"Настоящий герой - это вовсе не Время, это Отсутствие времени".
Генри Миллер. "Тропик Рака".
***
Две полосы исчезают вдали. Они обегают земной шар, нигде не соединяясь, и после долгих странствий возвращаются в то же место. Если живешь рядом с железной дорогой, сердце бьется в ее ритме с самого рождения. Ночью поезда нанизывают города на нить маршрута. Они проносятся мимо, и шепот их колес волнами расходится в холодном ночном воздухе. Сначала раздается далекий дрожащий гул, он становится все ближе и ближе, поезд налетает, хватает обрывки снов и уносит их в чернильную темноту переездов, полустанков и сонных вокзалов - призраков.
Представь распахнутое окно, шорох листьев березы, трепетание занавески и замирающие вдали звуки, отдающиеся в крови едва уловимым беспокойством. Сердце привыкает к этому ритму: ту-да, да-ле-ко, ту-да, да-ле-ко. А ты сидишь, грызешь кончик ручки по глупой школьной привычке и пытаешься собрать разбежавшиеся логические связки. Как долго может человек выдерживать натиск несбывшегося?
В детстве невозможно соединить две точки в одну, и ребенок не верит в существование места, в котором его нет. Поэтому железная дорога кажется чем-то чудесным, сказочным, вне привычных будней. Но если вдуматься, то и мы, взрослые, не очень верим в мир без нас.
Ребенок прижимается лицом к перилам и долго-долго ждет, когда из-под моста появится плоский, двумерный поезд. Зимой рельсы становятся синими, летом они серого металлического цвета. Очертания расплываются в неверном свете вечерних фонарей. Рядом взрослый в темно-сером демисезонном пальто, героически терпеливый после рабочего дня. Тогда, вероятнее всего, и родилась особая чувствительность к этому ритму, из тех долгих стояний на мосту, соединявшем два совершенно разных мира, один из которых назывался "дом".
Сколько раз приходилось возноситься над пятиэтажными зданиями, спрятанными за высокими березами, над тополями, весной засыпающими город белым пухом, над поворотным кругом трамвая, автобусным парком, станцией и автовокзалом, попадая в огромный облачный темно-красный или желто-коричневый закат. Из-под моста выбегал поезд, дома ждало привычное ворчание, ужин, вечерняя книжка и разноцветные сны. Троллейбус подпрыгивал на ухабах, дребезжал стеклами, одна-две парочки целовались, бабки обсуждали цены на продукты, дети жевали мороженое, наконец, все это скатывалось с моста и оказывалось "дома".
Каждую ночь Аня ждала момент, когда стрелки замирали и из-за тонкой панельной стенки доносился бой настоящих часов, доставшихся соседу от деревенской бабки. Одиннадцать, двенадцать - и тогда вдалеке возникало грохотание скоростного поезда, какой-то особо посторонний, душераздирающий звук. Ночью поезда никогда не останавливались, и их окна казались картинками небрежно скроенного кинофильма или сна, в котором перепутались все кадры. Сначала герой умирает, потом рождается, совершает немыслимые подвиги и вдохновенно жарит на кухне картофель. Темно, потому что фонари давно разбиты, только подмигивает зеленым глазом семафор, и едва светится окошко станционного смотрителя, и в этом полумраке мелькает чужая настоящая жизнь.
Аня всегда любила сочетание боя часов и стука колес и какое-то странное дрожание судьбы, как будто с самого раннего детства знала - "уеду". Отчего одни всю жизнь смотрят на те же предметы, а другие садятся на поезд? Из-за томительного беспокойства, когда вдруг начинает казаться, что жизнь проходит мимо, что жизнь проходит зря, что вообще не живешь, а спишь с открытыми глазами. Пора уезжать наступает, когда вырастаешь из города, как из старых башмаков, он начинает сжимать душу и сердце. Это не значит, что меньше любишь, просто жить в нем становится невозможно. Ты бродишь из угла в угол, нигде не находя себе места, ощущая лишь неуютный холод. Льет дождь, падает снег, все время хочется завернуться в теплый плед, забиться в кресло, закрыть глаза и ничего не видеть и не чувствовать. Отчего именно стук колес со временем становится самым главным? Почему не плеск речной воды, не шепот майских листьев, не падающие из крана капли или свист закипающего чайника?
Аню не изгнали из рая, но сад стал для нее слишком тесным. С тех пор в водовороте большого города ей постоянно слышалась нежная флейта, а в сердце жила тоска по этим улицам и площадям, по городскому парку с деревьями, видевшими Александра Сергеевича, по путепроводу, так наглядно когда-то объяснившему понятия "здесь" и "там", по заросшим березами дворам, по старым трамваям и дребезжащим троллейбусам, по всему тому, что входит в понятие "дом", что бывает так трудно обозначить словами, но от чего всегда хочется заплакать.
Часть 1
"Всякое другое место - это зеркало в негативе. Путешественник видит в нем то малое, что ему принадлежит, и обнаруживает то, что он не получил и никогда не получит".
Итало Кальвино,
"Незримые города"
Около восьми. Робко проклевывается июнь, вплывает в город утро. Бледные солнечные лучи скользят по окнам. Как бы невзначай, они заглядывают в окна, проверяя, кому пора вставать, а кто может спать подольше. Ранние лучи утра всегда очень чистые, они еще не взбаламучены асфальтовой пылью и кажутся особенно легкими и прозрачными. Один за другим по тротуарам тянутся люди, с нимбами сна над головами они выглядят почти святыми. Ни одного неприятного лица. Ветерок обдает утренней порцией свежести. Исчезает за крышами розовый краешек неба, солнцем напитывается пелена перистых облаков. Углы зданий прокалывают утренний туман и тянутся ввысь, распрямляются, встречаются глазницами с ровной окружностью колеса обозрения. По улицам шелестят вчерашние газеты и расхаживают стаи сизых голубей. Прогромыхал старенький трамвайчик с выпученными голубыми фарами и надписью на боку: "Я люблю тебя, мой город!", похожий на игрушечный паровозик детской железной дороги. Трамвайчик визжит на поворотах сабельным скрежетом, толкает лбом упавшие на рельсы ветви лип. Изредка с тарахтением проносятся мимо автомобили старых марок.
Аня приехала в Славянск рано. Еще видны были чахлые утренние звезды, хотя солнце уже показалось на горизонте желанной полосой. С каждой секундой деревья распушались и становились все зеленее, а небо - чуточку прозрачнее и выше, словно какой-то стремительный циклон пронесся над городом. Встряхивали ветвями яблони, в воздухе плыл их тонкий чудный аромат. Асфальтовый тротуар кое-где был пробит листьями вездесущего лопуха. Птицы перекрикивались, трещали и стрекотали. Эхо их щебета, чьих-то голосов, велосипедных звонков, автомобильных сигналов звучало, как в пустоте гигантской виолончели. Акварельные лучи закрашивали город, пронизывая густо-сиреневый воздух застоявшихся сумерек то отчаянным оранжевым лучом, то нежно-розовым, то плескал невидимый кто-то бесцветной краской на целый квартал и все вокруг сливалось в преддверие нового дня. Это было похоже на предрассветный сон.
День обещал быть жарким и насыщенным событиями. Белесыми облаками обметывались тополя, заметая землю легким, бродячим пухом. Небо излучало какое-то особенное, свойственное только этому городу золотисто-медовое сияние. Это сияние шло поверху, касаясь крыш и кое-где окон под крышами, внизу же, на улице, было еще прохладно и немного сумрачно.
