  
   В хуторе стали поговаривать о Кошевом и Дуняшке...
   Как ни старался Мишка, как ни уговаривал невесту отказаться от венчания, упрямая девка стояла на своём. Пришлось Мишке скрепя сердце согласиться. Мысленно проклиная всё на свете, он готовился к венчанию так, как будто собирался идти на казнь. Ночью поп Виссарион потихоньку окрутил их в пустой церкви. После обряда он поздравил молодых, назидательно сказал:
   - Вот, молодой советский товарищ, как бывает в жизни: в прошлом году вы собственноручно сожгли мой дом, так сказать - предали его огню, а сегодня мне пришлось вас венчать... Не плюй, говорят, в колодец, ибо он может пригодиться. Но всё же я рад, душевно рад, что вы опомнились и обрели дорогу к церкви Христовой.
   Этого уже вынести Мишка не смог...
   Со дня, когда Кошевой водворился в мелеховском курене, всё в хозяйстве пошло по-иному: за короткий срок он оправил изгородь, перевёз и сложил на гумне степное сено, искусно завершив обчёсанный стог... В кладовой он как-то случайно обнаружил ведёрко белил и ультрамарин... Мелеховский курень словно помолодел, глянув на мир ярко-голубыми глазницами окон.
   Ретивым хозяином оказался Мишка. Несмотря на болезнь, он работал не покладая рук. В любом деле ему помогала Дуняшка. За недолгие дни замужней жизни она заметно похорошела... Что-то новое появилось в выражении её глаз... Улыбающаяся и притихшая, она смотрела на мужа влюблёнными глазами и не видела ничего вокруг. Молодое счастье всегда незряче....
  
   А Ильинична с каждым днём всё резче и больше ощущала подступавшее к ней одиночество. Она стала лишней в доме, в котором прожила почти всю свою жизнь. Дуняшка с мужем работали так, словно на пустом месте создавали собственное гнездо. С ней они ни о чём не советовались и не спрашивали её согласия, когда предпринимали что-либо по хозяйству; как-то не находилось у них и ласкового слова к старухе. Только садясь за стол, они перебрасывались с ней несколькими незначащими фразами, и снова Ильинична оставалась одна со своими невесёлыми мыслями. Её не радовало счастье дочери, присутствие чужого человека в доме - а зять по-прежнему оставался для неё чужим - тяготило. Сама жизнь стала ей в тягость. За один год потеряв столько близких её сердцу людей, она жила, надломленная страданием, постаревшая и жалкая. Много пришлось испытать ей горя, пожалуй, даже слишком много. Она была уже не в силах сопротивляться ему и жила, исполненная суеверного предчувствия, что смерть, так часто повадившаяся навещать их семью, ещё не раз переступит порог старого мелеховского дома. Примирившись с замужеством Дуняшки, Ильинична хотела лишь одного: дождаться Григория, передать ему детей, а потом навсегда закрыть глаза. За свою долгую и трудную жизнь она выстрадала это право на отдых.
   Нескончаемо тянулись длинные летние дни. Жарко светило солнце. Но Ильиничну уже не согревали колючие солнечные лучи. Она подолгу сидела на крыльце, на самом припёке, неподвижная и безучастная ко всему окружающему. Это была уже не прежняя хлопотливая и рачительная хозяйка. Ей ничего не хотелось делать. Всё это было ни к чему и казалось теперь ненужным и нестоящим, да и сил не хватало, чтобы трудиться, как в былые дни. Часто рассматривала свои раздавленные многолетней работой руки, мысленно говорила: "Вот уж и отработались мои ручушки... Пора на покой... Зажилась я, хватит... Только бы дождаться Гришеньку..."
   Лишь однажды к Ильиничне вернулась, и то ненадолго, прежняя жизнерадостность. По пути из станицы зашёл Прохор...
   - Магарыч станови, бабка Ильинична! Письмо от сына доставил!..
   Ильинична долго ничего не могла сказать от радости...
   - Радость у меня, хочу одна побыть...
   По пути на огород она зашла к Аксинье... достала письмо...
   С той поры Аксинье часто приходилось читать это письмо. Ильинична приходила к ней по вечерам, доставала тщательно завёрнутый в платочек жёлтый конверт, вздыхая, просила:
   - Почитай-ка, Аксиньюшка, что-то мне нынче так темно на сердце, и во сне его видела маленьким...
   Со временем буквы, написанные чернильным карандашом, слились, и многих слов вовсе нельзя было разобрать, но для Аксиньи это не составляло затруднения: она так часто читала письмо, что заучила его наизусть. И после, когда тонкая бумага уже превратилась в лохмотья, Аксинья без запинки рассказывала всё письмо до последней строчки...
   Недели две спустя Ильинична почувствовала себя плохо...
   Несколько дней провела в состоянии какой-то тихой отрешённости и покоя. Ей хотелось быть одной... Она уже не нуждалась ни в чьём сочувствии и утешении. Пришла такая пора, когда властно потребовалось остаться одной, чтобы вспомнить многое из своей жизни. И она, полузакрыв глаза, часами лежала, не шевелясь, только припухшие пальцы её перебирали складки одеяла, и вся жизнь проходила перед ней за эти часы.
   Удивительно, как коротка и бедна оказалась эта жизнь и как много в ней было тяжёлого и горестного, о чём не хотелось вспоминать...
   В эту ночь Ильинична поняла, что скоро умрёт, что смерть уже подошла к её изголовью... Она приготовила своё, смертное, во что её должны были обрядить после последнего вздоха...
   Через три дня она умерла...
  
