Ильин Алексей Игоревич : другие произведения.

Река Смородина(завершено)

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Оценка: 6.30*10  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Про времена давние. Про людей хороших. Про жизнь непростую.
    Не переносящим славянское фентези и язычество читать не советую.
    Огромное спасибо Михаилу Рагимову за помощь в работе над эпилогом.



Чисто полюшко да темный лес,
Двор без ворот, да дом без дверей,
На распутье деревянный крест,
Поклонись, да проходи скорей.

Верный конь, да булатный нож
Двое у меня товарищей,
На моей дороге медный грош,
Не найдешь, ищи, не ищи.

Сладко ли, горько ли житье-бытье,
Знает о том одно воронье,
Много ли, мало ли воды утекло,
Что было, то было, быльем поросло.

Еремушка Ветер Воды

Там за Рекой

Случилось это в те давние времена, когда Правь, Явь и Навь краями сходились. Тогда в земли Нави ходили, как сейчас за Урал, а предки из Ирия за людьми присматривали, от бед предостерегали, как по Прави жить, подсказывали. Навь же за Рекой-Смородиной была, и тем, кто ее цену заплатить не боялся, большую силу давала.
Путь до Реки-Смородины всегда непрост был, но и вода из нее ценилась куда дороже серебра и даже золота. Она в той реке густая, словно смола или вар. От нее всегда дым идет, и, если кто подойдет неаккуратно, вспыхивает сразу же, а погасить ее никому не по силам. Или, бывает, наберешь ковш - он прямо в руках взрывается, да так, что от человека ничего не остается. Очень опасная была водичка. "Смрадная" звалась. Добыть сложно, хранить тоже непросто. Но самую чуточку в котел добавить, когда приступ отбиваешь... в общем, лучше в этом месте на стену не лезть. Да и потом, когда внизу прогорит, ни пройти, ни лестницу поставить. Навес над тараном от такой смеси тоже мало помогал. Потому, считай, в каждом кремле, каждом детинце, каждой крепостце хранили запас. Чего говорить, даже деревни побогаче и многие заставы, хоть небольшой бочонок, но имели. Другие применения у водички тоже были, только их сейчас не помнит никто.
Искусство хранить смрадницу от отца к сыну передавалось, и семьи те в большом почете были. Особенно же славились, кто к Реке-Смородине ходил. Набрать ее и довезти - уже не ремесло, здесь талант особенный нужен. Рожденные с ним богам не кланялись, людей не боялись, а перед кромешниками не заискивали.
Вот в одну из ночей собрался на Реку поход от князя. Телега с бочкой, возчики, из дружины два десятка конных. И трое братьев умеющих "добыть и довезти". Пришли, наполнили бочку. А потом братья говорят - до утра, мол, еще время есть, с той стороны надо набрать. Благо дело было аккурат у Калинова Моста. Это сейчас забыли уже, а мост тот железный был, узенький, без перил. Но, главное, раскаленный он докрасна, весь в окалине, и пройти по нему мало у кого получалось.
Обвязали веревкой старшего брата. Ему Мать Земля силы и ловкости щедро отмерила. Портянки такие, что и в кузнечном горне не горят, на ноги намотал, сапоги на тройной подметке обул и побежал. Треть моста проскочил - прогорели все три подметки. До середины добрался - обмотки насквозь протерлись. Ну, а еще шаг сделал - ноги до кости обуглились. Еле успели его вытянуть. Хорошо куртка была кожаная, толстая, железом подбитая. Прогорела естественно, но хозяина своего защитила.
Вторым средний брат попробовал. Этот лицедеем был. Вроде не урод, не калека, а рожу скорчит -все хохотнут. Байку расскажет, так впокат все смеются, если веселая расказка. Грустную расскажет - у воинов слезы в глазах, а бабы те вобще в три ручья ревут. Его на тризны часто звали. "С корытом слез в Ирий не поднимешься" - на тризне петь и плясать надо. Вот и веселятся напоказ, да только толку, если реветь хочется. Небо, оно правду видит. Если ж среднего брата позвать, он только первую сказку скажет - и на душе спокойней, и грусть уже не к земле давит, а светлой такой становится. Вторую - только память остается. Ну, а после третьей ноги сами в пляс идут, чтоб из Светлого Ирия предки смотрели, да радовались.
Сколько раз ему говорили: бросай свое ремесло, очень уж оно опасное. Только кто у Смородины был, кто смрад ее вдохнул, кто на огонь ее глянул - того Река уже не отпустит.
Вот Средний на ходули встал, и пошел по железу каленому. Одна беда, не знал он - чем выше, тем вонь с реки сильнее. Прошел треть пути, голова закружилась. Прошел половину, глаза заслезились, перед собой ничего не видит. Ну, а как две трети прошел, оступился и упал с моста. Повезло - за край зацепился, до воды не долетел самую чуточку. Его, конечно, быстро вытащили. Но смраду надышался, лежит на берегу, не дышит совсем и бледный, словно полотно.
А с походом тем травница была. Не из простых - из тех, кто в несветлых местах травы издревле собирает. Вот и говорит - помочь смогу, если особый песок с той стороны принести. Только ты - это она младшему - правильный не найдешь, а мне мост не перейти. Бабка умела, но мою мать не выучила.
Куда деваться? И вода нужна с той стороны, и песок, братьев спасти. Младший, он не шибко сильный был, зато вместе с кузнецом разные хитрости придумывал. Раскрывает свой мешок, достает самострел и стрелу к нему хитрую - за оперением кольцо у нее. Прочную леску пропустил, в холм на той стороне выстрелил. Стрела в землю ушла, подергали - крепко сидит. Потом тросик достал из тонких проволочек стальных плетеный. К леске привязал, протянул сквозь кольцо, назад вытянул, а здесь закрепил. Обычную веревку приладил и пошел в вершке над Калиновым Мостом по железному тросу. Легко управился, ему и смрад терпим был, и жар снизу в меру - на той стороне переправу доделал, за травницей вернулся. На плечи ее взял, так вместе и перешли.
В земле мертвых разошлись, он к берегу воды набрать, а она вглубь, искать, что там ей нужно.
Младший свое дело сделал, добычу переправил, пошел спутницу искать. Десятка три шагов прошел, видит - лежит девчонка на земле без сознания, а в горсти пыль какая-то зажата. Не любит Навь свое отдавать. Развязал тогда заплечный мешок, достал небольшой мех, свежий воздух, лесом пахнущий, в лицо ей выдул, тут девка дышать начала. Достал тыкву-долбленку, родниковой водой плеснул - тут же в себя пришла. А следом тряпицу вытащил, землей обсыпал, сложил в повязку, на лицо девушке приладил, а после довел ее до моста.
Та мигом перебежала, к братьям бросилась. Старшего пылью с Той Стороны припорошила - тут же с ног угли сошли, и кожица розовая такая тоненькая появилась. Той же пылью Среднему в лицо с ладони дунула - чихнул, задышал и глаза открыл. Обернулась радостью поделиться, а переправа разрушена! Пеньковая веревка на каленом железе уже сгорела, железная же плавится потихоньку.
Смотрит на тот берег, в горле ком встал, слова вымолвить не может.
А младший прокричал - чтоб из Нави вернуться, нужны вода, воздух и земля с Яви. Я свой запас на тебя истратил, мне назад дороги теперь нет. Живите и радуйтесь, не поминайте лихом. Видит, что лекарка чуть не плачет и добавил: "Зато Огонь еще остался, с ним здесь прожить можно!" Вытащил горшочек с углями, мешок свой пустой в Смородину швырнул, да пошел не оглядываясь.
Делать нечего, вернулись в город, принесли воды смрадной. И с этого берега, и с того. Только девка так и не смогла себя найти. Все чаще в местах недобрых ходила. Все больше с разными нечистыми разговаривала. А ночами бабкину книгу читала.
Месяц прошел, два, узнали люди, что она веревку стальную заказала. Тут же к ней домой бросились - лекаркой она сильной была, многих выходила... а в печке уже книга догорает, и на столе записка "Не надо людям этот секрет знать. Избу через два дня сожгите". Быстро малый поход собрали. Лошадей загнали, да все равно не успели. Когда к Калинову Мосту добрались, ее увидели уже на том берегу.
А через Реку рядом с Мостом веревка стальная натянута, по ней небольшое ведерко с водой переправлено. И записка - передайте две рубахи, полотна мерку, зерна и меду.
Так и осталась травница с младшим на том берегу. Им разное отправляли, а они взамен воду смрадную. Потом парень кузницу поставил, стал обереги присылать на обмен. Злые обереги были, но силы величайшей. Затем мечи, топоры, ножи стал делать. Кто такое оружие своим называл, того года три, а некоторых все пять чужая сталь коснуться не могла. Но, как срок выходил, умирали. Такую цену Навье Оружие брало.
С год прожили - колыбельку попросили, козьего молока, полотна мягкого и прочего такого. Тут глупому ясно - дите у них народилось. Ну, а как для малого все отправили, торговля разом прекратилась. Им еще товар разный слали, только взамен ничего не приходило. А потом хмарь над Рекой ненадолго рассеялась, увидели на том берегу землянку заброшенную, а на веревке железной так и не снятые товары. Куда парень с суженой делись - загадкой осталось. Может, в Навь ушли. Может, погибли и в Ирий подняться сумели, а скорее Кромка их приняла.
Годы шли, в десятилетия складывались, разошлись миры, до Речки-Смородины не добраться стало. Воды же смрадной быстро запасы вышли, а там люди и вовсе забыли про это недоброе чудо. Только у потомков князя, из чьего города травница с младшим были, бочоночек остался. На самый крайний случай.
И звался тот град Козельском.



