Признаки Титаника
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
Памяти капитана Василия Хруцкого, ленинградского блокадника
А. Хруцкий
П Р И З Н А К И Т И Т А Н И К А
п о в е с т ь
1
"Начало 43-го года. Прорвана блокада Ленинграда. Завершается битва под Сталинградом. Великая победа в самой кровавой и жестокой войне взяла старт. А похоронки только набирали силу. Еще не подсчитаны убитые, умершие от голода и каторжного труда. Не посчитано взорванное, утерянное, несобранное. Не помянуты погибшие отцы и не рожденные от них дети. Не осознано, что надолго - может, навсегда - подорвано здоровье страны. И найдем ли себя хоть когда-нибудь среди стран более удачливой судьбы?.. Но вера в неминуемую теперь победу чиста и вдохновенна. Мелкое стало невидимым призраком, схоронившимся в ожидании часа сумеречного для побеждающего титана. И тот легендарный "Титаник" в минуты счастливого торжества спуска на воду уже нес малые, не углядываемые признаки будущей беды. Они и в корпусе корабля, и на палубе, и в шлюпках, которых не хватило в несчастье. И даже в том айсберге, уже плывшем навстречу незамеченным призраком. У каждого титана свои начальные признаки будущих бед... Ибо прошлое есть отблеск будущего".
Этим листом открывалась папка, оставленная Василием Андреевичем. Интерес у него к морским драмам начался с той первой книги, спасенной им от сожжения в блокадную ленинградскую зиму. Потом, как это было видно из записок, собранных в папку, ему попадались и другие книжки о "Титанике". Ну, а уж разогнавшись, остановиться, видно, не мог и стал коллекционером написанного о морских несчастьях. Между тем, к морю отношения не имел. Ладожское озеро - вот его единственный водный рубеж. Тут и война его в главной своей части прошла, тут и купель ему крещенская, хоть и в апреле, случилась. К старости глаза его вовсе грустными стали, серый цвет прежнюю голубизну начисто съел. Грустной и тяжелой жизнь его оказалась, - так виделось Андрею Васильевичу, сыну его. Но, странно, те заметки о пережитой войне, что попадались между морскими историями, были не о страшном, к чему приучены, и не о веселом, конечно, а как-то весело написаны о страшном и тяжелом.
Особо любимой для Андрея Васильевича была самая первая рассказанная отцом история - душевной, щемящей до слез. Слезы были и у мамы, она тоже очень любила эти страницы. История получилась у отца цельной - очень точно привязанной ко времени началом и на третий день оконченной. И тоже не горькой, а лихой, озорной. Тогда отец чуть под трибунал не угодил, а выходило из записок, что под этот трибунал он шел весело. Впрочем, вблизи трибунала оказаться - у отца это даже в некую привычку вошло...
Записки отца Андрей Васильевич и своими хотел дополнить. То есть мысль ему такая явилась, что пора, мол, детям передать в письменном виде, а чем таким занимались их предки, чем славны. Но жизнь свою обозревая, только одну историю и мог посчитать достойной в ту папку поместить: 61-ый год, немецкий городок и девушка Мария. И обе истории - отцовская и его - имели бы единение: и там, и тут были железные дороги и любимые женщины.... История Андрея Васильевича была совсем простенькой, хотя заряд, по его мнению, несла немалый. Ибо, вспоминая ее, Андрей Васильевич всегда задавал один и тот же суровый вопрос:будь та история состоявшейся до полного желанного конца, какой бы его жизнь сложилась? То есть вся жизнь! Не мало, как говорится...
Нет, было в его жизни и многое иное, - и авиация, грозная в те годы, и ракеты, а под конец карьеры и к космосу отношение имел, с земли многими десятками аппаратов управляя. Были и гарнизоны глухие, были и города большие. Как-никак службу в Ленинграде закончил. И тоже факт любопытный: как закончил, так город этот в Петербург переименовали. А отец, ленинградский блокадник, переименования удачно не дождался...
Были в жизни у Андрея Васильевича стояния в караулах, а потом, уже в лейтенантских погонах, и проверки этих караулов. Были горячие выступления на комсомольских собраниях, а потом и на партийных - самые горячие точки для послевоенной мирной службы. Было и персональное дело, когда самолет аварию потерпел, и решили, что из-за радиокомпаса, который по хозяйству капитана Батракова - такая у Андрея Васильевича фамилия - проходил. Но потом выяснили, что не из-за радиокомпаса, а из-за рулевых тяг. А это уже по другому ведомству. И строгий выговор сняли, и в должности восстановили, - из младшего обратно в старшие перевели. Был и орден третьей степени, самой начальной. Успел-таки орден заслужить, хоть и степени малой. И не было в его подразделениях "дедовщины", которая вдруг, словно немцы в 41-ом, нежданно явилась на родную землю. И наркотиков в армии при нем не было. И с автоматами не убегали. Стрельнул из пистолета однажды майор при смене дежурства, так что пуля возле уха у тоже майора Батракова просвистела. Так это оттого только, что уже и майоры стали плохо в личном своем оружии разбираться, до того мирная жизнь, впоследствии застоем нареченная, всех захватила.
В тумане прошлого мало чего проглядывается. Может, этот плотный туман забвения и обеднял воспоминания, и оттого только 61-ый год и помнился. Встал туман над рекой и скрыл другой берег, и виделись пустяки: валун в воде почти что, треть только и торчит, или сосна ближайшая, уже сильно подмытая и готовая в реку упасть, или камыш низкорослый. И что скажешь по этим признакам? Мрачная картина видится: чахлый камыш, на который вот-вот сосна обвалится, да камень, что выщербит временем. А на самом-то деле на том берегу места грибные и ягодные есть, и тетерева водятся, и зайцы, и сопки с брусникой, и люди живут. Но туман над рекой, и плохо видно...
Не было в его жизни цельного дела, которое было у отца. А была обедненная служба по делам малозначительным. И к выводу конечному Андрей Васильевич подходил, что не люди дела значительные придумывают, а большие дела, возникающие по своим законам, словно звезды какие-то новые, куют больших, значительных людей. Скукоживаются дела - скукоживаются и люди... Вот и получалось, что только та простенькая история из 61-го года и припоминалась как достойная дополнить отцовские скрижали. К тому же была эта история с особым свойством секретности. Могла она оказаться обидной и для жены Андрея Васильевича, и для детей. Не писать же в правом верхнем углу воспоминаний - "совсекретно", ограниченного пользования... Зачем тогда вспоминать?
У Андрея Васильевича своя комнатка, называется она его кабинетом. Так оно и было, когда был он действующим полковником, ныне же жена слово это "кабинет" произносила с иронией, а частенько и забегаловкой называла.
Папку отцовскую он открывал не каждый день и размышлял, чем бы ее своим дополнить, тоже не ежедневно. Но особые дни случались. И этот день в своем кабинете-забегаловке он начинал с того, что выпивал сто грамм. Называл он их боевыми. На фронтовые они не вытягивали, ибо ни на каких фронтах Андрей Васильевич не воевал. Жена - хоть в кабинет и не заглядывала - сильно из-за такого пустяка, как сто грамм, расстраивалась. Это Андрей Васильевич и через стенку чувствовал. Может быть, в сердцах и пьяницей его называла. Но жене не понять, что Андрей Васильевич уже и не в запасе даже, а в отставке. И хоть игра слов это чаще всего, - суть-то одна, никому не нужен, - но если в запасе, так это предполагается, что как бы могут еще и обратно позвать, и от этого жизненные перспективы как бы насовсем не утрачены ...
Положением своим отставным оправдываясь, выпивал Андрей Васильевич и вторые сто грамм. Но перед этим, с улыбкой в игру придуманную играя, переодевался в офицерские брюки с кантами. Мог бы одеть и генеральские с лампасами, они ему тоже достались. Но против закона не шел... Канты были голубыми, авиационными. С этих кантов и начинались его воспоминания о 61-м. Когда-то такие же голубые канты карандашом он перекрашивал в красные... Снимал он и куртку домашнюю и надевал майку любимую с надписью на английском, которая в переводе выглядела так - "чем старше я становлюсь, тем лучше становлюсь". Или "крепче становлюсь", что-то в этом роде...
И только после переодевания он выпивал упомянутые дополнительные сто грамм за здоровье всех сродников и свое, которое, по мнению жены, не берег, а водкой транжирил, и усаживался за письменный стол перечитывать отцовские бумаги...