   - Что ж, по-твоему, кто в белых был, так им и сроду не простится это?
   - А ты как думала?
   - А я так думала, что кто старое вспомянет, тому, говорят, глаз вон.
   - Ну, это, может, так по Евангелию гласит... А по-моему, должон человек всегда отвечать за свои дела.
   - Власть про это ничего не говорит...
  
   - Товарищ Кошевой!.. Иди занимай должность...
   Должность председателя кое к чему обязывала... Мишка шёл медленно и важно; походка его была столь необычна, что кое-кто из хуторных при встрече останавливался и с улыбкой смотрел ему вслед...
  
   Махно действительно появился в пределах Верхнедонского округа... Наиболее активные белогвардейцы-казаки примкнули к нему, но большинство их остались дома, выжидая...
  
   - Это, конечно, так... Богатые - все такие гущееды. Спокон веков известно: чем ни богаче человек, тем он жаднее. В Вешках один купец, когда первое отступление было, всё на подводы сложил, всё имущество забрал до нитки, и вот уже красные близко подходют, а он всё не выезжает с двора, одетый в шубе бегает по куреню, щипцами гвозди из стен вынает. "Не хочу, говорит, им, проклятым, ни одного гвоздя оставить!"...
  
   Со стариками Мишка кое-как договорился, но зато дома... вышел у него с Дуняшкой крупный разговор. Вообще что-то разладилось в их взаимоотношениях...
   Несмотря на молодость, Дуняшка была уже умудрена житейским опытом и знала, когда в ссоре можно упорствовать, а когда смириться и отступить...
  
   На станции Миллерово Григорию - как демобилизованному красному командиру - предоставили обывательскую подводу. По пути к дому он в каждой украинской слободе менял лошадей и за сутки доехал до границы Верхнедонского округа. В первом же казачьем хуторе председатель ревкома - молодой, недавно вернувшийся из армии красноармеец - сказал:
   - Придётся вам, товарищ командир, ехать на быках. Лошадей у нас на весь хутор одна, и та на трёх ногах ходит. Всех лошадок на Кубани оставили при отступлении...
   Через час подошла подвода... "Довоевались!"... За хутором далеко протянулась бурая, поблекшая осенняя степь... От пашни полз через дорогу сизый поток дыма. Пахари жгли выволочки - сухой кустистый жабрей, выцветшую волокнистую брицу. Запах дыма разбудил в Григории грустные воспоминания: когда-то и он, Григорий, пахал зябь в глухой осенней степи, смотрел по ночам на мерцающее звёздами чёрное небо, слушал переклики летевших в вышине гусиных станиц...
   Ему приятно было думать о прошлом, о мирной жизни, о работе, обо всём, что не касалось войны, потому что эта затянувшаяся на семь лет война осточертела ему до предела...
   Он кончил воевать. Хватит с него. Он ехал домой, чтобы в конце концов взяться за работу, пожить с детьми, с Аксиньей... Хорошо бы взяться руками за чапиги и пойти по влажной борозде за плугом, жадно вбирая ноздрями сырой и пресный запах взрыхлённой земли, горький аромат прорезанной лемехом травы. В чужих краях и земля и травы пахнут по-иному. Не раз он в Польше, на Украине и в Крыму растирал в ладонях сизую метёлку полыни, нюхал и с тоской думал: "Нет, не то, чужое..."
   Спустя немного Григорий встал, собрал свои пожитки. Он решил идти пешком, чтобы к рассвету добраться до Татарского. Немыслимо было ему - возвращающемуся со службы командиру - приехать домой среди бела дня на быках. Сколько насмешек и разговоров вызвал бы такой приезд...
  
   Дуняшка просияла от радости... "Может, и обойдётся всё по-хорошему... Ну, кончили воевать, чего им зараз-то делить? Хоть бы образумил их Господь!"...
  
