Итак, как говорил совершенно параллельный любым злокозненным причудам переменчивого Рока и никем непревзойденный оптимист-выдумщик Карлсон: "Продолжаем разговор...".
Неотвратимо нагрянувшая строго в соответствии с Небесным календарём очередная земная среда и рукотворный трудовой кодекс к десяти с четвертью утра, буднично, словно монотонные рельсы шахты ещё пустые вагонетки, вынесли Уклейкина и Воскресенскую к парадной редакции. Володя, едва войдя в оную, по понятным причинам, тут же с самого порога, как заиндевевший в тундре грейдер, начал пристальным взглядом выгрызать тонны пустой породы в поисках самородка в виде Яценюка средь хаотично мельтешивших коллег, которым он машинально пожимал руки и приветственно кивал. И естественно, что в плену острейшей озабоченности по судьбе секретного плана "Кузькина мать", исполнение которого висело буквально на волоске, - он абсолютно не заметил неожиданно переменившегося к себе отношения с их стороны.
Действительно подавляющее большинство сотрудников, волею случая оказавшихся в фойе искренне улыбались Уклейкину, и как-то по-особенному, немного заискивающе, заглядывали в его неспокойные глаза, склоняя головы чуть ниже обычного. При этом никто не осмеливался озвучить причину своего столь неожиданно подобострастного поведения по отношению к нему, видимо, полагая, что Уклейкин, наверняка в курсе. Конечно, пусть и в гораздо меньшем числе, но нашлись и те, кто одарил Володю и плохо припудренной мимикой, за приветливо-натянутой маской которой, буро-грязными пятнами, как проталины в раскисшем снегу, проступали зависть, раздражение и даже презрение.
Такова человеческая натура; Природа, если хотите. Среди даже подавляющего большинства людей во все времена обязательно найдется, как минимум, один человек, который будет не согласен с оным. И, наверное, это правильно, ибо в противном случае даже правильное единение мнений со временем, как не выключенный пылесос, может окончательно всосать самое себя в монопольную, закостеневшую твердыню не терпимую к альтернативному мнению.
Но Наденька, благодаря своей врожденной внимательности, сразу заметила эту разительную перемену в поведении людей и начала аккуратно искать причину этого в ближайшем окружающем её пространстве. И тут же взгляд её очаровательных огромных изумрудных глаз, будто солнечный зайчик, чуть подёргиваясь от волнения, застыл на доске объявлений, рядом с которой что-то весьма бурно обсуждали сотрудники отдела политики "Вечерней газеты", причём, едва ли не в полном составе.
После молниеносного прочтения объекта всеобщего внимания - пришпиленного казённого листка с печатью - её огромное чуткое сердце сразу же учащённо и радостно забилось в такт неожиданно-приятному тексту во всех смыслах. "Слава, Богу!.." - возликовала душа её.
Сатановский, как и обещал, - сдержал своё слово и назначил Уклейкина руководителем отдела политики издательства, тем самым повысив не только оклад, но и его статус. И если денежная прибавка к их ещё девственному семейному бюджету сулила оному дополнительную, пусть и далеко не железобетонную прочность в хаосе непредсказуемого житейского бытия начала 21-го века России, то продвижение Володи по служебной лестнице "стоило", в её понимании, куда как больше.
Наденька не только искренне верила в мудрые слова доктора Ирины Олеговны о том, что заниженная самооценка среди прочих, есть одна из важнейших причин депрессии и неуверенности, но, и, будучи человеком образованным, - полностью разделяла их. Именно поэтому она небезосновательно возлагала надежды на то, что неожиданно скорое назначение суженого на новую должность поможет ему в главном - окончательном избавлении от пресловутой чертовщины и сразу же, юркой ласточкой упорхнула отыскивать Володю, который, уже растворился в служебных коридорах, что бы первой поведать ему о замечательной новости.
Но раньше всех донести до Володи благую весть Воскресенской не удалось т.к. Борис Абрамович ожидаемо, как кот мышку у куска сыра, выловил его в кабинете выпускающих редакторов, где тот в очередной раз усердно, но безуспешно "пытал" измученную Кривицкую по поводу пропавшего на Украине Яценюка. На правах главного редактора Сатановский тактично прервал пустой допрос, и, уважительно взяв Уклейкина за локоть, на ходу поздравляя Володю с ответственным назначением, - нарочито торжественно провёл его в свой кабинет. Дабы там, как в старые добрые времена, будучи замполитом полка, так проинструктировать и зажечь глаголом бойца, что бы тот, как Отче наш, и строго в соответствии с армейским Уставом нёс службу доблестно и с надлежащим прилежанием. Что и было им блестяще исполнено, ибо до сих пор находящийся в растерянной, но неожиданно приятной прострации, Уклейкин, машинально, как китайский болванчик, кивая и поддакивая возбуждённому собственным монологом шефу, - действительно искренне проникнулся его пламенным словам об ответственности и стоящих перед отделом политики серьёзных целей и задач. И, как бы, в подтверждение своего осознания оказанного ему высокого доверия, словно застрявшая в пластинке патефонная иголка, он периодически бубнил, с небольшими вариациями одну и туже заезженную "мелодию": "Не сомневайтесь, Борис Абрамович...", "Я постараюсь...", "Угу...".
Этой не свойственной Уклейкину скудно-растерянной немногословности были веские причины, ибо в нём, словно стенка на стенку, как в русском удалом кулачном бою, не на шутку схлестнулись два противоположных чувства. Первое, - естественная радость от неожиданного удовлетворения постоянных притязаний собственного эго на повышение социально-творческого статуса и не менее искренняя благодарность за это Борису Абрамовичу. А второе - жгучее угрызение совести от того, что информационная бомба под рабочим названием "Кузькина мать" в случае её взрыва с высокой долей вероятности уничтожит не только Лопатина с его криминально-строительной империей, но её осколки неминуемо ранят Сатановского, и, возможно, очень серьёзно.
Собственно говоря, это противоречие начало изводить душу Володи, с того самого рокового дня, когда в густом табачном дыму под натурально-универсальными стимуляторами в виде водки, пива, раков и сала, в результате мозгового штурма в тёплой компании с закадычными друзьями Крючковым и Подрываевым, был зачат вышеупомянутый коварный план. А неподражаемый исполнитель зажигательной цыганочки хомяк Флешка, увы, столь нелепо погиб.
И вот сейчас это гнетущее двойственное чувство лишь усилилось, внося ещё больший дискомфорт и без того перенапряженной нервной системе даже на радужном фоне неожиданного преодоления очередной ступеньки скользкой карьерной лестницы.
Впрочем, когда через полчаса последних наставлений, Сатановский вызвал в свой кабинет Воскресенскую и всех журналистов отдела политики и уже официально представил им Уклейкина, как их нового руководителя, настроение последнего всё же заметно улучшилось. Тем более опытный шеф что бы, так сказать, по-человечески закрепить юридический факт, и хоть немного залить законные пусть и приглушённые недоумения части коллектива неожиданным возвышением над ними Уклейкина, - угостил всех заранее приготовленным шампанским, сопроводив процесс умиротворения небольшим, но ёмким монологом:
- Итак, дорогие товарищи, прощу любить и жаловать вашего нового руководителя Владимира Николаевича Уклейкина. Знаю, что подавляющее большинство из вас знают его, как крайне начитанного и высокообразованного профессионала своего дела, давно переросшего заскорузлые и, скажем прямо, - не серьёзные рамки своего предыдущего рабочего места: руководителя отдела курьёзов и происшествий. Безусловный, но пока ещё не реализованный в должной мере талант, Володи, оригинальный литературный слог - давно привлёк не малую толику благодарных читателей нашей газеты. Кроме того, я лично знаю его как человека принципиального и честного, что в наши не простые для России времена в некотором смысле - редкость, тем более что ремесло журналиста несёт особую ответственность перед обществом, ибо во многом формирует его мировоззрение. А с недавних пор... и думаю, что для всех вас это уже не большой секрет... - Сатановский едва заметно подмигнул чуть зардевшейся Воскресенской, - наш дружный коллектив стал ещё сплочённей посредством формирования новой семейной ячейки между Наденькой и Володей. Поздравим их, товарищи! ибо, возможно, мы являемся свидетелями не только рождения крепкого и плодовитого во всех смыслах союза по любви, но и новой журналистской династии!..
Ошарашенный происходящим коллектив отчасти вынужденно, но в массе искренне, - отозвался на яркий призыв шефа молниеносными, хотя и сдержанными аплодисментами, которые еще быстрее, чем мощный небесный энергетический разряд, - утонули в шампанском. А Уклейкин, оказавшись в эпицентре всеобщего пристальнейшего внимания, традиционно смутившись ему, тем не менее, невольно ещё чуть дальше отполз от вышеуказанных угрызений совести, словно от края страшного обрыва, которые, разумеется, никуда не делись, а лишь немного поутихли под внешними благоприятными обстоятельствами.
- Таким образом, товарищи, - заканчивал речь Борис Абрамович, - я искренне надеюсь, что свежая кровь Владимира Николаевича (при слове "кровь" Уклейкина всё-таки внутренне передёрнуло), влившись в ваш и, разумеется, наш, безусловно, замечательный коллектив придаст ему и газете в целом новых творческих сил. Что в итоге, и вынесет её на вершину Олимпа средств массовой информации со всеми, в том числе и материальными вытекающими для всех нас благами!
- Ну! - неожиданно для самого себя зажегся собственным пламенным монологом Сатановский, - ещё по бокалу и за работу, товарищи!..
Однако, едва последняя капля лёгкого прохладного напитка исчезла в лужёном армейском прошлым горле Бориса Абрамовича, как оборвавшееся десятилитровое ведро в бездонном деревенском колодце, он, по опыту зная, что уже слегка заведённый коллектив одним шампанским не ограничится, - тут же добавил:
- Но, что б завтра, - ни в одном глазу!..
