Прямая дорога извивалась, и это было не странно. Все эти впадинки, ложбинки, родинки, высохшие сучки - вот что рассредотачивало-подтачивало внимание, точило этакое. У тела, которое сидело за этим черным рулем, потому что было водителем (или машИнистом - смотря с какой стороны посмотреть), были белые, но короткие волосы, поджатые губы, подбородок (один) и черные глаза (два). Присобаченные к рулю руки не думали, так как это было пре-рога-тивой (противной-тивной-дивной) соседки справа. Попутчица по имени Аня. Шутка. Конечно, без рогов. И вообще, попрошу при дамах не выражать!
- Фиу-фью-ить! - свистит наш войдите-ль. - Какие ножки ходют по дорожке.
- Здрасьте, меня зовут Коля.
А она проехала. Проехала мимо. Теперь и справа думать стало некому, поэтому руки продолжали рулить сами по себе.
"Эх, а было бы хорошо, если б ее звали Аня, и села б она справа, и давай, и давай... думать..." Об этом размышлял ди-джей местного радио, передававшего в данный момент приветы времяуборочных комбайнов и колхозных тракторов своим водителям и трактористам-тристам-трестам... Ну, вы понимаете, Миша ни о чем не думал как раз потому, что не было соседки справа.
Слава давно работал водителем, ему это нравилось - давно работать водителем. 3-я и 5-я буква его имени наводили на размышления о ... Неважно, он все равно все эти наводки - бац-бац и мимо - не понимал.
Сидя за рулем груженого грузовика (грузовик - это такая машина, которая перевозит грузы), Петя часто наблюдал, как его обгоняют иностранные марки - почтовые, фартовые,, портовые, в общем, разные. Скорости были равные (спидометры не врут), а они вырывались вперед и обгоняли, так что было никого не догнать. Догнать - это значит, сблизиться... Хотя... Хватит! Все, сами думайте обо всех. Обо всех этих раскрытых смыслах. Не буду больше объяснять.
Так вот, слева было окно, в окне был пейзаж. Не думая о пейзаже, Слава рулил. В его теле была смесь шести кровей - специфический человек. Так ему сказала гадалка на прошлой стоянке. Таких людей вообще мало, в основном 3-4-5. Но пусть об этом думаете вы - водителю не до раз-2-3-мышлений, когда он (у него) едет. Едут. Едим. Есть.
Есть то, чего нет. Это ясно, как двести сорок четыре тысячи шестью восемнадцать. Но! Если есть да, то есть нет не имеет смысла. Значит тот, кто съест нет, заимеет смысл, то есть осмыслится по всем статьям, в том числе и расстрельным (Расстрели - был такой композитор;). В этом случае число N обнаруживает свою несостоятельность, то есть рябины, чтобы расстреляться ею, не имеется ни в каком роде. То нет. А что есть, так и не ясно. Ехать...
Пить.
Левый мениск ныл, трещинка в шестом позвонке иногда давала о себе знать, покалывания в руках могли бы наводить на мысли. Но Леша был профессионалом. Хотя - почему был? Есть!
Триста неосознанных километров пройденного пути (три по сто неосознанно пройденных километров) мелькали столбиками в подсознании, которое выплыло наверх, но почему-то продолжало хотеть оставаться под - якобы не претендуя на чужое место. И вся эта размеренность до того умиротворяла водителя, что он творился на глазах в той самой степени N, пока кое-что, а вернее, кое-кто не всполошил его, так сказать, не внес сумятицу в упорядоченный (по росту) строй его жизни.
Наглый синий микроавтобус обогнал его и самым нахальным образом вильнул хвостом.
Заныло под ложечкой, что было верным признаком подступавшего голода.
Перестраиваясь из ряда в ряд, грузовик повис у автобуса на хвосте. Обгон за обгоном, автодозвон за автодозвоном, а он все висел, не удлиняясь, не сокращаясь. Поступательные движения тела наряду с поступательным движением автомобиля придавали гонке характер... характер... ну, просто характер. Так обычно рождается что-то самостоятельное, догоняющее.
Но водитель микроавтобуса занервничал. Это стало ясно как двести восемнадцатью четырнадцать после того, как попеременно замигали фары этого - дальнего - света.