   - Ну как, Ксюша?
   - Ох, всего не расскажешь...
   Ей хотелось поскорее остаться наедине со своими мыслями, со счастьем, которое пришло так неожиданно...
   Много раз в жизни не оправдывались, не сбывались её надежды и чаяния, и, быть может, поэтому на смену недавней радости пришла всегдашняя тревога. Как-то сложится теперь её жизнь? Что ждёт её в будущем? И не слишком ли поздно улыбается ей горькое бабье счастье?..
  
   - ...И тут мы взялись обратно за вино! Нажмёшь пробку, она стрельнет, будто из винтовки, и пена клубом идёт, ажник со стороны глядеть страшно! От этого вина я в ту ночь до трёх раз с коня падал! Только сяду в седло, и сызнова меня - как ветром сдует. Вот такое вино кажин день пил бы натощак по стакану, по два и жил бы лет до ста, а так разве свой срок доживёшь? Разве это к примеру напиток? Зараза, а не напиток! От него, от падлы, раньше сроку копыта откинешь...
   Прохор кивком головы указал на кувшин с самогоном и... налил себе стакан доверху...
  
   - Я отслужил своё. Никому больше не хочу служить. Навоевался за свой век предостаточно и уморился душой страшно. Всё мне надоело, и революция и контрреволюция. Нехай бы вся эта... нехай оно всё идёт пропадом! Хочу пожить возле своих детишек, заняться хозяйством, вот и всё. Ты поверь, Михаил, говорю это от чистого сердца!..
   Одно хочу тебе напоследок сказать: против власти я не пойду до тех пор, пока она меня за хрип не возьмёт. А возьмёт - буду обороняться. Во всяком случае, за восстание голову подкладывать не буду!..
   - Как это, то есть?
   - Так. Пущай мне зачтут службу в Красной Армии и ранения, какие там получил, согласен отсидеть за восстание, но уж ежели расстрел за это получать - извиняйте! Дюже густо будет!..
   - Ревтрибунал или Чека у тебя не будет спрашивать, чего ты хочешь и чего не хочешь, и торговаться с тобой не будут... За старые долги надобно платить сполна!..
  
   "Надо на могилки сходить, проведать мать и Наталью... Как-нибудь в другой раз схожу... Им-то теперь всё равно - приду или не приду. Им там покойно теперь. Всё кончено. Могилки присыпало снежком. А земля, наверно, холодная там, в глубине... Вот и отжили - да как скоро, как во сне. Лежат все вместе, рядом: и жена, и мать, и Петро с Дарьей... Всей семьёй перешли туда и лежат рядом. Им хорошо, а отец - один в чужой стороне. Скучно ему там среди чужих..."
  
   Всё было не так просто. Вся жизнь оказалась вовсе не такой простой, как она представлялась ему недавно. В глупой, ребячьей наивности он предполагал, что достаточно вернуться домой, сменить шинель на зипун, и всё пойдёт как по писаному: никто ему слова не скажет, никто не упрекнёт, всё устроится само собой, и будет он жить да поживать мирным хлеборобом и примерным семьянином. Не так это просто выглядит на самом деле...
  
   С кем же как не с Прохором мог поделиться Григорий своими самыми сокровенными думами?..
   - ...И в армии и всю дорогу думал, как буду возле земли жить, отдохну в семье от всей этой чертовщины. Шутка дело - восьмой год с коня не слазил! Во сне и то чуть не каждую ночь вся эта красота снится: то ты убиваешь, то тебя убивают... только, видно, Прохор, не выйдет по-моему... Видно, другим, не мне прийдётся пахать землю, ухаживать за ней...
   - Никакого восстания не будет. Первое дело - казаков вовсе на-мале остлось, а какие уцелели - они тоже грамотные стали. Крови братушкам пустили порядком, и они такие смирные да умные стали, что их зараз к восстанию и на аркане не притянешь. А тут ишо наголодался народ по мирной жизни. Ты поглядел бы, как это лето все работали: сенов понавалили скирды, хлеб убрали весь до зерна, ажник хрипят, а пашут и сеют, как, скажи, каждый сто годов прожить собирается! Нет, об восстании и гутарить нечего... Хотя чума их знает, чего они, казачки, удумать могут...
  
   - Я им всегда завидовал... Им с самого начала всё было ясное, а мне и до се всё неясное. У них, у обоих, свои, прямые дороги, а я с семнадцатого года хожу по вилюжкам, как пьяный качаюсь... От белых отбился, к красным не пристал, так и плавая, как навоз в проруби... И лучше, что меня демобилизовали. Всё к концу ближе...
  
   Мне нынче в Вёшки идти, регистрироваться...
  
   - Думаешь дома жить?
   - А где же мне жить? Дома...
   - Плохое время ты, Мелехов, выбрал, ох, плохое... Не надо бы тебе домой являться ишо год, два... Тревожно в округе. Казаки дюже недовольные продразвёрсткой. В Богучаровском уезде восстание. Нынче выступаем на подавление... Политбюро офицеров зачинают арестовывать...
  
