Я шел знакомыми и незнакомыми одновременно улицами, не торопясь и оглядываясь по сторонам. Двадцать лет я приезжал домой глубокой ночью и уезжал ранним утром. Приезжал потемну и уезжал затемно. Сначала - один, потом - с женой, и вот, с детьми. Обычно я оставлял своих сорванцов бабушке по дороге из Крыма, куда мы ежегодно ездим всей семьей, а забирал перед началом учебного года. Впервые за двадцать лет решился остаться в родном гнезде на неделю.
Никогда не замечал за собой сентиментальности, и вот - чуть не плачу. Маленькие одноэтажные домики, уютные зеленые дворы. Такой близости между соседями, как здесь, я больше не встречал нигде. Знакомый угол. Надписи. Вот, выцарапано на красном кирпиче: "Вовка и Витька друзья навек". А вот и другая надпись: "Вовка плюс Машка равно любовь". Этим надписям более двадцати лет. Еще в школе писали.
Витька. Лучший друг. Единственный, можно сказать. Больше таких не было. В яслях еще из-за горшка дрались. А потом стали - не разлей вода. Жили в одном дворе, сидели за одной партой, и проводы наши матери нам в складчину делали: уходили вместе, служили вместе, вернулись вместе. Все было вместе. Все было на двоих. И свадьбы хотели сыграть в один день. И вдруг! Я не пошел на похороны - сбежал. Далеко сбежал, не достать. А от кого бежал? От счастья, от себя.
- Вова? Сколько же лет прошло? - ответила, презрительно глядя мне в лицо, элегантно одетая женщина.
- Двадцать лет прошло, Маша, двадцать.
Я почти справился с волнением, по крайней мере голос уже не дрожал, смотрел в эти еще красивые васильковые глаза, на эти, все такие же роскошные золотые непокорные пряди волос. Смотрел и хотел смотреть еще.
- Маша, а может, посидим где-нибудь в кафе? Выпьем за встречу?
- А надо ли? - в ее голосе сквозила насмешка.
- Прости меня, Маша, - по-детски попросил я.
Неожиданно она смягчилась:
- Ладно, пойдем. Там кафе на набережной. Люблю его, посидим.
Мы пошли медленно по Биржевому спуску. Я уже не замечал вокруг новостройки, пеньки от бывших когда-то буйных тополей. До встречи с Машей, все это казалось мне ссадинами и ранами на теле моего детства. А с ней наступило умиротворение. Молчали. Я боялся спугнуть возникшую вдруг теплоту. Чувствовалось, что Маша уверена в себе, что, как сейчас говорят, она - состоялась. Собственно, я тоже не лыком шит. И дом построил, и детей родил, и сад взрастил. Семью обеспечиваю, работой доволен. Что еще надо? Счастье, а в чем оно? Под эти мысли подошли к полупустому кафе, выбрали столик с видом на море, заказали кофе, вино. Разговор не ладился:
- Где работаешь, Маш?
- На автозаводе.
- Кем?
- Инженер-конструктор.
Мне она вопросы не задавала. Морщила свой высокий лоб и покусывала губы, как в детстве, когда не знала, что говорить у доски.
- Маша, а семья, дети?
- Я вдова.
- Давно?
- Да, уже двенадцать лет.
- Вот как, - протянул я.
- А что? Кабы знал, прибежал бы? - усмехнулась она.
- Маш, ну прости, мне самому больно.
- Ты так сбежал тогда! Сказал бы, я бы поняла.
Мы опять замолчали. В памяти всплыл тот проклятый день. Мы с Виктором утром вышли вместе из дома. Он ехал с Галиной на поиски свадебного платья. У нас же с Машей все было готово. Платье и на первый и на второй день, туфли, у меня костюм. Готово было все. Через три недели - свадьба. Это Галина у Витьки была привередливая. Все ей было не так, все не по ней. Как он с ней ладил, никто не мог понять.
- Маш, а как Галка? Замуж вышла?
- Она же беременна была. Родила от Витьки, никому не сказав. Даже мать его не знала. Потом, правда, одумалась. Маленькому Витьке было три, когда она его к бабушке привела. Знаешь, та чуть не умерла. Приступ сердечный случился. Малыш всегда был очень похож на отца. И сейчас, встретишь, сразу поймешь - Витькин сын. Так и живут вдвоем.
- А мне не говорили. Странно.
- Они обиделись на тебя. Ты же так позорно сбежал. Я не понимаю, что произошло, объясни!
- Это цыганки.
- Какие цыганки?
- Вышли мы с Виктором в тот день, а нам навстречу две цыганки: "Красивые, позолотите ручку, погадаем, все, что было, что есть, что будет, скажем". Мы и развесили уши. Мне гадала старая, а ему молодая. Он еще пощекотать ее попытался. Она ему и ляпни: " Умрешь сегодня к вечеру". Я пришел домой, а он мертв. Утром мы смеялись над этим гаданием, а к вечеру - сбылось! Я испугался, что и мне нагаданное сбудется. Собрался и уехал. Мать, чуть ли не в ногах у меня валялась, голосила: " Не уезжай, не позорь себя и девушку, друга похорони!" Не смог я, не смог!
- Тебе-то что нагадала?
- Женишься, говорит, скоро, жена туберкулезом заболеет и умрет. Мне за тебя страшно стало, вот я и уехал. Пошел санитаром работать в тубдиспансер. Нашел там чахоточную. Почти при смерти была, женился. "Вот, - думал,- помрет, к тебе вернусь". А она выздоровела, представь себе. Я привык к ней. Она хорошая, добрая, дети у нас тоже хорошие.
- Ты и сейчас работаешь санитаром? - с ужасом спросила Машка.
- Что ты, - я рассмеялся, - конечно, нет. Я ушел на завод, закончил заочно институт. Сейчас начальник цеха.
- Тыл у тебя хороший, - задумчиво произнесла Машка.
- Завтра схожу к Виктору, - невпопад вставил я.
Мы сидели около самой воды, легкий бриз приносил соленые капли, шелестел тополь, осуждающе размахивая ветвями. Лиловые волны щерились пенными барашками, вечерело. Конечно, тогда я был неправ, но изменить уже ничего нельзя. "Прости меня, Маша", - подумал, но вслух не произнес.