Скорости свистели в ушах, не успевая переключаться, полосы рассекали пополам небо, шуршал асфальт. С каждой секундой нарастало некое чувство невыполненного по отношению к Родине долга, чувства гордости и одновременного непримиримого отчаяния распирали впалую грудь, при чем все эти чувства вызывали странное состояние отрицания какой-либо иной гонки, кроме этой, какой-либо другой формы существования. И сказал Саша всему:
- Так это мною ты игнорируешь? Так я тобой игнорировать буду!
В темпе, замедленном как обычно, начал переворачиваться, а вместе с ним и Дима - почувствовал, так сказать, себя сверху. А потом и снизу. Сзади, как петухи на кур, слетались еще машины и с таким же, но чуть поменьше, шиком и пшиком незаинтересованно останавливались.
Некоторое время вся процессия толчкообразно продвигалась вперед и, наконец, все-таки остановилась. Шипело пламя, дым крепчал, шумел лесок, распевали свои пожарные песни соловьи-неразбойники. Федя дергал ногами, пытаясь выбраться из кабины. Ноги зажало где-то между сиденьями, одна рука почему-то не работала, и все бы ничего, но случилось то, чего никто не ожидал - ни чертыхающиеся машины, ни матерящиеся сзади водилы - из-за стоявшего на ребре автобуса поднялся мужик в черном, достал откуда-то снизу черный пулемет, приноровился и...
- Та-та-та-та-та-та-та... - засвистела рябина по крышам.
Что нам снег, что нам зной, что нам дождик проливной? Вот вам снег, вот вам зной!
Открыв глаза, сквозь туман, Коля увидел натюрморт. Раскинув руки, лежал на пулемете его хозяин, с гранатой в руке рядом стерег то же хозяйство неизвестный солдат, зияли беззубые воронки, от полыхавшего танка несло неприкрытой нефтью...
- Извращение вкуса, - сказал бы Паша, если бы мог.
Ужасно хотелось пить. Солнце нещадно палило, не смея полить, так как это тоже было не ейной прерогативой. И все же...
- Пить, - застонал Денис, - пи-и-ть...
Из леса, ни на кого не глядя, вышел мальчик. В странной придорожной тишине одиноко раздался его шаг, потом еще два, три, и вот уже они были не одиноки. Мальчик тихонько свистел веселую песню из чужого детства и размахивал руками.
- Пиии-и-ть... - прошептал Олег.
Мальчик остановился около грузовика и зачарованно вслушался. "Соловей охрип, - думал мальчик. - Чистейший диссонанс, а кто бы подумать мог, что соловьи могут так - пить-пить-пить."
Расстегнув ширинку, мальчик скромно пописал на Колину голову.
- Спасибо, - сказал Слава.
"Соловьи не говорят. Хотя... от поколения к поколению целенаправленно развивая чувство песни необходимость изъясняться, понимая окружающую реальность, должна расти в прогрессии если не научно-технической, то геометрической точно. Таким образом..."
И так далее. Мальчик не был немой, мальчика звали Вовочка, и он так углубился в созерцание внутренних основ бытия, что необходимость говорить просто отпала как мертвая плоть. Или как вареная, все равно. Думая о 2-й и 4-й буквах своего имени, он находил, что его родители... Ну, ладно, иди отсюда своей дорогой.
Мученик Вадим облизал губы, закрыл глаза и потерял смысл жизни, то бишь сознание.
- Скальпель! - кричал мужик в черном и дергал за спусковой крючок.
Лифт подымался и опускался. Чмоки свистели вокруг, дергались окончания - в общем, шалили нервишки, и шалили еще как.
Потом был звук сирены, серная пробка на улице Широкой. Умный в город не пойдет, умный город обойдет. И кто-то уколол в грудь. Или это было после? Все равно уже никто не помнит, все умные повисли на деревьях, руками хватаясь за шеи.
Открыв глаза, Коля увидел синий микроавтобус. Прямая дорога извивалась, и это было не странно. Все эти впадинки, ложбинки, родинки, высохшие ручьи - вот что рассредотачивало-подтачивало внимание.
На руле лежали руки, за окном пели соловьи.