   "Кончать - так поскорее, нечего тянуть! Умел, Григорий, шкодить - умей и ответ держать!"...
  
   По правде сказать, ему было безразлично, где бы ни жить, лишь бы спокойно. Но вот этого-то спокойствия он и не находил... Несколько дней он провёл в угнетающем безделье... Ни к чему не лежала душа. Тягостная неопределённость мучила, мешала жить: ни на одну минуту не покидала мысль, что его могут арестовать, бросить в тюрьму - это в лучшем случае, а не то и расстрелять...
  
   Поздней осенью 1920 года, когда в связи с плохим поступлением хлеба по продразвёрстке были созданы продовольственные отряды, среди казачьего населения Дона началось глухое брожение. В верховых станицах Донской области... появились небольшие вооружённые банды. Это было ответом кулацкой и зажиточной части казачества на создание продовольственных отрядов, на усилившиеся мероприятия Советской власти по проведению продразвёрстки.
   В большинстве своём банды - каждая численностью от пяти до двадцати штыков - состояли из местных жителей-казаков, в прошлом активных белогвардейцев... словом люди, которым с Советской властью было не по пути.
   Они нападали на хуторах на продовольственные отряды, возвращали следовавшие на ссыппункты обозы с хлебом, убивали коммунистов и преданных Советской власти беспартийных казаков.
   Задача ликвидации банд была возложена на карательный батальон... Но все попытки уничтожить банды, рассеянные по обширной территории округа, оказались безуспешными - во-первых, потому, что местное население относилось к бандитам сочувственно, снабжало их продовольствием и сведениями о передвижении красноармейских частей, а также укрывало от преследования, и, во-вторых, потому, что командир батальона, бывший штабс-капитан царской армии и эсер, не хотел уничтожения недавно народившихся на Верхнем Дону контрреволюционных сил и всячески препятствовал этому...
  
   Восстание должно было начаться 12 марта в восемь утра...
  
   Ночь прошла спокойно. На одном краю Вёшенской находились восставшие эскадронцы, на другом - караульная рота и влившиеся в неё коммунисты и комсомольцы...
   Утром мятежный эскадрон без боя покинул станицу и ушёл в южно-восточном направлении...
  
   - Против Советской власти мы восстали. Мы - за народ и против продразвёрстки и комиссаров. Они нам долго головы дурили, а теперь мы им будем дурить. Понятно тебе, Мелехов?..
   - Ежели ты это, товарищ Фомин, всурьёз говоришь - чего же вы хотите? Новую войну подымать?..
   - Останешься у нас или как?
   - А вы кто такие есть?..
   - Мы - борцы за трудовой народ. Мы против гнёта комиссаров и коммунистов, вот кто мы такие...
   - По-вашему, значит, борцы за народ? А по-нашему, просто бандиты. Да чтобы я вам служил?..
   У меня выбор, как в сказке про богатырей: налево поедешь - коня потеряешь, направо поедешь - убитым быть... И так - три дороги, и ни одной нету путёвой...
   - Ты уж выбирай без сказок. Сказки потом будем рассказывать.
   - Деваться некуда, потому и выбрал... Вступаю в твою банду...
   - Ты это название брось. Почему это - банда? Такое прозвище нам коммунисты дали, а тебе так говорить негоже. Просто восставшие люди. коротко и ясно...
  
   Они призывали казаков к оружию, говорили о "тяготах, которые возложила на хлеборобов Советская власть", об "окончательной разрухе", которая неизбежно придёт, если советскую власть не свергнуть... Фомин говорил... Кончал он речь обычно одними и теми же заученными фразами: "Мы с нонешнего дня освобождаем вас от продразвёрстки. Хлеб больше не возите на приёмные пункты. Пора перестать кормить коммунистов-дармоедов. Они жир нагуливали на вашем хлебе, но эта чужбина кончилась. Вы свободные люди! Вооружайтесь и поддерживайте нашу власть! Ура, казаки!"
   Казаки смотрели в землю и угрюмо молчали, зато бабы давали волю языкам...
   - А вы сами чьим хлебом кормитесь?
   - Небось зараз поедете по дворам побираться?..
   - Как это - хлеб не возить? Нынче вы тут, а завтра вас и с собаками не сыщешь, а нам отвечать?
   - Не дадим вам наших мужьёв! Воюйте сами!..
   И коротко и рассудительно казаки отвечали:
   - Не притесняйте нас, товарищ Фомин, навоевались мы вдосталь.
   - Пробовались, восставали в девятнадцатом году!
   - Не с чем восставать и не к чему! Пока нужды нету.
   - Пора подходит - сеять надо, а не воевать...
   Первую неделю Фомин вообще довольно спокойно выслушивал на собраниях возражения казаков, их короткие отказы в поддержке его выступления... Но убедившись в том, что основная масса казачьего населения относится к нему отрицательно... он не столько уговаривал, сколько грозил. Однако результат оставался прежним: казаки, на которых он думал опереться, молча выслушивали его речь и так же молча начинали расходиться.
   В одном из хуторов после его речи выступила с ответным словом казачка...
   - Ты куда наших казаков хочешь пихнуть, в какую яму? Мало эта проклятая война у нас баб повдовила? Мало деток посиротила? Новую беду на нашу голову кличешь? И что это за царь-освободитель такой объявился?.. Ты бы дома порядку дал, разруху прикончил, а посля нас бы учил, как жить и какую власть принимать, а какую не надо!.. Учитель нашёлся!..
  