Славянск был все тот же - город кленов, яблонь, аллей, голубей, старых троллейбусов, домов с облупившейся штукатуркой и ветхими опереточными балконами. Он похож на городок в табакерке. Это старый город, три века подряд смотревший в воды реки, когда-то прозрачной, а теперь мутно-желтой. Ане часто снилось, что она летела над ней и видела водоросли на дне, стаи рыб, склоненные ивы по берегам, омуты и песчаные пляжи, и ни одной живой души, если не считать ее смутное, неуверенное, как всегда бывает во сне, сознание. Когда-то дороги шли сюда и отсюда, а потом, потом пошли мимо. Повозки, кибитки, дилижансы останавливались, путники пили чай, ночевали в неприятном соседстве с клопами и тараканами и мчались дальше по своей или казенной надобности. А город покосившихся заборов и домиков с мезонинами оставался стоять у дороги. Все, все деятели культуры, да и сама культура проехали мимо. У забора растет дерево, каждую весну оно покрывается листьями и каждую осень роняет их на тропинку, которую протоптали еще прадеды, и мы послушно ходим теми же путями, говорим те же слова и совершаем те же поступки. Наверное, где-то далеко (там, куда уводят путника рельсы железной дороги) есть другие города, другие люди живут иной жизнью, видят другой свет, переживают свое, особенное, на Анино не похожее счастье, а яблони цветут не так и пахнут иначе. А возможно, этих городов, людей и яблонь просто нет....
Аня знала здесь все закоулки, все проходные дворы и уютные уголки, где когда-то пряталась с одноклассниками, лазила с ними через забор на территорию какого-то склада, училась целоваться, бродила вдоль реки и пробовала на вкус ее сладковатую воду. По вторникам и четвергам по реке ходил маленький катер. На пристани собирались родители, навещающие детей в лагерях, дачники, грибники, подростки с гитарами и рыбаки в бесформенных куртках и бесконечных сапогах. Лучше всего было сидеть на корме и притворяться, что помнишь шлепающие по воде колеса, дам в вуалетках и джентльменов в котелках, в каком-нибудь девятьсот третьем году отправляющихся на пикник в прекрасный летний день. А на обрыве всегда сумеречно, пахнет влажным травяным настоем и сырой землей. Где-то там есть неухоженный, с пустыми павильонами и киосками парк. Сирень в нем разрослась, словно джунгли. Над ней - высоченные березы, клены, липы и тополя, солнце сквозь них - как тысячи золотых шпаг. Все колыхалось, играло зелеными бликами там, где солнце пробивало листву.
В полную силу яблоневые цветы распускались вечером. Но утренний их запах был нежнее, свежее и тоньше, без утомленности жарой и той напитанности солнцем, благодаря которой в августе зародятся мелкие упругие яблочки. Цвели яблони, цвели дворы и подворотни, единственный проспект и многочисленные переулки, заневестился летний маленький городок. А ведь были в нем еще и тополя - а значит, скоро полетит над мостовой пух снежно-нежный, и лето кончится только тогда, когда растает его последняя снежинка.
Только здесь яблони пахнут по-настоящему, весело и пряно. Пока Аня бежала по широкому, единственному в городе проспекту, этот запах щекотал ноздри легко, будто шлейф чужих духов. Потом, когда она свернула в узкий переулок, шаг пришлось замедлить, потому что впереди шел слепой мужчина. Аня закрыла глаза, вглядываясь в разноцветные радужные пятна, похожие на бензиновые разводы на лужах. В целом мире не осталось ничего, кроме легкого постукивания палочки об асфальт, жужжания пчел и одуряющего запаха яблонь. Наверное, примерно так же запах чувствуют пчелы. Впереди звучала палочка невидимого и слепого проводника. Аня шла очень медленно, но ей казалось, что за спиной выросли крылья. В такие минуты кажется возможным что угодно, даже поговорить с Богом.
Аня думала о том, что весь прошлый год она ухитрялась смотреть на мир одним глазом.
Когда Аня открыла глаза, выяснилось, что она оказалась на своей любимой площади фонтанов. Каменные львы улыбались своим тайным мыслям. Доцветали, осыпаясь, кусты черемухи. Белый цвет ее ложился на фонтанную воду.
Чашу центрального фонтана держали четыре мускулистых мальчика - атлета. Ветер бегал по коже рук своими бесчисленными прохладными, но ласковыми пальцами, отдувал волосы со лба. Аня переплетала свои пальцы с пальцами ветра, подставляла их под фонтанные брызги. Вода рассеивалась, словно сквозь солнечное сито. Рядом примостился милый растрепанный мальчик, русоволосый, в рубашке, промокшей на спине насквозь. "Еще простудится, - подумала Аня. - Хотя нет, не должен. Лето же...". Ей хотелось снять туфли и забраться в фонтан.
Свежие белые и лиловые гроздья сирени пронзительно дышали, топорщась во все стороны, заливая улицы и дворы расточительным, пьяным ароматом молодого лета. Щебет птиц сливался в красочное многоголосье. Все люди спали и снились друг другу. "Какой приятный сон", - подумала Аня, умываясь водой из фонтана. Солнце засияло так ярко, что стоило взглянуть на него - и все вокруг превращалось в искрящиеся зеленые и оранжевые пятна. Дохнуло счастьем в самом настоящем, неразбавленном виде, заворожило ни с чем не сравнимое чувство единственного в мире дома. "Дождя хочется", - почему-то подумала Аня. Она очень любила грозы. Дождливый Славянск становился по-настоящему осенним, сизого голубиного цвета.
Солнечный ветер бил в лицо. Задыхаешься и радуешься, а ветер несет твое счастье дальше. Чтобы кому-то другому тоже стало хорошо и спокойно. Ветер - разносчик счастья.
Это был любимый Анин ветер, тот самый теплый и немного ленивый, которому она во множестве доверяла когда-то бумажные самолетики. И в эту же секунду из-за поворота медленно, степенно и вальяжно выплыл, медленно покачиваясь, воздушный шарик. Наполненный детской радостью, проплыл он над головой так низко, что если бы Аня подпрыгнула, она ухватила бы его за нитяной хвост.
В солнечных бликах мелькнуло наконец знакомое лицо.
Марина положила руки Ане на плечи и сказала:
- Вечером поедем на дачу, - а потом, помолчав, добавила: - Хорошо, что ты здесь.
Вечером пошел дождь. Сначала раскаленное небо заволокло белесой пеленой. Кое-где она расплывалась, зато в других местах темнела резко и почти мгновенно, разводами своими напоминая чернильную кляксу осьминога, растворившуюся в воде. Подул терпкий ветер, тучи наползали друг на друга туманными грядами. А потом как-то вдруг клякса эта накрыла собой всю юго-восточную часть и соединилась широкой полосой с линией горизонта. Было совсем тихо, набрякшая туча, похожая на огромную спелую виноградину, лежала на крышах, готовясь заурчать и хлынуть влагой. Сгущался озон, деревья начинали так шелестеть листьями, точно силились заговорить человеческими голосами. Славянск уходил все глубже в свою бездонную табакерку.
Над крышами отчетливо возникла зеленоватая вертикальная молния. Немного погодя послышался гром. Он то нарастал, то замирал. Как-то разом шумно вздохнули деревья.
- Гроза идет, - вздохнула бабушка на переднем сиденье автобуса.
Другая женщина заелозила, зашебаршила чем-то в своих сумках:
- Успеем ли до дождя?
А небо тем временем набухало, становясь все слезливее, и неожиданно ухнуло обреченно, словно горохом шарахнув по стеклам. Сразу стало прохладнее, деревья слились одним размытым, не предназначенным для созерцания пятном, а от асфальта отпрыгнули белые султанчики воды.
Тучи нависали могучей массой, в домах стало темно. Одно за другим вспыхивали оранжевые окошечки. Прогромыхал на ветру подвешенный над дорогой знак, проплывали жемчужные бусы фонарей. Мелькающие в граненом свете сумерек дома стали серьезными. С жестяным звуком дул ветер, катаясь по крышам. Мимо мчались машины в слезящихся пятнах огней. Автобусные лампочки горели дрожащим светом. Во время дождя лампочки всегда светят слабее. А по мокрым стеклам пролетали разноцветные пятна от зеленых и красных букв горящих вывесок магазинов.
Отражения света уходили в мокрый асфальт, как в реку, - глубоко, золотыми размытыми столбами, и растекались по черному асфальту, как яичные желтки по сковороде. Казалось, можно увидеть, как за тучами движутся звезды. В сумеречном, но уютном Славянске пахло яблонями и домом.
И это было замечательно.