Волчий пастырь

Настали однажды дурные времена. Многие тогда с родных мест ушли - лучшей жизни искать. Была среди них семья, которой не повезло - на лихих людей нарвались. Отбивались как могли, но чудеса редко случаются: все на той тропе остались. Взрослые первыми погибли, а вскоре старший сын восемнадцати лет от роду, да дочурка пятилетняя их догнали. Среднему же мальчишке двенадцати лет голову пробили, но добивать не стали. Зачем, мол, и так помрет.
Как стемнело, пришли пировать волки и так сложилось, что одна из волчиц недавно детенышей потеряла, раненого не тронула и других волков отвадила. Добычу приносила, выкармливала бедолагу, раны ему зализывала. Так и оклемался парень за осень, только забыл, что он человек и язык человеческий забыл, сам себя зверем считать стал. Его лешачиха по-новой разговаривать учила.
Зиму пережил кое-как со стаей. Лето по лесам отбегал, окреп, сильный стал, ловкий. Когда же стая вновь собралась, помощником вожаку стал. А новая зима выдалась злая и морозная, дичь быстро исчезла. И тогда пошли серые по деревням. Приемыш через частокол перелазил, ворота открывал, и, пока самые матерые волки никому из изб выйти не давали, остальные скотину подчистую истребляли. Те, кто пробовал отбить живность, тоже на прокорм шли.
Прошла стая три деревни, отъелись зверюги, обнаглели и не догадывались, что в следующей Средний и Старший зазимовали. Кто с Реки-Смородины живет, они вообще мало работают: один-два похода за лето, и заработка на год хватит. А если диковинное чего добудут, так лет пять можно на печи лежать.
Только вот братья помнили, что их Младший у Нави собой выкупил. Мучились-маялись, а потом к ведуну пошли. Обычно к волхву идут, но, кто с Навью дело имеет - тех боги не очень-то любят. А ведун богов уважает, разумеется, но живет своим умом. Он им и сказал, что Младший должен был три великих дела сделать. А теперь те дела на них легли. Что им Родом предначертано, то, мол, не минует, а что Младшего было - хотите, берите на себя, а хотите дальше живите, мед пейте, да девок мните. И подмигнул нехорошо.
Правда ведал чего, или подсказал, как с миром примириться и себя грызть перестать - не знаю.
Средний со Старшим недолго думали. Им к Смородине ходить, а там на душе чисто и спокойно должно быть. Навь, она грязь любит. Пошли по земле дела великие искать. Ну, и зазимовали в попутной деревеньке.
Парнишке-волку крепко не повезло, что в ту ночь Старший сторожил. Волчонок, конечно, ловкий был, сильный, да увертливый, и редкий воин с ним совладал бы, но против Старшего - что мышь против хорька оказался. Скрутил тот его, словно куренка. Собрались люди, стали решать, что с этаким гостем делать.
Тогда-то первый раз и прозвучали слова "Волчий Пастырь". Судили-рядили, и убить предлагали, и князю, как диковинку, подарить. А стая к утру деревеньку обложила - не уйдешь.
Да не больно-то и хотелось: запасов много, тын надежный, хотят волки под ним выть - так нам не привыкать. Разве что свежей дичины не добыть, и ночью скотина бесится. Парня хотели порешить, но тут братья вмешались. Наш, мол, пленный и все тут. Убить всегда успеется, а пока пусть живет, ну, а мы проследим. От нас точно не убежит.
Заперли в сарае, и Средний ему еду стал носить. Тот отказывался сперва, но Средний поесть принесет, каши там, похлебки или хлеба. Главное чтоб людской еды. Сядет снаружи и начинает свои сказки сказывать. Люди собирались, слушали, радовались. Волчий пастырь сперва на дверь бросался, стены грыз, потом тихо стал лежать, слушать потихоньку и есть, наконец, начал, а потом возьми и заговори. Сказал, что если его отпустят, он стаю уведет и деревню в покое оставят. Ну, с этим люди не согласились: нашу не тронешь, так другим еще хуже будет... Серые-то оголодали, пока осаду держали.
Братья не простые люди были, и про княжьи дела немало знали. Про те, что при свете дня делаются, и про ночные, темные, о которых только верные люди знают, да и те помалкивают. Знали они, что в Степь поход отборной полусотни собирается. Поразмыслили, что в этом деле помощь от стаи очень даже нелишней будет. Ну, и предложили, так, мол, и так, идешь со стаей к городу, там мы князю про тебя скажем. Согласятся князь с воеводой - будет твоим волкам еды вволю и от людей защита, а по весне с воями пойдете. Ну, а не согласятся - идите на все четыре стороны. Наше слово крепкое.

Пришла стая к городу. Воевода мигом смекнул, что ему такие сподвижники пригодятся и, главное, князя убедил. Вот по весне ушли воины, а рядом с ними волки бежали. Сперва, ясное дело, дичились друг дружки, но дорога быстро друзьями делает, или врагами, тут уж как судьба сложится. Осенью вернулись воины - на границе парень волков своих обнял, да отпустил гулять на воле. А сам с людьми дальше поехал.
Двух лет не прошло - свой десяток водить начал. Еще года три - младшим воеводой стал. Обычно тайными ночными делами занимался, но, если надо, и в поле со своими людьми крепко стоял. Не сказал бы, что любили его, но уважать - уважали и слушались беспрекословно...
Нет, звали его не Коловратом. Евпатия, конечно, не случайно Волчьим Пастырем считали, только об этом в другой раз расскажу.