   Подходила рабочая пора, и с каждым днём таяла фоминская банда... Надо было пахать и сеять. Земля звала, тянула к работе, и многие фоминцы, убедившись в бесполезности борьбы, тайком покидали банду, разъезжаясь по домам. Оставался лихой народ, кому нельзя было возвращаться, чья вина перед Советской властью была слишком велика, чтобы можно было рассчитывать на прощение... Григорий тоже остался в банде. У него не хватало мужества явиться домой... Степь донская - широкая, простору и неезженых дорог в ней много; летом все пути открыты, и всюду можно найти приют... Думал он, бросив где-нибудь лошадей, пешком с Аксиньей пробраться на Кубань, в предгорья, подальше от родных мест, и там пережить смутное время...
   День спустя Григорию довелось увидеть своего хуторянина...
   - Замиряться-то с Советской властью скоро будете?..
   - Не знаю, дед. Пока ничего не видно.
   - Как это не видно? С черкесами воевали, с турком воевали, и то замирение вышло, а вы все свои люди и никак промежду собой не столкуетесь... Нехорошо, Григорий Пантелеевич, право слово, нехорошо! Бог-милостивец, он всё видит, он вам всем это не простит, попомни моё слово! Ну, мыслимое ли это дело: русские, православные люди сцепились между собой, и удержу нету. Ну, повоевали бы трошки, а то ить четвёртый год на драку сходитесь. Я стариковским умом так сужу: пора кончать!..
  
   Фомин, занимая хутора, уже не созывал собрания граждан. Он убедился в бесплодности агитации. Впору было удерживать своих бойцов, а не вербовать новых. Он заметно помрачнел и стал менее разговорчив. Утешения начал искать в самогоне. Всюду, где только приходилось ему ночевать, шли мрачные попойки... Упала дисциплина. Участились случаи грабежей...
   - Тоже, борцы за народ называются! Огрузились грабленым добром, торгуют им на хуторах, как раньше, бывало, купцы-коробейники... Стыду до глаз! И на черта я с вами связался?..
   - Хватит, сукины сыны, по сундукам лазить! Я вас не для того поднял против Советской власти! С убитого противника можете сымать всё, а семьи не трожьте! Мы с бабами не воюем...
   Порядок был как будто восстановлен. Дня три банда рыскала по левобережью Дона, уничтожая в стычках небольшие отрядики местной самообороны...
  
   Разгром был полный. Только пять человек уцелело из всей банды...
   - Тебе не отрядом командовать, а овец стеречь!..
  
   Григорий часами смотрел на прихотливые и бесконечно разнообразные завитки течения. Они меняли формы ежеминутно...
   Вечерами горели на западе вишнёво-красные зори. Из-за высокого тополя вставал месяц. Свет его белым холодным пламенем растекался по Дону, играя отблесками и чёрными переливами там, где ветер зыбил воду лёгкой рябью...
  
   Дни проходили похожие один на другой... Было решено пожить на острове ещё с неделю, а потом перебраться ночью на правую сторону Дона, добыть лошадей и двинуться на юг. По слухам, где-то на юге округа ходила банда Маслака...
  
   - Плохая воля всё-таки лучше хорошей тюрьмы...
   - Не обязательно сдаваться, но надо искать какие-то новые формы борьбы с большевиками. Надо расстаться с этим гнусным народом. Вы - интеллигентный человек...
   - Ну, какой там из меня интеллигент. Я и слово-то это с трудом выговариваю.
   - Вы офицер.
   - Это по нечаянности...
   - Теперь несколько слов о себе. Я в прошлом офицер и член партии социалистов-революционеров, позднее я решительно пересмотрел свои политические убеждения... Только монархия может спасти Россию. Только монархия! Само провидение указывает этот путь нашей родине. Эмблема Советской власти - молот и серп, так?.. Читайте наоборот. Прочли? Вы поняли? Только престолом окончится революция и власть большевиков! Знаете ли, меня охватил мистический ужас, когда я узнал об этом! Я трепетал, потому что это, если хотите, - Божий перст, указывающий конец нашим метаниям...
  