И все это наслаивалось друг на друга, слои мешались и менялись местами, так что возникало постоянное чувство "лажа view" (т.е. вижу ч.-л. ложно, в переводе со старославянского). Вот мальчик подошел, вот рябина засвистела... Все жило в сознании одновременно, и Саша даже немного растерялся, поэтому попытался остановиться и выйти. Остановиться не удалось, выйти тоже. Сойти тем более. "И все-таки я швах-свих-рехнулся", - сказал Дима. Но слова повисли в воздух и осыпались, рот же продолжал молчать.
Пережив однажды, Слава пережил еще раз. И понял, что он уже это переживал. Снова и снова услужливо выскакивал из сознания синий микроавтобус, и приходилось пережевывать все сначала.
В конце была пустота.
В пустоте не было конца, но роились слова, принимая форму воспоминаний. Почему-то Миша понял, что это воспоминания.
"Я себя не вижу и не чувствую, значит, меня нет. Но я себя слышу, значит, я есть. Но я не говорю, значит, я думаю! Мне говорили, что думать я не умею, и оснований не верить у меня не было. А что получается сейчас? Я не вижу и не говорю, но слышу. Но слышу только себя и почему-то живу в пустоте. То есть, я есть и нет. То нет. Пи-и-ть..."
Но пить не хотелось.
Захотелось подвигать языком, и слово "язык" бросилось на черную стену. Стена упала, и Арсен очутился в лабиринте. Лабиринта не было, но в то же время где-то он был. Это боже было странно. Захотелось закрыть глаза, и Колю понесло в другую темноту. Движение было, но чувство движения не возникало.
"Стоп, - подумал Вова, - я вспомнил..."
И стены упали. Хлынул поток цветов, красок и всего. "Это моя память", - вспомнил Коля.
Картинки лежали, как на вагонетках, двигались сами по себе с какими-то целями. Продвигаясь назад, Гена видел только горизонт, и до горизонта - мысли, чувства, приказы, команды. Тогда он сделал шаг вправо. Справа была пустошь. Лежала рухлядь, торчали сломанные балки, пути не было. Путей не было. В общем, это было не важно, потому что не было и путника, но что-то это все-таки значило.
Продвигаясь далее - вверх, вниз, вперед - часто приходило осознание остановки многих важных центров и формаций, в некоторые стороны попасть просто не получалось. Постепенно начала складываться картина этой пустоты.
Легкость, с которой она складывалась, наводила на мысли, и теперь эти мысли приходили - со всех сторон и концов, которых никак не найти.
Какое-то время Максим думал и думал, какое-то время неожиданно прошло. Через какое-то время появилась странная боль - в том месте, которым Леша обычно слушал. Грубое железное тело вонзилось прямо внутрь, маленькие грубые железные тела следовали за своим поводырем. Темные завихрения породили разброд и шатание.
- Тишина! - раздался голос с неба.
Если бы у Славы было лицо, оно было бы в ужасе. Он бы упал на чьи-нибудь колени и бился головой об землю. Эта мысль несколько успокаивала, и все же...
- Он уже должен меня слышать. Поэтому - тихо! Коля, Коля.
Такое было уже посложнее. Выдержать прямое обращение с неба...
- Мой Бог, - прошептал Паша.
- Хорошо, зафиксировали положительную активность. Он действительно нас слышит!
- Мои Боги, - прошептал бы Вася.
Но ту все кончилось.
А потом началось снова.
- Добрый день, - произнес голос. - Второй сеанс. Мы уверены, вы меня слышите, Коля, но пугаться вы не должны. Не знаю, представляете вы себе свое положение, можете ли оценивать входящую информацию, но мы будем исходить из того, что можете.
Слава поднял голову.
- Наверное, вы задавались вопросом, почему вы ничего не видите, не чувствуете и до недавнего времени ничего не слышали. Объясню. Не видите вы потому, что у вас нет глаз. Не говорите, потому что у вас нет языка. Не чувствуете, потому что у вас нет тела. Уши у вас уже есть.
- Вы попали в аварию, и единственное, что могли сделать врачи, чтобы вас спасти - ампутировать нижнюю часть туловища. Потом началось аморальное гниение - вероятно, по чьей-то халатности ("У кого-то был грязный халат?" - понял Коля), и верхнюю часть тоже пришлось ампутировать. Спинной мозг, нервные окончания... вы понимаете, все ушло в никуда.