2
В двадцатых числах января 43-го, сразу после прорыва блокады, старший лейтенант Василий Батраков оказался с вагоном и ответственностью - такой большой, какою прежде он никогда не отягощался - с вагоном этим и ответственностью он оказался между Ладогой и Тихвином, где-то посередине. А если точнее, если уж и карту разложить, то между не ведомыми прежде станциями Назия и Жихарево, где ударно строилась совсем новая, на карту не нанесенная станция Поляны. И строиться начала на следующий же день, как здесь прошли, круша блокаду, наши войска.
А про ответственность перед отправлением из Ленинграда ему сказали так:: "Пломба в царапинах - расстрел, в досках щель - расстрел, все остальное, что случится, - не меньше". Говорили это, глядя ровно между Батраковым и чином из высокого штаба, но Батраков понимал, что говорят это ему, а чин этот в звании майора придавался команде для цели известной: чтобы старший лейтенант, случись что из перечисленного, от расстрела не увильнул.
Так что в двадцатых числах января у старшего лейтенанта Батракова в распоряжении оказались вагон, сотрудник высокого штаба и десять балтийских моряков в бескозырках, невзирая на мороз, с примкнутыми штыками, делавшими их старые трехлинейки оружием совершенно ужасным. Вроде атомной бомбы, что взорвут в Японии через два с половиной года, а тогда о том, что ее уже вовсю собирают, Батраков и никто рядом и не догадывались. А во главе моряков - Кеша и Юрочка, постарше прочих. И до сих пор, - а писалось это уже в 80-е, - Василий Андреевич убежден: у таких парней начальник должен быть под два метра и ответно - с новеньким автоматом и хорошо бы с усами. Всю, одним словом, последующую жизнь Василий Андреевич удивлялся, и чего такие парни так отзывчиво слушались его, старшего лейтенанта да еще не боевых, а инженерных войск.
Правда, в полушубке, надетом на два стареньких свитера - по привычке двух блокадных зим он надевал на себя все, что было, - во всем надетом, увязанном и подпоясанным он выглядел солиднее, чем был на самом деле. Летом 42-го в блокадном еще городе один старичок выставил на Литейном весы, и предпринимательство его имело успех выдающийся. Все хотели узнать, раз остались в живых после первой, самой страшной блокадной зимы, сколько все-таки их килограммов дождались лучшей летней жизни. А жизнь летом стала настолько лучше, что в городе опять птицы появились. И не перелетные, а свои, северные. Зимой-то они исчезли. Сначала горожане ворон съели, а уж воробьи и синицы вымерли, как и люди, от голода. Что - птицы! Крысы в городе объявились! Голодной зимой они в окопы драпанули, там кормились. Но воевали как бы за нас. К немцам вредить подались, там пайки были несравнимо лучше... И у того старичка с весами Батраков тоже своими текущими килограммами поинтересовался. Он и до войны был худ - шестьдесят с малым, - худым и остался. Пятьдесят. Хотя для чистоты взвешивания следовало бы амуницию вычесть ...
Старшему лейтенанту Батракову предписывалось сдать вагон на станции Поляны и приступить к выполнению более важного, может, и невыполнимого задания: в обезлюдевшем тылу осуществить набор квалифицированной рабочей силы для танкового Кировского завода... Но сдать вагон какой уже час не получалось. Они - Батраков, майор и Кеша с Юрочкой - стояли в тесной сторожке, где размещался начальник станции и жарко пылала буржуйка, и пытались усадить начальника за его стол. Однако сделать это оказалось не просто. Совершенно ошалевший от обилия дел и бессонницы, начальник иногда заскакивал в сторожку, но тут же и выскакивал, и уже издалека слышались его истошные крики-приказы. Батраков с бумагами в руках стоял впереди своей команды, но уже понял, что всего лишь старшему лейтенанту не под силу заинтересовать начальника станции своими заботами. Оттого и призвал на помощь:
- Товарищ майор, разговаривать с начальником надо вам. Вы больше подходите, чтобы вагон сдать, поскольку старший офицер.
Майор был улыбчив:
- Никак нет. Ты и лейтенант самый старший, и команды нашей старшим назначен.
- Да гляньте, какой я щуплый! Не сдать мне вагон!
Майор стал построже:
- Послушай, Батраков, чего начальство пообещало, если чего не так?
- Расстрел начальство пообещало!
- Кому расстрел? Тебе или мне?
- Мне!
- Видишь, какое тебе доверие оказано. Доверие надо оправдывать, а не канючить! - Майор был логичен.
Тут в сторожку удачно вскочил начальник станции, и Кеша с Юрочкой переместились так, что перекрыли дверь, и начальнику пришлось присесть за стол.
- Иди! - подтолкнул Батракова майор. - В случае чего - не оставлю. Помогу. Не таковский.
- Товарищ начальник! - уверенно, что далось нелегко, начал Батраков. - Прошу принять груз в составе одного товарного вагона, доставленного по коридору прорыва из героического города Ленинграда!
Он положил бумаги на стол перед начальником станции, но тот, не читая и даже не взглянув, смахнул их на пол.
- Куда прешь, старший лейтенант! Не видишь, что творится?! Одна колея на всех! Продовольствие в Ленинград проталкиваю! Понял?! Продовольствие в голодный город! А не твой вагон в тыл! Иди отсюда, а то у меня права неограниченные! Ишь, румяный какой!
- Румяный я оттого, - голос у Батракова дрогнул, - что ...
Но в эту секунду майор ткнул его в бок, Батраков намек понял и язык прикусил, хотя остался в уверенности, объясни он начальнику станции, что его весь день колотун трясет и прилечь все время хочется, так тот бы и сжалился. А майор, тычком наказав, обещание свое насчет помощи все же исполнил. Он поднял с пола документы и снова положил их перед начальником станции.
- Товарищ, вы вообще-то соображаете, с кем разговариваете? Перед вами главный инженер главного инженерного управления фронта! А старшим лейтенантом он переодет для маскировки. Вы же знаете, у нас маршалы для пользы делу генералами переодеваются... - Майор наклонился к начальнику и, защитив рот ладонью от вражеского подслушивания, поделился информацией наисекретнейшей. - Вы глубоко углядели, что простые старшие лейтенанты в голодающем городе такими румяными не бывают. И майора, меня то есть, с десятком флотских простому старшему лейтенанту за просто так придавать не станут. Ясно? Одним словом, вагон этот вы примете незамедлительно! - Майор указал пальцем: - И тут вот распишетесь и печать поставите. А данные героические моряки вагон, вами принятый, будут сопровождать далее. Поскольку вагон этот идет на известное вам, уверен, оборонное предприятие. Но это опять же между нами, поскольку и так сказал сверх положенного...
Вмешался и Юрочка, спросив:
- Товарищ начальник понял данный тонкий намек на весьма толстые обстоятельства?
Начальник поглядел на вагон, что виднелся в окошке, на Юрочку, нависшем над ним со штыком и гранатой за поясом, потом бросил взгляд на бумаги. И побледнел.
- Да что вы так бледнеете, товарищ начальник? - вступил в бой и Кеша. - Да, рессоры у вагона под необычной тяжестью вовсе просели. Согласен также, что обшивка у вагона странно досками усилена и брезентом обтянута, чтобы и щелки не было поглядеть, а чего такое везут. И десять моряков, до зубов вооруженных, не часто увидишь при вагоне. И поэтому, - уже грубовато заключил Кеша, - быстренько принимайте вагон и освобождайте старшего лейтенанта. Ему переодеться надо в свое, не лейтенантское, и приступить к выполнению более важного задания.
Начальник встревожено поднялся из-за стола:
- Шалите, ребятушки! Расписываться и печать ставить я не буду. И этот вагон я здесь не оставлю. Канонаду слышите? Синявинские высоты так и не взяли, и теперь не видно, когда возьмут. А оттуда мы, как на ладони. Коридору прорыва в ширину - не более десяти километров. И такой вагон не подпадает, чтобы я его тут принимал. Не по чину мне его принимать! - Он оттолкнул Кешу и Юрочку и, рванув к дверям, закричал кому-то: - Освобождай путь! Цепляй вон тот вагон к составу, что свистка ждет! - Начальник вернулся к столу. - А вы, товарищ главный инженер, - это он Батракова так провеличал, - прокатитесь с вагоном своим до Тихвина. Там уже тыл. Почти что глубокий. Там и сдадите. - Начальник выскочил из сторожки, и уже с путей послышалось: - Да осторожней ты! Хрен знает, чего они там везут! Эвон как упаковали! И бумаги в гербах!
Юрочка заметил майору:
- Лихо вы старшего лейтенанта погрузили дальше ехать.