"С возвращением", - мысленно поздравила себя Аня. Марина улыбнулась застенчиво и сказала:
- Без тебя тут все совсем не так.
В ее темных влажных глазах плавали отражения уличных фонарей.
Дождь закончился. В грязных отрепьях туч неторопливо плыли опрокинутые лужи немощно голубого неба, перемещались, меняли очертания, толпились, расползались. Асфальт блестел под ногами крупными золотистыми чешуйками. Густая, пышная зелень жадно пила дождевую воду, пронзительно яркая в сером полумраке. С листвы то и дело срывались крупные тяжелые капли. Желтый свет фар и красные тормозные огни растекались, дрожали на влажной мостовой.
В электричке Марину сразу стало клонить в сон.
- Меня укачивает в поезде, - застенчиво призналась она. Аня пересела на соседнюю скамейку, и Марина смогла лечь, подложив под голову сумку.
- Разбудишь? - спросила очень доверчиво.
- Разбужу, - улыбнулась Аня. Ей совсем не хотелось спать. На душе было легко и радостно, словно в начале длинного пути.
Дача находилась на самом дальнем участке, сплошь заросшем елями и оттого темном. Место было запущенное и какое-то прекрасно печальное. Дом почернел от старости и подался вперед, будто его подтолкнули с той стороны. Одной стеной дом плотно прижимался к двум елям, их колючие лапы наполовину прикрывали крышу. На крыше вырос зеленый мох. Когда-то к крыльцу вела тропинка, но теперь она пряталась в траве, одна ступенька провалилась. Покосившийся забор перед домом не падал только потому, что держался на кустах дикой черной смородины и малины.
На крыше сидела большая птица и с любопытством смотрела вниз, поворачивая голову то одним боком, то другим.
Внутри пахло листьями, цветами, травой и одновременно многолетней пылью, глубоко въевшейся в щели между прогнившими досками. Половицы поскрипывали и приятно пружинили под ногами. А вот снаружи воздух был по-особому легким, и в то же время его можно было потрогать: на ощупь он оказался совсем как шелк, и не шелк даже, а гораздо легче, как если бы существовала ткань, сотканная из паутинки. Серые стволы елей выглядели задумчивыми и сосредоточенными, кое-где висели гамаки, вдали виднелись замкнутые дачи, стекла которых имели нежилой оттенок. При взгляде на дом Ане всегда казалось, что он растет из земли и скоро наверняка станет выше еще на целый этаж.
Деревья окружали дачу таким плотным кольцом, будто хотели скрыть ее от чужих глаз. Слышно было, как у станции затормозила электричка. Мелодичный басовитый звук прошелестел над лесом, будто кто-то слегка дотронулся до клавиш гигантского органа.
- Здесь жила баба, - сказала Марина.
- А почему не в городе?
- Она там задыхалась. И умерла там. Приехала на папин день рождения, уснула и не смогла проснуться. У нее же астма была, помнишь? Помнишь бабу Нюру?
Бабу Нюру, высокую, худощавую, с чуть сгорбленной спиной и одним плечом ниже другого, Аня помнила. Она разводила цветы, которыми когда-то были заставлены все подоконники в доме. Кактусы, бегонии и традесканции по ночам, когда забывали задергивать шторы, приобретали очертания тропического леса.
Марина включила свет. Под потолком пробудилась и бестолково зашевелилась крылатая нечисть. По дому разносилось слабое пиликанье сверчков. Утро со своим светом было очень далеко. Теплый воздух поднимался туманом, и сладкое дыхание остывающей земли кружило голову. На чердаке кто-то недовольно пискнул и захлопал крыльями. Из угла мрачно смотрел высокий резной буфет со стеклянными дверцами.
- Мне знаешь, как снился этот дом? - заговорила Аня. - Из окна видны ели, в глубине комнаты сидят два человека и молчат каждый о своем. Вечер, тишина.... Вот.
Помолчали. Ели стояли красивые, строгие, торжественные.
- Знаешь, как тут хорошо! - сказала Марина. Ее глаза округлились, и она стала похожа на свою детскую фотографию. - Лежишь, бывало, ночью в постели, заснуть не можешь, ворочаешься, в каждой книге видишь фигу, и слушаешь, как кто-то бродит по дому. Совсем не страшно, даже приятно, что ты не одна. Саша, это ты? - неожиданно позвала она. Лампа часто замигала и собралась погаснуть. Аня обернулась и увидела насквозь промокшего мальчика. Волосы его слиплись в длинные пряди, а капли скатывались за воротник разбухшей от дождя куртки. "Хороший дождь", - переминаясь с ноги на ногу, сказал Саша, посмотрел на Аню и несмело улыбнулся.
***
В первую ночь на даче Аня приснилась себе десятилетней. Если во сне существует время, то было около пяти часов - тот самый час, уже не дневной, но уже не вечерний, когда начинаешь думать: "Вот и закончился день". Пахло влажной землей и последождевой свежестью. Яблоня накренилась низко, Аня лежала на ее теплой шероховатой ветке и наблюдала за Мариной на качелях. Сердце билось глухо и размеренно: вверх - вниз, вдох - выдох, вверх - вниз. А ввысь уходило небо такое синее, что сразу вспоминался Крым.
Сквозь сон Аня почувствовала, что кто-то вошел в комнату - невидимое и неведомое существо. Оно стояло и шевелило тени на стене, отражалось бледным светом в зеркале, гибкое и высокое, с распущенными волосами. Оно подошло к Ане и погладило ее по голове каким-то забытым домашним жестом. В комнате за стеной, где спал Саша Стриженков, каждые пятнадцать минут шипели и дзинькали старые-старые часы. Такие старые, что кукушка давно потеряла голос и ушла на пенсию. Дом был полон таких странных звуков, что его можно было слушать часами.
Потом Ане почудилось, что ожила картина на стене. Она так долго смотрела на нее, что безвкусно, аляповато нарисованные березки при каждом порыве ветра взмахивали листьями и кланялись в глубоком реверансе. Казалось, будто где-то совсем рядом, возможно, в соседней комнате, печальный музыкант перебирает струны. Окно было открыто, и комната словно приходила в движение с каждым порывом ветра: слышался шепот леса, а если принюхаться, то уловишь тяжелый дух остывающей дороги. Через несколько часов обещал вспыхнуть рдяной полосой новый, по-лесному просторный день.
Налитой шар луны висел за окном. Он казался совсем близким. Можно ткнуть его пальцем и тогда он лопнет, разом прольет все запасы жидкого тяжелого света в сад, чтобы все травинки и листья впитали в себя это белое свечение, холодно загорелись изнутри. А небо превратится в темную звездную дыру....
Аня сбежала с крыльца и с наслаждением шагнула в звонкую от стрекота кузнечиков и жужжания комаров ночь. Лунный свет облил крыльцо и мохнатые ели. Листья яблонь поблескивали, словно на каждом сидело по светлячку. Ветра не было, но ели шумели, словно он запутался в их колючих лапах.
- А ты что здесь делаешь? - удивилась она, увидев Марину.
- Дышу, - ответила Марина. Ее лицо было задумчивое, одухотворенное, замкнутое. Аня взяла ее за локоть и увлекла к качелям. Марина и в детстве была такой же - преданной и очень чуткой. Бывало, она подходила к Ане или к кому-нибудь из старших, брала за локоть, прижималась щекой к рукаву и стояла так по несколько минут. Казалось, что Марина постоянно сдерживается, носит что-то внутри и не дает себе разродиться, вернуть миру однажды полученное. Часто она говорила с людьми только из вежливости, смотрела вокруг, не понимая, где находится. Марина сидела на качелях, словно закаменев, с закрытыми глазами.
- Дура я, - искренне сказала Аня.
- А?
- Уехала отсюда, все бросила. Тебя вот тоже.
- Ты же не могла иначе.
"Могла", - подумала Аня и вспомнила о том, что качели эти волшебные. Когда Марина ушла спать, Аня раскачалась посильнее, задела ногой ветку и загадала желание: пусть это лето кончится нескоро.