Павел поднялся с колен.
- Далее ваш мозг был помещен в специальную емкость, его жизнь искусственно поддерживается уже около месяца. Ровно 24 часа назад ваши слуховые центры были подключены к специальному экспериментальному устройству, которое, я надеюсь, будет успешно функционировать и в дальнейшем. Первый сеанс связи прошел успешно, и вот теперь с вами разговариваю я. Кстати, в процессе разработки и электронный глаз - специально для вас. А там, глядишь, и до речевого центра недалеко.
"А грязный халат? Где он?"
- Такими опытами наше агентство стало заниматься около трех месяцев назад, однако, как вы слышите, продвигаемся мы довольно быстро. Хотя, при тех финансах, которые выделяет правительство... Программа довольно перспективная и открывает, знаете ли, широкие горизонты. Можете считать, что вам крупно повезло, и...
Повисло на собственной шее чужое молчание. Затем голос с неохотой произнес:
- Ну, что ж... А теперь немного отдохните.
Щелк-щелк.
"Я в банке, - подумал Дима, шатаясь, как пьяный. - В консервной железной банке с соусом".
Удивления почему-то не было. Шло время, и, вероятно, развивались какие-то новые способности. Но время не пройдет. Время уже прошло, оно уже не прошлое; времени больше не будет - оно уже не будущее. Время - не стоящее и не вероятное.
Сойти с ума тоже не получалось, потому что сойти можно куда-то, а куда сходить с ума Коле - было не ясно. Время в том смысле, в котором его понимаете вы, почти остановилось, пространства не было по определению. Стихийная тишь все-таки стихла, а темные завихрения рассредоточились по краям и углам; такое сильное напряжение (напряжение всех це-ментальных сил) все же вызвал этот голос-с-с-неба, что восприятие вошедшей информации осозналось как факт, и не более-менее того.
Щелк-щелк.
- Добрый день, - произнес голос. - Я думаю, несколько часов вам хватило для отдыха. Третий сеанс.
Голос был новый, басовитый, но не страшный, и слушать его Коле было уже даже интересно.
- Вот так, Слава. Я хочу вам рассказать поучительную историю - так сказать, сказку, - для развития наших отношений. Чтобы у вас не возникало ошибочного мнения об однобокости и бесцельности нашего времяпрепровождения. Ее рассказывал мне дедушка в детстве, она очень помогла мне научиться существовать в отрезке той материи, которую мы называем пространственно-временным континиумом. Да...
Жил-был гомункул. И не знал гомункул, что он за. Икал он и акал, и все... Нет, и все по надобности справлял соседям. Но однажды пришла к нему исподволь Ценная Информация, и сказала Информация гомункулу: "Все дело в шляпе!". А на самом деле гомункул тогда плохо слышал, и не уловил разницу между словами "дело" и "тело", хотя сказано было как раз о первом.
- Вес тела в шляпе, без тела в шляпе! - закричал он от радости и побежал, куда глаза глядели, благую вес-ть разнося.
Только шляпы у гомункула не было. Но это не устрашило смелого товарища анонимных алкоголиков и всемирно известных бандитов. Ведь у него было тело. Тело гомункула представляло из себя неизвестно что, и выставлялось напоказ всем и вся. А, значит, в теле - вес.
Долго ли он бежал, коротко ли, а день был жаркий, и солнце нещадно палило. С каждой секундой силы уходили и вес уменьшался, да остановиться-то гомункул не мог - столько людей еще к его благости не приобщились.
И все.
На этом и сказка сказывается, и дело закрывается. Умному и так все ясно, неумному и так все темно. А мораль тут такова: тело тешь, слышишь, да про шляпу не забывай, ковбой, той матери...
Извините, Слава. Нахлынуло, вспомнилось... Да, такая вот поучительная история. Хотя, знаете, сказки издавна волнуют воображением. Каждая рассказанная сказка записывает жизнь, вылетающую песней из горла соловья, так сказать, на росные травы, на верхушки растений нашей коллективной памяти. А это и есть самая емкость и выразительность всех грядущих через секунду и далее телодвижений, предполагающих изменение направлений. Вот вы получили абсолютную возможность думать, не отвлекаясь. И в то же время вы отличаетесь от машины, которая...