- Неправильное понимание, моряк. И разговариваешь со старшим по званию - тоже неправильно... - Майор отвел Батракова в сторону. - Я бы и сам, как понимаешь, в этот глубокий тыл прокатился, да востребован на другом участке. Именно я продовольствие в город толкаю. Такой у меня участок работы и такая у меня ответственность... Ты, Батраков, не кадровый. И после таких наших побед под Сталинградом да Ленинградом да в течение одного месяца тебе скоро на гражданке жировать. А мне служить и служить. И ежели каждый раз брать на себя все, что по дороге попадается, так надорвусь. А это не в интересах ни Родины, ни партии. Понял?.. И вот еще что. Перестань ты подчиненным "вы" говорить. И они теряются, и вокруг недоумение. В армии старший к младшему всегда на "ты" обращается. А если выкает, так непременно шкуру драть собрался. Подчиненные от этих твоих "вы" преждевременно расстраиваются. Не кадровый ты, ох, не кадровый... - вздохнул майор. - А фамилия моя Шумилов. Обращайся и в следующий раз, если что! - Он захохотал, понимая, что никакого следующего раза не будет.
На строящейся аврально станции Поляны царил хаос: разбросаны рельсы, шпалы, снег перемешан с землей, отчего стал грязью. Но уже через несколько километров эшелон пошел по белоснежной равнине. Батраков пребывал в изумлении от такого разворота, - он ехал в Тихвин. Пройдет несколько часов, и он, еще неделю назад закупоренный в блокаде, окажется на несколько сотен километров ближе к жене и сыну. Тут в первый раз и явилась эта мысль, нечеткой и нереальной, но и от нее, нечеткой и нереальной, стало жарко...
3
В сентябре 61-го старший лейтенант Андрей Батраков находился на маленькой железнодорожной станции, первой после пересечения польско-немецкой границы. С приятелем Мишкой Потехиным, тоже старшим лейтенантом, они стояли на платформе, как бы построенные в шеренгу, но по команде "вольно!". Однако время от времени принимали положение "смирно!", как только голоса за дверьми в зал ожидания смолкали и дверь могла открыться, и оттуда прикажут "А ну заходите, раздолбаи!".
С января 43-го прошло восемнадцать лет, и, следовательно, было Андрею уже двадцать три, - немало! Пошел не в отца. Чуть не на голову выше, шире и тяжелее. Темен в матушку и красив в нее же. "В разведуправление тебя надо было распределять, в Москву, - говорил ему приятель отца. - Крепок, силен, а лицо без особых примет, то есть в розыск объявлять тебя смысла нет. И девки на тебя заглядываются. Ценный кадр ты для советской разведки!". "Да, имеет место ошибка и не первая в прокладывании линии жизни, - так думал о себе и младший Батраков. - Надо было у отца в Москву проситься. Да понастойчивей, матушку подключив". Вот и еще одно доказательство двуличности, - принялся он ковырять язву, которую лелеял и не давал зарубцеваться. О двуличности своей Андрей сам определение вынес и держал это возле себя как некую боксерскую грушу, на которой можно в горькие минуты - а сейчас такие минуты как раз и тикали - душу отвести. Смысл в это слово он вкладывал иной, нежели обидно принято. Двуличность - не худое слово, а факт, что у человека может быть два лица, окружающей действительностью вылепленные. Тезис сей прикладывать к себе начал давно, так что к двадцати трем нынешним годам тезис даже в некую теорию оформился с начальной аксиомой и следующими за ней формулами. Аксиомой же была - жизнь такая! Так что не подлецом он себя тем словом крестил, а всего лишь отмечал необходимость и появившееся умение по меняющимся обстоятельствам разворачиваться то одной стороной своей личности, то другой.
Да самое начало жизни хотя бы взять. Сколько себя помнит, всегда крутиться ликами надо было! Чтобы танцевальный вечер разрешили и девчонок из соседней женской школы пригласить, непременно надо было где-то докладчика о международном положении отыскать и перед танцами его заслушать. А сами танцы! Падекатры да польки и объявление: в течение вечера разрешается одно танго и один быстрый танец, так фокстрот двулично назывался. А потом тоже двуличные, все понимающие учителя уходили, и полчаса оставшиеся крутили только танго, чтобы с девчонками пообжиматься.
А политику взять! Первым своим ликом Андрей Сталина еще с войны любил, а после разоблачения культа его личности второй своей сущностью вождя отринул и сделал это легко. Но и во времена любви двуличность натуры наблюдалась. Доклады не только перед школьными танцами читались, но и на других увеселительных мероприятиях. И всегда при имени Сталина зал вставал и аплодировал. И аплодировать надо было долго и сильно, чтобы называлось - бурная овация. Но вставая и долго аплодируя, Андрей и его приятель Сашка Шапиро - они всегда на вечера отдыха, так двулично танцульки назывались, ходили вместе - не забывали считать: пять, десять, пятнадцать... Это они, подмигивая друг другу, подсчитывали, сколько раз вставали и бурную овацию устраивали.
Легко отринутый вождь время от времени столь же легко и возвращался. Неосновательно вождя отринули... Ибо благодарно вспоминалось - это даже Андрей помнил, - что ленинградские магазины после блокады от еды ломились, а из крабовых банок пирамиды складывали. А всегдашнее весеннее снижение цен! А за отмену карточек у Андрея и лично выстраданная благодарность вождю была. Перед самой отменой послали Андрея за хлебом, а он карточки по дороге и потерял. Отцовское же внушение помнил - в блокаду потеря карточек означала смерть. Других не выдавали никогда, никому, ни по каким обстоятельствам. Не блокада, конечно, уже была, но мать плакала, И тут, на третий день горя, карточки Сталин как раз и отменил!
В семье у Батраковых и у родни близкой, о какой знали, репрессированных не было. Может, и по этой причине вождя принимали, как скажут. Хотя анекдот, однажды случившийся, рассказывали. И анекдот тот мог лихом кончиться... До войны еще это произошло. Отец купил фотоаппарат, о котором долго мечтал. И принялся за дело с обычной своей энергией и широко. Однажды в воскресенье бродил он с фотоаппаратом возле Дворцового моста и дотошно, к чему имел склонность, расспрашивал, кто построил мост да когда, да что за опоры его держат. А время было суровое, предвоенное. Повсеместно шпионов ловили. И когда отец занес сведения о мосте в блокнотик и изготовился мост фотографировать, то прохожие взяли его под руки и повели куда надо. Но тут вмешалась мама. Она ухватилась за отца и уводить не давала. Она кричала и лгала, что отец - учитель истории и фотографирует для воспитания исторически образованных детей. Однако увели бы. Спас отца, оказывается, он, Андрей. Два года ему было. Должно быть, и ходить еще толком не научился. Но ухватился за ногу отца и завопил - папа! Это прохожих расстрогало...
И с девчонками похожее на Сталина вышло. До восьмого класса девчонки в их школе только и появлялись, что на танцах. И до того мальчишки и девчонки дикими были, что "вы" друг другу говорили. Так-то вот! На нищенских школьных танцах этакое дворянское "вы"! И когда в восьмом классе мужские и женские школы объединили и Андрей оказался с девчонкой за одной партой, так первое, что узнал о ней, это то, что у нее всегда бедро было горячим. Всегда! У мальчишек так не горело... А уже через год на квартире у Сашки Шапиро, когда танцевали и свет выключили - родителей не было, - она спросила у Андрея, не хочет ли тот потрогать у нее рубец на животе, что после аппендицита остался. Рубец он так и не отыскал. Когда рука дотронулась до ее живота, стало уже не до рубца. Стало и страшно, и сладко, и безумно. Она сама потянула его на диван. Он делал все неумело, и она к тому же мешала, спрашивая "тебе хорошо, да?" Он исправно отвечал, что хорошо. Но врал недолго, потому что все быстро кончилось. А через время, когда он чему-то научился и стало, и правда, хорошо, и они уставшие заснули, случилось это открытие. Он крепко спал и вдруг почувствовал ее руку ясно где. "Я еще хочу", - сказала она и своего добилась... А открытие заключалось в том, что двулично врали про девчонок: дают - не дают и что, мол, снисхождение делают, уступая. Они столько же дают, сколько и забирают. Им равноправно хочется того же! Но чтобы скрыть это, развели по мужским и женским школам. Врали... В этом открытии и был аттестат зрелости, а не в отметках, хотя и отметки у Андрея были хорошие.