Доля моя Доля

В те времена давние, когда Младший за Рекой Смородиной остался, жил в граде Козельске парнишка один. Грамоту знал крепко, княжьему писарю помогал и - так вышло - по Лекарке, что за Младшим ушла, сох.
Она писаренка даже не замечала: ему только-только пятнадцать исполнилось, а ей скоро двадцать должно было стукнуть. Когда же Травница в земли Нави ушла, еле его успели из петли вынуть. После к Калинову Мосту ходил, только непривычен к походу оказался - и трети пути не прошел, как без сил свалился. Хорошо, караван с водой-смрадницей возвращался, подобрали и выходили.
Но Доля парнишки, видать, устала, да в блуд пошла. Как вернулся, жизнь у него совсем переломалась. Писарь прогнал, сказал, не нужен ты мне такой. В ум вернешься, тогда возвращайся. На базаре пробовал для людей письма писать, да только мы ж не франки какие: у нас грамотных хватает. Так что на хлеб кое-как хватало, а квас, если раз в неделю пил, уже за счастье было. Вряд ли пережил бы зиму, но повезло: дед-книжник приметил, в свою лавку работать взял.
Там-то и нашел парень книжку. Тоненькую такую, в неброском кожаном переплете. В ней про разное написано было... Только почему-то намеками больше. Парнишка читал, разбирался потихоньку и вычитал, что можно свою Долю на Калиновом Мосту повстречать, отлупить, как следует, жизнь тогда и наладится. Правды здесь ровно половина на самом деле. Если свою Долю повстречать и отлупить, блудить она, верно, перестанет. А вранье то, что на Калиновом Мосту надо искать. В тех краях других встретить можно, тех, кого по имени называть не стоит. Помочь, может, и помогут, только вот цену возьмут немалую. Торговаться же с ними не принято. Уже своим умом парень дошел, что Долю загулявшую на Кромке искать надо. Осталось ему только дорожку туда отыскать.
Что такое Кромка? Ну, что такое Правь, Явь и Навь - все, думаю, знают. А Кромка - она промеж них всех. С нее хоть к светлым богам, хоть к навьям, хоть к нам в Явь выйти можно. Живут на Кромке те, кому с Богами не по пути, но и с Навью они не в дружбе. Домовые, Овинники, Банники, Лешие, Ведогоны... их скопом Кромешниками зовут. И средь нас обитают, но родом они с Кромки и туда уходят, когда в Яви им тяжко становится.
А жизнь идет, колесо дней катится, парнишка в лавке работает - вот уже зима прошла. Он честно работал, и дед его на весеннюю ярмарку отправил, старое продать, да новое прикупить. И на мир поглядеть - это уж само собой, как водится. У Деда еще одна думка была, но о ней после скажу.
Едет парень в обозе, по сторонам не глядит, все книжку читает: понять пытается, как же ему на Кромку выбраться. На ночевку встали, стемнело уж, а он все сидит в телеге. Ужинать звали-звали, не дозвались, отстали. А он знай в темноте страницы переворачивает, словно видит чего. Как совсем темно стало, закрыл страницы, встал... а ноги за день затекли, он с повозки и свалился.
Очнулся, глядит, солнышко уже восходит, сам он лежит в овраге, рядом ручеек бежит, а людей не видать. Как он выбраться пытался, со склонов три раза вниз падал. Орал так, что голос сорвал. Только без толку все. Плюнул, попутчиков, что бросили, недобрым словом помянул и двинулся вниз по ручью, к людям выбираться. Идет-идет, полдень уже наступил, вот и овраг закончился, и озерцо вдалеке видно. Одна беда - бурелом на пути такой, что только ноги ломать. Словно засека старая. Пошел в обход и заблудился. Раз за разом на одну и ту же полянку с дурацким пнем посередке выходит, и даже назад к ручью выйти не получается. Когда второй раз пень увидел -сапоги с ноги на ногу переобул, да рубаху наизнанку вывернул. Показалось, что рассмеялся кто-то за спиной, а никого нет кругом! Только парень третий раз все на ту же поляну вышел. Разозлился, словами злыми начал было ругаться, снова смех услышал. Кулаки сжал, развернулся - опять никого. К оберегу потянулся... только оберега-то нет, видать, сорвался, когда в овраг падал.
Тут не выдержал парень и светлых богов призвал. Смех поутих, он головой вертит, а вокруг поляны - сплошной подлесок непроходимый вмиг вырос! И тогда он Морану с Чернобогом помянул... Хохотун замолчал, а парнишка опомнился, и мигом осекся.
Только поздно было: прям перед ним в сплошном подлеске просека открылась. Но идти по ней почему-то совсем охоты не было.
Солнце же уже к закату склонилось. И дорога с поляны одна осталась - та просека.
Сел парнишка прямо на землю. Вздохнул и уже спокойно пред лесным дедом извинился, себя дурнем назвал, не губить попросил, затем на ноги встал, в пояс на четыре стороны поклонился. А потом аккуратненько сухой травы нарвал и у пня спать улегся. Только не спалось, все казалось, что одно из деревьев словно к себе зовет. Забрался на него, видит - далеко-далеко огонек горит.
Ну, за день успел поумнеть, в ночи метаться не стал, запомнил, куда идти, да и заснул себе. Ночь спокойно прошла, а утром поднялся, хотел было плюнуть в сторону просеки, но побоялся. Развернулся и пошел к огоньку ночному прямо сквозь кусты. Как проломился , под ноги тропинка легла. Шел-шел, прям к озеру вышел , а там на берегу шалашик стоит, и девчонка тех годов, когда парни уже засматриваются, но сватов засылать еще рано, сидит, а перед ней уха варится.
Только он за ум еще вечером взялся. Поздоровался сперва, девчонка на него смотрит и молчит. Ну, он присмотрелся, видит, варево уже готово и говорит, мол, давай, хозяюшка, помогу тебе снять. Девчонка рассмеялась, на ноги встала, сама палку с рогулек сняла. "Уж твоя-то помощь мне точно без надобности", - говорит. А потом спрашивает: "Небось, есть хочешь?"
Есть очень хотелось. Но, что места здесь странные, да непростые, парень еще вчера понял.
- Спасибо, - говорит. - Только если тебе моя помощь не нужна, то мне твоей еды не надобно. Пойду я дальше.
- И далеко собрался? - ведь вроде все, как было, осталось, но, если краем глаза глянуть, то кажется, что вместо девчонки женщина в годах стоит. А прямо глянешь - все та же девка.
- К людям! - Ой, хотелось взгляд отвести, но удержался, прямо в глаза посмотрел.
- Зачем тебе к людям? Ты два раза смерти искал, ну, вот, на третий нашел почти. Всего-то оставалось той просекой пройти. Что ты у людей оставил? Зачем тебе возвращаться?
Задумался. Долго думал, а потом тихо так сказал:
- Я не знаю, что мне Род начертал, но предначертанное пусть сбудется. А если все сбылось уже, что ж - значит, не выйду из этих мест. Но пока ноги держат, буду идти, чтоб в Ирии ли, у Навьев ли, не покривив душой, мог сказать: "Все, что мог, я сделал"
Теперь уже видно, что не девка перед ним, а Женщина мудрая и знающая. Всмотрелась внимательно, лжи не увидела.
- Тогда за ним иди, - И на ладони белого мыша протягивает: худющего, грязного, от хвоста половина осталась. - Это твой ведогон, он тебя верным путем выведет.
Пустила мыша на землю, отбежал тот на пару шагов, столбиком в траве стал и ждет.
- Спасибо тебе, - Парень шаг сделал, но остановился. - А кто ты? Макошь или Морана?
Женщина только улыбнулась:
- Вот кто ты такой, чтоб к тебе сама Макошь пришла? И Моране до тебя дела нет: придет срок, Белая Девка за тобой явится. Я же Доля твоя, непутевый.
Парень тут вспомнил, что Долю побить можно... Потом словно опомнился, вздохнул, спрашивает:
- Я травницу ту, что за реку Смородину... Ну, увижу еще когда-нибудь? Сказать хочу, что любил ее и прощения попросить, коли неправ в чем был.
- И уговорить с тобой остаться? - Доля только вздохнула - Нет. Не увидишь. Она всегда не по тебе была, а уж теперь, когда судьбу свою себе забрала и рядом с Младшим встала, даже Боги над ней не властны.
- А тебя? С тобой еще встретимся?
- Я-то всегда рядом. Только ты видеть не умеешь... Иди!
Развернулся парень и на ровном месте споткнулся. А Белый Мыш как подскочит, да как в руку укусит! Больно стало, аж в глазах потемнело...
Очнулся парнишка - обоз рядом, повозки стоят и попутчики вокруг толпятся. А потом чуть не взвыл - правая рука сломана, кость наружу торчит, кровь льется, траву пятнает.
Ну, его за плечи ухватили, говорят, мол, тихо-тихо, мы уж думали, что ты все, шею сломал, да вот руку задели чуток, ты закричал и в себя пришел. Сейчас кровь заговорим, кость вправим, лубок положим, заживет до свадьбы...
А дальше? Дальше парень хорошо на ярмарке расторговался. Прибыль большую получил. В придачу две редких книги купил за бесценок. Вернулся, а к хозяину лавки внучка приехала, аж с самого Киева. Так вышло, что сошлись они быстро и крепко, по осени свадьбу сыграли, а к концу зимы первенец их родился. Через два года, когда и дочка свет увидела, дед парнишке свое дело передал...
Ну, а как девочке пять зим исполнилось, жена ее кухарничать учить начала. Вдруг завизжали обе! Прибежал мужик, а у печи сидит Белый Мыш. Отъевшийся, шерсть лоснится, глазками-бусинками смотрит нахально, воздух нюхает... Женщины так и не поняли, почему он их с кухни выгнал, а мышу хлеба с сыром дал и медовухи капельку налил. Потом долго к печи подойти боялись, но исчез зверек, словно приблазнился.
Так вот жизнь у грамотея нашего после той ярмарки пошла, как по маслу, даже спорили, кто ж ему наворожил. Одно странное в нем было - оглядывался все время по сторонам, словно высмотреть чего надеялся.
Что высматривал и высмотрел ли, то я не знаю и не ведаю, а врать не хочу.