"Ни-ни-ни...", "Да, разве ж можно...", "Всё будет в ажуре..." и т.п. стандартные уверения, и, скажем честно, - без особой твёрдости пролепетал в ответ дружный коллектив, в разноголосице которого в немалой степени слышались и женские высокие нотки. После чего, с уверенно разгорающимся озорными огоньками в глазах, возможно, не сулящими ничего хорошего окружающим гражданам и, даже, органам правопорядка, отдел политики в полном составе и Воскресенская, уважительно раскачиваясь в поклонах, дали задний ход. И, словно возбуждённые гуси, обсуждая между собой что-то важное, нестройной вереницей через минуту они покинули кабинет шефа, растворившись в полуденных лабиринтах издательства, где рабочий день уже во всю прыть катился к всегда долгожданному обеду.
"Ну-ну..." - оставшись в одиночестве, неожиданно тревожно выдохнул Сатановский. По обыкновению подойдя к огромному окну, он, с традиционным трепетом взглянул на сияющие практически безграничной мощью и властью рубиновые звёзды всемирно известного московского Кремля, символизирующие могучую тысячелетнюю историю Русской цивилизации: от Рюриковечей до нынешних не простых, как, впрочем, и всегда, - времён. Однако лишь только умозрительный образ необъятных масштабов великих трагедий и свершений прошлого, настоящего и будущего Отечества его, от которого насмерть захватывало Дух, и стыла кровь в жилах, укоренился в его впечатлительных нервных клетках, то тут же, вся сущность Сатановского почувствовала какую-то неизъяснимую подспудную тревогу. И словно бы в подтверждение какой-то неминуемо надвигающейся на него беды доселе совершенно чистые хляби небесные в мановение ока почернели и разверзлись резким потоком воды под угрожающий аккомпанемент грома и молнии.
- Что-то будет... - рассеянно, с какой-то обречённой тоской только и смог прошептать он, резюмируя происходящее, в напряжённый такт одновременно занывшему от нехорошего предчувствия сердцу. Затем главный редактор на всякий случай подозрительно огляделся по углам потемневшего кабинета, как бы надеясь там найти причину своей тревоги. Но, ожидаемо, ничего там не узрев, он с некоторым облегчением и даже радостью, с удвоенной энергией приступил к текущим делам, в рутине которых надеялся утопить нежданно и неизъяснимо нагрянувшее чувство подспудной тревоги за своё будущее.
Опытный Сатановский, словно в воду глядел, в том смысле, что едва Уклейкин вышел из его кабинета, как к Володе, подобно назойливому репейнику тут же прицепился известный в редакции кутила и душа любой компании, а теперь и подчинённый коллега по отделу политики - Костя Бармалеев:
- Ну, что, начальник, проставиться бы надо, что б всё чин по чину было...
- Не дрейфь, старичок, всё будет, - почти окончательно пришел в себя Уклейкин, - вечером с меня поляна.
- Я и на полштофика не сомневался, дружище, - улыбнулся Бармалеев, давно зная, что Володя - не только человека слова, но также любитель хорошо кутнуть. - Так значит часиков в 6-ть у нас в отделе? - как бы между делом уточнил он, не скрывая радости предвкушения очередного застолья, дабы на халяву и от души расслабится.
- Как скажешь... - немного тревожно выдохнул Уклейкин, до самых последних клеток печени понимая, во что обычно выливается подобные посиделки за рюмкой чая, в особенности с неугомонным заводилой Бармалеевым.
- Не вешай нос, Вова-мастер слова, - продолжал он, как обычно, невзирая на чины, без обиняков и панибратски, подбадривать своего свежеиспечённого начальника, почувствовав его неуверенность.
- И не надейтесь, Карабасы-Барабасы вы эдакие...- заставил себя, натужно улыбнутся Уклейкин, добавив для солидности, как цемента в раствор, немного твёрдости голосу.
- Вот это уже по-нашему! да всё будет в рамочках, начальник, - не унимался Бармалеев, словно вентилятор, рассеивая малейшие эфимерные сомнения Уклейкина, дабы не дай бог, не сорвать столь желанный междусобойчик. - Фирма гарантирует, тем более, старичок, что тут есть, кому за тобой присмотреть, - и он озорно подмигнув, стаявшей рядом и всё слышавшей Воскресенской, - усвистал в неизвестном направлении.
"Ничего не попишешь... традиция..." - читалось во взгляде Воскресенской, в котором радость от повышения Володи в должности, немного смешалась с волнением по поводу предстоящего празднования события:
- Ладно... - снисходительно улыбнулась она Уклейкину, - я займусь закусками и с девочками приготовим стол, а ты займись напитками... - Только, прошу тебя, милый, не переборщи... деньги-то есть?..
- Я постараюсь, дорогая, а деньжат сегодня шеф подкинул авансом, - и, нежно поцеловав Наденьку, в приподнятом настроении, он, было, уверенным шагом отправился в винный магазин. Однако чуть притормозив, едва не с мольбой вопросил:
- А может ещё Серёгу пригласить? - я пропуск теперь без проблем выпишу..
- Как хочешь, дорогой, ведь Серёжа твой друг и, как я убедилась, - очень хороший человек и товарищ, но, боюсь, что в компании с Бармалеевым... я с вами не справлюсь... Если хочешь моё мнения, то давай лучше отметим твоё назначение с Сергеем и другими твоими самыми близкими друзьями дома, тем более, если ты помнишь, в субботу к нам в гости мой папа обещался прийти...
- Ты, как всегда, права, любимая... - согласился с едва уловимым сожалением Уклейкин. "Сегодня разминка, а уж в субботу приглашу ещё Сашку Подрываева, само собой разумеется - Петровича с Жорой и, Бог даст, - оторвёмся по полной программе!..", - трезво размыслил он и, вторично чмокнув нежную щёчку Наденьки, - исчез в известном направлении.
А пока наши счастливые молодожёны готовились к сабантую, в двух шагах от них и Красной площади, как и десять дней тому назад, в том же люксовом ресторане, в соответствии с ранними договорённостями снова встречались Франц Шорт и Семён Разводилов. На сей раз средней руки, но с не малыми связями, ушлый, чиновник Москомархитектуры, не смотря на глухие будничные московские пробки, - подкатил на служебном чёрном Мерседесе на четверть часа раньше назначенного времени в отличие от первой встречи, где по пустым воскресным улицам столицы он неприлично опоздал.
Причина такого, как могло показаться со стороны, слегка странного поведения Разводилова, на самом деле, увы, банальна и лежала в его эгоистичном и корыстном характере, как, впрочем, у бюрократов всех стран, времён и народов, которые целью своей работы сделали личное обогащение, а не должное служение своим согражданам и Отечеству.
Судите сами. Полторы недели назад Семён Викторович, сознательно опаздывая на встречу со швейцарцем, коих даже и за выходной день бывало несколько, - как обычно считал, что, во-первых: тем самым поднимает в его глазах свою важность и не заменимость, а во-вторых, - раз доподлинно неизвестно закончатся ли переговоры потенциальным барышом, то и нет смысла перенапрягаться.
Но после первой их встречи ситуация развернулась ровно на 180 градусов. В его папке, словно только что выплавленные в соответствующей печи раскалённые золотые слитки, лежали разрешительные документы для Шорта на открытие в Москве издательского центра дружбы Россией и Швейцарии, и которые сулили Разводилову неучтённый доходец в пару десятков тысяч евро. Именно обильно парящие в его алчном воображении, подобно сытому косяку жирных гусей, заграничные денежные знаки, вынудили чиновника на представительском авто с мигалкой на крыше без особых проблем преодолеть торные московские пробки и примчаться на 15-ть минут раньше, дабы мимо бездонного кармана не просыпалось ни единого цента.
- Wow!..it`s beautiful!.. - не мог сдержать ни искренней радости, ни удивления почти всегда хладнокровный швейцарец. - Как вам это удалось?! Я целых два года обивал ваши бю... бюрократические пороги и всё впустую, словно бы ломился в заведомо заколоченные к нормальному делу двери, а вы ... всего за 10 дней собрали все подписи; и даже самого Самосвалова!..
- Просто пришлось изрядно поработать, дорогой Франц, и ничего более... - нарочито скромно ответствовал корыстолюбивый чиновник, заметно нервничая, и традиционно, как и все его коллеги в подобных ситуациях, стыдливо и опасливо, немедля уронил на землю свой плутающий взгляд от глаз щедрого заказчика.
- Oh, don`t worry, - уважаемый Семён Викторович, - я всё помню, - тут же расшифровал опытный швейцарец характерные артикуляцию, мимику и дерганые движения волнующегося по известному меркантильному поводу бюрократа. И, оглядевшись по сторонам и скрестив под столом пальцы правой руки, левой, - Шорт, - скрытно передал чиновнику конверт с валютой, параллельно произнося про себя, заготовленную молитву: "Да, простит меня, Господь, за грех мой, ибо за благое дело закон преступаю...".
Однако едва иностранные денежные знаки перекочевали во внутренний карман модного пиджака Разводилова, и он, также пристально оглядевшись по сторонам, последним нервным окончанием осознал, что соответствующие карающие органы власти, отвечающие за коррупцию, - всё ещё в большом долгу перед народом и государством, - настроение его, ожидаемо резко улучшилось.
С неописуемым облегчением выдохнув из возвращающейся к естественному цвету и состоянию плоти остатки страха перед возможным уголовным наказанием, он тут же заказал шикарный обед с изысканными блюдами и модным тогда коньяком "Наполеон", упросив швейцарца разделить его с ним. Благодарный Шорт, не смотря на занятость, был не в силах отказать, тем более что надо было выяснить судьбу ещё одной его просьбы, которая уже напрямую касалась всей нашей истории.