Оттого про девчонок вспомнил, что верил: не виноват Потехин, понуро стоявший рядом в ожидании вызова -"а ну заходите, раздолбаи!"
Они стояли на перроне маленькой станции немецкого городка вблизи Форста. Станция была железнодорожной, но не пахло ни паровозами, ни углем, не было и мусора ни на путях, ни на перроне. Станция была в цветах, а на деревьях - яблоки, груши, сливы, срывать их строго-настрого запретили. Собранное да проданное шло у немцев, оказывается, на улучшение железнодорожного полотна и подъездных путей. Шестнадцать лет с войны, а никакого о ней напоминания! Вот тебе и груши. Сказано - не околачивать, немцы и не околачивают...
Они с приятелем перебрасывались короткими репликами все о том же, - каким ликом повернуться, какие объяснения дать, когда позовут. Но реплики были легкомысленными. Ни Батраков, ни Потехин не осознавали ни крайней напряженности мировой обстановки в целом, ни всей тяжести в этих условиях совершенного проступка и громадность своей вины. На немецкой земле они были всего-то третий день...
По ту сторону дверей было тяжелее. Крайняя сложность международной обстановки давила по закону убывания сверху вниз. На уровне старших лейтенантов давление было ничтожным, а вот командование полка ощущало нервность высших эшелонов власти и остроту момента в полной мере. На уровне старших лейтенантов в возможности войны не верили. К миру привыкли и привыкли, что наверху пошумят - пошумят и успокоятся. Такая там работа - речугой пугануть, потом - встречи, переговоры, улыбочки, подписание декларации и - по новой. А командованию полка острое чувство близости вооруженной схватки прививали и по телеграфу, и по телефону, и директивами. И цели своей достигали...
Месяцем раньше в ночь на 13-е августа была возведена ставшая позже знаменитой Берлинская стена, увенчанная сверху колючей проволокой. К этому времени форсирование строительства социализма в восточной Германии откликнулось массовым бегством граждан на запад. А после смерти Сталина счет пошел уже на миллионы сбежавших. Без стены жить стало невозможно.
Американцам было легче. Во-первых, от них не убегали. Во-вторых, у них был больший выбор действий, нежели у их русских оппонентов. Предыдущими событиями русские были поставлены в положение, когда отступать было уже нельзя, неприлично. На памяти был 48-ой год, когда нашими были перекрыты все пути к Берлину для бывших западных союзников. Блокада была легко прорвана американцами по воздуху, и это стало предложением русским открыть огонь первыми, по самолетам. Сталин, даже Сталин, не осмелился. Блокаду через 318 дней сняли. А следствием проявленной слабости тут же стало преобразование американцами западной Германии в новое государство - Федеративную Республику Германии. В 56-м Хрущев особенно часто выступал с заявлениями нанести ядерный удар, не называя целей или мест, по которым будет бить. Эта неопределенность приводила буквально всех на западе в ужас. Но к заявлениям быстро привыкли, раз обещанных ударов не было. Через год Хрущев выдвинул очередной ультиматум о передаче своей части Берлина восточным коммунистам, если на западе не будут слушаться. Но очень скоро и этому ультиматуму русские позволили тихо умереть. В 60-м сбили самолет шпиона Пауэрса, а сколько таких Пауэрсов до этого летали. Из-за Пауэрса рухнула очередная встреча руководителей двух великих держав, было отменено очередное сокращение вооружений. Гнет на экономику Советского союза неподъемно усилился. А впереди, через год, было унижение из-за ракет на Кубе, а немцы очень скоро научатся убегать через Венгрию и Австрию, минуя Берлинскую стену.
Одним словом, к сентябрю 61-го противостояние Запада и Востока достигло опасного напряжения. Сдерживающие сооружения между двумя блоками трещали, а нагрузка на них оружием и вооруженными людьми продолжала увеличиваться. Так и появился очередной полк Советской Армии на маленькой железнодорожной станции вблизи Форста. Люди выгрузились из вагонов, но техника осталась на вагонных платформах. Ждали приказа двигаться на запад то ли эшелоном, то ли по знаменитым немецким автобанам. В зале ожидания разместился штаб. Скамьи были сдвинуты в сторону, а на принесенных столах свалили штабную утварь. И даже топографические карты разложили. То есть о серьезности политического момента командование полка думало как бы постоянно. Между тем, промежуточное положение командования между верхами и низами давало о себе знать. Сверху хоть и спускалось про близость вооруженной схватки и что война чуть ли ни вот-вот начнется, но это спускалось по линиям связи, а живое общение командования было с теми, кто внизу, а у тех продолжалась мирная жизнь. И оттого в этот день командир полка не над картами склонился в тактических размышлениях, а вынужден был разбираться с бытовым чрезвычайным происшествием.
Командир полка - молодой, но уже лысоватый и полноватый подполковник Панов Николай Федорович - нервно ходил вдоль столов, с неприязнью поглядывая на разложенные бумаги и карты.
- Выдающийся ленинец товарищ Никита Сергеевич Хрущев принял историческое решение возвести Берлинскую стену! Как думаешь, легко ему такое судьбоносное решение далось? Министр обороны, тоже выдающийся ленинец, детализировал данное решение, чтобы нам оказаться здесь. Тоже нелегко ему было! А ты, - Панов остановился возле замполита и помахал пальцем у его носа, - отвечая за простые дела, за политинформации и наглядную агитацию, обделался! Уже на второй день пребывания наши доблестные офицеры совокупляются с немецкими гражданками!
Замполит, майор Долгих Сергей Петрович, тоже используя указательный палец, надавил им на переносицу, поправил очки и уточнил:
- Один офицер с одной гражданкой.
- А счет открыт! - взвился Панов. - Тут главное счет быстро открыть! Потом мячи посыплются! Мы что, совокупляться сюда партией и правительством направлены? - Выпустив пар, деловито спросил: - Кто из них конкретно?
- Оба были замечены в пивной, и оба приметам соответствуют. Но показаний друг на друга не дают.
- Не, ну до чего же мудрый человек мой тесть! - Панов саркастически развел руками, сожалея о малом числе мудрых и понимая, что взять их побольше неоткуда. - Как же, говорит, невыносимо трудно стало работать после разоблачения культа личности. Каково! Уже и показаний друг на друга не дают! - И вновь прозвучал деловитый вопрос: - Чего делать-то будем? Мы им насчет строительства развитого социализма, а они... - Панов безнадежно махнул рукой.
- Ситуация, как говаривал Ильич, архисложная. Архи и архи. На Потехина если возложить, от генерала благодарность конечно будет. На Батракова если, благодарности не дождаться...
- Мутно рассуждаешь, - ядовито заметил Панов. - Благодарностями я тебя и сам озолотить могу! Мы и пятидесяти километров не проехали, а уже наблудили. А до западной границы - эвон сколько! - Панов ткнул в карту. - Рулить надо так, чтобы ЧП полку не засчитали, понял?
- И какие же, - замполит был растерян, - будут ваши непосредственные указания?
- Мои?! - Панов по недостатку опыта руководящей работы еще не свыкся с обилием требований к нему и частенько этим возмущался. - Мои? Кто у нас за моральный кодекс отвечает? Опять я? Да если мне все на себя брать, скоро и сил не останется Родине служить! Особист прикомандированный знает о происшествии?
- Знает.
- Должно быть, это по его докладу генерал к нам уже выехал... Давай сюда старшину. Этот должен знать, как в подобных случаях прежде поступали. Зови!
Замполит отправился за старшиной, а Панов похвалил себя за прозорливость. Этот старшина-сверхсрочник пытался увильнуть от командировки в Германию. Полк располагался под Киевом, у старшины был там отличный дом, крепкое хозяйство и бросать все это из-за Берлинской стены да еще и жену с детишками - резона не было. Но старшине не повезло. Он был единственным в полку, кто воевал в Отечественную и, более того, был в 45-м в Германии. Такого человека отпускать из полка было нельзя. И Панов объяснил ему: "Партбилет положишь. А куда ты без партбилета? Да у тебя все твои сотки земельные тут же отрежут!"
Замполит вернулся со старшиной, и Панов хмуро спросил у того:
- О происшествии знаешь?
Отвечать прямо на острые вопросы старшина никогда не спешил, поэтому сказал уклончиво:
- Идут, конечно, разговоры всякие...
- Также и ваша вина, товарищ старшина, - заметил Долгих.