Вольному воля.


Пока Волчий Пастырь обычным воем был, да и когда десятником стал, к нему особо не присматривались. Но вот как до младшего воеводы поднялся, а уж когда ночные дела княжеские вершить начал... Вот тогда-то он многим дорожку перешел. Сперва отравить пробовали, только не вышло ничего. Нюх-то у него не сильно волчьему уступал. Затем татей подсылали, но он словно чуял где засада.
А потом надоело, и одного из врагов на поединок вызвал при всем честном люде, ну а к другому ночью наведался. С тех пор крепко забоялись его. Но поперек горла он по-прежнему боярам и воеводам стоял. И как-то так вышло, шел Пастырь по базару, а у купца одного оружие темной стали лежит. То самое, что Младший за Калиновым Мостом ковал. Меч, два метательных топорика и нож засапожный.
И ведь знал же что это за оружие, но руки словно сами взяли. А купец дорого не запросил. И очень рад был чему-то.

Ох, враги его обрадовались! Теперь конечно зимы этак три ничто Волчьему Пастырю не страшно, но потом-то сам помрет.

Прошел год, за ним другой, отправились купцы к грекам. А с ними по делам княжеским Пастырь и три десятка его воинов. Купцам хорошо: к ним теперь никакой тать не сунется. Князю хорошо: уж этот воевода его дела в землях дальних решит так, что любо дорого будет. А воеводу кто ж спрашивать будет, сам свой путь выбрал когда-то.
Купцы расторговались: кто с прибытком, кто с убытком, кто при своих остался. Волчий Пастырь княжьи дела все порешал, а часть этих дел так и вовсе порешил... Долго его еще в Царьграде недобрым словом поминали.

А затем назад поплыли. И вот как-то вечером всех сон сморил. Кроме Пастыря.
Он сперва спутников растолкать пробовал. Потом караул нес да все гадал, кто и зачем им травы сонной в еду подсыпал. А главное, как так сделать сумел, что даже он ничего не почуял.
И вот под утро уже взгляд чужой почувствовал. С развороту топорик метнул, меч выхватил, смотрит, а там женщина стоит. Красивая невероятно. Одёжа белая без вышивки, на поясе ножик маленький с черным камнем в оголовье. И его топорик пред ней прям над землей висит.
- Так вот кто к тем, что навьи клинки своими называет, является, - говорит, а сам меч не опускает. - Сама пожаловала. Уважила. Ну, будь здрава, Морана. Сумеешь, бери меня.
- Угадал, - улыбнулась гостья. - Но вот зачем я пришла, ошибся. Душа твоя-то давно отлетела, по земле только тело ходит. Чужой ты людям. И ты это знаешь, и они видят. Потому я тебя в свою дружину беру. Будешь зимой в грады наведываться, мне дань брать. Летом же по миру странствуй, что хочешь твори. Силы дам много, хозяйка я щедрая, хоть и суровая.
- А меня спросить не забыла? - Волчий Пастырь только ощерился в ответ недобро.
- Боги людей не спрашивают. Боги... - и тут осеклась. Как воевода сумел засапожник скрытно достать и метнуть... но сумел, да так, что в этот раз не успела богиня оружие перехватить. Точно в солнечное сплетение клинок вошел. Зыркнула Морана коротко, словно кнутом щелкнула и продолжила со злобой уже: - Не по-хорошему, так по-плохому, а будет, как я желаю! Волей своей закрываю тебе дорогу в Навь! Силой своей прерываю тропу твою на Кромку! В Ирий же тебе, бездушному, давно путь закрыт! Ходить тебе отныне в Яви, пока сам своей волей моим не станешь!!!
И исчезла, а нож с топориком на землю упали. Поутру же проснулись все, да так ничего не заподозрив, дальше поплыли.

Много лет прошло, как купцы с Царьграда вернулись. И даже навье оружие с Пастыря свою цену взять не смогло. А там и старый князь под курган лег. Волчий Пастырь же, как был крепким мужиком лет тридцати, таким и остался, даже на год не состарился. Стали про него слухи ходить, что его дружина детей ловит да волкам в лес отводит. А непрожитые жизни воевода себе берет. И потому, мол, он богам требы не кладет, оберегов не носит, жрецам не кланяется. Кто и как эти слухи князю пересказал, нам только гадать остается. Но как-то в темную ночь у терема, где Волчий Пастырь со своей дружиной жил, толпа собралась.
Но просчитались наветники. У Пастыря дружина отборная была, сплошь изверги да изгои. У таких своя жизнь гроша не стоит, а на чужую и плевка жалко. Были они все бойцы сильные да бесстрашные, и, что жизнь резко повернуться может, всегда готовые. Когда солому стали подтаскивать, чтоб спалить терем, распахнулись двери настежь, а затем раздался вой волчий, и воины вышли да в строй стали. Во главе же сам воевода был.
Люд собравшийся страх обуял - побежали они. Так и вышел Пастырь со своими бойцами из града, даже меча не обнажив, ибо шел перед ними ужас, и не посмел никто встать против его дружины.
А как солнце взошло, в глухом лесу распустил он воинов своих. Кто к чуди подался, кто к урманам, кто к свеям, кто к франкам. Некоторые даже к грекам отправились вино сладкое пить да девок греческих мять.
Волчий Пастырь же исчез, и многие сотни зим о нем не слышали. Я так думаю, за Уралом, в далекой Сибири иль на берегах морей северных, сказания о нем искать надо.
Только, боюсь, недобрыми те сказы будут. Ой, недобрыми...