Остаток ночи она спала спокойно и глубоко, хотя под утро разразилась гроза, били молнии, старый дом сотрясался от грохота. А под утро в сны Ани проникло счастье. Тихое, уютное, серебристо-белое, а на ощупь - словно погружаешь руку в пушистый мех. Такое случается в детстве, когда просыпаешься и видишь солнце за окном, цветы в вазе или знакомый до последней завитушки коврик перед кроватью и уже наперед ликуешь, зная, что весь долгий и хороший день принадлежит только тебе.
Лето настаивалось, будто заваренный в чайнике бурый зверобой. Медленно ползли душные, полусонные дни, изредка прерываемые спасительным ливнем. Везде было солнце, а если запрокинуть голову, увидишь выступ черепичной крыши на фоне льющего лазурь неба. Солнце пятнало тенями живую зелень елей, воздух казался желтым, склеенным жарой. Небо было объемным, а мир четырехмерен: горизонт с каждым днем отодвигался, отходил до тех пор, пока нельзя будет увидеть весь этот воздушный мир. Облака очень медленно, не сходя с места, меняли очертания, и так хорошо упасть на спину, раскинув руки, и смотреть в бездонную синь. Небо лилось влажной голубизной. От плавного движения облаков все начинало легонько покачиваться, плясать, кружиться.
Первыми просыпались птицы, до Ани доносились их нерешительные голоса. И вскоре щебет охватывал деревья, как озноб. Всходило солнце, и рассвет зажигал на строгих деревьях капли ночной росы. Сквозь облачный налет толщиной с паутинку особым пронзительным светом сияла синева.
Дом был опоясан верандой и немного походил на старый теплоход, приплывший из далеких стран и уснувший у знакомого причала. Старый сарай в глубине двора выступал, как большая темная скала. К коньку крыши был прибит флюгер, отдаленно напоминающий средневекового рыцаря в доспехах и с выставленным вперед копьем. Железка негромко поскрипывала, а ржавое копье-стрела показывала направление ветра. А на чердаке накопилось столько хлама и пыли, что, поднявшись на него, сразу попадаешь в такой мир, о котором и знать не знала раньше, но который годами существует в тишине и покое.
У каждого в детстве должен быть неповторимый, удивительный мир, залитый солнцем и умиротворенный вечерней зарей, наполненный лунным сиянием и блеском звезд, теплой водой и горячим песком, дождями, лужами, утренней росой и сырыми туманами. Когда-то Марине не верилось, что где-то есть другая жизнь, а географическая карта была выдумкой, да и Москва, про которую постоянно бубнили в телевизоре - кто ее знает, есть ли на самом деле эта Москва и зачем уехала туда дочь соседки тети Оли.
Да, это был дом Марины, не Ани. Здесь она была одна и была собой, здесь она могла делать все, что хочет, - качаться в гамаке и искать в лесу грибы, рвать фиалки в сырости позади дома, играть со своим соседом - белоголовым Сашей Стриженковым по кличке Шиз, которого никогда не брали в игру мальчишки. А если и брали, то все время заставляли водить. Марину тоже не любили - за то, что она такая тихая, и сидит все время в стороне с таким видом, будто все про всех знает. Наверное, поэтому она всегда чувствовала Сашу, чуяла его обиды и переживания, как чуяла чужую ненависть к нему - такому беззащитному, похожему на девочку с его длинными ресницами и глубокими глазами. От чужой ненависти не придумали громоотвода. Когда обида становилась невыносимой, Саша сидел, нахохлившись, в глубине сада и смотрел куда-то вбок взглядом голодной пичуги.
Но в душе Марина не любила старый дом. Да, детство золотое, да, сад Эдема, но бабу Нюру похоронили на кладбище Славянска, и ее душа тосковала по своей малой родине. Когда Марина выходила в сад, ей чудилось, что она след в след ступает за бабушкой, слышит ее шаги, чувствует, как колышется воздух и пахнет духами "Белая сирень".
Аня полюбила дом. У него была мягкая душа, хотелось находиться в нем как можно дольше. Особенно нравилось Ане смотреть на зелень сада сквозь стеклянную дверь веранды. Было похоже, что вместо стекла вставили прозрачный экран и на нем, как во сне, медленно идет бесконечный фильм о рае, о свете, похожий на прозу Александро Барикко. Если оставить окно открытым, то комната придет в движение и ее шорохи сольются с шепотом леса, с запахом зелени, цветов и деревьев. Днем дом засыпал и спал до полуночи, когда сквозь ночную немоту начинали пробиваться робкие звуки - чьи-то шаги и шелест крыльев ночных бабочек. И кто-то не очень трезвый торопливо шептал: "Ленка, девочка моя, я же люблю тебя, слышь?". Ночью морозисто дымился Млечный путь. Думалось, что вот оттуда, из того края Вселенной, кто-то смотрит вниз, на Землю, и хочется ему на время проникнуть в другую жизнь, чтобы понять, что чувствуют люди, что скрепляет их судьбы, что заставляет одного человека цепляться за другого. Эти мысли наполняли грудь таким счастьем, что было странно куда-то стремиться, о чем-то мечтать.
Марина и Аня загорали на озере. Тлеющими угольками посверкивали в траве цветочки клевера. По ним ползали пчелы. Сосны и ели подпирали ослепительно синее небо, в ветках тренькали синицы, а в траве трещали кузнечики, гудели пчелы, перелетая с цветка на цветок.
Услышав скрипучее "га-га-рх!" Марина приподнялась и взглянула на озеро: сразу за камышами и осокой плавала большая темно-серая птица. Длинная шея ее изгибалась, когда она дотрагивалась до воды.
- Смотри, какая красавица! - сказала Аня.
- Гагара, - взглянув на птицу, определила Марина. - Она и раньше тут жила. И тоже была одна.
- А где же ее гагар? - улыбнулась Аня.
- Он изменил ей, и гагара его прогнала, - сказала Марина. - Она гордая и принципиальная.
- И теперь страдает в одиночестве, - продолжила Аня. По лицу Марины скользнула тень.
Они немного полежали молча, провожая прищуренными глазами проплывающие облака. Аня, поднявшись на локтях, взглянула на озеро: гагара исчезла. Наверное, надолго нырнула.
- Тут рядом старая графская усадьба, - сказала Марина. - Хочешь, посмотрим?
Белокаменный графский дом гордо возвышался на пригорке, откуда открывался вид на старый парк и озеро. Дом был двухэтажный, с пристройками, на фасаде - мозаичная картина, изображающая горделивую царевну - лебедь выплывающую из камышей. Перед домом раскинулся зеленый юг с редкими старыми березами.
Девушки поднялись по выщербленным ступенькам в дом. Из трещин выглядывали зеленые хохолки травы. Штукатурка со стен осыпалась, обнажая кое-где желтую щепу, под ногами похрустывали сухие комки глины. В комнатах лепные потолки, высокие изразцовые печи. На втором этаже поселились голуби. Они косили на незваных гостей круглыми горошинами глаз и недовольно бубнили.
В одной из комнат Марина остановилась и, опершись спиной о косяк двери, отсутствующим взглядом уставилась в окно. На лице играла мягкая, грустная улыбка.
- Такую разрушили красоту! - сказала она. - Как посмотришь, так плакать хочется.... А там, за озером, церковь старинная. Тоже красиво. Ты сходи, посмотри. Где ты еще такое увидишь!
Закат в тот день получился прозрачным и грустным.
Яркая, из красного кирпича, на терем похожая церковь утопала в утренней дымке. Ане казалось, что она уже была здесь когда-то очень давно. Если лежать на траве и долго смотреть вверх, становится страшно вставать - кажется, что упадешь прямо в небо и будешь бесконечно лететь в его пропасть. Облака висели низко-низко. Небо само по себе не имеет никакого отношения к людям, и так хорошо, что есть нечто, на чем ни оставит следа ничья мнительность и печаль, далекое от любого гнева место, где могут отдохнуть глаза. Два больших неподвижных облака медленно всасывали в себя те, что поменьше. Вершина одного из них выбрасывала в небо белую пышную лаву. Такой красоты не увидишь даже в картинной галерее.