- Ну нет! - убежденно ответил старшина. - Я за солдат в ответе, а не за лейтенантов, тем более старших. Вот когда офицеры своих жен привезут, тут, конечно, мои заботы и насчет офицеров начнутся, с этим согласен. Был у меня такой случай... - Старшина любил рассказывать историю своей службы. - Каждый вечер она ведро радостно на помойку несла. Ну, муж и засомневался, чего это она его с ведром не посылает, а сама да к тому же радостно. Ну и застукал их прямо возле емкости в положении, сомнений не вызывающем. Лихой сержант был. А вот еще случай...
- Ну, - Панов прервал старшину, помахав у него перед носом пальцем, - ты эту свою похабщину про боевых подруг оставь!
- Да какая же это похабщина! - изумился старшина. - Зов природы. Сами убедитесь, чего скоро начнется, когда жены приедут. Прямо охота на них откроется...
- Болтаешь много! В сорок пятом как было? - Облизнув губы, Панов нездорово поинтересовался: - Насиловали, небось?
- Ну, поначалу, конечно, случалось. Оголодал народ. И оголодал, и истосковался по сердечности. Без женщины мужик совсем не то, что с ней. Вот был такой случай...
- Сказал же - оставь свои случаи! Любовь крутили? Блудили?
- Ну а как без этого? Другая сторона, со своей стороны, тоже мужиков сильно не досчиталась. Тоже - зов природы. А тут целая армия. Отмылись, отстирались, сапоги нагуталинили - любо глядеть было!
Вмешался Долгих:
- Но все-таки наказывали сурово?
- За любовь наказывали, это верно. А за блуд - нет. Блуди, но помни: тебя дома ждут детей делать поредевшей стране. Командиры тогда много понятливей были. - Старшина горестно вздохнул. - Война, она существенности учит.
Панов возмущение свое ответом старшины возложил на замполита:
- Во как! Уже и старшина о командирах высказывается! Приехали! Замполит, воспитательная работа в полку явно дает слабину. Да ты на стену глянь! - Долгих и старшина завертели головами, разглядывая стены. - Немецкие руководители висят, а где наши? А ведь третий день квартируем. И никто не догадался, самому приходится! Чтобы к приезду генерала тут все наше политбюро висело рядом с немецкими товарищами! А ты, старшина, ступай. Никакого от тебя толку. - Обиженный старшина неуклюже повернулся "кругом" и вышел. - Замполит, неужели ни единой бумаги нет, чего нам в этой загранице с нашими озабоченными блудом делать?
Долгих чувствовал себя виноватым, с портретами дал непростительную промашку. Удрученно признался:
- Не налажено еще, товарищ командир.
- Отсутствием указующей бумаги ты меня прямиком на волюнтаризм толкаешь. - Слово это только входило в оборот, и Панов с удовольствием его применял. - А волюнтаризм партия решительно осуждает и борется! В общем, так. Готовь материалы - снижение в воинском звании, а из комсомола - вон. Фамилию потом проставим.
Долгих снова поправил очки указательным пальцем:
- Наказывать запрещено.
- Как это запрещено? - не понял Панов.
- Вот насчет этого бумага была. Одного здешнего, из Группы войск, на гауптвахту посадили, а он сбежал и через границу подался. Теперь там - уважаемое лицо. Как же - узником побывал! Интервью дает. Диссидент!
Слово это тоже только входило в моду, и еще не все знали точное его значение. Панов был среди них.
- Ну и словечко придумали, - покачал он головой.
- Так что приказано здесь не разбираться, а немедленно в Союз, и все репрессии - там.
- Умно! - согласился Панов и, вновь облизнув губы, поинтересовался: - Немочка-то хороша?
- Эту немочку сюда недавно из Берлина за проституцию выслали. Город от непотребства чистили, ее сюда, а она и тут за свое.
- Час от часу! - ахнул Панов. -У нас и секса-то нет, а тут - проституция. Крайняя форма, так сказать. Обоих - и Батракова, и Потехина - в Союз будем отправлять!
- Два ЧП могут засчитать, - охладил пыл командира Долгих. - Сейчас для опознания немочку доставят. И все будет по правде. Сын генерала с ней был, значит, будет сын генерала и в звании снижен, и из комсомола - вон!
- Разделяю целиком и полностью. Это и обсуждению не подлежит. Только по правде, как учит партия. Генерал - так генерал! Я тебе, Долгих, даже так скажу. Если б ты знал, как мне будет жаль, если Потехина придется наказывать. Немочка - прожженная б... это самое. А наш и с прожженной себя не уронил. Себя лет десять назад вспоминаю... - Панов вовремя остановился. - Люблю я этого молодца. Я ведь и сам, бывало... - И снова вовремя остановился. Однако сокровенной обидой поделился: - Болтают, будто жена одолжение мне сделала оженив. Шалишь! Это я ей одолжение сделал! Поглядел бы ты на меня лет десять назад. Выбор у меня был! В общем, ты опознавай, а я все же тестю позвоню, посоветуюсь. Все же - чревато!
Панов поспешно вышел в соседнюю комнату, где размещался узел связи, а Долгих позвал в зал ожидания заждавшихся Батракова и Потехина. Потом ему предстояло встретить немецкую девушку и явить ей подозреваемых. Опыта опознавания у него не было, но по кинофильмам он знал, что предъявляемые к опознанию не должны отличаться чем-то таким, что помогло бы их опознать. Ошибиться было нельзя, потому что дело было в некотором смысле делом международным, - параллельно не менее упорно трудилась немецкая полиция.
Он ввел офицеров, поставил их рядышком и принялся делать похожими.
- Лица дать без выражения! И никаких подмигиваний. Потехин, снимите фуражку. Батраков, фуражку ни в коем случает не надевать. - Обведя их сравнивающим взглядом, вздохнул: - Ладно. Ничего не поделаешь.... Иду за вашей соблазнительницей!
Долгих вышел. Развязка приближалась. Надо было признаваться, кто из них. Признание, как известно, сильно смягчает вину. Однако, признаваться не хотелось, и причину нежелания объяснил Потехин:
- Особист сказал - виновному хана. В пиджак переоденут, как пить дать. А я ведь с малолетства замирал, когда в чистом небе высоко и беззвучно самолет пролетал, след туманный прочерчивая... Особист сказал - она сюда за проституцию сослана. Может, врет насчет проституции?
- Кеша никогда не врет.
- Эка ты его как по-свойски! Так этот Кеша и не сомневается, что это был я. Он и про кобылу знает. Надо признаваться, чтобы хоть тебя отпустили. Слушай, может мне Петьку-доктора на помощь позвать? Вроде как бы я дел с женщинами иметь не могу. Вроде бы у меня ничего не поднимается.
- Не поверят.
Потехин вяло, безнадежно искал выход, Батраков столь же вяло находил опровержения.
- Точно, не поверят, - вздохнул Потехин. - И за что мне наказание такое! Как выпью, так мерзавец этот, - он похлопал себя по ширинке, - куда и не собирался, а заведет. На ту кобылу я аналогично выпивши залез прокатиться и с нее свалился. Утром разогнуться не могу, весь в синяках. Ну, думаю, и женщина вчера попалась. Потом уж ребята про лошадь рассказали... - Яростно определил: - А все любознательность моя деревенская! Интересно было узнать, как это у немок?
- А как ты с ней вообще столковался? На каком языке?
- На смешанном, - горько усмехнулся Потехин. - Она мне -я, я. И я ей - я, я. Так и сговорились.
- Повезло, что ты бегаешь быстро. Полицейский опознать тебя отказался.
- Не, ну как эффективно у них полиция работает! Мы только-только, а этот уже в дверях...
Признаваться Потехину, по мнению Батракова, было нельзя. Не признаваться - тоже нельзя. В полку ЧП, и виновный должен быть найден. Либо Потехин виновен, либо Батраков... Они были друзьями. Войсковое товарищество - не фронтовое, не два бойца, прошедшие бок о бок кровавыми боями. Но тоже немало. И полигон в астраханских степях, когда в раскаленных машинах - шестьдесят градусов, и выйти на минуту - другую наружу, где всего сорок, называется вдохнуть прохладу. И зимние учебы с ночевкой в легких палатках. И чтобы уснуть и перетерпеть ночь, приходилось прижиматься спинами и укрываться общим брезентом, чему старшина научил.
- Она узнает, - уныло отметил Потехин. - У них - дисциплина не то, что у нас. Скажут - опознать, и опознает, раз на крючке.
- Не признаваться, - решительно сказал Батраков, - и на том стоять! Ни ты там не был, ни я. Провокация западных спецслужб! Кто-то переоделся в нашу форму и учинил навет!