Спасенному Боль


Годы шли, в века складывались. Князья то братьями друг друга называли, то отраву в мед лили. Зарастали старые курганы, рядом новые вставали. К соседям с мечом ходили, топорами от гостей отбивались.
Князь Владимир на варяжьих мечах Новую Веру принес, и долго она Старую задушить пыталась...
Много всякого было. Плохого больше конечно, но и хорошее нередко случалось.

В одну из весен Князю Рязанскому и донесли, что на краю его княжества обосновалась волчья стая, большая да лютая. Простой люд с ней никак справиться не может и через то большой урон несет. Сперва посмеялся князь и сказал, что раз справиться не могут, пусть ждут, чтоб по лету разбежались серые. Только вот и летом разбой не унялся. Тогда отправил он на выручку люду десяток воев младшей дружины, и старшим над ними был Евпатий по прозвищу Коловрат.

Долго шли или не очень, то не важно - важно, что добрались куда надо было. А там три деревни и из них никто за тын высунуться не может. Лютуют волки, словно не лето жаркое, а зима вьюжная да голодная. Людей не боятся и хитры словно оборотни.

Воям поперву дело простым казалось - облаву устроить, зверей перебить, а там попариться от души и назад возвращаться можно. Только с облавы той двоих на носилках принесли и остальные все ранены были. Единственно Евпатия ни один клык тронуть не смог.
Непроста стая оказалась, с ходу такую не взять. Ходил десятник по селению, думу думал. А как темнеть начало, снял бронь, отложил меч со щитом да вышел за ворота с рогатиной прочной и ножом верным. И за оградой в рог затрубил.

Протрубил, тихо стало, только лес темнеет да стоны раненых чуть слышны. Второй раз протрубил воин, тут меж деревьев словно огоньки зажглись - глаза волчьи. А как в третий раз утих рог - в лесу, громкий вой раздался и в хриплый смех перешел.
Перекрестился воевода будущий, поудобней рогатину перехватил да пошел во тьму. Вслед бабы всплакнули - совсем ведь еще молодой и на смерть лютую от клыков зверя дикого уходит.

Что в лесу было, Коловрат не рассказывал, потому и я врать не буду. Но утром к тыну подошли десятник и заросший мужик с мечом и двумя топориками. Стая же исчезла, словно никогда ее не было. А спустя несколько зим подметили люди, что в лесу, в степи, где Евпатий Коловрат есть, там воинам его волки словно помогают. Он всегда знает, где враги и сколько их... У недруга людей да лошадей серые только в путь режут, а рязанцев не трогают.
Много всякого приметили. Люд-то у нас востроглазый.
Долго ли коротко ли, припомнили легенду про Волчьего Пастыря и воеводу им сочли.

Так оно и шло все до прихода Батыя на Русь. Но и против монголов волки отряд Коловрата не покинули и чем только могли помогали. Когда же окружили русичей на том холме, где дружина Евпатиева смерть приняла, среди прочих стоял боец лет тридцати на вид с мечом темной стали. Не могло железо его тронуть. И уж он-то, битый-перебитый волчара, точно уйти мог. Но остался с воеводой и братьями по мечу, ни на шаг назад не сдвинулся.
На том холме кому из дружинников отблеск Перуницы на шлем лег, у кого за плечом незримо Илья Пророк стал... А Волчий Пастырь словно стоял на узкой тропе через топи, и каждый враг упавший новым звеном в его гати становился.
Когда же отчаялись степные люди честной сталью взять дружину славянскую, то подтащили они машины камнеметные. И незрим стоял у монгольских пороков воин раскосый и кривоногий, а по другую сторону холма кусала губы в бессильной злобе женщина в белом платье.
Под шестым камнем лег на снег и Волчий Пастырь, но до того многие степняки под ноги старому волку упали. Путь его на Кромку, к стае, десятками тел вражьих был выложен.

Потом уже тело Пастыря нашел монгольский шаман, выкупил меч и топорики, а самого похоронил где-то в лесах. Зачем ему то было нужно, я только гадать могу, может, боялся, что мертвый встать сможет, а может, последние почести сильному врагу оказал.
Только вот засапожник навий найти не смог. И не раз потом в Степи непобедимые бойцы помирали странной смертью, как Кызылер-батыр, скажем...

Но это уже совсем другие истории и не мне их рассказывать.



Там иду я...


Так завершился земной путь Волчьего Пастыря.
Тем же, кто к людям его когда-то вернул, Среднему и Старшему, тоже долгая жизнь была суждена. Три великих дела Младшему было Родом предначертано. Три великих дела братья на себя приняли. Одна беда - в свитки Родовы еще никому заглянуть не выходило, и что сделать нужно, им только гадать осталось.
Долго они жили, немало где побывали и нет счета славным делам их. Только вот унаследованные так и не свершили. Средний еще пошутил, мол, Боги долг в рост отдали, потому и не выходит никак расплатиться. Только Старший почему-то шутки не поддержал и сквозь зубы ведуна обругал.
Жили, в общем, не тужили, по миру странствовали. Сами в драку никогда не лезли, но и обидчикам спуску не давали. На Новую Веру понадеялись было... но не сложилось.

Когда же Батый пришел, жили братья в граде Владимире. Про осаду мало что сказать можно: как и все, честно на стенах стояли. Разве что горевали, что воды Смрадницы не добыть больше. Как и все, на улицах дрались. А после два дня в снегу лежали, момент выжидали утечь от врагов. Затем всю ночь следы путали, ну а там пошли новое место в жизни искать.
Та зима страшна была. И ранее тяжкие времена бывали, но в тот год первый раз людьми было сказано: "И живые позавидуют мертвым".
Много люда побили поганые, многих в полон увели. Несть числа было селениям разоренным. Запасы, что от находников сберечь сумели, еще до весны съели подчистую.
Где враг прошел, и плач над землей не стоял, там, значит, живых уже не осталось.

Шли братья через вымершие земли и об одном только думали - неужели век долгий им был дан, чтоб эту беду отвратить? Все пытались понять, что же не так они сделали? Как горе отвести можно было?
А лес промерзший словно отвечал им: 'Ничего'. Не в силах это человеческих и богам тоже не под силу.

Вот на лесной дороге и увидали Средний со Старшим, как монголы семью беженцев догнали. Отец, мать да двое сыновей. Родители в снегу мертвыми лежали, и рядом с ними один из степняков умирал. Необычно, что женщину убили, но видать отчаянно отбивалась и выбора пленителям не оставила. А враги рядом детей вязали да добро из саней на снег выбрасывали.
Гыркали еще радостно по-своему.