Почти полновесных полчаса в относительно доверительной и раскованной обстановке, за трапезой Семён Викторович обстоятельно, но без подробностей поведал, как надо действовать в несчётных коридорах столичной бюрократии, дабы уже согласованный проект не увяз там навечно, словно бы в тридевятом болоте. При этом, буквально каждую минуту ушлый чиновник Москомархитектуры, войдя, что называется во вкус только что "заработанных" денег с разной степени толщины намекал Францу, что без его, Семёна Викторовича, помощи по большому счёту и в будущем, - все равно не обойтись.
Одним словом, Развордилов (простите за невольный каламбур) решил и далее по полной программе разводить, как ему тогда показалось, лопоухого иностранца, а по блатному говоря, - фраера дешёвого, - на свободно-конвертируемые бабки.
Наконец, заканчивая с десертом и как бы невзначай, - Шорт напомнил о своей личной просьбе. Но тут же по проступившему на подвижном лице Семёна Викторовича лукавому румянцу, который он весьма быстро и профессионально спрятал за искусственно напущенной серьёзностью, было видно, что он, как бывалый партизан в засаде, терпеливо ждал этот вопрос, а главное - был готов к нему во всеоружии. И со свойственной опытному чиновнику витиеватостью и по своему вдохновенно он начал отвечать, напуская жути и тумана, дабы впоследствии по максимуму, подобно ненасытному до овощей и фруктов миксеру, отжать из контрагента столь сладостные его корыстной сущности купюры:
- Видите ли, уважаемый Франц, вам, как человеку иноземному и не практике не знакомому с нашими весьма суровыми традициями ведения бизнеса, которые сложились в нынешней постперестроечной России, конечно, может со стороны показаться странным, но это дельце в сравнении с вашим издательством, - будет на порядок сложнее, если вообще возможно.
- Неужели всё так, как это... о shirt.. по-русски - безнадёжно?.. - действительно удивился швейцарец, который предполагал, что всё будет ровно наоборот.
- Ну, почему же... - тут же будто прожженный тысячами путин рыбак подбросил Семён Викторович "наживку" забеспокоившемуся Шорту. И, выдержав многозначительную паузу, покровительственно добавил, - ...как мудро говорят философы, на белом свете нет ничего не возможного... - и, снизив голос до уровня на котором общаются среднестатистические заговорщики, предсказуемо резюмировал, - весь вопрос в оценке степени риска...
- Оh, я всё... понимаю... - также перейдя на понимающий шёпот, вынужденно подыграл пронырливому дельцу, находящемуся на казённой службе, иностранец, безусловно понимая, о чём так живописно намекает Разводилов, при этом снова и снова всей душой проклиная в его стандартном постановочном лице-маске алчное мировое чиновничество вообще и России в частности.
- А с вами, чёрт меня задери, приятно иметь дело, Франц!.. - заёрзал в кресле Семён Викторович, словно ловкий торгаш на базаре, предвкушая очередной относительно лёгкий барыш.
- Взаимно... - выдавил из себя Шорт, словно перезревший чирей, опять-таки вынужденно спрятав свой душевный дискомфорт за дежурную улыбку, но параллельно от всего своего неравнодушного сердца искренне пожелав непременно и как можно скорее натурально реализоваться идее взяточника с чёртом.
- Так вот, дорогой Франц, - продолжил Разводилов, снова понизив голос до секретного уровня, особо выделив интонацией прилагательное "дорогой", - есть такой весьма известный в относительно узких, но достаточно влиятельных кругах Москвы олигарх чуть выше средней руки, - Лопатин Павел Павлович. Его основной бизнес, на котором он столь высоко поднялся, если так можно сказать, - вполне легальное строительство. Возможно, вы хотите уточнить, почему я намеренно подчеркнул слова "так сказать" и "вполне легальный"? Поверьте, кому-нибудь другому, я бы этого никогда не рассказал, но теперь, когда нас связывает нечто больше чем деловое знакомство, вам, отвечу, как родному.
- Благодарю, вас, Семён Викторович, - вежливо ответил Франц, и, не показывая внешне, что и без лишних напыщенных дифирамбов, догадываясь, к чему в итоге клонит ушлый служащий Москомархитектуры.
И Разводилов ещё с четверть часа, словно вошедший в творческий раж художник-реалист, начал щедро и густо набрасывать на воображаемое полотно жуткие мазки самых мрачных оттенков, расписывая национальные особенности ведения строительного бизнеса в России и его особой московской специфике. Впрочем, как и раньше, он намеренно опустил, как бы мелкие, но крайне важные подробности, без которых картина не отражала полной действительности, с тем расчётом, чтобы в дальнейшем для личного и неучтённого государством профита, словно средневековый алхимик, постараться превратить недостающие вербальные нюансы во вполне реальные денежные знаки благодарного Шорта.
- Одним словом... - осторожно, без резких движений, словно вытягивая из воды, соблазнившегося нехитрой наживкой жирного карася и что бы тот не сорвался с крючка, резюмировал чиновник, - дом на улице Красноказарменная,13 сносит СМУ-66 принадлежащее Лопатину, а затем на его месте возвести свой очередной торгово-развлекательный центр. - Ну, и, как вы, теперь наверняка догадываетесь, дорогой Франц, весь проект до самой последней запятой, и, естественно, за долю малую: согласован во всех столичных инстанциях, включая и Мэрию. И, наконец, уж вам ли, как швейцарцу не знать, сколь ценна земля в районе названным в честь вашего же знаменитого соотечественника, сподвижника самого Петра I Великого, - Лефорта... Вы же, кажется, на первой нашей встречи, сами вскользь упомянули, что он вам едва ли не родственник?..
- Да, это так... - сразу же оживившись, не без гордости ответил Франц, - правда, очень далёкий родственник: что-то там моя прапрабабушка его прапрадедушке или наоборот, но родители нарекли меня действительно в честь знаменитого Лефорта - достойнейшего соотечественника, заложившего основы дружбы между нашими народами, и которые я по мере возможности пытаюсь ещё больше упрочить.
- Прекрасно сказано, Франц!.. - также поддавшись нахлынувшим патриотически-историческим чувствам, которые у любого истинно русского человека, включая даже самого последнего отпетого негодяя передаются с молоком матери его. - А посему, предлагаю тост за вечную дружбу между Москвой и Цюрихом! - тут же продолжил наводить более прочные меркантильные мосты с иноземцем Семён Викторович, воспользовавшись подходящим случаем. - Кроме того, я искренне рад, что волею судьбы и моя скромная персона посредством помощи в открытии совместного издательства оказалась причастна к этому столь благородному делу, - с пафосом, и, как бы, между прочим, снова напомнил он Францу о своей безусловной нужности ему.
"И весьма небескорыстная помощь...", - было, вновь едко заметил про себя Шорт. Однако любящая свою горную в центре Европы родину и мир в ней душа его не могла не откликнуться на патриотический призыв казённого прохиндея. И они вдохновлённые высокопарным слогом, встав из-за стола, словно гусары, - нарочито звонко чокнулись, вызвав у немногочисленной и откровенно скучающей в эту пору публики ресторана мелкую рябь удивления, - лихо выпили по рюмке дорогого французского коньяку.
-Так вот, возвращаясь к нашему щепетильному дельцу... - продолжил витиеватый поучительный монолог Разводилов, когда градус патриотического консенсуса пришёл в норму свойственную среднестатистическому гражданину. - И всё бы ничего... ну, мало ли у нас, впрочем, как и у вас, разве что не так выпукло, разношёрстных олигархов, которые словно, сиамские близнецы, срослись с властью так, что уже непонятно кто из них кто на самом деле. В конце концов, народная мудрость гласит, что, мол, на всякий болт рано или поздно, но всегда найдётся своя гайка, - и наоборот... но у Лопатина, увы, помимо стандартного набора в виде высоких связей и т.п. преференций, очень солидная криминальная крыша. До сих пор не понятно, каким образом, он щуплым фарцовщиком-ботаником случайным попав в тюрьму, сумел себе заработать непререкаемый авторитет среди уголовников. Иначе говоря, дорогой Франц, в случае осечки в нашем потенциальном деле, я рискую не только высокой должностью, но и трезво выражаясь, - собственной головой...
Пронырливый чиновник драматически закатил плутоватые глаза к небу, как бы прощаясь с жизнью, и красноречиво, с трепетной тоской, нежно почесал тонкую шею, пока ещё соединяющую тело с головой. При этом, он умудрился, не захлопнуть переговорную дверь наглухо, а особой интонацией оставил едва различимую щёлочку надежды для визави, которую Франц сходу не узрел.
- Жаль, а я так хотел помочь хорошим людям... - сокрушённо выдохнул швейцарец, медленно привставая из-за стола, что бы окончательно разойтись.
- Вы, видимо, не совсем точно меня поняли, дружище... - и жестом остановил его. - Я ведь недаром в самом начале нашей беседы упомянул о риске. - И вы, как человек, безусловно, разумный, осторожный и расчётливый, понимаете, что всему есть... цена. И... - Разводилов, вновь, словно член тайного ордена Тамплиеров, пристально оглянувшись по сторонам, и понизив голос до ниже шёпота, продолжил, - ...и, скажем, если сумма гонорара будет раза в три больше той, которой вы меня столь щедро сегодня отблагодарили, вас не смутит, то, я, пожалуй, рискну... головой...
- Oh!.. вы, Семён, ко всему ещё и смелый человек, - попался на некоторое время под чары ловкого словоблудия ушлого чиновника иностранец.