   - У кого совесть чистая, энтот всегда хорошо спит...
  
   - Это в яви смерть животу принимать страшно, а во время сна она, должно быть, лёгкая...
  
   Григорий лежал... и жадными глазами озирал повитую солнечной дымкой степь, синеющие на дальнем гребне сторожевые курганы, переливающееся текучее марево на грани склона... Странное чувство отрешения и успокоенности испытывал он, прижимаясь всем телом к жёсткой земле. Это было давно знакомое ему чувство. Оно всегда приходило после пережитой тревоги, и тогда Григорий как бы заново видел всё окружающее. У него словно бы обострялись зрение и слух, и всё, что ранее проходило незамеченным, - после пережитого волнения привлекало его внимание...
  
   Вопреки ожиданиям Григория, за полторы недели к ним присоединилось человек сорок казаков. Это были остатки растрепанных в боях различных мелких банд. Потеряв своих атаманов, они скитались по округу и охотно шли к Фомину. Им было решительно всё равно - кому бы ни служить и кого бы ни убивать, лишь бы была возможность вести привольную кочевую жизнь и грабить всех, кто попадался под руку. Это был отпетый народ... В глубине души Фомин всё ещё считал себя "борцом за трудовой народ", и хотя не часто, как прежде, но говорил: "Мы - освободители казачества..." Глупейшие надежды упорно не покидали его... Он снова стал сквозь пальцы смотреть на грабежи, учиняемые его соратниками, считая, что всё это - неизбежное зло, с которым необходимо мириться, что со временем он избавится от грабителей и что рано или поздно всё же будет он настоящим полководцем повстанческих частей, а не атаманом крохотной банды...
   - Я идейный борец против Советской власти!.. А ты меня обзываешь... Понимаешь ты это, дурак, что я сражаюсь за идею!
   - Ты мне голову не морочь! Ты мне не наводи тень на плетень... Тоже, нашёлся идейный! Самый натуральный разбойник ты, и больше ничего...
   - Почему ты так меня срамишь?.. Я против власти восстал и дерусь с ней оружием. Какой же я разбойник?..
   - А вот потому ты и есть разбойник, что идёшь супротив власти. Какая бы она, Советская власть, ни была, а она - власть, с семнадцатого года держится, и кто супротив неё выступает - это и есть разбойный человек.
   - А генерал Краснов или Деникин - тоже разбойники были?
   - А то кто же? Только при эполетах... Да ить эполеты - дело маленькое. И мы с тобой можем их навесить...
   Фомин... не находя убедительных доводов, прекращал бесполезный спор. Убедить Чумакова в чём-либо было невозможно...
  
   Фомин предложил Григорию занять должность начальника штаба.
   - Надо нам грамотного человека, чтобы ходить по плану, по карте, а то когда-нибудь зажмут нас и опять дадут трёпки. Берись, Григорий Пантелеевич, за это дело.
   - Чтобы милиционеров ловить да рубить им головы, штаб не нужен.
   - Всякий отряд должен иметь свой штаб... Ты офицер и должон иметь понятие, тактику знать и всякие другие штуки.
   - Из меня такой же офицер был, как из тебя зараз командир отряда! А тактика у нас одна: мотайся по степи да почаще оглядывайся...
   - Вижу тебя наскрозь! Всё в холодок хоронишься? В тени хочешь остаться?..
  
   В одном из хуторов к Фомину привели хорошо одетого и смуглолицего парня. Он заявил о своём желании вступить в банду. Из расспросов Фомин установил, что парень - житель Ростова, был осуждён недавно за вооружённое ограбление, но бежал из ростовской тюрьмы и, услышав про Фомина, пробрался на Верхний Дон.
   - Ты кто таков по роду-племени? Армянин или булгарин?
   - Нет, я еврей...
   Фомин растерялся от неожиданности и долго молчал...
   - Ну что ж, еврей - так еврей. Мы и такими не гребуем... Всё лишним человеком больше. А верхом ездить ты умеешь? Нет? Научишься... Ступай к Чумакову, он тебя определит.
   Несколько минут спустя взбешённый Чумаков подскакал к Фомину...
   Пока они спорили, пререкались, возле обозной тачанки с молодого еврея сняли вышитую рубашку и клешистые суконные штаны. Примеряя на себя рубашку, один из казаков сказал:
   - Вон, видишь за хутором - бурьян-старюка? Беги туда рысью и ложись. Лежать будешь - пока мы уедем отсюдова, а как уедем - вставай и дуй куда хочешь. К нам больше не подходи, убьём, ступай лучше в Ростов к мамаше. Не ваше это еврейское дело - воевать. Господь Бог вас обучал торговать, а не воевать. Без вас управимся и расхлебаем эту кашку!
   Еврея не приняли, зато в этот же день со смехом и шутками зачислили во второй взвод известного по всем хуторам дурачка Пашу...
  