- Вон привели! - кивнул в сторону окна Потехин и, озадаченно вглядываясь, добавил неуверенно: - Слушай, не знаю, опознает ли она меня, а я ее не опознал бы. Понимаешь, темно было. Она мне в окошко пальчиком, я в темноту и нырнул. А света зажигать не давал. Непривычный я при свете...
Батраков уже не слушал приятеля. Он восхищенно глядел в окно.
- Экая красавица! Слушай, вали все на меня!
- Чего валить-то? - не понял Потехин.
- Я там был. Сейчас я ее опознаю!
- Да ты что! Чтобы я лучшего своего друга... Да никогда Михаил Потехин...
Но Батраков уже знал, как они вывернутся не только без ущерба, но и с прибытком. Поглядеть на девушку собрался весь праздный полк - экая слава падет на голову героя ЧП! Вроде ордена будет! Батраков заговорило вовсе, казалось, не ко времени о деле совсем пустом:
- Знаешь, как нас после училища распределяли? Сына военного прокурора - в прокуратуру. Сына военного комиссара - в военкомат. Сына администратора симфонического оркестра...
Потехин вытаращил глаза:
- Неужто в симфонический оркестр? А ведь шишка невелика...
- Что ты понимаешь в музыке! - Батраков, не отрываясь, глядел в окно. - Только этот администратор государственного симфонического оркестра под руководством великого дирижера Мравинского и тянет на шишку! Так сына его прямиком в Главный штаб затребовали! А мой генерал и пальцем не шевельнул, и загремел я в войска... Значит, так. Если она опознает меня, выкрутимся оба.
- Да никогда Михаил Потехин...
- Да помолчи ты, Михаил Потехин! Меня не тронут. Главное, чтобы она сразу на тебя пальцем не указала. Чтобы я признаться успел. Начеши челку. И щеки надуй. Да молчи ты! На разговоры времени уже нет.
Галантно пропустив девушку в дверях, в комнату вошел Панов, за ним, заглядывая в какую-то книжечку, шел взъерошенный заботами Долгих. Панов после разговора с тестем был в отличном настроении. Попридержав своего замполита, сообщил ему тихо:
- Тесть загоготал, узнав, что прожженная, а потом сильно заинтересовался и решительно указал: генералу дать зеленый свет сынка выгородить. Что-то такое любопытное у тестя на уме...
Войдя, девушка оглянулась на Панова, не зная, где встать. Взяв за локоток, Панов поставил ее напротив опознаваемых и отошел в сторону. Присел и закурил. Девушка улыбчиво кивнула лейтенантам. Если девушке, которой двадцать, о чем говорил Потехин, больше шестнадцати не дать, то уже одно это говорило - она необыкновенна! Батраков не отрывался от ее карих глаз, от четко вылепленных губ. А ведь были еще и кожа, нежно подкрашенная сохранившимся летним загаром, и ноги, и искусно выточенная юная фигура. Но он не отрывался от глаз и губ.
- Рули, Сергей Петрович! - приказал Панов.
Долгих, держа в руках разговорник и заглядывая на страницу, которую придерживал пальцем, начал:
- Дойч фрау... То бишь, фрейлейн... Дойч фрейлейн... - Быстро отыскать другую нужную страницу он не смог, занятие это оставил, а стал помогать себе не разговорником, а руками, указывая на офицеров: - Дойч фрейлейн, который из них имел... - В отчаянии обратился к Панову: - Как по-немецки "имел"?
- Хабен, - помог Батраков.
- Кто из них... - Долгих храбро перешел на немецкий: - Хабен либер с дойч фрейлейн? Потехин, не втягивай щеки! Либер с дойч фрейлейн хабен...
Девушка выручила измучившегося Долгих, произнеся с легким - прелестным, по мнению Батракова - акцентом по-русски:
- Немецкий не надо. Давайте говорить на русском.
- Вы говорите по-русски? - радостно изумился Долгих и спрятал разговорник.
- Я имею хорошую успеваемость в школе.
- В школе? - Панов был неприятно удивлен. - Сколько ж вам лет?
- Шестнадцать.
- Ни хрена себе! - Панов поднялся со стула. Позабыв, что немка знает русский, поделился испорченным настроением с Долгих: - Понял? Несовершеннолетнюю отутюжил!
Впрочем, немка вряд ли поняла косвенное значение этого последнего русского слова. Но озабоченность Панова она заметила.
- Немецким девушкам, - очень мило, по мнению Батракова, улыбнулась она, - можно и в шестнадцать. - Война...- Она поискала слово. - ...Война сожрала много наших мужчин. Нам нужно много детей. - При упоминании о детях Панов и Долгих в ужасе переглянулись. А девушка все с той же очаровательной улыбкой произнесла выученное, видимо, в школе: - Спасибо вам, советские солдаты, защиту империализма. - Подумав, добавила: - Проклятого!
Чертыхнувшись и сказав "Выруливай, замполит!", Панов отошел в сторону, а Долгих продолжил каторжную работу:
- Девушка... Фрейлейн...
- Меня зовут Мария.
- Фрейлейн Мария, поглядите на данных офицеров... Потехин, не надувай щеки! И челку убери! Поглядите и скажите, кто из них вел себя недозволенно?
- Недозволенно? - удивилась Мария. - Мне все дозволено. У меня самые красивые ноги в округе Котбус. И самые длинные.
Офицеры - и замполит, поправив очки, тоже - поглядели на самые длинные ноги в округе Котбус. Первым взял себя в руки Долгих:
- Девушка Мария, я понимаю, что вам было трудно запомнить при столь скоротечном, так сказать, контакте. Но кто из них хотя бы подходит больше?
- Подходит? - Мария не поняла русского слова. - Ходит?.. А-а, поняла! Кто из них лучше, так? - И она указала на Батракова. - Этот красивый офицер подходит лучше.
Батраков был польщен, но заметил, что приятель сильно обижен таким выбором. Он похлопал Потехина по спине, успокаивая, и, довольный собой, вышел вперед.
- Товарищ командир, во всем признаюсь и глубоко раскаиваюсь. Это был я. Готов понести заслуженное наказание.
- И понесешь. И за дело, - тихо в спину Батракову произнес Потехин.
В комнату вошел капитан, особист, прикомандированный вчера к полку присматривать и сопровождать по Германии. Он остановился в дверях и молча наблюдал.
В присутствии чужого Панову пришлось взять командование в свои руки. Важно спросил у девушки:
- Подтверждаете показания?
Мария улыбнулась:
- Я верю этому красивому офицеру.
- Так... Долгих, зафиксируйте. Девушка, спасибо за сотрудничество. Вас проводят. А вам, - Панов обратился к лейтенантам, - ждать за дверью решения!
Панов глядел девушке вслед, продолжая оценивать самые длинные здешние ноги. Мария и офицеры вышли из комнаты.
- Товарищи начальники, - особист заметил интерес командира полка к девичьим ногам, - чем вы тут занимаетесь?
- Послушай, капитан! - вспылил Панов.
- Послушай, подполковник! Важнейшая шифрограмма, - особист помахал бумагой, что держал в руках, - уже полчаса ждет, пока ее прочитают!
- Капитан! - Панов угрожающе повысил голос. - Ты много себе позволяешь! Время ваших безобразий кончилось, когда Берия расстреляли!
- Моих начальников, подполковник, время от времени расстреливают. Но особая служба и особые ее полномочия продолжаются.
Панов рванул шифрограмму из рук особиста и, прочитав ее, примолк. Долгих, заглянув в бумагу через плечо командира, поправил очки и заметил:
- Откликнемся повышением социалистических обязательств.
- Товарищи начальники, - особист разглядывал начальников, как детей, нечаянно попавших на взрослую вечеринку, - вы вроде бы мало, чего понимаете, а? Ни куда приехали, ни чего везете. Ни чем все это может кончиться, если лопухнетесь...
Прежде-то балтийский моряк Кеша вдобавок бы и сплюнул подполковнику под ноги, пусть потом разбираются, обоснованно ли сплюнул, но он бы это сделал, как пить дать. Нынче же потертый жизнью и давно уже не балтийский моряк Кеша молча забрал у присмиревшего Панова шифрограмму и вышел.
- Хам! - определил Панов. - Ну да ладно, сочтемся... Долгих, дела разворачиваются серьезные.
- В шифрограмме...
- Да погоди ты со своей шифрограммой! Дела серьезнее, чем шифрограмма!.. Тестя я вычислять научился. Он и слова лишнего не скажет попусту. А он дважды произнес: не мешать генералу сынка спасать. Дважды! Генерал этот, тесть добавил, давно отработанный материал. Хромая утка, говорит. Что такое - хромая утка?