- Спасибо, дорогой Франц... - дрогнул его голос, глаза заблестели едва заметной влагой, толи профессионально наигранно, толи на самом деле. И после мимолётной и внешне волнительной паузы Разводилов продолжил:
- Я полагаю, что вы согласитесь с тем, что, если смотреть на жизнь шире, так сказать философски и на наше дело в частности, то правы и те, кто говорят, что, кто не рискует, тот и не пьёт шампанского
- Согласен. Как говорил, великий Суворов: "Смелость города берёт!.." - поддавшись чувству здорового авантюризма, завёлся всегда бдительный швейцарец, как и рассчитывал Разводилов до такого уровня внутреннего благородства, когда вышеуказанная сумма уже не имела принципиального для него значения.
- Впрочем... - тут же сбалансировал ситуацию чиновник Москомархитектуры, - это, у меня, возможно, нервное... знаете ли: самоуспокоение или нарочитая бравада перед боем...
- Да-да, очень может быть, - сочувственно и с нескрываемым участием проникся его словам Шорт, - но я надеюсь, Семён, вы всё взвесили и никакого криминала, по крайней мере, с вашей стороны, не последует?..
- Что вы, упаси бог... для этого существуют куда более гуманные и проверенные методы...
- Например, извините, какие? Поймите правильно, я не выведываю ваших тайн, и ноу-хау, просто хотелось бы понять некий общий подход, принцип...
- Да никаких тут тайн нет, тем паче для вас, милый Франц. - Повторюсь, переиначивая слова нашего великого Генералиссимуса с поправкой на современные, а, впрочем, увы, вечные, реалии: если смелость города берёт, то бюрократия оные разрушает. Или ещё проще - это банальное вставление чиновничьих палок в колёса строительной империи Лопатина... Ну, вот вам в качестве некоего примера. Допустим, совершенно неожиданно, некая группа общественников в архиве обнаруживает свидетельство о том, что в этом доме жил известный поэт, большой государственный деятель или ещё что-то в этом роде. Далее поднимается вселенский вой в прикормленной прессе, и стройка по известному нам адресу, как минимум, замораживается... Или же, вдруг окажется, что дом был построен ранее безвестным, а ныне общепризнанным гением архитектуры, а раз так, то является её памятником и культурным наследием, а значит, - сносу не подлежит, а напротив - строго охраняется государством. Ну и тому подобные нехитрые, но действенные методы...
"Да, - невольно восхитился про себя Шорт, он хоть и жулик махровый, чтоб его чёрт задрал, но надо отдать должное - талантливый, прости Господи".
- Кстати, Вы сами можете творчески поучаствовать идеей, имея в виду, например, ваше, пусть и далёкое, но родство с Лефортом, а уж как его оформить в соответствующий официальный документ - это уже моя забота, главное - относительная правдоподобность.
- Хорошо, - мгновенно дал добро на удивление себе всегда осторожный и рассудительный Франц, таки подцепив навязанный Разводиловым вирус авантюризма. - Давайте поступим так: я недельку всё продумаю и вам позвоню с окончательным решением. ОК?
- Договорились, дорогой Франц Карлович! - нарочито быстрым и твёрдым согласием ещё больше, и как бы вскользь, подзадорил чиновник швейцарца.
И они, пожав друг другу чуть влажные от волнения руки, отправилась по текущим делам в противоположные стороны Москвы, каждый по-своему счастлив. Душу Шорта, как долгожданный после промозглой погоды уголёк, согревал разрешительный документ, который он, наконец, сегодня, получил, вернее сказать, - фактически, скрепя совестью, вынужденно купил, на открытие русско-швейцарского издательства после двухлетних бесплодных мытарств. А алчное сердце Разводилова возбуждалось и тешилось наличием во внутреннем кармане стильного пиджака увесистой суммой в иностранной конвертируемой валюте, предвкушая новые, ещё более крупные, пусть и противозаконные, но пока не конфискованные властью личные барыши.
Глава 2
Наступившее утро после весьма бурного междусобойчика в редакции "Вечерней газеты" в связи с назначением Уклейкина начальником отдела политики для его организма было ожидаемо хмурым, не смотря на великолепное нежно-голубое небо, покоившееся над златоглавой столицей, словно девственно чистая фата на великолепном челе редкой красоты невесты.
Удивительно, но в этот раз никакие разношёрстные сны не тревожили Володю, как зачастую бывало ранее при схожих обстоятельствах. Поэтому, когда мощный, пронзительный звук, исходящий из знаменитого, раритетного советского будильника, согласно волновой теории, вынудил в такт незамысловатой мелодии из двух нот, вибрировать слуховые перепонки Уклейкина, то он относительно легко и быстро вынужденно очнулся. Не открывая сильно слипшихся после обильного употребления спиртного глаз, новоиспечённый руководитель тут же традиционно залепил затрещину источнику противного дребезжания, отчего тот, с грохотом слетев с прикроватной тумбочки, откатился колобком под стол и привычно чуть-чуть поворчав, заткнулся.
"Сволочь визгливая... никогда выспаться не даёт... завтра же сдам в ломбард..." - в тысячный раз мысленно поклялся Уклейкин подвергнуть окончательной репрессии своего пунктуального, не убиваемого временем, но, по-своему, безусловно, преданного механического друга.
- Чёрт, а где же Наденька?!.. - наконец, с великим трудом прорезался его голос сквозь накопившуюся за ночь нестерпимую сухость горла, как караван бедуинов сквозь раскалённые пески Сахары, когда, продрав мутные очи, Володя огляделся по сторонам и осознал, что он находится в комнате в полном одиночестве. При этом его реально и в равной степени напугало, как отсутствие любимой, так и то, что он невольно и вслух произнес треклятое слово, которое почти на все 100% считал виной всех своих последних злоключений и старался не произносить оное даже про себя.
Уклейкин, чудом успев перекреститься, съёжился, словно ожидая над собой неминуемого разряда молнии, но ответа в виде слащавого, холодного, гадкого голоса от виртуально-реального чёрта к его великому удивлению и облегчению, - не последовало. Выждав на всякий пожарный случай в полном оцепенении и неподвижности ещё несколько минут, он немного успокоился, искренне поблагодарив Создателя всего и вся за заступничество от нечистой силы. Но оставшийся неразгаданным факт отсутствия рядом с собою Наденьки, без которой он уже совершенно не представлял своё дальнейшее существование, лишь усилил, едва ли, не животный, страх потерять, не дай Бог, вместе с нею смысл собственного бытия.
И Володя, начал лихорадочно одеваться, дабы любой ценой и как можно быстрее узнать, где же его самая дорогая во Вселенной половинка, не случилось ли что с нею, а значит и с ним, что-нибудь не хорошее.
Едва он привстал с дивана на ватных ногах, как и без того бешено клокотавшее сердце его чуть не остановилось, когда нервно-блуждающий взгляд его случайно не сфокусировался, на письменном столе, где одиноко лежал листок бумаги, мелко исписанный красными чернилами, словно параллельно растёкшиеся друг относительно друга на белоснежном теле струйки крови.
Судорожно взяв дрожащими руками записку, в предвкушении самого худшего Уклейкин в один глоток исчезающего воздуха, выпил её содержимое:
" Дорогой, Володенька, я надеюсь, что будильник, как бы ты его недолюбливал, всё же разбудил тебя вовремя, и в благодарность за это, ты его не разобьёшь, как всякий раз обещаешь. Утром звонил Сатановский и, войдя по моей просьбе в твоё, увы, известное положение, по-человечески разрешил тебе явиться в редакцию к 14:00, но не секундой позже, так как тебе предстоит с кем-то очень важная встреча, детали которой мне не известны.
Так что приведи себя в полный порядок: костюм и рубашку с галстуком я отгладила - всё в шкафу, свежий куриный супчик в холодильнике - не забывай, милый, что сегодня твой первый рабочий день в новой должности.
Встретимся в редакции, целую, твоя Наденька.
p.s. Передай Бармалееву, что бы он больше закусывал..."
- Ангел, чистый ангел!.. - открыто возликовала вся сущность Уклейкина, и в связи с отсутствием вожделенной Воскресенской он нежно расцеловал листок. Ему даже показалось, что божественная радость обретения, едва не потерянного смысла жизни, подобно водопаду начисто смывшая с души тревогу возможной личной катастрофы до кучи растворило в своих целительных водах и похмелье, которое до сих пор угнетало плоть... - настолько в эту минуту Володе стало счастливо.
"Твоя Наденька, твоя Наденька!!!" - вновь, как и в первый раз, когда он всеми фибрами души ощутил Небесное блаженство взаимной любви, серебряный перезвон самых главных для него слов разнёсся в нём праздничным благовестом.
Вернув, наконец, столь неожиданно и быстро себе сердечное равновесие, он вдруг, опять вздрогнул, мгновенно покрывшись холодным потом, словно грибник, случайно наступивший на неразорвавшуюся с войны мину, и пугающая неопределённость дальнейшего бытия снова сковала его: "Блин, а, какой сейчас час!?.."
За окном во всю мощь полило щедрое Солнце, а обычный будничный вялый звуковой фон подсказывали Уклейкину, что, вероятнее всего, время уверенно и давно перешагнуло далеко за утро. "Чёрт!.. - всё же вырвалось у него в подсознании вторично за четверть часа вновь запретное слово, - неужели опоздал...".
На ничтожное мгновение, Володя, по привычке нервно скукожился, опасливо ожидая потустороннего ответа. Но, о чудо!.. его снова не последовало.
И он, вдохновлённый возможным избавлением от психического недуга, несмотря на слабость, как измученный накануне алкоголем организм к похмельной рюмке, живо метнулся под стол к сиротливо валявшемуся там будильнику, который всё ещё пребывал в глубоком нокауте и в обиде на своего распускающего руки хозяина.