   Так омерзительно было всё это, что Григорий содрогнулся, поспешно отошёл. "И вот с такими людьми связал я свою судьбу..." - подумал он, охваченный тоской, горечью и злобой на самого себя, на всю эту постылую жизнь...
   "Завтра же уеду. Пора!"... Он готовился к уходу из банды тщательно и обдуманно. У зарубленного милиционера взял документы на имя Ушакова, зашил их под подкладку шинели...
  
   - И когда уж вы с нашей шеи слезете? То вам дай, это подай... Одни приедут - зерна требуют, другие приедут - тоже тянут и волокут всё, что глазом накинут... Погибели на вас, проклятых, нету!"
   К этому было не привыкать Григорию. Он давно видел, с каким настроением встречают их жители хуторов... "Никому мы не нужны, всем мешаем мирно жить и работать. Надо кончать с этим, хватит!"...
  
   Жарко калило землю солнце... Степная речушка, вскормленная где-то в вершине лога ключами родниковой воды, медлительно текла по хутору, деля его на две части. С обеих сторон к ней сползали просторные казачьи дворы, все в густой зелени садов, с вишнями, заслонившими окна куреней, с разлапистыми яблонями, простиравшими к солнцу зелёную листву и молодую завязь плодов...
  
   Ночью на походе он выехал из рядов, остановился, как будто для того, чтобы переседлать коней, а потом... вскочив седло, намётом поскакал в сторону от дороги. Вёрст пять он гнал лошадей, не останавливаясь... В степи было тихо...
   В чёрном небе - золотая россыпь мерцающих звёзд. В степи - тишина и ветерок, напитанный родным и горьким запахом полыни...
  
   Задолго до рассвета он прискакал на луг против Татарского...
   Вот и старый мелеховский курень, тёмные купы яблонь, колодезный журавль под Большой Медведицей... Тихо постучал в переплёт рамы... Аксинья молча подошла к окну, всмотрелась...
   Видно и её, такую сильную, сломили страдания. Видно солоно жилось ей эти месяцы... Он дал ей выплакаться...
   - Я за тобой... Поедешь?
   - Куда?
   - Со мною. Ушёл я из банды...
   - А куда же я с тобой?
   - На юг. На Кубань или дальше. Проживём, прокормимся как-нибудь, а? Никакой работой не погнушаюсь. Моим рукам работать надо, а не воевать. Вся душа у меня изболелась за эти месяцы...
   - Поеду, Гришенька, родненький мой!.. Нету мне без тебя жизни...
  
   Чуть забрезжил рассвет, когда, простившись с Дуняшкой и перецеловав так и не проснувшихся детей, Григорий и Аксинья вышли на крыльцо. Они спустились к Дону, берегом дошли до яра.
   - Когда-то мы с тобой в Ягодное вот так же шли... Только узелок у тебя тогда был побольше, да сами мы были помоложе...
  
   Только вчера она проклинала свою жизнь, и всё окружающее выглядело серо и безрадостно, как в ненастный день, а сегодня весь мир казался ей ликующим и светлым, словно после благодатного летнего ливня. "Найдём и мы свою долю!"...
   Возле кустов и на солнцепёке росли душистые пестрые цветы. Аксинья нарвала их большую охапку, осторожно присела около Григория и, вспомнив молодость, стала плести венок. Он получился нарядный и красивый. Аксинья долго любовалась им, потом воткнула в него несколько розовых цветков шиповника...
  
   Поздней ночью, когда зашёл месяц, они покинули Сухой лог... Сплошные сады тянулись над речкой, неприветно чернея в тумане...
  
   - Стой! Кто идёт?..
   Пуля вошла Аксинье в левую лопатку... И Григорий, мертвея от ужаса, понял, что всё кончено, что самое страшное, что только могло случиться в его жизни, - уже случилось...
   Аксинья умерла на руках у Григория незадолго до рассвета. Сознание к ней так и не вернулось. Он молча поцеловал её в холодные и солёные от крови губы, бережно опустил на траву, встал...
   Хоронил он свою Аксинью при ярком утреннем свете... Он попрощался с нею, твёрдо веря в то, что расстаются они ненадолго...
   Теперь ему незачем было торопиться. Всё было кончено...
  