Постепенно слова становились неразборчивее, удалялись и, наконец, совсем затихли. Щелк-щелк не произошел, т.е. слуховой аппарат не был отключен. Постепенно стали слышны шорохи, дуновения, глухие, но мягкие шаги, шажки, шажочки, постукивания. Мысли? Нет, показалось.
"Это склеротик, - понял Слава. - Около 50 лет, невысок, сед, усат, носат, глазат. О чем он только думает?"
Вдруг тишина нарушилась. Тихонько скрипнула дверь, и мелкими шажками что-то пробежало, видимо, по полу. То есть, невидимо.
"Животное, - понял Слава. - Мелкое, четырехлапое, мягкое, скорее всего собака, щенок, 4 месяца, дворняга."
Оно пыхтело, бегало, пыхтело, бегало, пыхтело, бегало, поскользнулось.
- Гипоталамус, ко мне, ко мне! Куда сбежал, негодник, вот я тебе!
Дверь опять открылась. В помещение зашла женщина около шестидесяти, тряпка в руках говорила бы всем, если б могла, что это уборщица.
- Ох, ты, господи, что за чудо-юдо у них такое тут в банке? Спаси-сохрани...
Медленно двинулась она вперед, явно что-то ища. В этот момент как раз под банкой это что-то зашевелилось.
- Гипоталамус, вот ты куда забрался! А ну, вылазь, негодник! Как же тебя достать-то?.. Ну, погоди, сейчас у меня...
И, еле согнувшись, кряхтя, полезла под стол.
Не выдержали такой наглости и напора провода, соединявшие банку с какими-то машинами, и порвались.
- Ай-яй, что ж я наделала, - запричитала бабушка, когда увидела, что она наделала. - Не знаю, что ж я наделала-то? Провода какие-то оторвала. Ай, была не была, как-то тут их... бы... соединити так... вот... и добренько... и ладненько... и хорошо, Гипоталамус, негодник, из-за тебя все... а где-то моя тряпка? Ага вон где я ее, у дверей оставила...
И пошла вперед (а кто не пошл?), и не заметила, что один из проводов за ее ногу зацепился.
"Какие-то новые чувства появляются, - думал Слава. - Бабушка вот ходит, обо мне не знает, щенка ищет..."
Щелк! Щелк-щелк-щелк!
"Совсем близко подошла и отключила. Только необычно так, под стол полезла... Небось, поломала что-то... Ну, старушенция, смотри, хоть на кнопку, или что там у них еще, не нажми, а то... А что?"
ЩЕЛК!
- An unknown device is connected. Please, check the drivers, load paper and press any key, - произнес женский голос.
"Что за фигня, кто это мне?.. И тишина зловещая..."
И пошла (а кто не пошл?) вперед, и не заметила, что один из проводов за ее ногу зацепился.
Руки дернулись, нелепо задрались, нога потеряла всякую ориентацию. За спиной раздался шум и гам, что-то упало и разбилось, щенок выскользнул из рук и побежал в сторону того - ближнего - света. Бабушка поднялась с пола, по которому уже растекалась какая-то жидкость странного цвета. Щенок вовсю принюхивался к серому комку на полу. Запах, очевидно, ему понравился, и, вонзившись зубками прямо в середину, он с удовольствием зачавкал.
Сперва появилось чувство полета. Прямая дорога извивалась, и это было не странно, потому что это уже было, и не одни раз. Потом пришло чувство приземления. Грузовик с треском врезался. В темпе, замедленном как обычно, начал переворачиваться, а вместе с ним и Слава. И тут впервые произошел взрыв. Мысли смешались, ударились друг о дружку, и...
"Я пал ниц, - подумал Слава, - я опять остался без мозгов..."
Что-то острое вонзилось сверху, и в эту же долю секунды Слава осознал конец, и в ту же долю секунды большая стая перелетных мыслей улетела в сторону, где говорили на чужом языке.
- Шшшшшшш, ты что делаешь, негодник, брось эту гадость, а то подохнешь, кто тебя потом лечить будет?! Пойдем отсюда, мозги какие-то, или что это тут? Фу! Ученые! Пошел, Гипоталамус, пошел, мне убраться здесь надо!