Словно гаснущую на порывистом ветре слабую свечу, Уклейкин аккуратно и даже с неким благоговением взял его нежно в руку и преподнес к правому уху. Сердце его приостановилось, что бы своим биением не мешать процессу верификации времени, и... знаменитый советский знак качества в виде подобия пятиконечного ромба не треснувшем циферблате в очередной раз не подкачал: будильник, несмотря на побои, - тикал, а значит - показывал правильно: без пяти 12-ть дня!
"Слава, Богу!.." - с неимоверным облегчением выдохнул Володя в окружающее пространство нервное напряжение, грозившее взорвать его изнутри, и истерзанное сомнениями сердце его вновь радостно запустилось к жизни, по заведённому Природой порядку, разгоняя чуть загустевшую кровь по аортам и артериям.
"Все, дружище, мир на веки!.. - обнял он в благодарность будильник и едва не расцеловал, как ранее листок со столь дорогими и воистину спасительными для него строками любимой Наденьки, великолепно, как и она сама, исполненные её идеальным каллиграфическим почерком.
Таким образом, в запасе было целый час с четвертью с учётом времени на дорогу до редакции - целая вечность в понимании Уклейкина: можно было спокойно принять душ, позавтракать, опрятно одеться и даже, опрокинуть рюмочку чего-нибудь для окончательной реанимации плоти и духа. И с приподнятым настроением Володя неспешно поковылял в ванную комнату.
Однако, как справедливо замечено умудрёнными собственноручно набитыми шишками предками: гладко было на бумаге, да забыли про овраги.
Едва Володя открыл туда дверь, как тут же нос к носу столкнулся с раскрасневшийся, как перезревший мак, своей своенравной соседкой Флокс. Только что, плотно до краёв уложив непосредственно в ванную очередную партию своих дачных цветов: от гвоздик до, извините, одноимённых роз, залив для свежести и сохранности от жары их холодной водой, она вожделенно отправилась на кухню глотнуть ледяного квасу...
- Да, что ж это такое?! - ничуть не смутившись, привычно возразил Уклейкин, с грустным раздражением осознав, что принять душ ему сегодня - не судьба. - Опять вы со своими цветами всю ванну заняли, ни сполоснутся спокойно, ни помыться, как следует, - это всё же коммуналка, а не ваша отдельная квартира...
- А ты мне пенсию, алкаш, поднял, что б я с утра пораньше, как рабыня Изаура на плантации не ишачила, ась?! Откуда мне знать, что ты, непутёвый, в полдень с похмелья дома дрыхнешь. Все люди как люди - давно на работе, а этот бездельник не бритый - баклуши бьёт: не барин... вон в раковине умоешься! - жёстко поставила она точку в потенциально бесконечном диалоге и, не оглядываясь, словно генеральша, одержавшая очередную безоговорочную победу, отправилась на кухню.
В любом другом случае Володя, как и всегда, неминуемо крепко бы сцепился языком с цербером в огромной юбке, но из-за дефицита времени вынужденно проглотил бытовое унижение и, не сказав, ни слова в ответ, начал приводить себя в порядок.
- Ну, что, Володька, опять покусала тебя наша Фрекен Бок? - подмигнул Шурупов Уклейкину, когда тот, закончив с полу спартанским туалетом, при полном параде явился на кухню попытаться заморить хоть какого-нибудь червячка. - Я аж со двора её лай слышал.
- Зубы коротки, - чуть зло парировал Уклейкин, - а где, кстати, эта брехливая болонка? - всё же поинтересовался он на всякий случай.
- Не боись, пехота, - по-армейски отшутился Начштаба, - минут пять как назад, схватила в охапку свои флоксы и ушлёпала, как обычно, спекулировать ими в ЗАГС.
- А я и не боюсь, - фыркнул Уклейкин, - много чести... просто достала её хамская простота. - Мы же с тобой, к примеру, не солим в ванной огурцы...
- А что, - неплохая идея: вон сколько пустых ванн в доме осталось, после того как треть жильцов в Южное Бутово съехало, хоть кооператив по засолке открывай.
- Я серьёзно, а ты, дядя Вася, всё шутки шутишь... - немного обиделся Уклейкин.
- А если серьёзно, - в свою очередь возмутился Шурупов, - то в чём Карловна не права? - В том, что нынче старики на пенсию едва концы с концами сводят и вынуждены кто как может подрабатывать где нипоподя? Или в том, что все нормальные люди давно на работе, а ты надрался вчера и дрыхнешь до обеда? Люди с детьми без газа и горячей воды как в блокаду осаду дома терпят, надеясь, что ты, как порядочный человек и журналист, наконец, запустишь по Лопатину свою "Кузькину мать" как и обещал. Сам же знаешь, что одними митингами и пикетами эту мразь не остановить, нервы у всех и так на пределе, а ты всё не нагуляешься. Вон... позавчера Петровы съехали, вчера - Сенцовы: и это лучшие,те кто плечом к плечу целый месяц с нами дом обороняли! А что будет завтра?! Эх, Володька, Володька... ты своими ленью и безалаберностью даже Наденьку, которая чудом за тебя вышла замуж, не жалеешь... Ты вот пока храпел с бодуна на всю квартиру, она, сердечная, с утра уже на рынок сбегала, и супчик тебе из свежей курочки опять сварганила, и меня предупредила: мол, приглядите, Василий Петрович, за Володей, что б горяченького покушал. Как дитя неразумное, тебя опекает, а ты... - жёстко отчитал его ветеран, и с досады и что бы немного успокоится, - внепланово закурил папиросу.
Уклейкин стоял, как вводу опущенный, ибо возразить ему было совершенно нечего, отчего на душе его стало снова гадко.
- Молчишь... - сбавил обороты Начштаба, видя, как его, безусловно, справедливые слова ранили сердце Володи, - ...значит не совсем совесть пропил, только по этому, я ещё и разговариваю с тобой, непутёвым.
Вместе с густым и едким табачным дымом термоядерных папирос "Север" в кухне зависла тяжёлая пауза, которую Шурупов, относящийся к Уклейкину почти как к внуку, решил так же решительно её прервать, резко затушив в знак примирения окурок:
- Ладно, Володька, в конце концов, я тебе не прокурор и не адвокат: Бог рано или поздно всех нас рассудит по делам нашим... Лучше, скажи, ты чего сегодня такой расфуфыренный, случилось что?
- Так ... меня вчера в "Вечёрке" повысили до начальника отдела политики, ну и, как водится, пришлось отметить... с коллегами. Между прочим, и Наденька была... - со смущённой гордостью ответил Володя, постепенно приходя в себя.
- Ну?! так это ж другое дело, - искренне обрадовался Начштаба тому, что причиной очередной бытовой загогулины Уклейкина был веский повод, а не банальный загул. - Не проставиться в коллективе - почти что грех, прости Господи... Так что, Володя, от всей души поздравляю!.. - и в воскреснувших чувствах он даже обнял его.
- Спасибо, дядя Вася...
- Спасибо не булькает, - задорно подмигнул ветеран, словно бы ничего и не было.
- Само собой... - понимающе улыбнулся Володя. - Только я сейчас пустой... - с болезненной грустью, разочарованно добавил он, - ... вот завтра...
- А что завтра?.. - тут же, словно опытный футуролог, вцепился заинтригованный Шурупов в будущие, как ему почувствовалось, застольные перспективы.
- А завтра, Петрович, милости тебя просим к нашему шалашу часикам к трём: прям тут и отметим моё назначение, - Наденька только самых близких пригасила.
- Добро!.. вот это по-нашему, по-русски, по-товарищески и по-соседски, - как ребёнок, перед праздником, возрадовался Начштаба. - Так тебе капнуть что ли? - как бы авансировал он завтрашний сабантуй, к тому же, видя по всё ещё бледному лицу Володи, что похмелье до сих пор изводит его.
- Эх... хорошо бы, - в свою очередь оживился Уклейкин, - а то сам понимаешь, внутри как-то муторно...
- Ладно уж, как не понять, я что почётный трезвенник или папа Римский... - по-человечески откликнулся Василий Петрович дискомфортному состоянию соседа, в котором и сам прибывал несчётное количество раз, - по такому случаю можно, но только по рюмке и стоп, а то меня твоя же Наденька без каши съест, если узнает.
- Ни-ни-ни... - любимым отрицательным междометием твёрдо согласился с железной логикой ветерана Уклейкин.
- Ну-ну... - в свою очередь ещё короче предупредительно-настороженно ответствовал Шурупов, который, подобно опытному караульному, был всегда на чеку. - Смотри, Володька... не искушай Судьбу... - и со смешанными чувствами достал из недр огромного кухонного шкафа бутылку коньяка, оставшуюся после фантастической встречи с другом-фронтовиком цыганским бароном. Затем он неспешно разлил ароматное спиртное по рюмкам, сказал емкий и, как всегда, длинный поздравительно-нравоучительный тост в адрес Уклейкина; и после долгожданного для Уклейкина чоканья, в один синхронный глоток хрустальные 50-ти граммовые ёмкости были опустошены.
А уже через минуту благолепный нектар высококачественного коньяка, целительно растворившись в разной степени изношенности клетках почти сроднившихся соседей, окончательно их примирил, как, впрочем, и сотни раз до этого.
- Ты, Вовка, всё ж супчику похлебал бы на дорожку, - по-отечески благодушно и с традиционной мудрой назидательностью начал расточать совет за советом Шурупов.
- Спасибо, дядя Вася, но уже времени впритык, - озабоченно глянул Уклейкин на дважды подаренные ветераном командирские часы, которые, как мы помним, чудодейственным образом описав своеобразный цыганскую петлю удачи, вернулись Володе на запястье левой руки, - надо на работу бежать...
И поправив непривычно и неприятно сдавливающий на шее модный галстук, как накинутую внешними обстоятельствами бытия удавку, - Уклейкин суетливо засобирался к выходу.