- То же самое, что и отработанный материал.
- Чего-то начальство ему не прощает. А маршал Конев, назначенный сюда высшее военное руководство осуществлять, только по старой памяти его и привез... Сергей Петрович, я тебя сильно уважаю, но как же тебя угораздило так неудачно жениться!
Долгих поморщился, нервно дернулась щека.
- Товарищ командир, не надо.
- Не буду. Но лучше в личном деле два развода иметь, чем такую женитьбу.
Зазвеневшим голосом Долгих настойчиво повторил:
- Товарищ командир, не надо!
- Сказал же - не буду. А напомнил тебе исключительно вот почему. Сокровенное доверю и жду, что плечо к плечу будем в напряженные для страны дни. Тесть, как я тебе уже сказал, ни единым зряшним словом не кидается. Никогда. На генерала этого, чую, охота идет. У меня на такие комбинации собачий нюх. А я сюда, говорю откровенно, не за полковничьими погонами прибыл. Я отсюда генералом должен вернуться. Жена в первую ночь так и сказала: Коля, ты будешь генералом. Пора ей обещание свое выполнять. А нам с тобой - не промахнуться. И ты, Сергей Петрович, будешь соответствовать моим лампасам. То есть успехи у нас будут общими. Биографию переписать я тебе помогу.
Скрепляя обещание, Панов даже обнял своего замполита. "Исполнительный ты работник, - сказал тесть при назначении Панова командиром полка, - но политической сноровки у тебя не хватает. Я тебе вот такого замполита придам!" - поднял большой палец тесть. Панов поначалу обиделся: нехватка политической сноровки - грех немалый. Но потом в какой уже раз убедился в правоте тестя. Хоть и в очках замполит оказался и невидный на трибуне, но придумщик насчет настенной агитации и политической учебы - редкий. Нигде еще инициативы такой нет, а в их полку уже внедрено - у каждого офицера по три тетрадки. В одной офицер конспектирует первоисточники, во второй - постановления партии и правительства, в третьей - готовится к семинарам... Понял Панов, что виртуозности замполита ему никогда не достичь. Дальше, чтобы портреты руководителей вывесить, фантазии не хватало. Оценил и мудрость тестя, и сноровку замполита...
4
Василий Андреевич не любил 61-й год. С этого как раз года заметил он в себе особо возросшую усталость, отправлявшую его частенько к врачам да в санатории, а в конце концов и в ленинградский госпиталь на Суворовском проспекте, последнее его пристанище. Послевоенная усталость охватила многих. Маршалы держались кремлевской медициной. Рядовые, должно быть, окопной закалкой. Не маршалы и не рядовые были между ними, не то и не се. Их косило особенно обильно, друзей Василия Андреевича каждый год уносил по несколько. Даже Верховный - потом уж, осмелев, упрекали вдогонку, - отошел от хозяйства. Только и хватало сил клыки, уже поистертые, время от времени показывать. А ведь прежде Хозяином звался, им и был. За год до его смерти Василий Андреевич в отпуске поездил по своей белорусской родне. Старший брат с фронта не вернулся, младший вернулся калекой, волочил ногу в протезе. У двоюродных сестер, у других родственников да соседей было еще хуже. Не пришли с войны кормильцы и работники. Приехал Василий Андреевич из отпуска и засел за письмо товарищу Сталину, сильно переживал и за родню, и за страну, не устал еще. "Прекрати! - мешала сосредоточиться на письме жена. - У нас двое детей!" "Я пишу в русле учения!" - держал оборону Василий Андреевич. Он не лукавил. Главная наша, то есть коммунистическая, идея, писал Василий Андреевич, заключается в том, что "производственные отношения должны соответствовать производственным силам". А в свое время, когда сильно развившимся капиталистическим производственным силам уже мешали капиталистические отношения, то и наступил час поменять их на социалистические, чтобы не препятствовать человеческому прогрессу. Это и было совершено в 17-ом году.... Василий Андреевич писал вождю, что война отбросила производственные силы далеко назад. В белорусских деревнях, может, даже на век или на два. На быках сохой пашут дети неокрепшие. И, следовательно, производственные отношения, чтобы соответствовать, должны стать как бы, хотя бы на короткое время, и непременно при партийном контроле ... Василий Андреевич очень осторожные слова подбирал... Должны стать единоличными. Слово "капиталистическими" употребить он не осмелился. То есть надо определить каждому его землю и пусть пашет хоть и сохой. Временно. При партийном контроле. До восстановления производственных сил до капиталистических. Как бы... Жена рыдала несколько дней, и этого вполне хватило, чтобы письмо он порвал. Было это в 52-м, а в 61-м уже и не думал о таких поступках, хотя на дворе была знаменитая оттепель и уж, казалось, пиши, чего в голову взбредет. А ничего в голову не шло. Вот и определил он этот год началом своей особой усталости и оттого не любил его.
С книжкой некоего англичанина Робертсона, вышедшей за четырнадцать лет до гибели "Титаника" и вынутой Василием Андреевичем в ленинградской блокаде из "буржуйки", он не расставался. В романе своем этот самый Робертсон в деталях предсказал гибель "Титаника". За четырнадцать лет до события! Поначалу-то Василий Андреевич отыскивал в книжке изумлявшие его похожести катастрофы "Титаника" и судьбы Гитлера. Капитана "Титаника" предостерегали телеграммами об айсбергах и ледовых полях по курсу корабля. И Гитлера тоже предостерегали бескрайними русскими просторами по курсу его корабля. За сутки до гибели "Титаника" - редкая погода для апреля, штиль на океане, прекрасное настроение у гуляющих на палубе. И в Германии, считай, за сутки до гибели - редкое благодушие гуляющих по прекрасным берлинским паркам, умиление и любовь к фюреру... А под Сталинградом Гитлеру чудовищно не хватило самолетов, чтобы поддержать окруженных, и военной мощи, чтобы их вызволить. Через полтора года с начала войны не хватило, а можно считать - за сутки до гибели. Как и "Титанику" не хватило лодок спасти пассажиров... За два часа до всеобщей паники на палубе "Титаника" выстроились музыканты, и зазвучала бравурная музыка. И звучала, пока корабль вместе с редкой мужественности музыкантами не погрузился в океан. Похожее было и на берлинском радио до самого их конца...
А позже, когда пройдут и шестидесятые, и семидесятые, история с "Титаником" и книжка Робертсона развернутся на сто восемьдесят градусов. И будет Василий Андреевич частенько спрашивать себя, отчего похожее на провидческую книжку англичанина не вышло на родном языке и о родной стране. А, может, похожие предсказания были, но их не услышали?
Впередсмотрящий заметил айсберг, но тот быстро прошел мимо, и многие из гуляющих по палубе жалели, что толком его не разглядели. И только внизу, в нижних, дешевых каютах почувствовали, как словно кто-то большой и очень сильный отодрал от борта со скрежетом предлинный лоскут ситца. А наверху легкое волнение улеглось быстро. "Даже господь Бог не может потопить этот корабль", - так говорили при отплытии "Титаника". А через сутки прозвучало: "Дети и женщины в шлюпки! Джентльмены остаются!"
Младший брат Василия Андреевича, который ногу раненую волочил, все же выкарабкался. Из-за этой ноги его и отпустили из колхоза - все равно, мол, не работник. Устроился в Бресте, на теплом месте в потребкооперации. Мало показалось, так съездил на южное побережье, набил несколько чемоданов дармовым лавровым листом и с этого листа стал по белорусским меркам человеком богатым. Василий Андреевич вспоминал свое порванное письмо вождю и жалел, что не отправил, - вот она, благотворная замена производственных отношений. Как бы. Временно. Хотя и без партийного контроля...
Василий Андреевич, бывший учитель математики, не расставался с книжкой Робертсона из-за редкого совпадения чисел. Возил ее как талисман ... В ночь на пятнадцатое апреля 12-го года ушел под воду "Титаник". И в ночь на пятнадцатое апреля, ровно через тридцать лет, ушел под воду, словно "Титаник" какой, провалившись на рыхлом уже весеннем ладожском льду вместе с грузовиком, где был старшим, Василий Андреевич. Его выловили, но через день он предстал перед следователем особого отдела, - почему старший машины спасся, а водитель не спасся? Вопрос был справедливым, и старший лейтенант Батраков ответа на него не имел. И то, что его все же отпустили, было еще удивительней, нежели спасение. Ведь - "джентльмены остаются!"