Неожиданно пулеметной очередью застрочила машина на столе, бумага полезла в щель и, наконец, упала под ноги бабе Любе.
Достав очки, она подняла бумагу с пола и прочитала: "У-добные горы подобны облакам. А я еду на железном осле по бесконечности и не смотрю в зеркала. Я просто в них не смотрюсь. Зеленое яблоко выпало из моего кармана и покатилось. Неприятно. Кажется, что все могло бы б-б-б-б-быть, если бы, но его нет. Впрочем, как и меня. Когда мальчики растут, они любят зеленые яблоки, а потом они не любят ничего... - так, так, - Да и некого, наверное. Удобно катиться с горы, если ты кругл и тверд - настоящий камень. А как быть, если угловат и ребрист? - да, так, - Одна надежда, что грохот кто-то услышит и прибежит посмотреть, что там за.
Гордость не позволяет бесконечно слушать шум моря и слышать его же. Мой осел, он умеет говорить, особенно по ночам, когда их вспоминаешь. Это он сказал мне, что Земля - круглая, поэтому ей так легко. Но ее круглость - это ее видимость, поэтому ей так трудно. Я ему не поверил, но когда-нибудь...
С отливом уходит набежавший шум. Словно кто-то варит варенье и снимает пенку. Эта пенка - я. Заварили, но не кашу. Что это? Вопрос на посыпку..."
- Пшел, Гипоталамус. Что за бред?
---------------------------
Открыв глаза, сквозь туман, Слава увидел натюрморт. Хотя, правильнее было бы сказать, набор морд. Какие-то люди в белом склонились прямо над ним, что-то говорили друг другу.
- ... потеря способности узнавать обращенную к нему речь... далее: навык произношения слов... но понимание не терялось...
- ... да, патологический процесс в области левого полушария может вызвать своеобразное корковое расстройство. Плюс поражение двигательных центров коры - эта самая потеря способности к автоматизированным движениям...
Слава поднял руку и поднес ее к глазам. Пижама в полоску вызвала резкую глазную боль, из горла вырвался стон.
- Пи-и-ть...
- Ага, батенька, пришли в себя, - обратил на него свое внимание старик в халате. - Ваши приступы доведут нас до ручки. Не успели приехать, а уже всю больницу на уши поставили. Вон, видите, сосед на ушах стоит...
Сосед действительно стоял на голове и размеренно побалтывал ногами.
- Мало того, что он теперь называет себя Гипоталамусом, так еще и тренирует свой спинной мозг, чтобы он тоже стоял прямо и не сгибался под тяжестью мира.
А вы? Это ваше расстройство сознания? Ходите по ночам, пугаете сестер, пишите какие-то письма, разносите их по палатам... Вот, из последних, слушайте: "У-добные горы подобны облакам. А я еду на железном осле по бесконечности...". И в конце приписка: "Размножьте это в 33 экземплярах, и у вас все будет". Может, симулируете? Зачем вам это надо, а, Владимир?
За три дня столько наворотить. Понимаете меня? Нет? Слышите? Да, вроде бы слышите. Руки двигаются. Хорошо. Поверните голову, вот так, да... Откройте рот... нормально. И что вы себе думаете?
Некоторое время помолчав, посмотрев по сторонам, щелкнул в воздухе пальцами и сказал обнадеживающе:
- Ну что ж, будем лечить, да. Будем. А теперь - закрывайте глаза и попытайтесь заснуть. Это пойдет вам на пользу. Спо-кой-ной но-чи.
Слава закрыл глаза, и с чувством легкого достоинства и выполненного долга провалился в теплое нечто, по вкусу напоминавшее выздоровление.
За окном, встречая утро, пели птицы. Высокие трели залетали в палату через форточку и повисали под потолком. По больничному коридору бежал щенок, держа в зубах какую-то тряпку. В соседней палате, нервно оглядываясь на дверь, курила в зарешеченную форточку старушка лет шестидесяти. К высокой рябине во дворе за окном подошел санитар. Посмотрев по сторонам, вздохнул, взялся за топор и начал рубить. Стук разнесся по всей больнице и на некоторое время перекрыл птичьи трели.