- Ну, тогда, начальник политотдела "Вечёрки": ни пуха тебе, ни пера!.. - согласно многовекового русской традиции бодро напутствовал Шурупов его на дорогу.
- К чёр... то есть спасибо, я хотел сказать... - нервно осёкся смутившийся Володя и нарочито уверенно вышел в двери.
"Эко, всё же, бедолагу, зацепило..." - сочувственно подумал Шурупов, и, покачав седой головой, - незаметно перекрестил в спину исчезающего в дверях соседа.
Этот религиозный жест Начштаба возымел своё охранительное действо на Уклейкина, ибо по дороге к издательству с ним ничего страшного не приключилось, если не считать пустяшную ссору с тучной кондукторшей трамвая, которая совершенно случайно ему наступила на ботинок, оставив там, словно гусеничный трак танка, пыльный отпечаток 44-го размера. Поэтому, когда без десяти два по полудню Володя пересёк собою порог издательства, настроение его было относительно нейтральным.
Памятуя о жёстких, но абсолютно правильных наставлениях Петровича по поводу судьбы "Кузькиной матери" Уклейкин, имея в запасе, несколько минут, первым делом бросился в комнату выпускающих редакторов в надежде наконец-таки увидеть там без вести пропавшего в чернозёмных землях Украины Яценюка. Но, увы, в этом сегменте бытия фортуна вновь повернулась к нему своей нелицеприятной стороной. И безрезультатно помучив Кривицкую дежурными вопросами где, мол, находится, а главное, - когда объявится её коллега, Володя понуро отправился к шефу.
Сатановский же в это время был самой противоположностью подчинённому и буквально сиял, как только что отчеканенный царский золотой червонец. Он сладостно предвкушал очередные гонорары от рекламы тщеславных вороватых кандидатов в депутаты, которые всякий раз всё ближе и ближе приближали его к тайной мечте - обретению небольшого домика где-нибудь на побережье Испании, что бы в райской тиши и дали от неспокойной Родины, наконец, отдохнуть и заняться мемуарами. Конечно, как бывший офицер советской армии, более того - политрук, и просто, как действительно порядочный человек и руководитель, заботившийся, и о газете, и о трудовом коллективе, почти всю заработанную не совсем официальным путём прибыль он вкладывал в них. Но постоянная нервотрепка, публичность, неопределённость, суды, опровержения, а порой и реальные личные угрозы от раненых фельетонами и разоблачительными статьями весьма влиятельных особ - измотали его до невозможности.
Иными словами, скопившаяся годами усталость требовала в понимании Сатановского должной компенсации или, лучше сказать, - противовеса в виде пусть и не патриотичного, но спасительного для психического, да и физического здоровья переезда за ранее идеологически враждебный кордон. Для воплощения же мечты в реальность, Борису Абрамовичу, по его же самым скромным расчётам не хватало тысяч десять-пятнадцать евро, которые он и планировал скопить до середины осени, в ходе начавшейся избирательной "жатвы".
Всё же остальное: вид на жительство, заграничный паспорт и заявление об увольнении с открытой датой давно пылилось у него в сейфе.
- Ну, слава Богу, хоть к обеду не опоздал... - облегчённо выдохнул главный редактор, наконец-таки, узрев в дверях своего кабинета, с чуть озадаченным лицом, но в целом вполне респектабельного Володю.
- Так вы же сами, Борис Абрамович, ...разрешили к двум часам, - комкано начал оправдывался Уклейкин за вчерашний междусобойчик и его последствия, - и... спасибо вам за чуткость...
- Ладно, "прописаться" в новом коллективе, - дело святое, - сразу же успокоил его шеф, что бы как можно быстрее перейти к делам. - А вообще-то, за такую временную поблажку с моей стороны, - ты лучше своего ангела-хронителя благодари.
- Наденьку?.. - как-то совсем уж глупо уточнил всё ещё немного растерянный Уклёйкин.
- А что, у тебя ещё кто-то есть?.. - совершенно беззлобно подыграл ему Сатановский, который продолжал находиться в великолепном расположении духа.
- Что вы, как можно... - отнекиваясь, засмущался Володя, - она для меня буквально всё... и вся в этом мире...
- То-то... - удовлетворился правильным во всех смыслах ответом подопечного Борис Абрамович, и решительно свернул увертюру вежливости к главной теме: - Давай, Володя, лирику и философию оставим на потом, а сейчас - к делу.
И решительно взяв весьма ошалевшего Уклейкина под локоть, отчего-то усадил его в своё редакторское кресло, убедительно показывая непререкаемой мимикой, что, мол, так и надо, продолжил:
- Итак, вчера поздно вечером мне звонил Лопатин и...
- Зачем?.. - перебил растерянный Уклейкин шефа, задав вопрос ещё глупее прежнего.
- На Марс с ним полетите... - попытался Сатановский пространной шуткой "разбудить" Володю. - Ты, что, родной, не опохмелился?..
- Да... нет... - совершенно неопределённо ответствовал он, всё ещё пребывая в некой возбуждённой растерянности от "мне звонил Лопатин".
- Тогда всё ясно... - мудро трактовал витиеватый ответ, Борис Абрамович, в пользу "нет", и проворно достав из шкафа заветный коньяк, - хитро подмигнул подчинённому, - в нашей творческой и нервной работе по 50 грамм для тонуса никогда не помешают...
С удвоенным удовольствием шлёпнув с коллегой по-маленькой, Сатановский в ещё более хорошем расположении духа продолжил "реанимировать" Володю:
- Итак, мил дружок, повторяю вопрос: после двух твоих рекламных статей о Лопатине, которые он так расхвалил, у нас, что в плане стояло?..
- Интервью... с Лопатиным, - тут же вспомнил Уклейкин, словно Некто включил нужный тумблер, отвечающий за память.
- Ну, слава Богу!.. - искренне возрадовался шеф, как будто подписал купчую на вожделенный домик в Испании. - Вот что пять армянских звёздочек животворящих делают!.. Пошло дело... Так вот, сегодня ровно в 17:00 и не секундой позже ты должен быть в его офисе и всё сделать по высшему разряду, как ты умеешь. У тебя, кстати, ещё есть два часа в запасе, так, что подготовься, мил дружок, как следует.
- Я постараюсь, - заметно уверенней начал держать себя Уклейкин.
- Ты уж, Володя, постарайся, - как отец сына просил его Сатановский, - сам понимаешь, наша газета, увы, материально на 90% зависит от этих распальцованных нуворишей...
- Ничего, Борис Абрамович, будет и на нашей улице праздник... - как-то неожиданно зловеще "успокоил" он шефа.
- Вот только, давай без эмоций, Владимир Николаевич... - слегка напрягся предусмотрительный Сатановский. - Я, безусловно, понимаю, что этот приблатнёный ворюга Лопатин глаз на ваш дом положил, и сопереживаю твоим патриотическим чувствам, и даже готов в разумных пределах всячески помочь вам в этом противостоянии с ним, но интервью должно быть взято в срок и без скандала...
- Не переживайте, Борис Абрамович, я и так вам по гроб обязан, - уже совершенно твёрдо и уверенно заверил Уклейкин шефа, - так что с этой стороны... - чуть неопределённей и чуть мягче добавил он, - ... сегодня беды не будет.
- Ладно, что там... - немного размяк от добрых слов своего любимчика Сатановский, - это я так по-стариковски ворчу, перестраховываюсь... - В общем, бери адрес, Володя, (он протянул ему визитку Лопатина) и через пару часов дуй на "баррикады" - тут пять минут пешком до его офиса на Варварке, рядом с Кремлём.
И главный редактор, как обычно, с трепетной тоской взглянул на властные рубиновые звёзды, когда Уклейкин, призрачной надеждой на успех избирательной "жатвы", словно увиденный усталым путником спасительный дымок за горизонтом, растворился в дверях кабинета. Единственное, что было неожиданным - это мимолётное чувство неизъяснимой тревоги, которое, словно иголка, кольнуло всегда чуткое и опытное к внешним угрозам сердце Бориса Абрамовича. Впрочем, эфемерное беспокойство мгновенно исчезло с первым же телефонным звонком, как будто бы его и не было вовсе.
И бывший заместитель командира No-ской части Забайкальского округа по воспитательной работе, подполковник запаса никем и никогда непобедимой Советской Армии, а ныне главной редактор весьма популярной в столице "Вечерней газеты" с ещё большим энтузиазмом приступил к текущей работе.
Примерно с таким же настроением, поправленным армянским коньяком и вдохновенно-справедливым напутствием шефа Уклейкин упругим и решительным шагом сразу же направился к своему новому поприщу в повышенном статусе - руководить отделом политики. Конечно, даже, несмотря на вчерашний крайне тёплый сабантуй, он немного волновался.
Как его встретит протрезвевший коллектив: не будет ли против него интриг и прочих палок в колёса от завистников-карьеристов, справится ли он с обязанностями и повышенной ответственностью, не подведёт ли Сатановского, который открыто и чистосердечно доверился ему, не смотря на относительно малый опыт?.. Эти и подобные вопросы естественным образом терзали его перед пересечением порога в новую реальность бытия.
Поэтому, когда Уклейкин подошёл к дверям своего отдела он мало того, что, как конь перед финальной ипподромной скачкой, помялся, собираясь с духом, прежде чем, отварив оные, - предстать с открытым забралом коллегам, но и специально придал физиономии слегка напущенную строгость, которая к слову, не писалась с его всегда открытым выражением лица.
Кроме того, в одном из ящиков его нового огромного начальственного письменного стола, куда накануне, перед междусобойчиком, он кое-как распихал все свои рукописи и документы, тосковала папка со всеми материалами на Лопатина, в том числе и наброски вопросов для интервью с ним, сделанные ещё недели полторы назад.