Стрекотали кузнечики. Хорошо было слышно, как прямо над головой били крепкими крыльями огромные большеголовые стрекозы. Одуванчики были похожи на солнце, а незабудки впитали в себя небо, исступленно пах жасмин, первые лепестки ронял шиповник, а ветер волнами гнал стебли клубящихся густых трав. А выше всех зарослей стояли в жарком воздухе розово-лиловые свечи иван-чая. Этим летом он цвел особенно густо. Мир медленно покачивался, будто Аня находилась на дне огромной чаши. В голове звучал "Вальс цветов".
Церквушка со всех сторон заросла кустами дикого шиповника и остроконечной пестрой мальвой. Аня подошла к ней с тем же чувством, с которым дети впервые входят в море. Пенистая, хмельная волна обрушилась на нее, подхватила, подняла и снова опустила, как поплавок. Покой и прелесть всего живого были не только вовне, но и внутри, в сердце. В кустах щебетали невидимые птицы, и казалось, будто это сами кусты щебечут, радуясь солнцу. Над головой летали бабочки - капустницы. Аня знала, что где-то под землей в старинном сундуке зарыт настоящий клад.
- Как хорошо...., - вздохнула Аня. Громадное светлое небо качнулось над головой.
- До войны здесь жили монахи, - сказал за спиной Сашка. Аня оглянулась, посмотрела на него с интересом. Сашка продолжал:
- А потом они ушли. И никто не знает, что с ними стало дальше. Что ты здесь делаешь?
- Я люблю бывать в лесу, - сказала Аня, прислонясь щекой к едва-едва теплой штукатурке и почти перестав дышать. Она любила Сашу, как траву, как солнце, как небо. Все окружающее было очень зыбко. Казалось, например, что сейчас распахнется дверь церкви и на пороге появится настоящий, живой монах в длинной рясе. Монах, конечно, не появился, зато Аня заметила с обеих сторон от входа в церковь небольшие барельефы с головками птиц - неразлучниц Сирина и Феникса. Их головки были обрамлены лепестками корон.
В таком месте, если чуть-чуть постараться, можно увидеть чудо. А потом ходить и рассказывать всем об увиденном. Кто-то посмеется, кто-то поплачет, а кто-то поверит, что на свете действительно бывают чудеса.
- Ты верующая? - спросил Саша.
- Я крещеная, - уклончиво ответила Аня.
- Здесь легко заблудиться, - сказал Саша. И они, конечно, заблудились. Лес был тихий и торжественный. Огромные стволы, сужаясь, уходили ввысь, поскрипывали зеленые иголки. Когда проглядывалось небо, оно казалось глубоким и темно-синим. Наверное, такое небо видно из колодца. Хотелось упасть на землю, глаз не сводя с этого неба. Из-за кустов взметнулась большая серая птица и, часто махая крыльями, поднялась над деревьями.
- Глухарь, - шепнул Саша.
Деревья стояли друг к другу почти вплотную. В одном месте когда-то пронесся сокрушительный вихрь и прорубил небольшую просеку. Вырванные с корнем деревья не упали - братья и сестры поддерживали их, уже погибших, с опавшей листвой, не давали им лечь на землю. К черным трухлявым пням прилепились коричневые с белым древесные грибы. Далеко впереди виднелась кривобокая ель с большим черным дуплом.
Еловая лапа, отпущенная Сашкой, хлестнула Аню по щеке. После этого Аня шла впереди, а Сашка сзади, крепко держа ее за локти. Через некоторые ямки или корни он ее почти переносил по воздуху. Когда они шли по ровному месту, он прятал нос в ее волосы.
Иголки на елях были не зеленые, а сизоватые с сединой. Иногда с корявых нижних лап спускались синевато поблескивающие длинные нити паутины. Мимо просеменил маленький еж.
- Кукушка! - крикнула Аня. - Сколько нам отмерено счастья?
До тех пор невидимая, кукушка взлетела, тронув крыльями верхушку елочки - подростка, и начала щедро куковать.
Тропинка незаметно исчезла из-под ног, а повсюду, куда не посмотришь, возвышались насупленные многолетние ели. Из-за стволов появился странный человек, бородатый, огромный и неповоротливый, в рясе и странной шапке, будто смятой посередине. Он долго шел впереди, и ни Ане, ни Саше не пришло в голову, что можно повернуть в другую сторону. Время стояло на месте. Наконец проводник свернул за ели, махнув на прощанье рукой. "Куда ты ведешь нас, не видно ни зги!" - закричал Саша. Человек оглянулся на прощание, укоризненно взглянул на Аню, скользнул пытливым взглядом по Саше. "Что-то происходит", - поняла Аня. Она запрокинула голову и увидела, что облака исчезли, а небо уплывает чистое-чистое. "Наверное, это один из тех монахов", - прошептал Саша. "Наверное", - согласилась Аня и услышала в ответ неожиданно громкое "Что, испугалась?".
- Саша, мне стыдно стало, но я не очень верю в бога, - призналась Аня.
- А во что веришь?
- В жизнь, наверное.
- Вот мне иногда кажется, что мы ничего не знаем о жизни, - задумчиво сказал Саша. - Мы просто-напросто живем своими идеалами, какими-то придуманными ценностями, красивостями, придумываем себе любовь, занимаемся душевным онанизмом. Мы так мало просим у Бога и так мало отдаем другим....
Дыхания не хватало, было больно в груди. В глазах у Сашки светилось непреходящее удивление, словно он попал в этот мир с другой планеты, где все, как у нас, но одновременно немного иначе. Было в нем что-то бесконечно наивное, незащищенное, открытое всем ветрам. Такие мальчики совершенно особенно пахнут, когда два тела проваливаются в небытие. Словно на ладони, еще не до конца оформившийся характер, незнание своих возможностей, колебания между хочу и могу, тщательно скрываемая внутренняя неуверенность в себе. Обветренные кисти рук, тонкие запястья, слегка задранный кверху подбородок, уязвимость в позе, в повороте головы, в мечтательно прищуренных ресницах. Бывают болезненно ранимые люди. Сразу захотелось его приласкать. Хотя бы погладить по руке и сказать: ты нужен. И это будет правдой.
От озера до дома было рукой подать. Но налетела гроза. Все произошло так быстро и неожиданно, что Аня и Саша не успели по-настоящему испугаться. Только что ярко светило солнце, ровно шумели на берегу ели, низко кружась над песчаной косой, тоненько покрикивали озерные чайки - и вдруг стало тихо. На какое-то мгновение. Затем сильный порыв ветра пронесся над озером, вздыбил потемневшую воду и заставил прибрежные деревья протяжно застонать. Когда Аня взглянула на небо, то увидела огромное сизое облако, даже не облако, а лохматую тучу, сквозь которую бледным размазанным блином просвечивало солнце. Туча разбухала на глазах, наливалась чернотой, чуть ниже ее стремительно проносились клубящиеся шапки рваных облаков с багровым отблеском. Огромное синее озеро как-то странно качнулось сразу от берега к берегу, а затем стало вспухать, словно закипающее молоко в кастрюле. Высокие волны со вспенившимися гребнями от обмелевших берегов побежали навстречу друг другу и встретились в центре озера. Аня запрокинула голову и засмеялась. Было удивительно хорошо.
Сашка вернулся одурманенный, счастливый и вдохновленный. Он неудержимо сладко потянулся, как кот, и из него рвануло столько неукротимой энергии, что Марина услышала и вбежала к нему. Увидев Сашку, в белом костюме, лучащегося счастьем, она сразу спросила:
- Что произошло?
- Аня, - счастливо выдохнул Сашка.
На террасе он закурил, улыбаясь во весь рот. Он испытывал детский восторг, изнемогая от желания поделиться им с кем-нибудь, старался сделать серьезное лицо и еле удерживался, чтобы не расхохотаться в голос. Он хранил в себе необычайную наполненность чем-то, чему не знал еще названия. И только поздним вечером, перед сном, когда погасил свет, он рванулся к постели Марины, захлебываясь чувствами и словами, все говорил и говорил.... Говорил долго, как на исповеди, лишь изредка останавливаясь:
- Я тебе еще не надоел?
