Я смотрел в лицо этому арабу, которое низко-низко склонилось надо мной, распяленным на грязном асфальте, и думал, как он проламывает мне череп. Вминается в лицо нос, слышится тошнотворный хруст кости, пробивается черепная коробка и мои мозги вылетают на землю белыми ошметками, в брызгах внутричерепной жидкости.
Но араб все медлил. Будто растягивает удовольствие, ублюдок.
- Паслэдни раз тебя спращиваю, хде засели твои друг? - на ломаном языке прорычал враг.
- Пошел ты, - говорю я, но голос выходит изо рта таким тоненьким, что даже стыдно.
Удар. Вспышка в глазах. Вспышка боли. Все мое тело ноет и просит пощады.
- Еще раз...,- начал араб.
И тут я ломаюсь окончательно.
Все. Пиздец. Всему.
- Они в корпусе ТГУ, - умоляющим голосом хриплю я.
Прости меня, Леха. Я оказался не таким мужественным, как был бы на моем месте ты.
Араб улыбается желтыми гнилыми зубами.
- Ма-ла-дэц, - восклицает он, и на его лице я вижу вспышку радости.
Я не спеша шел по улице Республики, перекладывая из руки в руку АК-47. Патронов у меня было вдоволь.
На душе было спокойно, так, как давно уже не было.
Повидать родных - как это приятно, обнять старушку-мать, пожать старческую, но все еще крепкую ладонь отчима.
Как по заказу, на моем пути никого не было, и я шел, не особо даже прячась.
Какой кайф, на время забыть о такой дорогой для тебя войне и наслаждаться городским видом.
Все здания целые, бомбежки не было.
Но вместе с кратковременной эйфорией в душу несмелыми шажками закралось что-то неудовлетворенное, какая-то потребность. Знаю, что за потребность. Знаю. Хочется услышать песню пулемета, увидеть огненные всполохи и трупы, трупы врагов.
Я негромко запел песню сочинения Нестора Махно:
Кони версты рвут наметом
Нам свобода дорога.
Через прорезь пулемета
Я ищу себе врага!
Анархия-мама
Сынов своих любит
Анархия-мама
Не продаст
Свинцовым дождем
Врага приголубит
Анархия-мама
За нас!
Застрочу огнем кинжальным
Как поближе подпущу
Ничего в бою не жаль мне
Ни о чем я не грущу!
Анархия-мама
Сынов своих любит
Анархия-мама
Не продаст
Свинцовым дождем
Врага приголубит
Анархия-мама
За нас!
Только радуюсь убойной
Силе своего дружка
Видеть я могу спокойно
Только мертвого врага!
Анархия-мама
Сынов своих любит
Анархия-мама
Не продаст
Свинцовым дождем
Врага приголубит
Анархия-мама
За нас!
Боже, сколько было (что вполне естественно) противников у войны, и сколько (что тоже вполне естественно) сторонников. Кто-то сказал, что Война - творец, голод - губитель всего великого. Шпенглер писал: "Война - творец всего великого".Еще на заре нашей истории древний грек Гераклит говорил: "Война - отец и царь всех вещей: из одних она делает богов, из других - людей, одних делает свободными, других - рабами". И, конечно, Бакунин: "В искусстве разрушения есть что-то от созидательного искусства".
Вот такие пироги.
А я иду себе дальше и думаю, как встретит меня мать. Сколько слез радости прольется, слез не от этого сурового времени войны, а слез от тепла человеческих душ. Но тут же я одергиваю себя: а ведь в глаза матери посмотрит убийца. Убийца, который убивал не на войне, когда все убивают, когда это необходимость, а убийца, совершивший свое деяние в мирное время, причем не одно, и с позором выгнанный из города в степь, где был подобран такими же отбросами общества, которые почему-то поверили в Господа Бога и анархию одновременно.
Но для матери я всегда останусь тем маленьким Ваней, которого она качала на руках и убаюкивала, ласкала и баловала. Моя разбалованность тоже сыграла свою роль.
По сути, мое первое деяние имело подтекст вовсе не социальный, как я себя всегда убеждал, а самый что ни на есть человеческий, такое вполне человеческое: "так не доставайся же ты никому!". И это не скроет от тебя никакое отсутствие совести.
Я на мгновение стал как полоумный зверь, когда убивал Леру.
Бедный старик Ерофеев. Старейшина наверняка убедил его, что виной всему не я, а социум, в котором мы все находимся.
Мне стало стыдно, совершенно ни к чему покраснели уши. Сделанного не вернуть, ту-ту. Реальность- это не игра, начать заново нельзя. Хотя...на игру это и смахивает. Эдакую пошаговую стратегию, смесь "Казаков", "Цивилизации" и "Героев".
Издали я увидел, как из разбитой витрины кто-то вылезает и тащит что-то в руках.
Мародеры, суки, только их тут не хватало!