Однако волнительное предвкушение, как минимум десятка разной степени пристальности взглядов подчинённых к явлению Володи коллективу в качестве их шефа разбилось, как волны о пирс, вопиющей пустотой в самый разгар середины трудового дня, когда он пересёк-таки порог отдела.
Лишь в самом дальнем углу отдела, словно чудом выхваченная лучом солнца кочка на тусклом болоте, над монитором молчаливо торчала взъерошенная ярко-рыжая колоритная макушка, единственная не только во всём издательстве, но и высоко вероятно, в близлежащих кварталах, которая почти со 100% вероятностью указывала, что она принадлежит взбалмошной голове Бармалеева.
Весьма изумлённый вскрывшейся действительностью, граничащей в его понимании, с вопиющим нарушением дисциплины в первый же руководящий день, Уклейкин вмиг растерял нарочитую начальственную напыщенность, чуть растерянно подошёл к единственному живому в комнате существу и несколько глуповато вопросил оное:
- Костя, это ты что ли?..
- Я.. - ответила, не шелохнувшись ни на йоту, голова с редкой палитрой и крайне всклокоченной шевелюрой, - не видишь что ли?..
- Теперь вижу... - сокрушённо промолвил Уклейкин. - А где все остальные?.. - попытался рассеять он причины тумана непонимания образовавшегося коллективного вакуума.
- Да кто где... Одни взяли бюллетень, другие в местной командировке, третьи обедают, а стажёр Гусев в ларёк отошёл по моей... личной просьбе, про остальных ничего не знаю, - словно убитый временем автоответчик пробормотал Бармалеев, не поднимая глаз, хотя по всему было видно, что давалось ему это с превеликим трудом.
- Нда... - как-то потеряно выдохнул Уклейкин никак не ожидавший такого форменного бардака во вверенном ему отделе, - а ты-то чего такой разбитый, как француз после Бородина?..
Рыжая голова, подпираемая согнутыми в локтях руками, дабы трагически не рухнуть под собственной чугунной тяжестью на твердь письменного стола, наконец, качнулась вместе с ватным телом назад и, откинувшись на спинку стула, с едва уловимой обидой ответила вопросом на вопрос:
- А ты, Володя, в курсе, что говорил другой француз полтора века спустя?..
- А причём тут это?.. - чуть раздражённо удивился новоиспечённый руководитель чрезмерной развязности подчинённого приятеля. - Они много чего наговорили за столько-то лет, всех не упомнишь...
- И, тем не менее, напомню, дружище... - приподняв кончиком указательного пальца тяжёлое сизое веко над правым слипшимся глазом, - о чём говорил не самый последний из реально великих лягушатников...
- Ну и?.. - поскорее хотел закончить Уклейкин, как ему казалось, бессмысленный диалог.
- Так вот, - открылся сам собою второй мутный зрак мучительно медленно оживающего Бармалеева, - если перенести семя замечательной мысли - Антуана Мари Жан-Батист Роже де Сент-Экзюпери - в нашу суровую северную почву, то оно бы сто пудово бы проросло не менее мудрыми словами, не существенно отличаясь от оригинала, а именно: "Мы в ответе за тех, кого напоили...".
- Ах... ты про это... - тут же сообразил о чём идёт речь начитанный Уклейкин совершенно не ожидавший такой сочной философской аллегории от Кости, который слыл весьма посредственным журналистом и не отличавшийся эрудированностью баламутом, - ну, извини, брат... Но, ты сам, насколько помню, тосты как из пулемёта выстреливал...
- Так я же от всего сердца старался, что бы всем хорошо было... А тосты, какие!.. За здоровье, за дружбу, за коллектив, за твоё назначение, за любовь... и твою красавицу Наденьку... - уважительно подмигнул он Володе.
- Да я разве чего говорю... - согласился Уклейкин. - Просто раз такое дело, то мог бы с утра по дороге на работу аккуратно поправиться...
- Эх... я бы с превеликим удовольствием... так бы и сделал, - мечтательно вздохнул взъерошенный рыжий журналист. Вот только...
- Что только?.. - напрягся, оборвав его Володя, уж и не зная, чему ещё придётся неприятно удивиться.
- Да, собственно, ничего особенного... Просто, я со вчерашнего междусобойчика никуда отползти не смог, прям тут и рухнул под столом, когда вы все разбрелись, отставив меня один на один с недопитой стеклянной артиллерией... - совершенно спокойно ответил Бармалеев, всё же вновь ошарашив Уклейкина. - Ты сам знаешь, я отступать не привык перед вызовами бытия - вот и пришлось принять на грудь, дабы градус не выветрился... Потом кое-как очухался в 4-ре утра... ну, думаю: куда идти-то? домой поздно, да и смысла нет, ибо ни кто меня, Владимир Николаевич, там не ждёт и обо мне не переживает, как о тебе, семью ведь я так и не завёл... один на всём свете яки перст фальшивый... Затем покурил ещё с расстройства пару стопок съел с горя и опять дрыхнуть завалился, так и промыкался почти до обеда...
- А как же родители твои?.. - таял в сочувствиях Уклейкин, как эскимо в детских ладошках.
- Так под Рязанью они свой век доживают... - грустно ответил Бармалеев, на секунду о чём-то задумавшись. - А, между прочим, - тут же, удивительным образом оживился он, - это рядом с селом Константиново, где Серёга Есенин родился!.. - А вы меня всё за глаза рыжим клоуном дразните...
- Что ты, Костя, разве так можно... - растерялся Володя его неожиданному откровению.
- Да я не про тебя, Володя... ты у нас вообще сама вежливость... По большому счёту мне, старичок, фиолетово, кто и что обо мне шепчется за спиной, я с детства привык и давно уже не в обиде на поведение людей не далёких, ибо, расстраиваться по этому поводу, считаю, как минимум, - глупостью... Только, вы, городские, того не знаете, что у нас пол деревни рыжих, и, как до сих пор болтают бабки, тут, возможно, без поэта не обошлось... зело любвеобилен был наш знаменитый земляк... И, может быть, в моей проспиртованной, никчёмной крови, блуждают талантливые, но, увы, так и не реализовавшиеся на радость человечеству гены русского гения... А я ведь, дружище, в юности неплохие стихи писал... А потом, как всегда, суп с котом... То одно, то другое, и в итоге: разменяв потенциальные пусть даже и крошки таланта, на пёструю, но, по сути, пустую, суету, - превратился в посредственность, никому не нужное существо с вредными привычками...
И в порыве нахлынувших чувств, вызванных возможным родством с великим поэтом, он отчаянно взъерошил пятернёй и без того всклокоченную ярко-огненную кучерявую шевелюру. - Эх, где же Гусев бродит, мать его?..
"А ведь действительно похож!.. - поразился про себя Уклейкин, - и характер такой же взбалмошный, и даже внешне... - только сейчас случайно заметив за спиной Бармалеева, висевший на стене небольшой, пожелтевший от времени портрет Есенина. - Стало быть, и Костя, так или иначе "коллега по цеху...". И солидаризируясь с Бармалеевым, как с самим собой, - тут же более уверенно продолжил:
- Да уж... жизнь штука сложная, - кто бы сомневался... но, как говорили мудрые: надо жить... Ладно!.. чёр... то есть Бог с тобой, не будем ждать Гусева, - окончательно сжалился Володя над вдрызг загрустившим коллегой, вспомнив, как и ему всего лишь несколько часов назад, в схожем положении великодушно помогли коньяком сначала Шурупов, а затем и сам Сатановский. - Главное верь, что рано или поздно, всё будет хорошо...
- А я и верю, куда деваться-то... - буркнул Костя, с неподдельной надеждой взглянув на новоиспечённого шефа.
И в подтверждении своих слов, Володя, как Винни-Пух в поисках горшочка с мёдом для подарка нудному ослику ИА на день его рождения, принялся усердно искать в недрах своего нового огромного письменного стола заветную чекушку, припасённую для подобных экстренных ситуаций.
- Только, умоляю, Костя, не заводись... - по инерции предупредил Уклейкин, уже через минуту передавая ему флакончик с "живой водой"; впрочем, про себя трезво осознавая, что призывать неисправимого кутилу к алкогольному благоразумию во второй половине дня пятницы - это утопия.
- Обижаешь, старичок... я свою норму знаю!.. - возликовал Бармалеев, словно бы палача, который уже занёс над ним топор и вот-вот отсечёт больную голову, - хватил кондратий. И тут же, не теряй драгоценного времени на традиционную процедуру канонического наливания водки в стакан, - в один глоток ополовинил четвертинку.
- В том-то и дело, что знаю... - скептически улыбнулся Уклейкин, буквально на глазах расцветающему Бармалееву, при этом, отчётливо помня, как тот накануне вчерашнего сабантуя, один в один произносил эту же фразу.
- Ну, спасибо, Николаич, век не забуду, - растаял в благодарностях, возможно, прямой потомок Есенина, пропустив мимо зарозовевших ушей нравоучительную ремарку Володи, продолжил рассыпаться в благодарностях:
- Я и раньше тебя уважал, а теперь ты мне, считай, как брат!.. Если что - зови на помощь, уж в этом деле у меня кишка не тонка, сам знаешь, - весело подмигнул он сразу обоими серыми лукаво-озорными глазами.
- Спасибо, конечно, но... надеюсь, этого не понадобится... - вновь внутренне растерялся Уклейкин, услышав для себя знакомую фразу с противоположным смыслом, которой Шурупов всякий раз попрекал его, а именно: "кишка тонка" и решил переменить тему, параллельно с сожалением подумав, "неужели мои частые не решительность и не твёрдость так бросаются в глаза":
- Слушай, Костя, а чего это моя Наденька на тебя с утра за вчерашний междусобойчик ворчала, я так и не понял?..