Марина молча качала головой, и он продолжал. Он начал понимать смысл религии, исповеди - почему она зовется таинством. Слова выходили легко, освобождая душу, оставляя на сердце необъяснимый покой и ясность. Он откровенничал, как бывают откровенны с собакой или с плюшевым медведем. Мнение Марины его не интересовало, но он нуждался в слушателе. Он поджал одну ногу под себя и говорил, говорил. Марина всегда терялась перед откровенными излияниями, было страшно и захватывающе, словно перед глазами внезапно распахнули дверь чужой спальни - знаешь, что надо отвернуться и уйти, а вместо этого шаришь глазами в поисках подробностей. В этот момент они с Сашей были похожи на разрезанные половинки одного целого.
- Извини, что я так много.... Ты знаешь, я никому не смогу этого сказать, только тебе.... А как ты познакомилась с Аней?
- В церкви. Когда Ане исполнилось пять лет, родители решили ее крестить. Был летний яркий день, старая церквушка на окраине города, вся в зелени и цветах жасмина. Моя бабушка была ее крестной. Она взяла меня на крестины. Аня была в белом платье, в золотых кудряшках, не девочка, а ангел. Она ничего не понимала, но чувствовала, что происходит. Она всегда чувствовала больше, чем другие. Мы стояли в прохладной темной церкви. Там было много детей, но батюшка обращался только к ней. Она громче всех повторяла "Аминь", и слезы текли у нее по щекам. А я, - Марина улыбнулась и шепнула. - Я тоже заплакала.
***
Солнце растворилось в серой мгле непогоды, и настроение было весьма унылое. Аня и Марина медленно потягивали кофе, мазали масло на булку и ждали Сашу. Он ушел на станцию - позвонить домой.
Марина заплетала бахрому скатерти в косички и вздыхала. Из окна тянуло холодом, по стенам ползли дрожащие тени.
Аня отставила чашку и поднялась, собираясь выйти в сад.
- Беспокоюсь я что-то, - призналась Марина, закусив губу. Глаза ее были большие, блестящие, словно в них отражался электрический свет. Они излучали смирение и одновременно бесстрашную силу.
- Глупости, - вздрогнула Аня.
- Мало ли что могло случиться!
- Радость моя, прекрати, - попросила Аня. - Чего доброго, я тоже начну кудахтать и трястись. А я это терпеть не могу.
- Ты-то не начнешь. Ты приехала и уедешь. А Саше и без того плохо.
- Что-то дома? - участливо спросила Аня.
- Отца увидел с молодой девушкой. Теперь дергается, переживает, не знает, что делать, - скупо перечислила Марина. - Да тебе-то что, ты ведь скоро уедешь.
Что-то украдкой заползает в глаз, словно льдинка Каю, жжет, сладко жалит. Самая обычная история, это да, но Саша....
- Почему же он не сказал мне? - хотела спросить Аня. Марина вздохнула, ее глаза потемнели от тревоги, и Аня будто услышала, как болезненно звякнула и оборвалась какая-то струнка в ее душе. Поскрипывая половицами, Марина вышла на террасу. Аня растерянно смотрела на стены, на книжные полки и репродукции, аккуратно вырезанные из журналов, на темно-зеленые шторы, на узор скатерти, на золотых петухов и синие крапинки, на мелкие цветочки заварочного чайника. Томительное странное чувство, в то же время очень знакомое. Хотелось вскочить и заорать, схватить чашку с золотыми петухами и грохнуть об пол.
Сосчитав до двадцати, Аня вышла за Мариной и вдруг поняла, что та плачет. Беззвучно, отвернув лицо, но отчаянно, словно впервые в жизни. Все вокруг стало менять очертания, подергиваться влажной пеленой.
— Я чувствую плохое... в себе, — с трудом произнесла Марина.
— Я тоже, — кивнула Аня.
- Знаешь, иногда, особенно по вечерам, становится так одиноко. Телевизор монотонно тарахтит или музыка какая—то играет. Время от времени звонит телефон, иногда даже Саша, идем куда—нибудь, весь вечер улыбаюсь, общаюсь, а наутро опять просыпаюсь одна. Ложишься пластом и плачешь. Ищешь себе занятие, но мысли где—то далеко, и уснуть не можешь, и не уйти никуда, — Марина улыбнулась сквозь слезы. — Но, к счастью, это случается редко. Господи, и зачем я все это тебе рассказываю?
Аня покусывала нижнюю губу, сглатывала, чтобы проглотить дурноту.
- Ведь он ни в чем не виноват, — продолжила Марина. — Даже наоборот. А я шла по лесу и ела таблетки. По пять таблеток через каждые сто метров. Я думала, что просто засну, и все. Но таблетки все не действовали, и я пошла на электричку. А на станции у меня стало останавливаться сердце. Я зашла в вагон и потеряла сознание. Очнулась уже при въезде в город. Все на меня пялились, наверное, думали, что я пьяная. Я встала и пошла домой. С тех пор у меня болит сердце, и я плохо сплю. Но я его не виню. Я люблю его по—прежнему. Даже больше, — сказала Марина и перевела дух.
— Аня! — попросила она. — Уезжай, пожалуйста!
— Что?
— Всем будет лучше! Ты еще не знаешь, как больно бывает отрывать от сердца.
— А я, может быть, тоже....
— Нет, Аня, ты не тоже. Потому что "люблю" не сочетается с "может быть". Никак и никогда. И если ты собираешься поддаться своему "может быть", подумай, как ты будешь смотреть в глаза Саше.
Марина заткнула уши, мотнула головой, сильно ударилась затылком о раму, остановившиеся глаза даже не моргали. Аня пригладила ей волосы, задержала руки на плечах и почуяла, как от Марины к ней идет какое-то неведомое науке электричество.
- Когда родители развелись, я жила с бабушкой. Но я часто убегала из дома. Я мечтала сесть в Одессе на пароход и уплыть куда-нибудь в Южную Америку. Естественно, бабушка звонила в милицию, меня ловили на станцию и отправляли домой. Я плакала оттого, что снова не сумела сделать что-то очень-очень для себя важное, просто необходимое. Найти свой настоящий дом - за горами, за лесами, за широкими морями.... Ты вот уехала. И Саша поступил в Московский университет. А я ....
- И ты бы..., - подсказала Аня.
- Куда нам со своим рылом.
Плакать Марина перестала, но все еще вздрагивала, и еще брови у нее не могли опуститься, заняв страдальческое место на лбу почти у кромки волос.
Скрипнула калитка, по каменистой дорожке раздались медленные тяжелые шаги. "Бедный", — подумала Аня и выбежала из дома. Голова кружилась, в мозгу проносилось ощущение, что ее с большой скоростью тащит мимо стены, ступеней, деревьев. В три прыжка она соскочила с лестницы и щекой прижалась к Сашкиной руке. Было холодно и тихо, только комары гудели. Тот, кто наливал воздух в сад, сделал его таким студеным, влажным и плотным, что его приходилось переплывать. Воздух остывал пластами, выше был еще густо теплый, а на земле - уже прохладный. Из головы не выходила единственная мысль: "Как сделать так, чтобы человек услышал тебя и понял?".
"Мир погибнет на рассвете, — думала Аня. — Днем мы предадим друг друга. Ночью раскаемся. А на рассвете погибнем".
— Я никогда тебя не предам, — откликнулся Саша.
"Да? А я уже предала и тебя, и Марину".
- Саша, а что это за штука такая — преданность?
— Когда повсюду — за кем—то. Предаешься кому—то.
— Так предаешься, что потом предаешь?
— Да разве может такое быть?
— А помнишь, у Оруэлла:
Под развесистым каштаном
Продали средь бела дня
Я тебя, а ты меня.
"Предательство — не дело и не слово. Предательство — мысль. Или отсутствие мысли. Оно может выглядеть такой мелочью, которую обычно не замечаешь, но оно разъедает тебя изнутри, разливается, будто болезнь. Если ты предашь однажды, останется только пропасть, версты, тысячи верст между собой тогдашней и сегодняшней, и не преодолеть их больше никогда, не победить".
