Ледяным январьским утром, еще затемно, я ехал на работу. По радио звучал квартет Моцарта, один из тех, что нередко играли вместе Гайдн, Моцарт, их приятели композиторы фон Диттерсдорф и Ванхал, собравшись в венской гостинице за бутылкой мозельского вина. Когда музыка закончилась, ведущая мечтательно произнесла: "Хотела бы я оказаться мухой на стене во время одного из таких собраний!"... И тут я все вспомнил. Я был той мухой, и о да, друзья мои, мне посчастливилось стать очевидцем прекраснейших моментов человеческой истории...В отличие от своих шумных и предприимчивых соплеменников, я сторонился кровавых оргий героев и пиров царей и вельмож. Будучи мухой, склонной к уединению и самосозерцанию, я предпочитал события совсем иного свойства...
Перед моим взором стоит зимний вечер 1619 года в заваленном снегом Ульме; маленькая комната, большую часть которой занимал огромных размеров камин. Перед огнем в кресле сидит молодой человек, одетый в шелковый халат, с рассыпавшимися по плечам черными кудрями. Имя этого человека Рене Декарт, он французский аристократ и офицер голландской армии, возвращающийся из Франкфурта с коронации императора и застрявший из-за холодов в этом захолустном немецком городишке. Его глаза полуприкрыты, в них пляшет пламя, и не ясно, дремлет ли он или бодрствует; около кресла на столе лежат чернильница с пером и лист бумаги. Я пристроился на полке около камина, стараясь согреться и не нарушать покой моего молчаливого компаньона. Вдруг он поднялся, взял лист и перо и что-то быстро начал писать.
Я подлетел поближе и при свете огня мне удалось разобрать несколько строк: "Как часто случалось со мной, что я обнаруживал себя в этом же самом месте, воображая, что я сижу у камина и гляжу на этот лист бумаги, когда в действительности я спал находился в собственной кровати... Но даже если некое Существо, являющееся непревзойденным мастером иллюзии, использует все свое изощренное искусство для того чтобы меня обмануть, это может означать только одно: если я могу быть обманут, значит я реален, я мыслю, следовательно я существую..." Как просто и элегантно, - думал я. - Залогом моего существования является тот безответный вопрос - "кто я? зачем я?" с которым я постоянно обращаюсь к пустоте...Я существую только потому, что существует это вечно враждебное и пугающее не-Я; или, возможно, я - Бог, который однажды в дождливую погоду вышел на прогулку, простудился и видит долгий, тягостный кошмарный сон, и все, что мне надо сделать - вспомнить себя прежнего и проснуться?.
...Я помню другой пасмурный и ветреный день 1705 года в славном ганзейском городе Любеке, пропахшем морем, рыбой, смолой и пенькой. На торговой площади около церкви Мариенкирхе неподалеку от меня стояли и беседовали двое - органист церкви господин Букстехуде и юноша в запыленной одежде странника и узелком за спиной. Я притворился, что занят серебристым карпом на лотке старухи-торговки, но на самом деле я не сводил глаз с юноши. Ему было около двадцати лет, у него было утомленное от долгого путешествия лицо, глубоко посаженные глаза и губы на которых то и дело вспыхивала улыбка. Молодой человек представился органистом Иоганном Бахом из Арнштадта и добавил, что он прошел пешком триста миль для того, чтобы, если это возможно, получить несколько уроков у знаменитого на всю Германию органного мастера. Старый кантор благосклонно заметил, что семья Бахов известна любому немецкому музыканту и, не медля, пригласил юношу внутрь церкви. Старик уселся в первом ряду, я устроился рядом с ним; молодой Бах сел за орган, и я никогда не забуду лица Букстехуде после того как полились первые ноты...
И да, мне приходилось сиживать на стене в гостинице, где собирались и музицировали венские композиторы. Помню один такой вечер: комната была небольшой и было душно после жаркого дня; окна были раскрыты в сад. Я ловил каждый звук и глядел на них - на Гайдна, создателя всех счастливых мелодий на земле, живого клавесина, на котором играл Господь в минуты грусти - высокого, сухощавого, с неизменной улыбкой на тонких губах, носившего ливрею слуги как мантию герцога; на благородную голову Диттерсдорфа в безукоризненном напудренном парике, на Моцарта с каплями пота на лбу, печально склонившегося к альту...Адажио кончилось и они заиграли менуэт - грациозный и прозрачный. По-видимому я забылся и начал напевать под нос нехитрую мелодию, начал притоптывать и подпрыгивать в такт танца...Музыка неожиданно прекратилась, но я этого не заметил - она всё еще играла во мне, я продолжал петь и пританцовывать и лишь краем глаза заметил что-то огромное, несущееся сверху на меня. Увернуться я не успел, и мухобойка расплющила меня в лепешку; последним проблеском сознания я услышал слова Моцарта:
- Прошу прощения, друзья, но эта жужжащая тварь не давала мне сосредоточиться...Продолжим.