Безумием было двоим против семерых ввязываться. Но бывает злоба черная горлом идет. Тогда даже мысли нет отступить, обойти, мимо пройти. Руки сами лук натягивают, и не успевает стрела сорваться, а глаза новую цель находят, и оперение уже ухо щекочет.
Не ожидали степные люди новой драки, расслабились. Четверых братья успели стрелами снять, а затем схлестнулись длинные копья с крепкими рогатинами и выщербились степные сабли о лесные топоры.
Короткой схватка вышла, не смогли раскосые одолеть. Но в схватке мальчишек связанных враги конями насмерть потоптали. Ненадолго ребята родителей пережили.
Вражьи трупы братья подальше оттащили, дикому зверью на поживу. Русских же людей сложили рядышком и укрыли, как могли от зверя лесного тяжелыми бревнами. Когда же уходить собрались, плач услышали. Разворошили тряпье, на снег сброшенное - там младенец завернутый. Плачет, голосит, проголодался уже.
Отлететь бы на той дорожке лесной еще одной душе, но Старший со Средним все-таки не простыми людьми были. Давно жили, немало знали, многое умели.
Использовали только редко, ведь если у леса иль реки в чем помощи попросишь, должен останешься. А уж как с тебя долг стребуют, никому неведомо. О тех же, кто не платить долг пробовал, потом жуткие были рассказывают.

Только некуда деваться, самим никак не справиться. Попросил Средний у Леса помощи, закутали младенчика потеплей и отправились дальше. Как леший им тропу закручивать начал, не стали ни огонь поминать, ни серебра касаться, ни тулупы наизнанку выворачивать, а пошли куда ноги ведут. Так и добрались до землянки заброшенной, и ровно как они дверь приоткрыли, из лесу коза дойная выскочила. Развели огонь, сами обогрелись, дите накормили, снова пути лесные им под ноги легли.
И вывели на поляну, с которой послушник монастырский выбраться не мог. Он то ругался, то молиться пробовал, вот только сбивался сразу. Но все без толку - не было ему дороги с того места.
Братья же подошли, словно морок рассеялся - вот он путь, что к людям выводит. Так и дошли до монастыря. Козу сбежавшую вернули и младенца передали.
Когда же уходили, отец-настоятель их благословить попробовал. Но Старший его остановил, мол, нам оно без надобности, мы и так управимся. Лучше по окрестностям пройди, живым, чем сможешь, помоги. Иногда ведь даже слово доброе сил придает, а горсть муки жизнь спасти может.

А как скрылся за деревьями монастырь, идти легче стало - словно тяжкий груз сбросили. Не сразу догадались братья, что одно из дел, что должны были, свершили... А может, то просто радость была от поступка доброго? Кто ж знает. Разве что небо предвечное да сыра земля.
Но от них ответа еще никто не слыхал.



Ты не проиграл


Как бы тяжела зима ни была, весна все равно наступит рано или поздно.
Ушли монголы, полон угнали, добычу в степи свои утащили. А на землях русских кто до тепла дожил, по новой жизнь налаживать стали. Наши же братья распутицу переждали и дальше пошли.

Шли себе, шли, пока не забрели в странный лес. Вроде леший не водит, а прямо идти ну никак не получается. Чуть глаза отвел - свернул и сам того не заметил. Моргнул и как в другом месте очутился. И ругались, и серебра касались, сапоги переобули, одежду наизнанку вывернули, поменялись ею... Все одно вертит, словно детей малых.
Сел тогда Средний на землю, к дереву прислонился и прислушался к лесу. Он-то думал лесного духа услышать, договориться с ним, а вокруг ни одного кромешника нет, и весь лес густой невидимой паутиной заплетен. Чуть ее нити коснись, мигом с пути сбивает, дальше пройти не дает.
Начал тогда Средний вспоминать. Как попали они в эти места, что видели, какие знаки в пути были... Поразмыслил и понял - не случайно в это гиблое место их занесло. Там, куда ходу нет, в самом центре паутины Цена, Лесом назначенная.
Ну что ж, не было еще так, чтоб братья от судьбы бегали. Присмотрелся повнимательней, за ниточку зацепился, а потом глаза открыл, и пошли Средний со Старшим расплату творить и долг возвращать.

Шли день, шли два. По пути ни одного человека им не повстречалось, только пустые деревни и заброшенные поля. Ладно еще, что людей нет. Уж после нашествия-то... Странно, что разорения не было. Как будто ушли люди, а все добро нажитое бросили.

На третий день вышли на берег озера и увидали город большой да шумный. Опять удивились. Стены вокруг града обветшавшие, низенькие, но чинить их никто не торопится. А окрест версты на три музыка с воплями разносятся, словно праздник в граде идет, словно нет вокруг бед лютых. Горько братьям стало, хотели обойти, но серая нить прямо к воротам ведет. А значить и путь их туда лежит.

При входе стражи не было, и сразу же за башней привратной вовсю веселье да гульба идут. Стали расспрашивать люд что к чему. Первой бабу какую-то спросили, она в ответ только засмеялась, грудями тряханула задорно да дальше в пляс пошла. Подмигнула еще завлекающе. Монах рядом веселился, к нему подошли. Он в ответ перекрестил их и ковш браги поднес. Еле-еле отговорились, что за спасение от смерти лютой обет приняли три дня да три года хмельного даже не касаться. Черноризец про обет услышал, даже посерьезнел чуток, мол, да это серьезно: вон старший наш решил, пока не узнает, как город спасти, не есть, не пить, не спать, а взывать к Господу. И Бог услышал его и открыл путь к спасению! А потом хлебнул служитель господень еще и по новой в пляс пустился.
Так слово за слово от разных людей разузнали, что здесь делается.
Монголы зимой в эти края не добрались, но настоятель здешний в Киеве был и чудом только живым вырвался. Как вернулся, три дня от алтаря не отходил, молился, а затем ушел в свою келью и приказал вход замуровать, ибо решил он поститься, пока Господь не ниспошлет ему знание, как спасти всех чистых духом от раскосых диаволов. Две седмицы прошло, в келье давно уже тихо было, пришли монахи ломать стенку - тело вынести, чтоб земле предать.
Но когда первый раз ударили молотом, осыпалась прочная стена, будто из песка сложенная, и сразу за ней настоятель стоял. Лик его был светел, словно молодой месяц, а когда шаг вперед к людям сделал, показалось, что не по земле шагает, а по воздуху плывет.
Вышел он за ворота храма. И провозгласил, что оградит Бог град сей и люд его весь от бед любых, если до лета отольют колокол, что славить будет Господа, как никто в мире еще не славил. Затем повелел снять главный колокол и разбить, дабы отлить новый величайший.
И сделали по слову его. И собрали по граду да окрестностям всю посуду медную, чтоб материала хватило. Олово же в монастырских подвалах давно хранилось. Еще когда капище поганое разоряли, слитки нашли.
И ведь весна только-только началась, но готово все! Завтра поднимется спасенье на высокую колокольню, и как первый удар прозвучит, огражден от бед будет и град, и люд окрестный.

Переглянулись братья да пошли на площадь главную к храму, где чудо чудное стояло. Там люди совсем из разума вышли: бабы кувырками по всей площади крутятся, дети по колокольне, словно мухи лазают. А что мужики творят, о том вообще говорить не хочется. Дошли до ступенек - прям перед ними мастера валяются: все пьяны, на ногах устоять не могут. И в голос орут, всем вокруг рассказывают про то, как старый плохой колокол ломали да новый, что всех спасет, лили.
Подошли Средний со Старшим поближе, а у одного в руках слиток какой-то. Сам литейщик на земле валяется, на металл не налюбуется и орет, мол, никогда такого олова еще не видел, а значит и колокол новый звучать будет, как никакой во всем мире еще не звучал.
Пригляделись Средний и Старший и плохо им стало. Метал тот был иза-за Реки Смородины. Уж воистину звон будет, какого еще не было.
Так прозвенит - небесам тошно станет.