- Еще вчера мне казалось, — вдохновенно начал Саша. — Что я никогда не решусь. А если и решусь, то слова вдруг застрянут в горле, и я просто задохнусь, пытаясь вытолкнуть их наружу. Но ведь сказать так просто! Сейчас. Сейчас я скажу. Сегодня совсем особый вечер!
— Поздно уже.
В зябкой прохладе вечера, в усталой поблекшей зелени елей, несмотря на разгар июля, чувствовалась осень. Откуда—то тянуло запахом свежего хлеба. Мимо прошло семейство дачников, и их лица показались Ане смутно знакомыми. Облако опустилось совсем низко. Казалось, если разбежаться со всех ног и прыгнуть, то не сорвешься, а попадешь прямо в его пуховые объятия. Чуть-чуть протянешь руку - и можно уже потрогать этот огромный кусок ваты. От елей тянулись длинные тени, а их стволы ненадолго стали оранжевыми.
- Зачем что—то говорить, обещать? Зачем это нужно? Какая разница! Ведь неизвестно, что будет завтра!
- Аня, но ведь мы любим!
Молча они дошли до крыльца и сели на его дощатые ступени. Вот и сказано. Любим. Теперь уже точно деваться некуда. Аня села выше, обняла Сашку за шею и подбородком прижалась к его макушке. Заглянула ему в лицо, он сразу перехватил ее взгляд. Он смотрел внимательно, пепельные глаза стали напряженными и чуточку грустными. Светлые брови сошлись над короткой прямой переносицей. Аня заплакала и быстро, прерывисто зашептала: "Саша, Саша, ты....". Нежность порой бывает очень острой.
Низко промелькнула быстрая тень и зигзагом стрельнула в сторону.
- Летучая мышь, - улыбнулся Сашка.
В доме было темно. Изредка откуда—то издалека доносились добрые голоса. Кажется, на берегу озера кто—то развел костер. Угадывался ход чужой жизни, и от этого делалось головокружительно легко. Да, люди где—то здесь, и все же они далеко, и никто не нарушает этого хрупкого летящего часа.
— Ты веришь в то, что мы живем вечно? — спросил Саша.
— Нет. Но мы с тобой живем так, словно собираемся жить вечность.
— А завтра день начнет уменьшаться, - сказал Саша, глядя куда-то вглубь сада.
Аня встала и медленно пошла в дом. Сашка остался сидеть на том же месте, неловко скрючившись и уткнувшись острым подбородком в туго обтянутое джинсовой тканью колено.
Порыв ветра пригнул вершины деревьев. Облака сжимались в единую плотную массу. Над лесом выдвинулся заостренный нос набухающей чернотой тучи. Первые крупные капли защелкали по голове, по обнаженным плечам, со звоном ударили в стекла.
Аня сбежала с крыльца, быстро поцеловала Сашку в прохладную щеку и бросилась обратно в дом.
Часть 2
"Вы, люди, не умеете измерять свои дни. Вы меряете только их длину и говорите, что день имеет двадцать четыре часа. А дни ваши иногда имеют и глубину, причем большую, чем длина, и глубина эта может достигать месяца или даже года".
Милорад Павич.
"Последняя любовь в Константинополе"
Проснувшись, сквозь решетку веранды Аня заметила, что день облачный, но дождя нет. Длинные волокна облаков тихо передвигались, хотя внизу не ощущалось ни малейшего ветерка. Облачная ткань просвечивалась бледно-лимонными лучами.
Саша заглянул в комнату:
- Не спишь? Марина уехала в город.
- Я знаю, - пробормотала Аня. Марина вошла в ее комнату ночью, села в углу на корточки и долго на нее смотрела. Лунный свет падал на ее лицо, и сквозь прищур век Аня видела большие, полные слез глаза Марины.
- Ришка, - тихонько сказала Аня. - Хорошо, я уеду, уеду. Если ты хочешь.
- Уже не надо, - прошептала Марина. Марина, которая секунду назад готова была расплакаться, услышала в своей душе отзвук того, что пронеслось в Аниной. Так бывает: когда один колокол звонит что есть силы, другой сам собой ему отзывается. Ане стало больно, но чисто. Словно бы открылась закрытая гноем рана и полилась кровь.
Проснувшись, Ане почудилось, что она оказалась дома. Она с неохотой разлепила ресницы, запрокинула голову и сосчитала изгибистые трещины на потолке. "Неужели Сашка и правда любит меня? — думалось ей. — Как странно". К вечеру пошел дождь. Он стучался в стекло оставляя на нем длинные тонкие штрихи и как бы просился вовнутрь. Сумерки и сгущавшийся туман отражались в капельках на оконном стекле, каждая из которых, срываясь вниз по скользкой прозрачной поверхности, оставляла свою, одинокую, мокрую дорожку. Под окном росли лопухи. Было слышно, как дождевые капли, скатываясь с крыши, барабанят по их широким зеленым тарелкам.
Аня вышла на крыльцо и долго глядела, как дождь хозяйничает в саду, скользит по еловой хвое, треплет длинную траву. Она чувствовала себя так, будто у нее вынули сердце, будто все силы были кем-то испиты. Дождь не утихал, хотя облачная завеса на небе стала полупрозрачной и кое—где отсвечивала синим. Откуда—то издалека доносились странные звуки, сливаясь в слаженное хоровое пение.
Аня долго гуляла по саду и думала о том, что она здесь только гостья. Она понимала, насколько Марина лучше нее. Все верят в свою избранность, но у каждого есть и минуты сомнений, когда почва качается под ногами и кажется, что ты всего лишь букашка, раздавить которую может каждый. Мара же не считала себя избранной и потому была такой. Улыбаясь, Саша однажды сказал, что Марина не похожа на всех вокруг. Аня промолчала, только внимательно посмотрела на нее и ощутила эту непохожесть, даже инородность. Марина полюбила, старалась быть настоящим другом своему любимому, страдая от сознания невозможности единения. Марина жила полной жизнью, а Аня - половинчатой, догадываясь, что что-то здесь не так, упивалась своими переживаниями, нечего не пытаясь изменить. И после всего этого Саша выбрал ее, а не Марину, куда более достойную его любви. Хотя Аня всем сердцем желала быть с ним, это было несправедливо, нелогично и оттого очень горько.
- Уедем в город? - предложила Аня.
- Давай.
- Завтра утром.
- Да.
Уехали, как и решили, первой электричкой. Небо стояло легкое, прозрачное, чуть-чуть сиреневое, но в елях, где скрывалась дача, было совсем темно.
Поднялось солнце, залило стену дома сочным оранжадом, появились первые прохожие. Аня взяла Сашу за руку, легонько сжала его пальцы. И в еловых лапах, и в отражениях луж, и в серой крапчатой гальке одно: люблю, люблю. Неотступно и бесконечно. Пахло влажной хвоей, грудь распирало от радости, хотелось кричать, петь, неба коснуться рукой. Напитавшись оставленной с ночи росой, скромно и просто пахла трава, каждым тонким узеньким своим листом впитывала радостный сок земли. Такая легкость вошла в душу, такой покой! Как будто вдруг на миг приподняли занавес, скрывающий от Ани что-то очень важное. Пусть она ничего не успела рассмотреть, но знала теперь точно, что все в ее жизни верно и осмысленно, не бездарно.
Сверху, пробившись сквозь колючие ветки, опустился ей на голову тоненький голубоватый лучик. Резко сверкала клейкая и холодная роса. Громоздилась облачная круча. Было немного страшно разрушить этот светлый искрящийся мир, который незыблем только с виду, но может непоправимо измениться даже от неосторожного выдоха.
Из сплотившихся ветвей деревьев вылетел серебряный голубь.
Электрички шумят совсем не так, как обычные поезда. Электричка вырывается из леса стремительно, немного не доходя до станции. Не услышишь разрозненного дробного стука колес на стыках рельс, неприятного скрипа, всех тех звуков, что сопровождают идущий поезд. У электрички свой, неповторимый звук. Раздвинулись двери, на перрон вышли пассажиры, - и красивый зеленый состав из десятка вагонов с нарастающим органным звуком уносится вдаль. Прошлогодние листья, схоронившиеся между шпалами, задвигались, зашуршали, будто собрались за поездом вдогонку.