- Наверное, из-за Льва Толстого... - убийственно спокойно продолжал ставить в тупик Бармалеев и начинавшую напрягаться весьма хрупкую нервную систему Володи.
- Как это?.. - снова опешил Уклейкин, искренне полагая, что лимит удивлений на сегодня полностью исчерпан.
- Элементарно, мой спасительный друг, "Войну и Мир" читал?
- Раза три...
- Я и не сомневался... значит, помнишь, как Безухов с Долоховым кутили...
- Ну, медведя, например, к городовому привязали, но... причём тут ты?..
- Во-первых, - не "ты", а мы, а во-вторых, помнишь эпизод, когда они поспорили, кто из них стоя на окне спиной к улице выпьет из горла шампанского и не упадёт?
- То есть, ты хочешь сказать, - испугался собственной страшной догадки, Володя, - что мы вчера повторили их "подвиг"?
- Увы... - с искренним сожалением закурил Бармалеев. - Едва я, игравший роль балагура Долохова, заметь, по книге, - рыжего, а ты - Пьера, так же весьма с тобою схожего персонажа, поспорив, ударили по рукам, и я начал первым карабкаться с бутылкой на подоконник, как твоя Наденька каким-то чудом удержала меня... Хотя ты сам знаешь, какой я заводной и что сделать подобное со мной почти невозможно....
- Так у нас же первый этаж... - проявил мужскую солидарность с коллегой Уклейкин, поддержав его основательным аргументом.
- Так и я ей об этом, насколько помню, говорил, мол, если и навернёмся, то максимум шишки посадим... В общем, слово за слово, хреном по столу, но я как кролик перед удавом, разумеется, - в хорошем смысле, сдался... И знаешь, что более всего меня тогда поразило?
- Нет... - развёл плечами Уклейкин, уже и, не зная, что ожидать. - Парадокс, но с её стороны в мой адрес не было: ни криков, ни угроз, ни истерики, ни тому подобных, прости, бабских "доводов" в подобных ситуациях... Напротив, она, словно заботливая ключница, находила такие слова и нотки к запертым "дверям" моего не трезвого эго, что в итоге я добровольно, и даже с некоторой радостью, - капитулировал... И, кажется, благодарил её за неожиданную чуткость, что поверь мне, старичок, не случалось со мною никогда... Одним словом, Наденька твоя, как есть, чистый ангел... береги её, брат... - с какой-то внутренней тоской перемешанной с едва заметной белой завистью закончил возможный отпрыск Есенина сумбурный пересказ вчерашнего сабантуя и эффектно вторым глотком прикончил остатки чекушки, которые окончательно воскресили организм изношенный разнузданным бытиём его.
"Что-то сегодня все, как сговорились, Наденьку ангелом называют, к чему бы это?.. - крепко задумался Уклейкин удивительному единству мнения никак не связанных между собой людей: Шурупова, Сатановского и Бармалеева, которое, он, безусловно, разделял и в котором, с каждым часом всё более укреплялся, подобно молящемуся верующему пред чудотворной иконой. - Да ещё Костя... - продолжал он традиционное самоедство, - со своим "Кишка не тонка" прямо перед встречей с Лопатиным... Вот что это? как бы случайный намёк судьбы: мол, соберись друг Уклейкин и докажи, наконец, всем и каждому, что ты не тюфяк очкастый, а человек с большой буквы способный на благородный поступок и самопожертвование или что-то совершенно иное?"
Собрав, таким образом, в себе пёстрый букет загадок, противоречий, сомнений и не воплощённых в реальность желаний, Володя, сдерживая для окружающих, повысившееся внутреннее напряжение нервной системы, - пожелал Бармалееву не подорвать здоровья в грядущее выходные. И с задумчивой сосредоточенностью, - отправился за свой письменный стол редактора отдела политики "Вечерней газеты", что бы за оставшиеся полтора часа основательней подготовится к интервью с Лопатиным, которое, с каждой канувшей в историю минутой ему определенно вырисовывалось всё более и более роковым.
Глава 3
Уклейкин специально пришёл на Варварку, где в великолепно отреставрированном особняке XVIII века впритык к Кремлю был расположен центральный офис Лопатина на полчаса ранее оговоренного для интервью времени, что бы прежде осмотреться, отдышаться, успокоится, напоследок перекурить, в общем, - привести себя в полный порядок. А затем решительно собрав в кулак волю, нервы, ум, эрудицию, переживания, сомнения, надежды и обиды, в предстоящей в его понимании судьбоносной встрече с врагом, наконец, доказать себе и всем, что кишка у него не тонка.
Потоптавшись с сигареткой перед высоченным кованым ажурным забором, словно шестовик перед финальным прыжком на чемпионате мира, Володя с искренним удивлением для себя заметил сквозь его прорехи дорогущую никелевую табличку, которая утверждала, что в 1836 году в этом доме несколько дней жил А.С. Пушкин.
"Однако везёт мне сегодня на поэтов... к чему бы это?.. - чуть растерявшись, странным совпадениям, задумался Уклейкин, - ...и, кстати, - тут же возмутился он, - ведь это всего за год до того рокового дня, когда жизнь сияющего ярче Солнца нашего непревзойдённого гения, была трагически прервана завистливой пулей треклятого, никчёмного, пустого и гнусного Француза...".
Эта естественная для всякого пресвященного и тем более истинно русского человека, гневная мысль, сверкнувшая предгрозовой молнией о вопиющей несправедливости, когда бездарная и к тому же инородная особь похотливо уничтожает величайший во Вселенной талант, - есть страшное преступление перед Природой, самой её сути, - взбудоражило чуткое и отзывчивое сердце Уклейкина. Точно так же как и давным-давно, в школе, где он впервые из печальных уст учителя литературы узнал об этой ужасной, трагической невосполнимой потере для всей цивилизации. "Подобному злодейству нет, и не может быть прощения, никем и никогда!" - в очередной раз зафиксировал бессрочный приговор его закипающий мозг всему порочному и преступному, и, как обычно, Володя с полтычка завёлся сам собою.
И этот твёрдый, безапелляционный вывод, заквашенный на врождённом обострённом чувстве несправедливости, долгих и мучительных терзаний, раздумий от первого дня осмысленного созерцания окружающего Мира со всеми его радостями и горестями до текущей минуты бытия придал Уклейкину какую-то неизъяснимую силу дополнительной уверенности в том, что он, безусловно, находится на стороне добра. И что он, как избранный солдат Светлой части Вселенной, должен доблестно и беспрекословно выполнить Её приказ: разбить в пух и прах, хитрые и коварные заградительные редуты всего нехорошего и непотребного, возможно, положив на алтарь святой победы собственное здоровье, а может... и самою Жизнь. Как говорится, - пером и шпагой! а за не имением последнего - всем, что сгодится для праведного дела справедливого возмездия.
Мозаично-буйное воображение Володи тут же совместило отрицательный образ Лопатина, с не менее отвратительным типажом Дантеса в некую единую античеловеческую субстанцию, которая во все времена нагло презирает нормы человеческой морали, а значит, - зацементировал он в сознании праведную и непоколебимую мысль: "Этот монстр не должен быть на свободе, рядом с людьми подобающими!".
И, словно с самого Неба спущенной благословенной решительностью, Уклейкин, подражая легендарному баскетболисту Саше Белову, феерично вколотившему победный мяч в корзину в эпическом олимпийском финале СССР - США 1972 года, удивительно холоднокровно и резко, вогнал бычок в близстоящую урну. И, тут же, как профессиональный плотник на халтуре в один удар вбивает гвоздь по самую шляпку, он, победоносно торчащим из сжатого кулака средним пальцем, означающем на западе "Fuck You!", - вогнал кнопку стильного звонка на воротах особняка до самых молекул его составляющих, которые были вынуждены сжаться до дозволенного сопроматом предела.
Результат был предсказуем: последний, издав десятисекундную пронзительно-жалостливую трель-реквием по самому себе, - был сломлен без каких-либо шансов на реанимацию. Так, отчасти невольно, Уклейкин, находясь в возбуждённом состоянии, сам того не осознавая лично нанёс прямой материальный урон империи Лопатина, пусть и копеечный.
Однако лишь пройдя весьма унизительную процедуру проверки нескольких эшелонированных постов охраны, состоящую из огромных, угрюмых и, судя по всему, - отъявленных головорезов, которые бесцеремонно прощупывали Володю буквально с макушки до пят, он спустя минут десять предстал перед позолоченными дверьми рабочего кабинета хозяина особняка. При этом во время досмотра вооружёнными до зубов быковатыми существами, которых он невыносимо презирал как безлико-серых слуг коллективного Дантеса, Уклейкин сумел не растратить на них ни единого атома энергии, которая столь неожиданно сгенерировалась в нём против Зла, когда ералаш обстоятельств вынудил вспомнить трагическую судьбу Пушкина, а в его талантливом лице и всего достойного человечества.
Таким образом, наш герой был необыкновенно собран, решителен и главное как, пожалуй, ещё никогда - внутренне и безоговорочно убеждён в том, что поступает абсолютно правильно: по велению совести и чести, ради близких людей, ополченцев, которые доверили ему свои судьбы, а значит, безусловно, находясь на стороне Добра, поступает верно.
Павел Павлович же, напротив, всё время после приезда с экзотического курорта, где приобрёл очень выгодное знакомство крайне высокопоставленного чиновника в аппарате Правительства России, - пребывал в прекраснейшем настроении, выстраивая воистину наполеоновские планы своей строительной империи. И поэтому по инерции был расположен относительно благосклонно к предстоящей встрече с корреспондентом, даже не смотря на то, что Уклейкин представлял оппозицию его прожекту по сносу дома по известному нам адресу. И опытный переговорщик сходу решил начать с "пряника", отложив "кнут" на потом, если тот понадобится.