Поддакнули они хмельному мастеру и пошли за стены подумать крепко. Но от близости Нави им тоже сил прибавилось - Средний за окоем заглянуть смог. А там войско монгольское идет-поспешает, и паутина пред ним сама расступается. Да не просто расступается, а словно ведет и подгоняет. Как раз к первому удару подойдут.
На что братья повидали многое, и мало чего в мире могло испугать их, но тут аж до дрожи проняло. Представили они, как ворвется в беззащитный град враг лютый, как зальет улицы кровь людей одурманенных, а затем ударит над всем этим Колокол Нави...
И, кажется, шепчет кто-то из-за грани мира: 'Так и будет, а кто поможет мне в деле этом, награду получит величайшую. Хоть силу земную неимоверную, хоть славу громкую, а и хоть власть тайную да безмерную. Коль захочет же, то и все вместе взять может'.

Ну да страхи страхами, а утро вечера мудренее. Вышли братья на берег, развели костер. Рыбы наловили, порадовались, что за стенами ни крошки хлеба не съели, ни глотка браги не выпили. Старший спать лег, Средний же все сидел, на угли рдеющие глядел да плеск волн слушал.
На заре Старший проснулся, а Средний последнюю их горсть зерна перетирает. Увидел, что брат глаза открыл и говорит: иди, мол, в город к тем, кто подымать будет, присоединяйся. Как поднимут колокол этот повыше, сруби веревки, урони его. Пусть бьется в куски. А тебе останется продержаться чуточку, так что рогатину под рукой держи.
Старший только усмехнулся. 'Это там-то продержаться? Ну да ладно, брате, на Кромке встретимся. Уж если это не великое дело, то я и не знаю, какое тогда велико будет'. И ушел.

Средний тем временем муку дотер, уселся поудобней на самой кромке воды, глаза закрыл...
И словно видел он как люд завороженно на площадь идет, и давят в толпе старых, и затаптывают малых, но не замечают, что творят. Как сторожко, боясь засады, входит в распахнутые ворота передовая монгольская сотня, и как удивленно зыркают конники на пустые улицы, а к стенам во весь опор несутся тысячи и тысячи степных воинов...
Как медленно, словно через силу поднялся топор и перерубил прочный канат! Как Старший, сбросив одурь, прижался к стене и перехватил рогатину для последнего боя, ибо не в людских силах одному против стольких устоять, но и просто сдаться не для брата его было!
Как свалился на землю проклятый колокол и разбился на десятки кусков!!!

Вот тогда-то опустил Средний кулак в озеро да разжал горсть. И мука из чистого, издалека принесенного зерна медленно стала расползаться, мутя прозрачную воду.
А Средний зашептал:
Небо предвечное, брось взор свой и дай Яви сил устоять.
Земля сырая, помоги сыну твоему в деле нелегком.
Воды вешние, последнее отдаю вам, чтоб смыли вы грязь.
Ветер легкий, как свершится, что суждено, развей зло, какое уцелеть сможет.

Вздохнул и завершил наговор:

Волей моей да будет исполнено желание ваше,
И да будет оплачен долг наш.

И тогда застыло все. Озеро гладким стало, как зеркало. Ветер утих, ни листик не колыхнется. Монголы уже до площади добрались - словно окаменели. Топоры в руках мужиков, что к Старшему подступали, так и не опустились. Капля крови с острия рогатины сорвалась и повисла, не долетев до земли...
А затем махонькая рыбка крупинку муки с ладони Среднего склюнула...
И ударили из-под земли ключи студеные. И разверзлась земля под градом обреченным, и не было ни людям одурманенным, ни находникам степным пути к спасению.
Старший же, как вода под горло подошла, рогатину бросил и поплыл к месту, где брата оставил. Пока плыл уже и крыши под бурлящими водами скрылись, но пробился-таки, нырнул и Среднего вытащил. А затем волна огромная, словно ладонь невидимая их подхватила и на новый берег вынесла.

И там, на берегу хрипло и зло рассмеялся Средний.
- Не знаешь, значит, какое дело велико?! - а потом поник. - Я вот тоже не знаю...



Вдоль обрыва по-над пропастью


Сколько братья на берегу просидели никто не знает. Куда затем пошли и что делали тоже мало кому ведомо.
Те, кто знал их, дивились - жили они как будто не для себя, а словно за весь люд славянский.
И что с того, что промерзший лес сказал когда-то: "Не в силах это человеческих"? Сколько человек живет? Четыре десятка лет? Пять? Шесть? Сколько успел, столько и сделал.
А у братьев... У братьев времени впереди много было... Вечность.

Вообще, жизнь быстро их в стороны развела. Старшего Степь тянула. И сам-один ходил, и с ватагой выбирался, и в Орде с посольствами бывал.
Среднего же другое влекло. К норманнам хаживал, к франкам. В Царьград частенько наезжал. Поговаривают, секрет греческого огня узнать пытался. Может и не врут.
Когда огненное зелье в закатных землях появилось, мигом освоил литье пушек, и порох у него ох злой выходил. А там и огненному бою выучился, да так, что многие к нему науку перенять приезжали.

Время же на месте не стояло. То ползло, то вскачь неслось, а то и вовсе не разобрать, что творится, было.
В году тысяча четыреста шестьдесят втором великим князем Иван Третий стал. Вот тогда начал узелочек завязываться. Многие к тому руку свою приложили. И Орда, и Русь, и Крым, и Литва.
В году же тысяча четыреста восьмидесятом узел намертво затянулся.

Всю весну и лето два войска сходились да никак сойтись не могли. Ахмед союзников из Литвы ждал, а Иван мятеж братьев усмирял и подгадывал, как наверняка бой дать, ибо знал, что сейчас все решится. Второй попытки судьба не даст.
У Среднего забот было немало. Чтоб порох не отсырел проследи, упряжки к пушкам добудь, обоз с ядрами в пути не потеряй. И другими делами... тоже занимался. Но о них мало кто знал. Только те, кому положено.
Старший тоже не отлынивал - в особом отряде был. Гонцов в степи перехватывали да за ордынским войском следили.
Кто больше для дела сделал? Глупый вопрос. Тут каждое лыко в строку и каждое дело во славу.

Только поздней осенью в октябре сошлись, наконец, русичи с ордынцами на реке Угре. Степняки попробовали было с ходу переправиться, но не тут-то было. Много, много жизней пушки Среднего забрали. Многие находники рыбам на корм пошли.
Вот раки небось по весне обзавидовались: они-то уже в спячку залегли.

А дальше странные дела начались - ни мира, ни войны. Затихарились оба войска. Все своего часа ждут.
И каждый вечер у костра Среднего воины собирались послушать.
А он рассказывал... про Бату и Киев. Про Владимир и Козельск. Про то, как плач летел над землей и про то, как тишина страшней рыданий была, ибо не осталось кому плакать.
Многое рассказывал да так, словно своими глазами повидал. И ой недобро бойцы, расходясь, на другой берег смотрели. Но приказа к бою все не было и не было.