В полуоткрытые окна электрички врывался встречный воздух, катал по полу пыльные окурки. Потом среди скамеек пробежал маленький пыльный вихрь, закрутил пыль, взметнул бумажные обрывки. Треснувшее стекло дребезжало. Вагон резко подпрыгивал на стыках. "Марине плохо, а меня нет рядом", - подумала Аня, и сказочно легкое настроение улетучилось, во рту появился неприятный привкус вины. Снова стала давить сонливость.
Это был последний день до грехопадения.
Комната Сашки оказалась маленькой, узкой и вытянутой, словно вагон. Везде, даже на широких подлокотниках зеленого кресла, толпились книги. Диван можно было разложить, превратить в двуспальный, но ходить при этом по комнате было уже нельзя. Начиная с семи-восьми вечера наваливался глухой полумрак. Саша включал старую лампу с розовым абажуром, и все предметы начинали отбрасывать длинные бесформенные тени.
Иногда Аня выходила на балкон и наслаждалась высотой: все крыши, которые только видел ее взгляд, принадлежали ей, каждое деревце было только ее, каждый блик на телевизионных антеннах, каждый просвет в кронах тополей. Внизу тряслись трамваи, высекая искры из проводов. Звон трамваев - словно кто-то невежливо громко помешивал ложечкой в стакане. Казалось, что, решись кто выпасть из окна, он непременно запутался бы в проводах, а потом уехал бы на крыше трамвая совсем не туда, куда собирался. Солнце просвечивало сквозь сильную, окрепшую листву, и от этого все в окне было зелено, будто смотришь сквозь зеленое стекло. Если только как следует вглядеться в небо, увидишь голубые фигуры летящих шагаловских влюбленных.
В особо уединенные минуты Аня снимала с телефона трубку, чтобы никто не помешал звонком, и едва слышные из угла гудки напоминали ей, как в детстве мама тихо ходила по коридору и медленно открывала двери, ставила на кухне посуду с осторожным, чтобы не разбудить Аню, звоном.
А сама улица была тихая, с кривыми старыми тополями, потрескавшимся асфальтом и булыжной мостовой. С асфальта не смывались "классики" и улыбчивое солнышко с длинными оранжевыми лучами. Когда Аня вечером шла домой, вечерний свет из множества одинаковых окошек светил лучисто и тепло, а занавески шевелились на окнах, словно два облачка, легкие, почти невесомые. Иной раз столько ослепительного света выпадало на долю Сашкиного окна, что казалось, будто там, в комнате, горят юпитеры и снимается кино.
За поворотом брала начало улица, состоящая из бывших дворянских особняков. Вдоль домов тянулась цепочка старых узловатых тополей. Там всегда стояли тишь и покой. Представлялся провинциальный вечер, тонкие пальцы, перебирающие струны гитары, глупые слова романса, шаль, спадающая с узкого плеча. В столовой звенят посудой, последние лучи солнца оживляют переплеты на книжной полке, на столе перед окном - букет цветов, чернильница и неоконченное письмо. Впереди долгое чаепитие, сплетни, взгляды вскользь из-под ресниц.
Но осенью, уже дома, Аня с особой теплотой вспоминала именно дни, проведенные на даче. Ей представлялось одно и то же: она стоит на террасе и сквозь стекло смотрит в комнату, где горит свет, видит там стол, теплую от светового круга скатерть. Это похоже на то, как смотрит в свой бывший дом душа во время сорокадневного витания. Однажды Ане попались на глаза чьи-то строки: "Я заглянул к себе ночью в окно, и увидел, что меня там нет, и понял, что меня может и не быть" - и к ней снова вернулось ощущение этого лета. Так сильно прозрачность времени чувствуется только в Эрмитаже. Как будто ты приходишь туда незадолго до сумерек, поднимаешься на третий этаж и там, набравшись сперва матиссовско-гогеновских впечатлений, замираешь на минуту перед клодтовским "Эффектом тумана" и разворачиваешься к окну, за которым идет бесшумная жизнь на фоне Петропавловской крепости. Память на лица, как обычно, подводила Аню, вспоминалась только Сашкина светлая рубашка, птичий поворот головы, его рука, лежащая на столе. Его лицо всегда оставалось в тени.
В августе Саша предложил съездить на дачу еще раз. Несколько недель подряд шли дожди, один за другим, словно поезда, с короткими, почти равными промежутками. Хмаркое небо, мокрые деревья и трава, монотонный стук дождевых капель - все это было похоже на осень, почему-то особенно печальную в этих краях.
У станции росли тополя с лакированными темно-зелеными кронами. Летом эти тополя стояли неприбранными, как бы невыспавшимися, с пухом в лохматой нечесаной листве. Сейчас они были похожи на ратников, уходящих на битву. Асфальтовая дорожка вся была завалена листьями - уже слежавшимися, потемневшими. Словно бы дождь целый месяц без остановки стегал их, мочил, мучил, заставлял преть. Воздух был густой и горьковатый. Облака проплывали, словно медленные баржи.
Яблони стояли в окоченевших позах, поддерживая друг друга под тяжелые узловатые ветви. Тишина раздвинула стены, и дом показался Ане огромным. В комнате откуда-то появилось множество божьих коровок, одни красные с черными пятнышками, другие - черные с красными, они невозмутимо и медленно ползали по оконному стеклу. Вероятно, спасались от скорых холодов.
- Здесь кто-то был? - спросила она, зайдя в дом.
- Родители.
"Ругались", - поняла Аня.
Воскресенье прокисло, моросил сероватый нищий дождик. Внутри было зловеще пусто, солнцу верилось все меньше, а трава за ночь приняла присягу скорой осени и встретила день в искристые штыки. Ночью начали падать яблоки, как будто в темноте кто-то невидимый ходил по саду и тряс ветки деревьев.
Аня стояла на берегу озера и долго смотрела на воду. В полумраке леса вибрировала невидимая мелодия, взвивалась к небу, напоминая о чем-то знакомом и родном. Просигналила машина, сразу же яростно и весело залаяли собаки, послышался чей-то хохот. Трясогузка бегала туда-сюда по кромке берега.
День холодал, превращаясь в вечер. Вода озера была тяжелая на вид и пахла мазутом, у каменных берегов собирались маслянистые разводы, деревья тоскливо отряхивались от пустоты. Ближе к осени озеро становится холодным и грязным, а лес - сумрачно уставшим. Птицы прометывались низко над озером, предвещая скорый дождь. Аня быстро замерзла, но почему-то продолжала стоять на берегу, маленькая, дрожащая и упрямая. Темные подошвы оставляли светлеющие, но черные у контура следы. Отсюда казалось, что дом отодвинулся дальше и слился с ельником.
Липкий туман растворял далекие огни, скрывал присутствие людей. Становилось немного страшно. Когда садится солнце, внутри тоже что-то умирает. Глаза зачарованно следят за последними лучами, стараются убежать за горизонт. Если постараться, в провалах неба можно увидеть глаза Бога. Там, где даже днем проглядываются звезды.
Бывают в природе такие мгновения, когда кажется, что жизнь замерла, все в мире растворилось в покое и безмолвии. Аня чувствовала, будто вечно стоит она под молчаливой елью, рядом спокойно раскинулось озеро, высоко в ветвях попискивают птицы, чуть слышно шуршат листья осоки. И так было всегда. И Аня вечно видит это и слышит.
Аня думала, что, хоть жизнь и слишком долгая для одной любви, как писал Ремарк, эта любовь и человек, к которому она исходит, слишком неповторима, чтобы, уходя, не остаться с нами. Она стояла и вдыхала запахи леса, листьев, мокрой травы, тинистый, болотный запах луж, плесени и грибов. Вдалеке в небе стояло огромное, многослойное облако, темное, несущее сумерки, окаймленное сверху полоской закатного солнца. Откуда-то потянуло свежескошенной травой. Аня увидела над озером чайку, удивилась и подумала о том, как смешно, наверное, в глазах птиц выглядят люди.