Судьба вытащила из нищеты брата, а из проруби Василия Андреевича. Может, и нынче все образуется? Может, выкрутимся? Так думал Василий Андреевич в 80-е...
Ведь был же и в январе 43-го, после всех неведомых прежним войнам мук по продолжительности своей и жестокости, тот день, когда он продвигался к Тихвину по белоснежной равнине, непривычно пощаженной от грязи разрывов и вырытых окопов, и вспоминал счастливое довоенное время: джаз и музыкантов, красиво зажимавших свои трубы сурдинами, и фокстрот - "я был в аптеке, а я в кино искала вас", и женщин в белых носочках, закрученных жгутиками на лодыжках, а для сына - два хрустящих вафельных кружочка, проложенных необыкновенно вкусным мороженым, которое нужно было лизать с боков, а в самом конце заедать промокшими вафлями. И уже с улыбкой вспоминал тот горький день, когда фотографировал Дворцовый мост, а, может, мост Лейтенанта Шмидта, уже и не вспомнить. В какую передрягу тогда попал, и как благополучно все разрешилось... И в минуты таких воспоминаний появлялась надежда, что счастливые дни еще настанут.
Комендатура железнодорожной станции Тихвина положению тылового города соответствовала, никакого сравнения с фронтовыми Полянами. Хотя и была обустроена по-военному экономно: маленький кабинетик коменданта и помещение побольше, но тоже неразмашистое, для жаждущих приема. Здесь толпились, тайком затягивались из рукава, и отоваривались кипятком. Батракова затолкали бы и запихнули куда-нибудь в угол, но, раздвигая толпу, подталкивая сзади и охраняя с боков, Кеша и Юрочка продвинули его сначала к кабинету, а потом и в кабинет впихнули. И сами туда просочились. Так и оказался Батраков - и часа не прошло, как его принялись пропихивать, - перед комендантом.
Комендант, худой, скуластый, с несколькими нашивками за ранения, одна была красной, это за костыли, что прислонены к столу, хмуро смотрел на Батракова и поигрывал желваками. Отсутствие майора, оставшегося заниматься продовольствием для Ленинграда, положение Батракова крайне осложнило. Но преподанный майором урок он усвоил и оттого начал довольно смело:
- Я главный инженер главного...
Но комендант, оказавшийся, видать, из-за ранений очень нервным, тут же перебил его криком:
- А я комендант тоже главный! Главнее тут и нет! Потому что единственный! А таких главных инженеров, как ты, у меня поболе, чем на платформе чириков разбросано! Слышишь, что за стенкой делается? Там все главные собрались! Других не присылают!
Некоторую настойчивость, следуя уроку в Полянах, Батраков все же проявил:
- Да вы хоть гляньте на бумаги, что в гербах. Вагон особой важности и требует наискорейшей отправки далее на предприятие тоже чрезвычайного значения...
- А у меня все вагоны особой важности! Ими все пути забиты! А ты чего такой красный? Я поначалу подумал, ты сильно выпивший.
Из-за спины Батракова выдвинулся Кеша, тоже помнивший хитроумного майора в Полянах:
- Товарищ комендант, данный товарищ главный инженер одет старшим лейтенантом исключительно для конспирации. А красный он оттого, что очень переживает за особо важное задание и горит при его выполнении.
Помочь выдвинулся и Юрочка:
- Это что ж такое происходит, товарищ тихвинский комендант! Атанде! Вы знаете, что за данный вагон нас представили к высоким правительственным наградам?
- Нас представили к высоким правительственным наградам, - в унисон, то есть на той же нервной ноте, подпел Кеша, - а товарищ комендант говорит, что это как бы ерунда!
Юрочка ударил себя бескозыркой в грудь и с надрывом произнес:
- То есть, фигурально выражаясь, нам как бы за ерунду дают высокие правительственные награды! Так вас надо понимать, товарищ тихвинский комендант?
Комендант высморкался на пол:
- Вот что, братишки... Штыки приказываю убрать. А ты, - обратился он к Юрочке, - и гранату свою учебную из-за пояса вынь. А не то я костылями запросто тебя в чувство приведу!
- Товарищ тихвинский комендант, - Юрочка надел бескозырку, но ни штык, ни гранату не тронул, - ваши тяжелые ранения, безусловно, вызывают уважение. Однако насчет использования костылей не по прямому их назначению...
- Товарищи моряки, - вмешался Батраков, - уберите штыки. А вы, Юрочка, гранату спрячьте и выйдите, пожалуйста, из кабинета. Оба.
Помешкав, Кеша и Юрочка, бормоча что-то неодобрительное, из кабинета вышли. Комендант ухмыльнулся:
- Нехудо... Ладно, присядь, старлей. Парень ты, видать, правильный. На "вы", словно интеллигент какой в шляпе, но приказываешь четко. И уважают тебя, кажись. А чтобы моряки нашего брата, кто не в тельняшках, уважали, - это не часто. Видать, вкалываешь наравне... Вот что. Принять твой вагон сегодня или завтра я не смогу. И послезавтра не смогу. А вот третьего дня - обещаю. Так что размещай свою команду, и отдыхайте. Пусть здешние девчата на моряков поглазеют - когда еще такое увидят! Но не шалить, у нас строго. "Жди меня, и я вернусь..." - у каждой на стенке приклеено. Явишься на третьи сутки. А раньше - и не ходить, и не канючить. Ты не гляди, что я мягкий... А сам выпей водки с горячим чаем. Твой красный цвет лица мне шибко не нравится... Слушай, а чего такое ты везешь, что бумаги такие серьезные?
Если бы тогда он хотя бы на ухо и намеком сказал коменданту, чего они такое везут, принял бы комендант вагон и тут же отправил бы его дальше по зеленой улице. Однако и за разглашение, как и за щели в обшивке, был обещан расстрел...
Но если бы он все же решился намекнуть коменданту, не исключили бы его из наградных списков, и не случились бы другие крупные неприятности. А покатилось все к неприятностям в тот миг, когда он вышел от коменданта и понял, что у него есть целых три дня, считай, отпуска. Он подсел к Кеше с Юрочкой, у них уже дымился чай и была нарезана колбаса. И между двумя первыми глотками он спросил у Кеши, сколько километров до Вологды, и тот ему ответил. А между вторым и третьим глотками бывший учитель математики Батраков поделил это расстояние на скорость самолета, и получилось хорошо.
- А от Вологды до Кирова? - спросил Батраков.
- А от Вологды до Кирова - шестьсот! - Это сказал летчик, с радушной улыбкой и фляжкой в руке подошедший к ним. - Приветствую героических защитников Ленинграда! Выливайте свой кипяток, отмечаем победу!
Кеша и Юрочка, покосившись на Батракова и чуть поколебавшись, решили послушаться старшего по званию летчика-капитана и стаканы освободили. Батраков не возражал, - выпить надо было, иначе разговора не получилось бы. В математических выкладках присутствовал самолет, а, следовательно, и летчик. Но после чая и перед выпивкой Батраков решил полушубок снять. Увидев старшего лейтенанта без полушубка, летчик присвистнул, водки из его стакана отлил, но зато подвинул кусок сала. Пили за Ленинград, за Сталинград, за скорую окончательную победу. За товарища Сталина, за товарища Жданова и других товарищей. Товарищей было много... Батраков пил чай, разбавляя его водкой, и очень осторожно расспрашивал летчика, куда он летит, а когда обратно, и сколько времени уйдет на погрузку - выгрузку. И корректировал свои расчеты, чтобы наверняка на третий день предстать перед комендантом.
Но когда для уточнения своих расчетов - ведь скорость конкретного самолета могла отличаться от использованной в расчетах - Батраков задал самый последний свой вопрос о скорости этого конкретного самолета, летчик подозрительно нахмурился и даже протрезвел.
- А чего это ты все расспрашиваешь? И что это у вас за сборная команда такая? Моряки, инженерные войска... Нынче все - мы из Ленинграда. Больно много вас ленинградских развелось!
Но Кеша вовремя достал свою фляжку, а Батраков намеком объяснил свой интерес к скорости самолета. Дружба за столом восстановилась, и уже снова летчик хлопал Батракова по спине:
- Все понял, а подробности мне - до фене! Правильно решил! Это здесь нашего брата навалом, а в Кирове - тишина. Там любой мужчина - пройти не дадут. Женщина тебе нужна, поскольку ты полтора года пребывал в блокаде. - Летчик ощупал ребра у Батракова. - Но женщина комплекции не крупной. В Киров и не полетим. Чего время зря терять! В Вологде и отоваримся!