В этом загородном парке, в отличие от других "собратьев", почти всегда безлюдно.
Одинокая скамейка, укрывшись под тенью вековых деревьев, словно забытая гавань, покорно ожидала свою эскадру блуждающих фрегатов. А вот, кстати, и один из них. Стремительно приблизившись и осмотревшись по сторонам, "фрегат отдал швартовый". Спустя минуту, он произнёс вслух: "Эта злосчастная фраза "Живём один раз". Зачем? Нет, я спрашиваю себя "Зачем?", поддался я на эту провокацию". Поёрзав по скамейке, он стремительно встал и также стремительно удалился.
Второго постояльца не пришлось долго ждать. Со стороны казалось, что он ненавязчиво блуждает по территории парка, но конечная цель его остановки была изначально известна. Аккуратно разместившись по середине "бухты", опустив вниз глаза, еле слышно, будто открывается страшная тайна, он преступил к своему монологу: "У меня плохой диагноз. Скверный диагноз. Полтора года назад мне поставили этот диагноз и теперь при самых благоприятных обстоятельствах, на которые не приходится рассчитывать, мне осталось всего несколько месяцев". Словно ещё раз осознав выше сказанное, он неспешно приподнялся и продолжил своё витиеватое блуждание.
Сорока минутами позже на горизонте показался третий путешественник. Его движения были хаотичны и к тому же он всё время что-то насвистывал. Буквально плюхнувшись на скамейку, он тут же резко вскочил, оглянулся и вновь, но уже не так попустительски, приземлился обратно. Свист прекратился. Он дольно продолжительно сидел молча, уставившись в одну призрачную точку. И вот, как ни в чём не бывало, широко улыбнувшись, он прервал гегемонию своего забвения.
-Ведь я её не просил. Так, что теперь убиваться? Подарили-потеряли, как потёртые сандали.
Жизнь - увы, дешёвая подачка, в зубы которой не принято смотреть. Правда есть одна пустяковая поправочка: "если она чистокровная" - это конечно же через-чур, а вот если "двортерьер", то к несчастью приходится.
На протяжение своего нешуточного повествования ему приходилось сжимать и разжимать кулаки. Прекратив рассуждения он "окаменел" и ещё яростней вонзил свой зоркий взгляд в пучину необъятных просторов. Так просидев "гранитным монументом" битый час, встрепенувшись, вскочил и со свистом, словно юнец, пустился наутёк.
Вечерело. Наступало время четвёртого пилигрима. Возникнув из вне откуда, он преспокойно разместился в "распростёртых старой знакомой".
-Это опять - я, обратился он к ней. -Ты ведь всё знаешь о моём заболевание. Мой простой замок-щеколда на калитке заброшенного дома для всех в округе ни что иное, как сейф швейцарского банка. Так для чего, спрашиваю я в сотый раз, она открыла эту самую калитка? И потом все эти нестираемые воспоминания и "въевшиеся под кожу ощущения": этот пересохший рот, онемевшие ноги, охапки недостающего воздуха. Это омерзительное желание - оьернуться восковой фигурой. Да, что я тебе это рассказываю?! Тебе наверняка безразлично?
Подперев ладонью лоб, он долго сидел и терзался, судорожно вздрагивая. Его усмиряло одно: с приходом ночи станет намного легче. Покидая место своего откровения, он вальяжно оглянулся и кивнул скамейке, анонсируя этим жестом надежду на скорую встречу.
Ночью, как правило, "постояльцев приватной гостиницы" не наблюдалось. За одним исключением. Год назад, за полночь, к скамье подошёл один старик. Ни сказав ни слова, он улёгся на "мягкую кровать" и растянулся во весь рост. Пролежав до заутрени, безмолвно устремив взгляд в звёздное небо, ему не хотелось закрывать глаза. С восходом солнца биение его сердца остановилось.
В этот загородный парк отпускали прогуливаться тех, кто якобы пошёл на поправку. Скамейка, с присущем ей гостеприимством, принимала всех странников, облачённых в больничные пижамы.