   Как выжженная палами степь, черна стала жизнь Григория. Он лишился всего, что было дорого его сердцу. Всё отняла у него, всё порушила безжалостная смерть. Остались только дети. Но сам он всё ещё судорожно цеплялся за землю, как будто и на самом деле изломанная жизнь его представляла какую-то ценность для него и для других...
   Похоронив Аксинью, трое суток бесцельно скитался он по степи, но ни домой, ни в Вёшенскую не поехал с повинной. На четвёртые сутки, бросив лошадей в одном из хуторов, он переправился через Дон, пешком ушёл в Слащевскую дубраву, на опушке которой в апреле впервые была разбита банда Фомина. Ещё тогда, в апреле, он слышал о том, что в дубраве оседло живут дезертиры. К ним и шёл Григорий, не желая возвращаться к Фомину.
   Несколько дней бродил он по огромному лесу. Его мучил голод, но пойти куда-либо к жилью он не решился. Он утратил со смертью Аксиньи и разум и былую смелость... На исходе пятого дня его встретили в лесу дезертиры, привели к себе в землянку.
   Их было семь человек. Все они - жители окрестных хуторов - обосновались в дубраве с осени прошлого года, когда началась мобилизация. Жили в просторной землянке по-хозяйски домовито и почти ни в чём не нуждались. Ночами часто ходили проведывать семьи; возвращались, приносили хлеб, сухари, пшено, муку, картофель, а мясо на варево без труда добывали в чужих хуторах, изредка воруя скот...
  
   Григорий потерял счёт томительно тянувшимся дням. До октября он кое-как прожил в лесу, но когда начались осенние дожди, а затем холода - с новой и неожиданной силой проснулась в нём тоска по детям, по родному хутору...
   Он старался ни о чём не думать и не давать дороги к сердцу ядовитой тоске. Днём это ему удавалось, но длинными зимними ночами тоска воспоминаний одолевала его...
   Ему часто снились дети, Аксинья, мать и все остальные близкие, кого уже не было в живых. Вся жизнь Григория была в прошлом, а прошлое казалось недолгим и тяжким сном. "Походить бы ишо раз по родным местам, покрасоваться на детишек, тогда можно бы и помирать"...
   Григорий... пожил в дубраве ещё с неделю, потом собрался в дорогу.
   - Домой?..
   - Домой.
   - Подождал бы до весны. К Первому мая амнистию нам дадут, тогда и разойдёмся.
   - Нет, не могу ждать...
  
   - Мишенька!.. Сынок!.. Как же вы тут?.. Тётка, Полюшка - живые-здоровые?
   - Тётка Дуня здоровая, а Полюшка померла осенью... А дядя Михаил на службе...
  
   Что ж, и сбылось то немногое, о чём бессонными ночами мечтал Григорий. Он стоял у ворот родного дома, держал на руках сына...
   Это было всё, что осталось у него в жизни, что пока ещё роднило его с землёй и со всем этим огромным, сияющим под холодным солнцем миром.
   _______________________
  
  
   "Тихий Дон" - безусловно величайший роман 20-го века... Сегодня это не самое актуальное чтение, и никакие юбилейные торжества не вернут романа в живой контекст. Современный читатель расслабился, ему двести страниц осилить трудно, а тут - две тысячи страниц плотного, тяжёлого текста, достаточно кровавого и временами казенного. Я всё-таки взял на себя труд перечесть народную эпопею - и остался вознаграждён: книга явно не рассчитана на молокососов, читать её в одиннадцатом классе (как рекомендовано сегодня) категорически нельзя, но серьёзному и взрослому читателю она скажет многое..."
  
  
  
   "Вы прочитали "Тихий Дон", познакомились с казачьим краем и его людьми. Если у вас появилось желание своими глазами увидеть Дон, бескрайнюю степь, казачьи хутора и станицы - посетите Государственный музей-заповедник Михаила Александровича Шолохова.
   Здесь вам расскажут о жизненном и творческом пути великого писателя. Вы побываете в мемориальных домах, где он родился, жил и создавал свои произведения, поклонитесь его могиле. Ознакомившись с посвящёнными жизни донских казаков экспозициями музея, вы по-новому откроете для себя этот народ и творчество его певца.
   Приехав на Дон летом, вы прекрасно отдохнёте: для вас - золотистые песчаные пляжи, рыбная ловля и уха на костре, вольная казачья песня, что льётся над Доном, тревожа и радуя душу. Осенью здесь рай для грибников и охотников.
   В последней декаде мая в станице Вёшенская проводится ежегодный Всероссийский литературно-фольклорный праздник "Шолоховская весна", собирающий сотни участников и тысячи зрителей со всех сторон света".
  
   "Герои Шолохова населили мир, они отделились уже от писателя, ушли в самостоятельную жизнь, подобно тому, как взрослые дети уходят в жизнь от родителей. Герои Шолохова живут среди нас, они принадлежат великому делу нашего народа, миллионам зарубежных читателей, которые стараются понять характер советского человека, его героическую борьбу за построение коммунистического общества на земле".
  
   Судьба человека складывается, когда приходит время...
  
  
  
   104
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"