- А ну стоять, мразь! - заорал я что есть мочи и дал очередь в воздух.
Те даже не оглянулись.
Я мгновенно понял, что у них тоже есть оружие.
Нужно действовать аккуратнее.
Я опять заорал:
- Все! Мир!
И подошел к мародерам поближе. Я разглядел у каждого на поясе по пистолету. Их было трое.
- Че надо? - злобно уставился на меня один из них.
- Поделитесь добычей! - залихватски сказанул я.
- Сам ищи, город пустой, все в убежище, бери - не хочу, называется.
Я перещелкнул затвор и пальнул им по ногам.
Они сразу попадали на землю.
- Вздумаете стрелять - прошибу голову, - предупредил я.
- Ах ты, гондон! - заверещал другой и потянулся-таки к своему пистолету.
Я быстро сориентировался и человек уже лежал трупом, из которого вытекала кровь сквозь пулевые ранения.
- Все, поняли! - поспешно убедили меня остальные.
- Пукалки ваши сюда! - повелительно произнес я по-прежнему с угрозой в голосе.
Те послушно кинули мне свои пистолеты.
Я поднял оружие и распихал по карманам.
Родной город был защищен от мародеров хотя бы точечно. Можно было идти дальше.
Я шагал по улице, посередине пустой дороги, асфальт отдавал мне накопленное за день тепло со специфическим запахом.
Конечно, командование меня по головке не погладит - где это видано, чтобы рядовой самовольно покидал точку столкновения с врагом? И ходил "по своим делам"? Но мне было наплевать. Когда еще представится возможность повидать родных?
Может, они конечно, и в убежище, но я не уверен.
Пока я шел, в массивах домов то и дело вспыхивали и тут же гасли квадратики окон. Значит, большая часть населения прячется по своим квартирам. Это хороший признак. Значит, бомбить не будут. Наша разведка все-таки чего-то да стоит.
И тут я увидел развернутую базу мусульман. Она таинственно перемигивалась огнями с окнами домов, и там что-то гудело.
Издали раздалась нерусская речь, крики.
Твою ж мать. Мне оставалось пройти всего-то квартала три-четыре - Холодильная, и я все же напоролся на мусульман.
Бежать не имело смысла. Да, точно. Тотчас улицу озарил ослепительный свет прожекторов, и я на мгновение потерял возможность что-либо видеть.
Ко мне уже бежали.
Твою мать...
Во мраке сверкает нож. И я вижу, как в замедленной съемке, будто это происходит не со мной, будто я - зритель в кинотеатре на сеансе "ужастиков": лезвие описывает дугу в корявой руке араба и вонзается мне в грудь.
Невыносимая боль.
Вот тебе, сука, прекрасная война, - мелькает в мозгу какой-то разоблачитель и говорит эту фразу металлическим голосом.
Мама...эх, ма...
И мир перестал существовать для меня. НАВСЕГДА.
АЛЕКСЕЙ
War...- как пел Боб Марли
Умирать, так с музыкой! - подумалось мне, и я рванул кольцо гранаты.
Я уже не мог видеть, как полетели части тел арабов, как заголосили уцелевшие.
Не мог видеть, как грузовик остановился, шофер выпрыгнул наружу и недоуменно осматривает дымящийся кузов грузовика.
Катюха...
Не мог...
Ваньки долго не было, и я начал уже беспокоиться. Занимался рассвет.
Лейтенант Потапов вдруг ворвался в пустую аудиторию, где сидел я и еще десятка два солдат и заорал:
- Стройсь! Враг нападает!
Мы моментально вскочили на ноги и подобрали с пола оружие.
И тут окно в аудитории перестало существовать.
Поднялось облако пыли, с потолка посыпалась штукатурка, деревянные планки на стенах мгновенно вспыхнули, будто смоченные бензином.
- Бляха-муха! На первый этаж! Всем! А там через черный ход!
Мы организованно один за одним сбежали по ступеням вниз, на первый этаж и высыпали на задний двор.
И тут в предутренней темноте показался крестообразный ослепительно-белый оскал пулемета. Оружие заговорило, и люди вокруг меня начали падать.
Я сломя голову бросился обратно в здание, но там уже ворвались арабы, и я вновь побежал на улицу.
Я увидел мертвого лейтенанта.
Дело плохо.
Оставшиеся наши подняли руки и бросили оружие. Мне следовало теперь сделать то же самое.
Так меня взяли в плен.
А потом повезли в грузовике. Вокруг меня сидели одни арабы и о чем-то спорили на своем языке. Временами поглядывали на меня. Ох, недобро поглядывали. Вероятность девяноста девять процентов, что речь шла обо мне.
Один араб провел пальцем себе по горлу и ткнул пальцем в меня.
Все рассмеялись.
Да пошли вы...
В кармане осталась одна неиспользованная "лимонка"...