И мало кто видел, как под утро в сумерках выходил Средний к реке, садился и шептал что-то тихонечко. Никто не слышал, что за слова на ту сторону летели.
Только вот спящим монголам в посвисте ветра слышалось: "Не вернешься домой, не увидишь жен своих, здесь останешься".
Просыпался степной человек, шел к реке напиться, а в плеске воды блазнилось: "Чего ждете? Когда дальше пойдете? Рыбы мои не досыта еще наелись".
Возвращался, костер разводил, а пламя словно шептало: "Не видать тебе удачи и славы. Не видать тебе больше вечного синего неба. Ждет тебя могила снежная да отроют по весне звери степные".
И даже в ржании любимого коня звучало: "Прости, скоро уже другие руки меня под узду возьмут. Прости, скоро враг твой оседлает меня. Прости..."

Так вот день за днем, ночь за ночью, неделю за неделей, пока не стал на Угре прочный лед. Отошло русское войско, чтоб дать решающий бой в удобном месте. Но не посмели ордынцы следом пойти, все Литву ждали, да так и не дождавшись отправились восвояси. А как радостная весть пришла и летучие отряды из степи вернулись, тогда и русичи по домам пошли.
Один из отрядов Средний особо ждал, большую бутыль крепкого вина берег. Но когда пришли вои, не было средь них Старшего. И рассказали, что еще в начале осени перехватывали гонца. И почти перехватили ведь, а толку... У них все отриконь, а у него подмены нет, но догнать никак не получалось.
Будто под седлом у раскосого сам диавол был.
И вот когда под вечер начал гонец отрываться, Старший шепнул что-то своему скакуну, и помчался тот быстрее ветра. Мигом нагонять стал, а там и потерялись оба в сумерках.
Три дня в оговоренном месте его ждали - не дождались.
Но и гонец не прошел. Оба в ночной степи сгинули.
Средний выслушал молча, бутыль взял и ушел от людей подальше. Хотели было остановить, придержать, но никто на пути встать не посмел. Только спустя два дня под вечер вернулся оставшийся брат к войску.
Что делал, где был... так и осталось никому не ведомо. Да по совести говоря, мало кто и узнать хотел. Вернулся и ладно. А от многих знаний только горестей добавляется.

Средний же как отошел подальше, пробку выдернул, с горла треть бутыли выпил - даже горечи не почувствовал. Разбил он с маха бутыль о землю и поднял лицо к небу в безмолвном крике. Но молчало небо, и пал он на колени, и ударил, разбивая кулаки в кровь о мерзлую землю, только и тут ему ответа не было.
И вот тогда Средний словно взбеленился, заорал уже в голос. Спрашивал зачем и почему. Спрашивал, что брат его сделал и что он еще сделать должен, просил ответить, где ему тропа на Кромку откроется...
Но не было ответа ни от неба сумрачного, ни от земли заледенелой. Не было от них ни знака, ни намека, даже ветер утих, и поземка улеглась...
А как кончились силы, упал Средний без чувств и долго лежал недвижим. Только трава сухая над ним склонилась и снег тихо-тихо падать начал.

Очнулся же - назад побрел. Дальше лямку тянуть, за люд русский жить.
Благо... благо времени у него впереди много было. Вечность.



Водоворот Времен


- Товарищ капитан, старший лейтенант Синельников по вашему приказанию прибыл!
- Чего орешь? - поморщился начальник особого отдела и махнул рукой в сторону нар. - Садись. И докладывай, почему взвод переправлялся без своего непосредственного командира? А, старлей? Струсил? Вверенное подразделение бросить решил?
- Товарищ капитан, - подскочил, было, лейтенант, но, подчиняясь небрежной отмашке, уселся обратно на жесткий край крепко, хоть и не ровно сколоченных нар. - После того как я привел взвод на берег, перед самой погрузкой явился старшина Соболев и передал устный приказ командира батальона срочно явиться в штаб. Я передал командование командиру первого отделения, сержанту Мамбетову. Он и осуществлял погрузку личного состава на катер.
- Кто может это подтвердить?
- Личный состав, - недоуменно пожал плечами Синельников, - старшина Соболев, комбат с начальником штаба, ну и штабные.
- Понятно... - хмыкнул особист, - и зачем же комбат так срочно вызвал?
- Он забыл, - после недолгого молчания ответил старлей.
- Это как? - недоуменно вскинул брови капитан, - взял и забыл?
- Так точно... - кивнул лейтенант.
- Ясно, что ничего не ясно. Ладно, о командирах отдельный разговор будет. О старшине что сказать можешь? Хорошего, плохого, все, короче говоря, что на ум приходит. И зачем он вместе с твоими бойцами переправляться вздумал.
- Ему комбат какое-то поручение дал. А наш, ну, то есть тот катер, на котором мои переправляться стали, бойцов мог принять еще достаточно. Вот с моим взводом и поплыл.
- С целью понятно более-менее, - дождавшись паузы, произнес капитан, - а вот что, все-таки, ты лично можешь сказать о старшине Соболеве?
- Знаю с запасного полка. Сибиряк. Очень грамотный боец. Еще с Гражданской в строю. На Финской был и вот сейчас от новой границы воюет. После Киева почти роту из окружения вывел.
- На Халхин-Гол вашего героического старшину не заносило?
- Насколько знаю, в Монголии он не был. По крайней мере, в документах не указано...
- Не указано... - пробурчал особист. - А странного в старшине или вокруг него не было? Ничего не замечал?
- Да вроде нет, - растерялся Синельников.
- На нет и суда нет, - неожиданно улыбнулся капитан. - Иди, старлей, принимай остатки взвода обратно.

Начавший вставать взводный рухнул обратно на нары. Особист же, будто и не заметив недоумения, продолжил:

- Я на том же катере переправлялся. Который системы 'речной трамвайчик недотопленный'. Тебя на берегу мельком видел, как ты в сторону штаба рысил. На середине реки старшина скомандовал за борт всем сигать. Да так у него убедительно вышло, что даже меня с палубы смыло. Не говоря уже о бойцах с катерниками. Бултыхаемся, сапоги скидываем, чтобы на дно не утянули, старшину матеря, как понимаешь. И тут в наше плавсредство снаряд шарахнул. Только щепа во все стороны. Хорошо, речников на Волге много - выловили почти всех. Ну а не скомандуй старшина, все бы одним местом накрылись.
- А, - лейтенант справился с жестким комом в горле и прохрипел: - А Егорыч, старшина Соболев, то есть...
- Старшину на нефтяное поле горящее сносило. Он заорал что-то, 'Смородина!' вроде бы, и нырнул. Мы с ним рядом плескались, потому и слышал... Ладно, - встал особист, - иди, принимай бойцов, старшиной сбереженных.
- Товарищ капитан, - поднял взгляд на особиста старлей, - я странное вспомнил.
- Ну? - сел обратно капитан, - излагай.
- Старшина часто бойцам байки рассказывал всякие. Больше на былины похожие. Ну, древнеславянские которые. Я даже записывал кое-что.
- Былины, говоришь, - заинтересовался особист, - это дело хорошее. Попрошу я тебя, лейтенант, мне записи свои принести при случае. Есть у меня профессор один, думаю, и ему фольклор наш древнесталинградский пригодится.

И сумрак заката шептал нам: "Пора!",
А в небе кричали последние птицы.
И "завтра" не будет, но было "вчера",
Для тех, кто ушел, но хотел возвратиться.

Мы - память, мы - слово, мы - дети веков,
Пустыми глазницами в вечное небо.
Но чем виноваты игрушки богов?
Мы те, кто не жил, кто не верил, кто не был.

Ветер Воды. Водоворот Времен.
Оценка: 6.30*10  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"